Читать онлайн Женственность. О роли женского начала в нравственной жизни человека

Венец творения

Если справедливо, что человек – «венец творения», высшее определение природы, с порождением которого ее нескончаемое самообновление совершается – наряду с ее естественноисторическим развитием – еще и на принципиально новой основе, – как общественно-историческое развитие, как самообразование и рост самого человечества, которые происходят так же беспрерывно, как и самодвижение природы; если верно, что природа в лице человека достигает своего высшего взлета, так как в человеке (с человеком) она обретает самосознание и безграничное умножение и качественное обогащение своих творческих возможностей, развертывающихся уже и в русле сознательной и целенаправленной деятельности общественно-исторического человека; если бесспорно, что человек трудом славен, ибо хотя не он создал труд, но труд создал человека, он тем не менее сообщил труду совершенно новое качество, какового он не мог иметь в мире высших животных, из среды которых он произошел, создал труду всю его славу, до такой степени, что отождествил себя, всю свою сущность, с этим своим трудом, и труд в его руках засверкал всеми поистине бесчисленными своими гранями; если несомненно, наконец, что своей нравственно-революционной энергией человек постоянно и неустанно, не считаясь с жертвами, осуществляет свой великий исторический подвиг творца добра – нового, очеловеченного мира и нового, очеловеченного же самого себя, ибо существующий (старый) мир, из-за господствующей в нем стихийной, слепой, подчас жестокой необходимости, его, человека, не удовлетворяет; если все это – святая истина, а кто в состоянии оспорить это? – то таковым венцом творения женщина является вдвойне; ведь кроме того, что она прекрасна как человек, она еще прекрасна и как женщина. Cогласно легенде женщина была сотворена уже после мужчины, завершив, стало быть, собою акт творения. И если бы мы захотели в одном лице изобразить этот блистательный венец природы, каков человек, то мы изобразили бы его не иначе, как в образе прекрасной женщины, и не иначе, прибавим, как обнаженной.

Торжествующая красота обнаженного женского тела повергала в восторженное и трепетное изумление уже на заре человеческой истории, и сама эта занимавшаяся заря человечества может быть поэтически изображена как отблеск этой женской красоты – красоты человеческого существа вообще, человека как такового. С самых давних исторических времен лучшие ваятели, живописцы, композиторы, поэты пытались художественно воплотить – схватить, воспроизвести и увековечить – те или иные из неисчислимых сторон и оттенков этой поистине неизбывной красоты. И до сих пор как еще только начинающие свое художественное образование во всех училищах мира юные таланты, так и уже прославленные мастера в самом расцвете художественного дарования видят свой идеал в том, чтобы хотя лишь прикоснуться к этой равно нетленной, как и преходящей красоте, ибо и она – увы! – разделяет судьбу всего живущего, как и все на свете, приходит и уходит, расцветает и отцветает, хотя тем самым отнюдь не теряет в наших глазах в своем обаянии, но как раз напротив, становится для нас уникальной и бесценно дорогой вдвойне…

И легко понять, с какой жадностью, с какой страстью и самозабвением стремятся художники всех возрастов перенести на свои полотна, воплотить в мраморе и бронзе, в слове и звуке это величавое в своей непосредственности и простоте совершенство форм женского тела, совершенство, складывавшееся исторически на протяжении веков, постепенно и исподволь, путем скрупулезного отбора и накопления бесчисленных и неприметных изменений, подготовлявшееся многими и многими тысячелетиями органической эволюции природы. Вы, конечно, не думаете, что эта удивительно тонкая, как бы изнутри просвечивающая, ослепительно белая или же нежно золотистая, но всегда эластичная кожа женщины была создана природой сразу. Но то же относится решительно и ко всему телесному облику женского существа.

До чего поражает красота женщины, – хорошо показано на одной из заставок, сделанных Рокуэллом Кентом к его же автобиографической книге: «Это я, господи!» (1955 г. – Книга названа начальными словами негритянского гимна). Рисунок изображает троих юношей, целиком отдавшихся воспроизведению на полотне обнаженной женской фигуры – скульптуры классического типа. Нет сомнений в том, что они по-разному воспринимают и по-разному же воспроизведут эту натуру – сообразно со своим темпераментом, со своими способностями, с уровнем достигнутых успехов в художестве, а главное – сообразно с их человеческим характером и характером их дарования. Но зато можно с уверенностью сказать и это видит каждый, что они одинаково поглощены идеей прекрасного (илл. 1).

О неотразимом действии женской красоты повествует и знаменитый греческий миф о Пигмалионе – царе острова Кипр, влюбившемся в изваянную им прекрасную женскую статую. Вняв его страстным мольбам, Афродита оживила статую, и Галатея стала его женой. «Пигмалион и Галатея» – так называется скульптурная группа Этьена Мориса Фальконе из собрания Государственного Эрмитажа в Ленинграде1 (илл. 2).

Красота жизни и красота женщины воспринимаются нами как понятия тождественные. И тот, кто равнодушен к женской красоте, равнодушен к красоте вообще, к красоте как таковой.

И приходится только поражаться тому, что находятся люди, которые из ложно понятых «нравственных» соображений выступают против изображения обнаженного женского тела. Они даже не подозревают о том, до чего они обедняют человеческую культуру, «очерствляют» ее, лишают ее самых драгоценных и самых ярких красок. Вместо того чтобы несказанно обогатить человечество увековечением поистине бесчисленных оттенков совершенства женского тела, они обрекают последнее на тление. Эти люди, по-видимому, полагают, что красотой женщины имеет право насладиться только «законный супруг» (кстати, далеко не каждый в состоянии оценить ее по достоинству!). И разве не бесконечно мудрее нас были люди античности, не побоявшиеся увековечивать себя, свою обнаженную красоту в произведениях искусства невыразимой прелести. Не побоялась этого, например, римская императрица Фаустина Младшая. Ее скульптурный портрет второй половины II века нашей эры составляет одно из самых замечательных украшений Павловского дворца-музея под Ленинградом. Произведение представляет мраморную статую молодой женщины, жены императора и философа-стоика Марка Аврелия. Конечно, лестно было императрице изображать из себя Венеру, но ведь она могла приказать одеть статую – одетых богинь было, гораздо больше, нежели обнаженных. Она этого не сделала и тем самым увековечила не только свое лицо и стан, но и все свое юное и гибкое тело, явив перед нами совершенно уникальный, причем скульптурный, видимый и осязательно оцениваемый со всех сторон, портрет обнаженной женщины во весь рост (илл. 3). Бесспорно, что в этом портрете имеется и элемент идеализации, но такой элемент почти неизбежен в настоящем произведении искусства: в свое творение, пусть даже это будет портрет реального лица, художник вносит и нечто от себя – притом отнюдь не всегда преднамеренно, хотя и преднамеренность, разумеется, имеет место, – он просто реализует в своем художественном произведении свою объективную творчески-преобразовательную природу человека. Так или иначе, но Фаустина позволила изобразить себя обнаженной, и поступила вполне резонно: если богиню можно изображать обнаженной, то почему она не может позволить изобразить таковою себя? Между прочим, позволил себя изобразить совершенно обнаженным и Александр Македонский. Прекрасная мраморная копия с его скульптурного портрета экспонируется в Музее изящных искусств имени А. С. Пушкина в Москве.

Я надеюсь, что меня не поймут превратно, не поймут так, будто я призываю к бесстыдству в этом смысле, как это было в первые годы нашей революции, когда в разных местах молодые люди выдвинули лозунг «Долой стыд» в целях демонстрации своей естественной телесной красоты. Обретенная, наконец, свобода и революционное творчество тех незабвенных лет, как в половодье, выливались из берегов и иногда принимали и такие уродливые формы, кстати, отменно высмеянные в фельетоне Евгения Петрова, опубликованном в «Литературной газете» (в декабре 1972 г.). Как раз напротив, стыдливость рассматривается мною как неотъемлемая черта женственности и ей посвящается в настоящем трактате особая глава. Речь идет единственно о том, что в искусстве должно быть позволено «раздеть женщину» (не надо бояться этих «грубых» слов, коль скоро мы так поступаем на деле; если мы так не скажем, другие скажут – в осуждение) – с тем, чтобы обнажить ее красоту, красоту совершенно уникальную, единственную в своем роде, я бы сказал, высшую красоту, красоту как таковую, эталон всякой и всяческой красоты, – ибо это красота одухотворенная, истинно человеческая. Искусство, повторяю, должно располагать правом раскрыть эту женскую красоту, как говорится, для всего человечества, если мы не хотим, чтобы она оставалась втуне.

Что было бы с чувством прекрасного, если бы античность не заложила в человечестве этой дивной традиции смелого и свободного изображения обнаженного женского тела, если бы люди античности тоже поддались этим уродливым и ложным в основании представлениям о нравственности, представлениям, кстати говоря, частнособственнического происхождения и свойства, представлениям, получившим прочность предрассудка вследствие вековечного их освящения религиозной идеологией? Что сделалось бы с самой нравственностью людей, с их истинною (высокою) нравственностью, – ведь красота, самоё чувство красоты – неотъемлемый ее элемент, ведь истина, правда и красота совпадают как в своем идеале в добре? Ведь тот новый мир, мир добра, который призван творить человек, повинуясь своей объективной общественной природе и руководствуясь своей революционной совестью, должен быть, наряду с идеалом истины и идеалом правды, также и идеалом красоты? Нет, женская красота существует не для одного человека, – пусть даже это будет самый добродетельный и самый что ни на есть достойный супруг на свете, она, как красота, не может по самой природе вещей быть личной собственностью, достоянием лишь одного, она – достояние всего человечества и должна быть увековечена в произведениях искусства, а через них – и в истинно нравственном сознании настоящего и всех будущих поколений людей.

Человечество не сразу решилось на изображение обнаженного женского тела. В Древней Элладе роль пионера в этом принадлежит великому Праксителю (около 390 – около 330 г. до нашей эры). Как утверждает знаток древнегреческого искусства Б. Р. Виппер, «для античных ценителей искусства Пракситель был, прежде всего, мастером обнаженного женского тела, поэтом Афродиты». Но и он не сразу отважился встать на путь обнажения женского тела в искусстве, хотя и был до некоторой степени подготовлен к этому предшествовавшим развитием отечественного искусства. К теме Афродиты он возвращался пять раз, и самой ранней, по предположению, статуей богини его работы была та, которую он изваял для Феспий и отражением которой является хранящаяся в Лувре так называемая Афродита из Арля (по месту, где она была найдена) (илл. 4). Последовательный процесс обнажения женского тела в искусстве Древней Греции (он даже пишет о «логической последовательности» этого процесса, «в высокой степени характерной для греческого искусства») выглядит в изображении названного автора следующим образом: «В конце V века (до нашей эры. – Я. М.-И.) Пэоний решился показать женское тело сквозь одежду, а Каллимах позволил хитону соскользнуть с плеча Афродиты. Теперь (в феспийской – арльской Афродите. – Я. М.-И.) Пракситель показывает Афродиту наполовину обнаженной; и только пройдя эту стадию, он решился на полное обнажение Афродиты в книдской статуе» (илл. 5) (Виппер Б. Р. Искусство Древней Греции. М.: Наука , 1972, С. 252).

Не приходится доказывать, что обнажение женского тела в искусстве явилось весьма и весьма смелым актом, прямо направленным против религиозного ханжества, актом торжества свободного разума человека, – если даже и теперь находятся люди, правда, их становится все меньше, даже и не религиозные, неодобрительно к этому относящиеся. Это тем более был смелый акт для Праксителя, который обнажил перед нами даже не просто женщину, но богиню, чтимую всей Элладой, оправдывая этот свой шаг мотивом купания: богиня скинула с себя одежду, собираясь вступить в воду.

«В Афродите Книдской, – пишет другой знаток античного искусства Ю. Д. Колпинский, – Пракситель изобразил прекрасную обнаженную женщину, снявшую одежду и готовую вступить в воду. Ломкие тяжелые складки сброшенной одежды резкой игрой света и тени подчеркивают стройные формы тела, его спокойное и плавное движение. Хотя статуя предназначалась для культовых целей, в ней нет ничего божественного – это именно прекрасная земная женщина. Обнаженное женское тело, хотя и редко, привлекало внимание скульпторов уже высокой классики (“Девушка-флейтистка”, “Раненая Ниобида” и др.), но впервые изображалась обнаженная богиня…» (Всеобщая история искусств. М.: Искусство, 1956. Т. 1: Искусство Древнего мира. С. 240). Притом, подчеркивает автор в другом месте, «впервые скульптор изображает не столько нагое, сколько обнаженное тело» (Колпинский Ю. Д. Искусство эгейского мира и Древней Греции // Памятники мирового искусства. Сер. первая. М.: Искусство, 1970. Вып. 3. С. 83).

Большая смелость, прибавим мы от себя, потребовалась, конечно, от Праксителя, чтобы изваять подобную Афродиту, но ведь немалая свобода духа потребовалась и от граждан Книда, приобрёвших у мастера эту статую, установивших ее в своем храме и поклонявшихся ей как божеству (они верили, впрочем, что сама богиня вдохновила скульптора и водила его рукой, как о том свидетельствует Плиний). Как бы то ни было, но именно впервые в произведениях гениального греческого скульптора «обнаженная человеческая натура обрела величайший эстетический и нравственный смысл», – как хорошо сказано во вступительной статье Н. А. Белоусовой к известной книге Бернсона (Белоусова Н. А. Бернард Бернсон и его книга // Бернард Бернсон. Живописцы итальянского Возрождения. М.: Искусство, 1965. С. 12).

От Праксителя и пошла эта великая традиция, навеки, навсегда утвердившаяся в искусстве, в его многоразличных отраслях: вскрыть и показать во всех ее аспектах и в ее огромной нравственной мощи бессмертную красоту обнаженного женского тела (илл. 6). Красоту тела женщины ненасытно изображали в древности, изображали ее в эпоху Возрождения и в Новое время, изображают ее и поныне, и не могут исчерпать сполна, ибо неисчерпаема сама стихийная производящая сила природы, бесконечна притягательная сила тела женщины, безгранично человеческое воображение, как беспредельна, наконец, и сознательная творческая мощь самого поэтического гения общественно-исторического человека.

Эта девушка пришла к нам из дали времен, из Древнего Египта, чтобы навечно обосноваться в Париже, в Лувре, занять свое прочное место в культуре человечества. Нет труда по истории искусства, нет сколько-нибудь значительного альбома, со страниц которых она не смотрела бы на нас своим открытым, ясным, чуть-чуть взыскующим взором. Она изваяна более четырех тысяч лет назад (в XXI в. до н. э.). Статуэтка изображает очень юное существо, почти девочку, на лице которого написано сознание важности возложенной на него религиозной обязанности (девушка изображена в тот ответственный и торжественный в ее жизни момент, когда она несет жертвенные дары), обязанности, требующей от него и физической и нравственной непорочности и чистоты (илл. 7).

А вот вполне современная девушка, наша соотечественница, живущая в Москве, в Третьяковской галерее, – знаменитая Девушка с закинутыми руками. Какой гордостью, каким высоким сознанием собственного достоинства – и человеческого и женского – веет от каждого изгиба ее исполненной поэзии обнаженной фигуры, от всего ее неотразимого облика!.. Если первая девушка олицетворяет собою еще только рождающуюся юность – юность женского существа, то вторая – эту же юность женщины в полной и блистательном ее расцвете. И все эти четыре тысячи лет, разделяющие двух девушек (мы не говорим уже о необозримом времени, предшествовавшем появлению на свет первой из них) художники то и дело воспроизводили и воспроизводили нерукотворную женскую красоту (илл. 8).

Однако художнику мы обязаны не только и даже, если хотите, не столько тем, что он сохраняет для нас мимолетную саму по себе красоту, но преимущественно тем, что он идеально преобразует ее, творчески преображает эту красоту в своем воображении и в своем произведении, ибо он не только заимствует у природы эту дивную саму по себе красоту, но и возвращает ее ей артистично преображенной и тем самым бесконечно обогащенной, в соответствии со своей высокой и нравственной творчески-преобразовательной природой человека. Созданием идеального образа женской красоты, образа, которого природа никогда не смогла бы осуществить самостоятельно, при всей безграничности ее стихийной мощи, буде если бы она была предоставлена самой себе, – без творческого воображения великого художника, созданием такого образа художник обогащает не только самого себя, не только собственное сознание для новых творений, но необычайно развивает и наше сознание, сознание миллионов читателей и зрителей, преобразующе действует на него, на наше собственное сознание, будит в нас наши лучшие качества, нашу человеческую существенность, наши собственные творческие силы и способности, к какой бы области общественно-полезного труда они ни относились, подвигает нас на героические дела, на реализацию нами на практике, в нравственных делах, нашего бесконечно трудного, но зато и бесконечно же высокого исторического назначения творцов добра – истины, правды и красоты.

Победоносная женская красота породила в прошлом, как рождает и поныне самые красивые, самые волнующие, самые романтические легенды, которыми располагает человечество. К числу таких легенд несомненно относится и миф о чудесном рождении Афродиты – Венеры из белоснежной пены морской. Мне даже представляется, что этот миф по праву должен занимать первое место среди легенд, о которых идет речь и в которых воспевается нравственная мощь женской красоты. Очень поэтично описывается этот миф в известной книге нашего соотечественника Н. А. Куна. Венера родилась, как уже говорилось, из пены морских волн. Произошло это невдалеке от острова Киферы в Элладе. Легкий ласкающий ветерок примчал ее на раковине к острову Кипру. Отсюда она зовется Кипридой. Здесь ее окружили юные Оры и Хариты – богини красоты и грации и облекли в роскошные златотканные одежды. Эрот и Гимерот – боги любви (Гимерот – бог страстной любви, тогда как Эрот – бог нежной любви) повели ее на Олимп, где ее громко приветствовали боги. «С тех пор, – повествует миф в изображении Н. А. Куна, – всегда живет среди богов Олимпа златая Афродита, вечно юная, прекраснейшая из богинь». «Никто не может избежать ее власти, даже боги. Только воительница Афина, Гестия и Артемида не подчинены ее могуществу. Высокая, стройная, с нежными чертами лица, с мягкой волной золотых волос, как венец лежащих на ее прекрасной голове, Афродита – олицетворение божественной красоты и неувядаемой юности. Когда она идет, в блеске своей красоты, в благоухающих одеждах, тогда ярче светит солнце, пышнее цветут цветы. Дикие лесные звери бегут к ней из чащи леса; к ней стаями слетаются птицы, когда она идет по лесу. Львы, пантеры, барсы и медведи кротко ласкаются к ней. Спокойно идет среди диких зверей Афродита, гордая своей лучезарной красотой» (Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. М.: 1955. С. 53).

Облагораживающее действие истинной женской красоты, как в этом легко убеждается каждый, – лейтмотив мифа. Ведь каждому понятно, что если она, великая красота эта, так укрощающе действует на диких зверей, то как должна действовать она на человека. Поэтому не будет преувеличением сказать, что миф о рождении Афродиты – Венеры – это именно повествование о высокой нравственной роли женщины.

Никому иному не удавалось так ярко воплотить на полотне этот миф о чудесном рождении Венеры, как это удалось великому мастеру Сандро Боттичелли. Тем самым лишний раз и до чрезвычайности ярко демонстрируется та внутренняя духовная нить, которая связывает две столь, казалось бы, далекие и по времени и по социальному смыслу культуры – культуру античную и культуру эпохи Возрождения. Всемирно прославленная картина Боттичелли написана в последней четверти XV века (около 1485 г.). Если охарактеризовать действие, оказываемое на нас этой картиной одним словом, то слово это будет: ликование. И мы в этом не одиноки, ибо мы разделяем это чувство со всей природой. Вся природа на этом волшебном полотне пришла в изумленное движение – и небо, и воды и самый воздух, все краски в ней заиграли и засверкали празднично, а это возбужденное движение природы служит «обрамлением легкой и спокойной фигуры являющегося божества» – правда, сильно сказано? Эти прекрасные слова принадлежат итальянскому искусствоведу Лионелло Вентури. «Своим робким видом, – продолжает он, – Венера словно приносит извинения за свою красоту» (Боттичелли: Сборник материалов о творчестве / Пер. с фр., англ. и итал. М.: Иностр. лит., 1962. С. 29). Вся природа полна истинно весеннего обновления и торжества: родилась Красота в мире, красота о большой буквы, настоящая, одухотворенная, человеческая, женская красота. «У Боттичелли, – пишет другой исследователь, английский искусствовед Дж. К. Арган, – над чувственностью торжествует сила интеллекта. Это – прекрасное женское тело, физический облик которого облагораживается прозрачностью форм и чистотой линий; тело – как бы вызов, брошенный чувственности» (Там же. С. 65). И действительно, сверкающая ясность этого прекрасного обнаженного тела, чуждая чувственной замутненности страстей, может сравниться лишь с вызываемым им же восторженным чувством ликования. И при всем том, мы ни на мгновение не забываем, что перед нами именно женское тело, таящее в себе бездну прелестей (илл. 9).

Поистине, эта излучающая звонкую и солнечную радость картина и в самом деле знаменует собою занимающуюся зарю человечества. Но она же может символизировать и великое Возрождение человечества с торжеством коммунизма на всей планете. И в этом сказывается ее вечное звучание: так же как она связала воедино античность с моментом ее собственного появления на свет, также она связывает и свое время с нашим и со всеми будущими временами всех народов. И в самом деле, этот апофеоз человечности, такое воплощенное жизнелюбие и человеколюбие сделались возможны лишь в эпоху Ренессанса, знаменовавшую в области культуры решительный слом всех и всяческих оков, в которые закована была долгие столетия человеческая мысль.

Конечно, на свете очень много красивого, и не только в органической, но и в неорганической природе. Кто может отрицать красоту Солнца и Луны, красоту голубого небесного свода днем и звездного неба ночью, красоту скал, гор и ущелий, красоту океанов, морей, озер и рек? И все же в органической природе больше красоты, нежели в неорганической, так как чем более высоко организована материя, тем большую основу она составляет для того единства, которую образует красота как таковая: единства объективной организации предмета и субъективной оценочной деятельности человеческого сознания, притом такого именно единства, которое фундаментальным образом затрагивает, как уже говорилось, нашу человеческую существенность, заветные струны нашего нравственного существования, будит в человеке его творческие силы для реализации им в жизни его сущности творца добра. В сознательной творчески-преобразовательной деятельности общественно-исторического человека красота служит мерой разрешения им в процессе этой деятельности противоречия между сущим и должным, стало быть, мерой совершенства того мира, который он призван творить как человек и, следовательно, мерой собственного своего совершенства как человека. Но если подобным пробуждающим образом действует на человека красота в природе, как неорганической, так и в особенности органической – красота растительного и животного мира, то как же должна действовать на него красота самого человека, воплощенная в женской красоте по преимуществу. Положительно: нет на свете ничего красивее человека – человека вообще и женщины в особенности. Не об этом ли писал поэт в стихотворении «Буря» (1825 г.)?

Это стихотворение А. С. Пушкина было положено на музыку многими русскими композиторами, правда, уже после кончины поэта (единственное исключение – Н. С. Титов, написавший на него музыку для голоса с ф-п., еще в 1830 г.). В основном это советские композиторы. Среди же дореволюционных мы встречаемся с такими именами, как А. Г. Рубинштейн (для голоса с ф-п., 1867 г.) и С. В. Рахманинов (тоже для голоса с ф-п., 1912 г.) (см.: Пушкин в музыке: Справочник / Сост. Н. Г. Винокур, Р. А. Каган. М., 1974. С. 25–26). Вообще роль А. С. Пушкина в развитии русской музыки исключительно велика. «Более 1000-ти композиторов (включая современников поэта) неоднократно обращались к его творчеству. Около 500 сочинений великого поэта (поэзия, проза, драмы) легли в основу более 3000 музыкальных произведений. Оперы, балеты, хоры, оратории, кантаты, симфонические и камерно-инструментальные произведения, свыше 2000 романсов, музыка к драматическим спектаклям, кинофильмам, телевизионным и радиопередачам составляют наследие музыкальной пушкинианы. Известно немало народных песен на стихи Пушкина, а также сочинений на народные слова, им записанные» (Там же. С. 5. «От составителей»).

Я не могу воздержаться, чтобы не выразить мою искреннюю признательность составительницам этого замечательного справочника, охватывающего «период протяженностью более 150 лет: с 1815–1818 годов, когда были созданы первые музыкальные произведения на пушкинскую текст, вплоть до наших дней» (Там же): Надежде Григорьевне Винокур и Раисе Ароновне Каган. Эти две женщины сделали прекрасное дело, восполнив пробел в нашей литературе. И как здорово они сделали, предпославши книге автограф самого Пушкина: … Из наслаждений жизни одной любови музыка уступает, но и любовь мелодия… (Александр Пушкин. С.-Петербург, 1 марта 1828). На эту книгу я буду ссылаться каждый раз, когда буду приводить вещие строки великого поэта.

Секрет безграничного обаяния женского тела – в строжайшем, нерасторжимом и вполне органичном, я бы даже сказал, интимном единстве физической и духовной красоты – как предмет вожделения и созерцания, нестерпимого подчас вожделения и возвышеннейшего созерцания в одно и то же время. Таковой эта красота женщины выступает, как это ясно само собой, прежде всего в восприятии мужчины. Да так оно и должно быть, коль скоро речь идет о женской красоте: только в отношении к мужчине женщина выступает именно как женщина, ибо человек – не бесполое существо и в этом смысле он родной брат всего живого. Однако и женщина, как это не менее ясно, не может оставаться равнодушной к женской же красоте, коль скоро она неравнодушна к красоте вообще, к красоте как таковой, и коль скоро она стремится воплотить ее в самой себе, – и не только как к красоте человеческого тела вообще, но именно как к красоте тела женщины. Я не поручусь при этом, что и она не воспринимает эту чисто женскую красоту с известной степенью вожделения, так как невольно смотрит на нее глазами мужчины. Как бы там ни было, но человек един в своем телесном и духовном облике, и прекрасного своего олицетворения этот едва ли не чудеснейший в природе вещей сплав получает в образе женского существа. Пора покончить с заведомой ханжеской несносной ложью, – когда человека вполне искусственно и противоестественно делили на греховное телесное существо, наделенное всеми признаками пола, и на безгрешное духовное существо – без всяких признаков пола. Духовное на самом деле выступает во плоти – воплощенным в живой форме прелестного женского тела (поскольку речь идет о женщине), а телесное – в своей поэтической одухотворенности. Вот для этого высокого единства телесного и духовного в женщине, равным образом прекрасных, человечество давно уже нашло истинно выразительное и точное слово. Слово это – женственность.

Уже само это слово таит в себе необыкновенное очарование, окружено для нас особым ореолом, излучает мягкий и теплый свет, источает тонкий и непередаваемый аромат, несет в себе заряд взволнованности, звучит как тихая и нежная мелодия. И как же могло бы быть по-другому? Ведь с этим словом мы связываем все, что есть в человеке прекрасного, что есть в нем девственно ясного, связываем представление об изяществе, нежности, доброте, обо всем том, что сообщает жизни ее неизбывную прелесть и что так сильно привязывает нас к жизни и заставляет любить ее, что называется, беззаветно – несмотря ни на что, невзирая на печальные стороны нашего существования. Но всего этого мало. Ибо с этим словом мы связываем не только все то, что уже есть прекрасного в жизни, но еще больше с тем, что в ней еще имеет быть сотворенным человеком, связываем с ним сам верховный этический идеал человечества – идеал добра, самое заветное, что есть в человеке, идеал, без которого нет и не может быть человека на Земле, сколько-нибудь заслуживающего этого исторического и столь многообязывающего звания.

Существо женственности

Женственность занимает столь важное место в духовной жизни человечества, оказывает такое неоспоримое и столь значительное влияние на нравственные устремления людей, что приходится только поражаться тому, как мало внимания уделено ей в научно-философской и специально этической литературе. Нечего доказывать, что в художественной литературе и в искусстве – во всех решительно его видах – роль женщины в человеческой жизни и в человеческой истории показана весьма и весьма основательно и многообразно, чтобы не сказать – всесторонне, есть, конечно, труды и по женской психологии и по истории международного женского освободительного движения. Тем более удивляет тот факт, что сама категория женственности не сделалась еще, насколько мне известно, предметом специального рассмотрения. Мало того, я почти что убежден в том, что найдется немало людей, которые с предубеждением отнесутся к самой теме, выразят скептическое к ней отношение, если и не вовсе ироническое, а некоторые не смогут скрыть своего конфуза – далась, дескать, Вам такая тема, столь же расплывчатая и неопределенная, сколь и сомнительная по достоинству, которая, если и свидетельствует о чем-либо, так это о Вашем неравнодушии к прекрасному полу (в чем, кстати, они не ошибутся). Но такая реакция на данную тему воспоследует, мне думается, только со стороны мужчин, и то – далеко не всех, у женщин же эта тема, несомненно, вызовет благосклонное отношение, да и мнение мужчин, я надеюсь, должно будет измениться по мере их ознакомления с предлагаемым трактатом. Во всяком случае, я и с некоторой опаской и с понятным энтузиазмом в одно и то же время берусь за эту заманчивую тему, хотя бы уже потому, что на протяжении довольно продолжительного времени, пока будет писаться этот труд, я буду находиться наедине с самыми блистательными представительницами прекрасного пола. В эти дни и месяцы, я верю, я буду едва ли не счастливейшим из смертных, – ведь не всякому, как мы видели, улыбается эта поэтическая тема, мне же она улыбнулась давно, и на всем протяжении труда мне будет сопутствовать обворожительная женская улыбка – лучшая за него награда.

Конечно же, коренную подоснову женственности составляет наличие полов и половых различий, то именно, что лучше всего говорит о кровном родстве человека с животным миром, из недр которого он произошел, со всем живым в природе вещей, и что крепко-накрепко связует его со всей необъятной жизнью великой матери – природы: не было бы женщины, не было бы и женственности. Но будучи первым и основным, факт этот сам по себе еще так же мало может объяснить существо женственности, как и факт происхождения из животного мира – сущность самого человека. Человек – не животное и женщина – не самка. (Грубо? Согласен. Я даже вижу, как иная из моих прелестных читательниц недовольно сдвинула брови. Зато точнее не скажешь, а ведь мы имеем перед собою цель: выяснение существа дела!) Все животное в человеке не иначе как преломляется через призму общественной и трудовой, творчески-преобразовательной и нравственно-революционной природы человека. Разумеется, человек призван творить из себя человека, как в общественно-историческом плане, так и в личном, ибо человек не рождается готовеньким, но образует себя в течение целой жизни, а человечество в целом – в процессе положительно бесконечного общественно-исторического развития, неустанно освобождается, между прочим, и от родимых пятен своего животного происхождения, воплощенных в животном начале человеческого существа и сказывающихся прежде всего в различных животных инстинктах в нем, и порою эти родимые пятна нет-нет да и безобразят его светлый лик человека. Тем не менее остается непреложным, что творчески-созидательная сущность человека изгоняет его далеко из обширнейших пределов животного царства и обеспечивает ему то совершенно исключительное место, которое он по праву занимает в природе вещей, делает его не только равным самой природе в ее творческой мощи, но и возвышает его над нею сознательным и целенаправленным характером этой творческой мощи, отличающейся у природы вполне стихийным характером. Но человек при этом далек от самолюбования и спесивости по отношению к природе: он ни на минуту не забывает, что всей своей сознательной творческой мощью он обязан природе. Само мышление человека, сама его мыслительная способность, было бы абсолютно беспочвенным, не имей оно атрибутивных корней в природе. И тот, кто склонен думать, что, становясь социальным существом, иными словами, существом духовным, первопредок человеческого рода перестает быть существом природным, закрывает наглухо для себя дверь для понимания чего бы то ни было в человеческой жизни.

Человек уже хотя бы потому не имеет особых оснований кичиться своим разумом, своею мыслительною способностью, что он немало напортил в природе: созданием средств массового уничтожения людей, животных и растений, хищнической эксплуатацией природных ресурсов, истреблением целых пород животных, птиц и рыб, и изуродованием растительности, катастрофическим подчас загрязнением природной среды всяческими отходами производства, что лишний раз свидетельствует о том, что он обязан неустанно совершенствоваться и совершенствовать свой разум. А кому еще заботиться о природе в целом, как не человеку? Но для этого он должен прежде всего совершенствовать свое социальное бытие, должен раз и навсегда покончить со строем частной собственности и эксплуатации – истинным первоисточником всех зол, в том числе и уродования природы. Кардинальное значение имеет то обнадеживающее обстоятельство, что, будучи стихийным порождением природы, человек одновременно, как уже говорилось, творит себя и сам: творя новый мир в природе и обществе, иными словами, претворяя на практике, на деле, свою глубочайшую, изначальную сущность, он одновременно укрепляет себя в этой своей исконной сущности – все больше и основательнее развивает и обогащает в себе человека, все глубже и совершеннее творит из себя все более нового человека – идеального человека будущего. И это в равной мере относится как к общественно-историческому развитию и образованию человечества в целом, так и к развитию и образованию каждого отдельного человека, каждой отдельной личности.

Ясно, однако, что изначальное, коренящееся еще в их животном происхождении и в их животном начале половое деление людей не может не сказаться и на их человеческих качествах, на специфических особенностях их человеческих качеств, и эти общие в своей основе человеческие качества с неизбежностью оказываются расщепленными на две взаимно требующие друг друга половины: мужское и женское начала – мужественность и женственность. Эти чисто физические (физиологические) начала с необходимостью сказываются в душевной жизни человека, а через нее – и в его духовной жизни.

Следует различать между категориями духовной и душевной сфер жизни человека, – соответственно, между духовными и душевными явлениями. Мы с полным основанием говорим о «духовной жизни общества» и «душевной жизни человека». Но если говорить о «душевной жизни общества» – бессмыслица, то говорить о «духовной жизни человека» – правомерно. В чем же тут дело? Духовная жизнь есть общественное явление по самому своему глубочайшему существу, тогда как душевная жизнь – явление вполне и сугубо индивидуальное, невзирая на то, что сам человек, как таковой, – даже и в качестве индивидуума – явление общественное. Душевная жизнь, без всякого сомнения, имеет место и у животного, а ее элементарные зачатки, весьма возможно, и у растений. Вы, вероятно, знаете, читатель, что на вопрос о том, чувствуют ли растения, – например, боль, дается утвердительный ответ. Я полагаю, что у растений душевная жизнь сводится к чувствительности различной степени, у животных (в дополнение к ней) – к рассудочности, тоже различной степени, у людей (в дополнение к чувствительности и рассудочности) – к элементарной разумности, ибо разумность в ее развитом виде, будучи связана уже с развитой общественной природой человека, уже составляет его (человека) духовную жизнь, имеющую своей материальной основой (своей объективной основой) способ производства, а идеальным (субъективным) содержанием совесть. Очень возможно, что душевная сторона – оборотная сторона жизни как природного явления вообще, как чисто биологического что ли явления, жизни как таковой (жизни как жизни), но отличается эта душевная сторона жизни различными качествами – соответственно уровням организации живого. Душевная сторона жизни – необходимое условие ее самосохранения. Но душевная жизнь животного так же отличается от душевной жизни человека, как животное отличается от человека вообще – существа общественного. И если душевной жизнью животного занимается зоопсихология, то душевной жизнью человека – психология как таковая.

Сейчас модно говорить о социальной психологии. Но ведь психология человека не может не быть социальной, как и человек не может не быть существом общественным. Очень вероятно, что можно выделить из психологии вообще и сделать предметом специального рассмотрения те именно явления человеческой психики, которые имеют сугубо общественный характер (ведь в ней есть и явления индивидуального порядка) и которые играют в жизни человека какую-нибудь (ту или иную) особую роль, например, религиозные верования, но не следует только при этом забывать, что таким социальным характером отличается любое явление человеческой психики, даже и относящееся к сфере индивидуального.

Но хотя это и так, и душевная жизнь человека отличается от душевной жизни животного коренным, качественным образом, тем не менее в душевной жизни человека его генетическое родство с животным миром, из недр которого человек произошел, ощущается неизмеримо явственнее, чем в духовной жизни. Ибо и в последней усматривается известное генетическое родство с животным, хотя духовная жизнь по самому существу своему, повторяем, жизнь существа общественного. Ведь духовная жизнь человека проявляется в его разуме, разум же – в качестве своей необходимой предпосылки – рассудка – унаследован человеком от животного состояния, как и рассудок животного, кстати, имеет своей столь же необходимой генетической предпосылкой первоначальную чувствительность растения. Между прочим, зачатки труда и общественной организации усматриваются уже у высших животных, и они-то и обусловили рассудочную деятельность их нервной организации (головного мозга). И все же это целиком душевная и нисколько не духовная, разумеется, деятельность (поскольку речь идет о животных, пусть и высших). Духовная жизнь есть духовная жизнь общества, хотя она и проявляется в духовной жизни его членов – каждого отдельного человека. Средоточием этой духовной жизни общества и человека является разум, который имеет своим имманентным содержанием совесть, а формой – волю. Разум, стало быть, есть единство совести и воли в человеке. Что же касается собственно отражательной деятельности разума, то она коренится в рассудке. В этом плане разум есть диалектически осознанная и диалектически же преобразованная отражательная деятельность рассудка; разум есть как бы рассудок, обращенный на самое себя, мышление о мышлении. Собственно же разум есть совесть и воля.

Духовная жизнь общества объемлет его научную, художественную и нравственную деятельность. Религия, как таковая, есть извращенная духовная жизнь общества и включает в себя в искаженном виде все ее элементы – и научный, и художественный, и нравственный: это лженаука, это лжеискусство, это лженравственность. Поскольку этические принципы истинной человечности как нравственный закон жизни общества сводятся к принципу совести и ее имманентному содержанию – добру, добро же состоит не в чем ином, как в новом, идеальном мире, творимом человечеством реально на основе истины, правды и красоты, то этические принципы (о них – в заключительной главе – «Женщина и идеал»), или, что то же, нравственный закон, необходимо включают в себя научно-познавательный, художественно-оценочный и нравственно-категорический аспекты в строжайшем единстве. Но если это так, то разум, о котором мы только что говорили как о настоящем средоточии духовной жизни общества и человека, и должен быть конкретизирован как принципы истинной человечности – как нравственный закон.

Этот закон и сообщает всему человеческому нравственный характер, в том числе и душевной жизни человека: если эта душевная жизнь человека освящена нравственным законом, она нравственна, если она не освящена нравственным законом, – она ни нравственна, ни безнравственна, если она идет вперекор нравственному закону, – она определенно безнравственна.

Конечно, безразличного в нравственном отношении нет, и если то или иное душевное состояние не освящено нравственным законом, оно тоже безнравственно, как и то, что идет «сознательно» (преднамеренно) вперекор ему, но было бы несправедливо не усматривать разницы между «сознательным» (преднамеренным) нарушением нравственного закона и нарушением его по дремучему невежеству. Рассматриваемая же сама в себе – без отношения к нравственному закону, – душевная жизнь человека ни нравственна, ни безнравственна и в этом смысле ни хороша, ни дурна, и правдивость характера так же не имеет преимуществ перед лживостью, как и прямая линия перед кривой линией. И если она (правдивость) тем не менее является нравственным правилом, то не сама по себе, но лишь постольку, поскольку она создает благоприятную душевную атмосферу для претворения человеком в своей жизни духовного принципа совести – неотъемлемого атрибута нравственного закона. Но отвечает это душевное состояние – правдивость – духу принципа совести и нравственного закона в целом лишь как правило, ибо бывают случаи, когда соблюдение этого правила не только не отвечает всему духу нравственности (нравственному закону), но и прямо противоречит ему, безнравственно (правдивое показание о своем товарище по фашистскому застенку, если оно способно ему повредить, да и о себе – тоже).

Человек, решивший жить духовной жизнью, диктуемой принципами истинной человечности, иными словами, решивший неукоснительно следовать в своей жизни духу нравственного закона, необходимо должен выработать в себе соответствующие черты характера, качества души, – именно эту цель и преследует учение о нравственных правилах (о них – в главе «Доброта»). Но эти нравственные правила потому и правила (а не принципы), что сами требуют освящения со стороны Принципов, принципов истинной человечности, и потому знают исключения и относятся они, в коренное отличие от Принципов, не к собственно духовной, но к душевной жизни человека.

Принципы же как истинное средоточие именно духовной жизни человечества не знают и не могут знать исключений, изъятий; они единый и единственный диктуемый совестью нравственный закон. Но нравственный закон имеет и может иметь только абстрактный характер, иначе он не может быть приложен ко всем и всяческим случаям жизни. И от каждого нравственно образующего себя человека требуется самый настоящий творческий подход для конкретизации принципов истинной человечности применительно к каждому данному определенному случаю. Но такой творческий подход требует, в свою очередь, основательных знаний. Отсюда – роль науки для истинно нравственного образа мыслей и действий, о которой говорилось выше как о важном элементе духовной жизни общества. И люди, полагающие пропасть между наукой и нравственностью (они-де лежат в разных плоскостях) так же не правы, как, напротив, правы те, кто полагает такую пропасть между религией и истинною нравственностью, – поскольку вопрос ставится в принципе, разумеется.

Из сказанного ясно, что душевная жизнь женщины должна рассматриваться как оборотная сторона ее физической (физиологической) жизни, как и душевная жизнь мужчины – оборотная сторона его физиологической жизни. При этом необходимо подчеркнуть, что речь идет о душевном строе женщины и мужчины, а не о душевной стороне жизни самки и самца – представителей животного мира. Если бы не объективная общественная, трудовая, творчески-преобразовательная природа человека, то душевная жизнь его не смогла бы послужить благоприятной атмосферой для культивирования в себе духовных принципов истинной человечности, для образования группы нравственных правил и воспитания себя в них.

Мы увидим из дальнейшего, что душевная жизнь женщины, являющаяся оборотной стороной ее же физической жизни, составляет неизмеримо более благоприятную почву для воспитания ее души в нравственных правилах и, следовательно, для восприятия и претворения духовных принципов истинной человечности, для образования себя в духе нравственного закона, нежели душевная жизнь мужчины. Если же к этому прибавить то огромное влияние, какое имеет женщина благодаря своей красоте на мужскую половину человеческого рода и принять притом во внимание роль женщины в воспитании детей, воспитании, начинающемся уже с кормления грудью («не проявляй нетерпения, будь терпелив, мой милый!»), то выяснится сполна и этическое значение (этический смысл) душевного мира женщины. Вот этот удивительный сплав физического облика, душевного склада и духовного строя женщины, наидрагоценнейший сплав, выше коего и помыслить невозможно, сплав телесной красоты, душевной мягкости и нравственной (духовной, истинно человечной) высоты, мы и зовем женственностью.

Между прочим, когда мы говорим о женской мягкости, мы имеем в виду отсутствие резкости в характере женщины, резкости столь характерной для мужчины, а отнюдь не отсутствие твердости в нем. При всей своей душевной мягкости, женщина бывает весьма и весьма твердой, когда дело идет о самом важном и святом – о нравственных принципах, принципах истинной человечности. В этом женщина, как правило, меньше склонна проявлять уступчивость, нежели мужчина, и именно благодаря особенностям своего душевного склада, столь благоприятным для образования ею себя в духе Принципов. Сам дух нравственного закона исключает какие бы то ни было компромиссы в нравственной сфере, «этический» релятивизм и оппортунизм, самомалейшие сделки с совестью: ведь не следует забывать, что собственная совесть каждого есть одновременно и совесть всего трудового человечества – прошедшего, настоящего и будущего. Этика ригористична по всему своему существу, и если она и допускает компромиссы в жизни человека, то только не компромиссы с его собственною совестью.

Мы видим, что женственность не ограничивается одним только душевным миром женщины, она включает в себя и духовность, этот душевный мир освящающая, включает в себя нравственность, то, что мы называем истинною человечностью, и потому называем ее истинною (человечностью), что далеко не все в человеке, не все человеческое, одобряется совестью; мы говорим «истинная человечность», а не «человечность» просто, с целью исключить всякого рода слабости, кои обычно тоже относят к категории «человечность». В Словаре В. И. Даля для совокупности одних только психологических свойств женщины (автор просто говорит о «совокупности свойств женщины») дается название «Женство», тогда как «Женственность», по словам автора, «относится до одних нравственных качеств женщины» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. С. 533). Между прочим, включая в категорию «Женственность» также и душевный склад женщины, мы имеем в виду те именно черты характера, или качества души, которые мы именуем нравственными правилами и которые в своей совокупности составляют доброту, а не всякие вообще черты характера. Иными словами, те именно душевные черты, которые освящены совестью и в свою очередь служат душевной атмосферой для образования себя в духе той же совести. Истинная человечность и есть не что иное, как идеальное совпадение единичного и всеобщего, личности и общества, человека и человечества в совести – идеальном же содержании человеческой жизни и ее же притом интимном (самом интимном) содержании. Тайна этого совпадения – в материальном процессе труда, в котором одинаково состоит как основа сущности общества, так и основа сущности каждого его члена в отдельности, – основа сущности человека как такового, как разумного преобразователя старого и творца нового мира.

Совершенно ясно, что идеал человечности как таковой, именно как абстрактный по необходимости идеал, воплощенный в нравственном законе, в этических принципах истинной человечности, – идеал этот один и тот же как для мужчин, так и для женщин. Это идеал совести – добро. Принципы истинной человечности и для мужчин и для женщин всех решительно возрастов – одни и те же, равно как и нравственные правила, из них проистекающие и служащие внутренним средством для их реализации. Цель нравственности, заключенная в принципах истинной человечности, требует для своей реализации как внешних, так и внутренних средств. Внешние средства бывают материальными, когда они рассчитаны на воздействие на внешнюю природу ради достижения цели нравственности, и духовными, когда они призваны воздействовать на людей, на их духовный мир и душевную организацию ради достижения той же цели. Внутренние же средства – это душевные средства и в отличие от внешних – материальных и духовных – призваны воздействовать на самого себя, на собственную душу нравственно образующего себя человека – ради достижения той же нравственной цели. Эти внутренние, душевные средства я и называю нравственными правилами. Человек призван воспитать себя в них, чтобы образовать себя в нравственных принципах. Совершенно естественно, что душевная атмосфера для воспитания себя в этих нравственных правилах, столь необходимого для образования себя же в нравственных принципах, различна у мужчины и женщины – соответственно с особенностями их физического облика и душевного склада, как различается она и применительно к возрасту. При этом – различается не только по своей эмоциональной окраске, как можно было бы думать (женщина, как и дети, всегда изображалась как живущая по преимуществу в сфере чувства, мужчина – тоже преимущественно – как черствый рационалист), но и различается в своем конкретном преломлении, связанном с изначальным различием полов.

В свете изложенного мужественным мы называем мужчину, в физическом, душевном и духовном облике которого в наивысшей степени соединены типические черты нравственно образующего себя человека-мужчины. Женственной мы называем женщину, в физическом, душевном и духовном облике которой в наивысшей степени соединены типические черты нравственно образующего себя человека-женщины. Я говорю «нравственно образующего», а не «нравственно образовавшего» себя человека (мужчину и женщину), так как человек образует себя как человека, иначе, творит из себя человека, постоянно и неустанно, вечно, то есть пока жив, как и человечество в целом – в положительно бесконечном процессе общественно-исторического развития – в процессе творчества нового мира в старом и из старого. Остановиться в нравственном росте – значит идти вспять.

Мужественность – это человечность в мужчине, как и женственность – это человечность в женщине. Нечего и говорить о том, что мужественность и женственность не только не противоречат и не могут противоречить одна другой, – ведь и та и другая не что иное, как человечность же, – но взаимно дополняют и обогащают друг друга, а тем самым и обогащают самоё понятие человечность, сообщая ему полнокровность и всю прелесть живого, отличающегося, как известно, бесчисленными ракурсами, аспектами, нюансами, отношениями. Женщина, например, проявляющая мужество, не перестает при этом ни на одно мгновение оставаться женщиной. Соответственно, мужчина, проявляющий нежные чувства, не перестает быть мужчиной. Зато и мужество женщины и нежность мужчины отличаются вполне своеобразными оттенками, обогащая сами категории мужества и нежности: это женское мужество и это мужская нежность. И так во всем.

Не женственность противостоит мужественности, но женство мужеству, если последнему слову придать лишь тот смысл, в соответствии с которым мужество есть «совокупность свойств» мужчины, как и женство – «совокупность свойств» женщины – безотносительно к их нравственной значимости и оценке, т. е. рассматриваемых только с чисто психологической стороны. Если же под мужеством понимать нравственно значимые и нравственно положительные качества, как «стойкость в беде, борьбе, духовную крепость, доблесть, храбрость, отвагу, спокойную смелость в бою и опасностях; терпенье и постоянство», спокойную решительность в борьбе за правое дело, то они, эти мужественные качества, как мы в этом убедимся, не только не противоречат женственности, но свойственны ей в максимальной степени. Впрочем, оба значения слова («мужество») отмечены В. И. Далем в его знаменитом Толковом словаре (см.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. С. 357).

Великое мужество женщины с особенной силой сказывается во времена национальных бедствий, какова война. Даже не будучи героиней войны или героиней труда, она спокойно, как должное, испытывает лишения, с войной неизбежно связанные, и поистине беззаветно исполняет свою специфическую женскую роль, роль уже героическую самое по себе, – материнскую роль. Об этом «будничном» мужестве женщины красноречиво сказано у столь же самобытного поэта, сколь и выдающегося математика:

Пытаясь поближе разобраться в существе женственности как человечности в женском существе, мы прежде всего обращаемся к такой характерной и прямо бросающейся нам в глаза черте, каково изящество, чисто женское изящество, к которому обязательно примешивается некоторая доля кокетливости, которая так идет женщине, делает ее особенно желанной, милой и прелестной. Это изящество сказывается одинаково как в ее внешнем, так и внутреннем облике – как полная соразмерность ее физической и духовной природы. Скажут, что изящество – счастливое и отнюдь не всегда свойственное женщине качество, что оно в решающей мере предопределено законами наследственности, и потому оно не может рассматриваться как неотъемлемая черта женственности, каковыми являются все остальные ее черты, о которых ниже. На это можно и должно возразить, что все должно браться в сравнении, а если речь идет о женщине, – то, естественно, в сравнении с мужчиной. И если мы подойдем к делу с этой, единственно правильной точки зрения, то должны будем признать, что в подавляющем большинстве случаев женщина все же «изящнее» мужчины, если это слово («изящество») применить и к нему. На самом деле изящество – такая же монополия женщины – при всех бесчисленных градациях этого качества, как и воинственность – мужская монополия. Недаром мир изображается на всех художественных полотнах мира исходящим от женщины, как и война – от мужчины. И игрушки, совершенно не подходящие для девочек, поражают воображение мальчишек – там куклы, здесь ружья.

К неотъемлемым чертам женственности относятся покоряющая нежность женщины, проявляющаяся решительно во всем, к чему бы она ни прикоснулась; специфически женская стыдливость, без коей женщина теряет изрядную долю своего обаяния; женская любовь, хотя и имеющая преимущественно ответный характер, но отличающаяся зато верностью, постоянством и беспредельною преданностью; великое чувство материнства, заложенное в женщине с момента ее появления на свет, уже в самом факте ее телесной организации, чувство, развивающееся в ней вместе с созреванием ее физического и нравственного существа и придающее ей на всех решительно стадиях ее развития единственно ей присущее, как женщине, очарование; наконец, женская доброта, в которой в наиболее яркой форме проявляется женская человечность, доброта души, составляющая столь благоприятную почву для образования женщиною себя в этических принципах истинной человечности и воспитания ею себя в нравственных правилах.

Нелишне напомнить, что нравственные правила выступают относительно принципов истинной человечности, как средство относительно цели, и в отличие от внешних средств, применяемых человеком для реализации нравственной цели, материальных и духовных, нравственные правила являются внутренними, или душевными, средствами. Если принципы истинной человечности составляют в своей совокупности (лучше: целокупности) нравственный закон – закон духовной жизни людей, то нравственные правила относятся не к собственно духовной жизни человека, но к его душевному строю, призваны так организовать душевную жизнь человека, чтобы она обеспечивала ему необходимую душевную чистоту, без которой немыслимо претворение им в своей деятельности принципов нравственности – принципов истинной человечности.

Не приходится доказывать, что все перечисленные нами черты женственности не отгорожены одна от другой Китайской стеной, напротив, все они между собою связаны и друг в друга проникают, взаимно обогащают друг дружку, и если мы в дальнейшем изложении будем рассматривать их по отдельности, то единственно с тем, чтобы получше разобраться в их совокупном целом – в той разновидности человечности, которая воплощена в женском начале человеческого существа.

Уже из сказанного явствует, что женственность – чисто человеческое явление, не имеющее аналогий в животном мире, но имеющее в нем корни: в самом факте различия и разделения полов. Но было бы явной несправедливостью в отношении к нашим младшим братьям – животным нацело отрицать и у них различия в характере самцов и самок, половыми различиями обусловленные, если мы и вовсе не склонны отрицать психологию у животных – зоопсихологию. Нет надобности доказывать, что психология различных видов животных и птиц отличается особенностями, но при всех этих особенностях у всех решительно видов животных и птиц наблюдаются различия между психологией самцов и самок. Кто может отрицать, что, как правило, самцы более воинственны, а нередко и просто драчливы, тогда как самки мягче, ведут себя скромнее, кто может, далее, отрицать явные различия в их отношении к потомству и т. д. и т. п. Короче говоря, и в животном царстве половые различия накладывают отпечаток на их носителей, как накладывают его и на их физическую организацию. Да иначе и быть не может: не только человек, вопреки Ламетри, не машина, но машиною нельзя признать и животное, пусть даже это будет самое «простое», самое «примитивное» животное и пусть даже это будет самая «умная» из электровычислительных машин. Животное, безусловно, думает, скажем, ищет и находит применительно к обстоятельствам самые лучшие пути и средства для самозащиты, для спасения своей жизни, и не только своей, но и жизни своих детенышей. А кого из нас не поражают дельфины с их дружелюбным отношением к людям, с их необыкновенной для животных смышленостью? И все же как нельзя отождествлять разум человека и рассудок животного, точно так же нельзя отождествлять женственность или мужественность с особенностями психологии самки или самца. Но отсюда напрашивается сам собой вывод: так же как нельзя полагать пропасть между разумом человека и рассудком животного, так же нельзя полагать пропасть и между женственностью и мужественностью, с одной стороны, и соответствующими психологическими различиями между полами в животном мире, – с другой. Одно эволюционировало в другое, приобретя в процессе эволюции неизбежное «новое качество».

Да и сама человечность, половой разновидностью коей является женственность, немыслимая у животных, не отгорожена все же от наблюдаемого у них глухим забором, о чем будет говорено на своем месте (в главе «Доброта»). И далеко, разумеется, не случайно эти факты самоотречения у животных, названного мною простым самоотречением, в отличие от нравственного самоотречения у человека, наблюдаются главным образом у самок в их отношении к своим детенышам.

Как бы там ни было, но в любом развитии, естественным образом совершающемся, есть и непрерывность, выражающаяся в преемственности, и прерывность, выражающаяся в возникновении нового. Это диалектическое положение сохраняет, конечно, свою полную силу и в отношении процесса органической эволюции, приведшего к возникновению человека, а следовательно, и женственности.

Лелеющие душу образы женственности сохранили для нас чудесные терракотовые статуэтки из Танагры в Древней Греции (илл. 10). Надо считать большой удачей человечества, что эти хрупкие статуэтки из особым образом обожженной и обработанной глины сохранились до наших дней, и надо считать большой для нас национальной честью, что именно Государственному Эрмитажу в Ленинграде принадлежит столь солидная коллекция терракот. Танагрские миниатюрные статуэтки (их высота, как правило, не превышает 20–30 сантиметров) вызывают восхищение, столь красноречиво высказанное таким замечательным знатоком женского изящества, каков знаменитый французский скульптор Огюст Роден: «В Танагре, – писал он, – есть женственность. Скромная грация задрапированного тела, скрывающего душу, нюансы, которые не выразить простыми словами». Эти слова очень удачно и очень справедливо взяты в качестве эпиграфа к прекрасному альбому «Терракоты Танагры», выпущенному в свет издательством «Советский художник» в Ленинграде в 1968 г. Я не могу отказать себе в удовольствии воспроизвести здесь несколько статуэток из этого альбома. «Сидящая женщина с диптихом». Сколько естественной простоты и непринужденности во всей ее грациозной фигуре (илл. 11). Величавое спокойствие и безмятежность, разлитые на ее милом лице и отраженные во всей ее фигуре, невольно передаются и нам, на нее смотрящим. Всем своим обликом она как бы говорит людям: в жизни много хорошего, заманчивого, и жить, ей-ей, стоит! Радость бытия – вот лейтмотив этой светлой женской фигурки. А вот фигурка стоящей женщины с веером (илл. 12). Невозможно обнаружить в ее осанке и тени искусственности, напряженности, рисовки. Она стройна, изящна, исполнена естественного достоинства женщины, нисколько, впрочем, не подчеркнутого, но угадываемого по одной только осанке и выражению лица. В задумчивой позе сидит танцовщица (илл. 13). Чистоту линий ее лица словами не выразишь – духовная красота сказывается в каждой его черте, глубокая женская серьезность – во всем облике. Щемящей женственностью веет на нас и от всей фигуры потупившейся и застывшей в скромной позе девушки.

Мы выбрали лишь несколько из большого числа хранящихся у нас танагрских женских статуэток. Но все они отличаются какой-то потрясающей обыденностью и скромностью. Их авторы, к сожалению оставшиеся неизвестными, как бы задались целью показать самую обыкновенную женщину, женщину как женщину, единственно в ее ореоле женственности. Любопытно, что драпировка не только не скрывает от нас гармоничного строения женских фигур, столь разных, но в то же время одинаково прекрасных, но оставляет воображению место самому дорисовать его. Во всяком случае она не только не тяжелит, но и неназойливо как бы оттеняет легкость самих фигур. Это заставляет думать, что женщины Танагры знали вкус в одежде. Будучи красивыми, они красиво же и одевались. Автор вступительной статьи к альбому Г. Д. Белов приводит свидетельство греческого философа и писателя Дикеарха, писавшего о танагрских женщинах: «Фигурой, походкой и ритмом своих движений это были самые изящные женщины во всей Греции… голос у них был полон самого пленительного очарования». «Другой древний автор, – продолжает Г. Д. Белов, к сожалению, не называя его, – высказывает свое мнение еще более откровенно: “Дурно воспитанную женщину узнаешь тотчас на улице по ее неуклюжей походке. Кто мешает ей быть грациозной? У нас нет на это никакого налога, и это не покупается ценою денег; кто обладает этим преимуществом, тем это делает честь, а они в свою очередь доставляют этим удовольствие прохожим: всякий, кто не дурак, должен стараться доставить себе удовольствие”. Приведенных высказывании достаточно, чтобы убедиться, что ценилась не столько природная красота, сколько воспитание, женственность и изящество. Этот идеал нашел свое выражение в танагрских терракотах» (Белов Г. Д. // Терракоты Танагры. Л., 1968).

Несколько особняком среди воспроизводимых нами стоит еще одна танагрская статуэтка, на которую мне хотелось бы обратить ваше внимание, читатель. Особняком она стоит в том смысле, что изображает уже не обыкновенную женщину, но Афродиту и Эрота, и тем еще, что она почти не задрапирована, представляя богиню почти целиком обнаженной. Однако вглядитесь в ее лицо и скажите, чем она отличается от только что рассмотренных нами? (илл. 14). Ее обыденность, даже будничность, самой обыкновенной женщины из народа подчеркивается уже тем привычным жестом, каким она причесывает свои волосы. Но в этом усматривается нами и самая настоящая и покоряющая женственность. Между прочим, я видел на пляже удивительно похожую на эту «богиню» и лицом и осанкой девушку, но в отличие от нее наша девушка была в купальнике и не стояла, а сидела на берегу Москва-реки, к ней боком: она таким же в точности жестом правой руки причесывала свои длинные волосы, придерживая их на отвесе вытянутой левой рукой. При это волосы тоже очень схожие (прямые) у обеих женщин. Поэтому не оставляет никаких сомнений тот факт, что и в этом образе богини художник творчески претворил идеал женственности, навеянный ему вполне реальным женским существом.

Но было бы неправильным, когда речь идет о женственности, сбрасывать со счетов и то, что есть в ней от природы пола, без чего, как говорилось в самом начале, нет женщины как таковой. И эти признаки пола, имеющие своим первоисточником нашу всеобщую прародительницу природу, тоже в социально преобразованном виде отложились в сознании женщины, и тоже входят в тот редкостный сплав, который мы именуем женственностью. И существо женственности не было бы для нас исчерпывающе ясным, если бы не отметили в нем те именно черты, которые делают женщину источником вожделения для мужчины, вожделения, столь необходимого для продолжения рода. Именно эту сторону дела, как мне думается, имел в виду уже называвшийся нами прославленный французский скульптор Фальконе, создавая свою маленькую мраморную скульптуру «Флора» (илл. 15). Женщина сидит перед нами в откровенно соблазнительной, смелой и, я бы даже сказал, вызывающей позе, как бы отринув на момент свою природную женскую стыдливость, и всем своим спокойно-горделивым видом как бы говоря: Я – мать всего рождающегося.

Мотив огромной и стихийной, я бы сказал, первозданной, сродни с природой, живородящей мощи, таинственно заключающейся в хрупком существе женщины и столь же таинственно сочетающейся с ним, выразил нарочито гротескно Рокуэлл Кент в литографии «Шарлотта», принесенной им в дар в числе более девятисот произведений Советскому государству. Слов нет, художник хотел показать контраст между торсом женщины (даже грудь скорее напоминает вымя) и нежным дышащим женственною юностью лицом. Возможно, что натура давала повод к такому изображению. Но объективный смысл произведения, на мой взгляд, именно и состоит в той трактовке, которую мы здесь ему даем. Ведь в каждой женщине, какой бы изящной она ни была и как мало походила бы на «Шарлотту» внешне, заключена эта стихийная мощь природы, выраженная художником в сильных и призывных бедрах женщины (илл. 16).

Сознание своей великой роли в физическом и нравственном благосостоянии человечества, в деле самого продолжения рода человеческого, сознание того, что она безмерно нужна людям, нужна своему мужу, нужна своим детям, нужна своим родителям, сознание того, что своим телесным и духовным обликом она вносит истинную поэзию в человеческое существование, – это гордое сознание пронизывает собою все собственное существование женщины и тоже накладывает свой неизбежный отпечаток на самоё природу женственности. Если в понятие «человечность» вкладывается высоконравственное отношение ко всему, то «женственность» как «человечность» включает сверх того и законную гордость от сознания нетленной красоты, вносимой в человеческую жизнь Женщиною – прекрасной половиной человеческого рода.

Таким образом, женственность выступает перед нами как драгоценнейший сплав природности, социальности и человечности: она – продукт природы, продукт общества и, главное, продукт самой женщины, продукт ее собственной творчески-преобразовательной человеческой способности, ибо она в значительной мере такова, каковой женщина сама себя сделала. Без любого из этих компонентов, в ней претворившихся, женственность была бы положительно невозможна: без природы, наделившей ее всеми признаками пола; без общества, сделавшего ее человеком, творчески-преобразовательным существом; без осознанной творчески-преобразовательной деятельности над самой собой, над собственным сознанием, сделавшим ее реально-духовным существом, существом внутренне, духовно, нравственно свободным, сознательно и намеренно преобразующим всего себя – и физически и душевно в духе нравственного закона – истины, правды и красоты.

Изящество

У Ивана Алексеевича Бунина есть очень печальный и глубоко лиричный и вместе, я бы сказал, изысканно изящный рассказ. Его героиня шестнадцатилетняя гимназистка красавица Оля Мещерская трагически окончила жизнь. Ее застрелил из ревности казачий офицер после того, как она показала ему свой дневник, из которого явствовало, что ее соблазнил пожилой человек, друг ее отца и брат ее классной дамы. Очень возможно, что смерть эта была формой самоубийства, так как в дневнике говорилось: «Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась… Нынче я стала женщиной! <…> Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне одни выход… Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»

В том же рассказе повествуется о том, как могилу Оли Мещерской (в который уже раз!) посетила ее бывшая классная дама, сестра соблазнившего девушку человека, молодая незамужняя женщина. Она сидит на скамье у ее могилы, «сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и руки в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской?»

И вспомнилось ей (и тоже в который раз!), как однажды она подслушала разговор Оли Мещерской со своей подругой о признаках женской красоты. Это было на большой перемене в гимназическом саду. «Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:

– Я в одной папиной книге, – у него много старинных, смешных книг, – прочла, какая красота должна быть у женщины… Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, – ей-богу, так и написано: кипящие смолой! – черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, – понимаешь, длиннее обыкновенного! – маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, – я многое почти наизусть выучила, так все это верно! – но главное, знаешь ли что? – Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, – ты послушай, как я вздыхаю, – ведь правда, есть?

Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре», – этими словами заключается рассказ.

Любопытно, что несмотря на всю хватающую за душу печаль этого рассказа, он не лежит на ней камнем, бессмертно сияющие глаза девушки делают самоё эту печаль светлой, умиротворенной: красота девичья побеждает смерть!

Что же касается до описания женской красоты, содержащегося в «папиной книге», так увлекшего девочку, мы имеем в виду признаки такой красоты, вычитанные ею в этой запомнившейся ей книге, то в нем каждый без особого труда подметит сильный отпечаток безнадежной субъективности и даже, если хотите, вульгарности: одни «кипящие смолой глаза» чего стóят!

Дело, конечно, не в цвете глаз, а в их одухотворенности, а что касается остальных признаков, то и их красота может быть оценена лишь в сочетании с остальными и с целым тела женщины. Тициан, например, умел сообщить изящество и полным женщинам (здесь же «тонкий стан»), о чем наглядно свидетельствует его «Венера перед зеркалом». Сами по себе, взятые по отдельности, признаки эти ни красивы, ни безобразны. Только в единстве целого выявляется мера красоты каждого из них. Но даже и в своем счастливом сочетании в одном и том же женском существе признаки эти, как это ясно каждому, не могут претендовать на сколько-нибудь исключительное значение: красота женщины, как и красота вообще, так же многообразна, как и все живое, она положительно бесконечно разнообразится от человека к человеку и ускользает от любых попыток ее кодификации. Тем более, что одни перечисленные внешние признаки красоты остаются пустым звуком, если не увязываются с красотой души женщины, и с ее духовной красотой. Автор, характеризуя красоту героини рассказа Оли Мещерской, ограничивается лишь самыми общими, я бы сказал даже, скупыми внешними чертами, отдавая себе, конечно, ясный отчет в том, что любое уточнение в этом смысле будет походить на трафарет «папиной книги»: «Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких… Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей. <…> Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей гимназии, – изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз… <…> Незаметно стала она девушкой и незаметно упрочилась ее гимназическая слава, <…>» (Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М.: Худож. лит., 1966. Т. 4. С. 355–360).

В этом портрете, как мы видим, писатель сосредоточивается на душевных качествах девушки, хотя и вовсе не склонен отрывать их и от ее физического облика, и портрет этот, хотя и данный нами в извлечениях, и в самом деле рисует нам девушку незаурядной красоты, впечатление о которой беспредельно усиливается сказанным о «бессмертно сияющих» ее глазах и о ее «чистом взгляде». И если прибавить к этому и самоё «легкое дыхание», которое, несомненно, было ей свойственно, в котором также сказывается внутренняя гармония ее души, то образ истинно красивой женщины встает перед нами во всей своей яркости. Надо сказать, что это «легкое дыхание» как компонент женской красоты и в самом деле очень тонко подмечено в «папиной книге». В нем-то, вероятно, по мысли автора, все частности женской индивидуальности обретают единство. Резкое, слышимое дыхание, без всякого сомнения, вносит диссонанс в гармонию красоты женского существа.

Как бы то ни было, но лейтмотив всего рассказа, включая и синодик признаков женской красоты, содержащийся в «папиной книге», – столько же очевиден, сколько и бесспорен: женщина и красота неразрывны. Женщина должна быть красива. Это разумеется само собой. Таково глубокое убеждение и Оли Мещерской, и автора «папиной книги», и самого писателя И. А. Бунина. «Женская красота» представляется категорией самоочевидной, не нуждающейся в специальном обосновании.

И в самом деле, изящество всегда считалось счастливой принадлежностью и прелестной прерогативой женского существа, и оно в одинаковой мере, хотя и в различном роде, характеризует и девочку, и девушку, и женщину. При этом изяществом отличаются не только женское лицо и женская фигура, изяществом отличаются и манеры женщины и вообще все ее поведение. Но до такой степени в ней слито и то и другое – и изящная внешность и изящный, как в старину говорили, ангельский нрав, что мы нередко по первой судим и о втором и в Прекрасной незнакомке, нам случайно повстречавшейся, по одной только фигуре заключаем о таящихся в ней сокровищах духа. Я не оговорился: именно по фигуре, и не по выражению лица даже, так как лица ее мы сейчас вовсе и не видим, – женщина идет впереди нас и чуть-чуть левее от нас, – по ее трогательной шее и волосам, по ее плавной походке, по ясному спокойствию, которое она, как кажется, сообщает окружающей ее только-только еще пробудившейся весенней природе, по невыразимой одухотворенности всей ее изящной фигурки мы безошибочно судим о девической чистоте столь счастливо встретившегося нам юного женского существа (илл. 17). Ибо даже мимолетная встреча с таким существом – истинное счастье, не правда ли? Ибо уже одним только тем, что оно живет на свете, даже оставаясь нам незнакомым, оно, понятно, не ведая того, необыкновенно облагораживающе действует на нашу душу, трогает и заставляет звучать в ней лучшие струны. Нетрудно, конечно, понять, что за этим внешним спокойствием повстречавшейся нам девушки скрыта интенсивная деятельность души, – ведь она не может оставаться равнодушной и зову пробудившейся в ней и в природе весны, но эту смятенность духа вы скорее угадываете, чем осознаете, – по трогательно и беспомощно и чуть-чуть удивленно опущенной кисти правой руки. Вот эта гордая выдержка, удивительный такт и необыкновенная сдержанность в выражении своих чувств, не позволяющая им рваться наружу и, кстати, уродовать строгую красоту девичьего лица и манер, – тоже характерная особенность чисто женского изящества.

Есть что-то трогательно беспомощное и во всей фигуре женщины (и девочки и девушки) – сравнительно с мужскою фигурою. И эта трогательная беспомощность женской фигуры как в состоянии покоя, так и в состоянии движения, более всего угадывающаяся со спины, также составляет элемент чисто женского изящества. Этот элемент с переливом изящества в нежность оборачивается неодолимою силою женщины: трогательная беспомощность составляет особое очарование женщины. Все мы называем женщин прекрасным полом и слабым полом. Но если первое определение представляется вполне бесспорным, ибо женщины и в самом деле – живое олицетворение всего, что есть прекрасного в человеческом существе, то второе нуждается в уточнении. Не отрицая, что женский пол и в самом деле представляется слабым сравнительно с мужским, слабым прежде всего в физическом смысле (грубая сила – не женская привилегия), а также в смысле отрицательных сторон душевного склада (жестокость, например, не в женских правилах), следует вместе с тем прибавить, что в этой слабости пола состоит и его сила. Кто в состоянии отрицать совершенно исключительную роль женской нежности в жизни человека, в особенности в его нравственной жизни, но такая нежность была бы невозможна в женщине, не будь она представительницей именно «слабого» пола. «Слабость» женского пола является на самом деле его силой еще и потому, что составляет, как мы видим, особенность, одну из особенностей чисто женской красоты. Красота же женщины – несомненная и поистине необоримая сила, эталон всякой красоты, красоты как таковой – составного элемента (наряду с истиной и правдой) идеала добра.

Изящество включает стройность фигуры (стана) и плавность движений. Если первую можно условно назвать гармоничностью, то вторую – грациозностью. Гармоничность означает полную (идеальную) соразмерность органов и их частей в организме, пропорциональное сложение, производящее художественное (музыкальное) впечатление стройности. Грациозность означает такую же художественную соразмерность, но выраженную в движениях, соразмерность, сообщающая им легкость и непринужденность, гармоническое, чтобы не сказать, адекватное соответствие каждого движения вызвавшему его напряжению сил. Между прочим, такое адекватное соответствие между напряжением сил и положением тела угадывается в нем и в том случае, когда оно находится в состоянии покоя, ибо в нем усматривается возможность при соответствующем изменении в напряжении сил занять другое положение, изменить данное положение на другое, т. е. прийти в движение. Так гармоничность незаметным образом превращается в грациозность, как они только что были определены. Грациозность можно было бы охарактеризовать как гармоничность в динамике, тогда как гармоничность – как грациозность в статике. И то и другое – удел живого.

Соответственно изящество можно было бы определить как художественную соразмерность гармоничности и грациозности, стройности фигуры и ее движений, если бы с такой соразмерностью мы не встречались уже у животных. В самом деле, кто из нас не восхищался на редкость красивой лошадью или ветвистым оленем, одинаково отличающимися как завидной стройностью фигуры, так и поразительной плавностью движений? При этом гармоничность и грациозность отличают их (лошадь и оленя) не только в пору зрелости, но проявляются в них своеобразным и щемяще трогательным образом и в раннем «ребячьем» (младенческом) возрасте, чего нельзя сказать о человеческом дитяти. А разве в царстве рыб или в царстве птиц мы не наблюдаем такой же гармоничности в строении их тел, как и грациозности в плавании или полете? Кстати, само выражение «плавность» движений (в том числе и «плавность полета» у пернатых) разве не взято из мира рыб? Но мы не прилагаем к представителям животного мира эпитета «изящный», хотя о «красоте» мы бесспорно говорим применительно к ним. Но о красоте мы говорим – и, конечно, совершенно справедливо – и применительно к представителям растительного царства и даже к неорганической природе. Кстати, мы нередко говорим «изящный цветок» («изящный закат» мы никогда не говорим), но в том случае, когда цветок этот нарисованный и выступает перед нами одухотворенным творческим воображением художника, объективный же, сам живой цветок красив (не изящен) за исключением разве того случая, когда он преднамеренно выведен человеком и тем самым опять-таки им одухотворен. Но и в этих случаях об «изяществе» мы говорим вполне метафорически, ибо хотя животное наделено душевной организацией, оно лишено, разумеется, организации духовной.

Следовательно, будучи необходимым компонентом изящного, такая чисто физическая соразмерность гармонического и грациозного не представляется еще достаточной, чтобы можно было говорить о наличии изящного. Собственно изящное внутренне и необходимо связано с духовным, поэтическим, оно принадлежность мыслящего и нравственного существа, исключительная принадлежность человека. Истинно изящное, кроме художественной соразмерности гармонического строения фигуры и ее грациозного движения предполагает – и это главное – еще и художественную же соразмерность внешнего и внутреннего облика человека, художественную соразмерность физического и духовного склада. Но такую истинно художественную соразмерность мы в человеке наблюдаем преимущественно в женщине. И изящество как таковое составляет, как уже говорилось, естественную привилегию женского существа.

Истинное изящество сообщает всему облику женщины гармонию и грацию, пронизанные светом истинной человечности, овеянные поэтической одухотворенностью и так же далекие от одной лишь физической, пусть даже и художественной (производящей художественное впечатление) соразмерности стройности фигуры и плавности ее движений, как человек далек от животного царства. Если бы оно (изящество) и в самом деле ограничивалось чисто физической стороной, то его можно было бы измерить по многобалльной системе: например, изящество головы (складывающееся, скажем, из изящества ее формы, изящества волос, овала и черт лица) = (равно) стольким-то баллам, шеи – стольким-то, плеч – стольким-то, и т. д. Очень легко было бы составить себе представление о сумме баллов, составляющей изящество той или иной женщины, и сравнить ее с соответственной суммой баллов любой другой и таким образом установить их сравнительную красоту («изящество»). Но так, вероятно, можно было бы еще подойти к животному (одного и того же вида, разумеется), но только не к человеку. Впрочем, я и такую вероятность исключаю, если принять в соображение сказанное выше о многообразии живой красоты и бесчисленных сочетаниях ее элементов (признаков). Изящество же в собственном смысле, повторяем, предполагает одухотворенность, которой животное лишено по природе, одухотворенность, сказывающуюся, первее всего, в лице человека, в способности человеческого лица улыбаться, а также отражать малейшие нюансы переживаний человека, сказывающуюся, кроме того, в тончайших модуляциях его голоса. О роли улыбки для определения красоты лица человека очень тонко и в то же время очень верно подметил великий художник и поэт, я бы сказал, великий артист и знаток души человеческой и души женской в особенности, Иван Сергеевич Тургенев. Если улыбаясь, писал он, лицо человеческое не становится ни лучше, ни хуже, – оно посредственно; если улыбаясь, оно становится хуже, считай его безобразным, уродливым; если же улыбаясь, оно становится еще лучше, – оно по-настоящему красиво. А уж Тургенев разбирался, как мало кто другой, в красоте вообще, человеческой красоте в частности и красоте женской в особенности. Недаром так волнуют нас «тургеневские девушки». И будут волновать людей всегда.

Невозможно переоценить нравственное воздействие, оказываемое красивым лицом женщины. Достаточно порой бывает одного ее взгляда, чтобы, как говорят, поразить порок в зародыше. И кто в состоянии отрицать, что именно человеческая одухотворенность сообщает женскому лицу и женскому взору необычайную прелесть и необыкновенную силу. Сочетание властности и нежности в одно и то же время – едва ли не главный секрет очарования прекрасного женского лица. Разумеется, что красота лица женщины столь же многообразна, как и все красивое в жизни – мало того, оно разнообразится положительно бесконечно от народа к народу, от поколения к поколению, от человека к человеку, но всегда и неизменно оно носит на себе печать высокой одухотворенности. Каждому в жизни посчастливилось видеть немало красивых женских лиц, но особенную ценность представляют для нас свидетельства больших художников, увековечивших для нас в своих портретах невыразимое обаяние прекрасного женского лица. Нет, я не оговорился: именно в своих портретах, так как в портретах прекрасных женщин, ими написанных или изваянных, столько же внушено самими этими женщинами, послужившими для них натурой, сколько и собственным представлением художника об идеале красоты, и портреты эти представляют для нас совершенно исключительную ценность, так как позволяют нам, что называется, воочию лицезреть эту одухотворенную женскую красоту, постигнутую вдобавок творческим воображением художника, следовательно, идеально обогащенную им. Женская красота выступает перед нами одухотворенной вдвойне.

Из многочисленных женских портретов замечательного русского портретиста начала прошлого века Ореста Кипренского я воспроизвожу здесь лишь два: это портрет Н. В. Кочубей и портрет А. А. Олениной. Кстати, обеими этими женщинами в разное время был сильно увлечен А. С. Пушкин. А это портрет жены Пушкина Наталии Николаевны работы А. П. Брюллова. Все три женских лица поистине прекрасны, на них можно смотреть и смотреть, не отрываясь, но как же они и разительно разны! Во всем облике Н. В. Кочубей доминирует властность, гордое сознание неотразимости своей красоты (илл. 18). В облике А. А. Олениной, – напротив, мягкость и теплота (илл. 19). В облике Н. Н. Пушкиной отмечается прежде всего мечтательная нежность (илл. 20). Не менее выразителен и детский скульптурный потрет работы С. Т. Коненкова «Ниночка». И ее лицо, хотя и по-детски, но в высшей степени по- человечески одухотворено. Одухотворенность отличает всякое человеческое лицо и в любом возрасте – в особенности же прекрасное женское лицо – до такой степени, что можно смело сказать: без одухотворенности нет человека, без одухотворенности нет женщины (илл. 21).

Ясно, возвращаясь к нашей теме, что красота человеческого существа должна отличаться от красоты животного. И если у животного дисгармоничность и неграциозность выражаются в нестройности телесных форм и неплавности движений, то почему и у человека они должны выражаться в этом же одном и единственном отношении?! Не логичнее ли будет предположить, что в человеке отсутствие красоты выражается также и в нарушении главной для него соразмерности, специфично ему присущей – соразмерности физического и духовного облика.

Таким образом, изящество и красота – вовсе не одно и то же. Красоту мы встречаем в животном мире и очень даже не редко, и не только в органической, но, как говорилось, и в неорганической природе. Изяществом же отличается красота человека и преимущественно, понятно, красота женщины. Изящество может быть определено как одухотворенная красота и встречается оно, к слову сказать, не так уже часто. Изящество как поэтически соразмерное единство физического и духовного «я» в человеке – в большой мере дело его собственных рук, собственных усилий по пути интеллектуального, эстетического и морального самосовершенствования, хотя ясно совершенно, что это больше (и неизмеримо больше) относится к духовному облику человека, нежели к его физическому облику. Было бы вместе с тем грубо ошибочным предполагать, будто человек и вовсе не властен над своим физическим обликом: вполне от него зависит заниматься ежедневной гимнастикой, следить за своей фигурой, осанкой, физической опрятностью, как и многое, многое другое, чем пренебречь решительно нельзя без того, чтобы не утратить совершенно элементов физической красоты, данных ему от природы и, напротив, соблюдение чего безмерно способствует приобретению, умножению и развитию таких физических качеств. Сказанным лишний раз подчеркивается одухотворенный характер всяческого человеческого и в частности женского изящества.

Одухотворенность сказывается во всем облике женщины: в нежном овале ее лица, в необыкновенной плавности линий ее фигуры, в упругости и гибкости ее тела, в бархатистости и эластичности ее кожи, в мелодичности и серебристости ее голоса, в мягкости ее манер, в ее пленительной улыбке, в ее пластических движениях и даже в ее легком дыхании, столь счастливо подмеченном Буниным. Главнее же всего, понятно, эта одухотворенность сказывается в чудесном взоре женщины, в ее дивных глазах. Недаром говорится в народе, что глаза – это зеркало души. «Ее глаза» вдохновили А. С. Пушкина на одно из самых лирических его стихотворений (1828 г.).

Как поясняется в примечании к этому стихотворению, «стихи являются ответом на стихотворение Вяземского “Черные очи”, где воспевались глаза А. О. Россет. Пушкин пишет о глазах Анны Олениной» (См.: Томашевский Б. В. Примечание. // А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л.: 1950. Т. 3. С. 489).

«Ее глаза» вдохновили дореволюционного композитора Б. А. Фитингоф-Шелль («Какой задумчивый в них гений» – отрывок из стихотворения – для голоса с ф-п., СПб., Битнер, б. г.) (См.: Пушкин в музыке: Справочник / Сост. Н. Г. Винокур, Р. А. Каган. М.: 1974. С. 54).

Мы решительно не представляем себе изящную женщину с невыразительными глазами, как не представляем ее себе с неправильными чертами лица, с угрюмым его выражением, с угловатой фигурой, с несобранными или суетливыми движениями, как не можем представить ее себе и с хриплым, низким или грубым и резким голосом, с шероховатой и вялой кожей. Не представляем ее себе и без красивых, мягких, отливающих матовым блеском и обрамляющих лицо волос, без красивого лба, носа, красивых бровей, ресниц. Но мы одинаково не представляем ее себе и с угловатыми, тем более резкими манерами. Я не говорю уже о том, что образ изящной женщины никак не вяжется в нашем представлении с образом женщины, позволяющей себе безнравственный поступок.

Скажем прямо: безнравственной женщины не бывает, как не бывает безнравственного человека вообще. Безнравственным бывает лишь поступок. Человек – по природе существо, способное к безграничному самосовершенствованию – пока жив, разумеется. И потому нельзя отождествлять человека не только с данным определенным безнравственным поступком, но и со всею суммою таких поступков, им доселе допущенных. Но если нельзя говорить о человеке, что он, допуская безнравственный поступок, безнравствен, то можно и дóлжно говорить, что в данный определенный момент, совершая безнравственный поступок, он находится (пребывает) в состоянии безнравственности. Не говорите, что здесь приложима поговорка «что в лоб, что по лбу», ибо негоже смешивать свойство какой-либо вещи и ее состояние. Если я говорю «безнравственный человек», то я приписываю ему это свойство – безнравственность, тогда как на самом деле он находится лишь в состоянии безнравственности, из которого он может выйти совершив нравственный поступок. Кстати, этот нравственный поступок будет состоять прежде всего в исправлении ранее допущенного безнравственного поступка, если это еще возможно, понятно. Если бы безнравственный поступок делал человека безнравственным, как это нередко себе представляют, т. е. наделял бы человека свойством безнравственности, то совершивший его человек не был бы и вовсе способен на нравственные поступки. Следует вместе с тем всегда помнить, что безнравственный поступок, допускаемый человеком, в условном смысле вечен: никакое время не в силах сделать бывшее не бывшим. И это должно быть признано очень важным предостерегающим мотивом для человека, решившего раз и навсегда следовать во всем безусловным повелениям собственной совести – совести всего трудового человечества, а значит, и всего человечества эпохи.

Представление о женском изяществе обязательно связано с представлением о высокой нравственности.

Следовательно, нет изящной женщины, в которой красота фигуры не слилась бы с красотой духа, – не слилась бы, понятно, вполне своеобычным и самобытным образом, своеобразным в высшей степени – применительно к возрасту женщины и к ее индивидуальным особенностям, которые, конечно, неисчислимы, не поддаются ни малейшему учету. И кто в состоянии измерить такое изящество?!

Специфически женское изящество (а это и есть специфически человеческое изящество: «изящный мужчина» – ирония) находит свое особенное выражение в каждом из решающих возрастов женщины: в девочке-ребенке, в девочке-подростке, в девушке, в женщине – любимой и любящей, в женщине-матери. Короче говоря, это чисто женское изящество представляется органичным в женщине, присуще ей едва ли не с рождения (даже в колыбели девочку оно отличает сравнительно с мальчиком), хотя и раскрывается это изящество женщины вместе с ее ростом – и физическим и духовным. Коротко говоря, изящество как таковое вполне неразрывно со всем существом женщины – именно как женщины. Дело не меняется от того, что красивых женщин мы встречаем не так уже часто, как раз напротив – очень даже редко. Вопрос ставится по сущности, и иначе как по сущности его и ставить нельзя: если существует красота в мире человека, то это красота женщины. При этом речь идет, понятно, о настоящей, живой, полнокровной красоте – красоте телесной, душевной и духовной в одно и то же время. Такую чисто женскую красоту мы и именуем изяществом. Для мужчины достаточно не быть уродом – в физическом плане, разумеется, а не нравственном, для женщины же одна нравственная красота не исчерпывает и не может исчерпать понятия женской красоты.

Решительно каждый возраст женщины сообщает ее изяществу свой особый колорит. Уже по одной походке мы узнаем девочку. Вся ее фигурка, как и черты лица, как и косы, ее украшающие, буквально дышат грациозностью, немыслимой у мальчика, и выдает ее чисто женское стремление нравиться. Нет девочки (и не может быть – в этом вся суть!), которая не мечтала бы быть красивой, которая не считала бы себя красивой, точнее, не искала бы в себе быть красивой (ревниво не подмечала бы в себе эти черты, даже малейшие черточки красоты и не выставляла их к своей выгоде), – до того понятие о женщине в любом возрасте связывается с понятием о красоте. И девочка, как и женщина, точнее – как женщина всячески стремится украсить себя, чтобы выглядеть еще более красивой, она, кстати, очень хорошо знает, чтó к ней идет из одежды или украшений и какого цвета и что способно оттенить еще больше ее красоту. И для девочки – как для женщины – также естественно простаивать часами (это, конечно, гипербола, притом избитая, но уже самоё ее появление знаменательно!) у зеркала, как это показалось бы странным и непростительным для мальчиков – до определенного возраста, разумеется, – пока у них не является потребность нравиться девочкам. Недаром Венера часто изображается с зеркалом: «Венера с зеркалом» (или «Венера перед зеркалом») так же естественно звучит, как обидно прозвучало бы: «Аполлон с зеркалом». Правда, древнегреческая мифология сохранила нам сюжет о том, как юноша любовался на собственное изображение, если не в зеркале, то в чистых водах ручья, в которых, как в зеркале, он отражался «весь, во всей своей красе». Правда, сюжет этот весьма и весьма печален, ибо юноша был жестоко наказан Афродитой за то, что не любил ни одной женщины, влюбивши его в самого себя. Он умер от мук неутоленной любви и «на том месте, где склонилась на траву голова Нарцисса (так звали юношу) вырос белый душистый цветок – цветок смерти; нарцисс зовут его» (Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. М.: 1955. С. 55–56). Однако в дальнейшем образ «Самовлюбленного Нарцисса» приобрел иронический характер и прилагается к мужчине, любующемуся на собственную красоту, тогда как женщине любоваться на себя в зеркале никогда и никем не «запрещалось», ибо это казалось сообразным с самой природой естества.

Одну такую «Венеру с зеркалом» я позволил себе воспроизвести здесь. Откровенно признаюсь, что из всех Венер, изображавшихся доселе перед зеркалом, эта кажется мне самой привлекательной, она, во всяком случае, самая оригинальная из всех мне известных и принадлежит кисти Веласкеса. И в самом деле, обычно Венера изображалась сидящей перед зеркалом и, хотя бы вполоборота, обращенной к нам лицом. В этой же известной картине она изображена лежащей и со спины. Ее лицо мы видим лишь отраженным в зеркале, она как бы любуется на это свое изображение в зеркале, которое услужливо держит перед ней в свою очередь любующийся на нее Амур. Удивительно юное, гибкое и стройное обнаженное женское тело, как и выражение лица женщины, так и излучают тепло и жизнерадостность, отличаются необыкновенным и нежным изяществом (илл. 22).

Для иллюстрации нашей мысли воспроизведем еще одно обнаженное женское тело, принадлежащее кисти Тициана, – в картине «Пастух и нимфа». Нимфа Тициана, как и Венера Веласкеса обращенная к нам спиной, не представляется нам столь же изящной: она больше вызывает вожделение, нежели доставляет удовлетворение эстетическое (илл. 23). И это именно, как мне думается, и хотел подчеркнуть художник, стремясь придать простоватому буколическому содержанию – в противоположность традиционной идеализации – нарочито, я бы даже сказал, грубо реалистическую окраску, а вместе и интерпретацию. И все же сказочность мотива явственно ощущается и в этом произведении, в особенности если его сопоставить с «Натурщицей» А. А. Дейнеки. Здесь перед нами уже вполне реалистическая трактовка образа обнаженной женщины со спины, уже без какой бы то ни было идеализации (илл. 24).

Неподражаемым изяществом отличается другое полотно Тициана «Венера перед зеркалом», несмотря на то, что богиня предстает перед нами, в отличие от Венеры Веласкеса, непривычно и, конечно, намеренно полной, как бы демонстрируя роскошь своих форм. В особенности приковывает к себе ее удивительно нежное лицо, это незабываемое, исполненное одухотворенности и чисто женской мягкости лицо (илл. 25). Любопытная деталь: смотрясь в зеркало сбоку, женщина стыдливо и инстинктивно прикрывает обращенную к нему левую грудь, оставляя открытой правую, в зеркале не отраженную и поэтому ею не видимую.

Зеркало – это второе «я» женщины (если так еще никто не выразился, то скажу прямо, что эта вырвавшаяся у меня фраза очень удачна!). Женщина изящна, но в ней, во-первых, неистребима потребность постоянно удостоверяться в этом, и, во-вторых, такая же потребность становиться еще более красивой. Даже угловатость девочки-подростка отличается от той же угловатости подростка-мальчика, – отличается своеобразной и почти непередаваемой прелестью: она знает, что ей вот- вот предстоит стать девушкой и соответственно ведет себя. Я не говорю уже о трогательной красоте, связанной с едва уловимым переходом от девочки к девушке, когда она, еще не переставая быть девочкой, уже в чем-то и девушка. И это одинаково сказывается как в ее внешности, так и в поведении. Любопытство, вообще свойственное женщине, в этом возрасте сказывается весьма и весьма по особенному: она всё вопрошает себя, а нередко, если отличается непосредственностью, обращается с этим же вопросом к взрослым, которым доверяет: «Скажите, я еще девочка или уже девушка?» Вроде того, имею ли я уже право влюбиться? И влюблять в себя? Особенной же поэтичностью, понятно, отличается целомудренная изящность девушки. Именно ее воспел в своем известном стихотворении наш соотечественник и современник Сергей Александрович Есенин. Его лирика принадлежит, можно думать, к лучшему созданному во всей мировой поэзии. Недаром А. М. Горький писал о нем, что он – орган, специально созданный для поэзии. Но из всех его стихотворений, воспевающих девическую красоту, это мне представляется наиболее лиричным (1915–1916 гг.)

Слов нет, красота девушки вполне заслужила такое стихотворение, но ведь особенным очарованием отличается также и красота женщины, любимой и любящей, высшего своего развития, без всякого сомнения, достигающая в женщине-матери, когда женщина выступает в полном и блистательном расцвете своего высокого человеческого и одновременно женского достоинства. Торжество материнства есть одновременно и торжество женственности, торжество всех женских чар, есть в то же время торжество изящества. Можно думать, что все предыдущие возрасты женщины подготавливают ее – как к венцу – к этому самому ответственному, но зато и самому прекрасному таинству ее жизни.

Ибо это и в самом деле таинство, невзирая на то, что мы вполне постигаем его причину, таинство постепенного созревания в только что родившемся младенце женщины-матери.

Выло бы несправедливо отрицать наличие чудесного в жизни. Как раз напротив: чем больше размышляешь, чем глубже проникаешь в природу вещей, тем все больше истинно чудесного в ней обнаруживаешь. И только человек, наскучивший жизнью, потерявши вкус к ней, способен с одинаковым равнодушием взирать на ничтожное и великое, на безобразное и красивое, на вседневное и редкостное, способен не замечать чудес, которые природа и человеческая жизнь доставляют нашему чувству и уму не так уж редко, как это может показаться на первый взгляд, ибо чудесное содержится даже в самом, казалось бы, примелькавшемся. В самом деле, разве не поражает наше воображение, как чудо, каждый новый красивый восход или закат солнца, каждое новое цветение яблони или вишни, каждое новое наступление весны? Мы не говорим уже о таких, по существу, самых обычных фактах, как рождение или смерть, как созревание и осуществление высокохудожественного замысла, как рождение новой, неслыханной дотоле мелодии. Все это, как и бесконечно многое другое, столь же чудесно, сколь и естественно и вовсе не менее чудесно и поразительно от того, что закономерно. Нас никогда не в состоянии поразить по-настоящему «чудо» в религиозном смысле этого слова, ибо мы знаем заранее, что бог «все может», чему же удивляться? А вот как лишенная разума, вполне стихийная природа «умудрилась» породить разумное и нравственное существо, каков человек, – это и в самом деле поражает наше воображение и наш ум как чудо, невзирая на то, что мы вполне постигаем его причину.

Мы никогда не перестанем удивляться тому как зарождается, созревает, раскрывается и развертывается во всем своем блеске и одухотворенности ослепительная красота женщины – изящество.

Изяществом отличается вся фигура женщины, начиная с ее роста. Рост этот не может сколько-нибудь значительно превышаешь выработанный природой эталон. Не может он и сколько-нибудь значительно быть ниже такого эталона. Во всех случаях рост этот не должен превышать роста мужчины, но должен быть определенно ниже его. Да и во всех отношениях изящная женщина всегда выглядит миниатюрной сравнительно с мужчиной, в противном случае, как бы она ни была гармоничной и грациозной во всех прочих отношениях, она выглядит громоздкой, а громоздкость с изяществом в собственном смысле, конечно, не вяжется.

При соответствующем росте и полноте фигура женщины изящна, как говорится, от головы до ног. Изяществом отличается, как уже говорилось, каждый изгиб тела женщины. Изяществом отличается форма головы и прическа (ведь нет ничего поэтичнее женских волос!). Изяществом отличаются черты лица, очерк глаз, линии бровей и ресниц, форма лба, носа, ушей, подбородка. Изяществом отличается шея. Изяществом отличаются плавно покатые, производящие впечатление детской беспомощности, плечи женщины, женский торс, кожа, руки и ноги, пальцы на них и даже форма и цвет ногтей. Ведь мы с полным основанием, а отнюдь не метафорически только, говорим о красиво посаженной голове, об изящном рисунке бровей. И я нисколько не удивлюсь, если кто-нибудь и в самом деле слышал «шорох ее ресниц»: значит, он обладает утонченным и романтическим, истинно музыкальным слухом. Ну, а ресницы, значит, и в самом деле хороши… Короче говоря, изящество никогда и ни в чем не изменяет женщине, ибо оно свойственно ее природе, свойственно ей именно как женщине.

Изяществом напоён голос женщины. И голос этот одинаково говорит о внутренней красоте женского существа, красоте ее души, ее внутреннего мира, и о телесной, физической ее красоте. И если бы потребовалась материализация идеи о неразрывном единстве красоты тела и красоты духа женщины, то нельзя было бы сыскать лучшую, нежели женский голос. Вот почему в музыке полнее и адекватнее, чем в других отраслях искусства, выражаются тончайшие нюансы человеческих переживаний, тончайшие изгибы души человеческой. Ни одно искусство так не завораживает, так не обволакивает человеческую душу, так властно не заставляет ее звучать в унисон с изображаемым переживанием, как музыка. И интимнейший секрет этого действия музыкального произведения – ни с чем не сравнимая красота обворожительного женского голоса, нежнейших его интонаций. И если и всякое истинное произведение искусства вечно, т. е. доколе живо человечество, будет будить в нем самое заветное, то истинно музыкальное произведение в этом смысле вечно вдвойне. Легко понять, как необычайно возрастает нравственное воздействие музыкального произведения, в особенности же вокальная партия, исполняемая красивой женщиной, когда звучит в нем тема женственности – женской нежности и женской красоты.

О роли женской красоты, в том числе и женского голоса, в жизни человека, об их могущественном нравственном действии написаны многие и многие страницы в истории изящной словесности, и эти страницы едва ли не лучшие в ней. Но даже и среди этих всемирно прославленных и незабываемых страниц (к ним относятся, например, стихи, составившие «Лирическое интермеццо» Гейне) отнюдь не затерялось и живет поныне своею особенною жизнью знаменитое пушкинское стихотворение, посвященное Анне Петровне Керн, с которой он впервые встретился в доме Олениных в 1819 г., когда ей было 19 лет, и вновь встречавшийся с ней в Тригорском, в котором она гостила летом 1825 г. В день ее отъезда из Тригорского он и вручил ей эти стихи. Я долго думал, воспроизводить ли здесь это стихотворение, столь широко известное, что, казалось бы, давно уже (оно написано в 1825 г.) должно стереться производимое им впечатление. Ан нет! Несмотря на прошедшие полтораста лет, оно стучится в сердце с той же силой, как если бы оно со всей неожиданностью явилось бы только вот сейчас, сию минуту. Недаром оно произвело впечатление даже… на Остапа Бендера. Я очень хорошо представляю себе то ошеломляющее действие, какое оно должно было оказать на современника, в одно прекрасное утро открывшего «Северные цветы» на 1827 год, и какая при этом гордость должна была охватить его – за Пушкина, за родную литературу, за великий русский язык, на котором звучат такие строки:

Не правда ли, товарищ, я бы в чем-то – и весьма важном – погрешил против своей темы, темы настоящего сочинения, если бы не воспроизвел здесь это стихотворение, хотя оно стократ известно каждому – я думаю, не только в нашей стране, но и в любой другой, где читают люди. Те же, кто его и в самом деле не читал, – как много они теряют!.. Ведь, помимо всего прочего, в этом стихотворении отразились всем известные события его личной жизни, в частности, ссылка в село Михайловское, так трогавшие сердца его друзей и единомышленников во всей стране («В глуши, во мраке заточенья тянулись тихо дни мои»…) Я должен был воспроизвести это стихотворение, так как положительно невозможно писать о красоте женщины и ее значении для нравственного роста человечества и не сослаться на это стихотворение, в котором поистине гениально и так высокопоэтично показано и то, и другое. Любопытно, что и здесь поэт употребляет слово «гений» («гений чистой красоты»), – как и в стихотворении, посвященном Олениной – «Ее глаза»: «Какой задумчивый в них гений». Мысль здесь совершенно понятна: гений и женская красота – одно.

Восемнадцать композиторов положили на музыку эти дивные пушкинские строки, и среди них великий Глинка (1842 г.). Первым среди наших композиторов откликнулся на них А. А. Алябьев (1832 г.), а последним (1961 г.) – разумеется, пока последним – Г. Н. Синисало, поставивший балет в 3 д. на основе произведения М. И. Глинки. Премьера была поставлена в Казани, Госуд. театром оперы и балета 12 апр. 1962 г. Автор сценария и балетм. И. Смирнов, худ. Э. Нагаев (см.: Пушкин в музыке: Справочник / Сост. Н. Г. Винокур, Р. А. Каган. М.: 1974. С. 68–69).

Однако продолжаем углубляться в природу этой столь прославленной красоты женщины. Качество изящества, присущее женскому существу от природы, как талант, как его истинный гений, еще более утончается и обогащается сознательным претворением его в себе женщиною, намеренным культивированием ею в себе этого качества, – с совершенным, по возможности, исключением всего, что в физическом и нравственном отношении ему противоречит – путем систематических физических упражнений, занятий гимнастикой, в особенности художественной гимнастикой (в том числе и фигурным катанием на льду), бегом, плаванием, ходьбой на лыжах, и путем неустанного интеллектуального, эстетического и морального самосовершенствования.

Откуда же у женщины эта дивная черта – изящество? Конечно, первопричину следует искать в ее половом достоинстве. Женщина в половом отношении, следовательно, в главном для нее, именно как для женщины, отношении вполне зависит от мужчины, и природа на протяжении бездны времен позаботилась о том, чтобы женщина была привлекательна для мужчины, покоряла бы его силою своих чар. Ведь без мужчины женщина не только не в состоянии удовлетворять свои естественные половые потребности, но не в состоянии, – что главнее всего, – выполнить свою роль и назначение матери – продолжательницы рода человеческого. Мужчина во всяком случае не в такой степени зависит от женщины, как она от него. Но эта чисто животная (чисто биологическая) причина неизбежно преломляется через призму общественной природы человека. И эта созданная природой зависимость в половом отношении женщины от мужчины социально преобразуется в обратную зависимость мужчины от женщины. Иными словами, то же изящество, которое явилось прямым действием ее зависимости от мужчины, сделалось со временем, по мере его совершенствования и в процессе общественно-исторического развития человечества, в свою очередь, причиной для коренного изменения установленной природою зависимости – для установления обратной зависимости мужчины от женщины. Между прочим, я предпочитаю говорить «действие» в том случае, когда оно противостоит причине, и «следствие», лишь когда оно противостоит основанию. Если первое имеет онтологический смысл, то второе – логический. А оба смысла эти далеко не всегда совпадают. Так, мы о действии нередко заключаем по причине, и здесь действие выступает в роли основания, а причина – следствия. Поэтому приходится только удивляться распространенному среди наших ученых, в том числе и в учебниках и курсах, термину «причинно-следственное отношение», термину, как это очевидно, не выдерживающему критики. Женщина, продолжаем, однако, нить нашего повествования, не только не чувствует себя угнетенною этою зависимостью (в половом отношении, о котором единственно здесь и идет речь) от мужчины, но, напротив того, преисполнена сознания своего высокого назначения именно как женщины, и это гордое чувство, переворачивающее рожденное природой соотношение, таится в покоряющей силе женской красоты.

К многим тысячелетиям «скульптурной» работы природы, изваявшей женщину в качестве изящного существа, присоединились, таким образом, многие же тысячелетия скульптурной работы общества, еще более усовершенствовавшей это изящество женщины. Нечего и говорить о том, что как природа, так и история (общество) оформляли женщину в качестве изящного существа вполне стихийно, повинуясь заложенным в них закономерностям. Сама же женщина помогала им (природе и истории) в этом вполне сознательно, творчески преобразуя себя систематическим физическим трудом и физическими упражнениями, равно как и всесторонним совершенствованием своего духовного «я», также служившего к развитию ее изящной натуры, и с этими реальными усовершенствованиями всего облика женщины, причиной которых уже явилась сама женщина и совершавшимися, как это ясно само собой, в течение длительного времени, и природа и история не могли уже «не считаться» в их дальнейшей, повторяю, чисто стихийной скульптурной работе, пока они совместными усилиями и не сотворили того изящества, которое поражает нас в современной женщине, как чудо и которое составляет первую черту женственности – как таковой.

Короче говоря, женская красота – продукт природы и истории, естества и культуры, продукт стихийного и разумного начала в природе вещей, одинаково «позаботившихся» о том, чтобы сделать равными, зависимыми друг от друга, оба пола, составляющие две половинки единого человечества. При этом, очень справедливо было сказано (Е. Евтушенко), женщина отнюдь не унизилась до равенства с мужчиной, (экая честь!), но именно своею женственностью, нравственно воздействуя на мужчину тем именно, что составляет ее исконное женское начало, поднимает его до собственного уровня.

Конечно, от нас не скрыты и слабости прекрасного пола, и об этом едва ли следовало бы говорить, как не скрыты и злоупотребления ими своей красотой, но совершенно естественно, что не они интересуют нас в этом сочинении, посвященном женственности, так же, как, впрочем, и слабости мужского пола. Говорят, например, о женском вероломстве, женском коварстве и т. д. и т. п., но не приходится доказывать, что и вероломства и коварства мы больше чем достаточно находим и у мужчин. Впрочем, и то и другое, притом как у женщин, так и у мужчин, – явления вполне социального свойства и вместе с социалистическим переустройством общества и с его вечным совершенствованием уже на коммунистических началах эти уродующие прекрасное человеческое лицо явления исчезнут, как ночные кошмары с пробуждением дня. В целом же женские слабости не в пример легче мужских слабостей и жестокостей. Но не о них, повторяем, не о женских слабостях идет у нас речь, а, как раз напротив, о том именно, что составляет нравственную силу и славу женщины, что составляет истинный лик женщины, а не о том, что уродует его, речь идет об истинно человечном в женщине – о женственности и об ее первом элементе – изяществе. Но и в этом свете для нас не секрет, и об этом мы уже, кажется, говорили, что изящество, о котором трактуется в этой главе, конечно, не повседневное явление. Как раз напротив, осуществление его очень трудно, но ведь и все прекрасное трудно, как утверждает в «Этике» Спиноза, – и существует оно, прибавим от себя, скорее в идеале, чем в действительности, хотя и не только в идеале. Но даже и идеал этот – не следует забывать – порожден, конечно же, той же действительностью, что лишний раз свидетельствует о том, что если его осуществление и трудно, то не так уж и редко («Этика» Спинозы, как известно, заканчивается словами: «…Все прекрасное так же трудно, как и редко» (Спиноза Б. Этика. М.: Соцэкгиз, 1932. С. 222)). И в жизни и в женщине гораздо более красоты, чем мы об этом подозреваем, и это очень и очень обнадеживает, настраивает на оптимистический лад.

Каждый читатель в ходе изложения, несомненно, воспроизводит перед своим умственным взором не раз виденные им на самом деле, в самой жизни те или иные фрагменты из написанной нами картины женского изящества. А может статься, что тому или иному читателю даже посчастливилось встретить женщину, соединившую в себе все элементы изящества в незабываемое целое. И уже безусловно возникали перед ним немеркнущие произведения искусства, в которых женская красота нашла свое идеальное воплощение. К этому нам остается еще прибавить, что облик изящной женщины в действительности бесконечно богаче нарисованного нами, ибо разнообразится бесчисленными особенностями и оттенками: красивыми бывают не только синие или серые глаза (всяких оттенков), но и черные или карие очи, и не только прямые пепельные волосы, но и волнистые темные; и разного рода сочетания, составляющие в той или иной из знакомых нам женщин ее совершенно особое, одной ей присущее очарование, если при этом учесть и не поддающиеся выражению оттенки ее духовного существа, – поистине не знают границ. Сколько красивых – и нежных и строгих в одно и то же время – женских лиц и сколь разные они: разнообразие женского изящества так же неисчерпаемо, как и разнообразие всего живого, растущего и развивающегося на свете. Красота жизни индивидуальна – в самой высокой степени, и было бы безрассудством сочинять ее каноны!

До чего разнообразна красота одних только женских волос. А ведь волосы – чрезвычайно характерная черта женского облика! Мы не представляем себе женщины, которая не заботилась бы о своей прическе, и вполне уважаем в ней эту черту, тогда как с известным пренебрежением относимся к мужчине, слишком много внимания уделяющего своей прическе и вообще внешности. О романтическом действии своих волос женщина знает с самого раннего, дошкольного возраста и ухаживает за ними всю жизнь: девочкой – за своими косичками, которые она то и дело повязывает яркими шелковыми (или капроновыми) бантами; девушкой – за своей косой, которую она то и дело перебрасывает через плечо к себе на едва развившуюся грудь или же обвивает вокруг головы, женщиной – за своей прической, нередко весьма и весьма замысловатой. Волнующее действие женских волос в их естественном «неубранном» виде очень хорошо, как мне кажется, показано на картине Тициана «Мария Магдалина» (1540-е годы, галерея Питти во Флоренции). Волна этих запоминающихся волос едва прикрывает ее наготу, оставляя совершенно открытой ее красивую грудь; мягкость, необычайную тонкость, шелковистость, «женственность» этих дивных волос вы как бы ощущаете на ощупь (илл. 26).

Трудно, очень трудно в творениях мирового искусства, в которых женские образы представлены весьма и весьма многообразно, отобрать такие, которые наглядно продемонстрировали бы перед нами сказанное в настоящей главе. Кто-кто, а большие художники разбирались в природе женской красоты. Конечно, элементы вкуса здесь почти неизбежны, но ведь не к ним сводятся творения как старых, так и новых мастеров. Тем не менее, несмотря на очевидные трудности в выборе иллюстраций для настоящего издания, я попытался сделать это, хотя и заведомо знаю, что каждый из моих читателей может предложить образцы женского изящества в искусстве более впечатляющие, нежели иные из предлагаемых мною, хотя шедевры мирового искусства, на которые я здесь ссылаюсь, едва ли могут быть оспорены, – ведь они давно уже получили всеобщее признание благодарного человечества. Я попытался это сделать, во-первых, для того, чтобы сказанное словами обрело живую плоть в руках художника; было бы просто неразумно пренебречь нетленными художественными ценностями, созданными на протяжении веков, коль скоро они так помогают нам разобраться в природе женской красоты и, стало быть, женственности, единственного предмета настоящего трактата. Тем более, что я глубоко убежден, что они с неопровержимостью (а лучше – аподиктично, с очевидностью) свидетельствуют в пользу развиваемых нами в этом сочинении взглядов. Я это делаю, во-вторых, для того, чтобы самому лишний раз насладиться лицезрением прославленной женской красоты, неописуемым никакими словами совершенством красоты женщины. Ведь в этих произведениях, и не только скульптурных, но и живописных, и воочию видишь и осязательно ее ощущаешь. Я не скрою, что каждый раз, как я буду брать в руки эту книгу (когда она увидит свет, разумеется), которую, кстати, я успел полюбить (почему мне не признаться и в этом?) и которую мне очень хотелось бы сделать изящной, как по содержанию, так и по форме – под стать теме, каждый раз, как я буду ее просматривать, мне будет приятно вновь встретиться с этими излюбленными мною женскими образами.

С одним таким образом Прекрасной незнакомки (так я его условно назвал – на манер известной картины И. Н. Крамского, хранящейся в Третьяковской галерее; впрочем, ее точное название, кажется – «Неизвестная» – 1883 г.), с одним таким образом я Вас уже познакомил, читатель, – этот образ взят мною из картины Э. П. Борисова-Мусатова «Весна». И вот сопоставьте эту картину одетой девушки Борисова-Мусатова, хранящуюся в Русском музее, с картиной обнаженной девушки Жана Огюста Доминика Энгра «Источник», хранящейся в Лувре (илл. 27). Казалось бы, что может быть общего между этими столь разнородными картинами двух авторов, которых к тому же разделяют и национальность и время: русский художник родился (1870 г.) спустя три года после смерти французского художника (1867 г.). А роднит обе эти женские фигуры одна общая черта – изящество, как оно нами определено выше – как специфически женская красота, в которой органично сплавлены воедино ее физический и духовный облик. Удивительным, чисто женским изяществом веет на нас как от первой фигуры одетой и обращенной к нам спиной русской девушки (о красоте ее лица, как уже говорилось, мы можем только догадываться), так и от смотрящей прямо на нас (это – для образности: она даже не подозревает присутствия кого бы то ни было) обнаженной юной француженки.

Теперь сопоставьте обе эти фигуры с фигурой Склонившейся девушки из храма № 2 в Аджанте (Индия), о которой во «Всеобщей истории искусств» как нельзя более справедливо сказано, что она «полная грации, изящества и нежной женственности» (Виноградова Н., Прокофьев О. Искусство Древней Индии // Всеобщая история искусств. М.: Искусство, 1956. Т. 1: Искусство Древнего мира. С. 435) (илл. 28). Четырнадцать столетий и тысячи километров отделяют эту девушку-индианку от знакомых уже нам и почти что наших современниц русской и французской девушек. А женское изящество присуще им троим едва ли не в одинаковой степени и, что главнее всего, присуще каждой из них совершенно по-своему, по особенному. Поразительное изящество всех трех женских фигур, в особенности же, понятно, фигур обнаженных, можно с полным основанием уподобить дивной симфонии: это настоящая музыка человеческого тела. И это как бы разрозненные Три грации.

А вот три грации, соединившиеся в танце («Танцующие Оры»), и принадлежат они резцу итальянского скульптора прошлого века Карло Финелли. (илл. 29) Статуя создана в 1824 г. Хотя нет прямых указаний, чтобы она называлась «Три грации», но это, несомненно, оригинальная трактовка именно этой темы. Сюжет Трех граций, столь излюбленный художниками во все времена, восходит своими истоками, как многие другие «вечные сюжеты», к древнегреческой мифологии, – именно к мифу о суде Париса, в котором трое богинь оспаривали друг у друга право называться Прекраснейшей. Вот как повествует об этом уже цитировавшийся нами Н. А. Кун: «В обширной пещере кентавра Хирона отпраздновали боги свадьбу Пелея с Фетидой. <…> Веселились боги. Одна лишь богиня раздора Эрида не участвовала в свадебном пире. Одиноко бродила она около пещеры Хирона, глубоко затаив в сердце обиду на то, что не позвали ее на пир. Придумала, наконец, богиня Эрида, как отомстить богам, как возбудить раздор между ними. Она взяла золотое яблоко из далеких садов гесперид; одно лишь слово написано было на этом яблоке – «Прекраснейшей». Тихо подошла Эрида к пиршественному столу и, для всех невидимая, бросила на стол золотое яблоко. Увидали боги яблоко, подняли и прочли на нем надпись. Но кто из богинь прекраснейшая? Тотчас возник спор между тремя богинями: женой Зевса Герой, воительницей Афиной и богиней любви златой Афродитой. <…> Обратились к царю богов и людей Зевсу богини требовали решить их спор.

Зевс отказался быть судьей. Он взял яблоко, отдал его Гермесу и велел ему вести богинь в окрестности Трои, на склоны высокой Иды. Там должен был решить прекрасный сын царя Трои Приама, Парис, которой из богинь должно принадлежать яблоко, которая из всех – прекраснейшая. <…>

Вот к этому-то Парису и явились богини с Гермесом. <…>

Смутился Парис. Смотрит он на богинь и не может решить, которая из них прекраснее. Тогда каждая из богинь стала убеждать юношу отдать яблоко ей. Они обещали Парису великие награды. Гера обещала ему власть над всей Азией, Афина – военную славу и победы, Афродита же обещала ему в жены прекраснейшую из смертных женщин, Елену, дочь громовержца Зевса и Леды. Недолго думал Парис, услыхав обещание Афродиты: он отдал яблоко ей. Таким образом, прекраснейшей из богинь была признана Парисом Афродита» (Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. М., 1955. С. 247–249).

Вообще говоря, смысл Трех граций состоит именно в том, чтобы показать красоту обнаженного женского тела во всех ракурсах: с лица, со спины и в профиль. Однако и художники и скульпторы во все времена допускали также и отступления от этой традиционной трактовки образа, сводившиеся главным образом к различному расположению фигур. Можно сослаться, например, на Три грации кисти Рафаэля: 1500–1502 гг. Музей Конде. Шантийи (илл. 30) . У Финелли же и вовсе новая трактовка. Прежде всего, в отличие от традиционных Трех граций, эти три девушки показаны одетыми – в легкие платьица. Затем, если в традиционных Трех грациях фигурируют девушки с вполне развитыми формами, то здесь с едва созревшими, почти девочки. Если, далее (по традиции) девушки показаны в состоянии покоя, то здесь – в движении, в плавном танце. Наконец, последняя особенность композиции: фигуры обнявшихся девушек расположены в ряд и лицом к нам. Нельзя не согласиться с тем, что эта трактовка Трех граций удачно выражает мысль, что грациозность как таковая характеризует именно движение, гармоничность движений. И вот почему вся группа производит удивительно музыкальное впечатление, как танец маленьких лебедей в балете П. И. Чайковского. Автор скульптуры как бы говорит: мои три юные девушки очень грациозны, это вы видите сами, но сколько еще более грациозной прелести откроется в них, когда они продемонстрируют перед вами весь танец целиком, когда во время движения каждая из них будет раскрываться перед вами все более и более, со всеми неповторимыми особенностями единственно только ей присущих красот.

О «пляске граций» и «нимфах, сплетенных в хоровод» писал К. Н. Батюшков. Привожу соответствующий отрывок:

Приводя этот отрывок, автор книги «В созвездии Пушкина», Всеволод Рождественский справедливо заключает: «Гармоничная свежесть, ясность, чистота стиховой ткани не могли не пленять современников, не говоря уже о светлом, радостном колорите мысли… Гармония русской поэтической речи, по существу, впервые была освоена Батюшковым, поддержана Жуковским, а в дальнейшем развита и углублена юным Пушкиным» (Рождественский В. В созвездии Пушкина. М.: Современник, 1972. С. 56–57).

В стихотворении из цикла «Подражания древним» (ориентировочно 1833 г.), говоря о трех чашах, которые «бог веселый винограда» позволяет «выпивать в пиру вечернем», поэт первой называет чашу, выпиваемую «во имя граций, обнаженных и стыдливых» (см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950. Т. 3. С. 244). Это стихотворение («Бог веселый винограда») положил на музыку Б. В. Асафьев (для голоса с ф-п., 1836 г.) (Пушкин в музыке: Справочник / Сост. Н. Г. Винокур, Р. А. Каган. М.: Сов. композитор, 1974. С. 23).

В балете изящество тела женщины обретает свой особый и в высшей степени выразительный язык. Мы видели, что оно – тело женщины – и в состоянии покоя говорит, и говорит весьма красноречиво, но – молча. В движении же, в особенности в целесообразно и музыкально организованном движении, при всем его строго рассчитанном лаконизме, оно говорит явно и внятно. Балет – это язык женского тела. И это до такой степени верно, что все тончайшие модуляции женского голоса находят свое отчетливое выражение в движениях женского тела. И если бы потребовалось предметное доказательство строжайшего единства души и тела в человеке (в данном случае – в человеке-женщине), то убедительнейшее такое доказательство – балет, в его высоких, строгих, классических формах, разумеется. Балет – это самораскрывающееся женское изящество, изящество, говорящее на своем адекватном языке, кстати, языке общечеловеческом.

Эта дивная симфония женского облика, плавно льющаяся и сладостная мелодия обнаженного женского тела была бы немыслима, не будь женская красота красотой человечески одухотворенной, не являй женское изящество адекватного единства и телесной и духовной организации. Мне представляется, что это очень убедительно показано Леонардо да Винчи в картине «Леда». Леда, согласно греческой мифологии была дочерью царя Этолии Фестия и женой царя Спарты Тиндарея. Весть о ее дивной красоте дошла до самого Зевса, который являясь к ней в образе лебедя, сделал ее своей женой. «И было у нее от него, – так излагает миф Н. А. Кун, – двое детей: прекрасная, как богиня, дочь Елена и сын, великий герой Полидевк. От Тиндарея у Леды было тоже двое детей: дочь Клитемнестра и сын Кастор.

Полидевк получил от отца своего бессмертие, а брат его Кастор был смертным. Оба брата были великими героями Греции». (Кун Н. А. Легенды и мифы Древней Греции. М.: Учпедгиз, 1955. С. 206). Дружба Диоскуров (двух братьев) сделалась легендой в веках.

На картине Леонардо да Винчи изображена прекрасная обнаженная женщина, стыдливо обнимающая за шею лебедя. Нежное смущение изображено на ее выразительном лице (илл. 31). К несчастью, подлинник картины до нас не дошел: по преданию, она была уничтожена, как соблазнительная, последней женой Людовика XIV мадам де Монтенон, но сохранились наброски и копии с нее. «В этом образе плотски конкретной, обнаженной женщины, замирающей в объятиях мощного лебедя, в то время как у ее ног среди трав и цветов из яйца вылупливаются два ее сына-близнеца Кастор и Поллукс, – пишет автор монографии о Леонардо да Винчи М. А. Гуковский, – художник опять, и теперь уже без религиозной символики, вернулся к той теме о зарождении жизни, которая его всегда занимала. Женщина и лебедь, дети, вылупливающиеся из яйца, обильный, окружающий сцену пейзаж, все это – проявление единого могучего порыва творческой силы природы, рождающей жизнь, объемлющей в едином целом людей, животных и растения». Автор справедливо замечает, что «занимающий всю центральную часть картины образ совершенно обнаженной Леды трактован так рельефно, что кажется скульптурным, округлости тела моделированы обычной леонардовской светотенью…» (Гуковский М. А. Леонардо да Винчи: Творческая биография. Л., М.: Искусство, 1967. С. 158).

Читатель, вероятно, заметил некоторые расхождения в частностях между мифом, как он изложен Н. А. Куном и тем же мифом в трактовке Леонардо да Винчи (в изображении М. А. Гуковского). Но в этом нет ничего удивительного: во-первых, сам миф мог иметь различные редакции в древности (в частности в Греции и Риме) и, во-вторых, художник волен видоизменить его сообразно собственному замыслу. Но возвратимся к самой картине. Казалось бы, художник стремился оттенить грациозность фигуры женщины, именно приравняв ее к прославленной грациозности лебедя: подчеркнуто выпуклая линия нижней части женского торса, начинающаяся у талии, идущая вдоль правого бедра и заканчивающаяся у колена, можно сказать, в точности воспроизводит на картине такую же выпуклую линию лебединой фигуры. По всему видно, что этой линии бедра мастер придавал особое значение, коль скоро он ее оторочил светлой округлостью, кажущейся столь неожиданной в картине и своим сиянием напоминающей нимб. А между тем, если сопоставить фигуру женщины в целом с фигурой лебедя, легко увидеть именно контраст между женской красотой, красотой в высшей степени теплой и человечной, красотой одухотворенной, с холодной, я бы даже сказал, хищной, во всяком случае «бездушной» и отталкивающей, красотой лебедя. И если можно и должно говорить о грациозности лебедя, то об изяществе применительно к нему никак говорить не приходится. Изящество как таковое, повторяем, характеризует человеческую, именно, женскую красоту.

Чисто человеческая теплота женского изящества отличает решительно все женские образы, созданные гениальным воображением великого флорентийца, включая, разумеется, и знаменитую Мону Лизу. Но особенно живо это чисто женское тепло истинного женского изящества ощущается, как мне кажется, в картине «Коломбина» (по предположению, на ней изображена та же Джоконда), хранящейся в нашем Эрмитаже. Эта картина – убедительнейшее свидетельство, что теплота и красота женщины неразрывны в ее истинной человечности – женственности. Мне представляется даже, что нежная и чисто женская теплота – главный пафос картины, что очень хорошо оттенено и удивительно мягкими и теплыми красками, которыми она написана, так же как главный пафос «Моны Лизы» (илл. 32), как это общепризнанно, глубоко развитое чувство собственной значительности, «спокойное и уверенное самоутверждение» женщины (Данилова И. Е. Предисловие // Боттичелли: Сборник материалов о творчестве. Пер. с фр., англ. и итал. М.: ИЛ, 1962. С. 11). И тем не менее не здесь мы воспроизведем «Коломбину» Леонардо да Винчи, но дадим ее несколько позже – в главе о нежности – для характеристики одного из тончайших нюансов женской нежности – нежной кокетливости. Впрочем, уже одно то, что зачастую затрудняешься отнести тот или иной женский портрет в ту или иную графу, трактующую о той или иной черте женственности, – говорит о внутреннем родстве всех этих черт (черт женственности). А что касается изящной Дамы с горностаем (илл. 33) – портрет семнадцатилетней Цецилии Галлерани, гостившей у нас, в Москве (ее резиденция – Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина), то известно, что для ее написания великий мастер «и краски выбрал самые нежные». И это понятно: и изящество и нежность и все другие черты женственности не существуют обособленно, но взаимно проникают друг в дружку, образуя единое истинно человечное целое, именуемое женственность: женское изящество есть нежное изящество; женская нежность есть изящная нежность. И так же, если поразмыслить, обстоит дело и с другими чертами женственности. Но о них – на своем месте. А теперь перейдем ко второй из названных в предыдущей главе черт женственности – к нежности.

Нежность

Изящество женщины изливается вовне как нежность – до такой степени, что можно, как говорится, без опасения впасть в ошибку сказать, что изящество – это и есть сама нежность, а нежность – само изящество, если в поведении человека вообще органически слиты нравственная чистота помыслов с нравственной же чистотой их выражения в поступке. Мы уже говорили, что сама красота женщины нередко характеризуется как нежная красота. Можно, стало быть, до некоторой степени и с известным основанием определить женскую нежность как изящество женщины в его проявлениях, в ее отношениях к окружающему, – и не только к людям, но и к животным, к растениям, – ко всему живому. Я говорю «до некоторой степени и с известным основанием», так как нежные чувства проявляют и женщины, не отличающиеся физическим изяществом. Однако и в таких случаях нежная женщина отличается, если не внешним, то внутренним, духовным, изяществом. Как бы там ни было, но нежность женщины очень близка к ее же изяществу и составляет вторую черту женственности. Потому вторую (а не первую), что мы всегда отправляемся от внешнего к внутреннему и от него – к еще более внутреннему: ведь первое, что бросается в глаза нам в незнакомой еще женщине – это именно ее внешность, ее внешний облик. Отправляясь от него, мы, даже еще не зная ее сколько-нибудь близко, судим об ее нежности; узнав поближе – об ее же стыдливости; узнав еще ближе – о силе ее любви; еще ближе – о ее материнских чувствах и, наконец, о ее доброте – качествах ее души, в которой последовательно как бы отложились и сплавились все перечисленные внутренние черты женственности. Надо только помнить, что само изящество, сама красота женщины, хотя оно и воспринимается нами в первую голову со стороны его внешности, не есть одна только физическая красота, но одновременно и красота духовная, как это показано в предыдущей главе.

Можно было бы даже сказать, продолжаем нашу мысль, что нежность – оборотная сторона изящества – до того они близки одна другой, если бы она не составляла самостоятельную черту женственности. Это до такой степени верно (мы говорим о внутренней близости этих двух понятий), что даже и в том случае, когда нежность женщины нисколько не проявляется вовне сознательно, как это имеет место, например, когда женщина объята сном, она, нежность эта тем не менее изливается на нас невольно самим изяществом женского обнаженного тела. В этом каждый легко убеждается, когда смотрит на скульптуру С. Т. Коненкова «Сон», хранящуюся в Третьяковской галерее. Каждая черточка этого прекрасного женского тела столь же изящна, сколь и нежна, и действует на нас так же неотразимо, как если бы женщина сознательно одаряла нас своею нежностью. Эта нежность, которой дышит каждый член лежащего перед нами юного женского существа, сродни его же хрупкости, до которой боишься дотронуться и которую можно только благоговейно созерцать… То впечатление трогательной беспомощности, которое оставляет в нас красота женщины и о котором мы говорили в главе об изяществе, здесь, в нежности женской как бы трансформируется и усиливается впечатлением о необычайной хрупкости женского существа, его душевной ранимости, впечатлением, диктующим весьма бережное к нему отношение и говорящее о ее тонкой, чтобы не сказать, тончайшей душевной и духовной организации (илл. 34).

И хотя это и так, но нежность уже потому составляет особую черту женственности, не сводимую к ее изяществу, что она (нежность) свойственна и женщинам, утратившим былую красоту или даже, как уже говорилось, и вовсе ею не отличавшимся. И потому если справедливо, что истинно изящная женщина нежна, то далеко не всегда справедливо обратное утверждение: истинно нежная женщина изящна. Читатель, конечно, догадывается, что я намеренно говорю здесь об «истинно» изящной женщине, ибо внешность, как это известно каждому, нередко обманывает. Но как бы то ни было, нежность – неотъемлемая черта женственности, чего нельзя сказать о самом изяществе. Невозможно представить себе женщину (а ведь мы говорим об идеальной женщине, способной реально облагораживать людей, и ищем секрет этого ее облагораживающего действия), которой не была бы присуща нежность, – до того нежность представляется специфически женской чертой. Нежность женщины уже давно стала общим местом и воспета всеми поэтами человечества – всех времен и всех народов. И эта нежность до того пронизывает все женское существо, что изливается на окружающее без всякого участия ее сознания, сказывается буквально в каждом ее жесте. Слов нет, жесточайшая эксплуатация женского труда в обществе частной собственности, равно как и беспросветная нужда, которую нередко приходится испытывать женщине и ее детям в таком обществе, сплошь и рядом ожесточают женщину, но ведь такое общество безжалостно уродует ее и физически. Но это только говорит о нравственном долге покончить с таким эксплуататорским обществом, но никак, не о том, что женщина не является ни изящным, ни нежным существом. Как ни были враждебны женщине обстоятельства на протяжении всей классовой предыстории человечества, они не смогли подавить ни красоты, ни нежности женщины, присущих ей по природе. И как же может быть иначе? – классовое строение общества преходяще, женщина же со своею красотой и нежностью вечна – доколе живо человечество, разумеется.

Нежность, коль скоро она сочетается с изяществом (раз уж мы трактуем об идеале женственности, то такое сочетание мыслится само собой), одинаково отличает как внешний, так и внутренний облик женщины, как ее физическую, так и духовную натуру. Нежностью дышит лицо женщины, ее фигура, ее кожа, тончайшие изгибы ее торса, волнующий рисунок ее груди, нежностью характеризуется голос женщины, ее уста, взгляд, прикосновение ее руки, я бы сказал, воздушное прикосновение. И в этом голосе, и в этом взгляде, и в этом прикосновении сказывается уже непосредственно внутренняя нежность, нежность, присущая всему ее внутреннему облику, внутреннему существу. А чудесная женская улыбка, – именно, нежная улыбка? С чем только не сравнивали эту улыбку – и с утренней зарей, и с вечерней звездой. Но разве заря и звезда, как бы хороши они ни были сами по себе, отличаются хотя бы малой толикой той светлой одухотворенности, какой пронизана женская улыбка? По-моему ее ни с чем и не сравнить, ни с чем не сравнить нежность этой улыбки, ее лучезарность, ее целительность, ее громаднейшее воздействие на людей, а ведь женщина расточает их много и много, одаривает ими многих и многих – по своей великой душевной, чисто женской же доброте. Чтобы не быть голословным, я продемонстрирую Вам, читатель, лишь одну такую, поистине волшебную и, конечно же, неотразимую женскую улыбку. Это Апсара (илл. 35), фрагмент скульптуры храма Бантеай Срей в Камбодже (ныне Кампучия).

Эта улыбка свидетельствует о том, что нежность женщины складывается из внутреннего изящества, глубокой задушевности и чисто женской кокетливости, и нежность эта не меньше сказывается в ее голосе, чем в этой ее улыбке. Будь этот голос высоким или грудным, тембра мягко-бархатистого или звонко-серебристого, – он во всех случаях отличается от грубого мужского голоса, отличается особенною, нежною певучестью. Непреднамеренная вкрадчивость женского голоса, позволяющая ему проникать до глубины человеческого существа (я полагаю, – что и до глубины животного существа), – есть, вероятно, единственная вкрадчивость, не вызывающая и тени укора, единственная, что способна ее, вкрадчивость, как таковую, оправдать.

Необыкновенной нежностью веет от всей изящной женской фигурки работы итальянского скульптора Лоренцо Бартолини «Нимфа, ужаленная скорпионом». Нежность эту, сказывающуюся во всем облике девушки: и в ее лице, в тонких чертах этого лица, и в ее прическе, и в наклоне головы, и во всей ее позе, в том как, опершись правой рукой о землю, она левой обхватила левую же ступню, внимательно всматриваясь в место укуса, нежность эту, говорю я, осязаешь почти физически. Фигурка эта украшала площадку Халтуринской лестницы Ленинградского Эрмитажа (илл. 36). Каждый, кто проходит мимо нее, невольно останавливается в радостном изумлении, смотрит на нее, не отрываясь, – с такой хорошей, с такой доброй улыбкой, совершенно забывая при этом, что ведь укус скорпиона смертелен; он просто находится в плену глубокой симпатии к этой нежной девчушке. И эта улыбка – несомненное свидетельство огромного нравственного воздействия этого милого, скромного и очень юного женского существа.

Нежность доминирует и в знаменитой мраморной группе итальянского скульптора Антонио Кановы «Три грации». Уже одно то, как доверительно-интимно обнялись эти прелестные девушки в едином дружелюбном порыве, как нельзя более ярко об этом свидетельствует. Это – не грубое, не страстное объятие, способное причинить боль, но мягкое и ласковое, так нежащее и тело и душу (илл. 37). Действие этой нежности на нас может быть уподоблено действию легкого дуновения ветерка, когда в знойный летний полдень мы любуемся на спокойную и тихо поблескивающую рябь моря. На такую нежность способна только женщина, и нежность эта светится не только в лицах, но и светится как бы изнутри тела каждой из трех девушек, вроде как бы их девичья душа излилась не только в этом нежном объятии, но и в нежных изгибах и линиях их тел, в каждой интимной складочке этих тел, составив с ними одно и в высшей степени женственное целое. И разве может статься, чтобы эта нежность, это внутреннее изящество, отлившееся во внешние формы этих дивных девических тел, не изливалась на десятки тысяч людей, ежедневно посещающих Эрмитаж и не влияла в той или иной степени и форме на их нравственное образование, если даже фотография этой скульптуры так неотразимо действует на каждого?!

Иначе как нежной не назовешь и женскую головку французского скульптора Адана, украшавшую Зал Ватто в Эрмитаже, головку, названную им «Аллегория воды». Смотришь на это лицо и поражаешься: до чего оно естественно в женщине и до чего оно было бы неподходящим в мужчине, иными словами, до чего же оно тонко и нежно, истинно женственно! Каждый, кто смотрит на это лицо, не может решить, где же кончается физический и начинается духовный, нравственный облик женщины (илл. 38). И в самом деле, не надумана ли эта разграничительная линия и не выражает ли это нежное женское лицо то строжайшее и органическое единство физического и духовного в одно и то же время, о котором говорилось в самом начале этого сочинения?

Нежность женская до того запечатлелась в сознании человечества, что наложила известную печать и на его мировосприятие, обогатив его такими нюансами, которые без этой нежности были бы немыслимы. Мы с полным основанием говорим о нежной сквозящей зелени берез, о нежном закате, о нежных красках и в природе и в живописи, и если мы все это воспринимаем как нечто само собою разумеющееся, иными словами, если эта метафора вошла в плоть и кровь нашего сознания, то лишь потому, что в нем прочно обосновалась женственность и одна из ее характерных черт – нежность. Уже один этот факт свидетельствует о той роли, которую играет женственность в нашей жизни. К чему мы только не применяем эпитет «нежность». Послушаем В. И. Даля: нежному противостоит грубое, черствое, жестокое. Мы говорим о резьбе самой нежной работы. Мы говорим о нежном растении (о нежном деревце или нежном цветке) или животном, говорим о нежном (чувствительном, восприимчивом, крайне чутком) слухе; говорим о нежности осязания у незрячего; говорим о нежном друге, о нежных чувствах, о нежных речах, о нежной любви, о нежном голосе, нежном (детском) возрасте, о том, что с цветком надо обращаться нежно (бережно), говорим, наконец, о том, что «женское сложенье нежнее мужского» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 2. С. 562).

Поистине, надо считать великой удачей человечества, что оно нашло точные слова для выражения самых, казалось бы, тонких и ускользающих от материализации в слове вещей. Во всяком случае я, как только подумаю, что люди могли бы и не найти этих слов, никак не в состоянии достаточно нарадоваться тому, что слова эти все же найдены. Кстати, я совершенно не понимаю тех, кто «принципиально» выступает против высоких (выспренних, по их выражению) слов. Мне лично представляется, что без таких слов, как добро, нравственная чистота, идеал, человечество не только было бы беднее, но и было бы попросту говоря несчастным, и в его жизни мало было бы чего завидного… И это – даже в том случае, если бы речь шла только о словах. Не следует забывать, что слова эти людьми созданы и ради людей же, – без всякого сомнения во благо, а не во зло. А ведь за этими истинно высокими словами скрывается реальное содержание (надо в нем только по-научному разобраться), да еще какое, от которого дух захватывает… И вот я думаю, какое счастье для человечества, что существует такое слово – «нежность», женская нежность. Не будь этого слова, как бы выразить существо вещи столь, казалось бы, неуловимой, неосязаемой, но столь неоспоримо реальной и необоримо покоряющей нашу душу, обращающую ее на путь добра. Я бы лично не сумел найти это слово, думаю, что многие бы сказали о себе то же. Такое слово мог найти только народ – «народ-языкотворец», как говорил о нем Маяковский.

Совершенно невозможно переоценить силу нравственного воздействия женской нежности на людей, на людей всех возрастов, притом как мужчин, так и женщин. Нежность женскую с одинаковой и нежной благодарностью принимают как дети, так и взрослые, она, словно бальзам, утоляет боль и исцеляюще действует на душу человеческую. А через нее – через человеческую душу – она снимает и физическую боль и излечивает также и физически. В этом секрет особой нравственной роли сестер милосердия (мне больше нравится это старинное их наименование, нежели современное «медицинская сестра», «медсестра» – просто плохо). Я полагаю, что чарам нежной женщины (или женской нежности) подвластны и животные, домашние во всяком случае, ибо перед лаской ничто устоять не в состоянии. И если и растения чувствуют, то и они безусловно чувствуют разницу между женским и мужским прикосновением (впрочем, я не думаю, что сила их чувствительности заходит так далеко, и сказал я это больше ради иллюстрации своей мысли о нежности как женской прерогативе по преимуществу). Сейчас появилось немало Дам с собачками. Иногда ревнуешь к этим животным: ведь ту нежность, которую женщины уделяют им, они могли бы распространить на нас, на людей… Но таково только первое чувство. Стоит чуть- чуть подумать, как убеждаешься в том, что у женщины вполне достанет нежной ласки, чтобы осчастливить ею все живущее. И скорее от избытка нежности, нежели от нежелания одарить ею нас, она переносит ее и на животных. Я не говорю уже о том, что сама эта любовь к животным, сострадание к их мучениям, характеризующие каждого нравственно образующего себя человека, является одной из характерных особенностей женской нежности и доброты, ибо в наибольшей мере присущи именно мягкому и ласковому женскому нраву. Особую же, поистине нежную чуткость испытывает женщина к человеческой боли. Можно смело сказать, что она нередко воспринимает чужую боль как свою собственную. Впрочем – об этом на своем месте, в главе «Доброта». Здесь же мы можем сказать лишь следующее: Женщина источает нежность и ласку, как солнце свет и тепло.

Ласковость и нежность не отделимы друг от друга. Ласковость должна быть рассматриваема как сторона нежности и, как последняя, есть преимущественно женская принадлежность. Я намеренно употребляю здесь это слово «принадлежность» (а не, скажем, свойство, женское свойство), так как оно подверглось искажению и профанации в частнособственнической психологии: обычно, когда говорят о «принадлежности», то имеют в виду именно это – принадлежность вещи тому или иному владельцу. Я же хочу вернуть этому слову его, как мне представляется, исконный смысл и употребляю его здесь в высоком нравственном смысле. Я исхожу при этом из того, что слово это существовало еще в первобытнообщинном обществе и приобрело частнособственнический смысл лишь с возникновением частной собственности и с разделением общества на классы эксплуататоров и эксплуатируемых. Если даже оно в ту пору употреблялось и в значении личной собственности (только не частной, конечно), то это последнее ничем не отделялось – и скорее всего было производным от других значений этого слова, означавших попросту говоря «свойство, качество, нераздельное, неотъемлемое, связанное, соединенное с чем-[либо]» – в данном случае с ласковостью, внутренне и необходимо соединенной с нежностью. Определение, взятое нами в кавычки, как, несомненно догадывается читатель, принадлежит Далю (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1955. Т. 3. С. 428).

Так постепенно выясняется для нас сама категория нежности. Не улыбайтесь, читатель – именно категория. Ибо хотя нежность так же неоспорима, как и женственность, обязательным компонентом которой она является, неоспорима, как и сама женщина – первоисточник и женственности и нежности, но постижение ее природы (природы нежности) есть постижение ее именно в понятиях, а это последнее вещь до чрезвычайности трудная, когда речь идет о таких, казалось бы, вполне эмоциональных вещах. А ведь именно таково назначение нашего трактата – проникнуть в природу женственности и составляющих ее черт.

Особенность нежности в том, как мы видели, что она охватывает собой как физический и душевный облик женщины, так и духовный, нравственный ее облик. Это эстетически-психологически-этическая категория в одно и то же время. Нежностью, как уже говорилось, отличается вся фигура женщины. Особенною, я бы даже сказал, пронзающей нежностью наделены самые потаенные места телесного сложения женщины, чем лишний раз оттеняется исконное женское начало нежности. Нежными являются ее душевный склад и душевные переживания, недаром мы говорим о нежной женской душе. Нежным является и ее духовное, нравственное мироощущение. Это последнее слово («мироощущение») ближе всего выражает суть дела, когда речь идет о нежном, я бы сказал, специфически женственном восприятии окружающего.

И опять, паки и паки, приходится поражаться необыкновенному богатству русского языка. В самом деле, сколько слов существует в нем для такого фундаментальной важности явления человеческой общественной и личной жизни, каков взгляд человека на мир – на окружающее и на себя самого, на жизнь, ее смысл, и назначение в ней человека: мировоззрение, миросозерцание, миропонимание, миропредставление, мировосприятие, мирочувствование, мироощущение. Если вдуматься во все эти термины, выражающие, как уже говорилось, одно и то же явление духовной жизни общества, то можно обнаружить в каждом из них свои особенные оттенки, свой особенный угол зрения, свой особенный акцент, лишь в совокупности своей выражающие все богатство взгляда человека на себя и окружающее, на все то, что называется нами жизнью – жизнью природы, общества и нас самих как людей. С известным основанием можно также сказать, что в порядке исчисления нами терминов усматривается процесс углубления, развития и последовательного освоения такого общего взгляда на мир, вследствие какового освоения он становится плотью от плоти нашей, кровью от крови нашей, неотъемлемым свойством нашего физического и духовного существования.

Оставляя до другого случая подробное раскрытие сказанного (оно нам сейчас ни к чему, да и у меня у самого нет еще полной ясности в этом деле, и сказанное мною скорее плод интуитивного прозрения, нежели основательного размышления), повторяю лишь, что для всего склада умонастроения женского эта высшая ступень проникновения в природу вещей (мироощущения) скорее даже интуитивного, нежели дискурсивного (умопостигаемого) характерна в самой высокой степени. Такой взгляд предполагает глубочайшую убежденность, предполагает вживание в него – всеми своими нервами, всеми фибрами своей души. В случае выстраданного человеком мироощущения все клеточки его существа участвуют в создании и усвоении того образа мыслей, который составит прочную основу для образа действий человека. И потому совершенно естественно, что тот образ мыслей, на котором сказывается нежность – глубина глубин женского существа, – не может не быть определен именно как мироощущение. Если мироощущение вообще есть такой образ мыслей и такое умонастроение, которые сделались вторым «я» человека, его внутренним, духовным, нравственным «я», его истинным самосознанием, то не ясно ли, что в человеке-женщине это внутреннее «я» нравственного самосознания необычайно обогащено, пронизано и окрашено той нежностью, которая составляет неотъемлемую черту женственности – как таковой. И если столь велико нравственное воздействие на людей человека-мужчины, выработавшего и развивающего в себе такой высокий строй мышления, такое, сделавшееся неотъемлемой чертой всей его сущности истинно человечное мироощущение, то каково же должно быть воздействие подобного истинно человечного мироощущения, напоенного вдобавок высокопоэтическим ароматом женственности, всепокоряющей нежностью женского существа. И вот почему правильно было подмечено, я только не помню, кем именно, и это, разумеется, не к моей чести, что то начинание в общественной жизни может рассчитывать на успех, в котором участвует женщина, которое пользуется поддержкой женщины, и что чем более женщин принимает живое участие в том или ином общественном движении, тем более решительная победа ему обеспечена.

За примерами далеко идти не надо. Торжеству поначалу гонимого христианства как идеологии немало способствовало массовое участие в нем женщин, своим фанатизмом воспламенявшим сердца. Всемирно-исторические победы коммунистической идеологии в наши дни тоже в очень и очень немалой мере обязаны беззаветному и жертвенному героизму женщины: мировое освободительное движение женщин – неотъемлемая часть современного международного рабочего и коммунистического движения. В этой связи автор не может не выразить своей радости и своего счастья в том, что и он – коммунист, что и он принимает посильное участие в том величайшем движении эпохи, которое должно привести в обозримое еще время к торжеству коммунизма на всей планете. Нет и не может быть в наше время более высокого смысла для существования человека как человека, чем участие в этом самом благородном движении человечества, благородство которого во много крат возрастает от того, что самую кровную заинтересованность в нем проявляют лучшие женщины Земли.

Когда речь идет об изяществе, или женской красоте, – продолжаем, – мы не можем его мыслить без нежности, т. е. изящество мыслится нами как нежное изящество, как нежная женская красота. В то же время нежность мы вполне в состоянии мыслить и без физического изящества (не следует лишь при этом забывать, что и физическое изящество – именно как изящество – одухотворено нравственно, о чем подробно говорилось в предшествующей главе). Поэтому не будет, мне думается, ошибочным утверждать, что нежность как внутреннее, душевное и духовное, изящество нередко (и очень даже не редко) обретает собственную жизнь, не зависящую от физического изящества, и тем большую, тем более самостоятельную жизнь, чем менее ему соответствует изящество физическое.

Во всяком случае, женская нежность покоряет ничуть не меньше, чем чисто физическая красота. Но зато в отличие от физической красоты, которая, к несчастью, проходит с годами, нежность отличает женщину на всем протяжении ее жизни, хотя и выражается, конечно, по-разному в различные возрасты женщины, скажем, у девочки и у ее прабабушки – старушки (бабушки в нашей, социалистической, стране – женщины, как правило, если не молодые, то и не старые; о них говорят, что они пожилого возраста).

Девочка-ребенок нежна больше сама по себе, почти не выявляя своей нежности вовне, я говорю «почти» не выявляя, так как выявляет она свойственную ей по природе нежность обязательно, по большей части бессознательно для нее самой, не намеренно. В этом самом по себе нежном возрасте женщины ее нежность напоминает прекрасный цветок, только-только еще расцветший, но который уже явственно выказывает всю силу таящегося в нем неуклонно растущего очарования. По мере своего роста и по мере превращения девочки-подростка в девушку растет и женская ее нежность, приобретая все более и более оттенок стыдливости: в ней растет сознание того, что нежность, которую она обнаруживает в себе и все больше и больше проявляет вовне, органично связана с особенностями ее пола и усиливается в ней, идет как бы об руку, именно с процессом ее полового созревания как женщины.

Неизмеримо больше, чем девочка, проявляет нежность девушка в расцвете своей невинной еще девической красоты, но проявляет ее при этом в высшей степени стыдливо и сдержанно. Она уже в полной мере осознает свое высокое достоинство женщины, отдает себе ясный, хотя и чисто интуитивный еще, отчет в женственности вообще и в столь важном его элементе, какова нежность. Она очень хорошо понимает, что без нежности нет самой женственности, идеал которой она всеми силами своей души и со всей непосредственностью юности, со всей силой свойственного юности доверия к высоким нравственным ценностям стремится воплотить в себе, в своей индивидуальности. Когда я говорю, что девушка обнаруживает и проявляет неизмеримо больше нежности во всем, чем девочка, и одновременно же говорю, что она проявляет эту нежность сдержанно, даже в высшей степени сдержанно, то в этом не следует усматривать противоречия. Хотя эта нежность и в самом деле сдержанная, но и сдержанность этой девической нежности, сообщая ей особую и совершенно неповторимую прелесть, неповторимую ни в каком другом возрасте женщины и неповторимую еще к тому же ни в какой другой девушке ее же возраста, сдержанная нежность эта, говорю я, весьма и весьма заметна и заметно же воздействует на нашу душу и наше сознание, сея в них семена добра, которые, можно не сомневаться, если и не тотчас же, не немедленно, то потом, рано или поздно, но созреют обязательно, дадут свои желанные плоды. Ведь мы не забываем, что сдержанность эта девичья всецело продиктована свойственной же девушке в высшей степени стыдливостью, той чертой женственности, которая не только не в состоянии ослабить в ней эту нежность, но и усиливает и украшает ее неизмеримо.

По особому тоже проявляет свою нежность женщина – любимая и любящая. Эта нежность по-разному проявляется и не может не проявляться по отношению к любимому и по отношению к нам, всем остальным смертным. Это прежде всего должно быть отмечено, хотя это и ясно само собой и в особых комментариях не нуждается. Конечно, нежность к любимому отличается особенной теплотой, которой мы, остальные смертные, можем только позавидовать, но за которую мы, конечно же, никаких претензий к милому существу, ее проявляющему, иметь не можем. Но даже и в отношении к любимому женская нежность, естественно, проявляется по-разному, когда она проявляет ее еще к юноше или же к мужу. Никто тоже за это женщину (или девушку) порицать не может, так как существуют законы пола, перейти которые нет возможности не порывая с самой женственностью, но, порывая с ней, женщина перестает отвечать своему призванию. Но даже в отношении к нам самим, к тем самым остальным смертным, о которых говорилось выше, нежность женщины приобретает новые черты сравнительно с пленительной нежностью девушки. Не переставая быть стыдливою, она в то же время выступает в полном расцвете, женщина ею одаривает щедрее, чем девушка, ибо нежность ее уже лишена той сдержанности, которая сковывала ее еще в девушке и которая сообщала ее девической нежности свой особый колорит. Женщина любимая и любящая нежна откровенно, хотя и стыдливо в одно и то же время и, кстати говоря, ибо нечего греха таить – даже до некоторой степени кокетничает этою своею стыдливостью (чего и в помине не было и не может быть в девушке, стыдливость которой подавляюще действует на ее душу и сознание). Впрочем эта кокетливость тоже к лицу женщине, очень к ней идет и очень ее красит. Нежную кокетливость женщины очень ярко изобразил Леонардо да Винчи в картине «Коломбина», о которой речь шла выше (в главе об изяществе). Эта кокетливость, придающая особое очарование женскому существу, пронизывает собою всю картину: и в том как изображенная на ней женщина обнажила свою левую грудь, и в том как она намеренно стыдливо при этом потупила свой взор… Но явственнее всего эта нежная кокетливость сказалась в левой руке женщины, в пальцах, придерживающих готовый соскользнуть с ее плеч хитон (илл. 39). Я думаю также, и за это мы тоже не склонны на нее обижаться («мы» разумеются в данном случае мужчины), женщина любимая и любящая больше распространяет свою нежность на мужчин, чем на женскую половину человеческого рода. Впрочем, я полагаю, что женщины к ней за это не будут питать плохих чувств, сразу по одному этому узнав в ней – в женщине любимой и любящей – свою сестру. Ну, а что касается детей, то их женщина любимая и любящая одаряет еще большею нежностью, нежели мужчин. И за это мы все решительно, и мужчины и женщины, выражаем ей нашу глубокую и нежную благодарность. Такая нежная ласковость к детям обоего пола и всех возрастов вполне естественна в женщине любимой и любящей, которая готовится сама стать матерью. Это последнее обстоятельство накладывает, как можно думать, свой особый отпечаток на нежных чувствах женщины, о которой идет разговор. Эта нежность, если можно так сказать, утончается и подготавливает в женщине исподволь ту совершенно исключительную нежность, которая как бы невзначай объявится в ней с рождением ребенка, когда она сделается Матерью (напечатать это слово здесь непременно с большой буквы. – Автор).

У женщины-матери исконно женская нежность получает, как вы уже, конечно, догадались, высшего и самого щедрого своего выражения. Материнская нежность справедливо прославлена на всех языках Земли. И всегда она отождествлялась, как отождествляется и поныне, с материнской лаской и материнской же любовью. И хотя о материнском чувстве как таковом мы будем говорить особо (в главе «Материнство»), мы не можем обойти его и здесь, характеризуя женскую нежность вообще – как черту женственности, как не смогли обойти его и при характеристике женственности с той ее стороны, которая выражается в изяществе и как, вероятно, не сможем обойти его и при характеристике других сторон женственности – стыдливости, любви и доброты.

И это понятно: чувство материнства есть то основное чувство, к которому тяготеют все решительно стороны женственности и без которого они как бы лишаются своего объединяющего стержня. Так и здесь, ибо это в полной мере относится и к нежности. – В нежности девочки угадывается дремлющая в ней и одновременно в ней же тихо зреющая материнская нежность. Достаточно обратить внимание на то, как она опекает брата, даже нередко ее старше, – чтобы в этом убедиться, что называется, воочию. А если брат ее при этом страдает непоправимым физическим и душевным недугом?! Вы представляете, сколько безграничной нежности она проявляет к нему – убогому? И вспомнилось мне, как в небольшом южном городе, в котором я вырос, маленькая девочка ухаживала за своим взрослым братом, страдавшим тем именно неизлечимым недугом, о котором я говорил (у него была удивительно маленькая головка) и сколько трогательной нежности, которую иначе как материнской и не назовешь, она вкладывала в это ухаживание! Эта девочка была у всех на устах и сколько же уважения она снискала за это свое в точном значении слова подвижничество. И как же она заступалась за своего безнадежно больного брата, если кто-нибудь из мальчишек по неразумию и мальчишечьей же жестокости смел его обидеть. Ее яростный гнев не знал пределов и обращал почти в паническое бегство обидчиков, которые уже не смели больше позволить себе такое. Конечно, и в мальчишках при этом пробуждалась совесть, когда они видели, как против их всех выступает столь слабое и столь истинно благородное существо, как эта восьмилетняя девочка, оскорбленная в своих лучших чувствах, борющаяся за благородное, правое дело – защищая, что называется, грудью слабого брата. Впрочем, и это очень любопытно, его еще мальченку, лежащего посреди мостовой, несколько лошадей, несшихся табуном, старательно обегали, не причинив вреда… И об этом долго говорил весь город, кстати, усмотрев в этом особый перст божий. Если память мне не изменяет, то верующие, и христиане и иудеи, устроили даже по этому поводу торжественный благодарственный молебен. Интересно, как мы, безбожники, должны были бы поступить в этом случае – не пройти же мимо него просто так, как будто ничего особенного и не приключилось. Спасение жизни человека, да еще при таких исключительных обстоятельствах, обязательно должно быть отмечено, если жизнь человеческая чего-нибудь да стоит, тем более если она высшая нравственная ценность.

И в классе тоже: девочки сплошь и рядом опекают мальчиков, воздействуют на них в лучшую сторону бессознательно исходящим от них нежным, почти материнским очарованием. Правда, мальчики, как правило, охраняют девочек, как мужчина женщину, но не перестают при этом испытывать их чисто нравственной опеки. Из сверстников девочки почти всегда чувствуют себя старше мальчиков, считают их зачастую легкомысленными, способными на всякие глупости и жестокости, тогда как сами относятся к жизни гораздо более серьезно, чем мальчики. Это сказывается уже и в отношении мальчиков и девочек к своим чисто домашним обязанностям – в помощи, оказываемой ими родителям по дому. Если мальчики, нечего греха таить, сплошь и рядом увиливают от исполнения своих обязанностей или же часто выполняют их кое-как, лишь бы поскорее освободиться и заняться чем-нибудь более заманчивым (футболом или хоккеем, например), то девочки, как правило, относятся к своему долгу серьезно и сплошь и рядом оказывают своим матерям помощь даже не по силам. До того они считают себя обязанными именно помочь, помочь по-настоящему матери в ее трудной подчас жизни. Откликаются скорее девочки, чем мальчики, и на призыв помочь другим людям – больным, одиноким, инвалидам войны. Девочки обнаруживают и большее прилежание в учении, чем мальчики. В общем, с какой стороны ни подходить к делу, девочки «взрослее» своих сверстников. Впрочем, это осознается и самими мальчиками. При этом на мальчиков не может не действовать, наряду с нежностью, и чисто женская красота, изящество девочек, начиная с их миниатюрной (сравнительно с мальчиками) и хрупкой фигурки. И то и другое – и нежность и красота девочек, а еще точнее – их нежная красота, – одинаково облагораживающе действует как на мальчиков, так и на девочек, в столь важный (именно школьный) период их жизни, когда складывается характер человека. Что касается мальчиков, то это ясно само собой. Что же до девочек, то уже самый факт облагораживания ими других, своих друзей мальчишек, не может не облагораживать их самих – сознанием своей поистине высокой нравственной роли, чтобы не сказать, миссии. Между прочим, чтобы не забывать об этом сказать дальше, на своем месте (в главе «Доброта»), – нравственная поддержка и благословение женщины, к которому мужчина привыкает еще с самого нежного, детского возраста, когда он находился под неотразимым влиянием прелестной девочки, были могущественным фактором роста революционера, его революционного самосознания, во всех решительно революционных организациях мира.

Поэтому только приходится удивляться тому, что мы в свое время поддались влиянию по старинке мыслящих педагогов и ввели раздельное обучение мальчиков и девочек в школах, тогда как оно было решительно ликвидировано Великой Октябрьской социалистической революцией 1917 года. А ведь Декрет о единой трудовой школе, об отделении ее от церкви и о совместном обучении мальчиков и девочек был подписан не кем иным, как бессмертным Лениным, человеком, дороже которого не рождала история. И как хорошо, что мы в своей стране восстановили ликвидированное совместное обучение мальчиков и девочек в школе. Насколько я понимаю, и в других странах великого социалистического содружества практиковалось это благотворное во всех отношениях совместное обучение, кстати, до некоторой степени влияющее и на будущее семейное устройство жизни мальчишек и девчонок.

Но то же облагораживающее начало женской нежности, закладываемое еще в самом раннем детском возрасте, возвращаемся к нашей девчушке, растет и несказанно углубляется с возрастом девочки. Становясь девушкой, она, можно даже сказать, определяющим образом действует на нравственное сознание неравнодушного к ней, к ее расцветшей нежной и стыдливой красоте юноши. Если в нем были хорошие задатки, они расцветают в нем с полной силой. Если в нем было мало таких задатков, он, испытывая могучее облагораживающее действие приглянувшейся ему девушки, в настоящем значении слова перерождается, обретает нравственный образ мыслей и действий, не узнает самого себя, – даже в том случав, если девушка не разделяет его чувства. До того неотразима девическая нежная красота. Она поистине способна творить чудеса.

Становясь женщиной, девушка наша начинает играть совершенно исключительную роль в жизни мужа. Повседневное и многолетнее общение с нею неприметно (не так, как нравственное воздействие девушки на влюбившегося в нее юношу), но зато систематически, верно и глубоко очеловечивает его, облагораживает его характер и мирочувствование. И это понятно: женщина-жена входит во все поры его существования, переиначивает то, что нужно в нем переиначить, растит в нем то, что заслуживает роста. Конечно, и ее обогащает общение с мужем, но мы здесь об этом не распространяемся, так как тема наша, напротив, в том и состоит, чтобы вскрыть и показать нравственное влияние нежной женственности на человека и выяснить его причины. И если я все же упомянул здесь о том, что и женщина-жена обогащается за счет его душевных качеств и нравственных сокровищ его духа, то единственно с тем, чтобы подчеркнуть, что, обогащаясь на его счет, она заимствованное у него возвращает ему сторицей, так как получает возможность еще более основательно воздействовать на него же – во благо.

Становясь матерью, наша женщина получает совершенно исключительную возможность своею поистине неиссякаемой материнской нежностью нравственно воздействовать на своих детей, становясь же бабушкой и прабабушкой – на своих внуков и правнуков. Но это до такой степени ясно, что едва ли следует об этом здесь распространяться, тем более, что нас ждет впереди глава о материнстве. И легко понять, сколь велико в жизни человеческой это нравственное воздействие женственности вообще, коль скоро так значительно и глубоко влияние лишь одной стороны женственности, какова нежность – предмет заканчиваемой главы, хотя, и об этом, конечно, нельзя забывать, эта сторона женственности связана тончайшими, но очень прочными нитями со всеми остальными ее сторонами, о которых речь впереди. Мы неоднократно здесь говорили и о том, что нежность женская несет в себе печать той стороны ее женственности, которая называется женскою стыдливостью. К ее рассмотрению мы сейчас и переходим.

Стыдливость

В предыдущей главе говорилось о том, что изящество женщины, ее специфически человеческая и женская красота, изливается (переливается) в нежность. Так же и нежность, скажем мы сейчас, в свою очередь изливается (переливается) в стыдливость. Забегая несколько вперед, скажем также (чтобы внести полную ясность в нашу мысль), что и стыдливость изливается (переливается) в любовь, любовь в материнство, материнство в доброту. Именно этим предопределяется нить нашего повествования, последовательность рассматриваемых нами вопросов женственности, структура нашего трактата. Женственность в нашем понимании выступает как нечто единое в своих проявлениях, чертах, сторонах. Являясь истинною человечностью в женщине, она и должна нести на себе отпечаток пола, явственно сказывающийся в перечисленных нами и в переходящих друг в друга ее характернейших чертах. Последние в своей совокупности образуют целое женственности.

Материнство является переломным моментом в жизни женщины во всех отношениях – в том числе и в смысле количества охватываемых ее нравственным влиянием людей. Если до материнства (включительно) круг людей, непосредственно охватываемых ее нравственным воздействием, движется в направлении последовательного сужения при одновременном углублении самого этого воздействия, то с материнства же (тоже включительно) этот круг, напротив, расширяется до размеров всего человечества, притом воздействие это не только не теряет в глубине и силе, но необычайно усиливается, вырастая до размеров уже не женского только, но общечеловеческого качества, ибо в нем уже, как в доброте, мало остается специфически женского.

Нет, я не оговорился, когда к материнству отнес и конец сужения и начало расширения круга охватываемых нравственным влиянием женщины людей. В этом именно сказывается переломный характер материнства в данном отношении, что сделается для нас исчерпывающе понятным из дальнейшего изложения.

Обращаясь в этом плане к перечисленным сторонам женственности, скажем так. – Изящество женщины доступно любованию многих, и знакомых, и больше незнакомых ей людей, и в самом этом любовании сказывается нравственное воздействие женщины. Нежность женщины, естественно, больше всего действует на людей, на которых она непосредственно распространяется, т. е. на более узкий круг людей, нежели изящество, но зато это воздействие уже глубже. Стыдливость женщины воздействует на еще более узкий круг непосредственно соприкасающихся с ней, с одновременным дальнейшим углублением этого воздействия. Нравственное воздействие любви женщины, несравненно более сильное, нежели во всех предыдущих случаях, распространяется лишь на любящего ее и любимого ею (непосредственным образом, ибо опосредствованно оно распространяется и на других, хотя влияние это, само собой, и не так глубоко: все мы, а не только имеющий счастье быть любимым, испытываем на себе обаяние знакомой любящей женщины, в той или иной мере, разумеется, и, конечно же, в неизмеримо меньшей степени, чем сам ею любимый).

Воздействие материнства, – и о нем следует, как ожидает уже читатель, сказать особо, – так же, как и воздействие любви, непосредственно распространяется на одного, в случае материнства – на собственное дитя. И если мы говорим, что в нем – материнстве – еще более суживается круг охватываемых нравственным влиянием женщины людей, чем даже в любви, то в том единственном, но немаловажном смысле, что любимый женщиною человек может со временем смениться другим любимым ею же человеком, т. е. женщина может разлюбить одного и полюбить другого (недаром существует такое понятие, как «первая любовь»), тогда как любовь матери и в самом деле и в точном значении слова сосредоточивается на одном-единственном человеке – ее собственном чаде. Конечно, у матери бывает, как правило, не один ребенок, а несколько детей. Но не это правило должно быть принимаемо во внимание, когда мы хотим разобраться в сути дела, так как в принципе ее материнская роль ничуть не уменьшается, но выступает в своей полной силе, т. е. исчерпывающим образом, и в случае рождения ею одного-единственного дитяти: она сосредоточит на нем, как уже было сказано, всю свою любовь и претворит в нем всю силу своего материнского нравственного влияния. А только об этом и идет у нас речь.

То обстоятельство, что мать как правило имеет все же не одного только ребенка, но нескольких ребят, и обусловливает то, что в нем же – в материнстве – мы имеем уже новое расширение круга охватываемых непосредственным воздействием, ведь сила материнского чувства и его нравственного действия, конечно, нисколько не уменьшается с рождением каждого нового ребенка, т. е. нравственное влияние это отнюдь не теряет в глубине. Я бы даже сказал, что оно становится еще глубже, так как с каждым новым ребенком воспитательный опыт матери растет, не говоря уже о том, что с каждым таким новым ребенком сама мать растет в нравственном отношении, растет, следовательно, и эффективность ее нравственно-воспитательной роли. И именно здесь – в многодетности – создается почва для перерастания собственно материнского чувства в женскую доброту, т. е. для последовательного и невиданного доселе в жизни женщины увеличения количества охватываемых этим ее нравственным влиянием людей – буквально до масштабов всего человечества, при полном сохранении глубины и силы этого влияния. Ведь сильнее материнского чувства нет ничего на свете, и сильнее, чем оно есть, ему уже быть не суждено – по самой природе вещей. И женщина, без всякого сомнения, вознеслась бы в собственном сознании до небес, если бы не присущая ей от природы стыдливость – родная мать скромности, стыдливость, в которую, как уже говорилось, естественно изливается (переливается) ее нежность. Ведь каждому ясно, что ежели бы такая спесивость и в самом деле завладела женщиной, она уронила бы себя нравственно и, следовательно, не смогла бы нравственно влиять на людей. Именно своею нежною красотой женщина так неотразимо действует на людей, и эта же ее неотразимость и порождает в ней ту нравственную стыдливость, которая не позволяет ей возноситься над облагодетельствованными ею и которая составляет такую же характерную черту женственности, что и изящество и нежность.

Корень женской стыдливости, как и корень женственности вообще, – и в животном происхождении человека и в его социальной природе. Но в отличие от ранее рассмотренных нами черт женственности – изящества и нежности, в которых фактор природный играет довольно весомую роль, – ведь красоту как производящее художественное впечатление единство гармоничного и грациозного – первое условие изящного – мы наблюдаем уже у животных. Наблюдаем у них и инстинкт нежности, – и не только во взаимных отношениях между родителями и детьми, но и во взаимоотношениях животных, в частности детенышей, между собою, не говоря уже о взаимоотношениях самцов и самок, – стыдливость уже характеризует, как можно думать, только человека и преимущественно женщину. Я говорю «как можно думать», так как некоторые замечают подобие стыдливости и у представителей животного царства, когда, например, собака, сперва не узнавшая друга дома и залаявшая на него, спохватывается и начинает юлить перед ним, вилять хвостом, «лезет целоваться», т. е. как бы извиняется в допущенной ошибке. Но, во-первых, можно возразить, что в данном случае мы имеем дело с животными домашними, в постоянном общении с человеком научившимися вещам, ранее им (как животным) чуждым, во-вторых, это можно отнести к стыдливости разве лишь в очень условном смысле, ибо может быть объяснено и другими причинами, например, радостью от того, что пришедший не враг, а свой. И если мы тем не менее сказали, что корень женской стыдливости и в природе (не только в обществе), то единственно в том смысле, что корень самого пола в животном происхождении человека, в его животном начале.

Мое глубокое убеждение в том, что стыдливость характеризует существо мыслящее, следовательно, общественное. Если мы и говорим, что животное «думает», то никак не приходится говорить, что оно «мыслит»: мы уже знаем, что рассудок животного и разум человека – вовсе не одно и то же и различаются они между собою, как различаются животное и человек, биологическое и социальное существо. И если в общественном существе биологическое наличествует в снятом виде, то в биологическом существе общественное может иметь лишь весьма ограниченный, зачаточный характер. Точно так же обстоит дело с рассудком и разумом: если разум содержит в себе рассудок в снятом виде, то в рассудке разум может иметь лишь самые зачаточные формы. Но хотя это и так, и стыдливость – принадлежность человеческого существа, биологический корень стыдливости женской, которой посвящена эта глава, – в той же первоначальной зависимости в чисто половом отношении женщины от мужчины, о которой говорилось выше. Женщина инстинктивно боится показать себя навязчивой по отношению к мужчине, от которого она зависит в удовлетворении насущной половой потребности, и отсюда – специфически женская стыдливость.

Но это только начало женской стыдливости, ибо и в случае перевернутого отношения зависимости, о котором тоже говорилось выше, в перевертывании ее в пользу женщины благодаря особым чертам женского изящества, стыдливость женщины сохраняется вполне, хотя и приобретает новые черты и новую окраску. Здесь уже стыдливость высшего порядка, стыдливость женского существа, чувствующего и понимающего свое превосходство и власть над мужчиной в половом отношении и стыдящегося этого превосходства и этой власти как чего-то положительно недозволенного нравственно, – вроде как бы партнер в игре, прибегающий к сторонним средствам в «борьбе» со своим соперником. В целом же, в слиянии обеих сторон женской стыдливости выражается застенчивость женщины, которая так к ней идет и так в ней пленяет: если с одной стороны женщине как бы неловко от того, что она воплощает в себе столько физической и духовной красоты (вспомните, что только что родившаяся из пены морской Венера Боттичелли как бы приносит извинение за свою красоту), ей совестно этой победоносной своей красоты, то с другой стороны она при этом испытывает и, естественно, не может не испытывать, и чувство чисто женского удовлетворения и чисто женской же гордости от сознания того, что не она зависит от кого-то в половом отношении, но, наоборот, от нее зависят. Ведь стыдливость женщины очень тесно связана с ее же красотой (изяществом), вселяющей в нее гордость, и с ее же нежностью, внушающей ей скромность. Вот это своеобразное слияние женской гордости с женскою же скромностью и образует специфически женскую же застенчивость. И нежность неизменно сопутствует женской стыдливости, окрашивает ее в нежные тона, и недаром мы говорим о нежной стыдливости, или о нежной застенчивости, женского существа, в которой угадывается и специфически женская, тоже нежная, гордость.

Женщина попрежь всего стыдится своей наготы. Эту вековечную женскую стыдливость хорошо, как мне представляется, показал Огюст Роден в своей известной, выполненной в мраморе, скульптуре «Ева», хранящейся в Дрезденской галерее (илл. 40). В отличие от традиционного и столь распространенного в мировом искусстве, я бы сказал, чисто формального жеста женской стыдливости, идущего от античности жеста стыдливости кокетливой, о которой еще блистательный Апулей писал, что жест этот скорее призван «искусно оттенить» прикрываемое «женское место», нежели «прикрыть стыдливо», Ева Родена до того просто и естественно и до того глубоко поглощена столь свойственным женщине чувством стыдливости, что даже забывает прикрыть это место. Она озабочена только одним: как можно вернее закрыть свое лицо и отвести свой взор, горящие от стыда. Поэтому в ее лице не заметно даже и намека на то несколько жеманное и исполненное лукавого кокетства смущение, которое можно наблюдать даже у женщины, застигнутой врасплох. Просто поразительно, как мгновенно лицо женщины обретает соответствующее выражение, и это заставляет думать, что оно столько же рассчитанно, сколько и инстинктивно, отрабатывалось в течение веков и, передаваясь из поколения в поколение, стало второй природой женщины. Что здесь имеется элемент рассчитанности, тоже не приходится сомневаться, так как женщина очень хорошо понимает, какой эффект производит на мужчину и то, что он застал ее «в таком виде», и нарочитые ее испуг и смущение, – что и тем и другим она только привлекает его к себе, во всяком случае, не отталкивает. Однако не следует забывать, что Роден изваял Еву, – прародительницу человечества, и впервые познанный стыд был не иначе, как жгучим стыдом. Таковым же бывает стыд каждой женщины, когда она испытывает его впервые, можно думать, в девическом возрасте, когда она еще не научилась красоваться им.