Читать онлайн Икс и Игрек. Стихи и проза

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

О.А.

* * *

Белорусскому акварелисту Фёдору Киселёву

Гомельской художнице Светлане Курашовой

* * *

О. А.

Народной артистке БеларусиН. А. Корнеевой

* * *

Художнику из НовозыбковаК. Ф. Попову, автору цикла«Зона отселения»

* * *

Посвящение Игорю Журбину

***

* * *

СНОтворения

Приснилось мне…

…вливалось небо в четырёхгранный сосуд городского дворика и чахлая сирень пила стекавшую на землю синеву большими, жадными глотками…

…март густо мазал землю снегом и предлагал всем этот «бутерброд». Один лишь я не отказался утолить свой вечный голод…

…я, как булавка, скрепить пытаюсь разные материи – землю и небо, свечу и пламя, реальность и грёзы…

…ты сидела на облаке и обрывала лепестки белых хризантем. В городе, где я живу, идет снег…

…вслед тебе, уходящей, я крикнул: «Не разлюбил!…» Тебе послышалось: «Не раз любил…”. Ты не вернулась…

…за тем, другим, ты будто бы за каменной стеной… И у тебя окаменело сердце…

…земля уходила из-под ног. Но чей-то голос возвестил: «Воспрянь-ка духом. Ты – взлетаешь!…»

…после аварии на ЧАЭС мою душу выселили. Она вернулась. Теперь я – самосёл. И живу там, где боль…

…нам выдавали водку – выводить радиацию. С водкой ушло ощущение боли. Водка вывела из нас все, а сама осталась…

…предстояло пережить сложнейшую операцию, а я просил не делать общую анестезию. Только боль позволяет понять, жив ли я – живо ли тело, жива ли душа…

…я прикоснулся к отраженью солнца в луже и отраженье руку обожгло…

…Так обжигают нас воспоминанья о том, чего, увы, нам не вернуть.

…стояли рядом двое в белом. Врач недостаточность сердечную признал, и Ангел вторил, что сердечность я утратил.

…по клавишам рояля, как по ступенькам, к музыке я шёл. И ближе, ближе становилось Небо.

Живая вода

(Впечатление от картины И. Левитана «Весна. Большая вода», 1897г.)

Счастлив тот, кто соединил в себе Небо и Землю… Счастлив тот, кто соединил собой Небо и Землю… Счастлив тот, в ком плещется живая вода души и весенними бурными паводками поит и омывает тех, кто иссохся, исстрадался, изнемог. Счастлив тот, кто растекается душою по той земле, которая дала приют, выпестовала, которая в материнское молоко добавила смесь любви и тоски.

…Изнемогая и тоскуя, он бродил с собакой по лесам, будто прятал от людей свою изъязвленную реалиями жизни душу и искал бальзам для нее. Мартовская теплынь занесла его вдаль от Москвы.

Прошелся по берегу, увязая в раздобревшей от стаявшего снега земле. Искал челнок. Бросил беглый взгляд на крестьянские избушки, «поплывшие» по сменившим гнев на милость мартовским водам. Нашел челнок. Стряхнул с сапог рыжую жирную землю. Оттолкнулся суковатой длинной палкой от берега. И отдал себя воле волн.

Что там, за поворотом? Надежда? Безнадега? Вера? Безверье? Успокоенность? Лихорадка жизни?..

От воды тянет холодом… Теплый ветер перебирает непослушные пряди волос. Пригревшись не солнцепеке, узкая тонкая рука дремлет на крышке мольберта. Тихо и отрадно. Наконец лодка упирается в берег. Художник вздрагивает и вздыхает, будто кто-то грубым толчком дал знать: пора спуститься с небес. А ему не хочется…

Взгляд растерянно ищет спасительную соломинку и натыкается на искривленную березу, приникшую к ветвям черного, почти идеально прямого дерева. «Я помогу тебе добраться до неба», – тихий шепот растворен в воздухе. «Кому ты шепчешь, дерево? – мысленно спрашивает художник. – Мне ли? Или вот этой скорчившейся под грузом испытаний белой березе?» Художник закрывает глаза. «Мы поможем тебе… Мы поможем тебе добраться до неба. Мы такие высокие», – вторит черному великану хор деревьев. Глаза художника невольно открываются. И что он видит? Налетевший ветер терзает голые ветки.

Художник теребит бороду и переводит взгляд с деревьев на почти безоблачное небо. Мелькает мысль: «Они могут…» Улыбка озаряет его лицо. Открывается мольберт. Краски густыми каплями увлажняют палитру…

…Он пишет землю… Он пишет воду… Он пишет небо, отражающееся в этой воде… Он пишет то, что их соединяет… Он счастлив. Он улыбается!

Улица SOS – новая

Наш городок настолько мал, что получил в народе название Мал-город. Несколько его улиц паучьей сеткой сходятся к единственной площади с кинотеатром и винно-водочным магазином, из-за него-то с чьей-то легкой руки и окрестили площадь пьяной.

Мой адрес – улица Новая. Когда-то она, сплошь застроенная частными пестрыми одноэтажными домиками и тонувшая в зелени сосен, точно сошедших с шишкинских полотен, носила название Сосновая.

Ныне сосен нет в помине. Вместо них подпирают электропровода торчащими ветвями-крыльями тополя, ежегодно беспощадно обрезаемые «парикмахерами» из зеленхоза.

Вместо уютных домишек выросли безликие серые пятиэтажки-«хрущобы», взирающие на окольную жизнь сонно и равнодушно. Обитающие в них люди так же полусонно посматривают вокруг. Оживают они только в праздники, всякий раз совпадающие с днями зарплаты.

Стайка студентов-одногодков из окрестных домов, получив стипендию, отмечала «День студента» прямо у дома, в беседке. И активные возлияния всегда имели один и тот же финал: половина из них уходила на поиски приключений, вторая – встречала рассвет на неудобных скамейках беседки, борясь с холодом и похмельным синдромом.

Мой сосед, парнишка из квартиры этажом выше, был явным исключением… Я говорю «был» с трещиной в сердце – вместо того жизнерадостного «с царем в голове» парня ныне передо мной иное существо: сгорбленное, с посеревшей кожей лица. А глаза? Куда девались прежние глаза – сияющие, полные жизненной энергии! Их будто подменили, оставив вместо живых – безжизненные стекляшки.

…Впервые я увидел его год назад. Он с матерью переехал по обмену в наш дом. Знал бы он тогда, как круто переменится его жизнь…

Он приходил ко мне по вечерам, на минутку, а оставался допоздна. Он удивлял умением слушать и рассказывать: открывал сокровенное и вызывал на откровенность. Но больше мы говорили о звездах – все небо было нашим.

Однажды не дождался его. Встретил днем, случайно, в подъезде. Я заметил синяк под глазом, спросил: «Ты из-за него не приходишь?» Он молча кивнул. «Кто тебя так отметил? Местная шпана?» – «Они называют меня лохом, маменькиным сынком… А что плохого в том, что я люблю маму? Она у меня одна… и я у нее один». «Не обращай внимания». «Я бы и не обращал, да не хочу носить это клеймо – «лох».

И возникшая пауза в наших беседах затянулась надолго. Всё чаще мы просто виделись где-нибудь на улице. Мой сосед второпях бросал несколько дежурных фраз, уверяя, что вот-вот зайдет и мы обязательно поговорим. Но удобный случай ему всё не выпадал. И однажды сгоряча я сказал, что если ему не нужны эти встречи, то я не настаиваю. «Жалко только видеть, как ты, стараясь не быть лохом, теряешь себя. Ты, может, колешься?» – спросил я. И услышал: «Было дело… Но с этим я справлюсь…»

Шло время, а он так и не появился в моем жилище на улице, когда-то называвшейся Сосновой.

Как-то я встретил его маму заплаканной. От нее и узнал, что сын пропадает по подвалам и по-прежнему делит иглу с другими «детьми подземелья». «Клеймо снято, – с горечью подумал я. – Но какой ценой?»

Я собирался что-либо сделать для его спасения, но тут вдруг появилась возможность поездки в Армению, в тамошнюю обсерваторию, о которой давно мечталось. И я уехал с мыслью, что уезжаю на неделю-другую, а вернулся… через несколько месяцев…

…Дрожащей рукой нажал на кнопку звонка. Дверь отворили не сразу. Старушка (мать?) выглянула, утомленно произнесла: «А-а, это вы? Где же вы так долго были? Славик вас ждал, дежурил у вашей квартиры».

– Где он?

– Ему уже лучше, – словно не слыша ответила мать.

– Где он?!

– Лечится он. Говорит, что сумеет совладать с собой, что борется с собой и с наркотиками этими проклятыми. Ой, не знаю…

– Где он? – в третий раз спросил я.

– А вы не кричите. Что теперь кричать? Спит он. Не будите.

Я рванулся в комнату… Он лишь отдалённо напоминал моего доброго знакомого… Я заспешил, выскочил из квартиры. Слезы жгли глаза.

Бесцельно побрел по улице – мимо деревьев с ветками-обрубками. «Сколько же нужно времени, чтобы они отросли заново, – подумалось вдруг. – Сколько же нужно времени, чтобы парню снова обрести себя! И снова жить… здесь, среди серых домов улицы Новой – бывшей Сосновой…»

Сосновая… SOS-новая… SOS… SOS!.. SOS!..

Чернобыльские яблоки

Белорусским живописцу

Гавриилу Ващенко

Зарево упало на дерево и застряло в его кроне, почти лишенной листьев, но густо усеянной плодами. Яблоня была стара и держала на себе весь «приплод» как немощная старуха, вынужденная до глубокой дряхлости нести на себе груз забот о своих детях.

Зарево упало на крону яблони и так слилось с нею, что не было понятно, держат многочисленные подпорки под ветвями приплод или сгибаются под тяжестью зарева, вспыхнувшего ещё в пору цветения сада, похожего теперь на большое призрачное ярко- красное яблоко – в величину всей кроны.

Такой увиделась картина моего земляка художника Гавриила Ващенко «Чернобыльские яблоки»… Поздние яблоки – сказ о людях, оставшихся наедине с бедою, о их неутолимой горечи о потерянном саде…

…Погруженная в свои воспоминания, Тарасиха очнулась и подняла голову, оторвалась от грядки и вслух произнесла: «Зовет что ли кто-то или померещилось?» Прислушалась… Тихо. Решила, что померещилось, с опаской оглянулась по сторонам, перекрестилась и снова припала к грядкам. Набожной Тарасиха не была с юных лет, да и на старости не часто поднимала свои очи к Небу, не искала Там ответов на свои полынь-вопросы. Крестным знамением осеняла себя скорее из суеверного страха, да еще потому, что помнила святые обычаи своей бабки.

Снова послышался стук и более громкий – молодой женский – голос: «Есть здесь кто-нибудь?» Тарасиха быстро распрямилась и засеменила к калитке, напрочь забыв о постоянной боли в спине. Незнакомый голос сослужил добрую службу. Действие этого «эликсира» недолговечно: уйдет гостья – и уйдут нечаянно нахлынувшие бодрость тела и духа, вернется прежняя ломота во всех суставах. И горькое осознание оставленности.

И вот теперь нежданный голос с вопросом «есть здесь кто-нибудь?» вдруг показался «голосом с небес», потому Тарасиха покинула землю, от которой почти никогда не отрывалась, и поспешила навстречу неведомому голосу. Он предвещал доброе, как подумалось Тарасихе, а иначе – «зачем кому-то вспоминать обо мне?»

У калитки стояла женщина средних лет, по всему виду – городская. Странная. Тарасиху поразило, что лицо и глаза незваной гостьи лучились – такими бывают глаза у древних старух-праведниц. Ни загорелая кожа, ни темный цвет очей не могли скрыть этот животворный свет.

– Добрый день, бабушка, – произнесла гостья. – Еле достучалась до вас. Одна живете? Как звать-величать Вас?

Тарасиха, с младых ногтей отличавшаяся крутым нравом, ответила вдруг кротко и приветливо:

– Да с кем мне жить-то? Дети покинули, как на ноги встали, а муж – еще раньше. Умер он совсем молодым… А теперь вот и я умираю – одна во всей деревне.

Жила Тарасиха одна – на все полторы сотни брошенных дворов. И для нее было чудом, как безошибочно гостья нашла живую душу в брошенном поселении.

– Вот чудо-то, – вслух повторила мысль Тарасиха.

– Да какое же чудо, бабушка?

– Чудо, что вы сыскали меня. Кругом-то – заросли.

– А я нашла вас только потому, что увидела ухоженные сад и огород. Но вы мне так и не назвали своего имени.

– Татьяна я… Тарасовна. А вас как величать?

– Светлана.

Тарасиха улыбнулась и прищурилась, словно смотрела на солнце.

– Имя у вас совсем светлое, как вы сами. Подходящее имя.

Гостья смутилась.

– Да вы меня совсем не знаете.

– Старому человеку бывает одной минутки, одного взгляда достаточно… – Гостья согласилась, кивнула головой. Волосы открыли лоб, покрытый сетью морщинок. – Да ты и сама все знаешь, – заключила Тарасиха.

Гостья хлопнула по какому-то квадратному предмету в кожаном чехле, висящем на плече.

– Я вас записывать хочу, Татьяна Тарасовна. Можно?

Тарасиха ойкнула. В глазах возник испуг.

– Куда записывать? Зачем? За что?

– Да не бойтесь, бабушка. Воспоминания старожилов записываю я.

Тарасиха махнула рукой в сторону леса, которым заканчивался ее огород.

– Туда, детка, тебе идти надо, в Большие Иваны. Там этих… старожилов найдёшь. Там старики за сто лет живут, а мне в нынешнем году всего восьмой десяток пошёл. Какой я старожил. Да и вспоминать мне нечего.

– А Чернобыль, бабушка?

Тарасиха удивилась: ее спрашивали о привычном.

– Чернобыль? А что его вспоминать? Да и далеко он от нас. Вот из Больших Иванов, говорят в ясную погоду труба его видна. Будь она неладна.

Гостья вздохнула.

– Не проводите ли в дом, Татьяна Тарасовна?

Так они попали в дом Тарасихи, в котором она вырастила четверых детей. Большой крюк, вбитый в балку под потолком, говорил о том, что именно здесь находилась общая колыбель большого тарасихиного семейства. В углу, занавешенные огромными вышитыми рушниками, выглядывали чьи-то глаза с иконы.