Читать онлайн Бурное

1

Наконец Ирина нашла свой вагон и протянула паспорт стоявшему у входа смуглому проводнику. Он сощурил глаза, будто видел такой впервые, а, может, действительно так и было. Медленно сверил фамилию на билете, посмотрел ей в лицо. По его лбу стекали капли пота, он вытер их рукой, при этом его фуражка задралась к затылку. Возможно, он думал, что немки выглядят как-то иначе или не ездят по этому маршруту. На мгновение Ирине показалось, что он не пропустит её в вагон по какому-нибудь местному закону. И тогда предстоял выбор – назад в отель или довериться одному из тех типов, которые, покручивая на пальцах ключи автомашин, кричали на привокзальной площади: «Шымкент, Шымкент, Отрар, поехали».

Ирина растянула губы в подобие улыбки, чувствуя, что получается жалко, но проводник будто и ждал подобного сигнала, мол, проявил достаточно внимания к иностранной гражданке, пожелал доброго пути и вернул документы.

В вагоне было ещё жарче. Две женщины в купе едва взглянули на Ирину, рассеянно ответили на приветствие и продолжили свою беседу на казахском языке. Ей нравилось его звучание, как будто вернулась в детство, хотя и понимала только отдельные слова. Она молча залезла на верхнюю полку, заправила подушку в наволочку, расстелила простынь. Вытянулась во весь рост – хорошо, уединённо. На вечер и ночь здесь – её маленький дом.

Когда поезд тронулся, из кондиционера потянуло долгожданной прохладой. Ирина открыла электронную книгу, начала читать, но смысл слов ускользал. Разговор соседок по купе и стук железных колёс напомнили ей первую поездку на поезде – из Бурного в Алма-Ату, тогда ей было шестнадцать, она прильнула к окошку в вагоне и долго смотрела, как вслед их поезду покачиваются макушки тополей, пока село не стало точкой, а потом и вовсе исчезло из вида. Столько всего произошло с тех пор, та поездка казалась увиденной в кино с забытым названием. Она едва помнила, как всё было, и тем острее ощущала как ценно то, что есть сейчас.

Смуглая девушка, вошедшая в купе после неё, устроилась на полке напротив и, отвернувшись к стене, кажется, сразу уснула. Чуть позже запахло жареными тестом и мясом, это соседки развернули еду на столике между нижними полками. Ирина есть не хотела. Ужин ей заменило яблоко знаменитого алматинского сорта апорт, настолько большое, что пришлось примеряться, где надкусить. Плотная кожица с красной росписью легко поддалась, нежная рассыпчатая мякоть заблагоухала и потекла соком по подбородку. Хорошо, что в комплекте с постельным бельём нашлось полотенце.

Часа через два стемнело. Ирина вышла из купе. В узком проходе ещё трое или четверо пассажиров стояли лицом к окнам. За стёклами – сплошная темнота, ни звёзд, ни огоньков. Сколько Ирина не вглядывалась, сколько поезд не продвигался вперед – ничего, только стук колёс, даже бескрайность степи не угадывалась. Иногда вдалеке появлялись фары встречного поезда, быстро приближались, нарастали, пока с грохотом состав не проносился мимо, мелькая окнами с пассажирами или тёмными боками товарных вагонов. Ирина вернулась в купе и уговорила себя заснуть.

В шесть утра почти весь вагон уже был на ногах. Проходы заполнились несвежим дыханием пассажиров и необъятными сумками. Скорее всего им неслучайно продали билеты в один вагон. На подъезде к Бурному в тесном тамбуре стало не протолкнуться, и едва поезд затормозил, проводник открыл дверь, откинул подножку, и люди, толкаясь и ругаясь, выдавили друг друга и багаж на землю. Это заняло три минуты, именно столько поезд пробыл на станции.

Не теряя взятого в тамбуре темпа, попутчики и их встречающие ловко подхватили сумки и в считанные минуты, перешагивая через рельсы, разошлись кто куда, буквально в разные стороны.

За движением поезда и людей равнодушно наблюдало одноэтажное станционное здание, окна его были закрыты и занавешены, ни одна шторка не шелохнулась. Большими буквами синего цвета было написано: станция Бурное.

Чёрно-белая дворняга по колено ростом, напротив, дружественно крутила хвостом и заглядывала в глаза каждому, за что получила пару пакетов с едой. Быстро расправилась с ними и свернулась клубком на газоне за оградкой, видимо, в ожидании следующего состава.

Ирина взобралась на покрытый брусчаткой перрон. Её никто не ждал, она никому не сообщила о приезде. Да и не кому. Все связи давно потеряны. И хотя она много раз представляла встречу с родным селом, смаковала макушки цветов, жужжание пчёл, проблески солнца в виноградных листьях, вкус малины с куста и звук журчащих ручьёв; сейчас ей хотелось только одного – лечь и заснуть крепким сном. Растянуться хоть на траве около дворняги, только бы не пропустить поезд, который отвезёт её назад в Алматы. А там – аэропорт, самолёт, и прочь из этой страны навсегда. Да, больше она сюда не вернётся.

Ирина потёрла виски и закрыла глаза. Когда открыла, поезд уже скрылся за поворотом. Наступила какая-то нереальная тишина, как будто на всём свете остались только она и спящая дворняга. Это подтолкнуло Ирину наконец тронуться с места. Она надела на спину рюкзак, до этого висевший одной лямкой у неё на руке, и в несколько шагов покинула территорию станции.

Всё, как она помнила. За аккуратными заборами невысокие дома, улицы ровными рядами уходят вверх к холмам. Над ладными крышами пики заснеженных гор. Кажется, что до них рукой подать, но это обман зрения, чтобы дойти до подножий, надо шагать целый день. Никого из людей не видно. Так тихо, что слышно как от ветра шелестят деревья. Листья почти все жёлтого цвета, хотя еще август, но в южном жарком регионе солнце уже порядком иссушило зелень.

2

Ирина прибавила шаг. Когда бывшие соотечественники узнали, что она едет в Казахстан, закидали сообщениями. Написали все, кто был на связи: обязательно съезди в Бурное, сделай фото школы, домов. Сними улицы, яблони, горы, дороги. Речки.

Привези горсточку земли в платочке, попросила знакомая, уехавшая из села по соседству. Ирина познакомилась с ней на вечеринке, когда училась в университете. Не понятно, шутила она или и вправду земля ей была нужна.

Ирина достала телефон и сделала несколько снимков, почти наугад. Солнце светило в экран, мешая оценить, что именно попало в кадр. Она делала фотографии, заставляя себя, ей это казалось лишним. Хотелось самой разглядеть каждую мелочь. Она склонилась и приложила ладонь к земле. Земля была живой и тёплой, пара мелких муравьев мгновенно забрались на её руку. Ирина аккуратно стряхнула их, подошла к тополю, погладила его жёсткую, шершавую кору.

«Как хорошо, что всё это есть, – подумала она, – и почему я не приезжала раньше?»

Ирина свернула на улицу, ведущую к школе. Отметила про себя, что заборы как будто уменьшились. В детстве они казались трёхметровыми, а сейчас можно вытянуть руку и легко дотянуться до верха. Наверное, так ощущала себя Алиса, съев печенье.

Ирине не верилось, что она отмахала длинный путь и оказалась здесь. Как будто совершила перелёт на машине времени или выпила много мартини на ночь, и это только сон. После развода Ирина в целом стала спать гораздо больше, легко засыпала даже в кресле на работе. Довольно часто ей снилось Бурное. Подсознание сыграло какую-то странную шутку, превратив в памяти это место в райский уголок. Как люди мечтают о поездке на Бали, Ирина мечтала, что когда-нибудь окажется в Бурном.

И мечта эта оказалась не из лёгких, чтобы отправиться на индонезийский остров, достаточно купить билет Мюнхен – Денпасар. Проложить же маршрут в районный центр на юге Казахстана оказалось в разы сложнее и дороже.

Коллега Ирма, прилетевшая с ней в командировку в Алматы, сочувственно покачала головой, когда узнала о планах Ирины отправиться на поезде в какое-то село.

– Я еду на Медео в этот день. Присоединяйся, – предложила она.

Ирина вежливо отказалась.

3

Когда до школы, в которой она училась, оставалось около ста метров, рука Ирины потянулась поправить несуществующий пионерский галстук. Это невинное действие значило гораздо больше, чем просто память тела.

Когда-то давно по утрам мама, провожая Ирину в школу, смахивала пылинки с её формы, расправляла банты и галстук, а когда Ирина поворачивалась к ней спиной, рисовала маленький крест в воздухе. Иногда Ирина оборачивалась, смеялась или бросала маме сердитые слова. Но всё равно несла себя весь день в ореоле материнской любви, следила, чтобы галстук лежал ровно и банты не сползали.

Взгляд Ирины смягчился. В детстве о ней заботились четверо взрослых, и так повелось, что и позже кто-то всегда подставлял ей плечо. Как-то Ирина несла сдавать учебники за восьмой класс по аллее, по которой шла сейчас. Неожиданно пакет лопнул, книги одна за другой высыпались на асфальт. Ирина замешкалась, но не успела присесть на корточки, чтобы собрать, рядом оказался Нуралы. Она смутилась, начала одёргивать подол юбки, не задрался ли где. Хотя Нуралы поднимал учебники и не смотрел на неё, она краснела, не зная, сколько времени он был поблизости. Вспоминала какую-то ерунду, не поправляла ли бельё и не ковырялась ли в носу, думая, что идёт одна.

Он собрал учебники и поднял голову, слегка стукнувшись лбом об её плечо. Они встретились глазами и поспешно отвели их в стороны. Неловкие подростки, тогда уже было известно, что Ирина скоро уедет. Ирина задержала пальцы дольше, чем нужно, когда потянула стопку учебников из рук Нуралы, а он поспешно произнёс: «Я донесу».

Аллея и школа мало изменилась. Деревья и скамейки на тех же местах. Чьи-то заботливые руки покрасили оградку из толстых металлических прутьев в голубой цвет, который был и прежде. Ирина сделала несколько снимков. Потом померила шагами школьный двор. Он тоже как будто уменьшился, хотя плиты не изменились, всё те же пошарпанные, состоявшие местами из мелких камней.

Трёхэтажное здание школы выглядело безлюдным. На всякий случай Ирина подёргала ручку двери. Так и есть, закрыто. В вышине громко закричали птицы. Какой-то холодок подступил к сердцу Ирины, она задрала голову, но никого не увидела. Высокое синее небо. И вдруг вспомнила, что когда темнело, появлялись летучие мыши.

4

Однажды в детстве Ирина увидела на улице девочку с окровавленным лицом, потом узнала, что летучая мышь запуталась у неё в волосах, и пытаясь вырваться, расцарапала полголовы.

Девочки постарше сказали, что мыши бросаются на всё белое, поэтому мышь запросто может сесть Ирине на её светлые волосы, и потом тварь никак не отцепить, только волосы отрезать. Или прибить её прямо на голове, чтобы она разжала хватку.

Это казалось Ирине невыносимым. Она попросила купить ей чёрную кепку и носила её не снимая, пряча волосы в тугой узел под ней.

Мыши спускались с гор с приходом тепла в апреле, и все лето, до октября, как только смеркалось кружили над улицами и домами, временами пролетая низко, едва не задевая крыльями.

Как-то в горном походе Ирина зашла следом за одноклассниками в тёмное нутро пещеры, и вдруг вся похолодела, услышав мышиный писк и хлопанье крыльев где-то высоко под сводами. На минуту страх буквально сковал её, она стояла, боясь пошевелиться.

Кожа покрылась холодным потом, дышать стало так трудно как будто невидимые тиски сжали грудь. Её била мелкая дрожь. Она рванула из пещеры, несколько раз подскользнулась на свежем мышином помёте, ободрала коленки, пока наконец не выскочила с бешено колотящимся сердцем на яркое солнце.

Села на камень и долго приходила в себя. Всем вокруг было всё равно, но всё же кто-то спросил, что с ней, кто-то услышал. И через год ей засунули в портфель мёртвую летучую мышь.

Ирина подумала, что это шапка с помпоном. Удивилась, откуда? Ведь тепло. И только когда уже занесла руку, поняла, что это мышь, но пальцы одёрнуть не успела и дотронулась до холодного тельца.

Заорала так, что на крик прибежала завуч. Нашла Ирину в коридоре под окном, скорчившуюся у батареи, дрожащую.

Долго выясняли, кто принёс мышь, кто засунул в портфель. Ирина в разборе не участвовала, отказалась зайти в класс, и к портфелю этому больше не притронулась.

Домой его принёс Нуралы.

Мама вечером поменяла обложки на всех тетрадях и учебниках, вымыла портфель, высушила. Но даже от его вида Ирина покрывалась холодным потом. Отказалась ходить с ним в школу, и ей купили рюкзак.

А в Германии мышей охраняют. Ирина удивилась, когда узнала. Если в лесной зоне живёт их семейство, вырубку деревьев запрещают. Недавно запретили поездам проезд по тоннелю, в котором поселилась колония летучих мышей.

К счастью, они не летают в городах, и Ирина почти забыла о своей боязни.

Был один случай, когда они только начали жить с Эмре, в их квартиру на третьем этаже залетела летучая мышь. Ирина мгновенно облилась потом как в детстве и, запрыгнув в шкаф, наглухо закрыла дверь изнутри. Сердце колотилось как бешеное.

Посмеявшись, Эмре шваброй выгнал мышь в окно.

Потом долго мыл руки, снял и отправил в стирку шторы. Он был помешан на чистоте.

Перед сном садился с тазом воды и перемывал всю обувь. Чистил ботинки перед входом в заведения, даже перед кинотеатром нагибался и начищал и без того чистые туфли.

«Зачем ты это делаешь? Там выключат свет, и никто тебя не увидит!» – говорила ему Ирина.

«Я не могу ходить в грязной обуви», – с достоинством отвечал Эмре.

Его семья переехала из Турции, когда ему было шесть лет, и они долго жили в городке на западе Германии. Местные дети редко играли с маленьким Эмре, для них он был грязным турком.

5

Ирина дошла до улицы, показавшейся ей знакомой. Дом на углу с резными ставнями – по нему она находила улицу, на которой жила ее подруга Айнура. С ней они бегали босиком по тёплому асфальту и учились кататься на велосипедах. Тогда машины проезжали не часто, и они, бывало, играли на дороге. Время с тех пор утекло как через дырявое дно кастрюль, в которых они понарошку варили обеды из травы и листьев. Понарошку – смешное слово из детства.

Вдруг зазвонил телефон. Ирина не хотела отвечать, у неё законный отгул, она свободна как степной ветер. Но телефон не замолкал, и Ирина выудила его из сумки. Входящий вызов – Марго.

Ирина видела её несколько месяцев назад, тогда Марго приглашала на свою очередную свадьбу.

– Алло! – ответила Ирина.

Марго что-то говорила, но помехи не давали разобрать, что именно. Ирина ещё раз сказала «алло» и нажала отбой.

В немецкой школе крепкая грудастая девчонка Марго из Минска научила Ирину курить.

– Выпускай колечки и смотри на них.

– Зачем? – не поняла Ирина.

– Смысл жизни в творчестве, знаешь? Только представь, эти колечки – твоё творение.

Ирина недоверчиво хмыкнула, но затянулась.

В Бурном ей не раз предлагали закурить. Как-то она даже попробовала, закашлялась и решила, что это не для неё. Но в Германии всё изменилось, и, главное, изменилась Ирина.

Родители Ирины переехали, зная немецкий на бытовом уровне. Между собой они продолжали говорить на русском. В лагере для переселенцев их поселили в один из домиков и стали называть русскими, как и всех приехавших с бывшего союза. У Ирины эта несуразность не укладывалась в голове: в Бурном их называли немцами, в Германии они вдруг стали русскими.

Она думала, что раз они и здесь чужие, то нечего оставаться, надо ехать назад. Родители в ответ говорили о трудности жизни в Казахстане, что село осталось без газа и света, бывшие односельчане сидят без работы и денег, и когда все наладится, и наладится ли вообще, неизвестно.

Рассказывали, что в Бурном отцу давали старые, сложные в обслуживании машины, в то время как новые доставались родственникам начальника – казаха. Родители повторяли это много раз в разговорах между собой и другими, с каждым разом добавляя новые подробности. Они как будто запретили себе вспоминать хорошее о Бурном. С каким-то остервенением учили немецкие слова и фразы, обустраивали свой быт на новый лад.

Воспоминания Ирины о Бурном были иными. Ей не пришлось делать выбор – уехать или остаться, родители с ней даже не советовались. В каком-то смысле у родителей тоже не было выбора. Пережитое поколением их отцов и матерей переселение в вагоне для скота и жизнь в роли лагерных поселенцев сделало их фанатиками одной идеи – обрести родину, откуда никто и никогда не сможет их насильственно изгнать.

Детство Ирины прошло в совсем другой атмосфере, ей казалось, что она живёт в самой лучшей стране в мире – Советском Союзе. У человека бывает только одна родная земля, и советская пропаганда была сильная. Для неё весь Союз сводился к Бурному. Она удерживала в памяти имена друзей и названия улиц, убегающих к холмам. Вспоминала, как каждую весну стрелы первых весенних цветов, тюльпанов и мускариков, вспарывали землю около крыльца дома, как зацветал урюк, как в мае холмы пылали маками.

– Я не хочу в школу, я хочу в Бурное! – рыдала Ирина по вечерам.

– Как ты не понимаешь! Это всё ради тебя! – говорила ей мама, – потом благодарить будешь!

Зачем уехали? Для чего? Ирина не просила об этом. Мечтала закончить школу, заработать на билет и вернуться назад в Бурное.

6

Первый год после переезда в Германию гардероб Ирины оставался по-советски аскетичным – несколько блузок, пара брюк и юбка. С таким набором каждый день в обновках не походишь. Пособие родителей не позволяло покупать много одежды. Из страны тотального дефицита они привезли привычку довольствоваться малым.

Ирина пыталась отгородиться от одноклассников, закрылась в себе, ни с кем не разговаривала. Да и как разговаривать, если все, что она могла сказать на немецком, вызывало только усмешки.

После школы Ирина бежала учить уроки. Марго же, напротив, домой не спешила. Её немецкий был не намного лучше, но это её нисколько не беспокоило. Она закидывала рюкзак за спину, как будто он ничего не весил, и прогулочным шагом скрывалась за поворотом. Длинные распущенные волосы подпрыгивали в такт движениям.

Сдружившись с Марго Ирина узнала жизнь в большом городе с другой стороны. За полдня они обходили несколько магазинов, мерили одежду, рассматривали мелочи. В супермаркетах пили соки, съедали кексы, оставляя упаковки там же, в грудах товара, не оплачивая, выходили.

Марго могла утянуть и понравившийся браслет или майку из маленьких бутиков. Продавцы приветливо улыбались и только, никто не пытался проследить за ними. Магазинчики, выставляющие товар на улицу без всякого присмотра, на доверие сытому миру, обрели для них особую притягательность.

Ирина во время шопинга с Марго представляла, что она может купить все, что ей понравится. Из денег, которые ей давали на обед, у нее скопилась какая-то сумма, и она носила её с собой.

«Мы обычные покупатели, просто примеряем», – убеждала она себя.

С мамой примерять не получалось. В магазинах она терялась, хватала наспех две – три вещи самых бледных расцветок и быстро примеряла, как будто стыдясь этого занятия и считая про себя минуты: тик-так, тик-так.

– Решай скорее, мы здесь уже полчаса возимся, – с лицом полным недовольства вдруг изрекала мама.

– И что? – однажды спросила Ирина.

– Как можно так долго выбирать одежду!? – мама нервно повела плечами, – не можешь решить, значит, не нужно ничего.

Ирина тогда разозлилась на мать. Шли домой молча.

А на следующий день после школы отправилась с Марго в большой бутик дорогой молодёжной одежды.

Марго долго уговаривать не пришлось. Она уже предлагала зайти в него, раньше отказывалась Ирина.

В магазине играла музыка, одна продавец ходила по залу, вторая читала журнал за кассой. Марго сразу принялась перебирать вещи, послышался щёлк вешалок.

Благодаря вылазкам с Марго, Ирина научилась ориентироваться в размерах и тканях. Появилось понимание, что ей идёт, что – нет. Она не спешила как мать, вначале смотрела, во что одеты манекены, что выберет Марго. Часто, вообще, ничего не примеряла.

В примерочной музыка звучала громче, стоял кожаный пуф. Ирина скинула свою одежду, надела понравившуюся юбку, примерила к ней пару блузок.

Повертелась перед зеркалом. Вроде хорошо, но и ничего особенного. Таких денег точно не стоит, тратить всю имеющуюся сумму на одну блузку и юбку глупо. Потом объяснять матери, откуда взялось. Так что, нет. Ирина переоделась в свою одежду и вышла из кабинки.

Марго в соседней примеряла такую же юбку, как и Ирина недавно.

Продавец тут как тут, вежливо поинтересовалась, берёт ли что-то фройлен?

Ирина мотнула головой, нет.

Марго переоделась и тоже пошла к выходу. Когда они были около двери вдруг услышали крик и обернулись:

– Фройлен, фройлен, – продавец показывала на юбку Марго.

– Побежали, – дёрнулась Марго.

Ирина побежала вслед за Марго. Потом много раз ругала себя за это. Но девушка, до этого сидевшая за кассой, ждала их у двери. Она оказалось высокой и плечистой. Легко схватила Марго за руку выше локтя.

Ирина остановилась, она не могла понять, в чём дело, на что показывала продавец. Марго была в своей одежде, в той, в которой пришла.

Откуда-то появился третий продавец, они окружили их и быстро что-то обсуждали. Ирина не всё понимала, но слово полиция слышала отчётливо.

Одна из продавцов приподняла юбку Марго, и под ней оказалась та, которую мерила и Ирина.

Щёки Ирины мгновенно запылали. Ей стало жарко и дурно.

– Моя подруга просто забыла снять. Мы заплатим, заплатим, – выкрикнула она, чуть не плача.

Продавцы замолчали и все одновременно посмотрели на неё.

– А деньги у вас есть? – поинтересовалась одна из продавщиц.

Ирина кивнула головой, и как во сне, не чувствуя ног, прошла к кассе. Марго сняла юбку. Вторая продавщица приняла её с осторожностью, как будто ткань могла взорваться, аккуратно расправила и передала той, что с самого начала сидела на кассе. Всё это было медленно до невозможности.

Ирина в любой момент ожидала приезда полиции.

«Мы покупаем юбку, мы просто покупаем юбку», – твердила она про себя.

Этого случая Ирине хватило. Им просто повезло, что продавцы не успели вызвать полицию.

Марго же угомонилась только на время.

Торчала с мороженым на скамейке в парке недалеко от школы. Иногда у неё появлялись деньги и тогда она усаживалась в кафе. Заказывала коктейль и глазела на улицу как героиня фильма.

7

Ирина дошла до конца улицы. За объездной дорогой начинались холмы, уходящие вверх к заснеженным пикам. Бурное стоит на плато, с четырех сторон отроги Каратау, Алатау и Боралдай. На высоте скрываются озёра, с них вниз, пробивая дорогу среди камней, сбегают быстрые речки. Весной они, полноводные и шумные, играючи перекатывали камни, к осени пересыхали, превращаясь в едва заметные ручейки.

Пока она шла, её обогнал пастух на лошади, подгонявший небольшое стадо в предгорье. Коровы равнодушно прошли мимо. Пастух же даже развернулся в седле, чтобы разглядеть Ирину. Смуглый узкоглазый парень ей не знаком. Слишком молод, наверняка родился уже после того как она уехала.

Ирина хотела бы подняться наверх к озеру. Ходила до него с отцом, когда ей было двенадцать. Запомнила, как облака отражались на водной глади, будто оказалась на небесах, там, где живёт бабушкин бог. Необыкновенное место, но чтобы добраться нужна машина, горные кроссовки и попутчик. Самой дорогу не найти.

Ирина дружила в интернете с многими из Бурного, кто уехал в Германию, Россию, Канаду, штаты. Почти все её одноклассники эмигрировали, а те, кто остались, в сети не регистрировались.

Ирина набирала имя и фамилию Нуралы на русском и английском. Поисковая система отвечала, что совпадений не обнаружено. Как такое возможно в двадцать первом веке, что о человеке ни одного упоминания, Ирина не понимала.

Она взошла на ближайший холм, за ним – множество холмов до самого горизонта, на котором горы смыкались с небом. Вот где ничего не изменилось. Под ногами крошилась иссушённая к концу лета земля, далеко впереди высились горные вершины. Над ними – ватные облака и бесконечное голубое небо.

После ночи, проведённой в поезде, запах сухого разнотравья пьянил Ирину как будто она не дышала, а пила ликёр. Когда-то давно, когда ей было десять, она ехала с классом в Джамбул, и у неё похоже кружилась голова.

Пока автобусик натужно поднимался между холмов, Ирина следила за густо накрашенными губами женщины-экскурсовода в ярком малиновом платье.

Мама, бабушка, да и учителя Ирины красились не броско, почти незаметно. Думать о внешнем стыдно, говорила бабушка.

Бабушка с утра надевала передник поверх платья, и принималась за работу. Кормила кур и свиней, полола траву. Ещё успевала к завтраку нажарить гору блинов, а когда садилась за стол, всегда благодарила создателя. Ирина удивлялась, зачем? Ведь сама всё приготовила.

В спальне у бабушки в неприметном месте, между окном и шкафом, висело маленькое распятие.

– Чтобы не увидел кто непрошеный, – как-то обронила бабушка.

Перед сном она застывала на коленях перед распятием, чуть слышно шепча. А в это же время в темноте дома перед другим окном сидела мама и тоже беззвучно молилась. В свете луны она была очень красивоё в ночной рубашке с распущенными волосами. Настоящее таинство.

Бабушка, напротив, выглядела собранно, волосы прятала под платок, на плечи накидывала шаль.

При многих схожих чертах они были бесконечно разные.

В сорок первом году бабушку депортировали из Поволжья. Ей тогда было пятнадцать. Отца забрали, а её, маму и братьев посадили в вагон для скота, такие вагоны еще называли телячьими, и повезли. Бабушка говорила, чтобы унять резь в животе, она отгрызала волокна от кожаного ремня старшего брата. Он кашлял, однажды зашёлся так, что изо рта пошла кровавая пена. Он ей харкал, пока не остановилось дыхание. Потом и мама заболела. Её с младшим братом перевели в другой вагон, и больше бабушка их никогда не видела. Осталась одна среди сотен немецких переселенцев.

Сколько они ехали, сказать не могла, дни и ночи под стук колёс слиплись в мучительное забытье, не разберёшь на этом свете или уже на другом. Но однажды поезд остановился. Вагоны открыли, люди на ослабших ногах выбрались, щурясь и поддерживая друг друга. Первое, что увидели в тающем вечернем свете, где-то далеко наподобие миража маячили сахарные пики. «Станция Бурное», – прочитала бабушка на табличке.

Сердитый человек в форме, почёсывая затылок, велел им ждать.

Бабушка вспоминала, что всю ночь люди просидели на перроне, кутаясь в то, что успели прихватить из дома. А что они могли успеть? Постучали ночью, зачитали короткий приказ, и всё, на выход.

Не любила бабушка вспоминать то время. Крестилась и замолкала.

У мамы Ирины из косметики была пудра и ленинградская тушь для ресниц, которую надо было смачивать. Мама ее аккуратно слюнявила, Ирина и её подружки в редкие дни, когда заходили в гости, плевали что есть силы.

На все праздники мама надевала одно и то же платье мышиного цвета с белым вышитым воротником.

Ах, как Ирина бесилась от советов мамы выбирать одежду бледных тонов. И как зачарованная внимала тогда каждому слову экскурсовода, не спуская глаз с её сочных губ.

А та как кружева плела рассказ про династию караханидов, поделивших в десятом веке Семиречье на уделы. В каждом уделе сидел свой правитель – каган, настолько самостоятельный, что даже монеты чеканил со своим именем. Его родственники возглавляли военные отряды и собирали налоги с простых скотоводов.

Одну историю Ирина запомнила почти слово в слово.

В одиннадцатом веке жил предводитель Карахан из не очень знатного рода, его богатством было дальнее родство с каганом[1] Тараза.

Как-то во главе отряда из тридцати всадников, выехал Карахан собирать налоги. Путь его лежал по многим кочевьям, разбросанным по жайляу вдоль горных отрогов.

Ирина ехала в автобусе и представляла, как по пути Карахана с востока поднималось солнце, наполняя степь светом, от чего сухая трава отливала золотом. Кони несли всадников ровной рысью, из-под копыт разлетались цикады и кузнечики. Суслики, завидев отряд издалека, прятались по норам. Высоко в небе парил беркут, выжидая, когда всадники проедут, чтобы продолжить охоту.

Карахан держал путь к перевалу, ему нужно было добраться до дальних аулов. Он уже привык, что нигде его отряд не встречали с радостью, богачи воздавали мнимые почести, чтобы отправить в Тараз меньше добра.

За накрытым с избытком дастарханом с горестными лицами рассказывали о засухе или заморозках, падеже скота, болезнях или иных напастях, поразивших стада.

Улыбались, дарили лучших коней, рассыпались в похвалах уму и смелости Карахана, а при отъезде посылали ему в спину злые колючие взгляды. Поэтому Карахан подъезжая к кочевьям, закрывал своё сердце и мысленно доставал меч из ножен.

За хорошую службу каган пожаловал Карахану земельный надел – икту. Жить бы да радоваться, множить стада, восседать на почётном месте на тоях, жениться и растить детей. Но всё это было не по нраву Карахану, он хотел сражаться в открытом бою.

Его посадили в седло и вложили в руки палку раньше, чем он научился ходить. Защищать землю предков от набегов пришлых племен – вот в чём видел он своё призвание. Но как-то оказалось, что у него только два пути: либо налоги собирать, либо охранять караваны.

Только перед закатом прибыл отряд Карахана в богатый аул Хакима ата. Карахан спешился и прошёл в самую большую юрту, выделяющуюся как могучий белый бактриан среди одногорбых собратьев.

Карахан чуть замедлил шаг перед резными дверями, мысленно растянул над собой защитный купол. Повесил камчу у входа, и вдруг двери распахнулись, из юрты выскочила юная девушка. Сколько ей, пятнадцать – шестнадцать?

Карахан залюбовался светлой персиковой кожей и разлётом чёрных бровей. Девушка засмущалась, опустила лицо и почти бегом кинулась прочь. Нянька, едва поспевая за ней, неодобрительно зацокала языком.

Карахан забыл не только о защитном куполе, но и зачем он здесь. Чуть отступил, чтобы пропустить девушку и засмотрелся ей вслед. Юбка скрывала её ноги, и она словно мифическая пери парила, не касаясь земли.

Сердце Карахана затрепетало, как трепещет пойманная птица в руках ловца.

– Салам аллейкум, дорогой Карахан, – услышал Карахан из глубины юрты голос Хакима ата.

Будто пригоршня ледяной воды из горного ручья остудила Карахана.

Хаким ата возлежал за низким столом. Кошма из верблюжьей шерсти по стенам и на полу юрты сохраняла ночную прохладу. Карахан поздоровался с положенными случаю почестями, прилёг за стол и повёл разговор о том, что завтра на рассвете хотел бы выехать, чтобы до полуденного зноя вернуться в Тараз.

Хаким ата заохал, запричитал как бабка-плакальщица, мол, до утра не соберёт налог. Сейчас едва ли половина готова.

Почти в каждом ауле Карахан слышал такие речи. Каждый хотел затянуть время, задобрить с тем, чтобы отправить полупустые мешки и полубольной скот. И вдруг юрту как солнце осветило, вернулась девушка, с которой он столкнулся в дверях.

Хаким ата нахмурился и уже открыл рот, чтобы отругать, что зашла не вовремя, но осёкся, увидев, как смотрит на неё Карахан. Жестом поманил к себе и представил:

– Моя дочь Айша.

Девушка потупив глаза проскользнула и присела слева от отца. Она не проронила ни слова, только изредка пронзала Карахана быстрым взглядом. В такие мгновенья Карахан терял нить разговора, забывая, что хотел сказать.

Как вспыхивает искра в сухом саксауле, так любовь мгновенно раздула пожар в сердце Карахана.

Не в силах противостоять Хакиму ата, он дал согласие остаться на два дня. Только бы потушить пламя в груди, уехать, куда глаза глядят. Только бы увидеть Айшу ещё раз и ещё.

Долго перед сном сидел Карахан у реки. В задумчивости бросал камни в бегущую воду. Быстрое течение мгновенно уносило их вниз по течению, иногда камни с глухим стуком падали на мелководье.

Понимал Карахан, что может отказать ему Хаким ата, он – из уважаемого рода, Айша – его единственная дочь. Разве отдаст он свою драгоценную красавицу такому как Карахан. И украсть девушку, как принято в степи, если не хватает денег на калым, или родители против, Карахан не мог, он приехал по делам кагана, не стоило порочить его имя воровством невесты.

Карахан проснулся на рассвете с мыслью, что хотел бы поговорить с Айшой. В ауле Хакима ата несколько десятков юрт, но Карахан ещё вечером нашёл ту, в которой жила Айша с нянькой Бабаджа хатун.

Чтобы прогнать следы сна и тяжелых дум, Карахан набрал в ладони студёную воду из ручья и опустил на лицо. Холод обжёг кожу, растёкся бодрящей свежестью вниз по шее и достал до сердца.

Айша вышла из юрты и как солнце осветила все вокруг. Карахан сравнил её с птицей, прилетевшей ранней весной на голую землю. Только что это? Тёмные тени залегли под глазами девушки, кожа побледнела, брови стали ещё чернее. Видно, и для Айши эта ночь прошла без сна.

Девушка остановилась в четырёх шагах от Карахана и открыто посмотрела ему в лицо. Как будто в самую душу заглянула, подумал Карахан. От волнения у него пересох язык, как если бы он не пил два дня.

– Я видел много девушек, – кое-как совладав с языком хриплым голосом начал Карахан, – но ни одна не волновала мой покой, как ты. Ты для меня теперь как воздух, как небо, как солнце, только про тебя и думаю. Разве может быть жизнь без солнца?

Айша биби слушала, не говоря ни слова. Её щёки зарумянились, дыхание участилось.

– Скажи, хочешь ли стать мне и солнцем, и луной, поддерживать огонь в моей юрте и растить моих сыновей?

– И ты для меня как свет теперь, – сбивчивым шёпотом произнесла Айша, тут же смутилась и оглядываясь сказала, – куда ты, туда и я.

В это время нянька с кувшином показалась на пороге: Айша, зайди в юрту.

Айша обернулась: Бабаджа-апа, сейчас приду.

И замерла, глядя в глаза Карахану. Так и стояли они, не в силах вымолвить ни слова, не приближаясь друг к другу и не расходясь. Пока не пришла нянька, не взяла крепко запястье Айши и не увела её в юрту.

Молва о вспыхнувшей страсти быстро разлетелась по аулу. Молодая жена Хакима ата, подавая утром халат, как бы невзначай обронила:

– Люди говорят, Карахан на рассвете тайно разговаривал с Айшой.

Хаким ата заскрипел зубами: Куда смотрела Бабаджа?

– Старая она стала, я же говорила уже, плохо смотрит. Надо её менять.

Хаким ата ничего не сказал, Бабаджа нянчила Айшу с рождения. Умирая, мать Айши просила, чтобы Бабаджу освободили от всех забот, чтобы она всегда была рядом с их единственной выжившей дочерью. Он поклялся, что исполнит её волю, и клятву нарушить не мог. Да и Бабаджа хатун берегла и лелеяла Айшу как самый драгоценный цветок, лучше няньки не найти во всём Семиречье.

Жизнь в ауле забурлила. Женщины готовили дастархан к вечеру, мужчины коротали время в разговорах, то и дело втягивая густой запах варёного мяса, расплывающийся над казанами.

Какой казах не любит хороший той? Все рады забыть о дневных заботах, вкусно поесть, послушать песни акына и поговорить.

Карахан не находил себе места среди всеобщего веселья. Разум подсказывал ему уехать, не объясняясь, потом заручиться уважаемыми сватами и вернуться. Но сердце его стучало, что медлить нельзя, что Айшу в его отсутствие могут отдать за другого.

Вечером, улучив момент, когда первая порция бараньего мяса была уже съедена, и сытая умиротворенность снизошла на всех за столом, он отозвал Хакима ата на беседу.

– Если ты по поводу жеребцов, то не волнуйся, лучшие завтра утром прибудут с пастбища, – заверил его Хаким ата, поправляя халат.

Хаким ата был уже немолод, седина посеребрила почти все волосы на его голове. Он давно научился оборачивать дела в свою пользу.

Карахан в противовес ему волновался как стреноженный конь, который думает только об одном:

– Хаким ата, я увидел твою дочь и потерял покой. Прошу тебя смиренно отдай мне её в жены. Калым заплачу, какой назначишь. Буду её беречь и баловать, клянусь матерью.

Хаким ата пригладил бороду, приосанился и завёл такие речи:

– Карахан, дорогой, ты уважаемый человек, иктарь, я бы с радостью отдал тебе в жёны Айшу. Когда она только родилась, мы сговорились с Аджамал ата, что дети скрепят нашу дружбу родством, ведь у него сын, у меня дочь. Правда, наши отношения в последнее время охладели, и может такое случится, что пройдёт девятнадцатая весна Айши, а сваты от Аджамала не прибудут. Вот тогда мы вернёмся к нашему разговору.

Перед рассветом воздух прозрачен и невесом. Над землёй стелется дымка, окутывая травы. Лошади как будто парят по степи.

Отряд Карахана едва различимый в утреннем тумане покинул аул Хакима ата еще до того, как показался верхний край солнечного диска.

Хаким ата, проводив Карахана, поспешил в юрту Айши. Бабаджа хатун, высокая еще не старая женщина, сидела возле входа с пиалой в руках. Увидев Хакима, поднялась навстречу.

Он ответил кивком головы на приветствие и хрипло спросил:

– Айша спит?

– Спит, я только от неё.

– Иди, убедись, что не выходила.

– Как она могла выйти, если я здесь сижу.

– И все же сходи, – настаивал Хаким ата.

Бабаджа встала с неожиданной для её тела проворством, зашла в юрту и вернулась с пиалой, доверха наполненной молоком:

– Спит айналайн, а это тебе, – няня протянула ему пиалу, – верблюжье с утренней дойки. Если пить утром натощак, старость отступит.

– Примет за верблюжонка что ли, – пошутил Хаким ата, принимая пиалу.

Шесть дней Хаким ата просыпался на рассвете и приходил к юрте Айши, якобы выпить верблюжье молоко, и уходил с тем, чтобы зайти ещё вечером и снова утром. Каждый раз наказывал Бабадже: Смотри хорошо за Айшой, чтобы не украли. Карахан парень хваткий.

Приставил охранника, и всё равно продолжал проверять сам. И сколько бы так ходил неизвестно, только на седьмой день не встретила его Бабаджа хатун. Едва встало солнце, пришёл Хаким ата к юрте, и застал только охранника, который похрапывая, крепко спал, прижавшись спиной к юрте. Уже предчувствуя неладное, Хаким ата разбудил его пинком и вошёл в юрту. Все на местах, как-будто хозяйки прибрались перед гостями, так что даже дух свой вычистили. Хаким ата даже под корпе заглянул, нет никого! От Айши и Бабаджи хатун ни одной волосинки не осталось.

В бешенстве выскочил Хаким ата из юрты, закричал, грозя кулаками в небо: Шесть рек ты перейдёшь, а седьмую не сможешь!

Прибежавшим на его крики людям наказал: Догнать, вернуть!

Айша Биби и Бабаджа хатун оставили позади уже шесть рек, держа путь к Таразу. С непривычки обоим не по себе в седле.

– Няня, я вижу реку, давай напоим лошадей.

– Как скажешь, жаным, – согласилась Бабаджа.

Остановившись, они первым делом огляделись с беспокойством, нет ли погони, и только после этого спешились. Разгорячённые лошади тут же прильнули к воде.

Айша захотела умыться, сняла саукеле и опустила на густую траву у берега. Много раз зачёрпывала она воду в ладони и подносила к лицу, прежде чем успокоила внутренний жар.

Бабаджа уже держала коней за узды, готовая продолжить путь, а Айша всё не могла оторваться от воды.

– Айша, жаным, поторопись, – уговаривала ее няня, – мне кажется, я слышу топот погони.

Айша вскочила на ноги, прислушалась, но только ветер свистел, волнуя камыши.

– Тебе показалось, няня, все тихо.

– Моё зрение все хуже, а слух всё лучше, поверь, они приближаются.

Айша схватила саукеле, надела и почти сразу вскрикнула. Побледнев, отбросила головной убор, и, о ужас, из него показалась змейка и тут же улизнула в траву.

Бабаджа подбежала к Айше и разглядела маленький след от укуса на нежной коже за ухом ближе к шее, там, где пульсирует венка.

С Айшой на руках упала Бабаджа на колени и взмолилась: О, небо, помоги нам!

Кожа Айши побелела как покрытая снегом равнина. Бабаджа провела ладонью по её щеке, откинула рассыпавшиеся косы и ахнула. Шею Айши за мгновенья покрыла красная паутинка как будто невидимый паук сплел сеть под кожей. На двух возвышающихся ранках заалели бусинки крови.

– Няня, мне страшно, темнеет в глазах. Трава и небо черные стали.

Бабаджа припала губами к ранкам, втянула кровь и яд. Но поздно. Из груди Айши послышались хрипы, она закрыла глаза и ушла в забытье.

– Айша, посмотри на меня! Говори со мной, – кричала Бабаджа.

В ответ услышала только шелест камышей и топот копыт. Но что уже Бабадже погоня, если её любимая воспитанница в смертельной опасности.

Приблизившись, один из всадников спрыгнул с коня и подбежал к ним. Верная няня подняла глаза полные слёз, и вздохнула с облегчением, перед ней стоял Карахан.

– Змея, гадюка! – только и смогла сказать Бабаджа хатун.

Карахан бережно поднял Айшу и понёс как надломленную веточку. На секунду она открыла глаза и прошептала:

– О, Карахан, душа моя!

– Айша, Айша биби, я с тобой. Ты только живи! Я отвезу тебя к лекарю, ты поправишься, мы будем вместе теперь навсегда.

Карахан безжалостно хлестал камчой бока коня на пути к Таразу. Конь хрипел, бешено поводил глазами, но летел впереди отряда, хоть и нёс на себе двоих.

Бабаджа хатун изо всех сил старалась не отставать.

Когда вдалеке показались стены Тараза, Айша, до того сохранявшая безмолвие, застонала: – Остановись, умоляю.

Тонкие кровавые ручейки потекли из ее носа и губ. Карахан спустил Айшу на землю, подстелил под голову свой пояс.

Айша открыла широко глаза, как будто захотела впустить в себя небо, вытянулась струной и замерла навечно.

– Айша, Айша, не уходи! – закричал Карахан.

Подоспевшая Бабаджа хатун взяла Айшу за руку. Почувствовала смертельную холодность её кожи и запричитала: О, небо, почему ты не забрало меня?

– Умерла, умерла, – зашептали всадники отряда, – ослушалась отца, так нельзя.

Карахан слышал, но едва ли понимал, что они говорят. Горечь разрывала его сердце, терзала разум. За что небо карает его? На двадцать восьмой весне он встретил свою любовь и, не успев вкусить, потерял. Чем он провинился? Он взвыл раненым волком, закусил камчу и с рыданиями повалился на землю. Всадники спешились, но остались стоять возле коней, опустив головы.

Карахан обезумел от горя. После того, как тело Айши предали земле, он закрылся на несколько дней, ни с кем не разговаривал, не ел и не пил. А когда пришёл в себя, поставил юрту рядом с могилой и созвал искуснейших мастеров. Он продал почти все свои стада, чтобы у Айши была лучшая усыпальница.

Кирпичи для неё готовили по секретному рецепту, добавляя в глину сплав меди, животного жира и золота. Кирпичи звенели при ударе, а когда мавзолей сложили, то оказалось, что в нём можно разговаривать только шёпотом. Если даже вполголоса, то эхо разносило слова на всю округу, и любой мог услышать, кто нарушил покой Айша биби.

В ветреную погоду мавзолей звучал как орган.

Несколько мастеров сидели три года над облицовочными плитками, вырезая узоры. Карахан каждую плитку принимал сам, держал в руках, как будто хотел передать тепло своей любимой.

На четыре колонны мавзолея поставили высокий купол, напоминающий саукеле.

Бабаджа хатун стала хранительницей мавзолея, а когда пришёл её черед отправиться в мир иной, Карахан и Бабадже хатун воздвиг мазар в двадцати шагах от Айши.

Карахан и себя повелел похоронить так, чтобы от места его вечного пристанища был виден мавзолей Айша биби. Все три мавзолея сохранились до наших дней.

Экскурсовод замолчала. Сидящие на первых рядах слушали её рассказ молча, а в хвосте автобуса с криками и смехом играли в сифу. Чья-то панамка летала по салону. Экскурсовод обвела детей рассеянным взглядом и села. Отпила воды, достала зеркальце, пудру и помаду. Прошлась бархоткой по щекам и носу, подкрасила губы, вытянув их уточкой. Ирина наблюдала за ней, не моргая. Эта женщина как будто никогда не слышала правил, которым учили Ирину мама и бабушка.

В селе Головачёвка автобус свернул на неприметную улочку. Немного проехал по узкой дороге среди деревьев и остановился. Дети с шумом вывалились из автобуса. Взрослые построили их по парам и подвели к мавзолею. Точнее к тому, что от него осталось, – арка, колонна и одна стена. Над руинами как над гробом спящей красавицы высился стеклянный саркофаг.

– А если пнуть, разобъётся? – спросил кто-то из мальчишек.

– Это защитный купол, чтобы спасти здание от разрушения, – пояснила экскурсовод, – посмотрите на плитки. Каждая из них ровно восемнадцать сантиметров, по числу лет Айши, а на восемнадцатом ряду мастер высек арабской вязью строку: Осень… Тучи… Земля прекрасна…

Трава давно высохла и ощетинилась соломинками. С тополей от набегавшего ветра летела листва, кружилась в воздухе и оседала на землю. На горизонте высились вечные пики. Солнце светило ярко, но не жарило как летом. По голубому до приторности небу плыли редкие облака.

8

Ирина повернула назад, в село. По памяти направилась к дому, где жил Нуралы. По сторонам улицы высились аккуратно побеленные деревья, выкрашенные в небесно-голубой цвет заборы и ворота. Всё осталось почти так, как она помнила. Только цветники, над которыми в детстве гудели пчёлы и осы, так что лучше было не приближаться, пропали, вместо них вытоптанная растрескавшаяся земля. И виноградников нет. Где же виноградники?

И вдруг Нуралы будет не рад её видеть? Или уехал? У неё всего один день, и едва ли она приедет в Бурное когда-нибудь ещё.

Ирина увидела его издалека, знала, что это он, но не могла поверить. Её желания редко сбывались. Но это определённо Нуралы сидел на скамеечке около ворот своего дома и смотрел, как она приближается. Наверное, тоже думал, что это мираж. Она подходила, а он сидел и не отводил взгляд.

Когда между ними осталось не более трёх метров, Нуралы встал. Он набрал вес, стал крепким мужчиной с жилистыми руками. Лицо его загрубело, приобрело красноватый оттенок, веки нависли над глазами, сделав их ещё более узкими. Он стал похож на своего отца, каким помнила его Ирина. От прежнего Нуралы осталось только что-то неуловимое во взгляде и осанке.

Он шагнул ей навстречу и раскрыл руки для объятий. Ирина упала в них как падает путник в свою кровать, возвратившись из дальнего странствия. Ей так не хватало его обожания! Все эти годы она была никому не нужной одиночкой в чужой стране. Все её мужчины были заняты собой. И она так устала с дороги, от постоянных авралов на работе, от одиночества, что слёзы навернулись ей на глаза.

Нуралы и Ирина стояли, не в силах разомкнуть объятия, между ним было столько несказанного, что они молчали, пока не открылась калитка. Женский голос спросил: Кім бұл, Нуралы?

Нуралы и Ирина вздрогнули и отступили на шаг друг от друга. Ирина поняла, что женщина спросила, кто это.

Нуралы ответил на казахском. Ирина во все глаза смотрела на женщину. Та была немолода. На ней был халат и шерстяной жилет, несмотря на летнюю жару. На ногах носки и калоши. Её груди, не обременённые бельём, свободно колыхались под одеждой. Она улыбнулась, жестом пригласила войти в калитку. Ирина с удивлением поняла, что во рту у женщины блестят золотые зубы.

– Это моя жена Алия, – сказал Нуралы.

– Рада знакомству, – ответила Ирина и прощла внутрь.

По заасфальтированному двору верхом на машинке катался годовалый мальчик, он и высокая девушка уставились на Ирину с таким же беззастенчивым интересом, какой проявил к ней пастух на холмах.

– Вот, Ирина, это мой внук Ералы, – сказал Нуралы, – это наша келин[2] Маншук.

Высокая девушка безрадостно улыбнулась. Возможно, ей ещё не было и двадцати, но лишённое всякого вкуса одеяние из буро-малинового халата и калош, надетых на носки, задушили в ней очарование, свойственное юным девушкам.

– У меня четверо детей, два сына, две дочки, – с гордостью продолжал Нуралы, – одна дочка в Алмате учится, в университете. Сын женился, с нами живёт, внук вот растёт.

Жена его смотрела открыто и добродушно. Ирине показалось, что она понимает русскую речь. Но с Нуралы она снова заговорила на казахском. Он так же ответил ей.

Ирина не могла вспомнить, была ли она раньше во дворе Нуралы. Знала, где он живёт, но в гости, кажется, не заходила. Когда Нуралы был ребёнком, ему не отмечали дней рождения, и других поводов навестить его не было.

Три чахлые яблони – это всё, что было из растительности во дворе. Большую часть занимали две машины: седан и микроавтобус. Ирина оглядывалась, пытаясь отыскать образы бурненских дворов её детства, – цветники, виноградники, грядки, – но натыкалась на какие-то тазы, заткнутые тряпки и брошенные инструменты.

Этот двор, семья Нуралы в этот момент показались Ирине бесконечно чужими.

– Проходи в дом, – пригласил Нуралы.

Мальчик лет десяти на минуту выглянул из сарая, показалось, что кроме Ирины его никто не заметил. Дети в казахских семьях не были важными фигурами.

– У меня мало времени, знаешь, вечером поезд, – сказала Ирина после паузы, – я ещё хочу посмотреть наш дом, на рынок сходить. Так что я пойду.

– Заходи, будь нашей гостей, – настаивал Нуралы.

И снова сказал что-то жене на казахском, она в свою очередь – снохе. Видимо, велела ей стол накрывать, поняла Ирина.

Высокая девушка-келин кивнула и зашла в дом.

– Без чашки чая не отпустим тебя, – серьёзно сказал Нуралы.

Его жена закивала головой. Традиции гостеприимства оказались выше ревности. И слишком быстро отпустить гостью, которая обнималась с хозяином дома у всех на глазах, будет стыдно перед соседями.

Ирина сделала шаг к воротам, стремясь уйти, Нуралы с женой подхватили её под руки и повели в дом. Внук остался во дворе один.

Ирину провели в комнату с большим обеденным столом посредине. Блюда с орехами и конфетами, печенье, баурсаки и сыр уже ждали гостей.

Ирина пошла мыть руки. Отметила, что Эмре поставил бы пять звёзд за чистоту туалета. Умывая лицо, она смотрела на себя в зеркало и на синих дельфинов, которые плескались на кафельной плитке.

Зачем она здесь? К чему ей надо было увидеть постаревшего Нуралы, его жену, сноху, внука и того мальчика, очевидно, сына? Чтобы убедиться, что её жизнь прошла впустую? Что она ожидала от этой встречи? Ведь витали какие-то неуловимые фантазии о вечной любви.

Она рассердилась на себя. Достала из сумки косметику, подушечками пальцев вбила в лицо крем, наложила тон, накрасила ресницы. Окинула себя критическим взором, синяки под глазами закрасить полностью не удалось, они выдавали беспокойную ночь. Когда она вышла, хозяева сидели за столом и спокойно разговаривали. Ирина разобрала несколько слов.

Натянула на лицо улыбку и села за стол. Тотчас перед ней сноха незаметно поставила чашку с налитым едва ли до половины чаем.

– Я хотел спросить, Ирина, откуда ты приехала? Где живёшь? – завёл степенную беседу Нуралы. Как будто не он, а другой человек обнимал её у ворот.

– Я в командировке в Алматы. А живу в Мюнхене, – так же отстранённо в тон ему ответила Ирина.

– А где работаешь?

– В фармацевтической компании.

– В офисе сидишь? – с удивлением спросил Нуралы.

– Да, – Ирине захотелось спросить, что удивительного видит Нуралы, в том, что она работает в офисе, но она не успела.

– Замужем, дети есть? – на хорошем русском без акцента вклинилась в разговор Алия.

– Я в разводе, – Ирина помолчала, – детей нет.

Алия сочувственно покачала головой. Они ещё что-то спрашивали, Ирина коротко отвечала и думала о том, как бы ей уйти. В присутствии жены разговор не клеился.

Наконец с улицы раздался мужской голос, позвал Нуралы. Нуралы замешкался на минуту, потом твёрдо сказал, что должен ехать. Что был очень рад увидеться. Пожал ей руку, на пару секунд задержав в своей ладони, и ушёл. Просто вышел, без объятий и прощальных слов.

Без него ей здесь было нечего делать, поспешила уйти. Жена Нуралы набрала наскоро в пакет орехов и конфет со стола. Догнала её во дворе: «Сарқыт»[3]. Ирина с недоумением взяла пакет, пробормотала слова благодарности и вздохнула с облегчением, когда вышла за ворота. Второпях покинула улицу, и на другой села на скамейку около дома, в котором, – она его легко узнала по резному коньку, – раньше жила семья Шнайдеров. Они уехали в девяносто первом, сразу когда рухнул Советский Союз.

Бабушка Шнайдеров почти всегда сидела на этой скамейке, и не одна, а с соседками, такими же старушками. Бабули вязали, плели разговоры и макраме. Тогда макраме вешали на окна и двери, надевали на горшки для цветов.

Бурное – райцентр, большое село, несколько тысяч человек, но бабушки знали почти всё обо всех. Наверное, только о новоприбывших не могли рассказать. А после алматинского восстания в восемьдесят шестом сюда потянулись и отчисленные студенты, и уволенные с работы. Некоторые из них у родственников поселились, кто-то дома купил или снял. Не так чтобы их много было, но они отличались от сельчан и вызывали интерес.

Спустя почти тридцать лет бабушек тех наверняка нет в живых. А нынешние не выходят, приглядывают за внуками, что ли. В советское время у людей больше свободного времени было, получается.

Бабули тогда вроде бы макраме плели, но и каждого, кто проходил, оглядывали с ног до головы.

Ирина в детстве мимо старалась быстро пробежать, но бабули успевали потом матери доложить, что она колготки порвала, и ещё был случай – сумку с хлебом уронила.

Сейчас Ирине захотелось вернуть то время. Прошла бы она мимо, а бабуля её узнала и по имени окликнула: «Ира, ты?»

Наверное, Ирина кинулась бы к ним и расцеловала каждую. Спросила, как дела, как здоровье, пусть бы их лица засияли радостью. Они бы смахивали слезинки и рассказывали, перебивая друг друга, где, кто из старых бурновцев и когда приезжал.

Но никого нет на скамеечке. Ирина сидела одна и смотрела на родную улицу глазами повидавшими побольше тех бабушек. Да и что они видели дальше базара в Джамбуле? Музей Ленина в Ташкенте?

9

А тополя всё так же шелестели листвой в вышине, и ветер без устали гонял горячий воздух.

Посредине улицы – дорога, достаточно широкая, двум машинам разъехаться хватит. С обеих сторон – за деревьями заборы и дома с пыльными стёклами окон.

А когда-то давно окна хвастали перед соседями плетёным ажуром, у кого тоньше и белее, у кого самые чистые стёкла, у кого на стене табличка: "Дом образцового содержания". Ирина по дороге в магазин или со школы любила занавески разглядывать, и угадывать, что за окнами. В Бурном почти все дома одноэтажные, на невысоком фундаменте, и окна как раз на уровне глаз.

Солнце докатилось до зенитной точки, от жары расплывались очертания домов, их углы отдалялись, становились призрачными, как в фильме про путешествия во времени.

Ирина отпила из бутылки воду, встала со скамейки и попрощалась с невидимыми бабушками, как затерянный путешественник во времени.

Здесь жили Шмидты, здесь – Петровы. Все уехали, разбрелись по свету, кто куда.

Тополя поредели и как будто стали ниже. А были – высоченные, коридором до края села.

10

Вот и дом, в котором Ирина родилась и выросла. Как только он показался, она видела только его. Чем ближе, тем сильнее щемило сердце от узнавания. Она встала напротив, на другой стороне улицы, и замерла. Ворота покрасили в зелёный цвет, были голубые. Конёк крыши украшал петушок из дерева, теперь нет его, крыша покрыта черепицей, не шифером, как раньше. Ирина поискала глазами старую вишню, на её ветвях она собирала ягоды и спускала в вёдрах вниз. Не нашла… Яблонь тоже нет, наверное, стали старые, и их вырубили. К горлу подступил комок. Вряд ли было бы легче, останься всё как прежде.

Вдруг калитка приоткрылась, и из неё выглянули круглолицые дети с высокими скулами. Мальчик и девочка. Уставились настороженно на Ирину, зашушукались между собой на казахском.

– Апа, апа, – закричали звонко вглубь двора, – бери кел[4].

Ирина поняла, что они зовут бабушку. И, правда, через несколько минут, в которые дети разглядывали Ирину, в проёме калитки показалась пожилая женщина.

– Здравствуйте, – произнесла Ирина.

– Саламатсиз бе[5], – ответила апа.

– Я жила в этом доме, в девяносто третьем уехала с родителями.

Брови пожилой женщины поползли вверх, подбородок, наоборот, устремился вниз.

– А как звали твоих родителей? – спросила она, справившись с удивлением.

– Пётр и Нина.

– Беккеры, – лицо апы от широкой, золотозубой улыбки, резко покрылось сеточкой морщин. Она распахнула калитку, и не отводя глаз от Ирины сказала, – ты похожа на отца.

Ирина перешагнула во двор. Поёжилась от мурашек, пробежавших по телу.

Крыльцо дома осталось таким же, как она его помнила. С камнями в основании, и толстыми дубовыми досками поверх. Перед отъездом мама села на чемодан на этом крыльце и расплакалась.

Как будто знала, что больше ей не доведётся приехать сюда.

Двор стал меньше, длинная, похожая на сарай постройка выросла на месте виноградника, съев добрую половину двора. От прежнего убранства остались только стены дома и крыльцо.

Из дома вышла молодая женщина.

– Айсулу, конак[6] у нас, внучка Беккеров, радость какая, – широко улыбаясь сказала ей апа, – накрывай дастархан!

И тут же обратилась к Ирине:

– Как зовут тебя?

– Ирина.

– Ирина, дочка Беккеров, слышите, приехала к нам! – громко, как будто соседям, сказала она, и уже тише, с лаской в голосе: – проходи, жаным[7]!

Ирина прошла к крыльцу и остановилась. Апа уже открыла дверь в дом, но Ирина развернулась и медленно села. Прижала ладони к деревянному настилу. Её взгляд устремился в привычном направлении поверх забора и ворот, туда, где пики гор прикрывали снежные шапки. Когда-то она мечтала о путешествиях за эти горы. Сейчас предпочла бы не уезжать отсюда никогда.