Читать онлайн Один на один

Океан

Океан отступил, и волны едва набегали на берег. Я шёл по влажному песку. Пройдя метров сто от одних каменных уступов до других, обернулся: следы моих кроссовок были целы и невредимы, ни одна волна не смогла добраться до них. Я улыбнулся, словно в этом была какая-то моя заслуга.

Чуть уловимые на ветру терпкие запахи северной тундры смешивались с дыханием Баренцева моря[1]. Мне говорили, что, уехав, я затоскую по этому воздуху, которого больше нигде нет, раньше, чем по всему остальному. Вот я и вбираю весь букет ветров полной грудью, словно пью холодную воду в жаркий день. А воздух кружит голову, наполняя каким-то неведомым чувством. И, наполненный им, я прислушиваюсь, как размеренный бег волн да шелест ветра сплетают прозрачную мелодию. Ничто и никто не удерживает её. Она здесь по собственной воле. Потому что ей тут хорошо, спокойно и свободно.

Разлитые в воздухе вечерние краски скользят по первой изморози на болотах и озёрах, огибают сопки и камни и растворяются между ними, шёпотом поделившись с ветром тайной своего свечения. Кто захочет, тот обязательно разглядит их.

Я подставляю лицо солнечным лучам. Между вечным светилом и мной – бегущая по волнам оранжевая дорожка, связавшая нас в этот миг через миллионы километров и миль. Вообще-то сейчас уже конец августа. Почти осень. Всё вокруг говорит о скорой зиме, полярной ночи, арктических морозах и ураганах. Но это потом. А пока густое алое солнце качается на волнах у кромки горизонта, готовясь на время укрыться за ним, чтобы через несколько часов вынырнуть из воды как ни в чём не бывало. Это главное – обязательно вынырнуть. А иначе и быть не может. Так всегда было – тысячи, миллионы лет, – и так будет. В этих краях с иными мерками и появляться не стоит. Так что придёшь сюда через пару тысяч лет, а солнце всё равно вынырнет в этом месте, и кто-нибудь обязательно будет смотреть на него, и никуда ничего не денется.

Вообще-то, когда я приехал сюда, таких закатов вроде бы не было? Или я просто не замечал их?

Трудно сказать. Не помню. В любом случае теперь я знаю точно, что они есть. А это уже немало.

Прыжок судьбы

Помню, как в начале лета, ещё в городе, мы с отцом стояли друг напротив друга.

Я тогда произнёс:

– Ну, вообще-то у меня переходный возраст.

Мне это объяснение казалось вполне исчерпывающим. Но не думаю, чтобы отец был со мною согласен. И точно: он внимательно посмотрел мне в глаза и протянул:

– А-а-а, переходный…

Мне оставалось только согласиться:

– Ага.

– Ну что ж, это дело серьёзное, – он отставил свой портфель. – Переходный – от слова «переходить». Дорога неблизкая. Сам понимаешь.

К чему это он клонит? Но я всё-таки кивнул.

И отец тоже кивнул. И замолчал.

И как-то выходило, что мы с ним вроде и не спорим. С ним всегда так: только хочется заявить о своих правах, тут же выясняется: чего их заявлять, если они особо никуда и не девались?

Вот и сейчас мы смотрим друг на друга, чуть подняв брови и улыбаясь так, словно говорим что-то вроде:

– Ну-ну, конечно…

Отец первым прерывает эту дуэль взглядов:

– Тогда, друг мой, в путь! Такое путешествие пускать на самотёк нельзя. Так что готовься! – и отец подмигнул, словно качнул лодку, и от неё по спокойной водной глади побежала лёгкая зыбь.

– А к чему мне, собственно, готовиться? – я насторожённо посмотрел на отца. Но тут у него зазвонил телефон, и он только похлопал меня по плечу и опять полез в свой портфель. Интересно, что же это он такое придумал?

Так вот, я, конечно, многого мог ожидать от отца, но чтобы вот так перевернуть всё с ног на голову – такое мне и во сне не могло привидеться. И не только, между прочим, мне. Вы бы видели маму, когда она узнала, чтó он затеял! И благодаря ему мои мечты о морских курортах и беспечной летней жизни растворились в прозрачном полярном тумане. Он сказал, что вместо южных морей мы едем на Север.

– Да-да, на самый Север! – и отец показал на карте Кольский полуостров.

– А валенки с собой брать? – попытался съязвить я.

Отца это не смутило.

– Нет, – успокоил он меня. Потом подмигнул и добавил: – Там выдадут.

И опять похлопал меня по плечу. Что и говорить, у папы всегда было хорошо с чувством юмора. По крайней мере, он так считал.

Сказать по правде, я толком и не понял, чего он там забыл на этом Севере. Да в тот момент не очень-то и хотел разбираться. Кажется, ему предложили провести инспекцию каких-то гидрографических[2] объектов, и он согласился. Мог ведь не соглашаться – я это понял из обрывков его разговора с мамой, – но нет, согласился. И вот это возмутило меня больше всего! Явно сделал так специально!

– Точно, – подтвердил отец, – специально. Мы же с тобой собрались в поход, вот я и воспользовался случаем. Север – это вам не бока греть на пляже, молодой человек…

Я решил, что всё это звучит слишком жестоко, и ушёл к себе – изучать карту.

Нам предстояла дорога на самый север Кольского полуострова. Туда, где к нему друг за другом прилепились ещё два – Средний и Рыбачий. Я их даже разглядел на карте. В тоске и унынии полез в интернет. Выяснил, что последние лет пятьдесят эти места были вотчиной военных. Потом они ушли. Оставив свои городки, бросив то, что казалось лишним. Вскоре после их ухода туда потянулись люди без роду и племени. Эти не церемонились – тащили всё. И вот теперь отцу предстояло выяснить, что уцелело. На работу отводилось целое лето, и ему разрешили взять меня с собой.

Я затолкал в рюкзак вещи. Даже тёплые носки, которые всегда забывал. Мама мне их торжественно вручила, когда я уже застёгивал молнию. Попытался возразить, что вообще-то лето. Она с улыбкой пожала плечами:

– В Арктике лета не бывает. Это констатация факта.

В общем, и свитер я тоже взял, раз уж мне так свезло в этой жизни. Ещё думал, брать ли скейт: может, там есть рампа? Но отец сказал, что в том месте, куда мы едем, нет даже асфальта. Я чуть не поперхнулся. Сейчас приятели летают на своих досках на стадионе, крутят всякие трюки, прыгают с рампы на рампу… А у меня тут такой прыжок судьбы. Стало как-то совсем уныло. Катаются, и дела им нет до асфальта на краю земли. Я даже говорить не стал, куда еду. Сказал просто, что на море, и всё.

– Повезло, – они пожали мне руку и помчались делать свои флипы и олли[3].

Я с тоской посмотрел им вслед и зашагал в новую для себя реальность.

Старший менеджер

Сначала мы больше суток пилили в поезде до Мурманска. Затем часа три тряслись на машине. Всё, что я видел за окном, оптимизма не вызывало. На сопках ещё лежал снег, хотя было уже начало лета. И никакой зелени кругом – только серые скалы да низенькие деревья с голыми ветками. И мы тут такие приехали. Ну, папа! Всю дорогу я дулся на него.

А он ещё издевался:

– Ну, как тебе такой трансфер? – это он про обычный уазик с брезентовым верхом.

Но дальше – хуже! Доехав до какой-то Титовки, мы свернули с асфальтированного шоссе на грунтовую дорогу и пересели на гэтээску, по сравнению с которой уазик был верхом комфорта.

Гэтээска – это допотопный гусеничный автомобиль. Нечто среднее между трактором и боевой машиной пехоты, которую я видел на парадах. Но парад – это красиво. А тут – каша из песка, снега и камней. Я думал, такое бывает только в фантастических фильмах про заброшенные миры, но нет. Оказалось, я заблуждался.

Мы забрались в гэтээску и тронулись. Поначалу я попытался ехать как взрослые – сверху, «на броне». Вокруг уныло тянулась бескрайняя и безжизненная тундра. Грязные камни вылетали из-под железных колёс. Двигатель тарахтел на полную катушку, но сопровождавший нас человек в замасленном бушлате всё равно пытался перекричать грохот и не переставая что-то рассказывал отцу сквозь шум. Я ничего не слышал, вскоре замёрз и попросился внутрь машины. Здесь было так же шумно, но по крайней мере тепло, хотя и воняло машинным маслом, дизельным топливом и металлом.

Примостившись на коротенькой скамейке, я решил, что моя жизнь загублена окончательно. И в нынешних обстоятельствах спасти её не может ничто. Ну, абсолютно ничто и никто.

– Сегодня спать будем здесь, – сказал отец, показывая на круглые обшарпанные вагончики, до которых мы добрались под вечер.

– Это тот самый отель пять звёзд? – простонал я, пытаясь расправить руки-ноги-плечи после гусеничной тряски.

– Считай, что да, – ответил отец. – Как минимум три.

– И здесь нам предстоит провести незабываемый отпуск? – продолжал я.

– Нет, – успокоил отец. – Это лагерь геологов. Завтра поедем дальше. А пока не теряй времени на разговоры.

Я подошёл к двери вагончика, потянул за ручку. Дверь упала на меня, соскочив с петель прямо на ноги, а потом шлёпнула по голове. Сначала захотелось заплакать, но тут же стало смешно. Этакий смех сквозь слёзы. Раньше о нём только читал, а теперь испытал и проникся. Так сказать, на собственном опыте.

– Прикольно… – выдавил я.

Тут же из выломанного мною дверного проёма показалось лицо толстенного дядьки в тельняшке:

– Поосторожней, брат! Ноги беречь надо! Как и остальное. А то жалко всё-таки.

Потом он аккуратно снял дверь с моей ноги и повесил обратно.

– Шалят петли. У них такое бывает… – пояснил толстяк.

Шишка, добро пожаловать, сказал я себе и потрогал место удара. А вслух спросил:

– А вы тут, случайно, не старший менеджер отеля?

– Старший менеджер! Ну, парень, ты даёшь! – засмеялся здоровяк и тоже хлопнул меня по плечу. Это было немногим слабее упавшей двери. – Давай, заходи, старший менеджер! Добро пожаловать!

По обшарпанному виду вагончиков было понятно, что их привезли на полуостров лет пятьдесят назад, если не больше. Внутри – темно, ничего не видно, и я сразу же ударился головой обо что-то твёрдое.

Вторая шишка, добро пожаловать, сказал я себе.

– Ты нам тут всю мебель порушишь, – добродушно проговорил толстяк и пропал где-то в глубинах строения. – Ха, старший менеджер!

– Как же тут можно спать? – спросил я отца.

– Можно, – коротко ответил он, расчищая панцирные кровати от сваленных там коробок. – Можно, потому что безопасно.

Я сел на кровать. Она пружинила подо мной, но веселее от этого не становилось. За мутными окнами был серый-пресерый Север.

Да, заехали мы. В глубине живота зародилось желание побыстрее сбежать, вернуться в привычный мир. Хоть пешком. Пока недалеко забрались. Это чувство росло, поднималось к лёгким и глазам. Ещё чуть-чуть, и я бы точно заплакал. Но отец не обращал на мои переживания никакого внимания и не отвечал на мой обиженный взгляд.

Уже потом он признался, что всё видел: и моё отчаяние, и немой вопрос, смешанный с укором, – но молчал, не реагировал.

– Мы ведь не могли раскиснуть на пару от того, что всё вокруг выглядит так неважно, – улыбался отец. – Пожалеть себя проще простого. Надо учиться преодолевать трудности. Вот мы с тобой и учились.

Когда отец говорил об этом несколько месяцев спустя, мы лежали посреди ярко-красного с оранжевыми и зелёными вкраплениями ковра заполярной тундры под лучами северного солнца. Мы раскинули уставшие руки-ноги на упругом ягеле и мечтательно смотрели на причудливые очертания облаков в высоком прозрачном небе.

– К тому же я знал, что на самом деле здесь всё по-другому, – произнёс он сонным голосом, собираясь вздремнуть несколько минут прямо посреди кустиков брусники и морошки.

Но всё это было спустя почти три месяца.

Открытие мира с тряпкой в руках

От перешейка, где находилась промежуточная база геологов, дорога вела дальше на север. Она петляла между сопок, поднималась на перевалы, спускалась вниз, огибала озёра и болотца. Хотя, сказать по правде, и дорогой-то её назвать можно было лишь условно. Отец рассказал, что давным-давно её пробили монахи. Не то в XVI, не то в XV веке. Не очень-то понятно, зачем они это делали, подумал я, зачем шли в края, где снег лежит чуть ли не круглый год.

Я опять замёрз, но уже знал, как с этим бороться. Я надел тёплый бушлат, который мне дали геологи. Да, в таких условиях быстро начинаешь понимать истинную ценность вещей и подарков.

Через час выяснилось, что у гэтээски сломалась третья скорость. Водитель перешёл на вторую. Так и плелись мы со скоростью десять километров в час до самого маяка. Я попытался слушать плеер, но он вскоре сел, потому что я забыл его зарядить.

Посёлок, куда мы ехали, находился рядом с маяком и назывался Цыпнаволок. Посёлок – это тоже громко сказано. Всего-то грунтовая дорога длиною метров сто. Не очень ровная и не очень прямая, с лужами и кое-где торчащими из земли камнями. Но утрамбована она была почти до состояния асфальта. И ведёт с одной стороны к морю, с другой – в тундру. Вот и все варианты.

По сторонам этой условной улицы стояли дома, сараи, котельная и что-то ещё в том же духе. Напротив единственной трёхэтажки – дизельная подстанция из серого силикатного кирпича. Рядом с ней – заброшенное здание с выбитыми окнами, над входом в которое висела покосившаяся надпись «Баня». Чуть в стороне – нечто странное с узкими окнами в мутных стеклянных квадратиках и закрытой на замок ржавой дверью. Когда-то здание было зелёным, кое-где остатки цвета ещё проступали. Вместе с краской обвалились и части кирпичей, остатки которых теперь смотрели на мир своими грязными рваными краями, точно куски мяса.

Наверное, когда-то здесь всё было новым и чистым, а жизнь – разумной и понятной. Теперь покосившиеся полуразрушенные строения больше походили на окружавший их каменный мир. Построенные в безлюдных местах, они словно удалялись от покинувших их людей, распадаясь среди скал, становясь их частью и подобием. Чуть поодаль сквозь пелену тумана проступала пограничная застава. Над нею торчали антенны с проводами, изгибавшимися дугой и гудевшими при порывах ветра.

Рядом шумел океан. Его не было видно: над посёлком висел туман. Но даже в этой пелене чувствовались сила и скрытая мощь большой воды, от которых по спине бежали мурашки.

Из всех поселковых построек для жилья предназначалась лишь облезлая трёхэтажка, где нам и предстояло провести ближайшие месяцы. Выйдя из гэтээски, мы взяли сумки и пошли в дом. На третьем этаже нам выделили целую трёхкомнатную квартиру, обшарпанную и неуютную. Как вообще тут можно жить?

На мой вопрос отец, как всегда, ответил совершенно невпопад:

– Думаю, тебе понравится…

«Ничего себе, понравится!» – возмущался я, находя у самого себя полную поддержку. После дороги всё болело, отваливались не только ноги, но и прочие части тела, поэтому сил спорить не было совершенно. Мне кажется, на этих словах про то, что мне понравится, я и провалился в сон. Как говорится, без задних ног. Да и без передних тоже.

По моим ощущениям, проснулся я в ту же секунду. На голову что-то капало. Я закричал.

Оказалось, это дождь. Он пошёл ночью и, естественно, протёк сквозь крышу. Мой крик перешёл в стон: и это называется отпуск?!

Я хотел спросить, где справедливость, но отец перебил:

– Чем вопить, сбегай-ка лучше за ведром! Проку больше будет.

И ещё полночи мы затирали лужи и подставляли под воду тазики и прочую тару.

На следующий день от бессилия и тоски хотелось то возмущаться, то плакать, и я ничего не мог с собой поделать. Чувство юмора не помогало.

Когда я первый раз пошёл в туалет, то даже не смог спустить воду. Предательская кнопка сначала никак не хотела нажиматься, а потом никак не хотела вставать на место. Унитаз был с ржавыми подтёками и качался, потому что неровно стоял на плохо выложенном коричневым кафелем полу.

Душ поначалу тоже не работал, но в итоге я всё-таки смог повернуть рычаг. Хотя напор воды оказался таким слабым, что назвать это устройство душем было бы большим преувеличением.

– Ты не мог оставить меня в городе? – спросил я отца, вернувшись в комнату.

– Мог, но ты должен знать, что так тоже бывает, – ответил он. – А пока берись за тряпку и давай наводить порядок. Это верный способ разобраться в окружающем тебя мире.

Подпустить немного философии – это тоже в отцовском стиле.

На вес золота

Всё время отец проводил в разъездах по Среднему и Рыбачьему. Возвращался он поздно. Особенно поначалу. К тому времени я уже часто лежал в кровати. Иногда спал, иногда делал вид, потому что не хотел лишних разговоров. Но отец и сам ни о чём не спрашивал. Утром он уезжал вновь, а я оставался дома один, не зная, чем себя занять.

Сказать по правде, была ещё одна мысль, не дававшая мне покоя. Дело в том, что мой день рождения – летом. И так-то я всегда провожу его без школьных друзей, но хотя бы родители обычно придумывали что-нибудь интересное. А что может быть такого уж необычного здесь, на этих забытых Богом островах? Только скалы да ветер. Да ещё геологи. Но это не та компания, на которую я рассчитывал. От мыслей про потерянный день рождения становилось совсем мрачно.

После пары-тройки тоскливых дней, проведённых в четырёх стенах, я вышел на улицу. На ту самую – единственную. По ощущениям это можно было сравнить чуть ли не с вылазкой в открытый космос.

С момента нашего приезда здесь ничего не изменилось. Время явно жило в этих краях по особым законам и никуда торопиться не собиралось.

Я вышел из единственного подъезда и огляделся. Посёлок казался частью забытого и затерянного в неизвестности мира. И в его центре находился я. Рядом – ни души. Только собака лениво прошла мимо, не обратив на меня никакого внимания.

Я сделал несколько осторожных шагов, точно опасаясь, что из-за угла выскочит монстр или под ногами откроется люк, в который я улечу. Но в реальной жизни такого не бывает. Впервые я подумал, что это, пожалуй, хорошо. Лишних неожиданностей не хотелось.

– Заходи в гости! – вдруг прозвучало за спиной.

В этот момент я стоял под вывеской несуществующей бани, боязливо заглядывая внутрь строения. Вздрогнув, я обернулся. Передо мной был бородач в камуфляжной куртке, спортивных штанах и резиновых сапогах. Оказавшись на чужой планете, плохо понимаешь, как надо реагировать на подобные приглашения. Я растерялся. Но незнакомец по-своему понял моё смущение:

– Не сюда, конечно, – ко мне, в радиорубку. Вон она. Дождь начинается, а ты в кроссовках. Промокнешь…

Я кивнул. Оказывается, инопланетяне тоже стараются спрятаться от дождя. Это нас сближало.

Мы пошли по грунтовке в сторону обитого железом зелёного фургона, который бородач назвал радиорубкой. Судя по спущенным и обмякшим колёсам, посёлок был местом его вечной стоянки.

Хозяин открыл дверь, поднялся в фургон. Изнутри раздался щелчок, а следом ещё один. В каморке появился свет.

– Напряжение надо сбрасывать, чтобы на приборы не влияло, – пояснил он.

Я тоже вошёл в радиорубку.

– Сейчас на связь выйду, и будем чай пить… – он сел перед здоровой радиостанцией, щёлкнул тумблером туда-сюда и повернулся в мою сторону. – Меня вообще Борисом зовут, – он улыбнулся и протянул руку.

– А я Ваня… – я тоже протянул руку.

– Ну, вот и познакомились!

Он вскипятил электрический чайник, достал с полки большие оранжевые кружки в белых кругах по бокам, коробку с кусковым сахаром, маленькую миску с печеньем и конфетами.

– Ну, как тебе тут у нас?

Я не знал, что ответить.

– Как-то грустно, разруха кругом, всё ржавое и старое…

Бородач немного помолчал.

– Да, с непривычки тоску нагоняет. Я, когда сюда приехал, тоже загрустил. Ну, да мне особо выбирать не приходилось… А потом привык.

Борис налил чая. Такого густого, что я даже поморщился от горечи.

– Извини, это я по привычке. Налил как себе… Добавь сахара, тогда вкусно будет.

Мы сидели за его рабочим столом. Со всех сторон нас окружали приборы с широкими пучеглазыми экранчиками, дрожащими стрелками, бегающими жёлтыми волнистыми линиями. Иногда в приборах что-то переключалось и они начинали урчать, как живые.

Чай действительно оказался вкусным.

– Тут вообще-то много всякого интересного. Человек, конечно, погадил вокруг. Такая уж у него натура. Но природа здесь необидчива. Всё принимает, всё прощает…

В радиорубке было тепло. Дождь за окном начался и уже прошёл.

Борис поставил чашку на край стола, собрал ладонью крошки и аккуратно ссыпал их в рот.

– Так что ты погоди грустить, ещё освоишься…

После дождя наступила весна. Это произошло внезапно, в один момент, словно по волшебству. Я это сразу почувствовал, когда вышел из радиорубки. Весна, и всё тут. И вот уже ветер, не утратив своей силы, стал тёплым и мягким. Земля точно вздохнула, не боясь заморозков. И действительно, уже на следующий день на кустиках появились осторожные листочки. Они ещё чуть медлили, словно не верили до конца, что можно выбираться на свет, но в считаные дни сопки начали превращаться в зелёный ковёр, а серые скалы и грязные снежники в ложбинах уже не казались приговором всей моей жизни.

Нигде так не ждут весну, как на Севере, говорил Борис. И нигде её так не ценят – хрупкую, робкую и мимолётную. У неё на всё про всё неделя-две. Это максимум. А потому каждый день – на вес золота.

Обои и унитаз

Наконец у отца выдался выходной. Он вошёл в мою комнату (к тому времени из-за протекающей крыши мы переехали с третьего этажа на первый), держа в руках рулоны обоев.

– Давай переклеим, а?

– Мы ведь через три месяца уедем. Зачем тратить время? – спросил я.

– Ну, не жить же в грязи. Пусть даже день или неделю. А уж тем более три месяца. Это большой срок.

– Не знаю… А на что мы будем клеить? Клей-то у нас есть? – я искал причины, чтобы не заниматься ремонтом.

– Не проблема. Сварим клейстер. Будет лучше любого клея держать. Проверенная технология!

Отец принёс откуда-то муки, в эмалированном ведре вскипятил воду, замешал густую жижу. Выглядело как-то не очень… Я даже поморщился.

– Тебе же не есть её предстоит, а обои клеить, – пожал плечами отец. – Давай-ка лучше раскатывай рулоны. Пусть отлежатся.

Обои мы клеили целый день. Сначала обдирали старые и даже соскребали пожелтевшие газеты под ними. Были там «Правда», «Советская Россия», какие-то страницы на немецком языке. Отец сказал, что, видимо, живший здесь человек до этого служил в Германии. Я попытался почитать, но по-немецки у меня ничего не вышло.

Когда за окном всего одна улица, даже поклейка обоев приобретает свой смысл и не кажется потерей времени. С каждым рулоном я всё глубже вникал в особенности подгонки кусков, сохранения рисунка и даже запомнил, что начинать работу надо всегда от окна. Иначе всё пойдёт вкривь и вкось. А с углами возиться – самое муторное. Но тут важно не торопиться, делать спокойно.

О чём-то говорили с отцом: про обои, разметку рулонов, кантики и кромки. Ничего особенного не сказали, но откуда-то появилось чувство близости, на которое дома никогда не хватало времени. Всегда куда-то бежали, торопились, и не было получаса просто вместе помолчать.

Когда мы закончили, действительно получилось хорошо. В комнате стало светлее. На обоях не было никаких подтёков и жирных пятен. Ошмётки старой бумаги больше не свисали сверху и не пузырились внизу.

– Ещё бы унитаз заменить, – проговорил отец. – Чтобы уж совсем по-человечески стало. Как думаешь?

На следующий день отец вернулся поздно. Зато счастливым-счастливым. Он стоял на пороге в обнимку с белым унитазом.

– Новый! На складе валялся. Говорят, лет пятнадцать назад привезли, когда тут ремонты собирались делать. А потом всё бросили…

Отец поставил фаянс посреди комнаты и с любовью посмотрел на него:

– Удивительно, что уцелел… А вот теперь пригодится…

От этой картины мне стало весело. Как-то по-дурацки всё выглядело. Мы с отцом на краю земли. Холодно, дождь за окном. А мы в центре комнаты унитаз поставили и радуемся.

Отец нагнулся к коробке, пытаясь что-то прочитать на гофрированном картоне:

– Я же говорил – классная вещь! Всё-таки умели раньше делать!

Мой котёл

Постепенно мои прогулки по посёлку и его окрестностям вошли в привычку. Я уже не сидел дома в тоскливом и бесполезном унынии.

Выйдя на улицу в очередной раз, тут же столкнулся с молодым парнем из геологов. Я поздоровался.

– Слушай, ты топить умеешь? – спросил он.

– Топить? Печку? Нет! – испуганно ответил я.

Парня это не смутило:

– Не печку, а котёл. Значит, самое время научиться! Мужик ты или нет?

– Мужик… – неуверенно ответил я.

– Тогда выручай. Я там один сейчас, остальные на выезде, а разорваться не получается: и еду готовить надо, и огонь поддерживать.

Я плотнее застегнул бушлат, с которым теперь не расставался, и пошёл за парнем в котельную.

Наклонившись вперёд и опершись на колени, парень смотрел в топку:

– Короче, следи, чтобы, во‑первых, не погасло, а во‑вторых, сильно не разгоняй, а то я там наверху ничего не смогу сделать.

Я кивнул:

– Попробую!

Парень ушёл, а я остался один на один с огнём и топкой. Я очень нервничал. Для начала взялся за лопату – тяжёлую, с широким совком, покрытую слоем чёрной пыли. Зачерпнул уголь из кучи, сваленной рядом со входом, и кинул в огонь. Уголь вспыхнул, обдав меня волной жаркого воздуха. Я быстро пошёл за следующей партией. Потом ещё, и ещё, и ещё. По лбу и щекам потекли струйки пота. Я скинул бушлат и остался в одной рубашке. Мне очень не хотелось услышать, что я не справился, не смог сохранить огонь.

– Эй, хорош! Тормози, а то взлетим! Ты же не на паровозных гонках! – парень стоял в дверях и размахивал руками.

Я вдруг почувствовал, что в его словах нет ни капли высокомерия, хотя он и разговаривает с младшим. Это мне очень нравилось. Парень заглянул в топку:

– Раскидай немного уголь, а то в одном месте под котлом шпарит!

– Может, водой залить? – предложил я.

– Не надо, потом не разожжём! Замучаемся!

Я улыбнулся в ответ и взялся за длинную кочергу, чтобы выровнять пламя по всей топке. После этого замечаний сверху не поступало. Я аккуратно поддерживал необходимый уровень огня. Спустя час парень спустился, посмотрел в печку и хлопнул меня по плечу.

– Молоток! – он протянул руку. – Я Анатолий! Пошли за стол.

Мы поднялись в столовую, где сидели вернувшиеся из похода геологи. Они приветствовали меня дружным гулом. Я даже смутился, опасаясь розыгрыша или подвоха.

– О, да это же наш старший менеджер! – воскликнул толстяк в тельняшке, которого я видел по дороге сюда, на базе.

Все обращались к нему «Сан Саныч». Он встал из-за стола, подошёл ко мне и протянул руку.

– Вот это человек! Это я понимаю! Не только двери ломать умеет!

Другие согласились:

– Народ без обеда не остался!

– Теперь будем знать, к кому обращаться…

Я улыбался. А потом взял тарелку с круто сваренным на моём огне борщом, чёрный хлеб с холодным маслом и большой стакан чая с сахаром. В общем, было вкусно.

– А что вы вообще ищете? – спросил я геологов.

Они помолчали, словно уступая друг другу слово. Потом кто-то из сидевших за столом ответил:

– Тут такая земля – можно что угодно искать… Что найдём – всё наше. Мы ведь геологи. Нам важны не богатства, а сам факт находки. Мы почти бескорыстны в своих поисках…

– И как? Что-нибудь нашли?

– Не без этого… Вон нефть уже качают… А недавно алмазную трубку откопали…

– Здорово! – восхитился я.

– Да только не для промышленных объёмов, – засмеялся геолог. – И алмазы там не те, что ценятся в мире.

– Жаль…

– Ну, как сказать… Любой алмаз для чего-нибудь нужен. Просто люди часто не понимают для чего. Необходимо время, чтобы разобраться. В этом-то вся и проблема, – и геологи начали вставать из-за стола, чтобы поскорее добраться до кроватей и лечь спать после похода.

И уже в дверях один из них повернулся ко мне и сказал:

– А вообще, люди ищут самих себя и своё счастье. Везде и всегда. В том числе здесь.

Как постирать носки в Баренцевом море

Папа сказал, что надо бы организовать стирку.

– Вот тебе и задание на день, – улыбнулся он и уехал по делам.

Как-то я раньше особо не задумывался, откуда берётся стираное бельё. Ну, или с полки, или из стиральной машины. Но в нашем случае полка уже опустела, а после моей трудовой вахты в кочегарке чистой одежды и вовсе не осталось. Стиральной машины не было и в помине. В ванной я нашёл твёрдый кусок хозяйственного мыла. Оно мне, естественно, не понравилось, но именно про него говорил папа.

И тут я почему-то решил, что стирать в ванной неинтересно. А все настоящие мужественные люди должны стирать в холодной реке. До ближайшей реки идти километр или два. До океана ближе. Значит, придётся стирать в большой воде. Где ж ещё? Странно, но все эти умозаключения показались мне совершенно естественными, и я тут же уложил грязные вещи в пакет, пакет – в рюкзак и отправился на берег Баренцева моря.

Океан встретил меня не сказать чтобы радушно. Шипел и пенился, набегал на песок и камни, постоянно заставляя меня то подходить, то убегать, чтобы не промочить ноги. «Так много не настираешь», – сказал я себе и направился к пологим уступам скал, похожим на слоёный пирог. Но там меня ждали новые испытания.

Скалы, конечно, немного возвышались над волнами, но те всё равно доставали до них, да ещё и шумным фонтаном брызг орошали растущие в расщелинах крохотные островки мха. Да, не самой толковой оказалась идея со стиркой в океане, но сдаваться мне не хотелось. И я разложил-таки на скалах пакет, грязные вещи, мыло и взялся за дело.

В тот же момент океан окатил меня с головы до ног. Так сказать, для приветствия. А погода, между прочим, была серенькая, без солнца. И вообще тут арктическая зона. Потом, нагнувшись, я выпустил из рук в Баренцево море кусок мыла. Хотя на этот раз волна подоспела кстати. Окатив меня ещё раз, она вернула мыло прямо мне в руки, и я вцепился в него, как в драгоценный камень. Ещё успел подумать, что здесь мыло действительно ценнее брильянтов и алмазов, совершенно бесполезных на краю земли, в Арктике.

И только с третьей волны, решительно вырвавшей у меня из рук носки, я понял, что стирка – это не тот принципиальный вопрос, ради которого стоит препираться со стихией. Носки исчезли в океанской пене, и больше я их не видел. Не исключено, что они до сих пор плавают по волнам. А может, их проглотила акула? Тогда она, вероятно, поперхнулась.

В общем, стоять там дальше не имело смысла. Так можно вообще без одежды остаться.

Осознав тщетность своих усилий, я снова собрал пакет, мыло и, мокрый с головы до ног, пошёл домой. Знакомый дизелист, которого в посёлке, как было принято, называли только по отчеству – Макарыч, встретился по пути и с интересом посмотрел на меня. Я не нашёл ничего лучше, чем сказать:

– Вот вещи решил прополоскать. Хотел проверить, как оно будет в океанской воде…

Макарыч с уважением покачал головой:

– Интересно… Надо будет тоже попробовать. Наверное, бельё так свежéе…

И мы пошли каждый по своим делам.

В общем, папино поручение я всё-таки выполнил: постирал вещи в ванне и ничего не потерял. Конечно, не считая носков. Но у меня были запасные.

Мальчишеский бог

– Мне кажется, тебе надо найти своего мальчишеского бога, пока ты ещё не стал совсем взрослым, – сказал радист, когда утром я зашёл к нему в фургон. Он стоял на пороге радиорубки, прислонившись плечом к дверному проёму, глубоко вдыхал свежий воздух и смотрел в сторону моря.

– Кого найти? – переспросил я.

– Мальчишеского бога, – повторил Борис. – У каждого настоящего мальчишки он должен быть, сколько бы ему ни было лет. Пока у тебя есть запал совершать открытия, искать, открывать неизведанное, значит, он с тобой. Значит, ты ещё мальчишка, готовый идти вперёд, как бы трудно ни было. Но его обязательно надо найти. Чем раньше, тем лучше. Без этого ты не сможешь жить по-настоящему. Его невозможно ни украсть, ни спрятать, ни взять взаймы. От чужого всё равно не будет толку. Только ты сам можешь его найти. И тогда он всегда будет с тобой – если это, конечно, твой мальчишеский бог, а не чей-то, у кого ты взял его по ошибке.

Я не был уверен, что верно понял его слова, но спросил, чтобы поддержать беседу:

– А как он может выглядеть?

– Да как угодно…

– Это камень, бумага или что?

– Запросто может быть и камень, и бумага, и всё что хочешь. Лишь бы он пробуждал в тебе силу, любопытство и надежду… У каждого мальчишки он есть! Даже если тот не знает. А потом, с возрастом, этот дар уходит. Вот тогда-то и надо бы понимать, что это и где его искать.

– У вас он тоже есть?

– Конечно!

У меня загорелись глаза:

– А что это? И как вы его нашли? Хотя, – одёрнул я сам себя, – это, наверное, секрет?

– В принципе, да, – радист понизил голос. – Но тебе расскажу. Однажды в восемнадцать лет я уехал из дома. До сих пор помню, какой сильный дождь был тогда. Вроде того, что недавно прошёл над нами… Я очень хотел приключений, опасностей, трудностей, с которыми надо бороться… И всё это сбылось, только выглядело не так героически, как представлялось в юности. У меня были друзья, на которых можно положиться. Лучших из них сейчас уже нет. Они всегда уходят очень быстро. А других и не стоит называть друзьями… Мне часто приходилось очень трудно. Но даже в самые тяжёлые моменты, когда я был совсем один и хотелось выть от тоски, я брал карандаш и писал стихи, потом брал гитару, и они становились музыкой… Это всегда помогало, давало силы. И пока ко мне приходят стихи и мелодии, я продолжаю жить. Мой мальчишеский бог там – в стихах, музыке и гитаре.

– А вы мне когда-нибудь его покажете?

– Обязательно. И гитару, и бумагу, а может, даже то, как они становятся мальчишеским богом. Но давай не сейчас. Надо на связь с Большой землёй выходить.

Мне это очень понравилось, я с готовностью кивнул.

– А ты пока ищи своего мальчишеского бога! – сказал Борис.

– Хорошо, а вы передавайте привет Большой земле!

Борис зашёл в радиорубку, а мне вдруг захотелось бежать навстречу ветру по сопкам, по мягкому ковру ягеля, перепрыгивая через камни и цветы. Бежать и бежать навстречу солнцу и морскому ветру.

Ну, я и побежал. И это было по-настоящему здорово! Во мне кипело столько сил, что я мог бы обогнуть весь земной шар! И даже после этого они бы не кончились.

Я бежал долго. Не помню сколько. И совершенно не чувствовал усталости. Ветер наполнял лёгкие, словно паруса. Мне даже казалось, что я временами летел, отталкиваясь от земли и почти касаясь руками прозрачного неба.

Потом я остановился и, оглянувшись по сторонам, произнёс:

– Скажут тоже: мальчишеский бог! А где искать-то его, а?

Оптимистичный заяц

Постепенно я свыкся с окружающим миром, в котором не было интернета, планшетов, вай-фая и прочих привычных радостей. Оказалось, без них тоже можно жить. И жизнь стала, как бы это сказать, ближе. До неё всегда можно было дотронуться рукой, минуя стекло компьютера, попробовать на ощупь, внимательно разглядеть и оценить. Я открывал мир заново, с каждым шагом раздвигая его границы. И тот мир, в котором я находился, был таким маленьким, что каждая его часть оказывалась сродни огромной планете, мимо которой невозможно пробежать, предполагая, что встреча с ней не так уж важна и что у тебя ещё будут другие встречи, более значительные. Масштабы мира незаметно изменились. Всё, что меня окружало, становилось заметным, а после – ещё и значимым. Даже если поначалу казалось страшным, как покорёженная ржавая техника, напоминавшая погибших на планете Земля пришельцев. И вот я бродил по этой планете, изучая и вглядываясь в неё.

Оставленные посёлки на Рыбачьем не редкость. Поднимаешься чуть повыше и с удивлением обнаруживаешь, что перед тобой лежит чья-то брошенная жизнь. Один-два жилых дома, котельная, клуб с библиотекой и концертным залом, медпункт. Такая универсальная модель… Только самой жизни тут не было. Люди бросили пустые коробки зданий, как обветшалые декорации минувших дней. Интересно, с лёгкостью они покидали эти места или всё-таки со слезами?

Я спустился вниз к домам. Стало страшно, но загадочный мир притягивал и завораживал. Любопытство влекло вперёд. Безжизненные здания смотрели выбитыми окнами, и каждую секунду я был готов броситься прочь. Чтобы придать себе смелости, я поднял с земли длинную палку и сжал во влажной ладони.

От ветра заскрипела дверь в подъезде некогда жилого дома. Я расценил это как сигнал и заглянул внутрь. Спустя несколько секунд глаза привыкли к тусклому свету. Под ногами хрустели осколки стекла. Оставленная жизнь манила к себе загадкой и трепетным ужасом.

Я поднялся по облезлой полуразрушенной лестнице. Под ногами валялось то, из чего была соткана канувшая повседневность: ненужные бумаги, раскисшие коробки, книги, изданные полвека назад, когда до моего рождения оставалось ещё несколько десятков лет…

Двери в квартиры были открыты. Не от кого, некому и нечего больше охранять. Хотя, скорее всего, здесь и раньше не очень-то запирались. Ни к чему это в пятиэтажном доме, что стоит посреди тундры.

Половицы под ногами скрипели на весь дом. Я повернул направо, на свет, который шёл от окна. За ним, точно в рамке, – укрытый низким вечерним солнцем ковёр мха, голубое небо и зеркало озера. Удивительный пейзаж: красивый, яркий и чистый, только рамка ужасная – вырванный оконный проём, без стёкол и любви. Неужели человек всегда оставляет после себя такой ужас?

Рядом с окном – старый рассохшийся шкаф. Я потянул дверцу, и она жалобно скрипнула в ответ. Шкаф закачался, рассохшаяся нижняя полка накренилась, и к моим ногам выпал пакет. В нём что-то было. Я поднял свёрток. Внутри лежала плюшевая игрушка – белый ушастый заяц.

Небольшой, может, сантиметров двадцать. Удивительно, но время не оставило на нём никаких следов. Он не почернел, не был обгрызен мышами. Кто его бросил? Или, может, забыл в последний момент, уезжая? Завернул аккуратно в пакет, а наутро забыл. Так бывает. Сам сколько раз забывал. А потом плачешь всю ночь из-за оставленной игрушки и думаешь, как ей без тебя плохо… Поколебавшись, я взял зайца с собой. Вряд ли он здесь кому-нибудь понадобится.

Находка так завладела моим вниманием, что обо всём остальном я и думать забыл. А когда вышел, то чуть ли не носом уткнулся в человека, который стоял прямо перед подъездом и смотрел на меня.

В первые мгновения, повинуясь безграничному ужасу, что взорвался где-то в животе и накрыл с головы до ног, я хотел бежать. Но потом сообразил, что, во‑первых, это бессмысленно: меня легко догонят, – а во‑вторых, не очень-то благородно. Единственное, в чём меня могли упрекнуть, – это пакет в моих руках.

Я протянул его незнакомцу:

– Это заяц. Вывалился к моим ногам, и я решил взять. Жалко как-то, что он там один…

Незнакомец смешно пожал плечами и губами:

– Никогда не интересовался плюшевыми зайцами. Это точно.

Своими рыжими волосами, короткой бородой и крепкой фигурой мужчина напоминал викинга, которые, кстати, тоже бывали в этих краях много сотен лет назад. Не хватало только шлема с рогами, круглого щита да тяжёлого меча. Вместо них – старый камуфляж поверх свитера и резиновые сапоги.

– Гуляешь? – спросил он, неопределённо почёсывая макушку.

Не зная толком, что ответить, я кивнул.

– Понятно… – протянул человек. – Ты с Цыпа?

Я замялся. Он уточнил:

– В смысле, с Цыпнаволока?

– Да, с отцом приехали на лето…

– А-а, – протянул человек. – Значит, из города?

Я опять кивнул.

– О, кстати! По-английски соображаешь?

– Немного.

– Прочитать сможешь?

– Наверное.

– Отлично! Значит, вовремя встретились!

Мужчина быстро скинул с плеч рюкзак и, покопавшись, достал оттуда старую металлическую плашку – гнутую, побелевшую от времени, соли, ветров и дождей, но всё-таки сохранившую текст.

– Вот, – он протянул пластину, похожую на те, что прикручивают к станкам, самолётам или корабельным механизмам.

Я пробежал текст глазами. Кое-где приходилось скрести пальцем, чтобы разобрать почти стёршиеся буквы, выбитые в металле. Тем временем человек присел рядом и принялся снимать сапоги, чтобы надеть кеды.

– Тут что-то про самолёт… Похоже, английский, наверное, времён войны… Вот даты… «Харрикейны»… Технические данные…

– Ну, точно! – воскликнул человек. – Я так и думал. Не зря сюда приезжали из их посольства – к могилам двух лётчиков. Вон там, за сопками, у побережья. Их в пятидесятые нашли. Наши похоронили. Тогда холодная война была и всякое такое. Сейчас, конечно, тоже не всё просто, но из консульства приезжали. Говорят, родственников найдут и уже с ними приедут…

Он сделал паузу, встал и посмотрел по сторонам:

– Все люди тянутся к родным могилам. Даже англичане. Это тоже жизнь…

Он помолчал, а потом засмеялся:

– А я, когда они приехали, подумал, что англичане тут обоснуются и надо будет уходить! Мало ли чего запретят… Скажут, что браконьерам здесь не место…

– А вы браконьер?! – удивился я.

– Ну, не то чтобы совсем… Знаешь, с нашими законами пока разберёшься, волей-неволей браконьером окажешься!

После паузы он перешёл в наступление:

– Вот как ты думаешь, чья это земля, эти дома?

– Не знаю. Народная.

– Согласен. А выглядит как ничейная. Лет десять здесь никого не было. Столько всего пропало. Мы хоть что-то сохранили… И вообще, жить всем надо.

– Так я же ничего и не говорю…

Парень махнул рукой:

– Да я понимаю… Надо будет англичанам написать, что табличку ихнюю нашёл. Может, пригодится. Поможешь, если что?

Я улыбнулся и кивнул.

Мы отошли в сторону от домов. Человек развёл костёр, установил над ним котелок и как-то очень быстро и ловко вскипятил чай с листьями брусники и морошки, и мы пили его, глядя на сопки и озеро. Разрушенные дома были у нас за спиной и картину не портили.

– Ну, чего у тебя интересного? – спросил он.

Не очень-то понятно, как отвечать на такой вопрос, и я пожал плечами:

– Вот день рождения скоро, а как отмечать, непонятно. Как-то всё чересчур непривычно, никого здесь не знаю.

– Ну, во‑первых, ещё узнаешь, а во‑вторых, может, это и хорошо? Если необычно, значит, запомнишь. Ты ведь тут, считай, сам себе хозяин. Что ещё нужно: ты и такие просторы – друзья от зависти лопнут!

– А ваши друзья вам завидуют? – спросил я.

– Они и не знают, что я здесь. Да и не до меня им вовсе. И вообще, меня как бы нигде нет, – ответил он.

– То есть как?

– Ну, нет меня. Совсем нет.

Я помотал головой:

– Так не бывает.

– Бывает, – усмехнулся браконьер. – Чего только не бывает! Я из той жизни ушёл, выпал, меня там нет. А здесь можно и не заметить таких как я.

– А вас таких много?

Он неопределённо пожал плечами:

– Хватает…

– А вы не хотите вернуться назад, на Большую землю?

– Уже нет. Меня там ничего не держит… – Он замолчал, словно проверяя свои слова, а потом повторил. – Ничего.

Он протянул мне тарелку, на которой лежали крабовые клешни.

– Вот их и ловим. Не могу сказать, что это стопроцентно законно, но здесь все свои.

– А если увидят?

– Не волнуйся, не увидят.

– Но это, наверное, не очень правильно?

– Согласен, неправильно. Но так сложилось. Когда мы не можем изменить какие-то правила, надо к ним подстраиваться, искать варианты… Это закон жизни. Ты ведь, наверное, тоже так?

– Я как-то не задумывался… Просто живу… По привычке…

– Но потом тебе всё равно придётся обустраивать свой мир: где-то зарабатывать, содержать семью, растить детей…

– А у вас дети есть?

Он поморщился:

– Есть, но далеко… Остались с женой, когда я на заработки уехал. А потом оказалось, что возвращаться уже некуда… Так тоже бывает… С любимыми надо быть рядом. Всегда.

Мы помолчали, прихлёбывая брусничный чай. Наконец он произнёс:

– Ладно, давай закругляться, пойдём по домам. Тебя уже, наверное, отец ждёт…

Я кивнул.

– Не забудь своего зайца…

Когда я уходил, он окликнул меня:

– И знаешь, обращайся ко мне на «ты».

– Спасибо! – крикнул я. – А как вас зовут?

– Степан!

– А я Ваня!

– Приятно было… – крикнул он, уже повернувшись ко мне спиной.

– И мне! Я, когда напишу по-английски, приду!

– Договорились!

А зайца я принёс домой. Немного постирал, высушил у печки и посадил на стол, рядом со своей кроватью. Я смотрел на него и в который раз удивлялся, как он выжил здесь в одиночестве, забытый кем-то, казалось бы, навсегда.

Я назвал его оптимистичным зайцем.

Оживший корабль

Заброшенные корабли с кучей тайн и сокровищ – наверное, такое тоже бывает. Про это пишут в книжках, показывают в кино. Но в реальной жизни выброшенный на берег корабль – это грустная груда ржавого металла, вылившаяся солярка, холодная вода и крысы. И, сказать по правде, совсем не хочется подниматься на борт и уж тем более спускаться в трюм. Так и ждёшь, что тебе на голову упадёт какая-нибудь ерунда или сам ударишься о рычаг или висящую на одном крюке полку. Ничего интересного.

Такое выброшенное на берег рыбацкое судно лежало в километре от нас. Старое и обшарпанное, оно было никуда не годным ещё когда жило в море. А после нескольких лет, проведённых на суше, и вовсе выглядело жалкой, никому не нужной развалиной.

Ржавое железо плохо хранит человеческое тепло. Оно растворяется в солёной воде, исчезает под ударами ураганов. Его уносят ветер и случайные люди, а по тому, что осталось, бегают крысы. И ничего с этим не сделать.

Судно напоминало беспомощного кита, умирающего на берегу. Местные рассказали, что оно село на мель, повредив винты. Ремонт и буксировка были так дороги, что дешевле оказалось оставить его здесь навсегда. Так «Радостный» оказался на этой земле. Даже спустя годы его имя ещё читалось на облезлом борту.

Не сразу я рискнул подняться на него. Подходил, осматривал со всех сторон, но проникнуть внутрь не решался. Я боялся, что провалюсь в какую-нибудь дыру и никто меня оттуда не вытащит. Но корабль пугал и притягивал одновременно. Сочетание, от которого трудно отделаться.

Цепляясь за дыры в обшивке, я заставил себя подняться на криво лежащую палубу. Она в буквальном смысле уходила из-под ног. Выручали нескользкие подошвы кроссовок и навыки балансировки, полученные на скейтборде. А говорили, что это совсем пустое занятие! Так ведь нет! Приходилось постоянно хвататься за ржавые рукоятки и поручни. К счастью, в морской жизни недостатка в них нет. Вон, старый кнехт[4] даже сейчас надёжнее любых сухопутных столбиков. Стоит себе на палубе в штормах и морозах и никуда не девается. Привязывай любой канат – выдержит. Главное, чтобы канат оказался прочным.

Большой палубный люк был распахнут. Облокотившись на высокие бортики, к которым он прижимался, когда все механизмы работали исправно, я заглянул в трюм. Где-то в глубине плескалась грязная маслянистая вода, а по стенкам внутренней обшивки тянулись обвисшие на отливе водоросли. Заворожённый ужасной картиной, несколько минут я рассматривал внутренности умершего морского исполина.

Когда металлические борта трюма стали давить на ладони, я отодвинулся от люка и сел на покатой палубе, положив руки на согнутые колени. Отсюда удобно было смотреть на море. Вон оно гудит совсем рядом. В нём – жизнь, сила, мощь. Но кораблю уже нет до них дела. Он думает о чём-то своём, и ты, находясь на палубе, тоже. Несколько раз я набрал полной грудью морской воздух с миллиардами распылённых частичек влаги. Ими были пропитаны серое небо и серый океан, которые перетекали друг в друга в этот промозглый день. Я вдохнул ещё раз. Надо идти дальше.

Добравшись до рубки, я ухватился за ручку двери. От этого дверная переборка с ужасным скрежетом закачалась, её повело на меня, и я чуть не съехал за борт. Спасли цепкость пальцев и сила рук – еле-еле ухватился за поручни и удержался, когда ноги потеряли опору.

Понадобилось несколько минут, чтобы прийти в себя после такого акробатического номера. Я перевёл дыхание и посмотрел на почерневшие от промасленного железа ладони. Ссадины на пальцах были небольшой платой за возможность избежать купания в Баренцевом море.

За переборкой открывался чёрный коридор внутри палубной надстройки. Упираясь в скользкую палубу и перебирая руками по трубе, приваренной вдоль рубки, я вновь подобрался к нему. Находясь снаружи, в дневном свете, рассмотреть, куда он ведёт и что скрывает, было невозможно. Заглянув внутрь, я с удивлением понял, что желание сделать шаг вглубь не только не пропало, но даже усилилось.

И всё-таки несколько мгновений я медлил. Не знаю, чего я ждал. Чего тут вообще можно ждать?

Я потёр лоб тыльной стороной ладони. Опустил руку. Неожиданно она стукнулась о какой-то предмет в куртке. Пошарив в кармане, я достал его, и от неожиданности у меня даже перехватило дыхание.

Бывает же такое! Я совершенно забыл про карманный фонарик!

Отец выдал мне его несколько дней назад – так, на всякий случай. И вот он появился в моей руке именно в тот момент, когда был по-настоящему нужен. После такого открытия не пойти по корабельному коридору я уже не мог.

Я сделал несколько шагов в темноте. Постепенно глаза привыкли к скудному свету. Фонаря хватало, чтобы освещать пару метров перед собой. Время от времени луч вырывал из небытия куски обшивки, пустой пожарный щит без единого инструмента, таблички на корабельных каютах, вентиляционные решётки.

Случайно я остановился у доски приказов. Просто чтобы оглядеться. И машинально стал разбирать то, что ещё можно было прочесть.

Полуистлевшие листы с напечатанными на машинке буквами висели в прозрачных пластиковых карманах. То есть, для того чтобы поменять бумагу, её надо было просто вытащить сверху, а на это место вставить новую. Потом эти приказы стали никому не нужны. И бумагу менять перестали.

Через потёртый пластик, освещаемый слабым светом фонаря, я попытался прочитать то, что осталось в одном из карманов. «Приказ № 17 от какого-то июня…» Разобрать дату и год уже было невозможно. Цифры истлели вместе с прошедшим временем. Но если июнь, то это где-то в эти же дни, только много-много лет назад. Может, даже десятилетий.

Читаю дальше: «Объявить благодарность… В связи с днём рождения… Старшему радисту…» Фамилию можно было разве что угадать… Кажется, Иванов, а может быть, Иванцов. Или вообще что-то совсем другое. Разве разглядишь в такой темноте? Да и не очень-то удобно вчитываться в старые приказы, когда стоишь посреди тёмного коридора без единого окна на полузатопленном судне.

Я задумался об этом человеке, фамилию которого не смог толком разобрать. Кто он? Какую благодарность ему объявили по случаю дня рождения? Этого уже не выяснить никогда. Но получается, что этот приказ был одним из последних, изданных при жизни судна. Хотя бумагу могли забыть на доске приказов задолго до того, как корабль сел на мель.

Можно было ещё долго стоять и накручивать эти рассуждения. Но страх не отпускал. Я даже поймал себя на мысли, что половина меня увлечённо размышляет про неизвестного мне Иванова, а другая дрожит, как кустик брусники посреди арктической тундры, от чувства опасности, исходившего из внутренностей заброшенного судна.

Этот хрупкий баланс был разбит в одно мгновение. Гул прокатился по всему корпусу, перекатываясь эхом по коридорам, каютам, отталкиваясь от переборок и трапов. Ужас затопил меня от пяток до макушки, когда начавшийся прилив сдвинул казавшееся мёртвым судно. Один толчок, другой, и вот уже гигантское тело начало наливаться силой, порождавшей надежду на избавление от плена. Мне показалось, что даже сейчас корабль боролся за жизнь, не желая мириться со своей участью, искал путь в море, для которого был создан.

Тут же из глубины коридора что-то тёмное с визгом кинулось мне под ноги. Сердце рвануло одновременно и в пятки, и к горлу, а волосы встали дыбом. Не исключено, что в таком виде я сам мог испугать кого угодно, если бы этот кто-то увидел меня. Колени подогнулись. Руки задрожали. А вместе с ними – фонарь.

Упавший к моим ногам, он не только заставил разбежаться корабельных крыс, но и вывел меня из оцепенения.

Я сообразил, что должен быстро выбраться на воздух. Ведь неизвестно, как поведёт себя старый корабль, потревоженный мной. Можно было пойти назад, но мне показалось, что это будет похоже на поражение. И, вместо того чтобы вернуться на палубу, с которой началось моё путешествие, я взял первую подвернувшуюся железяку, поправил спасительный фонарь и решительно зашагал прямо по коридору.

Удивительное дело: поняв суть происходящего, я перестал бояться. Сердце вернулось в своё привычное положение. Ватные ноги почувствовали под собой твёрдую опору, пусть она и была старой палубой. Сознание неожиданно рационально диктовало, что и как делать.

Я шёл вперёд. Из-под ног с визгом разбегались крысы. Вот кто до последнего не покидает корабли. Им даже лучше, когда все уходят и они становятся полноправными хозяевами. Чего удивляться, что их разозлило вторжение чужака.

У меня появилось странное чувство, будто я смогу спасти гибнущее судно, если доберусь куда-то туда, где находится его центр, смогу ему помочь вновь поверить в свои силы, показать, что мы с ним заодно и я не дам этим крысам безнаказанно выгрызать его внутренности. Может, своим движением корабль как раз и давал понять, что он слышит и понимает меня?

После убежавших корабельных крыс я перестал бояться темноты. И темнота, поняв, что так просто меня уже не взять, расступалась с каждым метром, остававшимся за спиной.

Вот каюты, где когда-то жили члены команды. Вот трап в затопленное машинное отделение. Там точно делать нечего. Вот кают-кампания, в которой собирался весь экипаж.

Наверное, в каждом из этих помещений можно было найти что-то важное. Но я шёл дальше. Я поворачивал по коридорам так, словно хорошо знал, куда они ведут. Миновал камбуз, зашёл в рубку к радисту, где на столе по-прежнему лежал радиоключ. «Та-ти-ти-ти» – отбил я букву «Б». «Ба-ки те-кут». И, наконец, поднялся по трапу наверх, на капитанский мостик.

Сразу стало светло. Дневной свет проникал сквозь корабельные окна. К тому же, пока я блуждал в темноте, над землёй взошло солнце. И теперь светило мне, словно радуясь моему появлению. А уж моей-то радости и вовсе не было предела. Страх чёрного коридора отступил.

Я огляделся, перевёл дыхание, подошёл к иллюминатору. За ним виднелись море, берег, солнце. Я был там, где и должен быть, – между. В точке соприкосновения всех стихий.

Я улыбнулся. Присел на заваленный капитанский мостик. Потом слез. Всё-таки неправильно сидеть на чужом месте. Тем более капитанском, пусть даже оставленном, даже без штурвала, вместо которого в полу зияла дыра. Пусть так, но чужое место занимать не стоит. У каждого оно своё. И штурвал у каждого должен быть свой.

Я выбрался на берег с облегчением. Я чувствовал, что сумел преодолеть страх пред чёрным чревом судна, прошёл испытание, смог найти общий язык с кораблём. Хотя это было непросто.

Чтобы стряхнуть с себя то, что пережил, я подошёл к морю вплотную. Опустил руки в набегавшие волны. Прилив продолжал прибывать. Но даже это не было главным. Благодаря вышедшему из-за серых туч солнцу то, что ещё сегодня утром казалось грозным, суровым и даже страшным, сейчас выглядело величественным и красивым. Мой почти оживший корабль стал похож на монумент чему-то возвышенному и очень важному. Даже не знаю чему. Например, стремлению жить в любой ситуации. Бороться до последнего. И всегда идти вперёд. Как это получилось у меня сегодня.

– Никогда не бросай корабли! Они этого не заслужили… – сказал Борис, когда я зашёл к нему в рубку рассказать о своей вылазке. И, помолчав, добавил, слегка улыбнувшись: – Только когда уж совсем невмоготу, можно. Но это, к счастью, бывает нечасто.

Я сидел за столом и думал о том, что увидел. А потом неожиданно спросил:

– А какое сегодня число?

Борис задумался на мгновение, посмотрел в окно с мутными стёклами, потом – в открытую дверь, через которую было видно, как мир наполняется лёгким солнечным светом, и твёрдо ответил:

– Сегодня – день летнего солнцестояния.

Привет от далёких французов

Иногда я ездил вместе с отцом. Мы забирались в гэтээску и отправлялись в путь. У отца была карта, на которой он ставил отметки о проверенных точках. Фотографировал полуразрушенные дома, котельные, бетонные блиндажи и всякие непонятные сооружения.

Постепенно разруха перестала царапать взгляд, вызывать отвращение. Я научился относиться к ней как к данности, изменить которую не мог. Она стала частью привычного мира; тем более природа всё равно побеждала, вбирая в себя человеческие следы, какими бы ужасными они ни были. У природы хватало сил безмолвно простить человека и продолжать жить. Стоило сделать шаг в сторону, и за разрушенными домами с выбитыми окнами и вырванными дверными косяками снова начиналась тундра – спокойная, бескрайняя и мудрая. Она была сильнее человека, который пришёл сюда, не ведая, что творит. А теперь не очень-то понимал, что делать дальше. По крайней мере, так говорил отец, возвращаясь из своих поездок.

Иногда приезжали военные. Вместе с отцом они проверяли свои объекты. Как-то раз я напросился с ними.

На своём БТР они ехали быстрее и рискованнее, чем мы на тихоходной гражданской гэтээске. Офицер-морпех и солдаты сидели на броне и очень здорово смотрелись в своих заломленных набок чёрных беретах и с автоматами в руках.

Неожиданно они начали что-то кричать. Машина остановилась. Офицер встал на броню в полный рост и рывком поднял автомат. Я попытался понять, куда он целится, но солнце слепило глаза, а сопки были в тени.

Раздался сухой оружейный треск. В руках морпеха автомат бил громко и сильно. Наконец-то я смог разглядеть, куда он целился: метрах в трёхстах от нас бежал олень, не ожидавший встретить человека.

В несколько очередей офицер положил животное. Он опять что-то крикнул, и БТР, изменив направление движения, рванул к убитому беглецу.

Когда мы подъехали ближе, солдаты быстро спрыгнули вниз. У оленя были открыты глаза. Быстрыми движениями люди отсекли животному голову, сняли шкуру и разрубили тело на несколько частей. В каждой из них ещё оставалось тепло жизни. Брошенное рядом сердце сокращалось в последних движениях.

На то, чтобы разделаться с оленем, ушло не больше пяти минут. Только что он был жив, а сейчас от него остались лишь мясо и выброшенные внутренности. Жизнь и смерть отделяла очень тонкая грань.

Уже после того как мы вновь сели в БТР и продолжили путь, я подумал, что сейчас мир был бы немного другим, если бы олень не показался из-за сопки и не попался на глаза солдатам. Или если бы убежал. Или если бы офицер не начал стрелять.

Обычно мы с отцом ели дома. Иногда заходили на камбуз к геологам. Но это бывало редко. А так ассортимент в нашем холодильнике не самый богатый. В основном продукты для длительного хранения. Их завозили на точку один-два раза в год, так что привередничать не приходилось. Каждое свежее яблоко ценилось здесь на вес золота.

– Пап, у нас ничего, кроме макарон, нет? – спросил я.

Отец задумчиво смотрел на меня и, дурачась, опускал и поднимал то одну бровь, то другую.

– Согласен, макароны надоели… Может, на рыбалку пойдём, а?

Я-то, конечно, не против. Но, по-моему, из нас двоих ловить рыбу не умел никто.

– Вот и научимся, – оптимистично заявил папа. – Сам знаешь, не боги горшки обжигают.

У местных мы взяли лодку – старую, вёсельную, с облезлыми бортами и скрипящими уключинами. Геологи поделились с нами спиннингами.

– Не потерять бы их в море… – сказал отец.

Рыбачить решили в ближайшей бухте, недалеко от берега, чтобы не вынесло в открытое море. Я первым забрался в лодку, следом отец. Он оттолкнулся от песчаного берега и взялся за вёсла.

Лодка заскользила по плавным изгибам волн, днище заходило под ногами, и я стал похож на неваляшку, которая должна качаться, чтобы сохранить равновесие. Это были какие-то другие отношения с реальностью. И всего-то несколько метров отошли от берега, а уже всё иначе.

Я опустил руку в Баренцево море. Сотней маленьких иголок холодная вода колола ладонь, обегала борта и вновь становилась непроницаемым северным морем.

Мы отошли от берега метров на тридцать. Отец достал спиннинги и протянул один мне. Где-то на картинках или по телевизору я видел, как лихо забрасывают их в воду рыбаки. Раскручивают леску и со свистом закидывают блесну на несколько десятков метров далеко-далеко. Что-то подобное решил повторить и я: взмахнул, крутанул, швырнул. Кажется, отец даже чуть пригнулся, чтобы его не зацепило крючком.

В общем, мне показалось, что мой первый бросок вышел в целом удачным. Но потом выяснилось, что леска, пока летела, так сильно запуталась, что даже застопорила катушку. Дёргаю её, дёргаю, а она ни в какую.

– Это из-за ветра, – пояснил я себе и окружающему миру.

Отец помог вытащить леску, но распутать её было уже невозможно. Пока я возился, он забросил свой спиннинг. И тоже неудачно: сразу же оторвалась блесна.

– М-да, нехорошо вышло, – протянул отец, вытаскивая её обратно. – Получилось распутать?

Я покачал головой.

– Ну и порыбачили, – отец вытер мокрое от морских брызг лицо. – Ладно, погребли к берегу. Всё равно уже ловить не на что.

Так и вернулись мы домой ни с чем. Опять сварили макароны и легли спать. А леску я потом обрезал. Отец, когда относил спиннинги, пообещал хозяевам подарить новые блёсны. Неизвестно, правда, когда это будет. Как минимум не скоро.

За окном лил дождь: то по-настоящему, то просто моросил. От влаги поселковая дорога блестела как каток, а над нею висел туман.

– Давай сегодня никуда не пойдём, – предложил отец и вытянулся на кровати. Сетка прогнулась под ним и мелодично завжикала.

– Хорошая идея, – я тоже лёг, и моя кровать чуть меньше, но тоже прогнулась и завжикала.

Так и лежали мы, чуть покачиваясь. Когда я подумал, что отец уснул, он спросил:

– Чаю хочешь?

– Ага…

Он отправился на кухню, стал греметь чайником и чашками. Потом мы пили горячий чай с сахаром и бутербродами с кусочками холодного масла, о чём-то разговаривали и смотрели в окно, по которому бежали разводы воды и тумана, напоминавшие картины далёких французских художников. Красивые и лёгкие. Мы их проходили в школе в этом году. А сейчас они сами собой возникли на нашем стекле.

После вчерашнего дождя утро казалось удивительно красивым: нежное солнце над Баренцевым морем, прозрачное небо, доверчивая зелень, которая едва покачивалась от ветра. Это был, наверное, первый погожий летний день. Как выяснилось позже, чуть ли не единственный. От этого особенно ценный.

– Купаться пойдёшь? – спросил Борис, заглянув к нам.

Что ответить на этот вопрос, находясь на берегу Ледовитого океана?

– Купаться? – растерянно переспросил я.

– Я каждый день хожу, – пояснил Борис. – Даже зимой. Без выходных и праздников. И первого января ходил. Сугробы выше меня, ночь полярная кругом, а море – живое. Бьётся о берег, и ничего ему не страшно. Потому что оно сильное.

Мы пошли к морю. По левую руку виднелся маяк, по правую – заброшенный корабль.

На берегу Борис разделся до плавок. Аккуратно уложил спортивный костюм на камень, придавив сверху другим. У самой кромки воды сделал несколько глубоких вдохов, подмигнул мне и пошёл в море:

– Тут главное ноги не повредить, пока до песка доберёшься…

Действительно, какого только мусора не было под ногами. Океан выбрасывал на берег доски и пластиковые бутылки, бобенцы, обрывки тралов[5] и масляные канаты.

– Баренцево море, – говорил Борис, заходя в воду, – одно из шести мест в Мировом океане, куда сносит весь человеческий мусор. Течения так устроены… Самое экзотическое, что тут находили, – это резиновых детских утят. Я по радио слышал, что у берегов Канады с палубы сорвало контейнер. Там их тысячи было. Потом лет пятнадцать по всему миру эту живность ловили. Весёлые такие… У меня пара штук есть. А вон, смотри, венский стул валяется… Принесло же!

Я заворожённо следил за шагами Бориса. Он осторожно вошёл в воду и, выдержав небольшую паузу, нырнул.

Он плыл, аккуратно раздвигая руками холодные воды океана. Делал он это спокойно и размеренно. Метров через двадцать – двадцать пять повернул обратно к берегу.

Мне интуитивно захотелось схватить полотенце и дать ему сразу, после купания. Но Борис с улыбкой покачал головой. Он стоял на ветру, повернувшись лицом к океану:

– Нет, сейчас то что надо. После Баренцева моря этот ветер кажется посланником тёплых краёв.

Точно, подумал я и улыбнулся: говорит как поэт. И теперь мы улыбались вместе. Борис произнёс нараспев:

– Это ваш мальчишеский бог говорит? – спросил я.

– Ага! Он же у меня и говорит, и пишет, – подтвердил Борис и показал на солнечные лучи, которые просачивались сквозь облака и опускались над океаном. – Здорово, правда?

Пока Борис одевался, я подошёл к выступам скал, поднимавшимся над океаном на метр-полтора. Вопреки всем ветрам и холоду, в расщелинах рос золотой корень. И как раз сейчас на коротких и упругих стеблях появились крохотные розовые цветки. Они не боялись ни волн, ни дыхания Севера.

– А знаешь, на чём ты сейчас стоишь? – крикнул мне Борис.

Я испуганно начал поднимать ноги, предполагая, что наступил на какой-то мусор, и он прилип к моим подошвам, и теперь ужасный запах будет преследовать меня ближайшие полгода. Оказалось, нет. Поэт мыслил не столь приземлённо.

– Эти камни называются строматолитами. Три-четыре миллиарда лет назад они были водорослями и создали атмосферу Земли – ту, которой мы дышим сейчас. По крайней мере, так учёные говорят. Я об этом в книжке читал. Такие сине-зелёные водоросли… Говорят, они ещё в Австралии остались. Но те помоложе будут, им всего пара миллиардов лет… А здесь вот они, под боком, хочешь – постой на них, хочешь – погладь… Если приглядеться, в них можно даже окаменелости отыскать: ракушки, хвостики. Я пару таких нашёл, на полке стоят, потом покажу…

Пока Борис говорил, я с воодушевлением разглядывал камни, торчащие из воды. Ничего себе, столько миллиардов лет, а они как новенькие! И так просто лежат под ногами! Вот уж точно: никогда не знаешь, на что наступишь – то ли на помойку, то ли на реликтовые ископаемые! Что за жизнь?!

На маяке

Глядя издали, я никогда не задумывался, а из чего, собственно, сделан маяк. Он казался чем-то единым – рукотворным факелом с идеальными пропорциями, напоминавшими греческие колонны. Надо было подойти ближе, чтобы выяснить: в основе его – обычные бетонные блоки, которые тоже, оказывается, могут быть красивыми. Всё зависит от того, что из них построить.

Даже в белёсой пелене тумана маяк выделялся на фоне скупых на краски сопок ярко-алыми и белыми полосами во всю высоту башни. А вот внутри никто и не собирался прятать серый бетонный цвет. Не до красивостей тут.

Я сам напросился к хозяину маяка в гости, встретившись с ним в посёлке, у геологов.

– Можно посмотреть? – спросил я и почувствовал, что покраснел, застеснявшись.

Смотрителя звали Дмитрий Григорьевич. Он улыбнулся:

– Конечно, можно…

И вот теперь мы поднимались вверх по железной лестнице. Если не знаешь, что идёшь внутри маяка, ни за что не догадаешься: обычная арматура, кое-где покрашенная, но в основном нет. Шаг за шагом, пролёт за пролётом. И лишь гулкое эхо вторит шагам.

Смотритель маяка провёл меня на самый верх, на площадку рядом с линзой. Я всё надеялся увидеть, как она работает. Для меня это было чем-то само собой разумеющимся, что маяк должен светить всегда. Но оказалось, что летом маяк выключен и запустить его по своему желанию никто не имеет права. В сезон белых ночей маяку дают отдохнуть.

Дмитрий Григорьевич облокотился на ограду, которая окружала круговую обзорную зону. Я встал рядом.

– Смотри, – он показал рукой вправо, – вон там находилась старая башня. Её больше ста лет назад построили. Долго работала. Потом заменили… А вон там дома старые стояли, ещё в девятнадцатом веке… Я в архивах смотрел. Народ тут коров держал, свиней – не смотри, что Арктика! Аккуратно всё было, снимки сохранились. И свадьбы играли, и детей рожали, и рыбу ловили… И счастливы были. Может, потому что землю эту любили. Не на словах, а на деле. Заботились о ней. Да только давно это было. И вот теперь земля без любви. Ей от этого плохо. А людям и подавно. Вон сколько тут народу спилось от безнадёги. Руки опустили… А чуть ослабишь, перестанешь барахтаться, всё – конец…

Он помолчал и добавил:

– Здесь всё очень хрупко и очень быстро проходит… Как и в большой жизни… На материке…

Мы постояли ещё минут десять и спустились вниз.

У геологов царило оживление.

– А у нас гости, – произнёс Сан Саныч в своей неизменной тельняшке. – Смотри, кто пришёл…

Рядом с ним стоял оленёнок и доверчиво брал хлеб с руки повара. Оленёнок был совсем маленьким. Я вспомнил оленя, которого уложили с бэтээра, и почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы.

Оленёнок совершенно не боялся людей и доверчиво тыкался мордочкой в каждого, кто приближался. Заглядывал в глаза, словно пытаясь разглядеть в них что-то. Он доверял людям, в отличие от взрослых зверей, которые в любой момент готовы сорваться с места и убежать прочь.

– А можно мне? – попросил я. – Покормить.

– Сейчас хлеба принесу. Только что испёк, – кивнул здоровяк.

Он быстро сходил в столовую и принёс душистую буханку чёрного хлеба.

А потом я долго стоял с оленёнком. Он брал с моей ладони мякиш, который я отламывал от буханки с масляной чёрной корочкой. Кусок ему – кусок мне. Он слизывал хлеб с ладони тёплым языком, слюнявил мою руку и чуть щекотал её.

Когда гарантийной срок службы – вечность

У полуострова были разные берега. Совсем непохожие. Могло даже показаться, что они не имеют ничего общего. Рядом с посёлком тянулась песчаная коса. Хоть пляж устраивай, если бы не холод. Справа на смену песку приходила тянувшаяся к воде плоская скалистая гребенка, о которую белой пеной бился тяжёлый океан. Влево берег резко поднимался над морем, оставляя внизу узкую полоску земли.

Огромные одинокие близнецы-утёсы стояли на этой ничейной земле сами по себе. Материк их уже отпустил, но в последний момент они словно остановились перед бескрайним океаном, не решаясь сделать последний шаг, и теперь смотрели вдаль.

Когда мы с отцом впервые добрались до этих каменных исполинов, был уже вечер. Розово-красное солнце низко катилось над морем и сопками, освещая наши обветренные лица.

– Для саамов[6] эти утёсы священные… – говорил отец, и мы оба зачарованно разглядывали силуэты двух гигантов, черневшие на фоне густого синего моря, чистого голубого неба и зелёных холмов.

Мы подошли ближе. Я дотронулся ладонью до камней у основания утёсов. В лучах вечернего полярного солнца они ещё хранили остатки дневного тепла, не унесённого ветром. Подумалось, что камням надо его впитать и беречь, чтобы хватило на долгие тёмные месяцы зимы.

Вблизи стало видно, что утёсы напоминают пирог, сложенный из каменных слоёв. Казалось, ударь, и слой можно снять и взять в руку. Но ведь это утес, а не пластинки слюды. Он здесь стоит миллионы лет и простоит ещё столько же. Как говорится, гарантийный срок службы – почти вечность.

Я любил приходить к утёсам в свободное время. Сидеть на скале над ними и смотреть на море, облака и лучи солнца. Всё это постоянно менялось. То они хмурились друг на друга, и серый цвет перетекал с неба на землю. То вдруг в этом панцире непонимания проскакивал всего один луч света, вырвавшийся из облаков, и всё становилось иначе. Острым рапирным ударом он пронизывал серый страх, и уже волны разбегались по океану, унося с собой в вечность и морские глубины солнечное свечение.

В его лучах в середине лета наступила сказочная неделя тепла, единственная за весь год. Незаходящее солнце плавно парило над волнами северного моря, забиралось на сопки полуострова и вновь уходило в сторону океана. Оно меняло цвет от бледно-жёлтого до оранжевого и даже малинового, и в каждом миге было столько теплоты, доверия и вечной силы, что их хватало земле на целый год.

В это время зацвёл иван-чай. Подъёмы сопок и впадины болот покрылись лиловыми и пурпурными цветами. Их яркие вспышки на фоне скупых северных красок казались чудом, в которое никто не верил, но оно наступило тихо и спокойно, как и подобает настоящему чуду.

Под стать краскам был воздух – всегда лёгкий и свежий, казавшийся таким прозрачным, что его можно было разглядывать до самого горизонта. В нём смешивались мимолётные, словно духи, робкие запахи не верящей в долгое лето тундры и солёное дыхание близкого моря. А ты стоял посреди этого бескрайнего простора, и дышал полной грудью, и пил этот воздух, словно чистую, чуть сладковатую воду.

Мне нравилось, что на полуострове не надо продираться через кусты и поваленные деревья и можно идти по сопкам хоть до горизонта. Ты видел свой путь на несколько километров вперёд. И от этого крепло радостное чувство лёгкости. И постепенно приходила уверенность в том мире, который меня окружал.

Кстати, в тундре не было змей, ящериц и всяких гадов, которые могут незаметно подкрасться и напасть, застав тебя врасплох. На Севере не от кого ждать подлости. Здесь для этого слишком холодно, смеялись геологи.

А вот крапива росла хорошо, но и она была какой-то деликатной. Рядом с котельной и кухней и вовсе вымахали настоящие кущи с меня ростом. Я поначалу хотел с ними бороться, но Сан Саныч остановил. Сказал, что, во‑первых, она не кусается, потому что на Севере только мороз да ветер умеют это делать по-настоящему.

– А во‑вторых, щи из свежей крапивы всегда под рукой! И с нашим летом она все три месяца сохраняет свежесть. Идеальный вариант!

И действительно, частенько, готовя обед, Анатолий выходил из кухни и прямо с крыльца состригал пару веток крапивы. Щи, между прочим, получались отличные.

В один из моих походов к утёсам начался сильный дождь. Спрятаться было негде, поэтому пришлось вымокнуть. После этого я решил построить укрытие, где можно будет скрываться от непогоды. Так и поступил и уже вскоре чуть в стороне от утёсов, под скалами, соорудил подобие шалаша – из камней, коряг и обрывков тралов, выброшенных на берег.

В своём убежище я представлял себя моряком, выбравшимся на неизвестную землю после кораблекрушения. Из мусора, принесённого волнами, я пытался обустроить свой вымышленный мир. Пустые бутылки были лампадами. Тяжеленный бобенец, который я нашёл рядом с сетью, служил мне глобусом. Было даже оружие – обломок гарпуна. В рюкзаке я приносил бутерброды и термос, было так здорово пить сладкий чай на берегу Ледовитого океана.

Правда, и напугался я один раз. Опять начался дождь. Пока я шёл к утёсам, он просто моросил. Но на берегу ветер гнал его с такой силой, что тонкие струйки превращались в острые стрелы. Да ещё море шипело под боком. Придя к утёсам, я тут же забрался в своё укрытие.

Внутри было тихо и спокойно. Чтобы согреться, я налил чая и развязал пакет с бутербродами. И в этот момент сквозь шум прибоя, ветра и дождя отчётливо расслышал чужое дыхание. По-моему, я так и застыл с бутербродом во рту. Ужас пронзил меня. И только тут до меня дошло то, о чём я никогда не задумывался раньше. Здесь могут оказаться все кто угодно: и медведь, и росомаха, да мало ли кто ещё! Даже какой-нибудь вампир! Что, их тут не бывает, что ли?

Я судорожно размышлял, что в следующий раз надо обязательно взять с собой что-нибудь, чем можно защищаться по-настоящему, но сейчас-то ничего под рукой не было! Мой взгляд судорожно искал хоть что-то: камень, палку, бутылку, тот же обломанный гарпун. Но в эту минуту в проёме, который служил дверью, появилась морда оленя.

Не знаю, как ему это удалось, но он забрался в мой шалаш, ничего не задев, развернулся и примостился рядом, как собака. На пару с ним мы и съели оставшиеся бутерброды, а после, когда непогода утихла, каждый пошёл по своим делам.

Когда я вернулся домой, дождь опять зарядил в полную силу. Он продолжался несколько дней, которые я провёл с книгой. За окном свистел ветер, ухала железная крыша какого-то сарая, дождь швырял в окно пригоршни воды. А я лежал в кровати, укутавшись одеялом, и чувствовал себя по-настоящему дома. Потом из-за шторма вылетело электричество, и я пошёл в дизельную. Да уже и хотелось чего-нибудь поделать.

Дизель не справлялся с нагрузкой и жадно захлёбывал бензин вперемешку с воздухом, словно тяжелобольной человек.

– Старый уже, – сказал я, решив по-взрослому завязать разговор.

Макарыч махнул рукой:

– Он ещё нас с тобой переживёт. Уже полвека работает, и ничего… Надо бы его только почистить, профилактику сделать…

Он посмотрел на меня:

– Умеешь?

Я отрицательно покачал головой. Макарыч подмигнул:

– Давай научу… Парню всегда пригодится.

Он скинул фуфайку и остался в рабочей куртке. Потом достал из металлического шкафчика ещё одну и протянул мне:

– Возьми запасную, а то перемажешься…

Я надел рабочую одежду. Она была великовата, и я закатал рукава. Пока я переодевался, Макарыч снял с дизеля кожух и скинул ремень.

– Дизель – как сердце. Принцип тот же. Пока крутится – будет жизнь, будет энергия. Так что дизель всегда должен быть исправен, – сказал он. Видимо, ему тоже хотелось поговорить.

Он аккуратно откручивал детали, любовно держа их в руках и обращаясь к ним как к друзьям: «Генератор, стартёр, насос, коленвал, клапана…» Я плохо понимал смысл, но чувствовал в этих словах поэзию, красоту и силу, которых раньше не замечал. Макарыч передавал детали мне, и я протирал их ветошью. Руки быстро стали чёрными от смазки, но мне это даже нравилось.

Часа за полтора мы разобрали двигатель, прочистили его, а потом собрали. Макарыч подтянул ремень и поменял клапан, который ему не понравился. Так и сказал:

– Не нравится он мне…

А что в нём может не нравиться? Клапан – он и есть клапан.

– Это ты так говоришь, пока не разобрался. Я их за свою жизнь столько перевидал. Я тебе с завязанными глазами скажу, какой хороший, а какой нет…

– Я так не могу, – констатировал я.

– Ну, какие твои годы! Научишься…

Когда, перемазанные и уставшие, мы вышли из машинного зала, от дождя остались лишь мелкие капли. В лучах вновь появившегося из ниоткуда солнца они тут же превращались в радужную россыпь, оседавшую на сочной зелёной траве. Пахло влажной корой деревьев – даже не знаю, откуда взялся этот запах. Тут и деревьев-то толком нет. Арктика всё-таки. Разве что с южного берега полуострова ветер принёс их терпкий аромат в наши края.

«Мечта»

Утром меня разбудил непривычный гул. Чужой. Не такой, к которому я привык за последние недели: шум генератора, свист проводов и антенн, грохот гэтээски. Что-то гремело и ухало, билось по одному и тому же месту, словно незакреплённая балка.

Пока я вставал, шум стих, и я забыл о нём.

Примерно через час после завтрака я отправился к своим утёсам. Свежие следы колёс на дороге напомнили об утреннем шуме. Следы вели к утёсам.

Я взял чуть в сторону, поднялся на скалу и лёг так, чтобы мне были видны люди внизу. Посреди берега рядом с утёсами стоял старый зелёный ГАЗ‑66. Я уже знал, что его называют «шишигой». Люди ходили вокруг машины, громко смеялись, потом разожгли огонь. Они жарили что-то из привезённого с собой, подходили к воде, опять смеялись.

Когда с едой было покончено, из того, что осталось, они скручивали в руках небольшие шарики, а потом подбрасывали в небо – так, чтобы чайки и бакланы могли поймать их. Ничего не подозревавшие птицы хватали еду на лету, а после проглоченный вместе с хлебом карбид разрывал их.

Людей внизу это очень веселило. А мне стало страшно. После нескольких минут оцепенения я встал и ушёл. Но даже дома, под одеялом, меня ещё долго тряс озноб.

К утёсам я вернулся на следующий вечер. Берег был пуст, люди уехали, оставив после себя пивные бутылки, полиэтиленовые пакеты, не до конца обгоревшие картонные коробки. На утёсах они намалевали масляной краской дурацкие надписи типа «здесь кто-то был». Нагадили и уехали. А гадость осталась.

– Масляная краска сама не сойдёт, – сказал Макарыч, когда я вернулся в посёлок и рассказал ему. – Её затирать надо…

Он встал и начал ходить по машинному залу в поисках непонятно чего. Открывал дверцы, заглядывал в ящики и наконец протянул мне банку уайт-спирита:

– Вот! Наверное, подойдёт…

Несколько дней я оттирал надписи. Не сразу, но краска поддавалась, и постепенно камни вновь становились чистыми. Конечно, они были всего лишь камнями, но я даже разговаривал с ними. Мне казалось, что слова растворялись в шуме прибоя и улетали далеко-далеко, подхваченные морским ветром. Из-за него я и не услышал, что грузовик вернулся.

Я стоял перед ними с тряпкой и ведром растворителя в руках. Против солнца и ветра я не мог разглядеть лиц. Понимал, что слабее их, но уйти не мог. И не знал, что делать. Убегать не хотелось. Всё равно бы догнали. Да и не стоило проявлять слабость. Чтобы хоть как-то защититься, я поднял палку.

Её выбили первым же ударом. Потом кто-то толкнул меня сзади. Тут же подставил подножку.

Обида и возмущение жгли меня, и, поднявшись, я кинулся на обидчиков. Но их было слишком много.

В посёлок я вернулся поздно вечером. Не хотелось, чтобы кто-то видел меня. Но проскочить незамеченным не удалось. Кажется, в такие моменты все как нарочно выходят на улицу, даже если это единственная улица длиной в пятьдесят метров… И все увидели, что у меня на глазах слёзы.

– Я ничего не мог сделать, – пытался я объяснить. – Их было шестеро или семеро… А потом они достали банки с краской и разбили об утёсы.

Меня душила злость и обида. И я не знал, что делать.

– Это, наверное, срочники с «Мечты»… Такой позывной у них красивый, а они там как в ссылке и никакой мечты у них на самом деле нет… – пытался успокоить меня Борис. – Такие люди тоже бывают. Тут уж ничего не поделаешь…

Я понимал, что меня хотят поддержать и утешить, но в такие моменты от любых слов становится только хуже. И слёзы текут не от физической боли, а от сознания, что тебя унизили.

Месть

Но когда обида стала чуть менее острой, я принялся вынашивать планы мести. На полуострове было несколько мостов – деревянных, покосившихся, но всё-таки мостов, с помощью которых можно было заметно сократить почти любую дорогу. Никто не помнил, когда их построили, тем не менее ими пользовались. Я мог предположить, где в следующий раз проедут матросы-срочники. И знал, чтó буду делать.

Я шёл по дороге, которая вела к моим утёсам со стороны «Мечты». И, как и предполагал, вскоре оказался у моста через Пьяный ручей. Пьяный – это почти официальное название. Несколько раз здесь на повороте бились машины, так что, преодолев его, народ вздыхал свободнее. Кто не за рулём, мог и выпить. Такая была традиция. Потом здесь построили мост, поворот стал чуть менее опасным. Но ведь мост сооружён давно. И вряд ли кто-то следит за его состоянием.

Когда я осмотрел деревянные пролёты, мне показалось, что я прав. Если подпилить всего одну балку, потом подтолкнуть её и сдвинуть несколько камней, то в следующий раз мост может и не выдержать. Так я и сделал.

С помощью взятых с собой инструментов и валявшейся рядом коряги я расшатал балку, а потом сапёрной лопатой вытащил из-под опор камни. Чувство холодной мести делало мои действия расчётливыми и придавало уверенности в собственных силах.

После того как я проделал всё это, дорога домой была лёгкой и беззаботной. Съедавшая меня обида немного утихла. Моя месть уже почти стала реальностью.

Когда я вернулся на Цып, отец уже был дома. В последние дни мы редко общались. Он много работал, а я не хотел рассказывать, что произошло. Близким людям говорить об этом особенно трудно. И я не знал, как он отнесётся ко всей этой истории.

Между нами возникла неловкая пауза. Она длилась и длилась. Мы стояли друг против друга. А потом я заплакал навзрыд. И уткнулся в отца. Я плакал и плакал, а он просто прижимал меня к себе. Так и стояли мы с ним. Пять или десять минут – не помню. Всё-таки это здорово, когда есть в кого уткнуться, когда совсем плохо. Тем более если это отец.

– Да, их было слишком много, – говорил отец. – В такой ситуации трудно сражаться… Бывает… Не надо бояться проиграть. Невозможно всегда побеждать. На бой надо выходить, если ты знаешь, что это твой поединок. И проигрывать не стыдно, если сражался за настоящее дело и постарался сделать всё, что в твоих силах.

После разговора с отцом я провалился в глубокий, лечащий сон, едва коснувшись головой подушки. Было такое чувство, словно с души упал камень. Но посреди ночи я проснулся. Теперь уже от страха, что из-за меня, от моих рук могут погибнуть люди, пусть даже те, которые обидели меня.

Я вскочил. За окном в низких солнечных лучах парил полярный день. Я растолкал отца.

Помню, как мы вместе бежали к мосту. Так быстро я ещё никогда не бегал. Даже на уроках физкультуры, когда на нас смотрели девчонки.

Отец захватил с собой инструменты. Мне он дал лопату, а сам бежал с ломом. Не самая удобная экипировка для бега, но мы очень спешили.

А дальше всё было как в кино. Мы увидели грузовик, который ехал к мосту, и помчались навстречу, размахивая руками и крича.

Но они не останавливались. Когда машина уже поднялась на мост, я кинулся ей наперерез с раскинутыми руками. Водитель ничего не мог понять, но затормозил. В этот момент мост затрещал, и одно колесо провалилось между разъехавшимися досками. Матросы с криком выскочили из грузовика, и мы вместе принялись выталкивать его обратно на грунтовую дорогу.

Когда всё закончилось, отец сказал, что надо положить поперёк моста балку. Чтобы другие не въехали и пользовались объездом через брод. Испуганные матросы сделали это беспрекословно.

Когда мост был перекрыт, отец спросил:

– Это вы были на берегу? Там, где утёсы?

Матросы молчали, глядя в землю. Я стоял рядом с отцом.

– На любую силу всегда найдётся другая сила, – произнёс он. – И каждому всё равно придется отвечать за свои поступки.

Он кивнул в мою сторону:

– Он вас простит, но в другой раз вы можете не дождаться снисхождения. А сейчас уезжайте. Эта дорога теперь для вас закрыта. Вы сами положили здесь шлагбаум.

Матросы-срочники молча сели в машину и уехали.

Больше я их никогда не видел.

Растворитель и научное открытие

В следующие дни я ещё несколько раз приходил к утёсам с растворителем и старыми тряпками. И оказалось, что всё не напрасно. Благодаря этой истории я умудрился сделать… научное открытие!

Да-да! Когда я уже почти закончил отчищать камни, к моему огромному удивлению, из-под белой краски проступил настоящий петроглиф! Старинный наскальный рисунок!

– Автор неизвестен, зато имя археолога войдёт в историю! Трам-пам-пам-пам! – торжественно пропел отец, когда я показал ему своё открытие. – Как ты разглядел-то?! Просто молодец!

Рука древнего художника выцарапала на скале человека, рядом с ним – лодку и лабиринт. Всё было очень чётко видно, особенно в низких лучах вечернего солнца. Я даже удивился, как раньше никто не заметил этого рисунка.

– Надо же, тысячи лет назад жил какой-то человек, весь в шкурах или что там тогда носили. И вот он взял да нарисовал произведение искусства, как мог и где мог. Ему же захотелось это сделать, представляешь! И он сделал! Здорово!