Читать онлайн Колесо Судьбы

Глава 1. Тюрьма

Даже сквозь сон я чувствовал запах сырости. А еще – холод, его ледяные пальцы впивались в спину, до самого позвоночника. Очень не хотелось просыпаться. В реальности меня ждала лютая мерзость, хуже любого кошмара. Это я знал даже во сне, прыгая по каменным ступеням, уходя от погони, погружаясь в соленый океан, заряжая арбалет и сражаясь на мечах с мечниками с зелено-бело-желтыми гербами на щитах. Во сне их щиты превращались в огромные бледно-серые поганки, они рассыпались под моими ударами, и это забавляло…

Меня выдернули из забытья надтреснутым звяканьем. Я открыл глаза и поначалу и ничего не увидел – только какую-то муть и сверху – синеватый свет, тусклый, как бельмо нищего. Я дернулся, попытался перевернуться, тут же в спину и бока сквозь тощий матрас впились деревянные горбыли лежанки. Я не двигался, ощущая пустоту внутри, будто там, под кожей, кроме мышц и костей, ничего не было – ни сердца, ни легких. Только потери и утраты.

Но я жив. Кажется, жив. Если встану, то смогу идти. Во всяком случае, есть на это надежда.

Под потолком висел фонарь, наполненный синеватым искусственным светом, так что я мог, пускай и с трудом, рассмотреть свое обиталище. Узкое помещение, не более трех шагов в ширину и пять в длину. Окон не наблюдалось – из проемов только решетка в двери. Я встал (ноги подгибались и дрожали), подергал дверь. Заперта. Коридор за решеткой тонул во мраке. Время от времени издалека долетали какие-то крики и стоны, но слов было не разобрать, как будто люди бредили в лихорадке. Слышались шаги, голоса, но к моей каморке никто не приближался. Я крикнул. Что-то вроде: «Эй!» Потом: «Помогите!» Никто не пришел и не отозвался. И снова только бессвязные выкрики и стоны вдали. Неужели… Еще раз обвел взглядом каменный мешок. Я в тюрьме?

И кто я такой? Как очутился в этом месте? И что это за место? Холод, плесень, запах земли. И еще ощущение, что я должен был сделать что-то важное, не оставляло меня.

Свершил положенное? Не удалось? И что происходит сейчас? Наказание? Я пытался вспомнить, но все без толку. В мозгу – серый густой туман, похожий на кисель. В этой жиже мельтешили светлые и темные брызги. Что-то пыталось всплыть из небытия, но тут же тонуло, и на смену приходил новый дерганый и непонятный образ. Люди, взрослые и дети, сменяли друг друга, мелькали дома и замки, морские бухты и города, сражения и казни. Явившись из тягостной глубины на мгновение, они тут же исчезали в бездне, и все усилия их удержать оказывались тщетными. Одна лишь сцена застряла в памяти различимым осколком – какая-то бешеная драка в таверне. Огни лурсских фонарей, темная кладка стен. Я кидаюсь на людей, расчищая круг. Опрокинутый стол. Черным пятном разлитое вино на каменном полу. Бородач суется вперед, отскакивает, издали грозит кинжалом. Бегущий на меня человек в черно-синей форме, занесенный клинок, я встречаю его удар своим коротким мечом и накидываю человеку на шею петлю из черных жгутов – порождение черной магии…

«За Лару!» – выкрикиваю я.

А что дальше? Не помню. Провал. Но я уверен, что этот вонзившийся в памяти осколок схватки – причина моего пребывания в каземате.

Пытаюсь представить себя – каков я внешне, помню ли? Выходит, что как раз это помню: среднего роста и сложения тоже среднего, в плечах довольно широк от природы, русые волосы, острые скулы, глаза серые с темной обводкой по радужке. Я вижу себя в каком-то зеркале, старом и потускневшем, в причудливой раме с потемневшей позолотой, и за спиной у меня маячит тенью некто, но я не ведаю, что это за призрак – добрый или злой демон на моем плече.

Голова моя разрывается от боли. Я чувствую, как из носа капает кровь и течет по коже. Я провожу ладонями по голове. Волосы у меня длинные и грязные на ощупь. А еще надо лбом можно нащупать бугристый шрам. Измученный бестолковой борьбой с ненадежной памятью, я уплываю в забытье, несмотря на холод и ломоту во всем теле.

Очнувшись снова, я, наконец, вспоминаю точно: я в тюрьме.

Сколько времени я здесь? Не знаю. Мне лично кажется – вечность. Но я помню только вчерашний день, когда я пробудился в первый раз после долгого забытья и попытался сообразить, кто я и откуда. Но так ничего и не припомнил, лежал час за часом пластом, то погружаясь в забытье, то выныривая обратно в явь.

«Лара», – прошептал я и ощутил боль потери.

Боль давнюю, она уже сжилась со мной.

Хотелось пить, но воды в камере не было. Я зачем-то ощупал бетонную сырую стену, как будто она могла растаять и оказаться всего лишь эпизодом кошмара. Я вспомнил, что вчера проснулся с той же надеждой – что стена вот-вот исчезнет. Сколько же времени я здесь? Там, в изножии, на стене процарапан чем-то острым календарь. Кто-то отмечал дни, проведенные в моем каземате, ссадинами на каменной кладке. Отметок было двенадцать на одной стене и еще двенадцать на другой. Я нашел осколок камня на полу и вчера выскреб в кирпиче еще одну черту. Похоже, камнем этим, как стилусом, обитатели каземата пользовались и до меня.

Я не знал, кто сделал эти отметки. Может быть, я сам исцарапал стену много дней назад. Здесь можно сгнить заживо, и никто не узнает об этом.

Весь день вчера я пытался хоть как-то собрать из осколков распавшийся мир. Но забросил бесполезное занятие и уснул. Дело в том, что здесь, в каземате, отделить день от ночи, и одни сутки от других немыслимо. Вчера (если это было вчера, а не два дня назад или два часа назад) приходил охранник, чтобы принести воду, ломоть липкого хлеба и миску похлебки. Как часто он приходит? Один раз в сутки? Два раза? Понять было невозможно. Иногда мне казалось, что со времени моего первого пробуждения прошло не менее трех дней. Пить хотелось настолько сильно, что я попытался слизывать капли влаги в углу камеры.

И все же я на что-то надеялся. Прежде всего, на себя. Я был уверен, что в прежние дни обладал удивительной силой. Не знаю, откуда пришла эта уверенность, ведь почти ничего и не вспомнилось о себе прежнем. Осмотрел руки. Грязная кожа, покрытая черными кляксами липкого раствора и пятнами засохшей крови. И еще странность – и ладони, и кожа с тыльной стороны оказались пронизанными тонкой серебряной проволокой, которая успела глубоко врасти в кожу. Как будто я долго носил кружевные серебряные перчатки, и они срослись с моей плотью. Серебряная проволока, вживленная в кожу, что-то да значила. И еще я ощущал в руках непомерную тяжесть, будто каждая кисть весила фунтов тридцать, не меньше.

Потер пальцы друг о друга, грязь стала ссыпаться черной шелухой. Появилось легкое покалывание в пальцах, но и только. Когда-то у меня был Дар, его пытались отнять. Я вспомнил это отчетливо, глядя на причудливый узор, сплетенный из серебра.

Одежда моя состояла из похожего на мешок балахона, измазанного какой-то похожей на смолу дрянью. Балахон был просторный, из грубой ткани, с длинными рукавами, напялен на голое тело. На ногах – солдатские башмаки. Еще со времен Домирья их шьют по старым образцам: кроят из одного куска кожи каждый, толстые подметки подбивают крупными гвоздями. Мои башмаки – старые, если судить по корявым шнуркам с множеством завязанных навсегда узлов. Так и спал в башмаках, не в силах их сбросить. За ночь ноги так замерзли, что я почти их не чувствовал.

Поднялся, прошелся по каземату взад и вперед. Раз, другой. Ноги отогрелись, но стали подгибаться от слабости, и я снова сел на кровать. Почему здесь, почему в тюрьме, почему ничего не помню? Не связан, на мне нет кандалов… И в то же время совершенно обессилен. Внутри меня смерчем крутилась злость. Злость на свою беспомощность и свою беспамятность. Кто я вообще такой? Хоть бы одна подсказка! Я смогу ускользнуть? Умею скакать верхом? Умею драться? Что могу? Или я – ничто? Просто скотина, переставляющая ноги?

В углу обнаружилось медное ведро с крышкой для отправления естественных нужд. Не преминул им воспользоваться. Ведро было заполнено наполовину. Воняло жутко. Значит, я тут уже несколько дней, но о первых сутках ничего не помню. Еще в полу имелось отверстие, забранное частой бронзовой решеткой. Я наклонился, чтобы внимательнее присмотреться – на прутьях висели комья той же черной, похожей на смолу жижи, что испятнала мой балахон. Из отверстия шел гнилостный запах. И еще мне показалось, что там есть кто-то живой – слышались протяжные звуки, похожие на стоны, и влажное хлюпанье, как будто очень большая тварь ворочалась в луже.

– Эй! – позвал негромко, и хлюпанье тут же прекратилось.

В следующий миг черная ложноножка вылетела меж прутьев, будто змея в броске, и ухватила меня за край балахона. Я отшатнулся. На счастье, ткань оказалась гнилой, она лопнула с треском, и кусок холстины исчез меж прутьев вместе с черным щупальцем. Я спешно передвинул тяжелое ведро с экскрементами и закрыл им решетку.

Потом вернулся в прежний угол и забрался на койку. Сердце отчаянно бухало в висках – что-то подсказывало мне: тварь внизу смертельно опасна.

Валяться в темноте на жестком матрасе, прислушиваясь к тоскливой серенаде пустого желудка, – не самое больше удовольствие.

– Арестант! – охранник возник из пропасти коридора и принялся возиться с замком в двери. – Встать. Лицом к стене!

Я поднялся и не слишком торопливо выполнил его приказ, то есть уперся носом в сырую кладку.

Тюремщик вошел в камеру и кратко приказал:

– Не двигаться!

Он обыскал меня, но как-то торопливо и без всякого рвения, а к койке даже не притронулся.

– Выходи! – гаркнул неожиданно громко.

Меня даже качнуло – то ли от его окрика, то ли от неожиданности. Куда это? В карцер? На казнь?

Повели наверх. Один крутой поворот, второй, третий. И с каждым пролетом руки мои теряли непомерную тяжесть, а пальцы все сильнее начинали покалывать тысячи невидимых иголок, так бывает, когда после мороза окоченевшие ладони начинают отходить в тепле. Я насчитал, что мы миновали три уровня. Каждый раз я замечал на лестничной площадке огромную дубовую дверь с крошечным оконцем, забранным решеткой, и два фонаря с синим неживым светом. К концу подъема я так устал, что едва переставлял ноги.

Лестница вывела нас в небольшую комнатку, деревянная дверь приглашающе открыта. Мы вошли. Из окна с немытыми стеклами нехотя тек дневной свет. Охранник распахнул еще одну дверь, втолкнул меня в тесную комнатку, опять же с окном (матовое стекло и решетка). Прямо напротив двери стоял письменный стол и за ним копошился человек в мятой черной куртке. Из-под куртки косо выглядывал ворот грязноватой батистовой рубашки. Рядом со столом, опершись плечом на стену, стоял второй парень – широкоплечий, в аккуратной синей с черным форме. Рядом с ним на табуретке сидел паренек лет семнадцати, одетый в черное – черный колет, узкие черные штаны, короткий черный плащ, только сапоги были рыжие – изношенные, белесые. Мне почему-то неловко было смотреть мальчишке в лицо, как будто боялся его взгляда. Я заметил только темные волосы на коже и пухловатые детские щеки. Зато он смотрел на меня неотрывно – я чувствовал его взгляд, он как будто скреб мое лицо железной щеткой.

Тюремщик за столом был хмур, небрит и растрепан, он пролистнул ворох мятых бумаг в драной коричневой папке, а затем сказал лишь одно слово здоровяку в форме:

– Распишись!

И ткнул пальцем в один из листков.

Тот обмакнул перо в грязную стеклянную чернильницу, и щедро орошая бумагу фиолетовыми кляксами, что-то чиркнул на бумаге. Интересно, за что он расписался? За мою особу, что принял с рук на руки… Наверное, так. Странно, но я не испытывал радости, поднявшись с глубины минус третьего уровня на поверхность. Только тупое недоумение. Я сжимал и разжимал кулаки и ощущал, как горят ладони, а пальцам возвращается чувствительность.

Парень в черно-синей форме скользнул по мне взглядом и коротко повел подбородком в сторону двери.

– Пошли.

– А вещи? Мои вещи…

Я не знал, имелось ли у меня перед заключением в тюрьму хоть что-то, но на всякий случай решил побузить.

Человек в сине-черном ухватил меня за шиворот и довольно невежливо пихнул к двери. Сопротивляться я не мог. Месяцы (или годы?), проведенные в одиночке, превратили меня в хлипкое существо.

Впрочем, бить меня не стали, просто довольно грубо вытащили за двери тюрьмы (я успел разглядеть пустой мощеный двор и одноэтажное серое здание за спиной) и здесь втолкнули в узкую черную карету с маленькими квадратными оконцами. Парнишка в черном уселся напротив меня. Тут я впервые осмелился взглянуть ему в лицо. Ему было лет шестнадцать или семнадцать. Светлокожий от природы, но кожа покрыта красноватым загаром, нос короткий прямой, брови вразлет. На щеках татуировки – скрещенные топоры и меч. И на тыльных сторонах ладоней – такие же знаки. Глаза светлые прозрачные. Мальчишке хотелось казаться равнодушным, но во взгляде явно читалось любопытство. Что-то было смутно знакомое в его лице. Но я не мог понять – что именно. Прежде мы точно не встречались. А вот знаки татуировок я видел когда-то.

Я не стал спрашивать, куда меня везут. В общем-то, мне было все равно. Заметил только, что на карнизах домов и мостовой лежит снег, а небо низкое, серое, все в тяжелых темно-серых тучах, небо поздней осени или зимы.

Кажется, я задремал, сидя на обитом кожей сиденье кареты. Пришел в себя, когда мы остановились перед входом в какой-то особняк. Мой спутник вышел первым, я выпрыгнул следом, потерял равновесие и ухватился за него. Тут меня как будто пробило ударом разряда в мастерской Механического Мастера (кто это?), а следом обдало яростным жаром. Я отшатнулся и ухватился за дверцу кареты. Иначе бы упал. Мой конвоир был магиком, и магиком очень сильным.

– Нам туда! – парнишка указал на боковой вход в подсобные помещения.

Я двинулся, куда указали. Очень хотелось оглянуться, но не стал. В небольшой комнатке с серыми стенами пожилой человек в серой рубахе и серых штанах, похожий на уставшего от жизни уборщика, выдал мне белый кубик мыла, полотенце и, указав на дверь, велел оставить одежду в предбаннике. Я заглянул внутрь. Там была ванная комната. Посредине помещения на полу, вымощенном плитками в черные и белые шашечки, стояла большая бронзовая ванна с изогнутыми ножками. Я открыл краны и несколько мгновений наблюдал, как плотные струи воды бьют из серебряных кранов. Потом скинул все это мерзкое липкое тюремное, и погрузил тело в почти нестерпимо жаркую воду. О, счастье… счастье… счастье… счастье… я намыливал себя раз за разом, скреб кожу ногтями – губку мне не потрудились выдать, кое-как промывал отросшие волосы и свалявшуюся бороденку. Меня никто не торопил, и я, наверное, целый час провел в ванной, добавляя время от времени горячей воды, пока кожа на кончиках пальцев не сделалась морщинистой и белой. Руки перестало покалывать, а серебряная проволока от мыла потемнела.

Вернувшись в предбанник, я обнаружил серую рубаху и такие же штаны, как у того уставшего от жизни уборщика. В первый момент меня накрыло удушающим разочарованием, потом я лениво отмахнулся от своих несбывшихся надежд: даже мыть пол или мести лестницу лучше, чем сутками валяться на койке в тюрьме. Вместо обуви мне предложили какие-то нелепые кожаные туфли, слишком большие для моих ног – разве что делалась поправка на отросшие ногти. На миг мелькнуло в памяти – я не первый раз в этой комнате. Раз в год (или раз в полгода или три месяца – этого вспомнить я пока не мог) меня поднимали из тюремной пропасти, мыли, стригли и брили. А потом опускали обратно – в небытие. Или между подъемом и спуском в нижний мир было еще что-то?

Я оделся. Тут же возник все тот же безлико серый и повел меня в соседнюю комнатку – стричься, бриться и кромсать ногти. Мой конвоир в черном куда-то исчез. Я смотрел в большое зеркало напротив кресла и видел совершенно незнакомого мне человека, очень худого, с серыми всклокоченными волосами, с запавшими щеками и с темными впадинами глазниц – не поймешь даже, какого цвета у моего отражения радужки. Ходячий скелет, да и только. Человек в зеркале казался далеко не юным, но возраст его определить было невозможно – от двадцати пяти до сорока – подойти могла любая цифра. Теперь я разглядел шрам, что прежде, там, внизу, нащупывал пальцами. Он шел наверх от середины лба и терялся в волосах. Шрам был еще красный, не слишком давний. Такое впечатление, что меня кто-то приложил железным прутом по башке.

«Сколько же времени на самом деле я провел в тюрьме?» – спросил себя, и мне стало по-настоящему не по себе.

После стрижки и бритья меня повели наверх – опять же по какой-то узкой боковой лестнице, потом унылый уборщик вывел меня на другую лестницу, явно парадную, сверкающую мрамором, приоткрыл темную дубовую дверь, и, втолкнув внутрь, захлопнул за мной тяжелую створку.

Судя по всему, я находился в гостиной. Горел камин. Наколотые дрова были сложены подле каминной решетки на кованой дровнице в виде двух крылатых драконов. Два уютных обитых кожей кресла подле камина, меж ними одноногий столик; на стенах, обитых веселеньким тисненым шелком, картины с зимними пейзажами.

Первым делом я подошел к окну. Оно выходило не на улицу, а во двор – и опять я увидел снег, укрывавший газон и посаженные по его углам туи. Снег был белый, пушистый, нежный, наверняка выпавший этой ночью. Мне захотелось туда, на газон, прыгнуть в снег, ощутить его обжигающий колючий холод, слепить снежок. Как будто мне вновь только десять. Кое-где снег успел подтаять, и в одном углу двора проглядывала земля и топорщились остренькие зеленые побеги цвета ниенского салата.

«Конец зимы, несомненно», – сделал я временную поправку.

Поскреб балконную дверь, но она была закрыта на замок. Бросание снежков отменялось. Тогда я плюхнулся в кресло, вытянул ноги и замер.

Кто-то должен был прийти. Ну что ж, подождем: зачем заключенному без толку суетиться?

Томиться в ожидании пришлось недолго.

Дверь вскоре распахнулась, и в гостиной появился высоченный парень в нарядном колете и пышных штанах. Судя по пестроте наряда – кто-то из слуг. Лицо его было абсолютно бесстрастным, губы плотно сжаты. Он держал в руках серебряный поднос, а подносе – дымящийся кофейник, пара чашек и тарелка с румяными булочками. Еще я успел разглядеть фарфоровую масленку с желтым, расплывающимся подле жаркого бока кофейника маслом, тарелку с нарезанными ломтиками сыра, сахарницу и молочник, пока это сокровище медленно плыло по воздуху в мою сторону.

В следующий миг поднос очутился на мраморной круглой столешнице передо мной. Слуга поклонился так низко, что я разглядел просвет круглой лысинки у него на макушке. Потом, ни слова не говоря, он развернулся и вышел. Я налил себе кофе в чашку, изрядно расплескав, серебряными щипчиками кинул три куска сахара, плеснул сливок – разумеется, через край и ухватил горячую булочку. В следующий миг булочка исчезла, чашка опустела. Я не сразу понял, что произошло, лишь губы жгло, да на балахоне расплывалось жирное пятно от масла. Потом сообразил: я просто проглотил все залпом.

Со второй порцией я решил не спешить. Смаковал. Облизывался, тянул время.

Я уже принялся за третью порцию, когда дверь отворилась. Я услышал ее скрип, но не стал поворачиваться: и так видел входящего в зеркале над мраморной каминной полкой.

Это был мужчина лет тридцати, невысокий, смуглый, с черными, неровно подстриженными волосами, худой и сутулый, одетый в черное – черный колет без вышивки, и поверх накинута мантия с широким воротом из волчьего меха. Волосы надо лбом были обвязаны черной шелковой лентой. Ясно было, что от этого человека зависит моя жизнь. Но я даже не подумал встать и поклониться. Вместо этого спешно вылил остатки кофе себе в чашку, как будто опасался, что этот тип может отнять у меня кофейник.

Человек в черном уселся напротив в кресло. У него были темные внимательные глаза, кривоватый тонкий нос и длинный рот с четко очерченными губами. На щеках, шее и запястьях чернели татуировки – один и тот же знак в виде двух скрещенных топоров и меча. Точно такие же знаки, как у того мальчишки, что сопровождал меня из тюрьмы, только их было куда больше, и они складывались в замысловатый узор. Несомненно, магик.

Да их тут целый выводок!

– Ну вот, и настало время нам поговорить, – у незнакомца был низкий рокочущий голос, слишком низкий для его тщедушного тела.

Я когда-то видел его, более того, я очень хорошо знал прежде, кто он такой, но сейчас позабыл, как почти всё прежнее. Помнил только, что прежде его ненавидел.

– Догадываешься, зачем ты здесь?

Я дожевал булочку.

– Видимо, чтобы я сделал какую-нибудь гадость, которую ни один из твоих людей сделать не может.

– Почти угадал. Только почему сразу гадость?

– Хороших дел освобожденным из тюрьмы не предлагают.

– Хочешь знать, что от тебя потребуют?

– Да уж… осчастливь сообщением.

Я покосился на кофейник. Он остыл. И – главное – был уже пуст. Как и молочник, и тарелки с булочками и сыром. Только в масленке расплывался лужицей остаток масла. Я осоловел от еды и стискивал зубы, подавляя отрыжку.

– Ты так и не признал вину.

– А я сильно виноват?

– Изувечил трех человек. Страшно изувечил. Причем не только оружием, но и с помощью черной магии.

Внутри меня ничто не шевельнулось. Ничего не дернулось, не отозвалось болью. Я посмотрел на свои руки:

– У тебя есть состав, которым чистят серебро? А то мне не нравятся эти черные полосы на моих перчатках.

– Ты знаешь, кто я?

– Понятия не имею. Даже не ведаю, кто я такой.

– Я – палач.

– Рубишь головы?

– Нет. Палач магиков. Обычные люди не могут посадить магика под замок, не могут пленить, чтобы осудить за преступления. Я могу пленить, судить и посадить в тюрьму согласно моему приговору и наложить магические оковы, чтобы осужденный не сбежал.

– А тот парнишка, что меня сопровождал из узилища – он с тобой? На подхвате?

– Это ученик Ордена. Могир. Недавно посвящен.

Я развел руками.

– Как интересно! Но все равно ничего не помню.

– Ты сам блокируешь себе память, чтобы не сойти с ума от запертого внутри Дара. Ты – магик невероятной силы, сильнее всех, кого я знал. Кроме Великого Магистра Ордена, разумеется, – добавил он, как мне показалось, поспешно, будто извиняясь перед отсутствующим господином. – Магический Дар я тебе верну, сняв замки. Физические силы постепенно восстановятся. А вот отпереть память тебе придется самому. Но я подскажу для начала, поверну вместо тебя ключ, иначе ты не получишь назад ни своего прошлого, ни магического Дара.

– Ты – сама доброта. Так я – магик? И могу убивать с помощью черной магии?

– Ты можешь раскалывать стены и обрушивать горы – такова твоя сила.

– Неужели? Ох, мне самому уже страшно.

Мой собеседник сделал вид, что не заметил издевки и продолжил:

– Ты – Кенрик Магик, третий сын короля Эддара. Тебя обвиняли в смерти твоего брата Лиама, ты уничтожил войско императора Игера, расколов Драконий камень и обрушив его осколки и свою магическую силу на вражескую армию.

– И за это меня посадили в тюрьму?

– Нет, не за это. Ты защищал Ниен от армии Игера на Гадючьем перевале. Боевые магики, наделенные Даром создавать миракли и призывать черную магию, всегда охраняли Ниен. Ты имел право убивать, как любой воин на войне. В кровавой бойне всё дозволено.

– Спасибки за разрешение. Но тогда за что я чалился там внизу в такой неуютной спаленке с жесткой кроватью?

– Двенадцать лет назад здесь, в Гарме, ты изувечил троих гвардейцев Короля-капитана. – Голос палача звучал сухо, как старая канцелярская запись. – Сладить с магиком может только палач магиков. Гарма приняла власть Ордена над своими магиками, у Ордена здесь свое представительство. Я был призван, чтобы выяснить истинную причину твоей жестокости. Отвечая на мои вопросы, ты не мог лгать. А еще ты не мог магичить и причинять вред, когда на тебя накинули палаческий кокон. Я провел допрос и приговорил тебя за совершенное зло к пятнадцати годам тюрьмы. На этот срок твой Дар был заперт в каземате вместе с тобою.

– А где я нахожусь?

– Не узнаешь?

– Нет.

– Ты в Гарме, и это дом принадлежит Ордену палачей.

– А тюрьма, выходит, была гармская? – мой язык заплетался, как будто я был пьян.

– Какая же еще?

– Мерзкое место. Я вдруг вспомнил, что никогда не бывал в нашем карцере в Ниене. Надо будет исправить недочет и посетить ниенское узилище. Ну-ка, напомни, так почему меня вытащили наверх?

– Твой срок не окончился, но тебя отпускают. Под поручительство и за выкуп я освобождаю тебя на три года раньше срока. Король-капитан Гармы Фрери подписал приказ о твоем освобождении.

– И я могу идти куда угодно?

– Да, можешь.

– Но почему такая милость? Разве палачи бывают милостивы?

– Я действую не из милости, а по закону. И еще. Твой отец, король Эддар, умер полгода назад.

– Мой отец… – я повторил эти два слова вслух, но сначала ничего не почувствовал.

Потом что-то колыхнулось внутри, не боль, нет, а похожее на холодный после осенней ночи камень чувство вины. Отец был высоким, намного выше, чем я сейчас, и в детстве, когда он носил меня на руках, я глядел на остальных свысока и воображал себя великаном. Он умел делать людей великанами – это я запомнил с детства. Боль все же пробилась сквозь тьму беспамятства, вцепилась в горло, не давая дышать.

– И… как он умер?

– Его убили.

И в этот момент я всё вспомнил, будто спала пелена с моей памяти. Всё-всё. Война с империей Игера, попытка лишить меня Дара. Лиам, Эдуард, матушка, отец. Лара… Мне показалось, что в грудь меня лягнул здоровенный бык – такая была боль. Я скорчился, вцепившись пальцами в край столика. Вцепился с такой силой, что задрожали чашки и кофейник, и сам поднос.

– Какое счастье… – пробормотал я.

– Счастье?

– Счастье, что ел только булочки и пил кофе, иначе бы меня вырвало на этот роскошный ковер.

Я отпустил край столика и стиснул кулаки. Легкое покалывание в пальцах, тянущая боль от плеч к локтям. Я вскинул руку в призывном жесте. Меня мутило от усилия, но Дар не откликался.

– Дар вернется, но не сразу, – долетел голос, будто издалека. – Это просто упадок сил.

Я схватил пустой кофейник и запустил в голову человеку, что сидел напротив меня. Он легко вскинул руку, и кофейник, отброшенный назад его магическим блоком, ударил меня в грудь. Больно, но не так больно, как от его слов.

– Мой тебе совет: не совершай больше глупости, Кенрик. Есть люди, которым ты дорог, они внесли выкуп в десять тысяч золотых. Это цена трех лет твоей жизни.

– Почему?..

– Что – почему?

– Почему ты называешь себя палачом, а не судьей?

– Судьи зачастую продажны. А палача нет смысла подкупать.

– Ты лжешь сам себе.

– Почему ты так решил?

Я не ответил. Мог бы, но не захотел. Мне было плевать на этого типа в черном и его проблемы. Я только что узнал, что у меня отняли двенадцать лет жизни, и что мой отец, лучший в мире человек после Лиама, мертв. Я вспомнил Лару и застонал от боли, как будто события многолетней давности случились только вчера.

Человек в черном сидел напротив напряженной позе и чего-то ждал. Он ждал вопроса.

– Кто внес за меня залог? – спросил я.

Глава 2. Приезд в Гарму. Двенадцать лет назад

Двенадцать лет тому назад я сидел в таверне Гармы, поедал колбаски в остром соусе и смотрел в открытое окно, за которым распускалось странное дерево, все в крупных темно-розовых бутонах. Только бутоны эти пестрели не на тонких ветвях, которые выглядели жалкими засохшими прутиками, а на стволе и на мощных скелетных ветвях. Френ уже покончил со своей порцией жареных колбасок и, прихватив кружку темного пива, направился в угол посмотреть, как пара бездельников играет в нарды.

Два парня в истертом дорожном платье, тупо напивались за стойкой, поднимая уже четвертый или пятый тост и всякий раз произнося одно и то же: «За Ниен!» Один из них был без руки, у другого уродливый плохо заживший шрам пузырил небритую щеку.

Ниен! Я всякий раз вздрагивал, когда они в полупустой таверне выкрикивали свой тост.

Из Ниена я выехал один – если не считать за спутников моего пса Ружа и миракля моего убитого брата Лиама. Френ нагнал меня по дороге – когда я уже подъезжал к столице Гармы. Сказал, что король Эддар отправил его сопровождать Второго наследника в пути. Думаю, он сам и напросился в эту поездку – Френ всегда был моим человеком, сколько себя помню, он оберегал меня и защищал, скромно удаляясь в тень, когда я больше в нем не нуждался.

Возможно, я был нужен в Ниене моему отцу королю и старшему брату, Первому наследнику. Возможно, просто необходим. Но я спас Ниен слишком дорогой ценой и не мог там больше оставаться. В нашем родовом замке я убил собственное нерожденное дитя, моего Лиама Кенрика, как я его мысленно называл, а моя возлюбленная нанесла мне смертельный удар, вонзив кинжал под ребра. Я выжил лишь благодаря своей магической силе. Замок, все стены, все вещи, всё-всё было пропитано моим отчаянием и моей болью. А жители столицы праздновали победу над армией Игера. Ниен веселился и блестел огнями каждую ночь. Ниенцы строили планы, в хмельном веселье пытались забыть недавние смерти, но мое горе ежеминутно возвращалось ко мне. Как лурсы запечатывали в основание стен свою силу, сцеживая по каплям кровь на блоки фундамента, так моя кровь, кровь магика, пролившись на каменный пол королевского замка, пропитала камни до самого основания, до подвальных сводов и потаенных казематов. День проходил за днем, неделя за неделей, а боль не ослабевала.

Сначала я не понимал, что со мной творится, и с помощью Дара пытался выдавить темное отчаяние, что переполняло мою душу, но оно вспыхивало с еще большей силой. Я создавал миракли и закачивал в них свою боль, как прежде закачал в уродливого фантома излишки магической силы и спрятал его в Драконьем камне. Но миракли распадались, не выдерживая тяжести человечьих страданий. Тогда я создал призрак Лиама в надежде, что копия моего брата сможет меня спасти, как спасал когда-то живой Лиам. Этот миракль устоял, но он забирал из меня светлые воспоминания и счастливые образы, связанные с детством и юностью, где был Лиам и было много света, оставляя всю боль при мне, делая мою жизнь окончательно беспросветной. А я уже не мог его распылить, потому что мне казалось, что в этом случае я убью память о любимом брате. Тогда я бежал. Я оставил свое отчаяние в Ниенском замке. Мне мнилось, что оно сидит там, замурованное в стенах в виде сотен крошечных нерожденных младенцев, они прячутся в пустотах меж камней, свернувшись клубочком, как дети в материнской утробе. Их зеленоватая кожа блестит от влаги, глаза закрыты, безгубые длинные лягушачьи рты плотно сомкнуты, а тонкие пальчики слегка шевелятся. Серовато-зеленые перекрученные пуповины в пурпурных разводах сосудов, петляя под кладкой пола, в стенах, вдоль оконных рам, тянутся к моей комнате, туда, где меж каменных плит еще чернеет моя кровь.

Рано поутру я оседлал Красавчика и, ни с кем не попрощавшись, покинул королевский замок.

Первую милю я мчался галопом, мой несчастный пес Руж выбивался из сил, поспевая следом, а миракль Лиама летел, вцепившись в мой плащ. Потом я взял себя в руки и решил не мучить жеребца и преданного песеля. К концу дня, когда Ниенский замок исчез из виду, боль уже не так сильно когтила душу. Миновало еще несколько дней в пути, уже белоснежная Элизера скрылась за грядой холмов, и только тогда я почувствовал наконец, как проклятье истаивает, отпускает.

Когда-то в детстве, играя с Лиамом на чердаке в Элизерском замке, я умудрился глубоко вогнать себе под ноготь занозу. Я кинулся к Марте на кухню – матушки в тот день не было в замке. И пока Марта швейной иглой извлекала занозу, я мужественно терпел боль. Но когда окровавленная щепка была извлечена на свет, я разразился горючими слезами. Так и сейчас, ощутив освобождение, я почувствовал, как слезы сами текут из глаз. Я оплакивал свое такое возможное счастье: Ниен, Лара, наш будущий сын. Сдернув кожаную перчатку, я стер слезы, царапая серебряной проволокой, еще не вжившейся в кожу ладоней, веки, и продолжил свой путь в Гарму.

Гарма была уникальным городом. Флорелла, Ниен, Виен, не говоря уже о Златограде, ни одну из столиц она не походила изначально. Расчерченный заранее крест накрест военный лагерь Домирья лежал в ее основе. Дома без окон или с окнами под самой крышей. Двери, окованные медью, улицы прямые, но узкие, большие квадратные площади рынков, где с утра до вечера стоял непрерывный гомон, маленькие темные храмы – лишь затем, чтобы повесить венок предку-покровителю. Миракли-наблюдатели в сторожевых башнях на стенах, много спешащих по делам нарядно одетых людей, но движение не хаотичное, а упорядоченные. Утром – все в мастерские, в торговые конторы, в лавки. На рынки, на реку, в речной порт. Вечером по домам или на площадь, где царит веселье – фокусники радуют жителей незамысловатыми представлениями, в комическом театре большие деревянные куклы в пышных платьях и ярко раскрашенными лицами отпускают едкие шуточки в адрес известных людей в городе. Днем – размеренная расчерченная запланированная жизнь. А с вечера до утра – веселье и хаос на улицах и площадях бьется шумным прибоем о запертые двери мрачных домов. И посреди города замок самого Короля-капитана – множество разновеликих башен, связанных мостиками, переходами, пристройками, нависающими над головами. Торжество хаоса посреди строгого прядка.

Гарма кичилась своим наследием, ее правители постоянно твердили, что именно они сохранили дух и законы империи Домирья. Да, земли Игера огромны, и многие исчезнувшие города прежнего мира находились в Игеровых землях, но зато Гарма – единственная, где каждые четыре года выбирали Короля-капитана, префекта города и префекта стражи, как это делали еще домирцы. Гарма славилась своими снисходительными законами, вольными нравами, отличной бухтой, сильным флотом и возможностью для иноземцев жить годами в ее землях, платя лишь годовую пошлину, причем совсем небольшую. А еще Гарма известна была надежностью своих банкиров, которые брали векселя под десять процентов годовых и выдавали ссуду под шестнадцать. Эта разница в шесть процентов делала их миллионерами благодаря надежности и славе во всем Приморье.

По прибытии я отправился в банкирский дом Латура, с которым обычно имел дело королевский дом Ниена и заложил вексель на тысячу флоринов под обычные десять процентов годовых с начислением сложных процентов. Я рассчитывал, что замысленное мною путешествие в Дивные земли займет года два, а то и три, и таскать с собой вексель было глупо. Гораздо безопаснее взять расписку Латура – она покажет, что я не голодранец, но отнять заветную тысячу ни у кого не получится. Немного наличности, как я рассчитывал, вполне хватит на дорогу. К тому же я надеялся, что как магик сумею заработать в случае непредвиденных расходов…

Таверна, где я обедал в тот день, тоже была в своем роде замечательная: огромная зала делилась на две половины широким проходом. По левую сторону от входа стояли большие столы и скамьи, за которыми посетители ели и пили темное хмельное пиво. А по другую сторону от прохода располагались маленькие столики, за каждым сидел один человек и напротив него оставался свободным стул. Над головой у сидящего был прибит ярко раскрашенный герб. Я насчитал двенадцать таких столиков. Гербы были странные – не те, что рисуют геральдисты для владельцев маноров в Ниене, со львами, волчьими мордами, орлами и стилизованными башнями. Здесь раскрашенные доски больше походили на дерзкие насмешки: у кого огромное ухо, у кого – разинутый губастый рот с крупными зубами, у третьего клинок протыкал ярко-розовый, свернувшийся по-змеиному язык. Фон у всех гербов был темно-красный – густая кирпичного оттенка охра. Входящий в таверну зачастую оглядывался и устремлялся к одному из этих столиков, садился на свободный стул напротив человека под гербом, и клал перед ним одну-две мелкие монеты, после чего склонялся поближе к сидящему. И тот что-то нашептывал гостю на ухо, иногда одну-две фразы, иногда гость добавлял еще одну монету, и тогда получал еще одну порцию сообщений. Наслушавшись вдосталь, гость либо уходил, либо направлялся в огромной дубовой стойке и заказывал себе еду и выпивку.

Происходящее меня чрезвычайно удивило. Я огляделся. На обеденной стороне за соседним столом сидел только один человек, он неспешно ел бобовую похлебку и просматривал записи в маленькой книжке, сшитой из обрезков пергамента. Человеку было лет пятьдесят, может, даже больше, седина уже густо проступала в его каштановых волосах и в коротко подстриженных усах и бороде. Глубокие складки вокруг губ, темные обводы вокруг глаз и набрякшие мешки говорили о серьезной болезни. Одет он был в темный колет из очень плотного сукна, расстегнутый у ворота так, что можно было разглядеть белую батистовую рубашку. Он показался мне смутно знакомым – то есть я точно знал его прежде, но не видел уже много лет. Неужели? Да, точно, Чер-Ордис, бывший комендант Элизеры, из-за его недогляда мы едва не умерли с голоду во время осады, а многие мечники погибли во время неудачной попытки пробиться в Ниен. Да, конечно, это он. Хотя узнать его было трудно из-за отечности лица, морщин, седины. Он тоже не узнал меня, просто скользнул взглядом.

– Простите, мессир, а кто эти люди за маленькими столиками?

Ордис оторвался от своей записной книжки и поднял на меня глаза.

– Сплетники, – он усмехнулся, обнажая потемневшие зубы.

– Что? Сплетники? – я рассмеялся. – Они что, сообщают сплетни?

– Примерно так. Вы, гляжу, недавно в Гарме? – В отличие от Ниена, в Гарме было принято обращаться к незнакомцам на вы.

– Три дня.

– Тогда точно уже видели на стенах большие такие белые прямоугольники с надписями черным. Они завсегда сильно выпирают из кладки, а все потому, что их покрывают слоями штукатурки снова и снова, а потом белят. Любой может начертать там свое слово. Но только сплетники могут ставить личный оттиск. Это как печать банкира или владельца манора. И каждый верит только своему сплетнику.

– Да, видел. Я решил, что это объявления, как обычно: о выступлениях фигляров или о состязаниях эквитов на поле для ристалищ.

– Это выжимки новостей. Против каждой стоит символ сплетника. Такой, как на гербе! – Старик мотнул головой в сторону стены с размалеванными щитами. – Охота подробностей? Тогда живо беги сюда и за пару монет слушай, что наболтает сплетник.

– Забавно, – я покачал головой, дивясь такому устройству. – В Ниене новости сообщают иначе – вывешивают запись подле ратуши на отбеленной гипсом доске, или же их зачитывает глашатай.

– Слишком пресно для Гармы, – засмеялся Ордис. – Тут всё иначе устроено. Горячие новости как пирожки, их проглатывают, обжигаясь. У сплетников за пару монет чего только не наслушаешься: кто теперь ходит в любовницах префекта стражи, кто выставит свою кандидатуру против нынешнего Короля-капитана Гратина на выборах в сентябре, и что случилось прошлым вечером в больших банях. И много всяких других новостей, от которых уши в трубочку свернутся.

– А если я захочу узнать о давних событиях?

– Это не к ним. У сплетников память как у мыши – на три или четыре дня, не более. А потом все напрочь забывают, как и их слушатели.

– Жаль.

– О чем-то важном хотели узнать, мессир? – в глазах Ордиса вспыхнуло любопытство.

– Несколько лет назад один человек в Ниене заключил сделку и, похоже, купцы из Гармы его обманули. Хотя слово Гармы – как железный замо́к, так говорят по всему Приморью.

– Несколько лет – это сколько – менее пяти или более?

Я мысленно прикинул:

– Много более.

– Тут такое дело… Оно конечно, копию договора можно найти в архиве – это такое пестрое желто-красное здание рядом с городской ратушей. Идти сразу надо к старшему писцу Викею. Но мой вам совет: не тратьте зазря время. Сделать уже ничего не получится.

– Почему же?

– За мошенничество срок давности в Гарме пять лет. Через пять лет обманутый неудачник может забыть про свои флорины. И поговорка звучит вот как: «Слово банкира Гармы – как железный замо́к». Банкир, тот не обманет, он за свои проценты радеет. А вот крупные и мелкие торговцы могут жульничать в свое удовольствие. Такова Гарма. Закон и хаос сплетены в один клубок повсюду.

Он внезапно замолчал и вгляделся мне в лицо.

– Мессир Кенрик? Что вы здесь делаете?

– Я же сказал: путешествую. Прибыл три дня назад. А ты…

– Да вот попробовал восстановить свое доброе имя.

– И?

– Надеюсь, вы не запамятовали, ваша милость, как я клялся, что привез из Гармы целый караван припасов – как сейчас помню: две сотни мешков овса, муки, ячменя, да еще солонину и оливковое масло. А в подвалах Элизеры с началом осады ничего не обнаружилось.

– Но пару мешков муки там нашли, – напомнил я.

– Так в этих двух мешках все дело. Я тут уже три месяца и чуток сумел разобраться, что к чему. Это проделка одного из Маркелов. Смотрите, мессир, как они дурят людей, особо пришлых. Их шестеро братьев, торгуют зерном, мукой и прочими припасами. Когда продают мешок или два – то честно отгружают заказ без обмана. Но как только выпадает большая сделка с каким-нибудь иноземцем, они зовут своего седьмого брата-магика, и тот создает фантомы мешков и телег и миракли погонщиков. А для верности помещает в одну из настоящих телег два-три мешка настоящих припасов, чтобы фантомный караван не утек в канавы по дороге. Один из братьев доставляет все это добро либо на корабль, либо в амбар, либо в замок очередному глупцу, а может отправить караван дальше во Флореллу или в Город семи портов. Потом Маркел гребет свои денежки сполна и мчится назад, в Гарму, где садится на корабль и исчезает на пять лет. А созданные им фантомы распадаются. Вот и весь сказ. А на другой год тот же фокус проделывает другой брат, если найдет глупца вроде меня.

– Погоди! Разве коллегия торговцев зерном не должна давать поручительство?

– В том-то и дело: Маркелы болтуны получше сплетников будут, убедят тебя в чем угодно, хоть в том, что у каждого светлый нимб вкруг головы, как у богов Домирья рисовали. Продают зерно они дешевле в два раза, но без поручителей. С поручителями цена получается как в Ниене, нет смысла тащиться к Маркелам в Гарму. А без поручителей – полцены! На эту дешевизну дурной народ и клюет. Правда, ходят слухи, что в последние годы дело хитрушников стало хиреть – не потому, что кому-то удалось притащить Маркелов в суд, таких было без малого с полсотни, но все они без толку заплатили стряпчим, а потому, что слишком многие узнали об их проделках. Дошел слушок и до меня – все эти годы меня колдобило, едва вспоминал о том пропавшем зерне. Вот я и прибыл в Гарму, чтобы всё разузнать на месте. В архиве получил копию договора, который сам когда-то и заключил на поставки в Элизеру. Но срок в пять лет миновал, ни одного флорина с Маркелов теперь не выжать.

– Поразительная история!

– Я и сам дивлюсь: столько лет они крутят-вертят свои делишки, но до сих пор уловляют глупцов в дырявые сети. Предложение продать зерно в два раза ниже обычной цены лишает покупателя разума. Свиньи они, эти Маркелы, и порода их свинская, а управы на них не найти.

– В два раза ниже обычной… – повторил я вслух, потому как вспомнил, что Чер-Ордис говорил именно про такую цену во время дознания, и что он хотел сэкономить деньги для казны. – Так значит, ты был с самого начала невиновен?

– Я был глуп, да и сейчас не шибко поумнел. К счастью, король не отдал меня под суд, а то бы вздернули на ратушной площади за воровство.

– К счастью, нет.

Я ощутил бесполезный укол вины: много лет мы ничего не делали, чтобы узнать правду и очистить имя Ордиса. Тот же Крон мог бы расследовать это дело за день или два. Но все поверили в вину Ордиса и милостиво его простили. А сам бывший комендант Элизеры долгие годы чувствовал себя виноватым без вины, но не мог очиститься ни перед королем, своим сеньором, ни перед магистром Кроном. А я, в год осады Элизеры еще мальчишка, и думать о нем забыл.

– Отвези копию твоего договора королю Эддару, он простит тебя и, может быть, наградит.

– Копию, чтобы очистить свое имя, я непременно отправлю. «Честное имя – это честное имя», – припомнил он Ниенскую поговорку. – А награды мне не надобно. Не за что награждать. Я подвел своего сеньора и чуть всех не угробил.

– Поразительно, надежность банкирских домов Гармы известна во всех городах Приморья, а торговцы жульничают без оглядки…

– Смотря какие торговцы. Если брать товар в торговом доме братьев Латуров, там тебя ни на фунт не обвесят, но и цены там такие, что за карман кусают. Дешевле зерно привезти из Флореллы.

– Я бы не стал платить за прибыток пятью годами изгнания. Но у каждого своя цена жизни.

Потом внезапно спросил Ордиса:

– Можешь показать мне копию договора?

Он помедлил, но достал из сумки аккуратно свернутый и перевязанный бечевкой свиток.

Я развернул, пробежал глазами наскоро текст. «Двести двойных мешков…» «Подписано от имени королевского дома…» Ага, ага! Вгляделся в подпись. «Чер-Ордис», «Секст Маркел». Шестой значит. Видимо, из братишек самый ловкий.

Вернул пергамент владельцу.

– Надолго ли в Гарму? – спросил Ордис.

– Месяц, может, меньше.

– Где ты остановился?

– В гостинице «Веселый бродяга», это в одном квартале отсюда.

– Знаю, – отозвался Ордис, – живу по соседству.

Он спешно поднялся, как будто не хотел продолжения разговора – вдруг я напрошусь к нему в гости.

Если честно, желания такого не было.

Я вышел из таверны – поискать настенную надпись по поводу городских сплетен.

И Гарма, и Ниен поднялись на развалинах бывших городов Домирья. Но если Ниен вырос на месте груды завалов, то Гарма буквально встала на фундаменты и стены поверженного города, сохранив прямоугольную планировку, свойственную полисам Домирья. Здесь даже восстановили водопровод и виадуки, а на перекрестках били фонтаны с проточной водой, в которых, как в колодцах, можно было набирать воду.

Ордис не обманул, я нашел надпись недалеко от входа в таверну. Прямоугольник сильно выступал из стены между двумя окнами старой лавки. Слоев штукатурки было штук десять, не меньше, и беленую поверхность прямоугольника уже исписали до половины. В основном это были городские новости: заявления членов городского совета, похождения их жен, обещания рассказать о проказах каких-то личностей, надо полагать, весьма популярных в Гарме, но мне совершенно не известных. Гарантировали также сообщить грядущие цены на зерно и мясо. Последней строкой значилось «Проклятие Кенрика Магика». При взгляде на эту надпись в груди у меня поднялась темная мутная волна, сделалось трудно дышать. Дело в том, что проклясть кого-то могут только два человека во всей ойкумене – его родные отец и мать. Ни мой отец король, ни моя матушка меня не проклинали. Да, я наделал немало бед, и за мной числились дела не просто темные, а ужасные, но проклятия на меня никто не накладывал. Я посмотрел на значок, оттиснутый напротив надписи, – это было изображение проткнутого кинжалом языка. Проклятие родителей – тоже магия, и магия страшная.

Скорым шагом я вернулся в таверну и огляделся. Знак проткнутого языка отыскался над самым крайним столиком. Стул напротив сплетника пустовал, я направился к нему и сел, положив руки в кожаных перчатках на стол. Рябая от следов ножей столешница была липкой на ощупь. Я наложил заклятия на свои кожаные перчатки и потому ощущал прикосновения, будто голой кожей, но при этом перчатки скрывали силу в моих руках и серебряную проволоку, изобретение Механического Мастера. Пока я не снял перчатки, понять, что перед ним магик, обычный человек вообще не мог.

Языкатому сплетнику было лет тридцать пять, он уже начинал лысеть, длинные жирноватые волосы спускались до воротника, на круглом лице с пухлыми щеками топорщились короткие усики. Глаза у него были темные, живые, а губы полные, сочные.

– Сегер, знаток, – представился сплетник. – Судя по всему, ты, приятель, ко мне в первый разок заглянул, – приветствовал он меня панибратски, сразу перейдя на «ты» без положенного разрешения, как это принято в Гарме.

– Меня интересует… – я на миг задержал дыхание. – Проклятие Кенрика Магика.

Даже произнести эти слова было трудно.

– Два флорина.

Я выложил на столик монеты. Сегер ухмыльнулся и подмигнул мне, очень довольный собою:

– Спроси сам у Кенрика Магика о его проклятии.

Собственная шутка показалась Серегу забавной. Кто перед ним сидит, он еще не ведал.

Я медленно стянул с правой руки кожаную перчатку, размял пальцы, серебряная проволока, покрывающая мои пальцы, скрипнула, я ощутил ток магии от плеча к запястьям, и вот, будто взяв барьер, магия перескочила границу, прочерченную Перстами Судьбы, и устремилась к кончикам пальцев. А затем я повернул запястье и поманил пальцами Сегера. Рот его открылся и изо рта вывалился язык, язык этот стал вытягиваться, пухнуть, вот он уже заполнил весь рот, выворачивая челюсти, и выросши в длину, прилепился к краю крошечного столика. Язык был бледно-розовый с зеленоватым налетом больного печеночника. Сплетник не мог двинуться, сидел, вцепившись побелевшими пальцами в край стола, и смотрел на меня выпученными глазами снизу вверх, как побитый пес.

– Кен-ри-ка Ма-ги-ка никто не проклинал, – проговорил я медленно, ощущая, как бешеная ярость изливается из меня с каждым словом. – Ты понял?

Сплетник моргнул.

– Верни монеты!

С трудом Сегер оторвал пальцы правой руки от стола, нашарил на поясе кошелек. Заглянуть в него он не мог, примороженный моей магией к краю столешницы, и вынужден был искать монеты на ощупь. Захватив, сколько смог, бросил на стол. Было там несколько флоринов и серебрушки поменьше, две или три монеты скатились на пол, гулко звякнув о каменный пол. Я повел рукой, и наваждение с языком исчезло. Сегер несколько раз судорожно вздохнул и закрыл ладонями рот, как будто боялся, что его сейчас вырвет.

Я взял свои два серебряных флорина, поднялся и отошел к стойке. Будь этот человек патрицием или хотя бы эквитом, я бы потребовал от него поединка чести, он оскорбил не столько меня, сколько моих родителей, обвинив их в страшном грехе – проклятии собственного сына. На моей памяти не было ни одного человека в Ниене, кто бы проклял родного ребенка. Ругали, били плетьми, даже требовали посадить в карцер для острастки. Но проклясть? Ну не-ет! Проклятие такое сильнее любой черной магии.

Я заказал большой бокал и принялся пить крепкое виенское вино маленькими глотками.

В детстве мне была предначертана иная Судьба. Эдуард, Первый наследник, должен была занять трон Ниена, Лиам стать его канцлером и распорядителем казны, а я – Великим Хранителем и главным магиком королевства. А заодно – отвечать за оборону Ниена – ведь город наш защищали не столько мечники, сколько боевые магики и созданные хранителями высшего уровня воины-миракли. Мечники применялись только для решения вспомогательных задач, хотя были уверены, что именно они играют в битвах главную роль.

Но еще до того как Игер решил уничтожить приморские города, предначертанная мне дорога свернула вбок на кривую тропинку. Судьба – как дорога в лесу, не знаешь, куда выведет.

– В тебе есть Дар. И много-много упрямства, – поучал меня Великий Хранитель Крон. – Помни, Даром магика надо научиться управлять. Сожжешь в человеке нить – лишишь Судьбы. Не свяжешь узел жениха и невесты – брак распадется. Не укрепишь магией клятву – слуга восстанет и убьет господина. Или клятва распадется и войско побежит. Ну, войско это не для тебя. А слуг научишься приводить к порядку. Это первый уровень, с этого все начинают.

Я слушал его и старался не смотреть ему в лицо, глядел на выставленные на дубовом поставце вазы с лихо закрученными ручками, сокровища времен Домирья.

И не стал накладывать клятвы на слуг, как приказал мне магистр Крон – мне было противно это делать даже с черными людьми. А принуждать патрициев давать магические клятвы никто в Ниене никогда не требовал. Вместо этого я создал копии-миракли слуг и привел их поклониться Крону. Фантомы получились как живые. Правда, последний, седьмой, слегка запинался и волочил ногу. В семь лет я уже был дерзким. Матушка говаривала, что я был таким с самого рождения.

Магики Ниена первыми научились созданию мираклей, обладавших почти телесной плотностью. Такие миракли могли сражать и убивать, могли стоять в карауле, могли преданной охраной следовать за тем, на кого укажет магик. Миракли смертны, они умирают, когда кончается запас силы, вложенный в них создателем. Но был случай, когда миракль жил двенадцать лет, и никто не мог отличить его от живого человека.

Год назад магистр Брин захватил меня в плен и попытался лишить Дара. И даже преуспел в этом: палач пронзил мои ладони Перстами Судьбы. Но я вернул себе способности, пускай и не полностью. Механический Мастер создал для меня серебряные перчатки, и тончайшая проволока стала проводником магической силы. С каждым днем мой Дар возрастал и становился почти что таким же сильным, как прежде. Но все же только «почти что»… Прежнего уровня я так и не достиг. Но даже этого «почти» хватило, чтобы уничтожить армию Игера. Хотя (об этом я старался не думать) главная сила в тот час, когда я сжег имперскую армию, была вовсе не в этих серебряных кружевах…

Раздумывая над своей Судьбой, я миновал красно-кирпичный фасад гостиницы, где поселился, равнодушно глянув на вывеску, что изображала человека в огромных сапогах и с дорожным мешком за плечами. Дорога вывела меня королевскому замку, как прежде в военном лагере Домирья выводила к палатке полководца.

Обиталище Короля-капитана изумляло. В основе его лежало здание из темного камня с небольшими застекленными окнами в три этажа. А поверх из белого и серого мрамора было настроено множество балконов, балюстрад, колоннад и галерей, будто поверх сукна кто-то накинул драгоценное кружево. К тому же к главному зданию было пристроено еще два флигеля – а уж там царил подлинный хаос – башни, башенки, огромные ворота, украшенные коваными розами, острыми шипами и масками неведомых слепых чудовищ.

Ворота как раз открывались, из них первой выехала черная простая карета без украшений, а следом восемь носильщиков в пестрых куртках и широких коротких штанах, не мешавших движениям, вынесли позолоченную лектику. Белые занавески из виссона были задернуты.

– Лара… – принес имя ветер.

Я вздрогнул, как от удара, не помня себя, шагнул к носилкам, не обращая внимания на здоровяка в кольчуге и с коротким мечом у пояса, идущего рядом с лектикой.

Занавески заколебались, женская рука в белой перчатке слегка приподняла край, и я увидел Лару – отчетливо разглядел ее лицо, бледно-розовые, едва тронутые помадой губы, кружевной воротник, бархатный рукав платья. Наши взгляды встретились. Я стоял, окаменев, ожидая ее знака. Одного короткого жеста рукой, легкого кивка было бы достаточно, чтобы я со всех ног кинулся следом за ее носилками. Но Лара глянула сквозь меня и задернула занавеску.

– Точно, Лара! – радостно пискнули рядом.

Я оглянулся. Подле меня, вытягивая шею, подпрыгивая от нетерпения, мельтешил какой-то парень в пестром камзоле и таких же пестрых штанах. Приплясывая, он трусцой подбежал к ближайшей стене и, выхватив кисточку из банки с черной краской, что стояла под оштукатуренной новостной «доской», написал что-то, потом кинулся бежать дальше – видимо, к следующей доске новостей.

Старательно делая вид, что мне нет никакого дела до оставленной надписи, я подошел, чтобы прочитать следующее: «Любовные похождения Лары, дочери Руналда Толстобокого, при дворе Короля-капитана Гратина».

Имя Лариного отца было написано неправильно, она дочь Ранулда, знаменосца восточных земель, единственная наследница манора. Это все, о чем я подумал тогда. Мне почему-то казалось, что это какая-то другая Лара, не та гордячка, которую я знал с самого детства, и с самого детства в которую был безнадежно влюблен. Я не мог поверить, что Лара, вдова моего брата, женщина, которую я любил, мать моего нерожденного ребенка, может стать в Гарме объектом сплетен. Дойдя до следующей «доски» новостей, я снова прочел заголовок про Лару. А следом значилась еще одна новость: некто «Орлиный глаз» приписал: «Помолвка Короля-капитана с племянницей Гвидо». Гвидо – надо полагать, Гвидо Седьмой, король Флореллы. Я ускорил шаги и направился в таверну, которую недавно покинул.

Едва распахнул дверь, как в лицо мне пахнуло теплым влажным воздухом, парное облачко, видимо, с кухни, скользнуло и утекло дальше, оставив на коже влажный липкий след. Я стер его перчаткой, покрытой магическими заговорами, и кожу стало саднить. Я огляделся. Мне почудилось, что за мной наблюдают – не человек и не фантом, нечто другое. А потом это ощущение рассеялось, как и теплый парной воздух.

Орлиный глаз восседал в центре ряда поставщиков новостей. Новость еще не успели прочесть многие, но место напротив сплетника уже было занято. Какая-то тучная тетка склонялась к самому столику, чтобы лучше слышать шепот обладателя важных сведений. Мой слух магика помогал мне улавливать отдельные слова. «Младшая племянница, ей семнадцать, портрет прислали…», «Лара в ярости», «…нет, не может…»

Наконец толстуха насытилась новостями по самое горло на все два полновесных серебряных флорина и освободила стул.

– Лара? – спросил Орлиный глаз и снисходительно улыбнулся.

– И помолвка.

– Четыре флорина, это две новости…

– Но только если новости правдивы. Если я уличу тебя во вранье, как Сегера…

– Цена новостям Сегера – два грошика. Только приезжие платят ему флоринами, не ведая, кто перед ними.

Этот тип сумел меня уязвить, но я не стал возмущаться и спорить, только подумал, что Орлиный глаз – наверняка магик, и что сведения он собирает с помощью мираклей. Не знаю, почему я так решил – может быть, ощутил легкую вибрацию, идущую от его пальцев к моим рукам. И еще – синее свечение за его плечами – очень сильная защита в накинутом небрежно плаще. Никаких знаков в виде кругов, каковыми украшают одежду магики, он не носил.

Я выложил монеты, сколько было затребовано.

– Начнем с Лары, – в тоне Орлиного глаза чувствовалась солидность. – Она появилась в Гарме два месяца назад и сразу вскружила голову Королю-капитану – дерзкая, непокорная, даже агрессивная – он любит таких. Однако торжество ее длилось недолго. Она явно претендовала не на место фаворитки, а на положение законной супруги. Но тут у правителя Гармы составлены были иные планы. В этом году истекает его срок, скоро выборы, и свое положение он планировал усилить выгодной партией – деньги, союзы, любовь толпы – ничего этого дочь неродовитого знаменосца, пускай даже вдова одного из принцев Ниена, дать ему не могла. К тому же шептались о ее сомнительном романе с братом покойного мужа. Нет, такая супруга не для Короля-капитана. Об этом сначала судачили в тавернах, потом заговорили, не стесняясь. Вчера во дворце вечер закончился скандалом, Лара сказала что-то резкое и колкое королю на людях, король Гратин попытался ее ударить, она отбила его удар предплечьем. Физической силой они оказались почти равны. Это было особенно унизительно. Он обозвал ее, она в ярости покинула дворец.

– Как обозвал? – зачем-то уточнил я.

– Шлюхой. И еще бросил вдогонку потом пару слов… Повторить?

– Не надо. – Я и так знал, что мог крикнуть этот жалкий тип: про нашу с Ларой связь и нашего нерожденного ребенка. – А сегодня?

– Сегодня стало известно, что король добивается помолвки с племянницей короля Флореллы. Ей семнадцать, за ней дадут небольшое приданое. Но не это главное. Главное, что Гарма и Флорелла заключат торговый союз. Это даст сотни тысяч серебряных флоринов прибыли нашим торговым домам. Торговый дом Братьев Латуров готов выделить королю беспроцентную ссуду на пять лет в 100 тысяч флоринов.

– Лара знает об этом?

– Точно знает. У нее есть осведомители во дворце. Сегодня вечером на приеме король представит портрет своей юной нареченной.

«Сегодня вечером»… Я подумал, что должен быть во дворце – меня как принца Ниена наверняка пропустят. А нет – я все равно сумею пройти как магик, для которого двери и королевская стража не помеха. Но потом вспомнил холодный взгляд Лары, задернутые занавески лектики и передумал.

Я поднялся.

– Еще два вопроса. Первый: где остановилась Лара?

– В Доме с совами – это небольшой особняк, принадлежащий ее отцу.

– И второй. Во сколько начнется прием?

– В первый ночной час.

«То есть в семь часов вечера», – перевел я время на привычный мне отсчет Механического Мастера.

– Вообще-то за такие ответы тоже надо платить, – Орлиный глаз, как почти все в Гарме, обладал деловой хваткой. – Но буду считать это бонусом за сдвоенный вопрос.

Я вернулся к себе в гостиницу. У меня был неплохой номер на втором этаже, довольно просторный и чистый с двуспальной кроватью, стираными простынями и даже неким подобием балдахина. Я заказал в покой ужин и вино, написал записку и отправил ее с Френом Ларе. Я не думал исхитряться или юлить или очаровывать – написал прямо: «Лара, друг мой и моя любовь, не ходи сегодня во дворец Гармы, приходи сюда в гостиницу «Веселый бродяга», у меня здесь покой на втором этаже. Я сделаю для тебя всё – всё, что смогу. Я не подарю тебе королевство, но ты будешь владеть Элизерой вместе со мной. А Элизера стоит любого королевства. Твой Кенрик». Я не предлагал ей связать наши нити, но намекал на это – как иначе она могла бы заполучить Элизеру, если временным владельцем Лебединого замка после смерти Лиама мог быть только я, Второй наследник?

После ужина я позвал лже-Лиама, обрядил его в пурпурный бархат, соорудил золотую цепь, меч с золотым эфесом и рубином в навершии, накинул на его фантомные плечи фантомный плащ из белого бархата. Даже на башмаки нацепил золотые пряжки с алмазами. Наряжать миракля просто: его драгоценности и бархат так же призрачны, как и он сам. Я придумал ему какое-то лживое имя и титул – взяв за образец длинные труднопроизносимые имена правителей из Дивных земель. О тех эрлах мало что знают в Гарме, и никто не проверит, подлинное это имя или нет. Но человека с рубиновой застежкой на берете и золотой цепью на плечах вряд ли попробуют остановить у входа во дворец. Задание я дал ему простое – наблюдать и следить за Ларой, когда она появится (а я был уверен, что она приедет во дворец, наплевав на мое предостережение), после чего мне все рассказать в подробностях. Миракль может действовать самостоятельно, если закачать в него достаточно энергии. А такой «старый» миракль, каким был мой лже-Лиам, легко может сойти за человека, учитывая, что я загрузил в него свои воспоминания о погибшем брате. Магик, конечно, распознает фантома. Но только сильный магик, а не те неумехи, что будут стоять у входа во дворец.

Как только миракль Лиама ушел, вернулся Френ.

– Лара написала ответ?

Френ скорчил сокрушенную гримасу, покачал головой и протянул мне записку. Мою записку. Запечатанную. Лара ее даже не взяла.

Сколько раз потом я упрекал себя в дурости – надо было самому идти во дворец, а не посылать миракля и не сочинять дурацкие письмишки. Но свои ошибки мы замечаем только, когда их совершим. Иногда на это уходят годы.

Так что вечер я провел в одиночестве, вылакал почти полный кувшин виенского легкого вина и завалился спать.

Раз Лара не хочет меня видеть, так тому и быть!

Глава 3. Беда. Двенадцать лет назад

Миракль-Лиам разбудил меня посреди ночи. После пьянки с собой наедине (если не считать преданного Френа, который ограничился единственным бокалом), я плохо соображал, и попытался вновь зарыться в подушки. Френ, явившийся вслед за мираклем Лиама, вылил на меня кувшин ледяной воды. После чего я пришел в себя и понял, что дело дрянь, раз флегматичный Френ прибег к столь радикальным мерам.

Миракль стал рассказывать о своем визите на праздник. Поначалу все шло хорошо. Фальшивый Лиам без труда проник во дворец и даже мило поболтал с придворными дамами, от которых узнал, что Лара стервь, каких мало, что у нее нет приданого, что за мужем она ничего не наследует и получит в итоге только манор своего отца – но и то после папашиной смерти, а толстый Ранулд еще неизвестно когда отдаст концы. Что в Ниене она крутила какой-то скандальный роман с преступником, и бежала верхом на украденном коне. Я слушал все эти знакомые сплетни уже почти равнодушно. То, что пересказывал Миракль Лиама, было в основном правдой, с приправой из соуса зависти и злобы. Да, Лара была не богата, но вдова Второго наследника могла проложить тропку к прочному союзу Гармы и Ниена.

Тут я понял, что не слушаю моего посланца.

– Там временем, – продолжал свой рассказ миракль, – в большой зал приемов, освещенный сотнями лурсских огней, внесли портрет Лючии, прелестной племянницы Гвидо Седьмого, короля Флореллы. Женишок, Король-капитан Гратин, сдернув с портрета покров из виссона, объявил, что дело слажено, и до свадьбы остается месяц, ну, максимум, два. Придворные аплодировали, кричали «браво» и косились на дверь в столовую, откуда плыли одуряющие запахи и доносилось звяканье расставляемой посуды. Король уже заговорил о торговом союзе с королевством Флорелла, когда в залу ворвалась Лара, одетая в платье из синего бархата…

«Видимо, то самое, рукав которого мелькнул в окне лектики», – отметил я про себя с равнодушием постороннего слушателя

– …сорвала портрет с подставки и принялась топтать. Неведомо, что на нее нашло, поступок был одновременно нелепый и безумный. Нелепый – потому что закрывал дорогу к любому примирению с Королем-капитаном, безумный – потому что выставлял Лару в самом невыгодном свете. Скорее всего, это был приступ яростного отчаяния, когда человек попросту перестает себя контролировать…

Миракль оценивал поступки Лары точно так же, как оценил бы их я, только голос его звучал отстраненно.

– Король приказал гвардейцам увести Лару и успокоить. Ее вывели во двор, облили водой, после чего заперли в арестантской строжке.

– А что дальше? – спросил я.

Как ни странно, я даже испытал удовлетворение от этого обливания водой дерзкой красавицы: прочти она записку, беды бы не случилось.

– Из существенного ничего. Я вернулся во дворец, обед уже начался, в столовой поднимали тосты за будущую супругу короля, – продолжил свой рассказ лже-Лиам. – Я перехватил какого-то слугу, выходящего из столовой с пустым подносом, потом прошелся вдоль десятка слуг, ожидавших на лестнице своего захода к пирующим, уставил поднос тарелками и бокалами, и отнес все перечисленное в сторожку. Дверь была заперта, но в двери имелась щель для подачи пищи, и я протиснул в нее поднос. Лара взяла подношение и даже поблагодарила.

– Как? – на миг я окрылился.

– Она сказала: «Спасибо, Лиам».

На несколько морганий я онемел. Она не могла не знать, что это миракль. Созданный мною миракль.

– Что было дальше?

– Я ушел. Мне трудно изображать поглощение пищи на пиру. И пожалуйста, верните мне мой прежний наряд, меня раздражают эти нелепые пряжки и цепь, и берет… в общем, все эти тряпки и драгоценности не мои.

– Это еще не всё, – вдруг сказал Френ. – В гостинице прислуга шепталась… – Он умолк, потупившись.

Я вернул мираклю его скромную дорожную куртку с брюками и поношенные сапоги. После чего глотнул из кувшина – исключительно для бодрости, создал огромную лупоглазую сову и отправил фантома во дворец. Сова облетела двор, и ее глазами я быстро отыскал арестантскую сторожку. Дверь в нее была распахнута, и внутри никого не было. На полу валялся поднос, о котором говорил миракль, подле – разбитые бокалы, тарелка с недоеденным мясным рулетом. Мне это не понравилось. Очень. Противно заныло в груди, будто сова сумела ковырнуть меня своим когтем.

Меня стало трясти. Сова металась. Пронеслась от дворца до перекрестка, свернула, задев призрачным крылом чей-то балкончик и горшки с цветами. «Дом с совой», принадлежавший Ранулду Толстобокому, возвышался над остальными, потому как был в пять этажей, что редкость для Гармы, да еще с мансардой. На фасаде его нашли убежище десятки бронзовых сов: одни – огромные, с рожками и выпученными глазами и кривыми хищными клювами, другие – крошечные птенцы, что выглядывали из ниш, как из настоящих гнезд. Все эти статуи, маски и барельефы когда-то украшали святилище Богини мудрости Домирья, ныне разрушенное, оттуда бронзовые совята переселились на фасад особняка богатого негоцианта. Дом этот достался в качестве приданого за матерью Лары. Моя сова-миракль уселась на карниз, как будто стала одним из его украшений. В доме царила суета, прислуга носилась по этажам. На втором окно было приоткрыто, и призрачный шпион влетел внутрь. Комната оказалась спальней Лары. Освещена она была двумя маленькими фонарями. Лара лежала на кровати поверх одеяла, свернувшись калачиком, накрывшись толстой пушистой шалью. Волосы ее были распущены, волной разметались по подушкам.

– Ларочка, девочка, чаечик с настойкой… – склонилась к лежащей упитанная служанка в платье из темной тафты и белом слишком маленьком чепце на макушке.

Лара лениво выпростала руку из-под шали и выбила чашку из рук женщины. Глазами совы я разглядел красные следы у нее на запястье, как будто недавно кто-то очень сильно сдавил ей руку. Фантом мой облетел комнату и уселся на резную макушку дубового шкафа. Отсюда я видел лицо лежащей – белое, будто восковое, с закрытыми глазами и совершенно неподвижное. Нижняя губа сильно опухла. Такое бывает, когда бьют по лицу. Моя тревога усилилась. Я понимал, что там, в сторожке, случилось что-то мерзкое, но еще не позволял себе догадаться.

Женщина в темном выпрямилась, уперла руки в бока и объявила:

– Да плюнь ты на этого придурка тонконогого! Не стоит он твоих слез. Пусть кого хошь в жены берет! Судьба еще макнет его мордой в нужник, вот увидишь!

– Ненавижу, – выдавила сквозь зубы Лара. – Чтоб он сдох! Чтоб они все сдохли! – И она издала тоскливый отчаянный стон, как от нестерпимой боли.

Наблюдать за нею больше я не мог – если она заметит сову-фантом, то сразу поймет, что я за нею шпионю и разобижу еще больше. Я узнал то, что хотел: она дома и в безопасности. Так что я распылил сову, и она рассеялась сизым туманом.

А я в таверне зарылся в подушки и заснул.

Я не позволил себе догадаться, что на самом деле случилось.

Разбудил меня Френ. Рано разбудил – рассветные лучи еще только бледнили небо. Я спросил кофе, и Френ сразу протянул мне чашку черного, жаркого, очень сладкого, только что заваренного напитка из зерен, выращенных в Дивных землях.

– Плохие новости, мессир… – С некоторых пор он перестал называть меня «ваша милость» и стал называть «мессир».

«Ваша милость» – это обращение к принцам крови. А «мессир» – обычный патриций. Хотя форма уважительная. Если честно, мне было все равно, как он меня называет. «Мессир» – даже лучше, меньше привлекает внимания посторонних. Беглецу внимание ни к чему.

– Ну, что еще? – я сморщился, потому что обжег язык и губы.

– Гадкие сплетни, мессир.

– Лара? Я знаю, ее заперли во дворце в арестантской. Но сейчас она дома.

– Хуже, мессир.

Я и сам знал, что всё плохо. Ощущение беды наползало грозовой тучей. Сердце трепыхнулось и забилось яростно, как перед дракой. Я отставил пустую чашку, спешно оделся и сбежал вниз. На доме, соседствующим с гостиницей, имелась «доска» новостей. Ночью она была заново оштукатурена. И с утра на ней появилось уже несколько надписей.

«Скандал во дворце. Отвергнутая фаворитка».

«Сватовство короля».

«Унижение фаворитки».

«Гвардейцы дают урок покорности фаворитке».

В последней новости было что-то гадостно-уклончивое, как в словах Френа.

– Говорят, ее друг за другом десять гвардейцев оприходовали, – хохотнул у меня за спиной женский голос.

Развязный шепелявый говор, я даже уловил запах перегара, хотя женщина стояла довольно далеко. Я обернулся. Их было двое – краснощекая пышка в меховой накидке и широкой синей юбке с воланами и оборками – мода воистину гармская, и рядом с нею востроносая, уже начинающая седеть особа в черно-коричневом платье с глухим воротником. Обе сладко улыбались, представляя в подробностях происшедшее с Ларой.

Я бегом взлетел на второй этаж к себе. Теперь уже голубь-фантом помчался к дому Лары. Картина всеобщей суеты – ворота распахнуты, во дворе – карета, слуги спешно грузят вещи. Лара, закутанная все в ту же серую шаль чуть ли не с головой, сидела в карете, дожидаясь, когда привяжут ремнями сундуки.

– Их было трое, – шепнула дородная рыжая тетка в темном платье другой служанке, веснушчатой девчонке лет пятнадцати, что укладывала платья в последний сундук. – Госпожа сказала, что мерзавца зовут Жерар. А двое других ее держали.

– Ужас какой! – притворно ахнула конопатая.

Но глазки у нее так и блестели.

Не смневаюсь, что новости эти она разнесет по городу за мелкую монету, как только карета отбудет, продавая подробности каждому встречному сплетнику, а тот уже перепродаст их за золото и серебро.

– Госпожу привезли в наемной карете, – продолжала рыжая, – а наша лектика и носильщики так и простояли до утра подле дворца. Вот только что пришли. Перепуганные, не знают, что и говорить. То есть им приказали молчать…

На этом голубь-соглядатай окончил свое существование.

Несколько минут я сидел, не двигаясь. Тягостные догадки и подозрения, которые мучили меня с утра, отлились наконец в реальную форму унижения и позора.

Я поднялся. Мне казалось, что действую не я – некто другой, захваченный мутным плотным потоком энергии, исполняет задуманный другим план.

Первым делом я создал миракля-гвардейца и направил его в казармы, а потом в таверну, где эти бравые защитники Гармы обычно напивались и обжирались. Потом распылил мнимого гвардейца и создал служанку в таверне, потом распылил и ее. К закату я знал всю историю в самых гадостных подробностях.

Итак, после того как миракль-Лиам принес Ларе поднос с едой и удалился, один из гвардейцев зашел в арестантскую и попытался овладеть Ларой. Не преуспел – получил подносом по голове и вылетел за дверь. Выход оказался свободен, Лара выскочила во двор и кинулась бежать. Тогда побитый насильник кликнул двоих товарищей, втроем они сладили с одной женщиной, настигли ее во дворе, здесь двое ее держали, а третий, Жерар, тот самый, получивший подносом, надругался над отвергнутой фавориткой. При этом кто-то из гостей выходил или выглядывал во двор с галереи второго этажа, видел, что там творится, слышал крики Лары, но все эти жалкие суслики делали вид, что ничего не слышат и не видят. Пока капитан стражи не объявился во дворе и не прогнал насильников, затем вызвал наемную карету и отправил Лару домой. Примерно так выглядел в итоге рассказ о ночных событиях. Имена насильников я тоже установил – Жерар, Жиль, Саин.

Когда стемнело, я надел кожаный колет, на который наложил защитные заклятия, как когда-то на куртку Френа, взял меч и кинжал – свою любимую Гадюку – и кликнул с собой лже-Лиама.

В таверне «Старый боец» собралось человек двадцать гвардейцев, но это меня не смущало. Прежде чем войти, я снял перчатки и заткнул за пояс. Поднял руку в призывном жесте, собирая энергию. Ощутимый холод вокруг меня заставил выходящих из таверны зябко поежиться. Несколько морганий я настраивал руки: магическая сила, текущая по серебряной проволоке, всегда приходила с запозданием. Сила прежняя, скорость – иная. Наконец черные жала высунулись из пальцев, удлинились, стали походить на змей, потом сплелись в единый жгут, свернулись, и я зажал их в правой ладони, в левой держа обнаженный кинжал.

Войдя, я двинулся меж столами. Таверна была полна, все столики заняты. Гости орали наперебой, чокались, звали служанок, те едва успевали наполнять кружки. Я обошел пару столов и остановился. Передо мной был Саин – рыжеволосый, губастый, с нагловатой улыбкой до ушей.

– Здравствуй, Саин, как поживаешь. – Мой голос звучал почти приветливо.

– Хорошо поживаю, отлично даже… – хохотнул тот. – А ты кто?

– Кенрик Магик, принц Ниена.

В следующий миг черный жгут вылетел из моей ладони и хлестнул Саина по рукам, срезав все пальцы: на левой руке до основания, а на правой – вместе с частью ладони. Брызнула струями кровь, пальцы раскатились по столу, будто кто-то рассыпал блюдо с сосисками и пролил вино. Гвардеец разинул рот в беззвучно крике – это я запечатал безмолвием его рот. Кажется, немногие поняли, что происходит. Говор в таверне не стих, служанки по-прежнему сновали взад и вперед, хозяин за стойкой о чем-то спорил с немолодым гвардейцем в изношенной грязной крутке и таких же драных штанах.

– Проклятие! – Сидевший рядом с Саином гвардеец вскочил и выдернул из ножен меч.

Его выпад я парировал кинжалом, а черной плетью захватил горло и слегка придушил, потом сдернул жгут. Парень схватился за горло, задыхаясь, на коже остался след, как от ожога. Я не стал его добивать – он был не из преступной троицы, хотя наверняка мерзавец. Я оттолкнул его к стене и очутился рядом с Жилем. Тут я не стал мелочиться и срезал ему уже не только пальцы, но и руки – по локти. Двое его товарищей вскочили, один схватился за кинжал, рассудив, что в этой драке короткий клинок сподручнее.

– Не подходить! – заорал я. Потому добавил тише: – Мне нужен третий. И это не вы двое. Потом я уйду. Будете мешать – умрете.

И тут я понял, что кто-то нанес мне в спину магический удар. Колет с заговоренным покрытием спас мне жизнь, но я ощутил, как холодом окатило шею и лопатки. Я оглянулся и увидел, как распадается Лиам – миракль, в которого я день за днем закачивал свою энергию, принял на себя основную часть удара. Его распылило белым туманом – но в воздухе еще висел абрис его тела, и капли мнимой крови разлетались во все стороны, вспыхивали синими огоньками и гасли. Магик, что пытался меня остановить, вновь вскинул руку, собирая энергию, я ощутил, как вокруг леденеет воздух, но я не дал ему возможности ударить – хлестнул своей плетью первым – наискось через грудь и руки, вспарывая одежду и плоть. Удар не убил его, но изувечил, он рухнул на пол, спешно пытаясь закрыть ладонями рану от правого плеча до левого бока, не в силах встать, нелепо суча ногами. Но он не успел перенастроить ладони на лекарский манер, и лишь разрывал глубже и глубже собственное тело. Обычная ошибка новичка.

Жерар, сообразивший наконец, что происходит, кинулся к двери. Он был пьян, но еще крепко стоял на ногах. Я не стал его преследовать, обратил жгуты в острейший клинок и срезал ему ноги по самые колени. Пока он корчился на полу, я подошел к нему, пинком перевернул обрубок тела и сжег гениталии, потом – сжег лицо. Ни губ, ни носа, ни глаз, ничего не осталось, – глаза вытекли. После чего спалил последки черной магии, что остались от моей расправы. Собутыльники троих «героев» сидели, не шевелясь, стремительно трезвея. В таверне повисла мертвая тишина. Лишь кто-то громко икал, не в силах справиться с желудком.

– Я закончил! – объявил, глядя на корчащегося на полу и хрипящего от боли Жерара.

Парень оказался крепким – другой бы на его месте потерял сознание или попросту издох. А этот еще шевелился.

Потом я вернулся к магику. Это был совсем молодой парень, еще не мастер, скорее, подмастерье. Он научился собирать огромные заряды энергии и швырять их наподобие копья. Но и только. Даже рану на себе он закрыть не сумел и лишь разворотил до самых ребер. Я перенастроил ладони с черной магии на лечебную, и одним движением затянул ему порез на груди. Хотя лекарь из меня так себе, но поверхностные раны я неплохо умел заживлять. Потрясенный, мальчишка не смог встать – так и остался лежать в луже собственной крови и мочи. Я переступил через него и направился к себе в гостиницу. Я не сомневался, что Король-капитан Гармы завтра потребует меня к себе. А также я был уверен, что именно этот венценосный мерзавец лично приказал своим псам надругаться над Ларой. И наверняка он будет все отрицать. Расправиться с ним с помощью магии я не мог. То есть мог, но понимал, что это смертельно осложнит отношения между Гармой и Ниеном. Одно дело – обрезать руки, ноги или яйца гвардейцам, а другое дело – Королю-капитану, которого жители Гармы, прошедшие ценз, выбирают раз в четыре года. Я был уверен, что скандал может даже понравиться жителям Гармы и дать Гратину лишние голоса, но может и обнулить его шансы. Это как пойдет.

Этим вечером я потерял Лиама в третий раз. В первый раз он чуть не умер после ссоры с Эдуардом в трактире Виена, но я вернул ему жизнь, отдав часть своих сил. Потом его убили в Златограде по приказу императора Игера и магистра Брина, и я так до сих пор и не узнал, кто нанес Лиаму смертельный удар мечом. И вот теперь распался созданный мною миракль. Мой фантом поначалу мало походил на настоящего Лиама, но я старался сохранить в нем все, то помнил о любимом братишке, которого считал своей тенью и близнецом, своей лучшей половиной. Теперь не осталось даже призрака, только память о том, что вымышленный Лиам – снова – спас мне жизнь.

Я сидел за столом в нижней зале гостиницы, передо мной стоял кувшин с самым крепким виенским вином, я пил бокал за бокалом, но не пьянел.

Глава 4. Король-капитан Гармы. Двенадцать лет назад

На рассвете, пробудившись и с трудом разлепив глаза, я увидел в своей комнате незнакомого толстяка в огромном, сползающем набок берете, украшенном ворохом страусовых перьев. Алый бархатный колет был ему явно мал – несколько позолоченных пуговиц на животе пришлось расстегнуть, и наружу торчала не только белоснежная батистовая рубашка, но из-под рубашки выглядывал живот, похожий на солидный арбуз, поросший черным волосом. Поначалу я решил, что этот человек намерен вселиться в нашу с Френом каморку, поскольку мы должны были через час-другой съехать, а расчетливый хозяин не желал, чтобы комнатушка пустовала. Потом я увидел позолоченный посох в правой руке гостя и понял, что это какой-то служитель из королевского дворца Гармы. Ага, Король-капитан все же хочет со мной говорить. Я был уверен, что Король меня не тронет – по той же самой причине, по какой я не мог уничтожить его.

– Генрик Магик, Король-капитан Гармы Гратин повелевает тебе следовать во дворец по важному делу, – сообщил толстяк хорошо поставленным баритоном.

– Вообще-то, милейший, я собирался в полдень покинуть Гарму, – сказал я, понимая, что уже никуда сегодня не еду.

– Король-капитан Гратин отдал приказ не выпускать вас за городские ворота без его всемилостивейшего разрешения, – тут же обрадовал меня посланец двора.

– А кто ты такой вообще? Ты даже не представился.

Мой дерзкий тон и обращение «на ты» явно смутили посланца. Но при всем при том он сообразил, что нарушил этикет и посему как можно торжественнее провозгласил:

– Мессир Бедоир, герольд его величества.

– Френ! Где тебя буря носит!

Френ тут же возник на пороге.

– Лошади оседланы, ваша милость.

– Лощади вам уже не надобны, – влез в наш разговор толстяк. – За его милостью прислана карета, – Бедоир внезапно вспомнил мою титулатуру.

– Надеюсь, меня накормят во дворце, потому что я не успел позавтракать, – сообщил я посланцу рассерженным тоном. – А на голодный желудок вести переговоры я не намерен.

– Про завтрак мне ничего сообщить не соизволили. Я должен доставить вашу милость во дворец, а что там с завтраком, мне о том неведомо. Разве что остатки с вечерней трапезы подадут.

– Принц Ниена не питается объедками. Френ, принеси мне хотя бы кофе! Или меня сейчас стошнит.

При этом заявлении Бедоир спешно отступил от кровати.

Городом-государством Гармой управляет Совет Двенадцати, который избирает Короля-капитана, но одобрить его избрание или отказать в одобрении должно собрание всех граждан Гармы. В собрание входят жители государства старше 20 лет и имеющие в Гарме имущества минимум на 500 золотых солидов, причем женщины также числились в собрании, хотя и гораздо реже мужчин, потому как редко владели подобным имуществом самостоятельно. Король-капитан не мог назначать преемника и наследника, а сын нынешнего короля не мог сделаться следующим королем, так было записано на бронзовых скрижалях, установленных на здании Совета двенадцати. Все эти законы были отголосками законов империи Домирья, где каждый крупный полис, получивший милостью императора статус муниципия, обладал городским самоуправлением. Совет Двенадцати, в том числе, утверждал список налогов и их расходование, и, бывало Король-капитан и Совет грызлись месяц, а то и два, прежде чем согласовывали расходы и налоги на будущий год. Эти подробности из жизни Гармы любили рассказывать при дворе Ниена как забавные анекдоты. У нас роль Совета Двенадцати играл Дом хранителей. Но если бы меня спросили, кто из них хуже справляется со своей ролью, я бы ответил: «Не знаю».

Гратин обитал в королевском дворце первый срок, и ему очень хотелось остаться на второй. Особой популярностью в городе он не пользовался, в недавнем конфликте с империей Игера вел себя странно – то открывал перевал для войск Игера, то блокировал, чем разозлил и сторонником союза с императором, и тех, кто поддерживал Ниен и Приморскую конфедерацию. Так что по дороге во дворец я прикидывал, как вести разговор с Гратином и за какие веревочки дергать, чтобы он оставил меня в покое.

Винтовая лестница вывела нас (то есть меня и Бедоира) в узкий темный коридор, где пахло пылью и мышами, и затем в большую комнату, почти такую же темную, как коридор, с одним-единственным окном, со стенами, обитыми дубовыми панелями. Здесь горел большой камин, было тепло, даже жарко, и в комнату набилось полно народу. Две женщины в темных суконных платьях, с ними мужчина – тоже в темном, еще двое придворных в зелено-бело-желтом, то есть в цветах Гармы, с десятками золоченых пуговиц на колетах и массивными золотыми цепями. Видно сразу, что мой провожатый считался мальком во дворце в сравнении с этими двумя крупными рыбинами.

Человек пять придворных в роскошных мантиях, расшитых золотом и с золотыми цепями на плечах, стояли у стены. Это члены Совета Двенадцати, я видел их в Ниене среди членов посольства. Эти пятеро – сторонники нынешнего короля. Из двенадцати пятеро – маловато.

Король Гратин вошел. Я тоже видел его прежде, когда он приезжал с визитом в Ниен. Худой, высокий и очень прямой человек, пышная пурпурная мантия, отороченная горностаем, не доставала до пола, и потому были видны тощие икры в черных чулках и кожаные туфли. Чулки в Гарме носили и женщины, и мужчины – это была здешняя новая мода, после того как один из мастеров придумал машину для вязки чулок и не только из грубых шерстяных ниток, но и из тончайших шелковых. Как устроен этот станок, хранилось в большой тайне, а гармские шелковые чулки продавались в Ниене по флорину за две пары, да и те были нарасхват. Женщины буквально сходили с ума, пытаясь достать тончайшие шелковые чулочки.

– Ваша милость, – я поклонился королю, глядя на его обтянутые темными чулками лодыжки.

Второму наследнику Ниена перед Королем-капитаном полагалось кланяться с почтением и достоинством, но у меня получилось не очень – почему-то стал разбирать смех при виде этих чулок и нелепых домашних туфель под тяжкой мантией, припорошенной по краю белым лохматым мехом.

– Кенрик, сын Эддара, Второй наследник Ниена, – обратился ко мне Король-капитан, пытаясь изображать надменность и достоинство. – Вы изувечили троих моих гвардейцев, причем изувечили так, что никто из них не сможет более мне служить.

– Эти трое жестоко оскорбили вдову моего брата Лиама, второго сына короля Эддара, благородную мистрессу Лару, дочь Ранулда Толстобокого. Оскорбление произошло в королевском дворце.

Я придвинул себе кресло и сел без приглашения. После чего повелителю Гармы тоже пришлось сесть. Он откашлялся. Поморщился. Потом заявил:

– Она могла подать жалобу. Если в самом деле так… – Гратин замялся, не желая вдаваться в подробности, – наказание для преступников – штраф и ссылка на галеры. Разумеется, если бы ее слова подтвердились и нашлись бы свидетели. Но теперь после вашего самосуда я не могу рядить свой подлинный суд.

– Подлинный суд? – переспросил я. – Вы пытаетесь убедить меня, что могли судить по справедливости?

– Именно так, – Гратин надменно поджал губы.

– Так и быть, я удовлетворюсь своим судом. Надо полагать, вы потребуете, чтобы я покинул Гарму?

– Отнюдь. Вы можете излечить этих троих и вернуть им прежний вид?

– Нет, – я передернул плечами. – Я плохой лекарь. Но даже если бы и мог, то не стал бы. Они заслужили свою казнь.

Я раздумывал, влепить ему пощечину или оставить на будущее? После этого ему придется выйти на поединок, а я должен буду дать клятву не использовать магию, то есть добровольно сделаю себя беспомощным перед его подручными. Наверняка они с удовольствием накинутся на меня всей сворой. Так что посчитаться с Королем-капитаном я решил несколько погодя – когда буду не так уязвим, а его попросит на выход следующий избранник народа Гармы. В конце концов, более двенадцати лет трон Гармы занимать нельзя. Пусть думает, что я удовлетворен своей примитивной местью.

– А чего заслужил ты? – Гратин прищурился.

И я понял, что не учел какую-то фигуру в сложной игре.

Король кивнул стоящему рядом с ним человеку с длинной черно-синей мантии, тот открыл боковую дверь, и в комнату вошел незнакомец, очень молодой, моих лет, или даже младше, черноволосый, худой, смуглокожий, обряженный в черное, в черной мантии поверх суконного колета. На его щеках чернели татуировки из скрещенных мечей и топоров.

– Палач магиков, – представил вошедшего король. – В Ниене не признают Орден Палачей и их законы, но мы в Гарме недавно заключили с Орденом договор, в Гарме магиков судит и приговаривает судия-палач. У нас есть представительство Ордена, и сейчас его возглавляет магистр Раниер.

– Я из Ниена, – это все, что удалось мне произнести.

Я хотел подняться и шагнуть к двери, но понял, что не могу пошевелиться. Я был ошеломлен. Неужели этот мальчишка, что стоял напротив меня, слегка разведя руки в стороны, и как будто ничего не делая, сковал меня? Мне показалось, что он просто стоял и ничего не делал. Он не лишил меня силы – она никуда не делась, но она вдруг оказалась заперта внутри меня. Мое тело как будто окутал толстый кокон, спеленавший меня по рукам и ногам. Не получалось призвать энергию, как учил меня Крон. Тогда я попытался забрать ее из себя, как запрещал поступать мне учитель. Мне нужно было на миг разорвать мнимые путы и тогда я смогу втянуть в себя всю энергию в этой комнате. Мысленно я уже представил как все – придворные, члены совета, сам Король-капитан и этот дерзкий мальчишка превращаются в хрупкие ледяшки, а мои волосы, брови, ресницы, щетина покрываются инеем. Любой даже самый слабый магик хоть раз, но пытается оторвать себя от пола с помощью магии. Но магики не летают. Это просто сжигание энергии в себе, как живой топке, – бессилье и мука. Нечто подобное творилось со мной в тот момент. Я как будто хотел полететь и не мог. Энергия была тут, рядом, я был могуч и беспомощен одновременно. И все же мне почти удалось разорвать путы – я уже различал магические пелены, что стягивали мои руки, шею, плечи, они трещали и рвались, и их обрывки плавали в воздухе блеклыми пузырями, как медузы в мутной морской воде у берега. Король и его люди тоже слышали этот треск и отлично понимали, что он означает. Король попятился, какой-то старик в мантии стал дергать дверь, но не мог открыть – палач замкнул пространство.

Я видел, что мой судия уже не так уверен в себе и не так всемогущ, – на лбу его, вдоль носа, на верхней губе проступили капли пота, пальцы слегка подрагивали.

Еще немного! И я вырвусь… я… И тут понял, что силы мои иссякли – я вычерпал их до дна, сделавшись как пустой кувшин, в котором не осталось ни капли. Вокруг меня пылала раскаленная солнцем пустыня. Невидимая веревка захлестнула мне шею, и я потерял сознание.

Глава 5. Освобождение

С тех пор минуло двенадцать лет. И вот теперь мы сидели в креслах возле камина и вели почти непринужденный разговор – приговоренный и его судья. Этот человек в черном – тот самый палач, что одолел меня в кратком магическом поединке во дворце Короля-капитана Гармы. Я даже вспомнил, как его зовут, – магистр Раниер. Для меня прошедшие годы как будто исчезли, и этот поединок случился вчера. Двенадцать лет! Да, магики живут дольше обычных людей, но не настолько долго, чтобы выкидывать десятилетия в пропасть.

– Ты приговорил меня к пятнадцати годам подземелья за то, что я наказал насильников? Я ведь их даже не убил.

– Ты применил черную магию не в битве и не для самообороны, что запрещено. Второй запрет магии, – напомнил мне палач.

– Ты хочешь сказать, что наказываешь любого магика за превышение власти и причинение вреда?

– Если меня призовут.

Я разглядывал его с интересом – он был магистром из Дивных земель, оттуда, где магия зародилась. И логично было предположить, что овладев почти божественной силой, магики обязаны были придумать, как положить ей предел. Я должен был его ненавидеть, но почему-то не мог. В конце концов, это была его работа – обуздывать вышедших из-под контроля всемогущих и творить над ними суд, а не расправу. По пять лет на каждого изувеченного – если подумать, срок был не так и велик.

За двенадцать лет он почти не изменился – разве что волосы стали реже надо лбом, да еще он похудел, и носил на шее какой-то оберег из серебра с чернью. Оберег был окутан магическим синим туманом и расплывался белым пятном так, что не разглядеть. Потом я вспомнил, что видел этот оберег и при первом нашем знакомстве – только тумана тогда не было. Медальон Ордена, похож на золотую буллу лурсов, изображение которой я видел на картинках.

Но другой. И назначение иное.

– Почему Орден не покарал магистра Брина за то, что он изувечил меня Перстами Судьбы?

– На территории империи Игера, как и в Ниене, Орден палачей не действует. У вас у каждого есть Дом Хранителей, и Великий Хранитель вершит суд.

– Какая радость! А то я боялся, что ты посадишь меня еще лет на десять за то, что я прибил магистра Брина.

– Не надо передергивать, Кенрик Магик, ты убил магистра Брина во время войны на земле Ниена. Ни один палач не стал бы начинать расследование, даже если бы все земли, – он выделил голосом это «все», – признали власть Ордена магиков-палачей. Ты оборонял свой город, своих людей, свой Ниен. В такие дни боевые магики пускают в дело весь арсенал, как черную магию, так и белую, и никто не судит их за это.

– Надо же, у вас есть законы!

Не знаю, почему, но я вознамерился вывеси его из себя. Заставить вспылить, как-то оскорбить меня. Мне хотелось, чтобы он оказался в чем-то не прав. Его спокойный негромкий голос, его полуопущенный взгляд и странная улыбка меня бесили. Как я мечтал быть так же уверенным в себе!

– У нас есть свод законов, и как вы изучаете магию в Доме Хранителей, так мы изучаем законы в нашем доме в Дивных землях.

– И я мог бы ознакомиться с этим сводом законов?

– Жителей Ниена они не касаются.

– Но мы в Гарме.

– Тут ты прав, – удивительно легко согласился Раниер. – Можешь прийти завтра в пять часов после полуночи в Дом с тремя циферблатами, я предоставлю тебе наш список законов.

Надо же, Раниер исчислял время не по Животворному Оку, а по механическому устройству.

– Отлично! А еще мне интересно, что ждет человека, который отдал приказ надругаться над женщиной и устроить из этого потеху у себя в доме. Даже если он правитель этих земель.

– С тех пор прошло двенадцать лет. Король-капитан Гратин больше не правит этими землями. На выборах он проиграл мессиру Фрери, и ныне в Гарме другой Король-капитан.

– Так есть наказание для него?

– Прежний Король-капитан – не магик. Так что тут действуют обычные законы Гармы. Ты можешь обратиться в суд, если пострадавшая тебя уполномочит это сделать.

Суд Гармы! Я очень сильно сомневался, что таковой сможет присудить Гратину хотя бы штраф в пять флоринов, учитывая, что Лара – иностранка.

– Так я волен теперь идти?

– Да, куда пожелаешь. Выкуп внесен поручителем из Ниена. Ты можешь остаться в Гарме, а можешь ее покинуть. Но учти, вернуться в Гарму в течение трех лет тебе разрешается только в сопровождении своего поручителя.

– Так мой поручитель не король Ниена? – вряд ли король стал бы сопровождать в путешествии преступника.

– Нет, не король.

Лара? Я невольно улыбнулся. Это было бы слишком хорошо, если бы оказалось правдой. Но я поверил. Позволил себе поверить на миг в такую возможность.

Я поднялся. С трудом. Ноги пока еще плохо меня держали. На месте этого самого Гратина я бы немедленно вызвал соперника на поединок и прикончил первым ударом, чтобы закрыть вопрос раз и навсегда.

Молчаливый помощник палача принес холщевый мешок с моими вещами. Я вдруг подумал, что так в лекарне родственникам умершего выносят оставшиеся от него вещи и ценности, оставляя холодное голое тело в мертвецкой на льду.

Я стал разбирать свои пожитки. Первым делом вынул из мешка оружие – короткий меч и кинжал с золотой рукоятью. Гадюка, ты снова со мной!

– Позволь! – Раниер, не дожидаясь моего разрешения, взял Гадюку в руки. – Ого, у рукояти магическая связь с владельцем. И еще она почти невесома. Отличная магия у мастера. Такой кинжал легко можно превратить в фантом и заставить убивать на расстоянии. Магику четвертого круга это под силу. Тут есть клеймо на рукояти. Чер-Лис.

– Теперь он мессир Лис, король пожаловал ему титул патриция, – зачем-то уточнил я.

И протянул руку, пытаясь с помощью магической силы выцарапать из пальцев Раниера мой кинжал. Ничего не вышло. Кажется, палач даже не почувствовал моей атаки. Но Гадюку отдал.

Я разобрал остальные вещи. Все было на месте: заговоренная куртка (заговоры еще держались, но ослабли наполовину), кошелек с пятью флоринами, расписка из дома Латура на тысячу флоринов (должны набежать проценты), кольцо наследника Ниена и даже кожаные перчатки – мои пожитки возвращались без единой утраты.

Я успел натянуть на руки кожаные перчатки, когда дверь отворилась. И мне показалось, что в комнату вошла Лара. Только Лара из моей давней юности – до всех бед, войн и смертей. Лара, которой еще не минуло пятнадцати. Девочка-подросток в темном колете и в брючках в обтяжку, в накинутом на плечи подбитом мехом плаще. Вместо нарядной сорочки под камзол она надела темную рубаху из тонкого сукна. Волосы ее были стянуты в тугой узел на затылке и перевиты несколькими кожаными ремешками, чтобы удобнее было прятать под дорожной шляпой. Юная Лара смотрела на меня во все глаза, будто видела впервые. С любопытством и – как мне показалось – с некоторым разочарованием. Оно и понятно – нелепый худой тип в серых тряпках прислужника и в кожаных перчатках, а на ногах нелепые тапки. Девушка улыбнулась. Глаза у нее были не Ларины, совсем нет, зеленоватые, с темной обводкой по радужке. Глаза моего брата Лиама.

– Привет, дядюшка, – сказала Лара, и я понял, что передо мной дочь Лиама и Лары, моя племянница Диана.

Ну да, конечно, она видит меня впервые, как и я – ее. В тот день, когда я покинул Ниен, она мирно спала в своей кроватке под пологом из виссона в замке Ранулда Толстобокого.

– Так это ты стала моим поручителем! – Я был восхищен дерзостью этой девоньки.

Нет, не Лара внесла за меня залог. Боль, не физическая, но почти непереносимая, заставила меня содрогнуться с головы до ног.

– Именно я! – А вот звонкий голос походил на голос Лары.

– Какой неожиданный ход.

– Как видишь, кто-то помнит о тебе, Кенрик Магик.

Сама не ведая, она нанесла мне еще один болезненный удар. Я повернулся к моему палачу:

– Да, чуть не забыл, когда я приду к Дому с тремя циферблатами, кого мне спросить? Потому что меня могут не понять, если я такую рань попробую звать палача.

Я помнил его имя и титул, но мне хотелось, чтобы он назвался вновь. Не знаю, зачем. Может быть, я пытался преувеличить свою беспамятность и беспомощность.

– Спроси магистра Раниера. Тебя пропустят в любое время.

Глава 1. Смерть короля. Год назад

Я обожала летние месяцы в Элизере. Во-первых, здесь никому до меня не было дела – после завтрака иди, куда хочешь, делай, что хочешь, нянька моя обычно дрыхла весь день или вязала огромные шерстяные носки, которые потом складывала в ящик комода. Все, что от меня требовалось, – это являться к обеду и ужину. Но где-то на мое двенадцатое лето бездельный отдых с купаниями и беготней стал меня тяготить, а на тринадцатое – и вовсе уже раздражал.

Кузены мои, Эдмунд и Эдгар, были намного меня младше, то есть совсем сопливая мелюзга, хотя обращаться к ним я должна была «ваша милость». Погодкам шести и пяти лет полагалась отдельная нянька и постоянный присмотр охранника-магика. Тогда как мне в мои тринадцать можно было делать все что угодно. Угодно мне было влюбиться какого-нибудь парня из свиты принцев, но подходящего красавца не наблюдалось. Все вокруг были либо намного меня младше, либо старше лет на тридцать, а то и более.

К исходу лета приезжал в Элизеру мой дед Эддар, король Ниена. В народе кликали его Славным, но я так думаю, что больше подошло бы ему прозвище «Счастливчик». В самом деле, ему постоянно везло: он уцелел в войне с Игером, не погиб, не был ранен, сохранил и город, и титул, а затем отстроил порушенное, постепенно прибрал к рукам западные маноры, которые не поддержали Ниен в войне Драконова когтя. И далее Счастливая Судьба всегда была с ним: его сын Эдуард, Первый наследник, женился на дочери короля Виена, та родила ему замечательных сыновей. Кстати, кузен мой Эдуард, как выяснилось, был лишен Дара магиков, а у Эдгара Дар имелся, но слабенький. Что для наследников Ниена великое благо, потому что сильный Дар магика смущает и заводит не туда – так объяснила мамочка, когда попыталась запретить мне учиться азам магического искусства. То есть наотрез запретила, еще и ногой топнула. Так что все мои способности, – какие есть от рождения, ну там фонарик магический зажечь, вызнать след, еще не остывший, или подслушать, что говорят этажом выше в кабинете у деда, – фантомы в виде совиных чучел я выучилась создавать неподражаемо. Но об этом чуть позже.

«Она вполне могла бы достичь третьего уровня», – слегка шепелявя, уговаривал летним вечером короля Эддара старикан Крон.

Крон был сед, морщинист; стоял и ходил, опираясь на посох. Но мне всегда казалось, что он изображает бессилие, что на самом деле он бодр и проживет лет до двухсот, так долго жили в древности магики Дивных земель – я об этом вычитала в одной из дядиных книжек.

«Ее мать считает, что девочке вообще не нужно магичить», – отозвался дед.

«Лара просто боится. Скорее всего, за себя. Поступает так, чтобы проще было сладить с девчонкой».

«Спорить с Ларой я не стану».

Так они и порешали мою Судьбу – этого мне не надобно, а что надобно, им лучше меня известно.

Порешать-то порешали, но остановить меня было не так-то просто. Если что мне взбредет в голову, я семь железных посохов собью, семь пар железных башмаков изношу, а своего добьюсь. Не хотят учить – сама постигну.

В Элизере было полно книг по магии, которые сюда привозил в пору своей юности дядя Кенрик, да так и оставил их в замке – но не в библиотеке, а в своей комнате, которую после его отъезда никто больше не занимал. Ее иногда прибирала Гала, внучка Марты, она и впустила меня в эти запретные покои. Все здесь было закрыто серыми чехлами из грубого холста, будто пеленами для мертвых, большой стол из мореного дуба на толстых резных ножищах, был заставлен бронзовыми чернильными приборами, непонятными макетами, стеклянными запыленными чашами. Книги выстроились на полке плотно друг к дружке – в кожаных переплетах, темные, почти черные, с когда-то золотыми, а теперь стертыми буковками на корешках. Я вынимала их из ряда с превеликим трудом, перелистывала, пробовала читать, но мало что понимала.

Самой загадочной была книга с желтыми, почти коричневыми листами, на языке, мне неизвестном. Думаю, это был даже не язык, а какой-то шифр, заголовок у книги состоял из одного слова из пяти букв, оно было вытеснено на кожаном переплете, и когда-то вызолочено, но теперь от позолоты почти ничего не осталось. На четвертой странице обложки можно было разобрать знак – семь кругов, и между ними какие-то записи. Нетрудно было догадаться, что книга эта принадлежала магику седьмого круга. Седьмой круг – это самый высший, это такой магик, который любого может раскатать в лепешку, а потом порезать на мелкие полоски одной совей магической силой.

В ответ на мои расспросы, почему дядя Кенрик уехал и не возвращается, старая Марта лишь тяжело вздыхала и пододвигала ко мне блюдо с румяными булочками, со снежной обсыпкой сахарной пудрой.

– Никакой он не магик больше, потому и сбежал, – однажды заявил толстяк Джон, ведавший доставкой припасов в Элизеру. – Боится, что его расшифруют. Ему много лет назад вогнали в руки Персты Судьбы. После этого он мог только плеваться комками черной магии. Потому и сбег.

– Вранье это все! – горячо вступилась за Кенрика Марта.

– Правда, но лишь наполовину, – уточнил Френ, из которого обычно было слова не вытянуть.

Да и общался он все больше не с людьми, а с лошадьми на конюшне и собаками на псарне, и вообще всяческих разговоров прислуги на кухне избегал.

– А ты докажи! – азартно выкрикнул Толстый Джон.

– Будь бы Кенрик Магик здесь, он бы превратил тебя в огромную крысу, – предрек Френ.

Когда все разошлись, я побежала на конюшню к Френу. Он как раз чистил шкуру Красавчику. Этот немолодой жеребец был его любимчиком. Он его мыл особым составом и выезжал каждый день, чтобы тот не застаивался.

– Что случилось с дядей Кенриком, скажи… – попросила я. – Ведь Красавчик – его конь. А Руж – его пес. Когда ты с ними болтаешь, то всегда поминаешь имя Кенрика, я слышала.

Чтобы задобрить Френа, я принесла с кухни несколько лучших морковин, почищенных и вымытых, для его любимца, будто Красавчик был не жеребец, а ребенок трех лет от роду.

Френ внимательно осмотрел копыта Красавчика, все четыре, потом выпрямился, похлопал жеребца по морде. И наконец произнес шепотом:

– Про то мне не велено никому говорить. Магистр Крон запрет наложил.

– Для тебя кто важнее? Кенрик? Или этот старикашка Крон? – отзываться о главе Дома Хранителей столь непочтительно можно только в тринадцать лет.

– Кенрик Магик сейчас в Гарме. Но вернуться не может.

Это все, что удалось мне выяснить у Френа в тот раз. И морковины не помогли. Сколько потом я к нему ни приставала с расспросами, он только отмалчивался.

Но все же постепенно мне удалось вызнать у Марты кое-какие подробности. Много лет назад, когда Кенрик, Лара и Лиам, мой будущий отец, были совсем детьми, братья были влюблены по-щенячьи в Лару. И Эдуард, старший сын в семье, Первый наследник, тоже за ней ухлестывал. В итоге она выбрала Лиама, а Кенрика и Эдуарда отвергла. Случилась страшная ссора, Лиам чуть не погиб, но Кенрик его спас с помощью магии. Что было дальше, Марта ни за что хотела рассказывать, упираясь точно так же, как и Френ. Лишь однажды обмолвилась сквозь зубы:

– Кенрик и Лара могли бы жить счастливо, если бы не Злая Судьба.

Гала отдала мне ключ от дядиных апртаментов, и я пробиралась сюда на рассвете, когда все обитатели Лебединого замка спали, и только на кухне кипела жизнь. Окно выходило на восток, солнечные лучи пробирались меж неплотно задернутыми шторами. В нише окна был устроен удобный диванчик, обитый гармской кожей. Я устраивалась на этом диванчике с книгой, закутавшись в пушистый плед, связанный моей нянькой: в комнате Кенрика всегда было зябко, но большой камин летом не зажигали, и я была не уверена, что его зажигали хотя бы зимой с тех пор, как Кенрик уехал из Ниена.

В книгах по магии полно было всяких заумных инструкций, разобраться в которых я сама без помощи учителя никак не могла, потому что не знала ни терминов, ни описываемых приемов. Но вот про создание мираклей рубрики поначалу шли вполне понятные и подробные.

Начало я заучила наизусть:

«Магики из Вильчи первыми научились создавать мираклей, обладавших подобием телесной плоти. Такие миракли могли сражаться и убивать, могли стоять в карауле, могли преданной охраной следовать за своим создателем или за тем, на кого укажет магик. Миракли смертны, они умирают, когда кончается запас силы, вложенный в них магиком. Но был случай, когда миракль жил двенадцать лет, и никто не мог уже отличить его от живого человека».

Однако освоить на практике создание мираклей у меня получилось не сразу: после призывного жеста и появления абриса магического существа мимолетное видение не уплотнялось, как следовало из книжного заверения, а так и оставалось зыбко призрачным, к тому же не всегда можно было распознать, что за зверь такой у меня получился. То ли кошка, то ли баран, иногда человек. Они проносились от окна к двери и исчезали в шкафу или в коридоре. Это меня ужасно злило, я сбрасывала книги на пол, кричала, кусала пальцы и один раз сбросила со стола какую-то укутанную в холстину вазу. Она звякнула об пол, но не разбилась – оказалось, что фиал этот был из золоченого серебра.

А потом среди книг мне удалось отыскать записи дяди Кенрика, и в этой тетради нашлись подробные зарисовки всех потребных жестов – первый, призывной, затем – создание формы, третий – концентрация энергии, четвертый – воплощение. С этого момента дело пошло на лад. За три дня я умудрилась уставить полки во всех комнатах чучелами призрачных сов.

На четвертый толпа мираклей-уродцев в синих камзолах бегала по берегу и распевала детские песенки.

На пятый…

На пятый день в Элизеру прибыл магистр Крон. О том, что Великий Хранитель прибыл, мне, разумеется, не сказали. С утра я сидела в комнате дяди Кенрика и магичила, пытаясь создать миракль Толстого Джона, с которым накануне повздорила из-за лодки. Он не позволил мне вечером прокатиться по озеру, потому что намеривался катать на закате свою пассию. Я же собиралась отправить раздутого двойника Джона к ним в лодку и устроить потасовку на воде. Толстяк Джон получился как настоящий, и я принялась закачивать в него свою энергию, предвкушая возможность драки, когда Крон вошел в мою комнату. Одним движением руки он развеял двойника, затем уселся в старое деревянное кресло, упер свой посох в пол, и положил на навершье в виде змеиной головы сплетенные пальцы рук.

– Ты когда-нибудь слышала про Персты Судьбы? – спросил он, глядя на меня в упор.

– А… На кухне, помню, шептались… Ерунда какая-то.

– Персты Судьбы созданы для того, чтобы лишать непокорных магиков Дара. Ладони пробивают Перстами, магика держат связанным несколько часов, пока руки его не омертвеют. И он станет слаб, как обычный человек. Даже слабее многих.

Мне вдруг стало не хватать воздуха, а во рту пересохло.

– И… это справедливо? – выдавила я с трудом.

– Не всегда. Речь не о справедливости. Ибо справедливость ищут в суде. Но это хорошее напоминание, что магики не всемогущи.

– Так что, мне нельзя создавать миракли? – спросила я с вызовом.

Крон задумался.

– Создавать можешь. Но с их помощью причинять вред – не смей. И вообще лучше почитай безопасные книги.

– Безопасные – это какие?

– Да вот хотя бы «История Домирья». – Крон указал на огромный том в кожаном переплете застежками.

И больше ничего не сказав, он вышел.

Пришлось отказаться от создания двойника Джона и заняться чтением «Истории…».

Книга оказалась занятной. В давние времена боги Домирья жили среди людей и могли принимать облик самых обычных пастухов или охотников, или воинов, сохраняя свою неимоверную силу. Они даже заводили себе любовниц, а богини – любовников среди смертных. Правда, не говорилось, могли они иметь детей от таких союзов, а если могли, то кто появлялся на свет – обычные люди или полубоги? А еще боги управляли Судьбой Ойкумены с помощью огромного Колеса Судьбы, которое вращали все шестнадцать повелителей мира сообща. Про Колесо Судьбы было очень интересно, его даже изобразили на одной из раскрашенных гравюр – белый обод со сверкающими металлическими спицами. Но более про него в этой книге я ничего не нашла. Только обнаружила, что два или три листа в этом месте были аккуратно вырезаны у самого переплета. После чего «История…» мне быстро надоела, и я вернулась к своим мираклям. Правда, теперь мне пришлось ограничиться призрачными собаками, кошками и совами.

Сов я создавала постоянно – вернее не сов, а как бы фантомы-чучела. И буквально за месяц так отточила мастерство, что миракли не распадались неделю, а то и две. Фальшивые совы стояли недвижно на полках, но с их помощью я узнала немало интересных фактов. Например, что дядя Эдуард и магистр Крон собираются приехать в Элизеру, чтобы здесь вдали от любопытных глаз обсудить какие-то давние семейные дела, это я узнала заранее тоже с помощью своих псевдо-чучел. Как я поняла из подслушанного – секретные разговоры были связаны с дядей Кенриком и со смертью моего отца.

В семье нашей полно тайн. Например, сколько я ни старалась выпытать, мне так никто и не рассказал, как погиб мой отец. Его я помню весьма смутно, помню, как он склонялся надо мной, и каштановые его кудри с золотым отблеском касались белого виссона над моей колыбелью. Когда я рассказывала об этом видении моей матушке, она всякий раз говорила, что это всего лишь миракли, которых присылал мой дядя Кенрик, а не подлинно мой отец. Однако этот смутный образ я хранила до тех пор, пока меня не отвели в семейный склеп королей Ниена. И здесь, глядя на мраморное надгробие, я уже навсегда окончательно поместила в память мраморного принца Лиама – сжимающего тонкими полупрозрачными пальцами рукоять двуручного меча, его белое с голубыми мраморными прожилками лицо с выпуклыми закрытыми веками, завитки волос, украшенные тонким венцом Второго наследника. Под большим секретом наша старая кухарка Марта поведала мне, что принца Лиама убили в Златограде, столице империи Игера, во время принятия Лживого договора, убили вместе с придворными из Ниенской свиты. И чуть не убили самого Эдуарда, а Кенрика тогда изувечили. Но кто именно убил Лиама, так и осталось тайной.

Тайну можно хранить долго и весьма успешно, но только до той поры, пока вся семья не соберется за пиршественным столом – на свадьбу или на похороны. На свадьбе дяди Эдуарда я не присутствовала из-за малости лет, а вот на похоронах короля Эддара сподобилась. Старый король был не так уж и стар, и мог бы прожить еще лет десять или даже двадцать – ибо за день до смерти еще ездил на охоту, а вечером устроил пирушку в большом зале Ниена. Веселье внезапно перешло в ссору между королем и его братом магистром Кроном, великими магиком и Великим Хранителем королевства Ниен. Ссора была страшной, Эддар грозил Крону изгнанием и смертью, потом уже на рассвете вскочил на коня и умчался. Что случилось дальше, никто не ведал – королевского жеребца нашли павшим на дороге недалеко от Элизеры, а тело короля, уже остывшее, – в придорожных зарослях крапивы, все в засохшей крови и черных ранах – но то были не следы мечей и кинжалов, это были укусы змеиных фантомов черной магии. Придворный медикус насчитал как минимум семь ран. Самой страшной была черная дыра на голове – удар пронзил череп насквозь от виска до виска, забрызгав лицо кровью и мозговой жидкостью.

Тело короля, в одной белой рубахе, лежало на леднике в подвале, дверь не закрывали, и вся замковая челядь бегала смотреть на убиенного. И я вместе с ними.

Эддар был уже сам на себя не похож, и я никак не могла соединить тело на деревянных носилках, установленных на леднике, с моим таким веселым и сильным дедом Эддаром, что держал меня когда-то на коленях или поднимал высоко-высоко чуть ли не к самому потолку, и я притворно повизгивала от страха. Я смотрела на убитого, и у меня клацали зубы – то ли от холода, то ли уже от ужаса смерти. Но я смотрела и не уходила – неведомая сила как будто приковывала меня к полу. Внезапно дверь распахнулась, и в ледник пошел Великий Хранитель Крон. Вместе с ним – мой дядя Эдуард, которого отныне до коронации надлежало именовать «наш будущий король».

Крон молча посмотрел на меня и слегка мотнул головой в сторону двери. Я проскользнула в коридор, съежившись, пытаясь сделаться незаметной.

– …не понимаю, куда исчез королевский оберег, – долетел до меня голос Крона, пока дверь закрывалась.