Читать онлайн Александр Пушкин на rendez-vous. Любовная лирика с комментариями и отступлениями

В известной статье «Русский человек на rendez-vous» (1958) Н. Г. Чернышевский выявил некоторые особенности развития любовного сюжета в русской литературе и обрисовал образ типичного русского героя этого сюжета. В своих рассуждениях критик опирался главным образом на произведения Тургенева и Гончарова. Образ главного героя-любовника русской литературы – Александра Пушкина – под таким углом зрения, в сущности, не рассматривался. В необъятной пушкиниане, разумеется, много сказано и о его любовных связях, и о его любовной лирике, но все эти сведения с трудом складываются в целостный образ. Не говорим уже о постоянном смешивании личности поэта с лирическим субъектом его стихотворений.

Любовная лирика Пушкина, выстроенная в хронологический ряд, удивительным образом складывается в завершенный сюжет, где есть начало и конец, сквозные мотивы и постоянные образы. Комментарий к стихотворениям, написанный в свободной, почти беллетристической форме, следует непосредственно за каждым стихотворением, с тем чтобы книга представляла собой единый текст. В такой книге не обойтись, конечно, без фактов биографии поэта, но в основном внимание сосредоточено на лирическом субъекте его стихотворений. История пушкинской любовной лирики – увлекательная и драматичная история его становления как поэта и как мужчины. В лирических признаниях скрыты сложные психологические коллизии, анализ которых поможет яснее представить себе внутренний мир Пушкина. Разговор о лирических стихотворениях невозможен без некоторых теоретических положений касательно лирики в целом и особенностей пушкинской поэтики. В книге предусмотрен ряд коротких отступлений, например: «О лирическом герое», «О содержании лирического стихотворения», «О "мертвой возлюбленной" Пушкина» и пр. В конце книги даются библиографические справки. Книга адресована не узким специалистам, а широкому кругу читателей, интересующихся поэзией, Пушкиным и его эпохой.

1813 год

В мае 1813 года ему исполнилось четырнадцать лет. В это лето он написал свое первое любовное стихотворение! Первой музой будущего великого поэта стала Наталья – крепостная актриса графа Варфоломея Васильевича Толстого, имевшего в Царском Селе свой театр. Посещение спектаклей составляло «первое и почти единственное удовольствие» лицеистов, которым даже летом не разрешалось покидать Царское Село[1]. Хорошенькие актрисы, естественно, привлекали внимание взрослеющих мальчиков, а Наталья, по рассказу В. П. Гаевского, считалась в труппе «первой любовницей»[2]. Не устоял перед ее чарами и Пушкин.

К Наталье

Так и мне узнать случилось,

Что за птица Купидон;

Сердце страстное пленилось;

Признаюсь – и я влюблен!

Пролетело счастья время,

Как, любви не зная бремя,

Я живал да попевал,

Как в театре и на балах,

На гуляньях иль в воксалах

Легким зефиром летал;

Как, смеясь во зло Амуру,

Я писал карикатуру

На любезный женский пол;

Но напрасно я смеялся,

Наконец и сам попался,

Сам, увы! с ума сошел.

Смехи, вольность – всё под лавку,

Из Катонов я в отставку,

И теперь я – Селадон!

Миловидной жрицы Тальи

Видел прелести Натальи,

И уж в сердце – Купидон!

Так, Наталья! признаюся,

Я тобою полонен,

В первый раз еще, стыжуся,

В женски прелести влюблен.

Целый день, как ни верчуся,

Лишь тобою занят я;

Ночь придет – и лишь тебя

Вижу я в пустом мечтаньи,

Вижу, в легком одеяньи

Будто милая со мной;

Робко, сладостно дыханье,

Белой груди колебанье,

Снег затмивший белизной,

И полуотверсты очи,

Скромный мрак безмолвной ночи —

Дух в восторг приводят мой!..

Я один в беседке с нею,

Вижу… девственну лилею,

Трепещу, томлюсь, немею…

И проснулся… вижу мрак

Вкруг постели одинокой!

Испускаю вздох глубокой,

Сон ленивый, томноокой

Отлетает на крылах,

Страсть сильнее становится,

И, любовью утомясь,

Я слабею всякой час.

Всё к чему-то ум стремится,

А к чему? – никто из нас

Дамам в слух того не скажет,

А уж так и сяк размажет.

Я – по-свойски объяснюсь.

Все любовники желают

И того, чего не знают;

Это свойство их – дивлюсь!

Завернувшись балахоном,

С хватской шапкой на бекрень

Я желал бы Филимоном

Под вечер, как всюду тень,

Взяв Анюты нежну руку,

Изъяснять любовну муку,

Говорить: она моя!

Я желал бы, чтоб Назорой

Ты старалася меня

Удержать умильным взором.

Иль седым Опекуном

Легкой, миленькой Розины,

Старым пасынком судьбины,

В епанче и с париком,

Дерзкой пламенной рукою

Белоснежну, полну грудь…

Я желал бы… да ногою

Моря не перешагнуть,

И, хоть по уши влюбленный,

Но с тобою разлученный,

Всей надежды я лишен.

Но, Наталья! ты не знаешь,

Кто твой нежный Селадон,

Ты еще не понимаешь,

Отчего не смеет он

И надеяться? – Наталья!

Выслушай еще меня:

Не владетель я Сераля,

Не арап, не турок я.

За учтивого китайца,

Грубого американца

Почитать меня нельзя,

Не представь и немчурою,

С колпаком на волосах,

С кружкой, пивом налитою,

И с цигаркою в зубах.

Не представь кавалергарда

В каске, с длинным палашом.

Не люблю я бранный гром:

Шпага, сабля, алебарда

Не тягчат моей руки

За Адамовы грехи.

– Кто же ты, болтун влюбленный? —

Взглянь на стены возвышенны,

Где безмолвья вечный мрак;

Взглянь на окны загражденны,

На лампады там заженны…

Знай, Наталья! – я… монах!

Его первое любовное стихотворение получилось длинным и многословным: четырнадцатилетний автор просто захлебывался от радости и волнения. Наконец-то и он испытал это волшебное чувство, о котором столько читал и слышал! Хотя он и пытается изобразить сожаление («Пролетело счастья время, / Как, любви не зная бремя, / Я живал да попевал»), но не может скрыть ни свой мальчишеский восторг, ни тревожно-сладкое предвкушение того, чего «никто из нас дамам в слух <…> не скажет».

Стихотворению был предпослан эпиграф (позже зачеркнутый): «Pourquoi craindrais-je de le dire? / C’est Margot qui fixe mon goût» («Почему мне бояться сказать это? Марго пленила мой вкус». – франц.), взятый из сатиры Шодерло де Лакло «Послание к Марго» (1774). Тридцатитрехлетний французский поэт «боится» признаться в своем чувстве, возможно, из-за самого предмета страсти: под именем Марго выведена фаворитка Людовика XV мадам Дюбарри, в прошлом – публичная женщина; русский поэт-подросток пока еще «боится» просто выговорить интимные, «стыдные» слова[3]. Недаром стихотворение перенасыщено литературными клише: поэтическая условность помогает ему совладать с новыми, острыми и непривычными ощущениями. Он увлеченно примеряет на себя разные литературные маски героев популярных комедий, опер и – скрывается под ними. Игровая форма стихотворения делает возможным и самое сокровенное финальное признание: «Я… монах!». Иными словами, я – мальчик, еще не знавший любви.

В своем первом полудетском стихотворении о любви Пушкин еще не умеет выразить то, о чем он скажет позже точно и откровенно: «Безвестных наслаждений темный голод меня терзал»…[4]

1814 год

Ему исполнилось пятнадцать, и свое второе стихотворение о любви он назвал «Опытность»:

Кто с минуту переможет

Хладным разумом любовь,

Бремя тягостных оков

Уй на крылья не возложит.

Пусть не смейся, не резвись,

С строгой мудростью дружишь;

Но с рассудком вновь заспоришь,

Хоть не рад, но дверь отворишь,

Как проказливый Эрот

Постучится у ворот.

Испытал я сам собою

Истину сих правых слов.

«Добрый путь! прости, любовь!

За богинею слепою,

Не за Хлоей, полечу,

Счастье, счастье ухвачу!» —

Мнил я в гордости безумной.

Оглянулся… и Эрот

Постучался у ворот.

Нет! мне, видно, не придется

С богом сим в размолвке жить,

И покамест жизни нить

Старой Паркой там прядется,

Пусть владеет мною он!

Веселиться – мой закон.

Смерть откроет гроб ужасный,

Потемнеют взоры ясны,

И не стукнется Эрот

У могильных уж ворот!

Не думаем, чтобы к лету 1814 года он набрался собственного опыта в «науке страсти нежной», но чужой опыт – любовную лирику – он знал прекрасно. Образ проказливого Эрота, стучащегося у ворот, восходит к оде III Анакреона. Пушкину она могла быть известна по переводам М. В. Ломоносова и Н. А. Львова. Уже в этом раннем стихотворении, заимствуя и подражая, он умеет сделать чужое своим. В известных сюжетах вдруг светится что-то глубоко личное, хотя, быть может, мы, через призму времени, иногда и домысливаем простой текст. Ведь ему еще пятнадцать, он не может знать, как сложится его будущая жизнь; но мы-то знаем, что шутливое заявление: «Нет! мне, видно, не придется / С богом сим в размолвке жить» совершенно справедливо.

Красавице, которая нюхала табак

Возможно ль? вместо роз, Амуром

насажденных,

[Тюльпанов, гордо наклоненных,]

Душистых ландышей, ясминов и лилей,

[Которых ты всегда] любила

[И прежде всякий день] носила

На мраморной груди твоей —

Возможно ль, милая Климена,

Какая странная во вкусе перемена!..

Ты любишь обонять не утренний цветок,

А вредную траву зелену,

Искусством превращенну

В пушистый порошок! —

Пускай уже седой профессор Геттингена,

На старой кафедре согнушися дугой,

Вперив в латинщицу глубокий разум свой,

Раскашлявшись, табак толченый

Пихает в длинный нос иссохшею рукой;

Пускай младой драгун усатый

[Поутру, сидя у] окна,

С остатком утреннего сна,

Из трубки пенковой дым гонит сероватый;

Пускай красавица шестидесяти лет,

У Граций в отпуску, и у любви в отставке,

Которой держится вся прелесть на подставке,

Которой без морщин на теле места нет,

Злословит, молится, зевает

И с верным табаком печали забывает, —

А ты, прелестная!.. но если уж табак

Так нравится тебе – о пыл воображенья! —

Ах! если, превращенный в прах,

И в табакерке, в заточеньи,

Я в персты нежные твои попасться мог,

Тогда б в сердечном восхищеньи

Рассыпался на грудь под шелковый платок

И даже… может быть… Но что! мечта,

мечта пустая.

Не будет этого никак.

Судьба завистливая, злая!

Ах, отчего я не табак!..

Стихотворение буквально соткано из мотивов и образов «легкой поэзии» и пронизано ароматом галантного и фривольного века.

«Язык цветов», в котором за каждым цветком было закреплено определенное значение, был широко распространен в культурном обиходе и в литературе эпохи рококо, а также во французской «легкой поэзии». Этот «язык» был особенностью этикета, он часто обыгрывался во французских романах конца XVIII – начала XIX века. «Цветник» на груди пушкинской Клемены включает традиционный набор цветов; он почти полностью повторяет перечень из стихотворения Н. М. Карамзина «Протей, или несогласие стихотворца» (1798): «Там зрение пленят / И роза и ясмин, и ландыш и лилея». Очевидно, что Пушкина здесь не занимают метафорические значения каждого из цветков; это не использование «языка цветов», а только стилизация его. В стихотворении цветы украшают «мраморную грудь» красавицы, а не прическу или шляпку. Поэтическая формула «цветы на груди», часто используемая в «легкой поэзии», приобрела иносказательный эротический смысл, ставший уже традиционным. (С этой формулой связана метафора «розы и лилеи» как эвфемизм женской груди.)

Сопоставление цветов и табака («травы зеленой») определяет игровую и двусмысленную интригу сюжета стихотворения. «Какая странная во вкусе перемена!» – восклицает поэт, хотя в действительности пристрастие молодой красавицы к нюхательному табаку в 1810-х годах вряд ли могло показаться странным. Изящная табакерка, часто выполненная из драгоценного металла, украшенная росписью или бриллиантами, была излюбленным аксессуаром светских дам[5]. Кроме того, табакерка, в которую можно было незаметно вложить записку, становилась способом тайного общения влюбленных, играя в нем важную роль[6]. Тонкая игра, основанная на этикетной семантике цветов и нюхательного табака, подготавливает заключительное нескромное признание героя: он мечтает превратиться в табак, дабы рассыпаться на грудь красавицы.

По свидетельству И. И. Пущина, адресат стихотворения – двадцатилетняя сестра А. М. Горчакова Елена Михайловна, жена князя Г. М. Кантакузина[7]. 12 апреля 1814 года она навестила брата в Лицее, где познакомилась с Пушкиным. Вряд ли пятнадцатилетний лицеист поднес малознакомой замужней даме такой изящный, но весьма дерзкий мадригал. Товарищам он, конечно, его читал, не будучи опубликовано, оно стало известно и за пределами Лицея. Ничего обидного для сестры однокашника в нем не было, а изящные фривольные шутки отнюдь не считались предосудительными: ими изобилует любимая юным Пушкиным и его друзьями французская легкая поэзия.

Stances

Avez-vous vu la tendre rose.

L’aimable fille d’un beau jour,

Quand au printemps à peine éclose,

Elle est l’i de l’amour?

Telle à nos yeux, plus belle encore,

Parut Eudoxie aujourd’hui;

Plus d’un printemps la vit éclore,

Charmante et jeune comme lui.

Mais, hélas! les vents, les tempêtes,

Ces fougueux enfants de l’Hiver.

Bientôt vont gronder sur nos têtes,

Enchaîner l’eau, la terre et l’air.

Et plus de fleurs, et plus de rose!

L’aimable fille des amours

Tombe fanée, à peine éclose;

Il a fui, le temps des beaux jours!

Eudoxie! aimez, le temps presse;

Profitez de vos jours heureux!

Est-ce dans la froide vieillesse

Que de l’amour on sent les feux?

Стансы

Перевод с французского

Видали ль вы нежную розу,

Любезную дочь ясного дня,

Когда весной, едва расцветши,

Она является образом любви?

Такою перед вашими взорами, но еще прекраснее,

Ныне явилась Евдокия;

Не раз видела весна, как она расцветала,

Прелестная и юная, подобная ей самой.

Но, увы! ветры и бури,

Эти лютые дети зимы,

Скоро зашумят над нашими головами,

Окуют воду, землю и воздух.

И вот уже нет цветов, и нет розы!

Любезная дочь любви,

Завянув, падает, едва расцветшая:

Миновала пора ясных дней!

Евдокия! любите! Время не терпит;

Пользуйтесь вашими счастливыми днями!

В хладной ли старости

Дано нам ведать пыл любви?

В совершенстве владея французским языком, стихов по-французски Пушкин почти не писал. «Стансы» – одно из немногих исключений. В стихотворении варьируются традиционные мотивы французской поэзии XVI–XVIII веков: кратковременность молодости, уподобление возлюбленной розе. Эти мотивы позже получат развитие в зрелой пушкинской лирике.

Кто же «Eudoxie» (Евдокия), к которой обращено стихотворение? Одни считали, что это все та же Елена Михайловна Кантакузина, другие – что это сестра другого лицеиста, Ивана Пущина, Евдокия Ивановна, в замужестве Бароцци. Вполне вероятно, что реального адресата не было вовсе, и «Eudoxie» – просто условное поэтическое имя[8].

1815 год

Измены

«Всё миновалось!

Мимо промчалось

Время любви.

Страсти мученья!

В мраке забвенья

Скрылися вы.

Так я премены

Сладость вкусил;

Гордой Елены

Цепи забыл.

Сердце, ты в воле!

Всё позабудь;

В новой сей доле

Счастливо будь.

Только весною

Зефир младою

Розой пленен;

В юности страстной

Был я прекрасной

В сеть увлечен.

Нет, я не буду

Впредь воздыхать,

Страсть позабуду;

Полно страдать!

Скоро печали

Встречу конец.

Ах! для тебя ли,

Юный певец,

Прелесть Елены

Розой цветет?..

Пусть весь народ,

Ею прельщенный,

Вслед за мечтой

Мчится толпой;

В мирном жилище,

На пепелище,

В чаше простой

Стану в смиреньи

Черпать забвенье

И – для друзей

Резвой рукою

Двигать струною

Арфы моей».

В скучной разлуке

Так я мечтал,

В горести, в муке

Себя услаждал;

В сердце возжженный

Образ Елены

Мнил истребить.

Прошлой весною

Юную Хлою

Вздумал любить.

Как ветерочек

Ранней порой

Гонит листочек

С резвой волной,

Так непрестанно

Непостоянный

Страстью играл,

Лилу, Темиру,

Всех обожал,

Сердце и лиру

Всем посвящал. —

Что же? – напрасно

С груди прекрасной

Шаль я срывал.

Тщетны измены!

Образ Елены

В сердце пылал!

Ах! возвратися,

Радость очей,

Хладна, тронися

Грустью моей. —

Тщетно взывает

Бедный певец!

Нет! не встречает

Мукам конец…

Так! до могилы,

Грустен, унылый,

Крова ищи!

Всеми забытый,

Терном увитый

Цепи влачи…

Ему еще не исполнилось шестнадцати лет, и горестное начало стихотворения: «Все миновалось! / Мимо промчалось / Время любви» звучит довольно забавно. Разумеется, как и во многих других ранних любовных стихотворениях Пушкина, здесь не следует искать биографического подтекста. Пока он еще больше играет в любовь, играет в стихах, легко и виртуозно переплетая традиционные образы, мотивы, поэтические клише. Однако эта игра его по-настоящему волнует, ведь она затрагивает и его собственные чувства. «Измены» воспроизводят типовую модель французской легкой поэзии, но, по свидетельству мемуаристов, стихотворение имеет реального адресата. В. П. Гаевский и М. А. Корф утверждали, что речь идет о Наталье Викторовне Кочубей, которую Корф называл «первым предметом любви Пушкина»[9]. В вариантах «Программы автобиографии» Пушкин записал: «Приезд Карамзина. Первая любовь», но не назвал ее имени. В так называемом «донжуанском списке» Пушкина первое имя: «Наталья 1»[10]. Кого он имел в виду? Крепостную актрису Наталью или Наталью Кочубей? Этого мы не знаем, но вполне вероятно, что хорошенькая четырнадцатилетняя девочка пробудила в нем романтическое чувство и запомнилась на всю жизнь.

Наташа Кочубей летом жила с родителями в Царском Селе, где и познакомилась с лицеистами. В 1820 году она вышла замуж за графа А. Г. Строганова, человека крайне далекого от пушкинского круга. В последующие годы Пушкин постоянно встречался с Натальей Викторовной в светских салонах и у общих знакомых, но супруга важного генерала мало интересовала поэта.

К молодой актрисе

Ты не наследница Клероны,

Не для тебя свои законы

Владелец Пинда начертал;

Тебе не много бог послал,

Твой голосок, телодвиженья,

Немые взоров обращенья

Не стоят, признаюсь, похвал

И шумных плесков удивленья;

Жестокой суждено судьбой

Тебе актрисой быть дурной.

Но, Клоя, ты мила собой.

Тебе вослед толпятся смехи,

Сулят любовникам утехи —

Итак, венцы перед тобой

И несомнительны успехи.

Ты пленным зрителя ведешь,

Когда без такта ты поешь,

Недвижно стоя перед нами,

Поешь – и часто не в попад.

А мы усердными руками

Все громко хлопаем; кричат:

«Bravo! bravissimo! чудесно!»

Свистки сатириков молчат,

И все покорствуют прелестной.

Когда в неловкости своей,

Ты сложишь руки у грудей

Или подымешь их и снова

На грудь положишь, застыдясь;

Когда Милона молодого,

Лепеча что-то не для нас,

В любви без чувства уверяешь;

Или без памяти в слезах,

Холодный испуская ах!

Спокойно в креслы упадаешь,

Краснея и чуть-чуть дыша, —

Все шепчут: ах! как хороша!

Увы, другую б освистали:

Велико дело красота.

О Клоя, мудрые солгали:

Не всё на свете суета.

Пленяй же, Клоя, красотою;

Стократ блажен любовник тот,

Который нежно пред тобою,

Осмелясь, о любви поет;

В стихах и прозою на сцене

Тебя клянется обожать,

Кому ты можешь отвечать,

Не смея молвить об измене;

Блажен, кто может роль забыть

На сцене с миленькой актрисой,

Жать руку ей, надеясь быть

Еще блаженней за кулисой!

Стихотворение написано, видимо, в период с мая по сентябрь 1815 года – спектакли в театре графа В. В. Толстого давались в эти месяцы, а другие театры лицеисты еще не посещали. Вполне вероятно, что ироническое и игривое послание обращено к той самой Наталье, благодаря которой он впервые узнал, «что за птица Купидон». Теперь она для него не «Наталья», а «Клоя», условное имя лишает девушку единственности и исключительности. Она просто «молодая актриса», одна из тех красивых, но начисто лишенных дарования девушек, которым щедро аплодируют поклонники, мало озабоченные уровнем актерского мастерства.

Стихотворение передает реальные черты бытового поведения молодых театралов 1810-х годов: волочиться за артистками было модно, к тому же в отношениях с ними допускалась куда бо́льшая вольность, нежели с девушками из хорошего общества. Шестнадцатилетний Пушкин легче многих попадает под власть женской прелести и красоты, но он серьезней многих относится к театру. Через несколько лет, в январе – мае 1820 года, он напишет статью «Мои замечания об русском театре», где есть строки, прямо перекликающиеся со стихотворением «Молодой актрисе»: «Перед началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми. "Откуда ты?" – "От Семеновой, от Сосницкой, от Колосовой, от Истоминой". – "Как ты счастлив!" – "Сегодня она поет – она играет, она танцует – похлопаем ей – вызовем ее! Она так мила! У нее такие глаза! Такая ножка! Такой талант!.." – Занавес подымается. Молодой человек, его приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают. Не хочу здесь обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности. Но можно ли полагаться на мнения таковых судей?»

Вполне вероятно, что юный Пушкин вел себя в театре примерно так же, но стихотворение «К молодой актрисе» свидетельствует о том, что он уже тогда мог оценить такое поведение со стороны.

29 ноября 1815 года Пушкин сделал запись в своем лицейском дневнике: «Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! – наконец, я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!..

Он пел любовь – но был печален глас.

Увы! Он знал любви одну лишь муку! —

Жуковский

Как мила она была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной!

Но я не видел ее 18 часов – ах! Какое положенье, какая мука. —

Но я был счастлив 5 минут —».

Здесь же он записал и свое стихотворение.

Итак, я счастлив был, итак, я наслаждался,

Отрадой тихою, восторгом упивался…

И где веселья быстрый день?

Промчались лётом сновиденья,

Увяла прелесть наслажденья,

И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!..

Смятение чувств влюбленного подростка так выразительно передано в этом сочетании живых впечатлений, чужих поэтических строк и собственных стихов.

Он влюблен в Катеньку Бакунину, сестру лицеиста Александра Бакунина. Ей уже 20 лет, она – фрейлина, живет во дворце, часто навещает брата и всегда приезжает на лицейские балы. С. Д. Комовский вспоминал: «Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи»[11]. В Бакунину влюблены и два друга Пушкина: Пущин и Илличевский. Любовь была чисто платоническая, и соперничество не омрачало ни их романтической влюбленности, ни их дружбы.

С именем Бакуниной, несомненно, связано еще одно стихотворение 1815 года.

К живописцу

Дитя Харит и вображенья,

В порыве пламенной души,

Небрежной кистью наслажденья

Мне друга сердца напиши;

Красу невинности небесной,

Надежды робкия черты,

Улыбку душеньки прелестной

И взоры самой красоты.

Вкруг тонкого Гебеи стана

Венерин пояс повяжи,

Сокрытой прелестью Альбана

Мою царицу окружи.

Прозрачны волны покрывала

Накинь на трепетную грудь,

Чтоб и под ним она дышала,

Хотела тайно воздохнуть.

Представь мечту любви стыдливой,

И той, которою дышу,

Рукой любовника счастливой

Внизу я имя подпишу.

Предполагалось, что оно обращено к Алексею Илличевскому, но скорее всего, это просто условный адресат. Николай Корсаков переложил стихи на музыку, текст и ноты лицеисты поднесли обожаемой Катеньке. Романс пользовался большой популярностью не только в Лицее, но и за его стенами.

Бакунина вышла замуж только в тридцать девять лет; кто знает, может быть, те дни, когда она была окружена трогательным восхищением милых талантливых мальчиков, были самыми счастливыми днями ее молодости. 30 апреля 1834 года Пушкин, видимо, присутствовал на ее свадьбе с А. А. Полторацким, своим старым знакомым. Вспоминал ли он о своей мальчишеской влюбленности? Находил ли в Екатерине Павловне черты прежней Катеньки? Этого мы не узнаем никогда.

О лирическом герое

В 1815–1816 годах Пушкин написал более двадцати элегий, объединенных мотивами безответной любви, печали и горестных раздумий о своей судьбе. Эти элегии обычно относят к так называемому «бакунинскому циклу»[12]. Между тем адресат каждого из стихотворений устанавливается лишь предположительно. Не исключено даже, что в некоторых случаях реального адресата у стихотворения попросту нет.

Лирическое стихотворение принадлежит одновременно двум мирам: реальной жизни и литературе. Подчас трудно установить, что определяет содержание стихотворения – события, непосредственные впечатления поэта или же литературные мотивы и образы. Любовное томление и уныние, столь характерные для юношеских элегий Пушкина, в какой-то степени, видимо, соответствуют его настроениям того времени. Однако лирические сюжеты и содержание этих стихотворений определяются не только фактами его жизни, но и фактами литературы его времени.

В связи с гипотетическим «бакунинским циклом» В. Э. Вацуро писал, что проблема заключается не столько в установлении реального прототипа, сколько в анализе лирического субъекта и лирического же адресата[13]. (Выражение «лирический субъект» гораздо точнее, чем «лирический герой», мы вынуждены часто выбирать последнее лишь по стилистическим причинам.) Ранние элегии Пушкина создаются под влиянием «унылой элегии», лирический субъект такой элегии – это юноша, увядающий во цвете лет и оплакивающий свои любовные страдания. Его любовь лишена чувственного начала, это романтическое, возвышенное и безответное чувство. Затем у Пушкина появляются элегии иного типа, ориентированные уже не на Мильвуа и Ламартина, а на их предшественника Э. Парни. Лирический субъект здесь может быть противоречив, ироничен, не чужд наслаждениям жизни и вовсе не лишен чувственности. Изменение внутреннего мира элегического субъекта, очевидно, соответствовало развитию самосознания взрослеющего поэта, но необходимо учитывать, что широко заимствуемые им поэтические формулы, клише, общие места обладают собственным содержанием, в какой-то мере преображающим или искажающим реальные чувства автора стихотворения. В 1815–1816 годах у Пушкина еще очень мало личного опыта в отношениях с прекрасным полом. Первые влюбленности необычайно начитанного подростка облекаются в литературные, книжные мотивы и образы. Реальные девушки и женщины, занимающие его воображение, сливаются в его стихах в единый образ лирической героини, в котором уже не различимы их индивидуальные черты.

Готовя к печати первый сборник своих стихотворений, Пушкин выделил раздел «Элегии», куда предполагал включить пятнадцать стихотворений. Вероятно, это была попытка выстроить лирическую биографию поэта по примеру Парни, Батюшкова, Дениса Давыдова. Издание не было осуществлено, но все эти элегии известны, и, следовательно, возможность проследить лирическую (а не житейскую) биографию Пушкина у нас есть.

Слеза

Вчера за чашей пуншевою

С гусаром я сидел,

И молча с мрачною душою

На дальний путь глядел.

«Скажи, что смотришь на дорогу? —

Мой храбрый вопросил. —

Еще по ней ты, слава богу,

Друзей не проводил».

К груди поникнув головою,

Я скоро прошептал:

«Гусар! Уж нет ее со мною!..» —

Вздохнул – и замолчал.

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал.

«Дитя! ты плачешь о девице,

Стыдись!» – он закричал.

«Оставь, гусар… ох! сердцу больно.

Ты, знать, не горевал.

Увы! одной слезы довольно,

Чтоб отравить бокал!..»

22 октября 1815 года в Царское село возвратился из заграничного похода лейб-гвардии Гусарский полк. Можно вообразить, с каким восторгом встречали лицеисты победителей, которых летом 1812 года они провожали на войну с французами! Пушкин, как и многие его однокашники, мечтает о военной службе и, наверное, завидует молодым офицерам, которым довелось уже столько испытать и увидеть.

Строки: «Вчера за чашей пуншевой / С гусаром я сидел», очевидно, описывают реальную ситуацию. «Кружок, в котором Пушкин проводил свои досуги, состоял из офицеров лейб-гвардейского полка, – вспоминал М. А. Корф. – Вечером, после классных часов, когда прочие бывали или у директора, или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами нараспашку»[14].

На гусарских вечеринках не только пили пунш и веселились, здесь велись серьезные беседы о литературе и политике. Среди офицеров были высокоинтеллектуальные, европейски образованные люди, такие как П. Я. Чаадаев, П. П. Каверин, П. Х. Молоствов, А. И. Сабуров, оказавшие большое влияние на формирование взглядов юного Пушкина[15].

Наверняка говорили там и о любви, о женщинах. Диалог сурового, умудренного опытом гусара, считающего, что стыдно «плакать о девице», и чувствительного юноши, страдающего в разлуке с «ней», мог иметь место в действительности. Хотя у стихотворения есть литературные образцы – «гусарская лирика» Д. В. Давыдова и К. Н. Батюшкова, его безыскусность и задушевность позволяют думать, что в основе лирического сюжета лежит искреннее личное переживание.

К баронессе М. А. Дельвиг

Вам восемь лет, а мне семнадцать било.

И я считал когда-то восемь лет;

Они прошли. – В судьбе своей унылой,

Бог знает как, я ныне стал поэт.

Не возвратить уже того, что было,

Уже я стар, мне незнакома ложь:

Так верьте мне – мы спасены лишь верой.

Послушайте: Амур, как вы, хорош;

Амур дитя, Амур на вас похож —

В мои лета вы будете Венерой.

Но если только буду жив,

Всевышней благостью Зевеса,

И столько же красноречив —

Я напишу вам, баронесса,

В латинском вкусе мадригал,

Чудесный, вовсе без искусства —

Не много истинных похвал,

Но много истинного чувства.

Скажу я: «Ради ваших глаз,

О баронесса! ради балов,

Когда мы все глядим на вас,

Взгляните на меня хоть раз

В награду прежних мадригалов».

Когда ж Амур и Гименей

В прелестной Марии моей

Поздравят молодую даму —

Удастся ль мне под старость дней

Вам посвятить эпиталаму?

Стихотворение обращено к маленькой сестре Антона Дельвига, Маше. По словам И. Пущина, она была «премилая, живая девочка»[16]. Вместе с родителями она приезжала из Москвы в Петербург на рождественские каникулы и навещала брата в Лицее. Это шутливое стихотворение нельзя, конечно, отнести к любовной лирике. Тем не менее оно для нас важно, ибо нежность и доброта семнадцатилетнего юноши к восьмилетней девочке характеризуют автора, может быть, точнее, чем унылые жалобы его элегического героя. Ей посвящено и другое, написанное в следующем году, стихотворение «К Маше»:

Вчера мне Маша приказала

В куплеты рифмы набросать

И мне в награду обещала

Спасибо в прозе написать.

Спешу исполнить приказанье,

Года не смеют погодить:

Еще семь лет – и обещанье

Ты не исполнишь, может быть.

Вы чинно, молча, сложа руки,

В собраньях будете сидеть

И, жертвуя богине Скуки,

С воксала в маскерад лететь —

И уж не вспомните поэта!..

О Маша, Маша, поспеши —

И за четыре мне куплета

Мою награду напиши!

Н. Корсаков положил эти стихи на музыку, и, как вспоминал И. Пущин, они «пелись тогда юными девицами почти во всех домах, где Лицей имел права гражданства»[17].

Послание к Юдину

В длинном «Послании» к лицейскому однокашнику, написанном под влиянием стихов Державина и Батюшкова, есть лирическое откровение о «ранней любви», видимо, той самой, о которой упоминает Пушкин в плане автобиографии.

Скажи, о сердцу друг бесценный,

Мечта ль и дружба и любовь?

Доселе в резвости беспечной

Брели по розам дни мои;

В невинной ясности сердечной

Не знал мучений я любви,

Но быстро день за днем умчался;

Где ж детства ранние следы?

Прелестный возраст миновался,

Увяли первые цветы!

Уж сердце в радости не бьется

При милом виде мотылька,

Что в воздухе кружит и вьется

С дыханьем тихим ветерка,

И в беспокойстве непонятном

Пылаю, тлею, кровь горит,

И всё языком, сердцу внятным,

О нежной страсти говорит…

Подруга возраста златого,

Подруга красных детских лет,

Тебя ли вижу, взоров свет,

Друг сердца, милая < Сушкова >?

Везде со мною образ твой,

Везде со мною призрак милый:

Во тьме полуночи унылой,

В часы денницы золотой.

То на конце аллеи темной

Вечерней, тихою порой,

Одну, в задумчивости томной,

Тебя я вижу пред собой,

Твой шалью стан не покровенный,

Твой взор, на груди потупленный,

В щеках любви стыдливый цвет.

Всё тихо; брежжет лунный свет;

Нахмурясь, топол шевелится,

Уж сумрак тусклой пеленой

На холмы дальние ложится,

И завес рощицы струится

Над тихо-спящею волной,

Осеребренною луной.

Одна ты в рощице со мною,

На костыли мои склонясь,

Стоишь под ивою густою;

И ветер сумраков, резвясь,

На снежну грудь прохладой дует,

Играет локоном власов

И ногу стройную рисует

Сквозь белоснежный твой покров…

То часом полночи глубоким,

Пред теремом твоим высоким,

Угрюмой зимнею порой,

Я жду красавицу драгую —

Готовы сани; мрак густой;

Всё спит, один лишь я тоскую,

Зову часов ленивый бой…

И шорох чудится глухой,

И вот уж шопот слышу сладкой, —

С крыльца прелестная сошла,

Чуть-чуть дыша; идет украдкой,

И дева друга обняла.

Помчались кони, вдаль пустились,

По ветру гривы распустились,

Несутся в снежной глубине,

Прижалась робко ты ко мне,

Чуть-чуть дыша; мы обомлели,

В восторгах чувства онемели…

Но что! мечтанья отлетели!

Увы! я счастлив был во сне…

Предположительно, здесь речь идет о Сонечке Сушковой (фамилия «друга сердца» в автографе обозначена тремя звездочками)[18], она была на год младше Пушкина. Все дворянские дети с детства обучались танцам, уроки проходили обычно в одном из богатых домов, куда привозили детей из других семей. Саша и Оля Пушкины ездили, в частности, в дом Сушковых. Нет сведений о том, какой была, как выглядела «подруга возраста златого», воспоминание о которой сохранилось у Пушкина на всю жизнь. (Видимо, в записи о «первой любви» в плане автобиографии Пушкина имеется в виду именно она[19].) «Призрак милый» в послании к Юдину – не маленькая девочка, а прекрасная девушка; строки, посвященные ей, – не воспоминание, а мечтание, греза. Стихи написаны юношей, который так хочет любить, что уже любит. Предмет этой нежной страсти пока не существует в реальности – ну что же, поэт создает его в своем воображении: представляет взрослой девушкой подругу «красных детских лет» и влюбляется в этот образ. Насколько известно, Пушкин никогда больше не встречался с Софьей Сушковой, но в своих фантазиях он проживает целый роман с нею: здесь и свидания в роще при луне, и катанье в санях зимней ночью. Он так живо представляет себе эти встречи, прелестные черты, смущение и нежность возлюбленной, что, как наяву, переживает восторг и упоение взаимной любви. Себя же он представляет раненым воином на костылях. Конечно, такой герой куда интереснее неопытного лицеиста. Здесь он явно подражает Батюшкову: в отличие от семнадцатилетнего Пушкина, тот действительно воевал и был ранен. Возвращение к реальности («Увы! я счастлив был во сне…»), впрочем, не слишком печалит героя: в заключительной строфе он провозглашает мечту истинной радостью, которая заменяет поэту реальность жизни.

Питомец Муз и вдохновенья,

Стремясь Фантазии вослед,

Находит в сердце наслажденья

И на пути грозящих бед.

Минуты счастья золотые

Пускай мне Клофо не совьет:

В мечтах все радости земные!

Судьбы всемощнее поэт.

Клофо (Клото) – одна из трех мойр, богинь судьбы в греческой мифологии, прядущая нить человеческой жизни. (В римской мифологии они назывались «парки».) Он уверен, что «судьбы всемощнее поэт». Так ли? Ему еще суждено будет это узнать.

К ней

Эльвина, милый друг! приди, подай мне руку,

Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон;

Скажи – увижу ли… на долгую ль разлуку

Я роком осужден?

Ужели никогда на друга друг не взглянет,

Иль вечной темнотой покрыты дни мои?

Ужели никогда нас утро не застанет

В объятиях любви?

Эльвина, почему в часы глубокой ночи

Я не могу тебя с весельем обнимать,

На милую стремить томленья полны очи

И страстью трепетать?

И в радости немой, в восторгах наслажденья

Твой шепот сладостный и тихой стон внимать

И тихо в скромной тьме для неги пробужденья

Близ милой засыпать?

Лирический герой стихотворения горько сетует на разлуку с возлюбленной. Причины разлуки не названы, но интонация лирического монолога позволяет предположить, что все зависит от решения женщины. Элегию иногда относят к «бакунинскому циклу», но этому противоречит ее содержание: описание ночи любви. Элегию можно по праву назвать первым эротическим стихотворением Пушкина, но такие подробности, как «шепот сладостный и тихий стон», вовсе не обязательно свидетельствуют о личном опыте юного поэта. Пушкин превосходно знал французскую эротическую поэзию и мог очень достоверно описать ситуацию, о которой пока только мечтал.

1816 год

К Наташе

Вянет, вянет лето красно;

Улетают ясны дни;

Стелется туман ненастный

Ночи в дремлющей тени;

Опустели злачны нивы,

Хладен ручеек игривый;

Лес кудрявый поседел;

Свод небесный побледнел.

Свет Наташа! где ты ныне?

Что никто тебя не зрит?

Иль не хочешь час единый

С другом сердца разделить?

Ни над озером волнистым,

Ни под кровом лип душистым

Ранней – позднею порой

Не встречаюсь я с тобой.

Скоро, скоро холод зимный

Рощу, поле посетит;

Огонек в лачужке дымной

Скоро ярко заблестит;

Не увижу я прелестной

И, как чижик в клетке тесной,

Дома буду горевать

И Наташу вспоминать.

В мае ему исполнилось семнадцать. Наверное, этим летом он уже старается говорить басом и старательно стрижет первый пух на губе (об этом он с улыбкой вспомнит в черновиках «Евгения Онегина»). Кто эта Наташа, к которой обращено стихотворение? Крепостная актриса Наталья, Наташа Кочубей? Или, может быть, Наташа – это горничная княжны Волконской, которую Пушкин подкарауливал в темном коридоре, но по ошибке заключил в жаркие объятия не ее, а саму чопорную немолодую фрейлину? Неизвестно, к которой из этих девушек обращался он с трогательно-задушевными стихами. Стихотворение производит впечатление наивного и непосредственного излияния чувств, но у него есть литературный источник: стихотворение А. Ф. Мерзлякова «Хор детей маленькой Наташе». Под его влиянием написана и баллада П. А. Катенина «Наташа», переклички с которой обнаруживаются в пушкинском тексте. Напоминает стихотворение и анонимную песню «Чижик», изданную В. А. Жуковским в 1810 году в «Собрании российских стихотворений» (Ч. 2. С. 193). Так печаль поэта в разлуке с его Наташей нашла воплощение в стихах, навеянных чужими строчками.

А образ «чижика в клетке тесной» неожиданно оказался для Пушкина очень емким по смыслу. О «невольном чижике» будет написано одно из самых последних и самых горьких его стихотворений:

Забыв и рощу, и свободу,

Невольный чижик надо мной

Зерно клюет и брызжет воду,

И песнью тешится живой.

Экспромт на Агареву

В молчаньи пред тобой сижу.

Напрасно чувствую мученье,

Напрасно на тебя гляжу:

Того уж верно не скажу,

Что говорит воображенье.

Елизавета Сергеевна Огарева (в архаическом написании Агарева) (1786–1870), жена сенатора Н. И. Огарева, по свидетельству современника, была женщиной умной, образованной и внешне привлекательной. Не удивительно, что она, по обычаю той среды и эпохи, становилась предметом многочисленных поэтических посвящений[20]. Этому благоприятствовала и близость Елизаветы Сергеевны к литературным кругам – дружба с П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым, знакомство с Н. М. Карамзиным. Формально пушкинский экспромт вписывается в традицию комплиментарных посвящений даме, но, в сущности, представляет собою образчик литературного озорства. Разница в положении двадцатишестилетней замужней женщины и семнадцатилетнего лицеиста придавала характер дерзости самому факту обращения к ней с мадригалом. Мало этого, соль пушкинского мадригала не в комплименте, а в нескромном намеке: «Того уж верно не скажу, / Что говорит воображенье». Разумеется, такие стихи не предназначались для подношения адресату, их можно было читать только в мужской компании. Надо думать, лицеистов пушкинский «экспромт» очень повеселил.

О мадригалах и «домашней поэзии»

Эпоха сентиментализма сделала достоянием литературы и поэзии быт и частную жизнь людей. Домашняя, приватная жизнь эстетизировалась и поэтизировалась не только на страницах книг, но и в реальности. Взаимопроникновение литературы и быта, ярко проявившееся в русском обществе первой трети XIX столетия, рождало особенный стиль поведения, своеобразные обычаи и специфические литературные жанры. Именно на этой почве расцвела салонная культура, где формы литературного и бытового поведения свободно перетекали друг в друга. Дамские альбомы, куда друзья и поклонники записывали свои комплиментарные посвящения, – одна из характерных примет этой культуры. Такой, кажется, несерьезный жанр, как мадригал, выполнял серьезную культурную миссию: наводил мосты между литературой и бытом. Отношение к женщине преображается, получая литературное, порой блестящее литературное выражение, а литературный жанр развивается, осваивая житейскую реальность[21].

Мадригал, ведущий свое происхождение от античной эпиграммы, являлся в то же время частью так называемой домашней поэзии – явления, не имеющего четких жанровых определений. Это не только стихи «на случай», но и любые стихотворения, рассчитанные на очень узкий круг читателей, которым будут знакомы упоминаемые мельком имена людей и названия селений или улиц, понятны намеки на какие-то неназванные факты и события. «Домашняя лирика» больших поэтов, разумеется, выходит за рамки дружеского круга общения, но она сохраняет и вносит в литературу присущую ему теплоту, доверительность и непринужденность. Пушкин, в силу особенностей своей личности и своего дарования, как никто другой умел поддерживать этот доверительный, «домашний» тон. (Возможно, во многом этим объясняется и ответное, особо интимное отношение к нему читателей.)

Мадригал можно назвать наиболее официальным жанром домашней поэзии. Желание светских дам заполнять свои альбомы поэтическими подношениями порою оборачивалось для посетителей их салонов тягостной повинностью. Любой известный поэт прекрасно знал, что дамы ждут от него мадригалов, призванных украсить их альбомы. Пушкин, находясь в зените своей славы, изнемогал от необходимости записывать бесконечные поэтические любезности в дамские альбомы. Свое раздражение он излил в 4-ой главе «Евгения Онегина»:

Но вы, разрозненные томы

Из библиотеки чертей,

Великолепные альбомы,

Мученье модных рифмачей,

Вы, украшенные проворно

Толстого кистью чудотворной

Иль Баратынского пером,

Пускай сожжет вас божий гром!

Когда блистательная дама

Мне свой in-quarto подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши!

Все известные нам пушкинские мадригалы изящны, тонки и остроумны, но не следует искать в каждом из них живое чувство, часто они демонстрируют только ум и блестящее поэтическое мастерство автора.

Осеннее утро

Поднялся шум; свирелью полевой

Оглашено мое уединенье,

И с образом любовницы драгой

Последнее слетело сновиденье.

С небес уже скатилась ночи тень,

Взошла заря, блистает бледный день —

А вкруг меня глухое запустенье…

Уж нет ее… я был у берегов,

Где милая ходила в вечер ясный;

На берегу, на зелени лугов

Я не нашел чуть видимых следов,

Оставленных ногой ее прекрасной.

Задумчиво бродя в глуши лесов,

Произносил я имя несравненной;

Я звал ее – и глас уединенный

Пустых долин позвал ее вдали.

К ручью пришел, мечтами привлеченный;

Его струи медлительно текли,

Не трепетал в них образ незабвенный. —

Уж нет ее!.. До сладостной весны

Простился я с блаженством и с душою. —

Уж осени холодною рукою

Главы берез и лип обнажены,

Она шумит в дубравах опустелых;

Там день и ночь кружится желтый лист,

Стоит туман на волнах охладелых,

И слышится мгновенный ветра свист.

Поля, холмы, знакомые дубравы!

Хранители священной тишины!

Свидетели моей тоски, забавы!

Забыты вы… до сладостной весны!

С наступлением осени «милые петербургские дамы»[22] разъезжаются из Царского Села: уезжает Катюша Бакунина, уезжает Наташа Кочубей, уезжает, наверное, вместе со своей хозяйкой и горничная Наташа. Поэт получает возможность в полной мере предаться элегической печали. До «сладостной весны» еще далеко, в оставшиеся месяцы 1816 года он пишет несколько элегий, в которых изливает тоску в разлуке с «ней».

Окно

Недавно темною порою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезею,

Я видел – дева у окна

Одна задумчиво сидела,

Дышала в тайном страхе грудь,

Она с волнением глядела

На темный под холмами путь.

Я здесь! – шепнули торопливо.

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо…

Луна покрылась темнотой. —

«Счастливец! – молвил я с тоскою:

Тебя веселье ждет одно.

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?»

Сюжет стихотворения – герой стал свидетелем тайного свиданья некой «девы» с возлюбленным, проникшим, как можно догадываться, в ее комнату через окно, – наверняка вымышлен. Лирическим содержанием элегии является нетерпеливая мечта подростка: «Когда ж вечернею порою / И мне откроется окно?»

Разлука

Когда пробил последний счастью час,

Когда в слезах над бездной я проснулся,

И, трепетный, уже в последний раз

К руке твоей устами прикоснулся —

Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,

Но заглушал несносную печаль;

Я говорил: «Не вечная разлука

Все радости уносит ныне в даль.

Забудемся, в мечтах потонет мука,

Уныние, губительная скука

Пустынника приют не посетят;

Мою печаль усладой Муза встретит;

Утешусь я – и дружбы тихий взгляд

Души моей холодной мрак осветит».

Как мало я любовь и сердце знал!

Часы идут, за ними дни проходят,

Но горестям отрады не приводят

И не несут забвения фиал.

О милая, повсюду ты со мною:

Но я уныл и в тайне я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною —

Я всё тебя, прелестный друг, ищу;

Засну ли я, лишь о тебе мечтаю, —

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь – невольно призываю,

Заслушаюсь – твой голос слышен мне.

Рассеянный сижу между друзьями,

Невнятен мне их шумный разговор,

Гляжу на них недвижными глазами,

Не узнает уж их мой хладный взор!

И ты со мной, о Лира, приуныла,

Наперсница души моей больной! —

Твоей струны печален звон глухой,

И лишь любви ты голос не забыла!..

О верная, грусти, грусти со мной,

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние мое,

И, слушая бряцание твое,

Пускай вздохнут задумчивые девы.

Кто бы ни была «милая», к которой обращается здесь поэт – живая девушка или вымышленный образ, – его чувства совершенно реальны, его ощущения переданы точно и выразительно. Лирический герой не просто меланхолический юноша, он – поэт. Здесь впервые у Пушкина появляется «муза» не как условный мифологический персонаж, а как «наперсница», верная подруга. В 1819–1820 годах Пушкин, сократив и переработав этот текст, сделал из него прекрасную элегию под названием «Уныние».

Мой милый друг! расстался я тобою.

Душой уснув, безмолвно я грущу.

Блеснет ли день за синею горою,

Взойдет ли ночь с осеннею луною,

Я все тебя, далекий друг, ищу;

Одну тебя везде воспоминаю,

Одну тебя в неверном вижу сне;

Задумаюсь – невольно призываю,

Заслушаюсь – твой голос слышен мне.

И ты со мной, о лира, приуныла,

Наперсница души моей больной!

Твоей струны печален звук глухой,

И лишь тоски ты голос не забыла!..

О верная, грусти, грусти со мной!

Пускай твои небрежные напевы

Изобразят уныние любви,

И, слушая бряцания твои,

Пускай вздохнут задумчивые девы!

Элегия

Счастлив, кто в страсти сам себе

Без ужаса признаться смеет;

Кого в неведомой судьбе

Надежда робкая лелеет;

Кого луны туманный луч

Ведет в полночи сладострастной;

Кому тихонько верный ключ

Отворит дверь его прекрасной!

Но мне в унылой жизни нет

Отрады тайных наслаждений;

Увял надежды ранний цвет:

Цвет жизни сохнет от мучений!

Печально младость улетит,

Услышу старости угрозы,

Но я, любовью позабыт,

Моей любви забуду ль слезы!

Здесь мы снова видим обычное для ранних элегий Пушкина противопоставление некоего счастливца, вкушающего радости любви, и себя – одинокого и несчастного. Жалобы семнадцатилетнего юноши: «Печально младость улетит, / Услышу старости угрозы» через несколько лет, видимо, показались Пушкину забавными. При переработке стихотворения в 1819–1820 годах он сократил текст и заменил одну строчку: «Печально младость улетит, / И с ней увянут жизни розы».

Месяц

Зачем из облака выходишь,

Уединенная луна,

И на подушки, сквозь окна,

Сиянье тусклое наводишь?

Явленьем пасмурным своим

Ты будишь грустные мечтанья,

Любви напрасные страданья

И гордым разумом моим

Чуть усыпленные желанья.

Летите прочь, воспоминанья!

Засни, несчастная любовь!

Уж не бывать той ночи вновь,

Когда спокойное сиянье

Твоих таинственных лучей

Сквозь темный ясень проницало,

И бледно, бледно озаряло

Красу любовницы моей.

Что вы, восторги сладострастья,

Пред тайной прелестью отрад

Прямой любви, прямого счастья?

Примчаться ль радости назад?

Почто, минуты, вы летели

Тогда столь быстрой чередой?

И тени легкие редели

Пред неожиданной зарей?

Зачем ты, месяц, укатился

И в небе светлом утонул?

Зачем луч утренний блеснул?

Зачем я с милою простился?

Над этим стихотворением Пушкин работал долго: текст в «Лицейской тетради» имеет два слоя правки[23]. Исправления существенно изменили лирическую ситуацию стихотворения. Первоначально сцена ночного свидания происходила в саду, затем она переносится в комнату, и при этом ей придается эротический характер. Но тогда стихи, в которых чувственная страсть («восторги сладострастья») противопоставляется «прямому счастью» чистой мечтательной любви, становились неуместными. Пушкин несколько раз менял последовательность строк в этих стихах, пока не отказался от них совсем.

В. Брюсов предполагал, что стихотворение содержит описание реального эпизода романа Пушкина с Бакуниной[24]. Какая же редакция текста описывает этот эпизод? Рукопись свидетельствует, что поэт не мог иметь в виду одну и ту же реальную историю. Лирический сюжет передает реальность его внутренней жизни. Он взрослеет: понемногу избавляется от наивной полудетской мечтательности, испытывает эротические желания и – постепенно освобождается от влияния «унылой элегии». Черновик стихотворения «Месяц» зафиксировал его стремление разобраться в своих представлениях о «прямом счастье» и определиться в своих литературных предпочтениях.

К сну

Знакомец милый и старинный,

О сон, хранитель добрый мой!

Где ты? Под кровлею пустынной

Мне ложе стелет уж покой

В безмолвной тишине ночной.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови,

До утра только дай отраду

Моей мучительной любви.

Сокрой от памяти унылой

Разлуки грустный приговор,

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла,

И ты мои покинешь очи, —

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи.

Сюжет стихотворения не нов: страдания в разлуке с «ней». Обычны и элегические клише: «память унылая», «разлуки грустный приговор». Однако лирический монолог звучит пылко и страстно, он совсем не похож на меланхолическую медитацию. В традиционной поэтической форме раскрывается нетрадиционный характер элегического героя. В поздней редакции стихотворения «К Морфею» он проявился еще более выразительно.

Морфей, до утра дай отраду

Моей мучительной любви.

Приди, задуй мою лампаду,

Мои мечты благослови!

Сокрой от памяти унылой

Разлуки вечной приговор!

Пускай увижу милый взор,

Пускай услышу голос милый.

Когда ж умчится ночи мгла

И ты мои покинешь очи,

О, если бы душа могла

Забыть любовь до новой ночи!

Элегия

Я видел смерть; она в молчаньи села

У мирного порогу моего;

Я видел гроб; открылась дверь его;

Душа, померкнув, охладела…

Покину скоро я друзей,

И жизни горестной моей

Никто следов уж не приметит;

Последний взор моих очей

Луча бессмертия не встретит,

И погасающий светильник юных дней

Ничтожества спокойный мрак осветит.

. . . . . . . . . .

Прости, печальный мир, где темная стезя

Над бездной для меня лежала —

Где вера тихая меня не утешала,

Где я любил, где мне любить нельзя!

Прости, светило дня, прости, небес завеса,

Немая ночи мгла, денницы сладкий час,

Знакомые холмы, ручья пустынный глас,

Безмолвие таинственного леса,

И всё… прости в последний раз.

А ты, которая была мне в мире богом,

Предметом тайных слез и горестей залогом,

Прости! минуло всё… уж гаснет пламень мой,

Схожу я в хладную могилу,

И смерти сумрак роковой

С мученьями любви покроет жизнь унылу.

А вы, друзья, когда, лишенный сил,

Едва дыша, в болезненном бореньи,

Скажу я вам: «О други! я любил!..»

И тихий дух умрет в изнеможеньи,

Друзья мои, – тогда подите к ней;

Скажите: взят он вечной тьмою…

И, может быть, об участи моей

Она вздохнет над урной гробовою.

Переделав позже стихотворение, Пушкин сократил его до двух строф и назвал «Подражание» без уточнения, кому именно подражает здесь автор. Конкретный источник определить трудно: здесь варьируются типовые элегические мотивы. Вряд ли следует искать и «предмет тайных слез» лирического героя: он так же реален, как и ожидающая его «хладная могила».

Желание

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дорого любви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя!

Это уже вполне «взрослое» пушкинское стихотворение: в нем раскрываются некоторые особенности его мироощущения, которые не изменятся с годами. Последняя строка – «Пускай умру, но пусть умру любя!» – в разных вариациях часто использовалась в лирической поэзии. Однако в данном контексте поэтический штамп обрел неожиданную свежесть. В стихотворении нет рассуждения, нет движения мысли. Лирический сюжет дан в свернутом виде, но емкие поэтические образы – «горестное наслаждение», «мне дорого любви моей мученье» – дают возможность его развернуть. Лирический герой хорошо понимает, что любовь сулит не одни только наслаждения, но и непременные мучения. Ну что же, он готов их принять. У него достаточно душевных сил, чтобы находить счастье даже в любви несчастливой, ибо истинное несчастье – ее отсутствие.

Ему всего лишь семнадцать. Впереди еще много счастья и еще больше мучений. Но никогда он не станет малодушно отказываться от любви, страшась неизбежно связанных с ней страданий.

Элегия

Я думал, что любовь погасла навсегда,

Что в сердце злых страстей умолкнул

глас мятежный,

Что дружбы наконец отрадная звезда

Страдальца довела до пристани надежной.

Я мнил покоиться близ верных берегов,

Уж издали смотреть, указывать рукою

На парус бедственных пловцов,

Носимых яростной грозою.

И я сказал: «Стократ блажен,

Чей век, свободный и прекрасный,

Как век весны промчался ясной

И страстью не был омрачен,

Кто не страдал в любви напрасной,

Кому неведом грустный плен.

Блажен! но я блаженней боле.

Я цепь мученья разорвал,

Опять я дружбе – я на воле —

И жизни сумрачное поле

Веселый блеск очаровал!»

Но что я говорил… несчастный!

Минуту я заснул в неверной тишине,

Но мрачная любовь таилася во мне,

Не угасал мой пламень страстный.

Весельем позванный в толпу друзей моих,

Хотел на прежний лад настроить резву лиру,

Хотел еще воспеть прелестниц молодых,

Веселье, Вакха и Дельфиру.

Напрасно!.. я молчал; усталая рука

Лежала, томная, на лире непослушной,

Я всё еще горел – и в грусти равнодушной

На игры младости взирал издалека.

Любовь, отрава наших дней,

Беги с толпой обманчивых мечтаний,

Не сожигай души моей,

Огонь мучительных желаний.

Летите, призраки… Амур, уж я не твой,

Отдай мне радости, отдай мне мой покой…

Брось одного меня в бесчувственной природе

Иль дай еще летать Надежды на крылах,

Позволь еще заснуть и в тягостных цепях

Мечтать о сладостной свободе.

Неизвестно, до или после «Желания» написана эта элегия, но в ней утверждается позиция, прямо противоположная: любовь – это тягостная неволя, «отрава»; счастлив тот, кто не любил и не страдал. «Не сожигай души моей, / Огонь мучительных желаний» – заклинает поэт. Здесь вряд ли следует искать некий внутренний конфликт. «Элегия» варьирует мотивы популярной элегии Парни «La Rechute», перефразируя отдельные ее строки. Жуковский и сам Пушкин считали, что она требует переделки. Пушкин несколько раз принимался за правку, но так и не довел ее до конца.

Конечно, душевное состояние юноши-поэта переменчиво – вполне вероятно, что и такие настроения порой оказываются ему близки. Но откровенная подражательность «Элегии» заставляет видеть в ней прежде всего литературный опыт.

Пробуждение

Мечты, мечты,

Где ваша сладость?

Где ты, где ты,

Ночная радость?

Исчезнул он,

Веселый сон,

И одинокий

Во тьме глубокой

Я пробужден!..

Кругом постели

Немая ночь;

Вмиг охладели,

Вмиг улетели

Толпою прочь

Любви мечтанья;

Еще полна

Душа желанья

И ловит сна

Воспоминанья.

Любовь, любовь!

Пусть упоенный,

Усну я вновь,

Обвороженный,

И поутру,

Вновь утомленный,

Пускай умру

Непробужденный!..

Традиционный элегический монолог мечтателя, обретающего счастье любви лишь во сне, прозвучал здесь с необычайной лирической свежестью и непосредственностью чувства. Не удивительно, что это раннее стихотворение пользовалось большой популярностью: при жизни Пушкина оно перепечатывалось семь раз. По свидетельству П. А. Катенина, Пушкин сам любил это стихотворение[25]. Прощаясь с молодостью накануне своего тридцатилетия, Пушкин в шестой главе «Евгения Онегина» обыграет именно эти строки: «Мечты, мечты! Где ваша сладость? / Где вечная к ней рифма, младость?»

Любовь одна – веселье жизни хладной,

Любовь одна – мучение сердец.

Она дарит один лишь миг отрадный,

А горестям не виден и конец.

Стократ блажен, кто в юности прелестной

Сей быстрый миг поймает на-лету;

Кто к радостям и неге неизвестной

Стыдливую преклонит красоту!

Но кто любви не жертвовал собою?

Вы, чувствами свободные певцы!

Пред милыми смирялись вы душою,

Вы пели страсть – и гордою рукою

Красавицам несли свои венцы.

Слепой Амур, жестокий и пристрастный,

Вам терния и мирты раздавал;

С Пермесскими царицами согласный,

Иным из вас на радость указал;

Других навек печалями связал

И в дар послал огонь любви несчастной.

Наследники Тибулла и Парни!

Вы знаете бесценной жизни сладость;

Как утра луч, сияют ваши дни.

Певцы любви! младую пойте радость,

Склонив уста к пылающим устам,

В объятиях любовниц умирайте;

Стихи любви тихонько воздыхайте!..

Завидовать уже не смею вам.

Певцы любви! вы ведали печали,

И ваши дни по терниям текли;

Вы свой конец с волненьем призывали;

Пришел конец, и в жизненной дали

Не зрели вы минутную забаву;

Но, не нашед блаженства ваших дней,

Вы встретили по крайней мере славу,

И мукою бессмертны вы своей!

Не тот удел судьбою мне назначен:

Под сумрачным навесом облаков,

В глуши долин, в печальной тьме лесов,

Один, один брожу уныл и мрачен.

В вечерний час над озером седым

В тоске, слезах нередко я стенаю;

Но ропот волн стенаниям моим

И шум дубрав в ответ лишь я внимаю.

Прервется ли души холодный сон,

Поэзии зажжется ль упоенье, —

Родится жар, и тихо стынет он:

Бесплодное проходит вдохновенье.

Пускай она прославится другим,

Один люблю, – он любит и любим!..

Люблю, люблю! – но к ней уж не коснется

Страдальца глас; она не улыбнется

Его стихам небрежным и простым.

К чему мне петь? под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

Помимо традиционного противопоставления неких счастливых любовников и одинокого несчастного лирического героя, здесь дается еще одно противопоставление. «Певцы любви», которые не нашли блаженства, но «встретили, по крайней мере, славу», и «страдалец», который не видит смысла в сочинении стихов и навсегда оставил лиру. «Слабый дар как легкий скрылся дым» – меланхолически заключает поэт. Хотя в тексте есть реальные приметы царскосельских пейзажей, стихотворение насквозь условно. Вряд ли у Пушкина были какие-то сомнения в своем даре, и оставлять лиру он уж точно не собирался.

Наслаждение

В неволе скучной увядает

Едва развитый жизни цвет,

Украдкой младость отлетает,

И след ее – печали след.

С минут бесчувственных рожденья

До нежных юношества лет

Я всё не знаю наслажденья

И счастья в томном сердце нет.

С порога жизни в отдаленье

Нетерпеливо я смотрел:

«Там, там, – мечтал я, – наслажденье!»

Но я за призраком летел.

Златыя крылья развивая

Волшебной нежной красотой

Любовь явилась молодая

И полетела предо мной,

Я влед… но цели отдаленной,

Но цели милой не достиг!..

Когда ж весельем окриленный

Настанет счастья быстрый миг?

Когда в сияньи возгорится

Светильник тусклый юных дней

И мрачный путь мой озарится

Улыбкой спутницы моей?

Сквозь все элегические штампы здесь пробивается живой голос тоскующего о любви юноши.

1817 год

Вот и наступил последний год лицейской жизни. Директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт, желая приучить воспитанников к жизни в обществе, часто приглашает их к себе домой. У Пушкина с директором отношения натянутые, однако и он принят в его семье. Там он и познакомился с молодой женщиной, которой посвятил стихи, ставшие причиной очень неловкой ситуации.

К молодой вдове

Лида, друг мой неизменный,

Почему сквозь легкий сон

Часто, негой утомленный,

Слышу я твой тихий стон?

Почему, в любви счастливой

Видя страшную мечту,

Взор недвижный, боязливый

Устремляешь в темноту?

Почему, когда вкушаю

Быстрый обморок любви,

Иногда я замечаю

Слезы тайные твои?

Ты рассеянно внимаешь

Речи пламенной моей,

Хладно руку пожимаешь,

Хладен взор твоих очей…

О бесценная подруга!

Вечно ль слезы проливать,

Вечно ль мертвого супруга

Из могилы вызывать?

Верь мне: узников могилы

Там объемлет вечный сон;

Им не мил уж голос милый,

Не прискорбен скорби стон;

Не для них – весенни розы,

Сладость утра, шум пиров,

Откровенной дружбы слезы

И любовниц робкий зов…

Рано друг твой незабвенный

Вздохом смерти воздохнул

И блаженством упоенный

На груди твоей уснул.

Спит увенчанный счастливец;

Верь любви – невинны мы.

Нет, разгневанный ревнивец

Не придет из вечной тьмы;

Тихой ночью гром не грянет,

И завистливая тень

Близ любовников не станет,

Вызывая спящий день.

Лирический герой старается успокоить любовницу, которую страшит призрак недавно умершего мужа. По сведениям Гаевского, стихи были обращены к Марии Николаевне Смит (урожд. Шарон-Лароз), с конца 1816 года жившей в семье Е. А. Энгельгардта. «Весьма миловидная, любезная и остроумная, она умела оживлять и соединять собиравшееся у Энгельгардта общество. Пушкин, который немедленно начал ухаживать за нею, написал к ней довольно нескромное послание "К молодой вдове", напоминающее заглавием и отчасти мыслью эротическое послание Вольтера "A une jeune veuve". Но вдова, не успевшая забыть мужа и готовившаяся быть матерью, обиделась, показала стихотворение своего воздыхателя Энгельгардту, и это обстоятельство было главной причиной неприязненных отношений между ними»[26].

Записи Гаевского, сделанные через много лет со слов товарищей Пушкина, не могут претендовать на точное и исчерпывающее описание ситуации. Прежде всего нет оснований считать, что Пушкин поднес Марии Смит это стихотворение, – такой поступок выходил за все рамки приличий. С какой стати юноша стал бы выставлять себя грубым невежей и оскорблять милую умную женщину? Возможно, стихотворение случайно попало к ней в руки, она приняла его на свой счет и потому обиделась. Возможно также, что Пушкин не предвидел такой реакции Марии: никаких интимных отношений между ними, разумеется, не было, ей, кстати, было посвящено совершенно невинное стихотворение «Слово милой»:

Я Лилу слушал у клавира;

Ее прелестный, томный глас

Волшебной грустью нежит нас,

Как ночью веянье Зефира.

Упали слезы из очей,

И я сказал певице милой:

«Волшебен голос твой унылый,

Но слово милыя моей

Волшебней нежных песен Лилы».

Нескромное же послание имело известные литературные источники: мотив возвращения мертвого мужа (возлюбленного) использовал не только Вольтер, но и Ж.-Б. Руссо, Парни и Батюшков[27]. Кроме того, существовала знаменитая легенда о Дон Жуане! Как видим, прямолинейное биографическое истолкование содержания лирического стихотворения может доставить поэту большие неприятности…

Не существует никаких фактов, свидетельствующих о том, что в жизни Пушкина был хотя бы один роман с недавно овдовевшей женщиной. Так отчего же мотив возвращения мертвого мужа приобрел для него такое значение, что через двенадцать лет, наполненных огромным эмоциональным и интеллектуальным опытом, он вернется к нему в трагедии «Каменный гость»? Прежде чем рискнуть выдвинуть какое-то предположение, необходимо внимательно проследить путь поэта, опираясь на оставленные им лирические стихотворения.

Предположительно, в январе – марте 1817 года Пушкин написал три стихотворения, не имеющих биографических реалий, а представляющих собой скорее литературные опыты: «Из Вольтера», «Письмо к Лиде», «К письму».

Перевод стансов Вольтера «К г-же дю Шатле» (1741) – лирический монолог старика, горько сожалеющего об утраченной юности, конечно, более чем далек от собственного опыта восемнадцатилетнего поэта. Однако обратим внимание на следующие строки.

Нам должно дважды умирать:

Проститься с сладостным мечтаньем —

Вот Смерть ужасная страданьем!

Что значит после не дышать?

Эта мысль Вольтера оказалась необычайно близка Пушкину. Мы увидим, что в разных вариациях она прозвучит в очень многих его произведениях, написанных в разные годы.

Письмо к Лиде

Лишь благосклонный мрак раскинет

Над нами тихий свой покров,

И время к полночи придвинет

Стрелу медлительных часов,

Когда не спит в тиши природы

Одна счастливая любовь:

Тогда моей темницы вновь

Покину я немые своды…

Летучих остальных минут

Мне слишком тягостна потеря —

Но скоро Аргусы заснут,

Замкам предательным поверя,

И я в обители твоей…

По скорой поступи моей,

По сладострастному молчанью,

По смелым, трепетным рукам,

По воспаленному дыханью

И жарким, ласковым устам

Узнай любовника – настали

Восторги, радости мои!..

О Лида, если б умирали

С блаженства, неги и любви!

Стихотворение варьирует темы двух эротических стихотворений Э.-Д. Парни, под одинаковым названием «Записка». Мотив затворов, запертой двери восходит еще к античным образцам. Позднее Пушкин начал править это стихотворение, но так и не довел работу до конца. В последних двух строках прозвучала тема, развитие которой мы увидим в его зрелых стихах.

К письму

В нем радости мои; когда померкну я,

Пускай оно груди бесчувственной коснется:

Быть может, милые друзья,

Быть может, сердце вновь забьется.

Элегическое четверостишие, очевидно, никак не связано с реальными событиями жизни поэта.

Сновидение

Недавно, обольщен прелестным сновиденьем,

В венце сияющем, царем я зрел себя;

Мечталось, я любил тебя —

И сердце билось наслажденьем.

Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял.

Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили?

Но боги не всего меня теперь лишили:

Я только – царство потерял.

Стихотворение представляет собой вариацию известного мадригала Вольтера «Принцессе Ульрике Прусской» (1743), который не раз переводили русские поэты.

Она

«Печален ты; признайся, что с тобой».

– Люблю, мой друг! – «Но кто же тебя пленила?»

– Она. – «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?»

– О, нет! – «Кому ж ты жертвуешь душой?»

– Ах! ей! – «Ты скромен, друг сердечный!

Но почему ж ты столько огорчен?

И кто виной? Супруг, отец, конечно…»

– Не то, мой друг! – «Но что ж?» – Я ей не он.

Шутливое стихотворение в форме диалога с остроумной концовкой – форма, часто встречающаяся у французских эпиграмматистов XVIII века.

Делия

Ты ль передо мною,

Делия моя!

Разлучен с тобою —

Сколько плакал я!

Ты ль передо мною,

Или сон мечтою

Обольстил меня?

Ты узнала ль друга?

Он не то, что был;

Но тебя, подруга!

Всё ж не позабыл —

И твердит унылый:

«Я любим ли милой,

Как бывало был?»

Что теперь сравнится

С долею моей!

Вот слеза катится

По щеке твоей —

Делия стыдится?..

Что теперь сравнится

С долею моей!

Делия – одно из самых популярных условных имен во французской любовной лирике XVII – начала XIX веков. Любовная тема, как и выбор имени героини, носят здесь чисто литературный характер.

Так же условно и подражательно стихотворение «К Делии». Здесь, конечно, не описание любовного свидания, а страстное его желание.

О Делия драгая!

Спеши, моя краса;

Звезда любви златая

Взошла на небеса;

Безмолвно месяц покатился;

Спеши, твой Аргус удалился,

И сон сомкнул его глаза.

Под сенью потаенной

Дубравной тишины,

Где ток уединенный

Сребристыя волны

Журчит с унылой Филомелой,

Готов приют любви веселый

И блеском освещен луны.

Накинут тени ночи

Покровы нам свои,

И дремлют сени рощи,

И быстро миг любви

Летит, – я весь горю желаньем,

Спеши, о Делия! свиданьем,

Спеши в объятия мои.

К***

Не спрашивай, за чем унылой думой

Среди забав я часто омрачен,

За чем на всё подъемлю взор угрюмый,

За чем не мил мне сладкой жизни сон;

Не спрашивай, за чем душой остылой

Я разлюбил веселую любовь

И никого не называю милой —

Кто раз любил, уж не полюбит вновь;

Кто счастье знал, уж не узнает счастья.

На краткой миг блаженство нам дано:

От юности, от нег сладострастья

Останется уныние одно…

Стихотворение являет собой образец «унылой элегии». К кому оно обращено, неизвестно. Вероятно, это условный адресат. Обращение к некоему собеседнику, которому не дано понять страданий лирического героя – поэтический прием, часто используемый в лирике 1820–1830-х годов. К событиям реальной жизни Пушкина здесь имеет отношение разве что осенняя меланхолия – элегия датируется 27 ноября 1817 года.

К ней

В печальной праздности я лиру забывал,

Воображение в мечтах не разгоралось,

С дарами юности мой гений отлетал,

И сердце медленно хладело, закрывалось.

Вас вновь я призывал, о дни моей весны,

Вы, пролетевшие под сенью тишины,

Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной,

Когда, поэзии поклонник безмятежный,

На лире счастливой я тихо воспевал

Волнение любви, уныние разлуки —

И гул дубрав горам передавал

Мои задумчивые звуки…

Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,

В дремоту хладную невольно погружался,

Бежал от радостей, бежал от милых муз

И – слезы на глазах – со славою прощался!

Но вдруг, как молнии стрела,

Зажглась в увядшем сердце младость,

Душа проснулась, ожила,

Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.

Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;

Природы вновь восторженный свидетель,

Живее чувствовал, свободнее дышал,

Сильней пленяла добродетель…

Хвала любви, хвала богам!

Вновь лиры сладостной раздался голос юный,

И с звонким трепетом воскреснувшие струны

Несу к твоим ногам!..

Разумеется, слова об увядшем и хладеющем сердце – дань традиции унылой элегии. Однако здесь, в отличие от нее, лирический герой, пережив душевный кризис, возрождается к жизни, вновь обретает способность любить, творить и радоваться. В этом стихотворении уже намечен мотив духовного возрождения благодаря любви, который через несколько лет прозвучит в знаменитом послании «Я помню чудное мгновенье…».

1818 год

9 июня 1817 года Пушкин окончил Лицей и началась его вольная, самостоятельная жизнь, к которой юноша так стремился.

В написанном позже послании Фёдору Юрьеву («Любимец ветреных Лаис…», 1822), товарищу по веселым и отнюдь не целомудренным забавам петербургского периода, содержится своеобразный автопортрет Пушкина:

А я, повеса вечно-праздный,

Потомок негров безобразный,

Взрощенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний…

Разумеется, эта самохарактеристика условна и стилизована. «Потомок негров», «дикая простота» – некие знаки, призванные создать определенный образ. Тем не менее, вероятно, здесь отмечены и какие-то живые черты молодого Пушкина.

Выздоровление

В январе 1818 года поэт перенес серьезную болезнь, какую именно, мы не знаем[28]. Позднее в автобиографических записках он писал: «Я занемог гнилою горячкой. Лейтон за меня не отвечал. Семья моя была в отчаяньи; но через 6 недель я выздоровел. <…> Чувство выздоровления одно из самых сладостных».

Тебя ль я видел, милый друг?

Или неверное то было сновиденье,

Мечтанье смутное, и пламенный недуг

Обманом волновал мое воображенье?

В минуты мрачные болезни роковой

Ты ль, дева нежная, стояла надо мной

В одежде воина с неловкостью приятной?

Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал

Знакомые красы под сей одеждой ратной:

И слабым шепотом подругу я назвал…

Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,

Я слабою рукой искал тебя во мгле…

И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы

И влажный поцелуй на пламенном челе…

Бессмертные, с каким волненьем

Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!

Я закипел, затрепетал…

И скрылась ты прелестным привиденьем!

Жестокий друг! меня томишь ты упоеньем:

Приди, меня мертвит любовь!

В молчаньи благосклонной ночи

Явись, волшебница! пускай увижу вновь

Под грозным кивером твои небесны очи,

И плащ, и пояс боевой,

И бранной обувью украшенные ноги.

Не медли, поспешай, прелестный воин мой,

Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой

Мне снова ниспослали боги,

А с ним и сладкие тревоги

Любви таинственной и шалости младой.

В письмах друзей содержатся неясные намеки на то, что это заболевание было связано с любовными похождениями. В этом смысле можно истолковать и строки из стихотворения 1818 года «Когда сожмешь ты снова руку»: «Люби недевственного брата, / Страдальца чувственной любви». Видимо, юный поэт, вырвавшийся из Лицея, уже вкусил вожделенных радостей и, увы, сразу же за них поплатился. «Дева нежная», навестившая больного «в одежде воина», по некоторым источникам – Елизавета Шот-Шедель, петербургская «дама полусвета». Не исключено, что девица, переодетая гусаром, действительно, приходила навестить Пушкина во время болезни, однако в литературе высказывались сомнения в реальности этого эпизода: он имеет богатую литературную традицию. Стихотворение, развивающее одну из традиционных элегических тем, насыщено реминисценциями из Батюшкова и Тассо[29]. Реальные события и литературные образы так прочно переплелись в этом стихотворении, что трудно их разграничить.

Мечтателю

Ты в страсти горестной находишь наслажденье;

Тебе приятно слезы лить,

Напрасным пламенем томить воображенье

И в сердце тихое уныние таить.

Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель.

О если бы тебя, унылых чувств искатель,

Постигло страшное безумие любви;

Когда б весь яд ее кипел в твоей крови;

Когда бы в долгие часы бессонной ночи,

На ложе, медленно терзаемый тоской,

Ты звал обманчивый покой,

Вотще смыкая скорбны очи,

Покровы жаркие рыдая обнимал

И сохнул в бешенстве бесплодного желанья, —

Поверь, тогда б ты не питал

Не благодарного мечтанья!

Нет, нет! в слезах упав к ногам

Своей любовницы надменной,

Дрожащий, бледный, исступленный,

Тогда б воскликнул ты к богам:

«Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,

Возьмите от меня сей образ роковой!

Довольно я любил; отдайте мне покой!»

Но мрачная любовь и образ незабвенный

Остались вечно бы с тобой.

Кто же этот «неопытный мечтатель», «унылых чувств искатель»? Традиционно считается, что Пушкин обращается здесь к Вильгельму Кюхельбекеру – наивному нескладному Кюхле, отставшему от товарищей в отношении любовных приключений. Но заслуживает внимания и другая версия: стихотворение обращено поэтом к самому себе, это его полемика с собственными «унылыми» элегиями 1816 года. Так или иначе, это совсем новые для Пушкина стихи. Такие выражения, как «страшное безумие любви», «сохнул в бешенстве бесплодного желанья», должно быть, свидетельствуют о незнакомых прежде состояниях. В стихотворении утверждается романтическая концепция «любви-страсти», пришедшей на смену элегической концепции «любви-мечтательства»[30]. Таким образом, текст говорит о смене литературных ориентиров и о новом жизненном опыте. Трудно сказать с уверенностью, что здесь явилось определяющим.

Прелестнице

К чему нескромным сим убором,

Умильным голосом и взором

Младое сердце распалять

И тихим, сладостным укором

К победе легкой вызвать?

К чему обманчивая нежность,

Стыдливости притворный вид,

Движений томная небрежность

И трепет уст и жар ланит?

Напрасны хитрые старанья:

В порочном сердце жизни нет…

Невольный хлад негодованья

Тебе мой роковой ответ.

Твоею прелестью надменной

Кто не владел во тьме ночной?

Скажи: у двери оцененной

Твоей обители презренной

Кто смелой не стучал рукой?

Нет, нет, другому свой завялый

Неси, прелестница, венок;

Ласкай неопытный порок,

В твоих объятиях усталый;

Но гордый замысел забудь:

Не привлечешь питомца музы

Ты на предательскую грудь!

Неси другим наемны узы,

Своей любви постыдный торг,

Корысти хладные лобзанья

И принужденные желанья,

И златом купленный восторг!

Это стихотворение подтверждает, что опыт общения с «прелестницами» у Пушкина уже, очевидно, есть, равно как и опыт разочарования. Адресат неизвестен – скорее всего, это некий обобщенный образ. Послание перекликается со стихотворением Баратынского «Дориде» («Зачем нескромностью двусмысленных речей…»). Возможно, оба стихотворения представляют собой переложение какого-то неизвестного французского подлинника. Как видим, несмотря на яркость жизненных впечатлений, они все так же сливаются у Пушкина с впечатлениями литературными.

И я слыхал, что божий свет

Единой дружбою прекрасен,

Что без нее отрады нет,

Что жизни б путь нам был ужасен,

Когда б не тихой дружбы свет.

Но слушай – чувство есть другое:

Оно и нежит и томит,

В трудах, заботах и в покое

Всегда не дремлет и горит;

Оно мучительно, жестоко,

Оно всю душу в вас мертвит,

Коль язвы тяжкой <и> глубокой

Елей надежды не живит…

Вот страсть, которой я сгораю!..

Я вяну, гибну в цвете лет,

Но исцелиться не желаю…

Тема стихотворения (оставшегося в рукописи) традиционна: сопоставление любви и дружбы как ведущих человеческих страстей было обычным в моралистической философии и литературе, как русской, так и западноевропейской, еще в XVIII веке. Но и в этом, насквозь литературном тексте лирический герой находит возможность высказать свою любимую мысль: лучше мучения любви, нежели ее отсутствие.

К***

Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный,

Без томной радости твой ловит светлый взор,

Движенья милые, игривый разговор

И след улыбки незабвенной.

Это незаконченное стихотворение представляет собой перевод второй оды Сапфо. Она неоднократно переводилась как французскими, так и русскими поэтами. Стихотворение Пушкина близко к его двум черновым наброскам 1818–1819 годов.

Как сладостно!.. но, боги, как опасно

Тебе внимать, твой видеть милый взор!..

Забуду ли улыбку, взор прекрасный

И огненный, <волшебный> разговор!

Волшебница, зачем тебя я видел —

<. . . . . . . . >

[Узнав тебя], блаженство я познал —

И счастие мое возненавидел.

Лаиса, я люблю твой смелый, <вольный> взор,

Неутол<имый жар>, открытые <?> желанья,

И непрерывные лобзанья,

И страсти полный разговор.

Люблю твоих очей я вызовы немые,

Восторги быстрые, живые

Лаиса – имя известной греческой гетеры VI века до н. э., ставшее нарицательным во французской поэзии XVIII века. Из этих трех текстов последний в наибольшей степени проникнут чувственностью. Он перекликается со стихотворением Батюшкова «В Лаисе нравятся улыбка на устах…», где есть противопоставление «неопытной красы», «незрелой в таинствах любовного искусства» и вакхической страсти «владычицы любви». В пушкинских набросках подобного противопоставления нет, но в будущем оно прозвучит во многих произведениях Пушкина, вплоть до стихотворения «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…».

1819 год

Русалка

Над озером, в глухих дубровах,

Спасался некогда Монах,

Всегда в занятиях суровых,

В посте, молитве и трудах.

Уже лопаткою смиренной

Себе могилу старец рыл —

И лишь о смерти вожделенной

Святых угодников молил.

Однажды летом у порогу

Поникшей хижины своей

Анахорет молился богу.

Дубравы делались черней;

Туман над озером дымился,

И красный месяц в облаках

Тихонько по небу катился.

На воды стал глядеть Монах.

Глядит, невольно страха полный;

Не может сам себя понять…

И видит: закипели волны

И присмирели вдруг опять…

И вдруг… легка, как тень ночная,

Бела, как ранний снег холмов,

Выходит женщина нагая

И молча села у брегов.

Глядит на старого Монаха

И чешет влажные власы.

Святой Монах дрожит со страха

И смотрит на ее красы.

Она манит его рукою,

Кивает быстро головой…

И вдруг – падучею звездою —

Под сонной скрылася волной.

Всю ночь не спал старик угрюмый

И не молился целый день —

Перед собой с невольной думой

Всё видел чудной девы тень.

Дубравы вновь оделись тьмою;

Пошла по облакам луна,

И снова дева над водою

Сидит, прелестна и бледна.

Глядит, кивает головою,

Целует из дали шутя,

Играет, плещется волною,

Хохочет, плачет, как дитя,

Зовет Монаха, нежно стонет…

«Монах, Монах! Ко мне, ко мне!..»

И вдруг в волнах прозрачных тонет;

И всё в глубокой тишине.

На третий день отшельник страстный

Близ очарованных брегов

Сидел и девы ждал прекрасной,

А тень ложилась средь дубров…

Заря прогнала тьму ночную:

Монаха не нашли нигде,