Читать онлайн Труды и дни

Детство Феди

Василий Дмитриевич Родичев ждал и нервничал почти шесть часов.

– Иди кури на лестницу, ты уже двадцатый раз закуриваешь, провонял всю комнату табаком, – его супруга Татьяна Ивановна подошла к окну, отдёрнула тяжёлую штору, передвинула на кольцах занавеску, открыла форточку.

От окна повеяло сыростью, послышался привычный железный лязг, прозвенел звонок трамвая, мелькнула жёлтая искра в проводах. Два кровельщика на крыше дома напротив гремели железным листом, громко обсуждая что-то важное грубыми голосами. Потянуло масляной краской, потом дымом каменного угля, ещё чем-то неприятным.

Татьяна Ивановна поморщилась, закрыла форточку и быстро заходила по комнате. Она тоже нервничала: утром её невестку Соню отвезли со схватками в родильный дом Грауэрмана, что у Арбатских ворот, в самое лучшее заведение, как считалось у знающих людей.

Василий Дмитриевич выбил трубку в каменную пепельницу с бронзовой собачкой на ободке, развинтил трубку, почистил ёршиком, продул и начал было её вновь набивать, захватывая табак пальцами из коробки и просыпая крошки на стол.

– Прекрати немедленно курить! – Татьяна Ивановна резко повернулась.

Со стены на неё глядел с увеличенной фотографии Лев Николаевич Толстой как-то успокаивающе и сочувственно. Татьяна Ивановна поджала губы и вздохнула. С противоположенной стены, высунувшись из-за вазы с сухой пампасной травой, стоявшей на похожем на небольшой катафалк пианино, также сочувственно смотрел её прадед, контр-адмирал Иван Карлович Энгельберг. Рядом с адмиралом на другой картине в тяжёлой золочёной раме на фоне римских развалин безразлично и безучастно возлежала неведомая томная красавица. В самом же углу висела Казанская икона Божьей Матери. И тут Татьяна Ивановна, член партии с 1924 года, «ленинского призыва», глядя на лик иконы, перекрестилась. Василий Дмитриевич только хмыкнул, потянулся было всё же раскурить трубку, но решил подождать и не злить жену.

Большие напольные часы мягко и нежно пробили три раза. С пианино им ответили «динь-дон» бронзовые каминные. Часам откликнулся телефон в коридоре, звук был резким и неприятным. Домработница Нина, бойкая рязанская девица, оказалась быстрее всех и первая сняла трубку с рожек аппарата, что висел у вешалки на стене. Но это был звонок не из роддома, а из конторы Большого театра, звонил с репетиции Сонин отец.

– Нет, нет, пока ничего нет, Адам Иванович, никаких вестей, – сказала Нина и передала телефон подбежавшей Татьяне Ивановне.

– Адам, не волнуйся, это первые роды, это же Грауэрман, там специалисты всё сделают как надо. Да, там Коля и Аня, как что-то будет известно, они сразу нам позвонят, и мы тебе сообщим. Да, да, записочку прямо у Доры Павловны, на столе, если тебя в комнате не будет. Спокойно себе репетируй, давай, не отвлекайся… Можешь, можешь, ты всё можешь, мы знаем… Ну, давай, успокойся… Да, хорошо, хорошо, обязательно, – Татьяна Ивановна повесила трубку и на минуту застыла у телефона, опустив руки и наклонив голову.

А в то же время в полутора километрах от квартиры на Большой Дмитровке, где с нетерпеньем ждали вестей, на узкой больничной кушетке родильного дома в коридорчике рядом с дежурной под матовой лампой-пузырём сидели двое. Это были Николай Васильевич, муж Софьи Адамовны, для друзей просто Сони, и её мать Анна Владимировна.

Николай Васильевич был собран и спокоен на вид, волнение выдавало лишь то, что он то брал шляпу в руки и вертел её, то клал на кушетку и поминутно смотрел на наручные часы. Необходимости в этом не было никакой, так как настенные часы висели тут же над столом в приёмном покое.

– Пока новостей нет, роды тяжёлые, её смотрит профессор, – молодая женщина-врач появилась на минутку и снова исчезла за стеклянной дверью.

Полное лицо Анны Владимировны шло пятнами, отчего стало некрасивым, выражение было испуганным и даже плаксивым. Она выбежала покурить на улицу, вернулась, вытирая глаза платочком.

Шли минуты, превращаясь в часы. И вот наконец…

– Вы ждёте? Вы Худебник? Ваша дочь родила, мальчик три двести, пятьдесят два сантиметра, живенький, – врач улыбнулась и хотела уйти.

– А как она сама?

– Кровотечение удалось остановить, её жизнь вне опасности. Но, сами понимаете… В общем, не волнуйтесь, идите домой, сегодня её увидеть не удастся. Ребенка вам тоже показать пока не можем, такие правила.

Анна Владимировна грузно осела на кушетку, достала пудреницу, а Николай Васильевич бросился к телефону.

Так на свет 26 октября 1926 года появился Федя Родичев. Соня перенесла операцию, она пролежала в роддоме ещё две недели, и когда её выписывали, еле шла сама. Детей больше у неё не было, Федя был первым и единственным.

Соня через три года после рождения Феди, с ноября 1929 года, вышла на работу в библиотеку искусств, где она была на очень хорошем счету, потому что все, кого ни возьми, использовали её покладистый и добрый характер. Она постоянно работала за кого-то, задерживалась допоздна, и всё это за мизерную зарплату. Но дело было не в зарплате, дело было в служении культуре и великому делу просвещения народа, как завещал Лев Николаевич Толстой.

У Сони с детства были слабые способности к наукам. При этом она с ранней юности, ещё со времён учёбы в гимназии, мечтала всю себя отдать служению какому-нибудь великому делу. Выйдя осенью 1917 года замуж за Николая Родичева, она познакомилась с его дядей, адвокатом Фёдором Дмитриевичем, записным толстовцем, который часто бывал у них в годы гражданской смуты. Никто в семье брата не разделял его идеалы, но он нашёл восторженную слушательницу в лице очаровательной юной дамы со светлыми волосами и голубыми глазами, похожей на ангелов с картин Фра Филиппо Липпи. «Испанка» унесла жизнь Фёдора Дмитриевича уже в восемнадцатом году, но посеянные им семена взошли и дали плод в благородной душе Сони. Она прочитала все сочинения великого человека и понесла в жизнь его идеалы. Пока Соня сидела дома, то как-то с трудом справлялась с ребёнком с помощью домработницы Нины и поварихи Божены, но с выходом на работу ей срочно понадобилась няня для Феди, так что Елена Максимовна, тётя Лёля, которую в доме называли иногда «бонна», появилась в 29-мгоду не случайно.

Тетя Лёля происходила из семьи курских помещиков, воспитывалась в благородном пансионе, была замужем за морским офицером, родила ему двух детей, они жили на Мойке. Революция отняла у нее всё – мужа убили, дети умерли от тифа, сама она оказалась на улице, потом перебралась в Москву, и тут ей как-то удалось устроиться в новой жизни: учила чужих детей, воспитывала их, гуляла с ними. Её рекомендовали Родичевым Кондауровы, она понравилась Соне, а главное, её маме, и как-то легко вошла в дом и стала всем другом. Её манеры были безупречны, французский – совершенным. У Родичевых в семье довольно часто говорили по-французски, он был для них чуть ли не вторым родным. Приучала всех говорить на языке Расина Анна Владимировна, в девичестве княжна и воспитанница благородного пансиона, а ныне скромный работник конторы Художественного театра.

Федя помнил себя примерно с трёх лет, когда он стал исследовать окружающий мир. Семейная квартира казалась маленькому Феде целым дворцом-лабиринтом, но без Минотавра, а потому не страшным. В светлой гостиной, где часы с боем, было совершенно прекрасно. Особенно хороша была хрустальная люстра, сделанная в какой-то таинственной и далёкой Венеции. Солнечный свет из двух больших окон дробился в хрусталиках и рождал световые лучи: яркие и восхитительные синие, потом нежные лиловые, весёлые оранжево-красные, иногда удивительные зелёные. Эти лучи бегали зайчиками по жёлто-кремовым обоям стен, высвечивая и оживляя мелкий блеклый цветочек на них, а когда открывали форточку, то ветер звенел хрусталиками, а дробящиеся в них лучи метались по комнате, меняя свой цвет. Эти лучи в середине дня попадали в старинное зеркало в тёмной раме у двери и разбивались ещё раз в нём, а ещё в другой час днём – вхрусталиках бронзовых бра над старинным секретером. В лучах солнца у окна резвились пылинки, и дедушке Васе не составило труда объяснить пятилетнему Феде природу броуновского движения – просто эти пылинки толкают со всех сторон другие, совсем маленькие, невидимые глазу.

На пианино в гостиной можно было пальчиками поиграть, но «не блямкать», за этим особенно следила няня. Можно было посидеть на большом диване, стоявшем на палисандровых львиных лапах, или на маленьком диванчике, что был уже на бронзовых лапах. Или забраться на большое мягкое кресло в полосатом чехле, или же на жёсткое дубовое с гнутой спинкой за необъятным письменным столом рядом со шкафом, где стояли энциклопедии братьев Гранат, Брокгауза и Эфрона и ещё какие-то справочники. В гостиной был рабочий кабинет дедушки Васи, он часто шутливо сетовал, что вынужден работать «в общем зале». Ещё были небольшой ковёр на полу с причудливыми узорами, картины и фотографии по стенам. Адмирал Энгельберг немного пугал Федю, казалось, что он следит за ним взглядом по комнате. А вот Лев Николаевич казался добрым. Красивый пейзаж Левитана с небольшой церковкой в весеннем лесу и необъятной небесной далью ему очень нравился, как и весёлые мальчики у пруда художника Серова. Много там было хорошего.

В столовой же стояли огромный буфет резного дуба и раздвижной стол, под которым можно было прятаться, над столом – бронзовая люстра с золочёными грифонами и цепями. Висели там картины странные, состоящие из пятен, говорили, что это Коровин и Фальк, но что в них хорошего, Федя не понимал. То ли дело мужчина на лошади перед дворцом, а после он же в самом дворце в комнате, убранной к Пасхе. Это был художник Жуковский. «Вот это художник так художник, а не какой-то там Коровин», – решил про себя Федя.

Ещё столовой в тяжелейшей золочёной раме на стене был натюрморт – перцы, помидоры и прочая снедь, рядом – виды Санкт-Петербурга зимой, гравюра со шпилем адмиралтейства и разная масляная и фотографическая мелочь. Стулья с гнутыми спинками, патефон и радио на столике у окна. И ещё камин, который не разжигали никогда, да и не работал он, наверное. Дверь вела на балкон, выходящий прямо на улицу, летом там можно было курить, зимой же разрешалось курить в столовой и гостиной, но только при гостях.

Мамина спальня пахла духами, тут все было белым, голубым и розовым, любимые Сонины цвета. Бабушка Аня не одобряла вкусы дочери, «какие-то курортные», «как из Ялты». Особенно бабушку сердило, когда Соня зимой надевала розовое платье, белые туфли и зелёный поясок: «Вкусы как у молочницы или белошвейки». Соня смеялась и говорила, что подругам в библиотеке всё, что она надевает, всегда очень нравится. «Неудивительно», – говорила в ответ бабушка. Такие разговоры случались часто, но к ссорам не приводили. В различных мелких хрустальных и фарфоровых мисочках и коробочках на трюмо у Сони были забавные шпильки-заколки, лежали розовая помада и коробочки с пудрой, в которых были смешные пуховочки. Даже шторы на окнах в комнате Сони были светлыми в полоску. Комната была радостная и самая спокойная, ничей взгляд с портрета не следил за Федей, не летели над головой золотые грифоны, не шумел осенний лес с мрачноватой картины, где в деревьях, казалось, пряталось чье-то таинственно лицо. В палехской шкатулке лежали любимые украшения мамы, в основном из камня аметиста. «Против пьянства», – говорила она. Конечно же, имелось в виду пьянство русского народа, с которым Соня боролась по завету графа Толстого.

Мрачный осенний лес на картине был в спальне у бабушки Ани и дедушки Адама, тут было вообще некое «туманное место»: тёмные шторы, стены, обитые блекло-синим штофом, много разных подушечек, салфеточек и бесчисленные фотографии на стене. Бабушка Аня и сама носила тёмные платья, любимыми её цветами был синий, тёмно-вишнёвый и бордовый, по настроению. На стене висела пара фарфоровых тарелок, на самой большой из которых античная дева стояла у источника с кувшином в руке. Бабушка иногда курила в спальне, открыв форточку зимой или даже распахнув окно летом, благо, что оно выходило не на улицу, а во двор. Правда, в строениях во дворе жила самая разная публика, оттуда порой слышались громкие голоса, доносились запахи борща или жареной картошки, а зимой – угольный дым из котельной и звуки лопаты, царапающей потрескавшийся асфальт. Иногда слышались крики разносчиков и мастеровых: «Кому хлеба, свежий хлеб», «Молоко, молоко, простокваша, сметана, яйца». Или: «Точить ножи-ножницы», «Стекло, стекло, окна, двери, форточки», «Чиню замки, починяю примуса, лужу кастрюли, ведра», «Старьё берём, старьё берём», «Травим крыс, мышей, гоняем тараканов, клопов, мурашей». И самое удивительное: «Котам яйца резать». Няня и бабушка почему-то не хотели объяснить Феде, что это значит. Дедушка Адам и бабушка Аня спали рядом на одной большой кровати, рядом с которой стояла старинная позолоченная бронзовая лампа, коряво переделанная под электричество каким-то народным умельцем.

У мамы и бабушки Ани комнаты были длинные и узкие, а вот у дедушки Васи и бабушки Тани – квадратная угловая, с окнами на две стороны и двумя кроватями. Здесь всё было какое-то скромное, ничего лишнего, правда, висели довольно много фотографий и одна большая картина – взятие крепости Анапа: море, корабли, пушки, чайки и прибой.

Был ещё кабинет отца, он же библиотека, тут же работал иногда и дедушка Адам. Папа спал там иногда на большом кожаном диване: Соня была «совой», вставала к десяти и шла на работу к двенадцати, а Коля поднимался в шесть утра. Вечерами по будням встречи супругов бывали недолгими: Николай шёл спать в одиннадцать вечера, Соня же ложилась в час ночи, а до того читала в постели.

В квартире были ещё комната Елены Максимовны, куда нельзя было заходить Феде без спроса, комнатка прислуги с двумя кроватями и сундуками и, наконец, детская Феди с большим светлым окном, кроватью с железными шариками, комодиком, шкафчиком, столиком и разными детскими вещами.

Но самым интересным в доме был широкий и длинный коридор с закутками, нишами, выступами, кладовками, поворотами и углами, где можно было прятаться, кататься на трёхколесном велосипеде и играть в индейцев. Коридор вёл на кухню, там стояли газовая плита и электрическая плитка. Говорили, что раньше ещё были примус, керосинка и самовар, но бабушка Таня велела всё убрать. Примуса она опасалась особенно. Да и зачем примус, когда есть газ? Иногда Федю пускали на кухню, он «помогал» поварихе Божене раскатывать лапшу и лепить пирожки, делал фигурки из теста, которые потом для него запекали в духовке. Повариха Божена, полька из Вильно, некогда приехала в Москву на заработки и осталась тут навсегда. Она был очень чистоплотной, а Татьяна Ивановна как-то особенно, по-немецки не терпела на кухне грязь.

Ещё была ванная комната, где стояла на лапах золотистая латунная ванна и висело «чудо техники» – газовый нагреватель для воды, к которому по стене вели какие-то трубы сквозь круглый «распределитель», так называли это странное устройство взрослые. Между ванной и кухней был закуток, за ним – дверь на чёрный ход, туда Феде нельзя было выходить. Там шла вверх-вниз узкая лестница с площадкой перед дверью, стояли маленький круглый столик с пепельницей и к нему два стула, это было место для курения дедушки Васи и бабушки Ани. Там они часто подолгу сидели, вели разговоры, курили, он – трубку, она – папиросы «Ява», туда им иногда Нина приносила чай. Феде сказали, что их табак некогда был выращен на далёком острове Ява и подарен трудящимися Индонезии советской республике. В той самой Индонезии, где растут корица, гвоздика и ваниль, что кладут в кексы, и где живёт орангутанг.

В доме никогда не бывало много гостей за один приём, но разные люди заходили постоянно – это были артисты, учёные и врачи, инженеры и балерины, просто знакомые, новые и старые. Никогда никто не бывал у них из Моссовета или с работы дедушки Васи, так повелось, и нескоро Федя понял, отчего и почему. Иногда появлялись родные Родичевых – брат бабушки Тани профессор Иван Иванович Энгельберг, живший в Ленинграде, иногда один, иногда с женой и дочерью, также бывали племянники и племянница дедушки Васи проездом из Киева. А вот у дедушки Адама и бабушки Ани совсем не было родных, только знакомые и сослуживцы. Это тоже было некой тайной для маленького Феди. Заходили дирижёр Сук, хормейстер Авранек – «наше маленькое чешское землячество Большого Театра», как говорил дедушка Адам. Федю ненадолго выводили к гостям, с ним шутили, гладили по голове.

Зимой Федю водили гулять в Нарышкин сквер, в сад Эрмитах, даже иногда на Тверской бульвар. В общем, маленький москвич до своих семи лет рос как многие другие мальчики и девочки «из хороших семей», с которыми он встречался на прогулках. Федя редко болел, но ему запомнилась свинка, тогда шею раздуло, и лицо было действительно какое-то свинячье. Ещё были ветрянка, корь и краснуха, всё как обычно, как у всех.

Летом семейство не выезжало из города, дачу не нанимали. Адам Иванович был дирижёром в Большом, Анна Владимировна работала в конторе МХАТа. До середины июня все театры работали, дальше шли гастроли, а в конце августа уже назначался сбор труппы, как шутил дедушка Вася про МХАТ, «день Иудиных поцелуев». Бабушке Ани это не нравилось: «Ну, зачем ты так, Вася. У нас есть люди, которые искренне дружат. Есть же порядочные люди». А дедушка Вася в ответ: «Кого в театре называют порядочным известно – кто просто так гадость не сделает и задёшево друга не продаст». Федя удивлялся и не понимал, о чём это они. Бабушка Аня качала головой, и они шли курить. Слушая их пикировку, дедушка Адам крутил седой ус и подмигивал бабушке Тане, та в ответ фыркала и пожимала плечами. Федя тоже пытался подмигнуть, как дедушка, но у него не получалось.

Дедушка Адам был внешне похож на чугунную статуэтку Дон Кихота, что притаилась в кабинете на столике у дивана. Федя сначала думал, что это и есть дедушка Адам, а то, что у Дон Кихота на голове, – это просто летняя шляпа-канотье. Дедушка Адам как-то особенно глубоко ценил свою любимую дочь Соню за её кротость и простоту, впрочем, и всем в семье он был лучшим другом, никогда не повышал голос и, казалось, всегда был доволен жизнью. Говорили, что на репетициях в театре и на занятиях в консерватории он очень строг и требователен, но Федя себе этого даже представить не мог.

– Федя, немедленно собери свои игрушки, пора заниматься французским. Сколько тебя ждать? – Голос няни Лёли, которая теперь стала уже всерьёз называться бонной, был сердитым. – Я тебе ещё когда сказала всё прибрать?

– Ну ещё немного, ну пять минут.

– Никаких минут, время уже скоро десять часов, нам через час выходить, а тебе ещё одеваться.

Так начинался почти каждый день.

Трудно быть единственным ребёнком в интеллигентной семье, когда твоим воспитанием и образованием занимаются постоянно четыре женщины, а к ним ещё присоединяются иногда авторитетные мужчины.

Единственным, кто не давал Феде заданий и не проверял его знания, был дедушка Адам, который иногда просто беседовал с Федей, – шутил, смеялся, рассказывал забавные истории, угощал конфетами, пел детские чешские песенки, учил немногим чешским словам и выражениям. Федя его очень любил, хоть видел редко, и поговорить с ним удавалось не более получаса.

Бонна Елена Максимовна занималась с Федей французским и английским языками. Мама Соня учила грамотно писать, выразительно декламировать и ещё подолгу монотонно читала сыну нравоучения. За кругом его чтения следила бабушка Аня, также она упорно прививала Феде хорошие манеры, внедряла всеми способами в него мировую культуру, развивала вкус, водила в музеи, театры, на концерты. С ней в шесть лет он впервые побывал во МХАТе на «Синей птице», ему было очень интересно, но царство Ночи напугало маленького Федю, он долго потом не мог заснуть.

Бабушка Таня, в девичестве барышня Энгельберг, была дочерью военного моряка и внучкой военного инженера. Она в своё время окончила гимназию в Гельсингфорсе, где преуспевала в точных науках и была самим воплощением порядка, спокойствия и разумности. Вот и учила она Федю арифметике и ещё развивала в нём практичность и здравый смысл. Иногда к этому подключался отец Феди, Николай Васильевич, который работал на очень высоких технических должностях по воплощению в жизнь плана ГОЭЛРО – программы электрификации советской страны. Навеянные покойным дядей толстовские искания ранней юности у него ушли в прошлое, и теперь он мечтал вместе со всеми сознательными трудящимися нашей советской родины, чтобы электричество и радио пришли в каждый сельский дом. С любимой женой он иногда, бывало, ссорился из-за проблем воспитания: и ей самой, и Феде он категорически запрещал вегетарианство, сердился, если обнаруживал попытки его внедрить. Соня иногда даже плакала, но сделать ничего не могла – авторитет мужа был для неё непререкаем.

Старший Родичев, дедушка Вася, тоже часто занимался с ребёнком – рассказывал про технические устройства и машины, решал с ним логические задачи, играл в шахматы, шашки и нарды. Дедушка Вася не был строгим учителем, Федя его любил, но немного побаивался, что-то в нём было чуть-чуть колючее, жестковатое.

Ещё к ним приходила педагог по музыке, и по часу в день надо было играть на пианино. Кроме всего прочего, была гимнастика по Миллеру два раза в день под руководством бабушки Тани. Иногда за обедом проходили семейные дискуссии о направлении образования Феди.

– Федя мало читает, у него одни сплошные занятия, ему некогда читать. Так он вырастет малокультурным человеком, – Соня искренне желала, чтобы Федя побольше отдыхал и, лёжа на диване, читал классиков.

– Согласна с тобой, дорогая, действительно, нужно делать упор на чтение и иностранные языки, – говорила Татьяна Ивановна, которая рядом с Анной Владимировной и Соней ощущала пробелы в собственном образовании.

– Кому у нас нужно «дворянское воспитание» – языки, музыка, стихи, пение и танцы? Сейчас время точных наук: математики, физики, химии. Стране нужны инженеры, а не рефлексирующие гуманитарии, – Анна Владимировна в пансионе была не сильна именно в точных науках, потому искренне восхищалась мужчинами семейства Энгельбергов, особенно умом и талантами Василия Дмитриевича.

– В любом случае, он должен пойти учиться в Московский университет, а факультет уж выберет сам. Но для правильного выбора нужна разносторонняя подготовка, чтобы он был осознанным, – Елена Максимовна занимала в споре взвешенную позицию.

– Полагаю, что среднее разумение в наши дни куда важнее высшего образования. Сколько людей сейчас имеют возможность на прекрасном французском языке беседовать о философии Канта и тайнах мироздания после 12 часов работы с тачкой на строительстве каналов? Если конечно, у них остаются для этого силы, – Василий Дмитриевич аккуратно промокнул губы салфеткой. – Сегодня пирог с яблоками Божене особенно удался.

– Антоновка в пироги лучше всего, – подхватила Татьяна Ивановна, она спешила сменить тему разговора, который приобрёл нежелательный оборот.

Адам Иванович не высказывался по вопросам воспитания Феди, он был фаталистом и считал, что чему быть, того все равно не миновать, и от судьбы никуда не уйдёшь: кому что предназначено, то с ним и будет, как ни крутись.

Понятно, что с такими заботами взрослых свободного времени, чтобы поиграть, у Феди почти не оставалось. Но такая скучная закрытая жизнь имела свои плюсы: Федя научился к семи годам хорошо считать, быстро и подолгу читать, свободно говорить по-французски, хорошо и чисто писать, знал пару сотен английских слов, мог назвать столицы стран Европы и даже найти их на карте. Пора было отдавать его в школу, не дожидаясь, когда ему исполнится восемь лет.

Школа и дача

И вот, наконец, Федя пошёл в школу, которая находилась рядом с домом. В 1934 году ему до восьми лет не хватало пару месяцев, но директор разрешил, ребёнок был готов к учёбе. В классе были дети из самых разных семей, но больше всего – отпрысков работников Большого и Малого театров, МХАТа и театра для детей: начиная от внуков знаменитых артистов и музыкантов до детей гримёров, осветителей, бутафоров, капельдинеров и рабочих сцены. Из старых знакомых в параллельном потоке в старшем классе учился внук хормейстера Авранека. Федя раньше бывал с мамой у них в гостях: мама Соня помогала в работе его отцу, авторитетному исследователю творчества и редактору собрания сочинений Толстого Николаю Сергеевичу Родионову.

Учёба Феде давалась легко, ведь на самом деле ему просто нечему было учиться в начальных классах. Некоторые хлопоты доставляло чистописание, сложный предмет, какой-то «девчоночий», как думал Федя. Федя был подвижным, не всегда внимательным и собранным. Перо его ручки засорялось волосками, а потом так и норовило подцепить каплю фиолетовых чернил из «непроливайки» и капнуть на тетрадь или даже на саму пропись. Перочистка, округлый предмет, состоящий из множества тряпочек, была вся измазана, промокашек не хватало, его преследовали кляксы, пятна и чернильная грязь.

Феде сказали старшие мальчики на бульваре, что в школе не любят «маменькиных буржуйских сынков» в матросочках и коротких штанишках. И он настоял, к огорчению мамы, но с полной поддержкой дедушки Васи, на длинных чёрных штанах, гимнастёрке, простой плотной куртке и кепке. Этот выбор оказался правильным и сразу сделал его «своим парнем» даже для старшеклассников.

На переменах девочки гуляли парами, а мальчишки бегали и возились, мерялись силой. Федя был самым сильным в первом классе, боролся даже с третьеклассниками, но тут не всегда выходило удачно. Учительница сначала посадила его с Нариманом, ассирийцем, сыном чистильщика обуви у станции метро «Охотный ряд». Нарик был парень сильный и весёлый, они пихались с Федей на уроках, учительница их рассадила и посадила Федю с девочкой.

Девочка была маленькая и серенькая, как мышка. Серая юбка, серый свитер, какие-то бесцветные волосы. Девочку звали Лида, она была внучкой искусствоведа профессора Иорданского, известного не только в Союзе, но и во многих местах за границей. И ещё дочкой художника-авангардиста Форта.

– Мой дедушка – кавалер Почётного легиона и рыцарь Красного орла, – преодолев первое смущение, гордо сообщила Лида новому соседу.

– А у него есть латы и меч? – спросил Федя.

– Нет, лат нету, но есть римский шлем. Ещё есть сабля и шпага. Шпага прямая, а сабля кривая, они висят на ковре в кабинете. И есть охотничье ружьё.

– Ружьё есть и у моего деда Васи, «три кольца» называется, – разговор становился всё более увлекательным.

– А ещё у нас есть картина с рыцарями, – снова похвасталась девочка.

– А у нас есть дуэльные пистолеты, они воском стреляют. С ними двоюродный дедушка выступал на Олимпийских играх в Швеции, и у него целых пять колец на грамоте, – вступил в разговор мальчик с передней парты, Андрюша Сомов. – Он был спортсменом. Его потом на войне убили немцы.

– А моего дедушку убили белогвардейцы. Он был будённовцем. А давайте дружить все вместе? – высокая черноволосая девочка Алла Вайншток, одетая в синее платье с белым кружевным воротником, соседка Андрея, повернулась к Лиде.

Тут учительница строго прекратила все разговоры, но дело было сделано: у Феди появились лучший друг и целых две подружки. Потом, когда их приняли в октябрята, то тот же Нариман попросился к ним пятым в «звёздочку», как положено по числу лучей красной звезды с октябрятского значка. Командиром звеёдочки стала Алла, Нарик – физкультурником, Лида – цветоводом, Андрей – библиотекарем, а Феде досталась «должность» санинструктора, на «свободном уроке» он учился накладывать бинт на руку. Игра в звёздочки и звенья была интересной сначала, но потом всем наскучила.

Расписание жизни Феди в первых пяти классах школы было устроено так, как было заведено в дореволюционных классических гимназиях, – врезультате снова и опять у него свободного времени совсем не было. Прогулки были такими же краткими, как и до школы, в сопровождении бонны. Правда, теперь были зимой лыжи на Страстном бульваре, каток на Патриарших прудах, санки на Тверской улице, снежки у памятника Свободы и стелы Конституции, что напротив Моссовета, где работала бабушка Таня. И ещё теперь иногда Феде покупали мороженное, больше не боялись ангины, он ей никогда не болел.

Дома в присутствии Феди никогда не говорили о политике, и о том, что враги убили Кирова, в начале декабря он узнал в школе. Кто такой Киров, он не знал, за что убили его, тоже, надо было спросить дома у родных. Папы не было в Москве, он строил какую-то новую электростанцию на Севере, и потому Федя пошёл с этим к дедушке Васе.

– Да, Кирова убили враги, – дедушка внимательно посмотрел на Федю.

– А кто эти враги?

– Немецкие и итальянские фашисты. Ещё поляки, румыны и японцы.

Федя задумался.

– Еще какие-то бывают троцкисты. Они кто?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Вот вырастешь, всё узнаешь. А пока никогда и никому не задавай лишних вопросов, особенно в школе.

– А то что?

– Ты знаешь, что если газ на плите оставить открытым и напустить в комнаты, то будет плохо. А почему, знаешь?

– Знаю, отравимся.

– А откуда ты знаешь? Ты же сам не пробовал.

– Ты мне говорил. И бабушка. Я вам верю.

– Вот и хорошо, поверь мне и сейчас и никогда не обсуждай эти дела в школе и во дворе, и вообще нигде. Хорошо? Обещай мне твёрдо.

– Хорошо, не буду. Обещаю, честное ленинское.

«Честное ленинское» считалось у мальчиков важнейшей и прочнейшей клятвой, куда более крепкой, чем «честное пионерское» или просто «честное слово».

– Честное слово врать готово, – говорили, – дай честное ленинское.

И Федя хорошо усвоил правило не говорить о политике с посторонними.

Дедушка Вася знал, о чём говорил, наверное, лучше всех в семье. Он обладал ясным и весьма критическим умом. В детстве его мама и старший брат много рассказывали маленькому Васе про Льва Толстого, как тот любит народ, сам ходит в рубахе-толстовке и пашет землю, не ест мясо и пьет кумыс. Дедушка Вася даже ненадолго увлёкся толстовством, но к окончанию гимназии под влиянием уроков химии, физики и математики, увлечения техникой, правом и экономикой его толстовские идеалы рассыпались в прах.

«Не верить надо в мужика, а хорошенько вымыть, дать ему образование, начатки культуры, отучить от лени и пьянства, наделить землёй, которой полны-полно в той же Сибири, и ещё дать машины. Или обучить профессиям, требующимся в производстве или торговле, пусть перебирается в город», – слыша эти слова от гимназиста Васи, старший брат Федя просто затыкал уши.

Кончились дискуссии с братом, когда Вася стал студентом юридического факультета Московского университета и специализировался на кафедре политической экономии и статистики. Очень хорошая была кафедра, но вот куда идти работать, на что содержать молодую жену Таню и новорожденного Колю? И Василий Дмитриевич по случаю стал чиновником для особых поручений при генерал-губернаторе в чине титулярного советника с персональным окладом 1500 руб лей в год. Он хорошо справлялся с самыми сложными поручениями, особенно когда началась Германская война, и в 1916 году получил две звезды «с сиянием» на погоны и в петлицы вицмундира, то есть первый генеральский чин действительного статского советника по Министерству внутренних дел. По долгу службы он часто встречался с другим штатским генералом и при этом оперным певцом Михаилом Луначарским, младший брат которого, известный революционер, стал в 1917 году народным комиссаром просвещения. Это знакомство очень помогло уцелеть семейству Родичевых в годы гражданской смуты.

Пришёл март 1917 года, и новая власть расформировала канцелярию генерал-губернатора. Василий Дмитриевич сначала думал поступить на работу чиновником в новую городскую управу, но решил сперва присмотреться, подождал до осени и передумал. Сбрил бородку, усы, бакенбарды, оделся просто и поступил на работу в контору Большого театра, куда его рекомендовал только что обретённый сват Адам Худебник. В 1924 году, в начале НЭПа, он перешёл работать в государственный трест «Жиркость», который вскоре преобразовался в объединение «ТЭЖЭ» (высококачественные товары для женщин – парфюмерия, пудра, крем, расчёски, заколки, бижутерия и прочее). Со временем он стал помощником по экономическим вопросам Полины Жемчужиной, жены восходящей звезды коммунистического руководства Вячеслава Молотова. Так он более чем на десять лет обрёл и хорошую зарплату, и спокойную работу.

Однако с первого января 1936 года дедушка Вася и бабушка Таня, заранее договорившись, одновременно вышли на пенсию. Перед уходом бабушку Таню наградили орденом Трудового Красного Знамени, а дедушка Вася получил одним из первых новый орден – Знак Почёта. Бабушке Тане в тот год только что исполнилось 60 лет, а дедушке Васе уже было целых 65.

– Вовремя унесли ноги, – говорил потом Василий Дмитриевич.

– Да уж, – соглашалась Татьяна Ивановна.

Бабушку Таню провожали, чествовали в здании Моссовета, туда пришла вся семья Родичевых, взяли и Федю. Федя растерялся, глядя на лица людей, таких он встречал на улицах и в магазинах, но не думал, что с такими работает бабушка – полные напудренные женщины с громкими голосами и ярко накрашенными губами, мужчины с обрюзгшими не очень трезвыми лицами в криво сидящих квадратных пиджаках и мятых рубашках, часто со свисающими набок галстуками. Феде там не понравилось: густо пахло плохими духами, жареной рыбой, было шумно и очень скучно, и Федя понял, почему никогда бабушка не приглашала к ним домой в гости никого со своей работы.

Дедушку Васю провожали на пенсию в ресторане гостиницы Москва. Туда решено было Федю не брать, чему он был только рад – подумал, что там будут люди вроде тех, что было на работе у бабушки. Федя был догадлив не по годам, так оно и было, только они там были лучше одеты, и ещё после ухода с банкета руководства мужчины-сослуживцы разгулялись не на шутку.

Главной причиной ухода с работы новоиспечённых пенсионеров был только что выделенный семейству участок под строительства дачи в посёлке Ильинское, что между Малаховкой и Кратовом по Казанской дороге, недалеко от аэродрома Быково. Участок был размером почти в полгектара, на нём росли высокие сосны, было много деревьев поменьше, но не было никаких построек. Деньги на строительство в семье были, много зарабатывали Адам Иванович и Николай Васильевич, имелись трудовые накопления и у дедушки Васи.

Впервые на дачу Федя приехал в июле 1936 года, когда ему исполнилось девять лет и он перешёл в третий класс. Там шла стройка, участок был перекопан, лежали штабелями доски и брёвна, было много сложенных кубами кирпичей, какие-то железные штуковины и листы кровельного железа, стояли банки с красками и олифой, лежали мотки пакли, были кучи песка, гравия и вынутой земли, из которых торчали лопаты. В корытах размешивали цемент, по участку ходили рабочие, дымил костёр, на котором плавили битум или вар, и ещё много чего там лежало, стояло и валялось, так что даже находиться там Феде было ещё нельзя. Пока шла стройка, Родичевы снимали небольшой домик из двух комнат и веранды на участке по соседству, там ненадолго разместилась в одной комнате дедушка и бабушка, а в другой – няня Лёля и Федя. Удобства были во дворе, еду готовили в углу веранды на керосинке, ночью было прохладно, днём жарко, а потом вскоре начались дожди, и через две недели такой жизни Федю с няней отправили обратно в Москву.

Начались прогулки по летней Москве в Парк культуры, на Сельскохозяйственную выставку, в Сокольники, куда Федю возили на метро. Можно было погулять и на Цветном бульваре, в саду Эрмитаж, сходить в Музей Революции, Политехнический и Исторический. Вот это была жизнь, не то, что на даче! Сопровождала Федю либо няня Лёля, либо бабушка Аня, у которой в театре был перерыв, иногда с ним гуляла мама Соня по выходным.

Но всему хорошему приходит конец, и первого сентября Федя отправился в школу. Там обсуждали новости – вИспании началась гражданская война, республиканцы сражались с фашистами, мы помогали республиканцам, которые были коммунистами или интернационалистами. Весь год прошёл в обсуждении Испании, в военных играх на переменах и во дворе после школы.

Мира Кригер и Аня Валенкова как-то пришли в школу в шапочках-испанках, похожих на пилотки, говорили, что им их привезли из Испании, но оказалось, что их сшили в Москве. Потом Аня Валенкова, дочь начальника пожарной части, рассказывала об обороне Мадрида, на который фашисты шли четырьмя колоннами, а внутри города при этом пряталась «пятая колонна» из диверсантов и предателей, но республиканцы их победили и всех прогнали.

– Папа говорит, что и у нас много предателей и врагов советской власти, они только и ждут, чтобы на нас фашисты напали, а потом ударят в спину Красной армии, – сказала Аня. – Но их скоро всех найдут и будут судить.

– Их надо расстрелять всех, – Тенгиз, сын военного врача, говорил с небольшим акцентом, но только когда спорил или сердился.

О врагах, которые пока скрываются и готовятся ударить в спину советскому народу и Красной армии, не в первый раз уже слышал Федя в разговорах взрослых. Надо было идти снова к дедушке Васе, всё узнавать.

– Враги наверняка есть, но среди наших родных и друзей такие не водятся. И помни о своём «ленинском слове», никогда ни с кем не говорить о таких вещах, – дедушка Вася помрачнел. – Возьми и прочти лучше «Капитанскую дочку» или «Вечера на хуторе близ Диканьки», тебе уже пора приниматься за серьёзное чтение, а не ерунду всякую читать.

Он имел в виду Корнея Чуковского и сборники народных русских сказок и былин.

На следующий 1937 год, наконец, в конце мая десятилетний Федя совсем переехал летом жить на дачу. Их участок находился на Интернациональной улице, куда можно было попасть со станций Быково и Ильинская Казанской железной дороги. Путь от площади трёх вокзалов в Москве занимал всего около 35 минут, а от станции Быково до их дачи ещё минут 20.

Теперь участок просто нельзя было узнать: стоял большой двухэтажный дом с балконом и с двумя верандами, а внутри с двумя голландскими печами, с шестью комнатами внизу и четырьмя наверху, считая мансарду. Маленькая веранда выходила в сторону ворот, большая – всад.

А вот сада ещё как такового и не было – среди двенадцати могучих сосен сидели саженцы яблонь, слив, вишен, крыжовника, ирги и малины. Вдоль забора тянулся жидкий рядок спиреи, боярышника, сирени с отдельно стоящими саженцами американского клёна, рябины и туи. У ворот посадили дубок и каштан, разбили несколько цветников с маками, маргаритками, душистым горошком, анютиными глазками и львиным зевом. У колодца посадили помидоры и огурцы и стали засаживать целую плантацию клубники. Всё это обещало плоды в будущем, но сейчас это надо было покупать на рынке в Ильинском или Малаховке.

И вот в июне того же 1937 года вся семья впервые собралась на даче в Ильинском. Адам Иванович облюбовал место в саду за столиком у молоденькой рябины, молодые туи скрывали его от взглядов с улицы, он что-то читал, выписывал, задумывался, потом ходил по тропинке. Лягушка, ёжик или соседский кот вызывали у него улыбку, но немного нервировал грубый лай собаки Рекса с соседней командармовской дачи. Дедушка Адам морщился и говорил, что собаку нельзя держать все время на цепи, с ней надо гулять и заниматься, а не то у собаки мозги свернутся набекрень.

– Вася, ты бы видел лицо его жены. Где они таких жен берут? – бабушка Аня презрительно скривила полные губы.

– Это не проблема – найти, таких много, но не всем из них достаётся командарм, некоторым пьяница-слесарь, который их колотит и тем самым облагораживает их натуру, – дедушка Вася был в своём «репертуаре».

– Вася, ты опять со своими шутками! Ну, скажи на милость, как можно облагородить натуру побоями? – вступила в разговор Татьяна Ивановна.

– Страдания облагораживают, ты же читала Достоевского?

– Вот что, Вася, хватит уже, а мне надо будет сходить договориться с молочницей, тут недалеко есть женщина, у которой две коровы.

– Скажи, пожалуйста, где она живет, я сам пойду и договорюсь.

– Лучше я схожу, так мне проще будет, из твоих разговоров вообще неизвестно что получится.

– Очень обидные слова Вы говорите, Татьяна Ивановна, я Вам их, матушка, припомню.

– Припомни, припомни, напугал, а кто тебе тогда будет делать квас?

– Пойду и куплю на станции бочкового, и пусть меня от него вспучит всем назло, – сказал дедушка Вася и пошёл читать новый детективный роман, приобретённый по случаю с рук на Казанском вокзале.

В результате к молочнице на Краснознамённую улицу послали домработницу Веру, анемичную долговязую девицу, приехавшую из Кинешмы и сменившую недавно вышедшую замуж Нину. Молочницей была мрачного вида худая пожилая женщина в тёмном платке, она носила очки в железной оправе, курила самокрутки и при случае виртуозно ругалась на юных хулиганов, что нарочно стучали палкой по её забору. На ее правой руке не хватало двух пальцев. Она одна обрабатывала участок в 25 соток, держала две коровы, продавала молоко и сдавала летом свой второй домик дачникам.

Но вот однажды, когда Вера уехала в город по делам, а Божена захворала, Татьяна Ивановна сама пришла к ней за молоком, пригляделась и вдруг узнала в образе старой деревенской ведьмы Зою Кастельмар, с которой некогда познакомилась на приёме у Шуваловых в Санкт-Петербурге. Тогда две барышни отказались танцевать с юными пажами Васей и Петей, убежали в дальние комнаты и весело обсуждали символическую поэзию – Брюсова, Бальмонта, Мережковского и Зинаиду Гиппиус. А Вася и Петя Соймоновы, ещё музыкант-любитель Саша Дервиз и две красавицы, Нина Гагарина и Вера Стессель, тоже вскоре присоединились к этому кружку, и они все вместе наслаждались беседой, пока остальные «предавались светским глупостям».

– Зоя Константиновна, по-моему, я Вас знаю. Вы Зоя Кастельмар, Зоечка, ведь это ты? – Татьяна Ивановна не верила своим глазам.

– Танечка, никаких Кастельмаров, ты что, хочешь меня загнать за можай? Я Иванова, дочка телеграфиста из Пензы. Только так, пожалуйста, теперь.

– Конечно, конечно. Но как хорошо, что я тебя встретила.

И они пошли гулять, гуляли долго. Потом Татьяна вернулась домой, дождалась, пока муж заснул, и немного погрустила о прошлом одна на веранде. А за три улицы от неё плакала в подушку вдова ротмистра гвардии князя Святополк-Четвертинского, фрейлина и светская красавица Зоя, урождённая графиня де Кастельмар. Про их разговор Таня никому не рассказала, даже мужу, так как дала Зое честное слово.

Зоя Константиновна немедленно ввела Татьяну Ивановну в местное «хорошее общество», познакомила с дочерью царского полковника Полиной Васильевной, вдовой камер-юнкера Калерией Петровной и сестрой знаменитого хирурга Викторией Юрьевной. Болтливая полногрудая Полина Васильевна, презиравшая своего пролетарского мужа, советского комдива Огуренко, но пользующаяся всеми полагающимися ему благами, вызывала у Татьяны Ивановны раздражение, как и надменная Калерия Петровна, а вот с Викторией Юрьевной они быстро перешли на «ты». Потом Татьяна Ивановна познакомила со всеми ними и Анну Владимировну, которая очень скучала на даче без хорошего общества и дамских бесед.

Бабушка Аня занимала в семье Родичевых особое положение. Когда-то молодой, недавно приехавший из Праги в Петербург, но уже прилично говоривший по-русски композитор, музыкальный критик и дирижёр Адам Худебник согласился прочитать публичную лекцию по истории музыки перед аудиторией, наполовину состоявшей из эмансипированных девиц с Бестужевских женских курсов.

Тут ему бросилась в глаза статная барышня в алой шляпке, стилизованной под фригийский колпак, как на символе Франции – Марианне. После лекции барышня подошла к музыканту, явно нарочито протянула ему руку для рукопожатия и первая представилась по имени и фамилии:

– Шацкая, Анна Шацкая.

– Тогда я для Вас тоже просто Адам. Чем могу Вам служить?

– Скажите, Адам, Чехия будет когда-нибудь свободной республикой?

– О, я знаю, что многие чехи мечтают об этом, но реальность такова, что пока это невозможно, и нам приходится жить в империи Габсбургов.

– И я мечтаю о том времени, когда Россия будет свободной республикой, как Франция.

– Может быть, лучше пусть она будет конституционной монархией, как Англия, народ привык видеть во главе государства царя.

– Ничего, как привык, так и отвыкнет. Вообще-то я социал-демократка.

– И я уважаю идеалы социализма. Могу ли я Вас немного проводить?

И два «социал-демократа» пошли под руку гулять по вечернему Петербургу. Любовь настигла их стремительно и необратимо, на всю жизнь. И всё было бы хорошо, если бы Адам не был бедным и безродным музыкантом, а Анна не была бы урождённой княжной из потомков легендарного Рюрика со стороны древних Полоцких князей. Грянул скандал в благородном семействе Шацких, и в гневе Анна разорвала все связи с родными. Они, как предписывал закон, дважды обвенчались, сперва в католическом, а после в православном храмах и вместе укатили в Москву. Тут Адама, по рекомендации звезды Мариинского театра Эдуарда Направника, тепло встретили и устроили на работу чешские компатриоты – Вячеслав Сук и Ульрих Авранек, и вскоре Адам сделал здесь блистательную карьеру.

«Социал-демократкой» Аня перестала быть после событий 1905 года в Москве, когда их квартира в районе Трубной площади была обстреляна и случайная пуля чуть было не убила семилетнюю Соню, которая подошла к окну посмотреть на баррикады и солдат. Потом были холод и страх, заболел их совсем маленький сын Ваня и прямо на Рождество скончался от воспаления лёгких. Революционные идеи с тех пор навсегда покинули семью Худебников.

После смерти ребёнка Аня решила выйти на работу и по рекомендации жены Немировича-Данченко Екатерины Корф стала не то помощником по литературной части, не то особой для разного рода поручений в конторе Московского Художественного театра, где она проработала потом более сорока лет.

Характер у неё был всегда сильным, и в семье было так заведено, что если Аня что-то заявляла или требовала, то приходилось с этим считаться. Иногда она даже пробовала устроить общие внушения всему семейству, но тут её останавливала спокойная улыбка дедушки Васи, который всегда мог урезонить и успокоить. Вообще-то её на самом деле никто, кроме робкой Сони, всерьёз не боялся, зная её доброту, отходчивость и отзывчивость.

Аня быстро нашла себя в летней жизни, в новом для неё дачном обществе. Виктория Юрьевна познакомила её с психиатром Егором Васильевичем, с авиационным инженером и неутешным вдовцом Богданом Михайловичем, с директором ресторана Али Алиевичем и его женой Виолеттой, некогда румынской певицей, а ныне заведующей детским клубом. Ещё в дачном обществе заметными фигурами были Моисей Соломонович, популярный врач-гомеопат, и его супруга Эля, профессор ЦАГИ Лев Вениаминович Кац, от которого недавно ушла жена, и чета артистов цирка Устюговых, Римма и Саша. Про Римму говорили, что она раньше была шансонеткой, а после революции стала ассистенткой жонглёра Саши, теперь ходит по арене цирка в блестящем наряде и подаёт ему разные предметы. «Была я белошвейкой…» – тихо напевала ядовитая и болтливая Эля, жена гомеопата, когда видела вдали стройную фигуры Риммы. «Это она от зависти», – шептала тихо на ушко Ане Калерия, уже ставшая её лучшей подругой. Действительно, Элечка проходила боком в двери, а Римма в свои сорок пять была стройна и свежа как роза. И Виолетта Римму тоже не любила, завидовала ей, но стыдилась этого чувства.

Феде было ещё только десять лет, ему пока не разрешали самому ходить по улицам, «где гоняют машины и мотоциклы», как говорили няня Лёля и бабушка Аня, на что другая бабушка Таня только пожимала плечами: «Машины тут бывают одна раз в час, а мотоциклы и того реже». Но не спорила, у неё было дел по горло в доме и саду. Федю отпускали в гости к мальчику Алёше на участок напротив, куда приходил ещё Костя, сын военного лётчика. У Алёши папа и мама были в разводе, но папа заезжал, привозил мороженое и солдатиков. В солдатики они играли, выстраивая целые армии, рыли совком окопы, строили из веточек и дёрна блиндажи и потом расстреливали их сосновыми шишками. Играли в шашки, в поддавки, в волки и овцы, в уголки, в будёновца. Сначала было интересно, но скоро это надоело.

В конце июня на дачу внезапно приехал Федин отец на собственной машине ГАЗ М-1, на «эмке». Машину вместе с денежной премией выдали Николаю Васильевичу в придачу к ордену Ленина. Он вернулся из Сибири и с Северного Кавказа и теперь делал что-то важное по передаче энергии от строящегося каскада ГЭС на Волге, в Угличе, Рыбинске и других местах. Отец подарил Феде отличный перочинный ножик со множеством лезвий, а всем привёз много сушёной воблы и несколько банок чёрной икры.

Машину поставили на даче, ведь Николай снова улетал, а к ней был нужен шофёр. Шофёра Татьяна Ивановна нашли среди местных, его звали Саша, он демобилизовался из армии, искал работу. С ним пришла работать сторожем и садовником его молодая жена Дуся. Теперь у Родичевых работали пять человек: тихая горничная Вера, рыхлая, вечно немного хворающая повариха Божена, бонна тётя Лёля, крепкий и сильный Саша и смешливая энергичная Дуся. Для Дуси и Саши наспех строился отдельный тёплый зимний домик. Ещё они взяли щенка овчарки, назвали его Гаврош, пусть охраняет участок.

Страх и трепет

Пока семейство Родичевых мирно отдыхало на даче, в Москве за красной кирпичной стеной произошло эпохальное событие – товарищ Сталин второго июля подписал решение Политбюро «Об антисоветских элементах». Но ещё раньше, в июне Василий Дмитриевич, слушая радио и читая о суде над Тухачевским и другими, стал мрачен, как это бывало при подобных известиях.

В голове его в такие дни начинал работать калькулятор, как у старшего офицера, изучающего характер местности и прикидывающего возможность прилёта вражеского снаряда на позиции своей части. Пока дело касалось военных, вроде было относительно спокойно, но что-то витало в самом воздухе, в той атмосфере агрессии, подозрений и ненависти, градус которой всё повышался, чувствовался в газетах, радиопередачах и просто среди людей.

И вот «прозвенел первый звоночек» – пятнадцатого ночью к даче комдива Огуренко подъехали две чёрные машины М-1, самого комдива и его жену арестовали и увезли. Всю ночь и весь следующий день на даче шёл обыск, потом чекисты уехали, прихватив с собой сторожа Семёна, ординарца комдива со времен Гражданской войны. Так не стало в обществе на даче Полины Васильевны.

– Невелика потеря, – заметила Эля.

– Может, он ни в чём не виноват, это ошибка, – заступилась Аня.

– Там разберутся, если не виноват, так отпустят.

Но уже через две недели Эля не была такой самоуверенной, даже казалась испуганной – вМоскве арестовали профессора Каца, говорили, что по доносу бывшей жены, но чего только не придумают на даче. И перед самым отъездом пришло известие, что арестованы Богдан Михайлович, а также папа Алёши, авиаконструктор, тот самый, который навещал сына и привозил солдатиков.

Всё это было очень тревожно. Татьяна Ивановна, Зоя Константиновна и Анна Владимировна конспиративно посовещались, гуляя втроём по лесочку у болота, и решили просить совета у Василия Дмитриевича. Тот был уже готов:

– Вам, Зоя Константинова, Тане и мне с вами надо сидеть тут тихо по своим домам и дачам, в Москву не ездить, внимания не привлекать, в гости к посторонним не заходить, разговоры на улице ни с кем не поддерживать. Началась новая компания «борьбы за социализм», и она должна когда-то будет закончиться, но вот когда, неизвестно. Сейчас главное – не попасть под первый вал арестов, а там видно будет, может, мимо пронесёт, как уже не раз бывало.

– А что тогда прикажешь делать работающим – Соне, Адаму и мне? – спросила взволнованная Анна Владимировна.

– А вот вам как раз надо быть в Москве. МХАТ и Большой театр скорее вас защитят от ареста, чем дача. Станиславский и Гельцер не дадут просто так никого из Худебников арестовать. Главное, что будет с Николаем, вот если арестуют его, то тогда и за нами всеми придут. Надеюсь, что его не тронут, – сказал Василий Дмитриевич с преувеличенным оптимизмом.

Так и решили. Божену с ее польским прошлым тоже решено было оставить на даче, а Веру и тётю Лёлю забрать в Москву.

Федя ничего не понимал, но чувствовал тревогу в самом воздухе. Увезли мальчика Алёшу, и Костя не заходил, совсем тихо стало в дачном посёлке.

В Москву Федя впервые ехал на машине на переднем кресле рядом с шофёром, сзади уместились бабушка Аня и тётя Лёля, а Соня с Верой решили ехать как обычно, на поезде. Копались до заката, и в Москве оказались, когда уже совсем стемнело, подъехали к дому и остановились. Сразу во многих квартирах в их доме и доме напротив погас свет. Это было странно.

– Анна Владимировна, здравствуйте, это Вы? – дворник Володя вежливо снял кепку.

– Да, Володя, это вот наша машина теперь. Познакомься, Саша, наш водитель. Он разгрузит наши вещи и поедет обратно в Быково.

– Я помогу. Не то у меня было в груди похолодало. Потом пригляделся, машина-то синяя, тут сразу и отлегло, – сказал Володя, отходя от машины.

– Что, почему отлегло, что случилось? – Анна Владимировна двинулась вслед за Володей.

– Давайте ещё немного отойдём с Вами в сторонку, – Володя понизил голос и огляделся. – Соседа Вашего Колыванова, что из Наркомторга, арестовали, два дня у них в квартире шёл обыск, жену и сына потом куда-то увезли и дверь опечатали. Говорят, когда он работал в Америке в «Амторге», его японская разведка завербовала. Может, правда, может, нет. Мало ли что у нас говорят. И ещё в четырнадцатом доме двух чекистов с ромбами взяли, и одного из горкома партии в доме, что на углу Столешникова, и в Дмитровском двоих.

Потихонечку свет в квартирах зажёгся, из своего окна высунулся сосед, поздоровался, потом из другого ещё одна знакомая, затаившийся дом оживал.

На этом дело не кончилось, утром следующего дня, в понедельник, когда Елена Максимовна пошла по каким-то своим делам, её остановил дворник Володя: «О Вас тут спрашивал один, в пиджаке и серой кепке. Я сказал, что ничего не знаю. Он обещал потом ещё зайти».

У Елены Максимовны всё внутри похолодело, укололо сердце, дыхание прервалось… Панический ужас охватил тётю Лёлю, и она помчалась на вокзал, покупать билет на поезд до Курска, откуда была родом и где жили её родные.

Сбивчиво и путанно она стала объяснять, что её вот-вот арестуют, что она потянет за собой всех, что ей надо срочно уехать в провинцию из этой страшной Москвы. Она наспех сложила вещи в два чемодана, просила её ни в коем случае не провожать, нигде не разыскивать, ей никуда не писать и никому не говорить, куда она уехала. Ей обещали, с ней простились в слезах, и она уехала на трамвае в сторону вокзала, чтобы уже никогда больше не вернуться.

Человеком в серой кепке, который её в тот день разыскивал, оказался сторож из Фединой школы, когда-то она обещала научить его раскладывать пасьянсы, чтобы ему занять себя в ночном дежурстве, за этим он и приходил.

С тех пор от тёти Лёли не было никаких вестей, и только после войны Родичевы узнали, что её арестовали вместе с ещё четырьмя родственниками и добрым десятком знакомых, обвинили в контрреволюционной деятельности, что она получила десять лет без права переписки и умерла в лагере от болезни. На самом деле её расстреляли ещё в декабре 1937 года, и поездка в Курск к своей дворянской родне стала её роковой ошибкой. В Москве же она никому не была бы нужна, никто тут не собирался арестовывать старую няню семьи народного артиста Большого театра Худебника и видного деятеля Наркомата тяжёлого машиностроения Родичева, лично известного самому Кагановичу.

Федя пошёл в школу в среду, на следующий день после отъезда тёти Лёли. Обсуждали с друзьями события, из которых главным был перелёт экипажа Чкалова через Северный полюс в Америку. Алла и Андрей встречали наших героев-лётчиков, рассказывали об этом взахлёб. Потом поговорили о «пятой колонне», которую нарком Ежов взял в «ежовые рукавицы». Но Алла сказала, что иногда арестовывают самых странных людей, совершенно безобидных на вид, но надеялась, что «там разберутся». В классе недосчитались одного мальчика, учителя тихо говорили, что его родителей арестовали, а его самого отправили в детский приёмник. Федя раньше с ним почти не общался.

Осенью 1937 года город днём жил интересной и яркой жизнью, в Кремле монтировали красные звёзды, в кинотеатрах шли новые фильмы, строились мосты, передвигались дома, пионерия маршировала. Ночью же, особенно в центре Москвы, внутри Садового кольца, проходили ежедневно обыски и аресты. Анна Владимировна, как и многие в то время, вздрагивала, когда ночью на пустой улице слышала звуки машины, особенно было страшно, когда машина останавливалась неподалёку и слышались грубые мужские голоса.

Потом историки подсчитают, что в годы «ежовщины» были арестованы полтора миллиона человек, из которых расстреляли почти половину, вроде пострадал всего один процент населения, но было одно место, где аресты случались десятками еженощно, и это был центр Москвы. У Анны Владимировны сдавали нервы, она страдала бессонницей, курила до утра прямо в гостиной, с рассветом забывалась в коротком чутком сне, потом целый день клевала носом на работе. Адам Иванович и Соня при этом спали, ели и веселились как дети, их головы были устроены так, что все опасения казались эфемерными, страхи чрезмерными, а «чему быть, того не миновать».

– Душенька, ну подумай сама, кому мы нужны? Они сейчас друг друга кушают, им это интересно. И потом, скоро выборы в Верховный Совет, туда идёт Иван Москвин, будет кому тебя защитить, если что-то пойдёт не так, – Адам Иванович тихо потягивал сладкое вино Шемаха из ликёрной рюмки.

– Нет, я не могу, просто больше не могу.

– А что говорят Бокшанская и Михальский, у них нюх как у пойнтеров?

– Оля считает, что пока живы Константин Сергеевич и Владимир Иванович, нас никого не тронут, ну разве что единицы пострадают.

– Нет, она переоценивает Немировича, он вождям не авторитет, для них на театре гений только один – Станиславский. Мне говорили, что Мейерхольда хотели арестовать, но Станиславский его взял на работу в студию, и теперь с ним всё в порядке.

– Кто тебя всё это рассказывает?

– Катя Гельцер, конечно, и кое-что добавляет Марина Семёнова.

Анна Владимировна после таких бесед ненадолго успокаивалась, но потом тревога вновь брала вверх.

У Феди же было событие в тот год исключительное: в начале ноября приехал отец и после взял его на парад на трибуну возле Кремлёвской стены. То, что он был туда приглашён, было хорошим знаком, как думали Аня и Соня. Дедушка Адам пожимал плечами и смеялся:

– Сегодня вас приголубят, завтра расстреляют, они у нас внезапные, наши вожди, как заморозки в июне или гроза в апреле, ха-ха.

– Тьфу на тебя.

На новогодние каникулы Анна Владимировна отпросилась в конторе и уехала с Федей на дачу на пару дней, где вечером, сидя за игрой в кинга вчетвером с Зоей Константиновной, старшее поколение вело беседу.

– Вы знаете, мне как-то даже спокойней стало, как ни странно, как пишет Чуковский, «волки от испуга скушали друг друга». Может, наши вожди друг дружку со страху съедят, а про нас подзабудут, – сказала Зоя Константиновна.

– Что Вы, дорогая, помните, у Анатоля Франса «Боги жаждут», революция всегда пожирает своих детей. Начали в восемнадцатом году с левых эсеров, и пошло, и поехало. Нет уже ни Троцкого, ни Бухарина, ни Рыкова с Каменевым. Кто-то уже там, в гостях у Карла Маркса и Ленина, а кого-то скоро тоже спровадят на тот свет. Но заметьте, они никогда не забывали охотиться на «бывших», на священников и зажиточных крестьян или, как они их глупо так называют, на «кулаков», – пожал плечами Василий Дмитриевич.

– Вася, прекрати немедленно, что ты опять завёлся, зачем тебе это надо, как нарочно, – Татьяна Ивановна, всегда сердилась, когда при ней начинались «разные интеллигентские разговорчики».

– Это я на твоего супруга плохо влияю, заражаю его нигилизмом, – усмехнулась Зоя Константиновна.

– Не надо о страшном, право же, не надо, давайте играть. Что у нас, «не брать дам»? – Анна Владимировна протёрла очки и водрузила их на нос.

– Да, хорошо бы, если бы дам они не брали, но их тоже берут, хотя в основном по тузам, королям и валетам ударяют. И шестёрками не брезгуют.

– Вася, но я же прошу тебя как человека, перестань, пожалуйста. Ну вот скажи, зачем нас арестовывать, мы уже никому не можем мешать, – Татьяна Ивановна вдруг сама поддержала тему, которую хотела закрыть, что выдало её сильное душевное волнение.

– Для отчётности, Танечка, у них же плановое хозяйство. Арестовать столько-то и столько-то, столько-то из них расстрелять, и так далее. Для массовки могут и нас привлечь, потому и нужно быть сейчас незаметными, чтобы под сурдинку не угодить в Бутырку.

Татьяна Ивановна тяжело вздохнула и отвернулась, она выглядела расстроенной. С младых ногтей она любила русский народ всей своей немецкой душою. И когда маленький Коля пошёл в гимназию, она не захотела сидеть дома, как многие жёны чиновников, а занялась устройством клубов с чайными для рабочих в Московских народных домах – Садовническом, Новослободском, Сретенском и Введенском. Она помогала Народному театру при Сергиевском народном доме, занималась организацией мастерских для сирот, благотворительными делами, а в годы войны – помощью инвалидам и семьям ушедших на войн у. Многие в городе её знали как прекрасного организатора, неутомимого и отзывчивого человека. Неудивительно, что в восемнадцатом году её, можно сказать, «на руках внесли» в формирующийся аппарат Московского городского совета. Так как она искренне была «с народом и за народ», то образы грядущего светлого справедливого будущего её привлекли, она даже вступила в партию. Но, увы, не могла она не видеть, как далёк окружающий её мир от декларируемых идеалов. Разговор был ей в тягость и огорчал, потому что в нём была правда жизни, и она это тоже знала.

В городе шли аресты, а в Быково и Ильинском жизнь почти вошла в колею, за всю осень арестовали только двоих шапочных знакомых Татьяны Ивановны. Старшие Родичевы, следуя примеру Зои, решили тихо исчезнуть, раствориться в дачном посёлке среди старичков и бабушек с детьми, рабочего люда и мелких служащих, домашней прислуги и местных пьяниц, обрести покой между незамысловатым бытом дачников и историческим укладом жизни рабочей слободки, примыкавшей вплотную к дачному массиву.

Но перед Татьяной Ивановной во весь рост стояла проблема партийного учёта, ведь она продолжала состоять в партийной организации Моссовета. Решила её она быстро и просто – устроилась на полставки работать в регистратуру соседнего санатория для нервнобольных детей и встала на учёт в его первичную партийную организацию. Так посоветовал ей друг, психиатр Егор Васильевич, жена которого Ада и была председателем санаторной партийной «первички». Вот так Татьяна Ивановна исчезла из поля зрения органов госбезопасности, свирепо проводивших чистку рядов Моссовета.

Ненадолго вся семья в декабре собралась в Москве, чтобы тихо встретить Новый год вместе с приехавшим к родным на три недели в отпуск Николаем.

Николай достал для Феди и его трёх друзей билеты на ёлку в Колонный зал Дома союзов, там было представление, давали подарки, но дети выросли, у них в 11 лет были уже другие интересы. Вот побывать на катке в Парке культуры, сходить в музей или зоопарк, в кино, поесть мороженое в кафе с отцом и мамой совсем другое дело. Все новогодние дни каникул отец проводил с Соней и Федей, а пятнадцатого попрощался и улетел в Сталинград.

Наступил февраль 1938 года, аресты не прекращались ни на один день, даже наоборот, на этот месяц пришлось их больше всего, как и известий о расстрелах и прочих приговорах. Василий Дмитриевич помрачнел, узнав, что расстреляли бывшего генерал-губернатора Джунковского, которого некогда пощадил Дзержинский. Именно у него был чиновником для особых поручений тридцать лет тому назад Василий Дмитриевич Родичев. Снаряды рвались совсем рядом, мало ли что рассказал чекистам Джунковский, ведь о методах допросов на Лубянке было хорошо известно всем, кто хотел знать.

Решено было разъехаться по разным местам летом, а не собираться всей семьёй на даче. Соня должна была оставаться с Федей в Москве в июне, в июле же Федю отправляли в пионерский лагерь энергетиков на остров Хортица на Днепре. А потом в августе Федя должен был полететь с папой и мамой на самолёте в Ялту. Дедушка Адам в сопровождении бабушки Ани уезжал в июне на гастроли, потом они решили плыть на пароходе по Волге из Москвы в Астрахань через только что построенный канал «Москва – Волга», а оттуда двинуться в Кисловодск, подлечиться там пару недель.

Так что на дачу в Быково навестить дедушку с бабушкой Федя приезжал летом 1938 года лишь на пару дней, последний раз перед школой.

В июне они с мамой снова побывали на Сельскохозяйственной выставке, в парке Сокольники, в Измайлово. В Парке культуры Феде понравился аттракцион – спиральный спуск, ещё особенные качели и «Иммельман», а также катание с мамой на лодке. У Сони не было видно седых волос, стройная, в лёгком платье, она казалась юной девушкой.

– Девушка, разрешите предложить Вам и Вашему брату мороженое, – перед ними стояли двое молодых командиров.

– Это не брат, это мой сын. Спасибо, мы уже поели с ним мороженого.

Военные стушевались и извинились, Соня веселилась, Федя хмурился.

В пионерском лагере на Днепре Феде неожиданно понравилось: вставать с барабаном и горном, маршировать, жечь костёр, всякие соревнования, походы и, конечно, купание. Раздражал тихий час, и ещё еда была невкусная. Отец сказал, что мальчиком он два года пробыл скаутом, ему нравилось, и что пионерию по поручению жены Ленина делали его знакомые скаут-мастера.

В Ялте в августе все было замечательно, они жили в санатории в отдельном домике на две комнаты прямо у моря, каждый день купались на закрытом пляже, ездили в горы на машине, побывали в Ливадии и Никитском ботаническом саду. Федя загорел и вытянулся. Наступал новый учебный год, Феде было одиннадцать лет, он шёл в пятый класс.

В начале августа умер Станиславский, от Анны Владимировны пришло в Ялту письмо, закапанное слезами: Константин Сергеевич был ее кумиром.

В последние дни августа Федя уже в Москве узнал тревожную новость: в Ленинграде недавно был арестован брат бабушки Тани профессор Иван Иванович Энгельберг по обвинению в шпионаже в пользу Германии. На даче у Родичевых уже находились его вторая жена – Тина и две девочки мал мала меньше – пяти и трёх лет. Иван Иванович был арестован по спискам центрального аппарата НКВД и потом переведён из ленинградских Крестов во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Тина искала возможность для передачи, пыталась что-то узнать, а оставшийся в Москве Николай хлопотал за него, подключил профессоров Александрова, Винтера, Шателена и даже вышел на секретариат Кагановича. Василий Дмитриевич был мрачен, тучи сгущались над семьёй. Но тут по неумолимой логике репрессий и аппаратных чисток сам железный сталинский нарком Ежов стал терять свою власть, потом в НКВД сменилось руководство, ранее заведённые дела пересматривались, и в декабре 1938 года профессор Энгельберг оказался на свободе. Он по понятиям того времени «отделался лёгким испугом», провёл в тюрьме всего четыре месяца.

Перед войной

Стало намного спокойнее, и новый 1939 год Родичевы и Худебники решили встречать на даче все вместе. С ними в тот раз были также Иван Энгельберг с сияющей Тиной и их малышками. Встреча Нового года была весёлой и шумной, и только одно омрачало радость Феди – недавно погиб его любимый герой Валерий Чкалов. Портрет Чкалова он повесил в своей комнате рядом с фотографией отца. Николай Васильевич это поддержал и одобрил.

Федю решено было задержать на даче до февраля, бабушка Аня договорилась с завучем и классной руководительницей. Федя валялся, читал Конана Дойла, Ильфа и Петрова, Жюля Верна. Вечером же, когда девочек укладывали спать, он приходил к ним и рассказывал сказку с продолжениями про электрического зайца. У этого зайца в животе была волшебная электростанция, и он с её помощью делал разные чудеса – зажигал огни на ёлке, двигал поезда и трамваи, создавал искру в двигателе машин и даже вызывал небольшую молнию, чтобы напугать злых хорьков и крыс. Заяц летал на волшебном электроплане, катал на нем детей, погружался на дно моря в подводной лодке, пробуривал горы, чтобы найти драгоценные камни и металлы. Тина потом очень жалела, что не записала её.

В раскисшем влажном феврале Федя пошёл в школу, сдал всё, что пропустил, и после каникул начал готовиться к экзаменам и переводным испытаниям в шестой класс. С каждым годом с этим становилось всё строже. Но без особого труда он получил «отлично» по всем предметам и уже в конце мая снова был на даче.

Семья была готова к дачному сезону лета 1939 года, даже Николай обещал выбраться и пожить со всеми. Все, кроме Адама Ивановича. В том году, в августе ему исполнялось 70 лет, в середине сентября готовилось его чествование, потом концерт и приём по этому случаю, ждали приезда мировых знаменитостей, участия членов правительства и присвоения академического звания «народный артист СССР». Адам Иванович, чтобы не ударить в грязь лицом, решил всё держать под контролем и жить в Москве даже в самую жару и только иногда наведываться на дачу на пару дней, не больше. К этому времени родные стали замечать странности в поведении мэтра: он стал беспокойным и суетливым, похоже, чувствовал, что работать, как прежде, не сможет, что звезда его готова закатиться и настают последние годы его славы.

Анна Владимировна в тот год не поехала с театром на гастроли в Донбасс, решила тоже жить на даче, чтобы побыть с Федей, её отпустили на всё лето. С Адамом Ивановичем в Москве оставили домработницу Веру, которая этому была рада, ведь обслуживать одного пожилого доброго и нетребовательного в быту мужчину много легче и веселей, чем носиться по даче, исполняя желания всех хозяек. Соня же мудро решила жить как-то между дачей и Москвой – и видеть родных, и всё-таки отдыхать от них.

Федю этим летом родственники уже не слишком занимали уроками – он же был отличником. Только иностранные языки, французский и английский с бабушками, и ещё дополнительно с дедом Васей немного латынь, были оставлены для ежедневных занятий до обеда.

После обеда Федя был свободен и уходил гулять с дачными друзьями до самого вечера. Компания была разношёрстная, состояла из мальчишек в возрасте от 7 до 17 лет. Тут были и дети артистов, врачей, военных лётчиков, машинистов, и дети рабочих швейной фабрики, сортировочной станции, служащих и рабочих аэропорта «Быково», совхозной фермы, нянечек и медсестёр из соседних больниц и санаториев и прочего разношерстного подмосковного люда. Автомобиль Родичевых, конечно же, вызывал чувство завистливого почтения к Феде у некоторых из его друзей, но всё-таки главным для успеха в компании было не материальное положение, а личные качества, в первую очередь, конечно же, удаль, сила и смелость.

Много времени занимал футбол, обычно проходивший на Рабочей улице, по которой машины почти не ездили. Команда с Интернациональной побеждала ребят с улицы Парижской коммуны, с Пролетарской и даже с улицы КИМ (эта аббревиатура значила «Коммунистический интернационал молодёжи»). Только «добры молодцы» с Опаринского шоссе были сильнее, там жили дети рабочих железной дороги и служащих аэропорта.

Сидя на земле с ногами в канаве, ребята рассказывали анекдоты, делали рогатки из сучков или металлической проволоки и резины от велосипедных камер и спортивных эспандеров, ходили купаться на Быковский и Ильинский пруды, там плавали на надутой камере от полуторки. Гуляя вдоль дач, стучали палкой по заборам, лазали на чужие участки за яблоками и сливами, иногда спасаясь от собак, гоняли на самокатах и велосипедах, путешествовали от болота мимо фермы через лес за грибами до Куровской ветки железной дороги. Играли в простые шашки, в шахматы, в подкидного и переводного дурака и в «веришь – не веришь». Потом носились толпой на чьём-нибудь участке, играли в прятки, в жмурки, в салочки, в казаки-разбойники. Принимали в этом участие и малыши-дошкольники, и великовозрастные семиклассники, и ученики ремесленного училища.

У кого-то было духовое ружьё, у кого-то водяной пистолет, у кого-то командирский планшет или финский ножик с наборной ручкой. Это были ценные предметы. Перочинные ножи были у всех, ими играли просто «в ножички» и в «города», учились кидать росписью. Бесконечно разговаривали, шутили, иногда пели, иногда ссорились, боролись и даже дрались. Федя, накачанный гимнастикой по системе Миллера, обычно выходил из борьбы победителем. Придя в компанию сначала «на новеньких» и выдержав формальное испытание в виде «коготь, локоть и кулак» и «саечка по-московски», пару раз дав кому-то сдачи, рассказав несколько историй, он стал «на стареньких» для всех, своим «Родей». Вечерами и по ночам он читал интересные книги, иногда до самого рассвета, до пробуждения птиц.

Познакомился Федя и с двумя девочками, которые хотели дружить с мальчишками, их иногда принимали в игру. Наташа мечтала быть пилотом, как Гризодубова или Раскова, Таня хотела где-нибудь сразиться за свободу народов с мировой буржуазией. Феде нравились обе сразу, выбор был труден.

С девочками обсуждали кино «Если завтра война», «Волга-Волга» и особенно «Александр Невский». Федя атаковал дедушку Васю, пересказывал ему эпизоды фильма, и в конце концов тот решил сходить и посмотреть.

– Не думаю, что всё там было так на Чудском озере, это, скорее, не история, а поэма с музыкой, и ещё, конечно же, аллегория, – сказал он Феде.

– Как же так? Это же исторический фильм?

– Ну, не совсем. Фильм-то о подвиге предков, но он ещё напоминает о немецкой опасности, о возможной войне с фашистской Германией.

– Как мы можем воевать с Германией, если у нас нет с ней границы. Вот с Польшей может быть война. Если завтра война, то с поляками или японцами.

В конце июня взрослые обсуждали арест Всеволода Мейерхольда. Краем ухо Федя случайно услыхал обрывок этого разговора. Кто такой Мейерхольд, Федя точно не знал, но фамилию много раз слышал.

– Этого следовало ожидать, пока был жив Станиславский, его не трогали, непонятно, почему они ещё после его смерти тянули с арестом почти год, – пожал плечами дедушка Вася и как-то нервно потянулся за своей трубкой.

– Но почему, почему, он же всегда был на хорошем счету у власти, его Киров любил, ему награды вручали, – волновалась Анна Владимировна.

– И не только Киров, ещё Ягода, Агранов, Карахан и Енукидзе, – добавила Татьяна Ивановна. – А эти люди оказались для него плохой компанией.

– И ещё, конечно, Зина Райх, она не знает краёв совершенно, – Анна Владимировна поморщилась. – Мейерхольдом она командовала. Вульгарная особа. В театре съела молодую Бабанову, хамила всем, примитивная и злая.

Но Зинаиду Райх вскоре убили, как полагали, какие-то бандиты в её собственной квартире, и тут все стали восклицать: «Как же так? Какой ужас!»

Пришла еще новость о подписании договора СССР с Германией. Вот это было удивительно, даже Василий Дмитриевич как-то растерялся и приступил с разговором к заехавшему на дачу Николаю:

– Объясни мне, Коля, у тебя же связи в верхах, о чём они там думают?

– Ну, полагают, что это, конечно, сделано для того, чтобы избежать прямо сейчас войны с Германией, успеть подготовиться на этот случай. Сейчас война СССР с Германией только на руку английский и французским империалистам, так говорят специалисты и думает политическое руководство.

– Ничего не понимаю! Мы же развязываем немцам руки для войны на Востоке. Они уже заполучили Австрию, Чехию и Словакию, теперь очередь Польши, Литвы, а может, и Румынии. У нас появится очень опасный сосед.

– В этом случае вступят в войну Франция и Англия, а Германия извлекла опыт из Первой мировой и воевать на два фронта не станет. Пусть выясняют между собой отношения, а мы будем пока укреплять свою армию, – Николай говорил уверенно, чувствовалось, что он всё давно обдумал.

– А если англичане и французы не вмешаются и сдадут им Польшу?

– Это почти невероятно. Нет, это нереально! Они вступят в войну и пусть воюют без нас. У Германии пока мало танков и самолётов, им французов и англичан не одолеть, а когда они ослабеют, наша армия будет самой сильной в мире. Более того, нам нужно избавиться от постоянной угрозы со стороны воинственной Польши. Самое опасное – это польско-германский союз, именно его и надо избежать. Ведь ещё на Дальнем Востоке есть японцы, и об этом не надо забывать. Нет, наше руководство поступило мудро, я в этом уверен.

– Хорошо, если так, – Василий Дмитриевич с сомнением покачал головой.

Лето пролетело быстро, и тридцатого августа Федя уже был в Москве, а первого сентября отправился в класс. Как-то незаметно в этот день началась Вторая мировая война, но Федя, занятый своими делами и перегруженный новыми впечатлениями, об этом услыхал не сразу, а лишь через пару дней.

Немного истории

В этот день, первого сентября 1939 года, Федя узнал, что две недели тому назад умер дедушка его подружки Лиды Александр Алексеевич Иорданский, историк искусств и теоретик искусствознания, выдающийся специалист по эпохе Возрождения. Именно профессор Иорданский, мировая знаменитость, и был кавалером орденов Почётного легиона и Красного орла, о чём друзьям рассказала Лида, но, кроме того, он ещё имел множество наград и почётных званий. Вопрос об увековечении его памяти даже обсуждало Правительство.

Некогда на прогулке в окрестностях Рима в Тиволи у виллы д’Эсте ещё совсем молодой Александр Алексеевич встретил симпатичную белокурую даму с двумя мальчиками, которая растерянно бродила по парку, пытаясь на ломаном немецком что-то узнать у местных обывателей. Те её не понимали, улыбались или хмурились, иногда пожимали плечами и проходили мимо. По некоторым признакам Иорданский понял, что перед ним соотечественница, и предложил свою помощь. Так купеческая вдова Евдокия Кошелева встретила свою настоящую любовь, которая не осталась без ответа.

Евдокия Карповна мечтала о путешествиях, но пока был жив её весьма престарелый первый муж, купец Кошелев, она ни разу не выезжала из Москвы дальше, чем на дачу в Сокольники. Когда же цирроз печени и нефрит вместе отправили в небесные чертоги её престарелого и много пьющего супруга, она, как законный опекун его наследников, начала заботиться об их развитии и бросилась путешествовать с ними по Европе.

Историк Иорданский стал новым мужем купчихи Кошелевой, и этот брак стал счастьем и для них, и для приёмных чад Александра Алексеевича, погодков Вити и Вовы. Дети от её первого брака пошли в кадеты, потом в юнкера, потом во Второй Ростовский гренадерских полк офицерами. Оба они впоследствии погибли на германском фронте. Осталась у Иорданских единственная дочь Леокадия, «блистающая», названная так отцом за золотые волосы, яркие синие глаза и белизну кожи. Она родилась в Париже в предпоследний год ХIХ века. До 1907 года Леокадия, или, как её называли все, «Лика», путешествовала всюду с родителями, потом пять лет училась в Женеве в пансионе мадам Тюрго, а после, когда началась война – в Москве, в лучшей частной гимназии для девочек, основанной семейством фон Дервиз.

Это было в апреле 1917 года в кабаре «Летучая мышь», в доме Нирензее в Гнездниковском переулке в Москве. До марта вход в такое заведение гимназистам был заказан, но революция сняла все запреты, и в этот день в зале оказались почти рядом за соседними столиками: за одним – Владимир Немирович-Данченко, Иван Москвин, Александр Иорданский с Ликой, а совсем неподалёку от них за другим – Адам Худебник с женой Аней и дочкой Соней. Обе барышни, Соня и Лика, в тот год как раз оканчивали гимназии.

На сцене пели, танцевали, показывали разные номера, смешные пародии, Никита Балиев отпускал шутки, зал аплодировал, закусывал и выпивал.

Немирович, глядя на Лику Иорданскую, вдруг стал возбуждённо говорить, что её место на сцене.

– Разве что в качестве бутафорской статуи, у меня же, к сожалению, нет ни таланта, ни призвания.

– Вот так отбрила так отбрила, как ножом отрезала. Может быть, Вы хотите стать хирургом, – весело блеснуло пенсне, это рассмеялся другой сосед по столику, актёр Москвин.

– О, что Вы, Иван Михайлович, я умру со страха при виде скальпеля и ран.

– Тогда что же? Какие у Вас планы, деточка? – допытывался Москвин.

– Какие могут быть планы в моем возрасте в наши дни. Просто плыть по течению. Как подскажет сама жизнь.

– Совсем ещё молодая, а уже лицемерка, – возмущённо шепнула на ухо Адаму Анна Владимировна.

Лика, конечно же, никак не могла это замечание слышать, но внезапно посмотрела в сторону их столика и улыбнулась самым краешком губ.

– Вижу таких насквозь, светские барышни с паучьей хваткой, – Анна Владимировна отвела взгляд.

– А мне она нравится. Красивая, умная и волевая. Хотел бы я видеть такую замужем за, скажем, Сашей Пироговым, – сказал Адам Иванович.

– Она на Сашу и не глянет, ей маркиза подавай, сервированного на блюде.

– Мама, какая ты сегодня недобрая, по-моему, она прекрасна. Хотелось мне бы быть на неё похожей, – Соня с восхищением разглядывала Лику.

– До свидания, наша несравненная Леокадия Александровна, – лицо Немировича было влажным в жарком зале, глаза блестели.

Москвин хмыкнул. Иорданский с дочерью пошли к выходу, какие-то люди бросились их провожать. Немирович покрутил головой и налил водки себе и Москвину.

– Несравненная Леокадия, – тихо повторила одними губами вслед за Немировичем восхищённая Соня.

Но на этом приключения этого вечера не закончились.

Адам задержался в зале, ему надо было переговорить с музыкантами. Это могло затянуться надолго, и Анна с Соней решили идти домой одни. Они вышли последними из парадного. Не было ни одного извозчика, не стоял на Тверской городовой, пешеходов тоже не было видно, бегали стаей дворняги, текли сугробы, капало с крыш, грязь и слякоть, и как-то стало страшновато.

– Извините за беспокойство, сударыни, но нам кажется, что вам не стоит идти так поздно вечером одним. Позвольте вас немного проводить. Мы студенты университета Николай Родичев и Афанасий Меркурьев, – перед дамами стояли два красивых молодых человека в студенческих формах с портфелями. Согласие было, конечно же, получено.

Анна Владимировна тогда пригласила Николая и Афанасия зайти в гости на следующий день, состоялось знакомство с Адамом Ивановичем, которому понравился Николай. Уже вдвоём Соня и Николай потом гуляли по весенней Москве и говорили обо всём на свете. Незаметно пришла любовь, а затем было сделано и принято предложение руки и сердца.

И вот в августе в квартире Худебников состоялось знакомство двух семейств. Татьяна Ивановна очень понравилась Анне Владимировне, а Василий Дмитриевич её просто очаровал. Соня же вызвала восхищение своей нежной хрупкостью и добротой у Татьяны Ивановны. Адам Иванович показался ей возвышенным и прекрасным, Анна Владимировна же – благородной дамой с превосходными манерами.

Через полгода в конце октябре они обвенчались в храме Вознесения Господня на Большой Никитской. В городе было неспокойно, и свадьбу решили скромно отметить в тесном домашнем кругу.

Скоро в городе загремели пушки и зазвучали выстрелы. Квартира Родичевых была разрушена пожаром, и они переехали жить к Худебникам. Это помогло впоследствии избежать уплотнения и сохранить квартиру от подселения, конечно, с помощью Луначарского, Малиновской и Каменевой, и в годы Гражданской войны, и сразу после неё, в годы НЭПа.

«Ошибка природы» – так называла Ликина мама возлюбленного дочери, художника имажиниста-футуриста-кубиста-авангардиста Раймонда Форта.

В страшные годы Гражданской войны грязная, голодная и холодная Москва танцевала, пела, ставила спектакли, открывала театрики, клубы и кабаре. Юность бушевала, разношёрстная и разночинная городская молодёжь устремилась в культуру, как она её понимала: выступали на сценах, плясали на разного рода балах и вечеринках, писали стихи и читали их на улицах и в подвальчиках, рисовали, делали наброски и бумажные макеты будущих величественных зданий и мечтали, мечтали…

Леокадию подхватил этот поток, остановить её не могли ни увещевания отца, ни выговоры матери, ни оханья родственницы-приживалки тёти Клавы. Она танцевала с кремлевскими курсантами в Доме Союзов, её можно было найти в подвале у имажинистов на Тверской, за кулисами театров – Камерного у Таирова и Третьей студии МХТ у Вахтангова, или же в свободных художественных мастерских, объединившихся во ВХУТЕМАС. Именно в этом заведении двадцатилетняя Лика встретила своего гения не первой молодости и свежести, загадочного, вдохновенного Раймонда Форта, и привела «великого мастера» к себе в дом, где его сразу встретила в штыки её мама: «Бездельник, пижон, трепло, пустышка». Но профессору Иорданскому он неожиданно понравился, и Раймонд в их доме даже как-то прижился.

– Смотрит Алексан Лексеичу в рот и поддакивает, а тот млеет, – тихо бурчала приживалка Клава.

– Паразит, типичный паразит. И неуч. Какой может быть в нём талант? – соглашалась Евдокий Карповна.

С женой Рома, так звали Раймонда домашние, жил бурно и непросто, со скандалами, но скрутить Лику в бараний рог ему не удавалось, а тёща, Евдокия Карповна, только и ждала времени, когда можно будет выставить его из дома. Лишь на упрямстве Лики, которая никак не хотела признать очевидное, Форт продержался в их доме целых пять лет. Потом им обоим пришла в головы идея о том, что появление ребёнка поможет сохранить их отношения.

Не помогло: Рома бросил беременную Лику и переселился в новое гостеприимное гнездо, к состоятельной даме из среды новых капиталистов-нэпманов, у которой был собственный магазин посуды и хрусталя на Арбате. Ребенка он, конечно же, признал и даже потребовал, чтобы у родившейся в августе 1926 года дочери была его фамилия. Хотел назвать девочку Элоизой, но это предложение солидарно всей семьёй Иорданские проигнорировали. Бабушка Евдокия Карповна предложила имя Леонида – львица, львом же она иногда назвала Александра Алексеевича за пышную гриву седых волос.

– Нет мама, на что это будет похоже – «Леонида Раймондовна», какая-то «Розалинда Боэмундовна», даже смешно. Впрочем, мамочка, дома ты можешь называть её как хочешь, а в паспорте давай запишем Лида. Пусть будет Лидия Романовна Иорданская-Форт, – Лика улыбнулась и обняла мать. В доме жить всем стало хорошо, когда «лирический герой» покинул их семейный чертог.

Впрочем, в 1928 году, когда нэпманша разорилась, Рома-Раймонд сделал попытку вернуться, он впервые пришёл посмотреть на дочь, делал умильный вид, преданно глядел на Александра Алексеевича и вздыхал, глядя на Лику. Его выставили без малейших колебаний, и он вскоре нашёл себе певицу из Большого театра, с которой прожил года три.

В семье вся жизнь вращалась вокруг профессора Иорданского, которого недавно избрали академиком по отделению истории. В стране он был на особом положении, входил в некий советский пантеон вместе с профессорами Павловым, Вернадским, Тимирязевым, режиссёром Станиславским, певцом Собиновым, актерами Москвиным, Качаловым, Южиным, Ермоловой и ещё десятком великих. Лика стала его личным помощником, секретарём, редактором, советником и биографом, а сама на досуге занималась художественным творчеством.

Профессор Иорданский считал дочь красивой, умной, образованной, но неталантливой, без полёта. Это очень обижало Лику. Она решила закончить ВХУТЕМАС, училась у Фаворского, Родченко и Бруни, специализировалась по дизайну, уделяя особое внимание театральному костюму и декорациям. Отец посмеивался над её попытками создать что-то оригинальное, и чтобы отвлечь дочку от «пустого времяпрепровождения», заинтересовал её историей костюма и моды. Мать тоже не одобряла занятий дочери, хотела, чтобы она больше уделяла внимания домашним делам.

Лика не находила поддержки в собственном доме у родителей, но при этом множество театральных деятелей, дизайнеров и создателей моды от Таирова и Мейерхольда до Вильямса и Ламановой считали её замечательным специалистом с безупречным вкусом и чувством меры. В 1932 году Лика подготовила прекрасно иллюстрированную книгу по истории западноевропейской моды и развитию вкуса в разных социальных слоях в странах Западной Европы с 1882 по 1932 год, от Франко-прусской войны до Великой Депрессии. Высоко оценивший её работу художник Купреянов настоятельно рекомендовал ей не касаться развития моды в Польше и вообще в Восточной Европе, а больше всего уделять внимания Североамериканским соединенным штатам, так будет лучше по соображениям политики. Лика была послушной и понимающей, свой труд она озаглавила «Мода народов Запада» и подписала его «Лика Форт». Отец возмутился – «какая-то ещё одна Лиля Брик», но Лика спросила, неужели бы он хотел, чтобы автором стояла «Леокадия Александровна Иорданская». В разговоре с отцом выяснилось, что он против публикации «этого легкомысленного поверхностного сочинения».

Но тут Лика проявила вновь своё несокрушимое упорство: её рукопись прочитали и одобрили Таиров и Михаил Чехов. К Мейерхольду она с этим не пошла, её невзлюбила Зинаида Райх, что было взаимно. Когда выяснилось, что мнение Чехова и Таирова ничего не значит для её отца, Лика решилась на отчаянный шаг: через Киру Алексееву передала рукопись её отцу – Константину Сергеевичу Станиславскому. Тот не только её прочитал, но и написал отзыв, в котором хвалил автора и полагал, что книга будет необычайно полезной театральным деятелям при постановке современных пьес, того же О’Найла. А вот Станиславский был для Александра Алексеевича непререкаем авторитетом, и он капитулировал. Книга вышла в 1933 году, а через два года была издана в Соединённых Штатах. К Лике пришла известность, и компетентные органы взяли её на заметку. В 1937 году это могло бы ей дорого обойтись, но пока был жив её отец, их не трогали, а потом и трогать не захотели, причин к тому уже не было.

Когда профессор умер, то в доме наступил период распада и слёз. Первой оправилась от горя Лика, взяла себя в руки. Вдова же профессора, её мама, как-то очень резко сдала, её мир сузился, теперь она жила только памятью о муже. Ещё и тётя Клава вдруг тихо скончалась через месяц после Александра Алексеевича. Лида часто плакала, иногда даже в школе на уроках. Но рядом с ней были её друзья, которые втроём каждый день провожали её из школы до дома в Никольском переулке, где семья профессора занимала второй этаж маленького особнячка во дворах Московского университета.

Последние мирные годы

В конце ноября 1939 года погода была холодная, ветреная и сырая. В Москву пришёл грипп, заболели Алла и Андрей, и Федя в тот день вызвался один проводить Лиду домой. По дороге он наступил на ледяную корку, под которой в выбоине стояла вода, и промочил обувь. Лида уговорила его зайти к ним, просушить ботинок и согреться, и из дома позвонить и предупредить Фединых родных.

У двери маленького двухэтажного особнячка висела загадочная табличка «УК ГШ РККА отдел спецучёта», за дверью стоял небольшой столик, за ним сидел человек в форме.

– Здравствуйте Лидия Романовна. Кто это с Вами? – человек вышел из-за стола.

– Это мой товарищ из школы, пропустите, пожалуйста.

– Вообще-то Леокадия Александровна должна заказать пропуск. Или можете подняться к себе по чёрной лестнице, если там не заперто.

– Ну, дядя Саша, ну пожалуйста!

– Ну ладно, ладно, но порядок должен соблюдаться.

До революции весь особняк нанимали Иорданские, но в 1918 году его первый этаж заняла некая воинская часть, показав мандат, пописанный Бонч-Бруевичем. Хотели забрать и часть второго этажа, но тут уже вмешался Луначарский. Так и повелось: верх особнячка занимала семья Иорданских, а внизу размещались последовательно разные военные учреждения. Во время гражданской войны это внушало спокойствие, что не тронут налётчики и не залезут воры, да и потом тоже всем было от этого спокойнее, хоть и были некоторые неудобства для гостей.

Так впервые Федя переступил порог дома Иорданских. Затем в гостях у Лиды побывали Алла и Андрей, потом все вместе несколько раз заходили в гости к Феде, один раз были у Сомовых. Алле же некуда было пригласить гостей, они жили с мамой в одной комнате в коммунальной квартире.

Холодной зимой 1939 года, когда уже шла Финская война, начались походы в театр всех четырёх друзей. Хотя на вечерние спектакли в театр обычно допускали только тех, кому исполнилось пятнадцать, а им было только по четырнадцати лет, для них делалось везде исключение.

Контрамарками во МХАТ снабжала их бабушка Аня, и иногда Ольга Бокшанская, секретарь Немировича, давала им пропуск в директорскую ложу. Конечно, сначала им показали классику во МХАТе – «Царь Фёдор Иоаннович», «На дне», «Горячее сердце», «Анна Каренина» и «Мёртвые души». Посмотрели они на утреннике два раза «Синюю птицу» и в филиале тоже два раза побывали на «Днях Турбиных» и потом на «Пиквикском клубе».

В Большой театр им доставал пропуск уже Адам Иванович – на оперы «Чио-чио-сан», «Свадьбу Фигаро», на балеты «Раймонда», «Конёк-горбунок», «Спящая красавица», «Лебединое озеро» и «Дон Кихот». Он же достал билет в театр оперетты, что в саду «Аквариум», на «Свадьбу в Малиновке» и в малый театр на спектакли «Лес», «Ревизор» и «Стакан воды». А в Камерный театр и театр Вахтангова контрамарки и билеты доставала по своим каналам Леокадия Александровна. У Вахтангова они были на знаменитом спектакле «Принцесса Турандот», а в Камерном – на «Андриенне Лекуврер» и целых два раза на «Оптимистической трагедии». И всё это всего за сезоны 1939–1941 годов.

Когда они были в Камерном театре, вдруг в антракте в директорскую ложу вошла в кожаной куртке комиссара актриса Алиса Коонен, обняла Лиду, стала ей говорить про её дедушку, расцеловала. Алла смотрела на неё восхищённым взглядом, но Коонен даже не повернула головы в её сторону. Другой случай – вложу Большого вдруг впорхнула балерина в пачке, быстро наклонилась к Феде, поцеловала его в макушку: «Какой большой вырос». И исчезла, как появилась. «Марина Семёнова», – выдохнула соседка и стала пристально рассматривать Федю, силясь понять, кто он и почему здесь, в ложе. Алле было бы совсем неуютно в компании с друзьями, если бы не правило, что за все платят мальчики – и в буфете, и в гардеробе за бинокли, и покупают программки. Так было заведено. И всё равно иногда Алла чувствовала себя неуютно рядом с друзьями в театрах, кино или в кафе. Её мама была детским врачом в поликлинике, папы не было, родные мамы жили в далёком Житомире, в семье не было лишних денег. Алла старалась учиться только на отлично, чтобы освободить маму от платы за обучение в следующем году в восьмом классе: 200 руб лей в год было чувствительной для них суммой.

Федя и Алла были уже высокими, у Феди ломался голос, у Аллы менялась фигура, а Лида и Андрей были ещё похожи на детей в свои четырнадцать лет и выросли только к шестнадцати годам. Федя был немного влюблён в Аллу, она тоже совсем немного отвечала ему, они даже пару раз вдвоём погуляли в Александровском саду, держась за руки. Лида же была тайно влюблена в Андрея Сомова, но он об этом даже не догадывался – его влекли алгебра, геометрия, физика и астрономия.

Финская война не оставила следа в сознании Феди, а вот разгром немцами французов и англичан, захват ими Франции за 40 дней его сильно удивили. Он всё-таки думал, что если с немцами есть договор, то пока войны не будет, хотя немецкие фашисты не угомонятся, они же враги СССР. Но у Феди всё равно возникло какое-то тревожное чувство.

В июне 1940 года семейство собралось на даче, кроме Николая, тот был на строительстве высоковольтных линий передач в Сибири. Обсуждали судьбу Мейерхольда: о том, что его осудили ещё в феврале только спустя три месяца, по-тихому рассказала Ане в коридоре секретарь Немировича.

– Оля сказала, что Москвин с Немировичем два раза на приёмах подходили к Сталину и просили за Мейерхольда, но тот ни в какую.

– У самого Немировича, как мне недавно рассказали, племянник сидит. Да, кстати, Тархановы купили дачу на Рабочей улице, у них сын Ваня, ровесник Феди, – Татьяна узнавала самые разные новости по «сарафанному радио» в Быково и Ильинском порой раньше, чем Аня в театре в Москве.

– Вот поди ж ты, сколько гадостей Мейерхольд сделал мхатовцам, а именно они ему старались помочь, – дедушка Вася усмехнулся. – А где все те, кто его восхвалял, ему пел оды? По щелям сидят.

– Не надо, Вася. И мы там же сидим, разве не так? – Татьяна вздохнула.

– Сидим, – неожиданно весело согласился с ней Василий Дмитриевич.

– А что, мы должны за него пойти всем миром просить? Только этого нам не хватало! Я помню, как они набросились на «Дни Турбиных» в 1926 году, что они вообще про МХАТ говорили и писали, – Анна Владимировна решила поддержать Василия Дмитриевича. – А вот Мишу Булгакова очень жалко, он в марте умер, и это для нас всех потеря. У них в роду у мужчин больные почки.

В августе Соня и бабушка Аня увезли Федю в Ялту, в дом отдыха «Актёр», Адам Иванович же решил подлечиться в санатории в Узком, а старшие Родичевы, как всегда, никуда с дачи уезжать и не собирались. Николая Васильевича с работы не отпустили, обещали дать отпуск зимой, но оплатили две путёвки для семьи. В этот раз отдых без отца в Ялте Феде не понравился: жарко, толпы народа, санаторный пляж усеян голыми телами, мухи, брошенные бутылки, запахи из кустов, чад горелого бараньего жира из шашлычниц, арбузные корки – такой вид советского отдыха был неприятен. В санатории актёры пили коньяк, играли в карты, флиртовали, сплетничали, изредка ездили на экскурсии, в дороге тоже выпивали.

Но зато были домик Чехова, встреча с Ольгой Леонардовной, вдовой писателя, которая знала Анну Владимировну по работе в театре, знакомство с сестрой писателя Марией Павловной и важными чеховедами. Ну, пожалуй, и всё. В остальное время Феде было там смертельно скучно, но он вспомнил дедушку Адама, который хотел, чтобы в семье не забывали чешский язык. Федя собирался выучить чешский самостоятельно, начал читать и переводить книгу «Похождения бравого солдата Швейка», захваченную в поездку из домашней библиотеки, чтобы потом в сентябре удивить деда.

Промчалось лето, надо было снова идти в школу, уже в седьмой класс, к своим дорогим друзьям. Но Федю ждало разочарование: Алла, которой он посылал открытки из Крыма, больше не любила его, она гуляла с курсантом-учлетом, юношей девятнадцати лет. Федя решил было начать страдать, но ничего не вышло, он сам удивлялся, насколько ему это оказалось безразлично.

Первого сентября Адама Ивановича должны был уже выписать после лечения в санатории, он уже рвался на работу и нервничал. Ведь за год до того празднование семидесятилетнего юбилея Адама Ивановича, назначенное на 24 сентября, было скомкано и смято: в сентябре 1939 года советские войска были введены в Польшу. Не было ни членов Правительства, ни иностранных гостей, все прошло буднично и скромно, а главное, ему так и не было присвоено академическое звание «Народный артист СССР». Это было обидно, но он надеялся, что вскоре его труд оценят, а для этого он должен работать, работать и ещё раз работать. Не мог он знать, что при обсуждении вопроса о присвоении ему этого звания Ворошилову показалась смешной его фамилия, и Сталин, пожав плечами, написал: «Дать о. Ленина и 25 тыс. р».

И вот за день до выписки Адама Ивановича обнаружили тихо сидящим на лавочке под большим кленом, как будто уснувшего. Острая сердечная недостаточность, инсульт и инфаркт одновременно, он не страдал, умер почти сразу. Страдали домашние – плакали Аня, Соня, Таня, Божена и Вера, утешали их Василий Дмитриевич, Федя и примчавшийся на похороны Николай. Самого же Федю, расстроенного потерей любимого деда, тоже утешали его друзья, Андрей и Лида. А вот Алла один или два раза подошла к нему, что-то сказала и умчалась крутить роман с будущим лётчиком. И Федя отдалился от Аллы.

Но природа не терпит пустоты, и на его горизонте появилась красотка Фира Гирш, с которой он познакомился у Иорданских. Они с отцом приехали из Брест-Литовска, там её мать, театральный художник, помогала актерам труппы, созданной учениками Михаила Тарханова из МХАТа. Родители привезли её в Москву, где её мама собиралась набраться опыта в Камерном театре, работать по театральным костюмам, и потому разыскала Лику. Кроме того, отец приехал учиться в высшей школе пропагандистов при ЦК ВКП(б).

Фира была девушкой интеллигентной, увлекалась стихами Ахматовой, Блока и Пастернака, любила цыганские романсы и джаз, с ней Феде было интересно. Она научила Федю танцевать, вместе они тайно курили папиросы в садике во дворе нового большого актёрского дома.

Отец Фиры в Бресте входил в подпольную ячейку компартии Западной Белоруссии, его арестовали и с 1936 года содержали в тюрьме в Брестской крепости, Фира с мамой три года носили ему передачи. Потом началась война, в город вошли немцы, а ещё до их прихода тюремщики открыли камеры и выпустили всех заключённых, даже украинских террористов. Немцы пробыли в городе примерно неделю, где-то ещё шла перестрелка с поляками. Фира с родителями прятались у знакомых, потом пришли советские войска, а немцы торжественным маршем покинули город. При поляках им было жить плохо, хорошее образование еврейке, да ещё дочери коммуниста, было получить трудно. Теперь Фира собиралась учиться в Москве, но пока только в седьмом классе, хотя ей было уже пятнадцать.

Зима прошла, пролетела, промчалась, вот уже май 1941 года настал. Фира уехала в Белоруссию, в Брест к бабушке, обещала Феде вернуться в июле, они целовались при всех на вокзале, потом она махала ему платком из окна вагона. Не знали и не могли знать они, что Фира уже никогда оттуда не вернется.

Начало войны

Весь жаркий субботний день 21 июня Федя провёл на Ильинском пруду и прилично обгорел. Была самая короткая ночь в году, Федя читал чешский фантастический роман Карела Чапека «Вой на с саламандрами», заснул с рассветом под щебетание птиц. Воскресный день тоже обещал быть жарким.

Рано утром приехали на машине Анна Владимировна и Соня, семья была в сборе. Где-то часов в одиннадцать подъехал к их участку на велосипеде Серёжа с Гражданского переулка и крикнул через забор: «Тётя Таня, говорят, война с немцами началась. Слушайте радио в двенадцать часов». Федя вскочил, побежал к деду, потом начал настраивать радиоприёмник «Пионер».

Окончилась речь Молотова: «Враг будет разбит. Победа будет за нами».

– Враг будет разбит, разве могут немцы устоять перед нами. Сначала мы их остановим на границе. Потом – несколько дней, и мы их погоним, – Федя был уверен в несокрушимой силе Красной армии под впечатлением советского кино и детских книг.

– Конечно, но все равно, война – это ужасно, – Соня плакала.

Анна Владимировна рассказывала о подвигах Шацких на реке Угре, под Лейпцигом и Плевной, при этом казалась испуганной больше всех:

– Как же теперь всё у нас будет, сколько же это продлится? Надеюсь, что недолго, мы их быстро погоним.

– Хорошо бы, но немцы – это совсем не так просто, это организация, порядок, танки, пушки и самолёты. Может быть, как в Империалистическую, им удастся занять Вильно или осадить Ригу, захватить Брест и даже прорваться к Минску. Но, конечно же, они будут разгромлены, и мы не остановимся, пока не дойдём до Берлина, а потом освободим и Париж, – Татьяна Ивановна была тверда и устремлена к победе, глаза её сверкали.

– Ты, дорогая, вспомни, как все ждали быструю победу в августе четырнадцатого. Думали уже к зиме быть в Берлине. И чем это тогда обернулось, ты тоже, думаю, помнишь, – Василий Дмитриевич был настроен мрачно и полагал, что война будет очень тяжёлой.

– Тогда всё было другое, войны никто не ожидал, какая она будет, не знали, ружей и пушек не хватало, а сейчас мы готовы к войне, так все говорят, – настаивала немного обескураженная скепсисом мужа Татьяна Ивановна.

– Но и кайзеровская армия была другой, и оружие было другое, немцы застряли на Марне и сколько ни пытались атаковать французов, у них не вышло. А в этот раз они за сорок дней начисто их разбили, подумай, за сорок дней, кто такое мог себе представить! Когда мы подписывали договор с Риббентропом, то думали, что обеспечим себе годы передышки, пока немцы, французы, англичане и итальянцы будут друг с другом на Западе разбираться. А вышло совсем по-другому. И после Франции мы тоже надеялись, что они провозятся с Англией несколько лет, а на два фронта воевать не станут. А они как Наполеон, оставили британцев на потом и двинулись на Россию.

– Ну, и чем это для Наполеона закончилось? – Анна Владимировна собралась и воспрянула духом. – Русскими в Париже, так, если я не ошибаюсь!

– А я ничего и не говорю, мы победим их всё равно, но какой ценой? При Наполеоне Москву сдали, и она сгорела. Крови много пролилось тогда.

– А вот мы посмотрим, я думаю, что завтра же наши войска их погонят, – заявил Федя и умчался обсуждать новость с товарищами.

Там звучали героические речи, старшеклассники рвались на войну, хотели завтра же идти записываться добровольцами на фронт, особенно ярко выступали Таня и Наташа, им было уже по 16 лет, и они мечтали о подвигах. Самым неприятным было сознавать, что Феде всего 14 лет, Ване – 15 и только обоим братьям Волошиным – по 17 лет, они окончили семилетку и теперь в техникуме учились на машинистов.

Пока на углу Рабочей улицы и Гражданского переулка шли обсуждения ситуации среди юных советских патриотов, Василий Дмитриевич в спальне ловил радиопередачи на немецком и английском языках. Вести были неутешительные: немцы утверждали, что двигаются вперёд, не встречая сопротивления и забирая в плен советские войска, из Лондона доносились тревожные известия, новости советских станций были не вполне внятными, что уже само по себе говорило о сложной ситуации. Одно было ясно, что немцы использовали эффект внезапности.

«Надолго ли им его хватит? Ну на неделю, на месяц, а дальше регулярная советская армия стабилизирует фронт», – надеялся Василий Дмитриевич.

Появился к вечеру Николай, его срочно вызвали в наркомат, он прилетел прямо в Быково.

– Ну что, Коля, ты помнишь наш разговор два года тому назад. Тогда подружиться с Гитлером казалось мудрым, и что из этого вышло? – Василий Дмитриевич скривил губы. – Не удалась сделка с дьяволом, обманул лукавый.

– Папа, прекрати, кто мог знать тогда, что будет.

– Ну да, и к нападению мы не приготовились, но зато за два года разозлить румын и финнов успели. Ведь ещё не было тогда ясно, будут ли они воевать на стороне немцев. Но после «финской войны» и отобрания у румын Бессарабии надо вскоре ждать их к нам «в гости». А ещё итальянцев, венгров, японцев, испанцев, а может, и болгар с турками. Вот она, «мудрость» вождей!

– Папа, не надо, эти разговоры уже смысла не имеют, сейчас начнётся мобилизация, и мы все будем сражаться, – Николай выглядел рассерженным.

– Сражаться, да, это мы можем, вот как раскачаемся месяц-другой, так сразу и начнём! Только где к этому времени будут немцы, вот это вопрос.

– Думаю, что их остановят на нашей старой границе, на «линии Сталина».

– Ну, будем надеяться… – закончил этот разговор Василий Дмитриевич.

Соня уехала с Николаем и дедушкой Васей в Москву, оставив Федю с двумя бабушками, Боженой и Дусей. Божена молилась по-польски, Дуся плакала, боялась, что её мужа Сашу заберут на войну. Анна Владимировна волновалась за труппу МХАТа, которая была в Минске, – передавали, что немцы бомбили город. Федя тоже слушал по радио передачи, ловил на коротких волнах новости из Москвы, Берлина и Лондона. И тут уже ему стало страшно: по всему было видно, что наши разбиты и отступают. Он ждал дедушку Васю, который уехал на время в Москву, с которым он мог обсудить всю ситуацию прямо и откровенно. Обе бабушки просили его ни в коем случае не обсуждать с друзьями то, что он услышал по радио, но в их юную дачную компанию уже проникли новости от лётчиков и диспетчеров аэропорта.

Прошло три дня, и поступило распоряжение всем сдать радиоприёмники в пятидневный срок. В Москве Василий Дмитриевич с Сашей отвезли подаренную Адаму Ивановичу на юбилей радиолу СВГ в почтовое отделение на Центральный телеграф, сдали её под расписку, а Федя с приятелями отвёз на станцию Быково на почту свой новенький «Пионер».

Дальше события развивались стремительно: когда Саша вернулся из Москвы и привёз Соню и дедушку Васю, плачущая Дуся передала мужу полученную днём повестку в военкомат. Сборы были недолгими, и утром следующего дня, провожаемый всеми, Саша ушёл на войну. Ушёл Саша из жизни Феди навсегда, как и Фира. Фира погибла в Саласпилском лагере Куртенгоф от рук латышских охранников, Саша же был убит в 1941-м под Наро-Фоминском, защищая Москву в рядах 201 стрелковой «латышской» дивизии.

Анна Владимировна очень волновалась за судьбу труппы театра:

– Вы представляете, МХАТ же на гастролях в Минске. Там из «стариков» Москвин и Тарханов, а с ними Яншин, Добронравов, Степанова, Коренева, Масальский и другие наши артисты. Они могут погибнуть, могут в плен попасть, – к тому времени стало ясно, что Минск разбомблен и горит.

– Не переживай, Анечка, их там обязательно отведут в укрытие и непременно эвакуируют обратно в Москву. – утешала Татьяна Ивановна.

– Да и немцы им ничего не сделают, если они даже в плен попадут. Будут играть для жителей оккупированных территорий и разных коллаборационистов, – «в своем репертуаре» выступил Василий Дмитриевич.

– Каких таких коллаборационистов? Ты что такое говоришь?

Василий Дмитриевич на это предпочёл промолчать. Женщины глядели на него с испугом, в том числе зашедшая к ним Зоя Константиновна.

– Думаю, что честные бывшие офицеры и прочие эмигранты не согласятся сотрудничать с немцами, разве что единицы из них, – подумав, сказала Зоя.

– Можно осторожно на это надеяться. Но вот как быть с украинскими националистами? Некоторые на Западной Украине, полагаю, ждут не дождутся прихода немцев, – мрачно заметил Василий Дмитриевич.

Так в ожидании известий прошёл целый месяц. Сперва новости приходили неутешительные, Аню напугала сдача Минска, но вот артисты МХАТа вернулись в июле в Москву, никто из них не погиб. Иван Москвин командовал их эвакуацией, помогал ему во всём актёр Михаил Яншин.

Вскоре забрали для нужд фронта собаку Гавроша и автомобиль. Василий Дмитриевич сдал также прекрасное охотничье ружьё фирмы «Зауэр», некогда подаренное ему на юбилей покойным тестем. Из этого ружья он последний раз стрелял вальдшнепов на тяге в 1913 году в Мещере, причём ни разу по птице не попал. В ружьях Василий Дмитриевич ничего не понимал, но в радиотехнике разбирался. Он привёз из Москвы хранившийся там с 1920 года, собранный Николаем Родичевым из немецких деталей и нигде не зарегистрированный детекторный радиоприёмник, на вид представляющий собой разрозненный набор проводов и непонятных предметов, без труда собрал его и слушал радиопередачи через специальные наушники, погасив свет и плотно задвинув шторы. Учитывая требования к светомаскировке, ни у кого из соседей не возникло подозрений. Домочадцы же знали и молчали.

Вой на в первый раз по-настоящему коснулась москвичей ровно через месяц после своего начала: в ночь на 22 июля 200 немецких самолётов бомбили Москву. Соня была в городе и видела всё: когда начался налёт, вместо того, чтобы бежать в бомбоубежище, много людей вылезло на крыши, они забирались на пожарные лестницы, высыпали на балконы посмотреть, как шарят по небу лучи прожекторов, на разрывы зенитных снарядов, аэростаты, горящие немецкие самолёты, взрывы бомб и пожары. Только после того, как некоторые зеваки погибли, это праздное любопытство прекратилось. Попаданий бомб было тогда немного, первый налёт был отбит, но вскоре бомбой был разрушен театр Вахтангова, ещё одна угодила в фойе Большого театра. Налёты продолжались до Нового года почти каждую ночь.

Появились вскоре немецкие бомбардировщики и в ночном небе над Быково. С аэродрома били по ним зенитки, в воздух поднимались новые серебристые МиГи – ночные истребители первой эскадрильи погранвойск, на одном из них воевал лётчик-испытатель – отец Кости, соседа и приятеля Феди. Немецкие самолёты, которые не могли прорваться к аэродрому и железной дороге, сбрасывали бомбы куда попало и улетали. А куда попало – это и были дачные и рабочие посёлки Быково и Ильинское. Фугасная бомба снесла дом на Рабочей улице, «зажигалки» кое-где вызвали пожары, ребята сформировали пожарную дружину, дежурили по ночам, старались потушить огонь ещё до приезда пожарных. Феде это очень нравилось, но уже после первой бомбёжки ему стало очень тревожно за родных, которые были в Москве.

Николай Васильевич Родичев был призван через две недели после начала войны, а с середины сентября он постоянно находился в Москве, заехал буквально на час на дачу в конце июля, потом ещё раз – в августе. Феде было странно видеть отца в мундире военного инженера с тремя «шпалами» в петлицах. Что он делал в Москве, Федя тогда не знал, только через годы отец рассказал ему по секрету, что они готовили к уничтожению заводы, фабрики, электрические подстанции, метрополитен, все городские инженерные сети.

Пришёл октябрь. Федя узнал от друзей об общей панике 16-го числа и стихийном бегстве из Москвы. Многие учреждения города в тот день начали эвакуировать, метро почему-то остановили, сразу пошли слухи о сдаче города, что немцы уже на подходе, началась паника, которую с трудом удалось прекратить, а 19 октября было введено в городе Москве и пригородах осадное положение. Школы не открылись, учиться было негде, и Федя так и жил со своими родными на даче до наступления нового 1942 года.

Театр МХАТ был вскоре эвакуирован в Саратов, а старейшие актёры, «корифеи» театра, были отправлены в Нальчик. В Москве решено было оставить несколько человек дежурными в конторе. Каждого остающегося проверяли, так, режиссёра Василия Сахновского, который не хотел уезжать, арестовали и выслали, заподозрив, что он не хочет эвакуироваться, чтобы дождаться немцев. Навела милицию на эту мысль анкета Сахновского, ведь тот некогда учился во Фрейбурге. А вот анкета Анны Худебник не вызвала подозрений, против её фамилии было написано карандашом: «Оставить старую хохлушку». Анна Владимировна случайно увидела эту резолюцию неизвестного начальника и обиделась, но не за «хохлушку», а за «старую», ведь ей только недавно минуло 60, и она себя старухой вовсе не ощущала.

Соня решила, что настал момент, когда она будет действительно нужна самым простым людям, немедля уволилась из библиотеки и поступила ночной дежурной в метрополитен, днём работавший как транспорт, а ночью превращавшийся в огромное бомбоубежище. Там были оборудованы кровати в вагонах, подведена питьевая вода, раздавали молоко и еду детям, дежурили врачи и даже работала передвижная библиотека, которой со временем она стала заведовать. Соня приносила пользу, она была истинно нужна там, и когда она приходила домой, Лев Николаевич Толстой ласково смотрел на неё с фотографии. Это было для неё счастливое время.

Домработница Вера пошла в военкомат и стала зенитчицей-слухачом, работала на звукоулавливателе на одном из рупоров установки, а после слухачом-корректором, соединявшим данные трёх других слухачей о приближающихся к Москве бомбардировщиках. Вера точно определяла направление движения и численность эскадрилий Юнкерсов за 15 и более километров до центра Москвы, так что у зенитчиков было целых четыре или пять минут, чтобы подготовить прожекторы и зенитные орудия к бою. Все три женщины, когда Веру отпускали домой, утром встречались часов в семь, завтракали или ужинали, это как посмотреть, и ложились спать до трёх часов дня, а к шести уже были каждая на своём месте: Аня в комендатуре театра на телефоне, Соня на станции метро Охотный ряд, а Вера на крыше гостиницы Москва, где стояли пушки и зенитные пулеметы. Она дежурила иногда и по утрам, например, когда шёл парад на Красной площади седьмого ноября.

В Быково-Ильинском в ноябре эвакуировали детский санаторий, и теперь на его месте был размещён госпиталь для выздоравливающих, куда поступила санитаркой домработница Дуся. Татьяна Ивановна с работы уволилась, и они с Василием Дмитриевичем, Федей и Боженой сидели дома. Тайное слушание детекторного приёмника они прекратили – детектор окончательно сломался, да и не стоило это развлечение возможных последствий. Теперь Василий Дмитриевич читал газеты и пересказывал их домашним, иногда ходил на станцию, узнавал там новости. Федины друзья уехали, кто в эвакуацию, кто в Москву. Федя занимался дома английским, французским и чешским языками, читал и ждал чего-то. В школе у него был немецкий, но его не хотелось учить, было какое-то отторжение. Отец приехал к ним туда ещё один раз, привёз консервы, кофе, шоколад, коньяк и копчёную колбасу. Он был мрачен, зол и как-то отчуждён. Появилась на пару дней Соня, её «подбросили» на грузовой машине, идущей в Рязань, потом «подхватили» на обратном пути. Электрички не ходили, все пути был забиты составами, эвакуация продолжалась.

Ночью выли сирены на аэродроме, грохотали зенитки, поднимались в воздух серебристые МиГи и переделанные под ночные истребители пикировщики Пе-2. Федя не спал, думал. Он хотел успеть на войн у, но ему ещё было всего 15 лет. Настроение было подавленным, вечерние разговоры за столом возникали и быстро гасли вместе с керосиновыми лампами – с электричеством были постоянно перебои.

Днём каждый день Федя и Василий Дмитриевич садились вместе, Федя читал сводки из газет, а дедушка втыкал булавки с флажками в разложенную на столе карту европейской части СССР.

– Немцы окружили нас под Вязьмой и идут на Калинин, в Москве началась эвакуация и объявлено осадное положение, – это было двадцатого октября. – На юге немцы в Брянске и подходят к Туле.

– Неужели возьмут Тулу? – Федя поглядел на деда.

– Тула – это Тула, её Деникин не смог взять в девятнадцатом. Плохо, что они прорвались в Донбасс и Крым. В Донбассе уголь, а в Севастополе флот.

– Севастополь им не взять.

– Будем надеяться, но пока всё к этому идёт. У них очень сильный наступательный потенциал, они прорывают наш фронт и пытаются окружать. Но это им потом самим дорого обернётся. Как там сказано про «дубину народной войны»?

– Дедушка, ты о чём? – удивлённо спросил Федя.

– В 1812 году мы готовились к войне с Наполеоном, причём готовились из рук вон плохо. И начали отступать до самой Москвы. А мы так устроены, что если враг подходит к Пскову, Смоленску или Новгороду, то народ просыпается и начинается другая война, наши солдаты за свою землю тогда насмерть стоят. А если мы воюем на чужой земле, то пока это сражается профессиональная армия, это все одобряют, как было во времена итальянского похода Суворова или во время освобождения Болгарии. А если приходится проводить мобилизацию, собирать миллионные армии из плохо обученных резервистов, то всё может обернуться очень плохо. Так было в Русско-японскую войну и в последнюю Германскую. Попробуй объясни простому солдату, зачем он должен погибать в Маньчжурии или в Галиции, проливать кровь за Порт-Артур, Мукден или даже за Варшаву с Ригой. Из-за этого обе наши революции и произошли. Мне рассказывал Масловский, как это было в феврале семнадцатого.

– Кто это Масловский?

– Один царский полковник, который при этом был в ЦеКа левых эсеров и возглавлял их военную организацию. Сейчас работает у Молотова.

– Неужели такое бывало, чтобы царский полковник…, – удивился Федя.

– Отчего нет, вот Ленин же был сыном действительного статского советника, то есть штатского генерала.

– Как ты?

– Ну да, только я по Министерству внутренних дел, а он по народному просвещению. Чего только не бывало тогда. Так вот, в феврале 17-го русская армия готовилась к наступлению на нескольких фронтах, а в казармах в Питере были резервисты, в госпиталях долечивались легко раненные, полным-полно было дезертиров. Никто не хотел воевать, даже казаки. Тут слухи пошли, что всех сейчас отправят в мясорубку на фронт. Вот и вспыхнуло восстание, причём совершенно неожиданно, сначала Волынский полк, потом другие полки, матросы в Кронштадте, присоединились рабочие и прочая публика, и пришёл конец Российской империи.

– Но потом был Октябрь, и большевики взяли власть, – Федя пристально смотрел на деда.

– Да, но это уже другая история, я сейчас не об этом. Вот представь себе, что в году пятнадцатом рухнул бы фронт: немцы подошли бы к Петрограду, взяли бы Минск и Смоленск, а австрийцы бы захватили Одессу и пошли на Киев и Севастополь. Вот тут бы начался совсем другой подъём, война бы сразу стала народной, и закончили бы мы её в Берлине и Вене. Думаю, что сейчас именно это и случится.

– Так ты думаешь, что эти поражения нам на пользу? – Федя удивлялся всё больше и больше.

– Я практически в этом уверен. Немцы растягивают свои войска, они занимают территорию, которую не могут контролировать, так было с ними в восемнадцатом году. Наше сопротивление всё усиливается и усиливается, а они всё слабеют, а в тылу у них партизаны и подпольщики. Их ждут сюрпризы.

Уже через месяц в конце ноября на карте стояли другие флажки.

– Немцы обходят Москву с Севера, они в Крюково и Дмитрове. Неужели возьмут Москву сходу, – Федя с ужасом думал о том, что в Москве мама и бабушка. Да и вообще, это же Москва, как её можно сдавать.

– Сходу не возьмут, будут бои за каждый дом или улицу. Я тоже думаю о наших там, о Соне и Ане. Мы так решили, если бои на севере начнутся, пусть уходят пешком, на попутках, как угодно в сторону Востока, но не к нам сюда, здесь немцы будут брать аэродром, и нам тоже придётся уходить, наверное, – дедушка Вася покачал головой. – Вот только куда, не ясно. Общее направление на Восток, а там как получится. Может, уедем с госпиталем, с Дусей.

В Москве военной

Настал декабрь. Немцы было уже вошли в подмосковные Химки, но иссякли, и началось наступление наших войск. Москву не сдали! И вот пришёл Новый 1942 год. Родичевы пили выданные москвичам к Новому году шампанское и водку с соседями, сидя в шубах и свитерах в дачном доме, настроение было приподнятым. Утром пошли гулять, был выходной, на улицах было много народу, люди радостно поздравляли друг друга. А ночью в Москве Соня и прибежавшая к ним ещё до комендантского часа Анна Владимировна радостно чокались шампанским с незнакомыми людьми на станции метро «Площадь Революции» прямо у ног бронзовой колхозницы.

Седьмого января 1942 года в Москве и области отменили осадное положение, и Родичевы, наконец-то перебрались в город. На даче выдерживать лютый холод стало трудно, дрова достать было проблемой, да и это было незачем. Но Дуся продолжала там жить и работать, так что дом остался под присмотром.

Школы в Москве в ту зиму так и не заработали, большая часть детей была эвакуирована на Восток. Не стало в Москве ни Лиды Иорданской, ни Андрея Сомова, ни Аллы. В здании их школы временно разместили призывной пункт, но с января там же находился и учебно-консультационный отдел для старших классов. Дети учились дома самостоятельно, а в такие пункты приходили только сдавать зачёты, получать задания и консультации. Федя решил начать заниматься и пройти за полгода всю программу восьмого класса. Это было совсем несложно, требования к ученикам предъявляли минимальные. В конце апреля он сдал все предметы и получил справку о готовности к учёбе в девятом классе.

Многие его сверстники работали на фронт, он тоже не хотел жить в безделье летом на даче и искал работу по душе. Тут Феде помог случай: к Анне Владимировне, которая оставалась дежурить в конторе эвакуированного театра, зашёл «на огонёк» знаменитый хирург Сергей Юдин, руководивший Институтом скорой помощи имени Склифосовского, который продолжал лечить москвичей. Не хватало младшего персонала, и тогда Федя вызвался поработать весной и летом санитаром в детском отделении.

И вот три дня в неделю, через день, Федя спускался в метро, доезжал до станции «Красные ворота», потом недолго шёл пешком до Института. Вместе с ним в метро спускалась Соня и ехала до той станции, где находилась в этот день передвижная библиотека. Федино дежурство в приёмном отделении начиналось в пять часов дня и длилось до пяти утра, это считалось двумя рабочими днями подростка. До полуночи было спокойно. Привозили детей с бытовыми травмами – ушибами, переломами, небольшими ожогами, у кого-то было сотрясение мозга, у кого-то острый аппендицит. Обычные будни «скорой помощи». Налёты авиации стали редкими уже в марте, но по ночам весь 1942 год поднимали аэростаты, ждали бомбёжку. С полуночи до четырёх утра действовал комендантский час, в это тёмное время иногда начинала звучать сирена, стреляли зенитки.

Впервые Федя, который раньше при объявлении воздушной тревоги уходил в убежище по приказу врача, остался дежурить в приёмном покое в ночь на седьмое июля. Вскоре где-то ухнули выстрелы пушек, потом всё стихло, но в два часа ночи привезли трёх искалеченных детей, у одной девочки была почти оторвана нога, она умерла на операционном столе. Ещё один мальчик умер, другого удалось спасти. Федя смотрел на их страдания, и что-то внутри сжималось. Медицинские сёстры рассказали, что это лишь малая доля того, что бывало осенью 1941, когда детей привозили десятками. Федя не спал в ту ночь: ненавидел вражеских лётчиков.

В свободные дни Федя добирался на дачу к дедушке и бабушке и помогал им с огородом. Татьяна Ивановна и Дуся развернули на их участке целую овощную плантацию. Когда он однажды появился на даче в конце августа перед началом учёбы, то на станции встретил отца Кости, подполковника-лётчика, который сперва на МиГ-3, потом на переделанном в ночной истребитель Пе-2 сбил три Юнкерса. Дядя Витя был настоящий герой.

В сентябре 1942 года школа, наконец, заработала в три смены, хотя занятия были не каждый день. Выходили на работы: то собирали металлолом, то дежурили в госпиталях, то помогали на расчистке завалов, разборке баррикад и снятии маскировки с домов. Начались занятия по военной подготовке, изучали уставы, боевые отравляющие вещества, планы и карты, современную военную технику и военную терминологию, сельское хозяйство, ездили на стрельбы, учились метать гранаты, перевязывать раненых. Это время как-то потом почти стёрлось в Фединой памяти – его заслонили впечатления следующих лет, наполненных яркими событиями.

Осенью 42 года день за днём вновь нарастала тревога, немцы прорвались к Волге и на Кавказ. Василий Дмитриевич и Татьяна Ивановна были мрачны как тучи: они безвылазно жили на даче, и такое существование вдали от города делало своё дело. Федя на ноябрьские праздники приехал в Ильинское их навестить. Пятого он с друзьями пошёл на прогулку до Кратова, они шли быстро, на обратном пути, разгоряченный, он напился у колонки ледяной воды и впервые за много лет подхватил ангину. К нему пришла врач, прописала стрептоцид и аспирин и ещё велела есть квашеную капусту, чеснок, редьку, лук «от семи недуг» и тёртую морковку, если дома есть, то с подсолнечным маслом или с мёдом. Все эти овощи было в запасах со своего огорода у Татьяны Ивановны, масло и мёд тоже имелись в достаточном количестве, а ещё были яблоки сорта «антоновка» и малиновое варенье. Федя не лежал, а сидел с дедушкой Васей у него в комнате и рассматривал дедушкину карту боевых действий, густо утыканную красными и чёрными флажками: враг был в Сталинграде, уже у самой Волги.

Сообщили, что англичане в Северной Африке успешно сражаются с германским экспедиционным корпусом фельдмаршала Роммеля, что весьма обрадовало деда Васю.

– Подумаешь, корпус Роммеля, всего сто тысяч военных и пять сотен танков. Это совсем мало, у нас тут миллионы сражаются с обеих сторон. Почему союзники нам помогают тушенкой и яичным порошком и совсем мало оружием и техникой, ведь мы же и за них тут сражаемся? – спросил Федя.

– Ну, не так уж и мало: в Раменском и Быково появились самолёты, бомбардировщики «Ланкастер» и американские истребители «Аэрокобра», наши летчики их прозвали «змеюками». Говорят, что английские танки и американские грузовики «Студебеккер» у нас появились. Для снабжения фронта грузовики очень важны, – сказал Василий Дмитриевич со знанием дела, ведь он в прошлую Германскую войну тесно сотрудничал с Союзом земств и городов именно по снабжению тыла армии.

– А где их военные, где их второй фронт?

– Они с Роммелем в Африке воюют, с немецкой авиацией над Ла-Маншем, с немецким флотом в Северном море. А ты бы хотел, чтобы несколько тысяч самолётов и весь корпус Роммеля у нас под Сталинградом сейчас оказались? Силы союзников отвлечены на войну с Японией, японцы их там сильно бьют. Зато Япония на нас теперь точно не нападёт, тоже хорошо. Думаю, что следующим летом союзники второй фронт откроют где-нибудь на Балканах, – задумчиво сказал Василий Дмитриевич.

– Мне говорили, что они нам старые самолёты и танки присылают, – продолжал Федя, который много всего наслушался, работая в госпитале.

– Насчёт танков ничего не могу сказать, не знаю, а самолёты они нам присылают те же, на которых сами летают. Особенно хвалят наши опытные пилоты «Аэрокобру», говорят, отличный самолёт, но не для новичка, «змеюке» нужна опытная рука.

– Наши Яки и МИГи всё равно лучше, – Федя пустил в ход последний аргумент.

– А ты на каких из них летал?.. Ах, не летал, вот и не сравнивай. И вообще, никогда не надо нашу и иностранную технику между собой сравнивать, особенно при посторонних, это скользкая тема, она может далеко завести, – Василий Дмитриевич строго посмотрел на Федю.

– Сколько можно всего бояться и себя дёргать за язык? Почему я не могу какие-то темы с друзьями обсуждать? – раздражённо спросил Федя, у которого болели голова и горло.

– Ты, видимо, забыл, что ты внук действительного статского советника по отцу и урождённой княжны по материнской линии. Тебя приняли в комсомол потому, что ты сын советского инженера, орденоносца и члена партии. Но если что-то случится, то тебе вспомнят твоё непролетарское происхождение. И всем твоим близким тоже, потому как рабочих и крестьян у нас в роду нет.

– Хорошо, я тебя понял, – мрачно отвечал Федя.

Настроение у них обоих сразу улучшилось, когда они узнали о нашем наступлении на Волге, и Федя уезжал с дачи с лёгким сердцем. Дедушка Вася бегал на станцию, потом возвращался, передвигал флажки, что-то напевал и даже выпил немного где-то купленного из-под полы хорошего самогона «из настоящей сахарной свеклы», к вящему неудовольствию бабушки Тани. Федя уже после битвы за Москву был совершенно уверен в конечном разгроме немцев и в те осенние дни 1942 года, в отличие от Василия Дмитриевича, спокойно ждал вестей о нашей неизбежной победе под Сталинградом.

Тем временем в Москве жизнь шла своим чередом: Анна Владимировна ждала возвращения из эвакуации любимого театра, Софья Адамовна продолжала до конца сентября трудиться в подземной библиотеке в метро, потом вернулась назад к себе в библиотеку искусств, полная впечатлений и новых мыслей. «Теперь конец Германии, это просто дело времени», – так решила обрадованная новостями семья Родичевых. Это всех радовало и успокаивало, но Федя тревожился – он должен был принять участие в войне, обязательно успеть. Это убеждение в нём укрепилось и совершенно захватило его после того, как он поработал в приёмном покое скорой помощи. Но он был пока ещё непризывным, ему только-только исполнилось 16 лет.

Весной 1943 года стали возвращаться из эвакуации театры, вернулся и МХАТ. Это возвращение было омрачено для Анны Владимировны смертью в апреле Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Во главе театра встали Иван Москвин и Николай Хмелёв, которые не очень хорошо знали Анну Владимировну. Но кто-то шепнул Москвину, что Худебник в девичестве – княжна Шацкая, и её определили в администрацию только что открытого учебного заведения при театре, которое назвали «Школа-студия МХАТ». Будущие актёры, набираемые из рядов советской молодёжи, должны были иметь перед глазами образцы культуры и хороших манер. Так считали «старики» – старшее поколение актёров МХАТа.

Вернулся из эвакуации и Андрей Сомов, сразу забежал к Родичевым. Он, оказывается, экстерном в Челябинске сдал все предметы за десятый класс, получил аттестат и теперь по списку был зачислен на математический факультет МГУ. Перед этим у Андрея было очень сложное обсуждение со своими родителями выбора будущей профессии.

Отец и мать Андрея, Константин Маркович и Анна Сергеевна, были учёными-физиками. Они уже со студенческой скамьи занимались экспериментальной физикой, источниками ионизирующих излучений, расщепляющимися и радиоактивными материалами. У Анны Сергеевны были следы радиационных ожогов на руках, а Константин Маркович перенёс лучевую болезнь. Это был союз двух единомышленников, двух соратников и, как говорил Константин Маркович, «двух испанских сирот». Их отцы были инженерами, оба были призваны из запаса и оба погибли в Империалистическую войну, а их матери умерли от «испанки» в 1919 году. Они познакомились в 1921 году в старшем классе школы и вместе поступили на следующий год в университет, учились у Игоря Евгеньевича Тамма. Начиная с 1938 года, их работа была засекречена, сейчас же у них обоих был наивысший уровень секретности.

Константин Маркович видел в сыне прямое продолжение себя, хотел, чтобы после университета Андрей работал рядом с ним. Однако Андрей при поступлении в МГУ выбрал специальностью не физику, а астрономию, точнее, астрофизику, и ещё, как он говорил не при посторонних, космогонию. Отец возражал, но мать поддержала выбор сына, и, конечно, всё утряслось. Остался один вопрос: как быть, если Андрея призовут в армию. Отец и мать были категорически против того, чтобы Андрей пошёл на войну.

– Я понимаю твоих родителей, Андрюша, очень хорошо понимаю, ты же единственный сын, какое будет горе, если ты погибнешь, – Соня вздохнула.

– Софья Адамовна, дело не только в риске моей смерти или увечья, а в принципиальной позиции отца. Он считает, что учёные, деятели культуры и искусства не должны служить в армии. Армия служит для защиты в первую очередь «цвета нации», а потом уже всех прочих. Россия без её культуры, науки и искусства – просто «никчемное скопище людей», так он выразился однажды. Правда, мама его не поддержала, хотя и спорить не стала.

– Твои родители росли сиротами, у них особо неприязненное отношение к войне. Но я тоже считаю, что война заканчивается, и тебе незачем туда идти, ты больше принесешь пользы в науке, чем бегая по полю с пулеметом. Скоро в войну по-настоящему вступят союзники.

– Отец хочет, чтобы у меня была «бронь», он считал, что астрономия, как специальность, её не гарантирует, в отличие от физики.

– В следующем году студентов уже призывать, скорее всего, вообще не будут. Надо сохранить образованных и талантливых людей, – до Татьяны Ивановна уже дошли слухи из Моссовета. – Так считает руководство.

– Это очень правильно, но как это решение объяснить людям, верящим в равенство всех при социализме? – спросил Федя. – «Свобода, равенство и братство» – лозунг прямо на плакате напротив Моссовета.

– Это, дружок, лозунг буржуазных революций, говорят, что сейчас его надо понимать как-то не так, иначе, диалектически, я не уточнял как, – Василий Дмитриевич поглядел с усмешкой на Федю.

– Отец вообще считает, что государство должно быть устроено как у Платона – во главе философы и учёные, дальше военные, а внизу народ. Он против равенства, говорит, что не может быть равенства между академиком Вернадским и потомственным алкоголиком Васюткой, – сказал Андрей.

– Надеюсь, что он это не везде говорит. За такие слова у нас по голове не погладят. В нашей стране победившей пролетарской революции, – Василий Дмитриевич рассмеялся.

– Вася, прекрати это немедленно, – Татьяна Ивановна сердито посмотрела на мужа.

– Я Васю понимаю и Ваших родителей тоже, Андрюша. Сколько погибло интеллигенции и в Гражданскую, и в ежовщину, да ещё и до ежовщины, и сейчас в ополчении и на фронте. Так можно вообще всех потерять, останется только в каменный век вернуться. Не для того мы столько вкладываем в наших детей, – бабушка Аня взяла пачку папирос, спички, извинилась и пошла курить на лестницу, за ней рысцой двинулся дедушка Вася.

– Травят себя, – вздохнула бабушка Таня.

Через пять минут они вернулись, и разговор принял другое направление.

– А Ваша подруга Лида Иорданская возвратилась из эвакуации? – Соня посмотрела на Андрея. – Они были, по-моему, в Куйбышеве? Интересно, чем Леокадия Александровна там занималась.

– Мне говорили, что она в Большом театре, в администрации, и ещё что-то там по дипломатическим делам, а вот модные художества свои, наконец, бросила, – Анна Владимировна продолжала по инерции недолюбливать Лику.

– Мама, перестань, ну что ты всё время как-то несправедлива к ней. Она умная и красивая, талантливая. Жолтовский вообще про неё сказал, что она похожа на греческую богиню, Персефону или Юнону.

– Юнона – римская богиня, во-первых. Ну да, как же, её даже называют «несравненной Леокадией» в известных кругах.

– Её первым назвал так Немирович, как ты помнишь, при тебе это было.

– Они тогда с Москвиным были разгорячёнными водочкой. Ох, что это я? Вот так введёшь во грех. Владимир Иванович скончался, давай не будем…

– Давай. Андрюша, не слушай нас. Леокадия Александровна, в конце концов, дочь великого человека, хранитель его памяти. Она достойна всяческого уважения, – так Соня поставила точку в этом разговоре.

Как-то летом в выходной день Федя заглянул днём к бабушке в проезд Художественного театра, там шёл приём в Школу-студию МХАТ, принимали экзамены в фойе театра. Среди поступающих Федя увидел Ваню с Рабочей улицы и Лёлю из своей школы, но не подошёл к ним, чтобы не отвлекать. И тут на переходе через улицу Горького он вдруг увидел Лиду вместе с Андреем Сомовым, они подбежали к нему. Оказывается, как только Иорданские вернулись в Москву, то Лида сразу позвонила Андрею, они только что встретились и как раз говорили о том, чтобы позвонить Феде. Андрей при этих словах Лиды вдруг смутился. Она изменилась – стала выше на целую голову, вместо одной у неё теперь были две косы с нарядными голубыми бантами. Федя почувствовал, что что-то происходит с его друзьями, слегка улыбнулся и прищурил глаз. Тут вдруг смутилась Лида. Федя всё понял, но мгновенно спохватился и принял невозмутимый вид.

Федя летом 1943 года вновь работал санитаром скорой помощи в Институте Склифосовского по режиму «сутки – трое». Он вырос, стал физически сильным, работа санитаром была ему по плечу, он уже способен был легко поднимать и нести взрослых больных. Бомбёжка была только один раз за всё время. В основном шла бытовая травма и острые случаи с аппендицитами и язвами желудка. Еда была грубой, и её было мало, люди часто болели. Одной девушке в палате приснилось, что она ест что-то вкусное, и она ночью вывихнула себе челюсть. Об этом говорили все, и врачи, и санитары. Федя нашёл её, принес ей из дома печенье и конфеты. Он часто приносил угощение для больных и медицинских сестёр, которые с ним кокетничали, от чего он очень смущался. Ещё он приносил для больных детей «дары природы» – клубнику, помидоры, огурцы, сливы и крыжовник с дачи. Соня тоже часто приносила в библиотеку еду, подкармливала оголодавших на скудных военных пайках пожилых сотрудниц. Выручали всех посылки от отца, где были сухое молоко, яичный порошок, консервы, конфеты и шоколад.

Андрей на следующий день после встречи с Лидой уехал в Челябинск на всё лето, его там ждали родители. Лида же оставалась в Москве с бабушкой и мамой. В воскресенье 22 августа она пригласила Федю к ним в гости.

– Федя, ты хорошо вымыл шею? Идёшь в гости к «несравненной», – дедушка Вася был в особенно шутливом настроении, как всегда, когда у него болели ноги или спина.

– Василий Дмитриевич, ну Вы как мама, что Вас всех так разбирает, – Соня всерьёз начала сердиться.

– Ну, а ты как думала? Я понимаю, разночинцы, среди них бывают великие люди, как Станиславский, Чехов или Пирогов, но вот чтобы некие дамы из московских разночинных кругов становились светскими львицами или законодательницами мод, для меня это в некотором роде новость, – Анна Владимировна в минуты раздражения становилась княжной Шацкой.

– Аня, ты не права. Вот в начале прошлого века жила-была в Китай-городе девица Эсфирь Лахман, которую родители решили окрестить в католичество. Девица выросла в семье портных, вышла замуж за обрусевшего француза-парикмахера, а потом каким-то образом укатила в Париж. А вот там она стала модной звездою, вышла за португальского маркиза, стала маркизой Паива, потом с первым мужем рассталась и снова вышла замуж за величайшего богача графа Хенкеля фон Доннерсмарка. Этот граф так её полюбил, что, когда она умерла, велел её тело заспиртовать, положить в хрустальный гроб и поставить гроб в подвале своего замка Нойдек, чтобы общаться на досуге с покойницей. Мания у него была такая, странным был этот граф Хенкель.

– Я не поняла, Вася, ты что, предлагаешь Леокадию Александровну заспиртовать? Этого тебе никто не разрешит. Мы живём в советской стране, – Татьяна Ивановна весело присоединилась к разговору.

– Да ты что, как можно! Леокадию Александровну надо из мрамора ваять, а не в спирте хранить. В спирте надо будет сохранить товарища Бадаева, буде он нас безвременно покинет. Чтобы внутренний состав телесных жидкостей оного был как-то выравнен с окружающей тело средой, – Василий Дмитриевич не раз слышал о безудержном пьянстве этого государственного деятеля.

Но тут Федя поцеловал маму и бабушку, подмигнул деду и, не ожидая, чем окончится этот разговор, отправился прямым ходом к Иорданским.

У особняка Иорданских, где на первом этаже располагалось уже новое военное учреждение, теперь стоял часовой. Федя предъявил ему пропуск из института Склифосовского, он пропустил его на первый этаж. Там прямо у лестницы, как и раньше, сидел дежурный, он проверил, выписан ли пропуск на Федю, записал что-то в журнал, попросил расписаться, позвонил наверх Иорданским, и Федя оказался прямо у двери второго этажа, которую открыла перед ним сама Леокадия Александровна.

Федя видел её лишь мельком раньше, когда бывал у Лиды до войны, но ему показалось, что за эти три года она совершенно не изменилась. Те же рыжевато-золотистые волосы, пробор сбоку, такую причёску модницы называли «Чикаго». Никаких украшений, ни бус, ни серег, строгое летнее светло-серое платье из ситца с лиловатым отливом и мелким узорчиком в сеточку, без кружев. Федя знал от Сони, что теперь такая мода – «военный минимализм».

В большой комнате был накрыт стол, стояли чашки, разное печенье и пастила к чаю. Комната напомнила Феде столовую в их доме, может быть, из-за массивного резного дубового буфета и бронзовой люстры стиля модерн с цепями и хрустальными фонарями, только вместо грифонов на ней были позолоченные лебеди и резвящиеся дельфины. Леокадия Александровна была красива, добра, мила, проста и обаятельна. Стоящая рядом с ней Лида явно гордилась своей мамой, как будто все мамины достоинства были и её заслугой. Федя быстро перестал смущаться, чувствовал себя свободно, как дома, и разговор за чашкой чая потёк плавно сам собой.

– Федя, мне так много о Вас рассказывали, а всё не получалось посидеть и поговорить, что поделать, война, – Леокадия улыбнулась.

Открылась дверь комнаты, вошли две очень пожилые дамы, Федя быстро встал и слегка поклонился. Он догадался, что это были бабушка Евдокия Карповна и её компаньонка.

– Здравствуйте, Василий Дмитриевич, Вы, стало быть, опять к нам. Клянусь, мы всё приберем. Не надо закрывать нас, ну пожалуйста, – бабушка улыбалась искательно и умильно.

– Мама, это Федя Родичев, одноклассник Лиды.

– Вижу, вижу, что Родичев, Василий Дмитриевич.

– Да нет, это его внук Федя, Федя, внук Василия Дмитриевича.

– Внук, вот как… Внук, ну пусть будет внук, – бабушка пожевала губами. – Ну, мы пойдём к себе, а вы сидите, беседуйте. Ваше дело молодое.

Бабушку тихо увели. Лида пошла и прикрыла дверь. Леокадия вздохнула:

– Лида очень болела в Куйбышеве, и на ней ещё была бабушка. Она пропустила год и пойдёт только в девятый класс. Но она не хочет в свою старую школу. Может быть, напрасно, как Вы считаете?

– Я не хочу учиться в младшем классе в старой школе, как второгодница. И потом эта школа будет с этого года для мальчиков, вряд ли мне можно будет туда вернуться, – Лида посмотрела на Федю.

– Я думаю, Леокадия Александровна, что Лида права. В нашей школе девочки останутся только в десятом классе, может быть, только часть в девятом. Лиде будет неуютно. Потом у нас военная подготовка, трудовые сборы, дежурство. Лида много болела, ей такая нагрузка будет не по силам.

– Ну что же, значит, пусть будет так. А Вы куда собираетесь поступать после окончания? Надо будет поступить в институт, чтобы Вас не призвали. Войне скоро конец, враг уже разбит под Курском, американцы в Италии, Муссолини арестован. Призывать образованных юношей больше не будут.

– Вы знаете, я бы хотел успеть на войну, но боюсь, что не успею, вряд ли она продлится ещё год, – Федя вздохнул.

– Федя, это ребячество. Если бы немцы стояли под Москвой, как два года назад, конечно, надо было идти воевать, и многие пошли добровольно. Но впереди мирные годы, стране нужны живые учёные, специалисты, артисты.

– Я понимаю, – Федя не стал спорить, и разговор соскользнул на общие темы о родных, доме, быте, учёбе, погоде и прочем.

Говорили о трудностях жизни летом в Москве, о необходимости для Лиды и бабушки выезжать за город, о возможности нанять дачу там же, в Быково-Ильинском. Федя вспомнил про Зою Константиновну, которая сдаёт на лето жильцам небольшой дачный дом, и обещал узнать у бабушек, можно ли будет договориться с ней на следующее лето, а по итогам позвонить Лике.

Бабушка после рассказала Лиде про Василия Дмитриевича, за которого она приняла сначала Федю. Как-то генерал-губернатор Москвы, великий князь Сергей Александрович заехал в торговые ряды и был недоволен их видом и захламленностью. Послали чиновника, чтобы он навёл порядок. Этим чиновником и был титулярный советник Родичев, только что приступивший к службе. Все тут же начали что-то убирать, вытаскивать, красить и мыть, а первый муж Евдокии Карповны, купец Афанасий Кошелев, гласный городской думы, заартачился, мол, это дело городской управы, а не генерал-губернаторской канцелярии. Совсем к тому времени допился, уже начал разум терять. Пришлось бабушке самой тогда вмешаться, долго уговаривала она чиновника не закрывать их лавку:

– Въедливый он был, да ещё и насмешник. Ты, душа моя, с его внуком поосторожнее будь, держись от него подальше, не ровен час, что случится, – добавила бабушка в конце.

– Не волнуйся, дорогая, всё будет хорошо, – весело откликнулась Лида.

Федя заканчивал школу, после экзаменов он решил, не говоря заранее никому, пойти добровольцем: уже давно разрешили брать семнадцатилетних.

Отец появлялся в доме редко, наездами, ему предстояло на Украине и в Белоруссии восстанавливать электростанции, линии электропередач, прочее разрушенное хозяйство. В последний приезд в мае Николай Васильевич спросил у Феди, что он думает делать после школы.

– Ты работал почти год в госпитале, значит ли, что ты выбрал будущей профессией медицину? – в папином тоне были какое-то барское высокомерие и неизвестно чем продиктованная снисходительная интонация, что заставило Федю внутренне ощетиниться.

– Нет, медицина меня занимает мало, мне просто удалось этим летом избежать трудовой повинности, и вместо того, чтобы пилить дрова и спать в грязи, я дежурил в чистом приёмном покое, – сказал Федя, удивляясь самому себе, зачем он так дерзко и насмешливо отвечает.

Отец слегка прищурился, поджал губы:

– Тогда иди по моим стопам, поступай в МВТУ, в Бауманку. Вой на закачивается, надо будет всё восстанавливать, нужны инженеры, много инженеров. Ты должен в своём возрасте уже лучше разбираться в себе самом.

– Меня этот вариант тоже не слишком устраивает, но хорошо, я подумаю. Может быть, да, а может, и нет, возьму и пойду учиться на историка или географа, а может, пойду в актёры или на постановочный факультет в Школу-студию МХАТ, бабушка Аня тут уже посодействует, я надеюсь, – нарочито дерзко отвечал Федя, которому всё больше не нравился менторский тон отца.

Тут отец ещё сильнее прищурил глаза, пристально посмотрел на Федю, помрачнел, но ничего не сказал, просто ушёл в кабинет. Уезжая, обещал серьёзно с сыном поговорить. Соня хотела что-то сказать, но промолчала. Федя решил действовать самостоятельно и уйти в армию, пока не будет отца.

Экзамены Федя сдал, получил аттестат с отличием и в тот же день явился на призывной пункт, где заранее обо всём договорился. Ему было семнадцать лет, до совершеннолетия всего пять месяцев, тянуть было нечего. Решение по его заявлению о добровольном вступлении в ряды РККА было принято в течение суток, и в ближайшие дни он должен был получить повестку. Домашние пока ничего этого не знали. Федю поздравляли с окончанием школы, и все его родные волновалась о высшем образовании, обсуждали, куда Феде лучше всего подать документы, где можно наверняка, при всех поворотах событий, получить отсрочку, а там и войне конец. Федя от этих обсуждений уклонялся как мог, зная о том, что ему вскоре предстоит серьёзно объясняться с родными и близкими.

На войне

Повестка пришла Феде 6 июня, как раз в день начала высадки союзников в Нормандии. Получила её Анна Владимировна и сразу схватилась за сердце. Софья Адамовна побледнела, Татьяна Ивановна застыла на месте.

– Это какая-то ошибка, Феде только семнадцать лет, надо срочно звонить, искать Николая. Федя, Федя, подойди сюда! – восклицала Анна Владимировна. – Вася, Вася, иди скорее к нам, тут бог весь что творится.

– Нет, бабушка, это не ошибка. Добровольцев берут в армию с семнадцати лет. Я записался уже в апреле, чтобы пойти в армию сразу после окончания школы. Уже принято решение призвать меня во вторник 20-го сразу после выпускного. Потом месяц в учебной части, а в августе отправят в Муромское военное училище на ускоренные шестимесячные курсы офицеров связи. Выпуск в феврале, и потом распределение, кого куда. Боюсь только, что война к тому времени закончится, – добавил Федя, успокаивая родных.

Краски начали возвращаться на мертвенно-бледные щёки Сони, облегченно вздохнула Татьяна Ивановна, сняла очки Анна Владимировна и начала их протирать платочком, который только что держала у лба:

– Ну, хорошо, хорошо, но я всё равно не понимаю, зачем тебе это понадобилось. Учёба на офицера, ну ладно, но почему ты хочешь на фронт? – Анна Владимировна была настойчива.

– И это спрашивает меня урождённая княжна Шацкая, внучка героя Плевны, правнучка генерала Отечественной войны? Тебе не кажется, что наши предки по мужской линии одобрили бы меня? И адмирал Энгельберг тоже. Это же речь идёт не о войне в Маньчжурии или в Швейцарии, а о защите Отечества. Минск, Брест, Петрозаводск, Рига, Львов у немцев, мы ещё не вошли ни в Польшу, ни в Восточную Пруссию. Лев Николаевич Толстой был противником войны, но геройски защищал Севастополь, – это было сказано для Сони, которая тут уже совсем развеселилась и успокоилась.

– Хорошо, что ты выбрал техническую специальность, Николай будет доволен, – суховато заметил Василий Дмитриевич. – Ну, это мы с тобой ещё отдельно обсудим.

Чувствовалось, что он обижен, почему Федя ему ничего заранее не сказал. Федя был к этому готов, он всё продумал наперёд.

Вечером состоялся их приватный разговор в кабинете:

– Я хорошо понимаю мотивы твоего решения, но удивляюсь, почему ты настолько не доверяешь мне, что заранее ничего не сообщил о нём, – Василий Дмитриевич держал во рту пустую трубку – признак его крайнего возбуждения.

– А ты не догадываешься? С одной стороны, как мужчина и дворянин, ты должен был одобрить моё решение, а как дедушка и хранитель семейного покоя, тебе положено меня от него удерживать. Тебя бы разорвало пополам прямо на моих глазах. А ты мне дорог живым. И потом, есть решения, которые мужчина принимает сам, не перекладывая на чужие плечи. Ну, хорошо, ты бы со мной согласился, но не сказал бы нашим дамам, а они бы на тебя смертельно обиделись. Кому это нужно? Никому. Вот я и решил, что все узнают, когда придёт повестка. Отцу тоже ничего не рассказал, незачем, – Федя говорил резко и твёрдо.

Василий Дмитриевич встал и приобнял Федю одной рукой:

– Пойдём на черный ход, я покурю, а ты со мной посидишь, ладно? Ты ещё не начал курить?

– Начал уже, конечно. Когда ещё работал на скорой помощи. Вечно есть хочется и устаёшь, а это помогает, – с некоторой робостью признался Федя.

– Тогда бери свои папиросы, пошли покурим вместе.

Мама и обе бабушки успокоились – занятия на курсах начнутся в июле, выпуск ожидается только в январе, может быть, ему и не придётся воевать. Звонил отец, он очень обрадовался решению Феди и особенно направлению его в войска связи, видел в этом начало пути военного инженера. Дедушка Василий Дмитриевич гордился внуком – тот вырос истинным Родичевым.

Домашние провожали его у военного комиссариата. Софья Адамовна не выдержала и заплакала. Анна Владимировна её дернула за руку. Пятнадцать новобранцев посадили в кузов грузовика и повезли куда-то в сторону подмосковных Люберец, там им предстояло пройти краткое обучение перед экзаменами для поступления на курсы – предстояло осваивать сложную радиотехнику, высокочастотную и полевую связь. Федя потом ничего не рассказывал об учёбе в военной школе, он привычно строго соблюдал режим секретности долгие годы после войн ы, а дальше всё просто забылось, ушло.

Федя бывал дома в увольнительной, это ему полагалось за отличную учёбу, дважды его навещали в Муроме родные. Отец приехал туда к нему в новой генеральской форме. Отношение к Феде в училище было особым, он был первым по всем учебным предметам. Ему должны были присвоить звание лейтенанта, тогда как большинство выпускались младшими лейтенантами. В конце января, когда состоялся выпуск из училища и направление свежеиспечённых офицеров в действующую армию, генерал-майор, принимавший экзамены, спросил у первого по успеваемости Родичева, есть ли у него пожелания.

– Да, я хочу участвовать во взятии Берлина, – отвечал Федя.

– Будешь, если хочешь, – генерал улыбнулся и что-то записал в блокнот.

И вот в начале марта 1945 года лейтенант Фёдор Николаевич Родичев оказался в резервной роте связи при начальнике связи Третьей ударной армии в составе Первого Белорусского фронта. Им предстояла битва за Берлин.

До раннего утра 24 апреля ему не довелось участвовать в серьёзных боях. Но в первые дни после начала штурма Берлина многие связисты были ранены или убиты, и тогда офицеры и сержанты из роты резерва были приданы нашим передовым частям, рвущимся к центру Берлина.

Часть, в которую попал лейтенант Родичев, в районе моста Мольтке через Шпрее со стороны улицы Альт-Моабит прорывалась к Рейхстагу. Связь на передовой под обстрелом врага он и обеспечивал. Несколько раз он попадал под плотный огонь, участвовал в рукопашной схватке с эсэсовцами, спас жизнь боевому товарищу и был отмечен командованием как храбрый и исполнительный офицер. Рейхстаг ему самому штурмовать не довелось, их батальон вместе с частями Войска Польского зажал немцев в Тиргартене, бойцы продвигались вперёд по парку от дерева к дереву, перестреливаясь и вступая в отдельные схватки с врагом.

Второго мая гарнизон Берлина сдался. Конечно же, Федя добрался до Рейхстага и расписался на нём, а потом вернулся на улицу Альт-Моабит, где их часть расположилась среди развалин неподалёку от известной тюрьмы и вокзала, там он жил в палатке до двенадцатого мая. А одиннадцатого числа случилась встреча, которая неожиданно повлияла на дальнейшую его жизнь.

– Господин офицер, товарищ, можно Вас попросить на одна минута, – голос с акцентом принадлежал сидящему на обломке стены человеку средних лет в сером, испачканном извёсткой и кирпичной пылью костюме. У человека было бледное, землистое лицо с почти бескровными синеватыми губами.

– Да, слушаю Вас, – Федя положил руку на плечо человеку, который пытался встать. – Сидите, пожалуйста. Вам плохо, нужен врач?

– Нет, сердечно благодарен, мне нужно Вам что-то сказать. Я профессор Шмидт, и со мной моя рукопись. Мне трудно говорить по-русски без практикования, может быть, товарищ владеет немецким или французским?

Французским Федя владел, как мы знаем, почти как родным, его собеседник также свободно говорил на нем почти без акцента.

– Вас мне послал Бог! – с казал немец и протянул Феде три толстые тетради. – Моё имя Шмидт, профессор Карл Шмидт. Я не нацист, я просто учёный. Здесь со мной последний труд моей жизни. Прошу Вас, обещайте, что Вы его сохраните и при возможности опубликуете, где и когда сами решите.

Федя взял из его рук тетради и стал их рассматривать. К ним подошёл сержант Журов, тот самый боец, которому Федя спас жизнь и который теперь всюду ходил за ним:

– Смотрите-ка, француз. Что он тут делает? Вроде бы на пленного не похож.

– Нет, он немец, учёный. Говорит, что не фашист. Да и не похож он на гитлеровца.

– Они у нас тут теперь все антифашисты. Куда фашисты подевались, непонятно. Раньше везде вместо «здрасте» орали «Хайль Гитлер», а теперь пищат «Гитлер капут».

– Лейтенанта Родичева к командиру батальона, – раздался голос вестового, и Федя, наспех попрощавшись с немцем, быстро пошёл в сторону командирской палатки, на ходу засовывая тетради в мешок.

В этот день Федю направили переводчиком в комендатуру Берлина, там он проработал всего несколько дней, когда его вызвали в отдел контрразведки к подполковнику Смелякову. Тот разглядывал личное дело Фёдора:

– Товарищ Родичев, Фёдор Николаевич, правильно? Сын генерал-лейтенанта Николая Васильевича Родичева? Поздравьте Вашего отца, он повышен в звании и награждён третьим орденом Ленина, об этом вчера было в газете. А Вы будете награждены медалью «За отвагу». Молодец!

– Служу Советскому Союзу, – Федор немного удивился, о награждении сообщает командир части, а не начальник контрразведки корпуса.

– В личном деле сказано, что Вы свободно владеете чешским, так ли это?

– Да, мой дед был по происхождению чех, переехал Москву пятьдесят лет тому назад, все годы работал в Большом театре и Консерватории. – Федя на секунду запнулся, потом добавил на всякий случай: – Народный артист республики, орденоносец.

– Да, вижу, вижу. Английский тоже знаете, французский, немного немецкий, латынь. Ну, латынь вряд ли понадобится. Работал до армии санитаром в госпитале? Очень хорошо. Вас решено направит в Карлсбад, или, по-чешски, в Карловы Вары, там срочно надо открыть госпитали для долечивания наших раненых. Туда летят военные врачи, им нужен толковый офицер для перевода, связи и помощи, лучше Вас не найти. Так что получите предписание, и в дорогу.

– Есть! Разрешите идти?! – у Феди отлегло от сердца.

В душе его пели струны, он был счастлив, всё было одно к одному: командировка в Карлсбад в конце войны, уважаемая в армии медаль, новое генеральское звание отца, письмо из дома, что всё у них хорошо, и, конечно же, конец войне! Федя был счастлив. Волновало лишь одно: неужели ему теперь ещё целых три года придётся носить офицерские погоны, он всего добился, что желал, и ему незачем было оставаться в армии после Победы.

Медаль ему выдали, обмыли её трофейным шнапсом с бойцами из роты связи и стрелками штурмового батальона, которые за три недели стали его фронтовыми приятелями, и двадцать перового мая в десять утра Фёдор был на аэродроме, где стоял наготове «Дуглас», – лететь в Карлсбад, минуя Прагу.

Перед отъездом начальник связи сделал ему подарок – дал возможность позвонить матери и отцу. Николай Васильевич был рад и горд за сына, сам он тоже принимал поздравления, был слегка навеселе. Сказал, что не понимал, какой Федя человек, думал, что «маменькин сынок». Добавил, что найдёт способ связаться с ним, советовал попробовать пиво из Будейовиц. Мама со своими толстовскими взглядами особенно обрадовалась, что Федя займется не военными, а медицинскими делами, и именно в Карловых Варах.

Это было сказано Соней, может быть, даже с некоторым намёком, ведь Федя знал, что его дед Адам Иванович родился в городке Печау, недалеко от Карлсбада, и провёл там первые два года жизни, а уже потом рос и жил в самом Карлсбаде. И ещё ему рассказывала Анна Владимировна, что Худебник – фамилия вымышленная, «как у Герцена или Фета», что дедушка Адам на самом деле незаконнорожденный сын какого-то магната, который помог ему получить музыкальное образование и материально поддерживал.

Федя подумал, что кое-что про дедушку Адама можно будет на месте попробовать узнать самому. Он взял с собой путеводитель по Чехии на немецком языке, чтобы было что читать на первое время, и ещё в его чемодане лежали тетради Карла Шмидта, которые он думал полистать на досуге.

Эвакуация

В отделанном дубовыми панелями со вставками из карельской берёзы кабинете с плотными глухими шторами на окнах, за массивным письменным столом, обтянутым биллиардным зеленым сукном, сидел под портретом Сталина невысокий плотный человек с усами щёточкой. На столе – чернильный прибор из уральского камня, лампа под зелёным абажуром, два телефона рядом на тумбочке. Перед столом в кресле – женщина примерно лет сорока в элегантном тёмном деловом костюме.

– Слава, я всё поняла. Когда они начинают собираться, сколько их всего? Сколько будет сопровождающих? – в руках женщины появился блокнот.

– Основной заезд с двадцать восьмого, двадцать девятого планируется начало конференции, а первого октября – приём и банкет. Время военное, в основном приедут дипломаты, чиновники, ну, и разведчики, сопровождающих лиц будет с их стороны человек двадцать. Всего сотни полторы от них, наших столько же, банкет планируем на триста персон. От англичан будут лорд Бивербрук, от Соединённых Штатов – Гарриман. Принимаю официально их я, но реально будет сам Сталин, это очень важно. Гарриман – доверенное лицо Рузвельта, Бивербрук – личный друг Черчилля. Представительная делегация, они реально уполномочены подготовить решения для своих патронов.

– Мои обязанности на приёмах – быть рядом с тобой, это я знаю, и на нашем приёме, и у них тоже, ещё организовать что-то культурное для жён и самих персон. Большой театр, конечно. Как обычно, но немного скромнее, так?

– Да, идёт война, должно быть скромно и строго, но не скупо. У нас нет нужды, нам не надо прибедняться и делать какие-то лицемерные жесты, ведь мы сильны, и враг скоро будет изгнан, – тут Молотов повернул голову и поглядел на портрет Сталина. Сталин смотрел в светлую даль, прозревал будущее нашей страны и грядущий коммунизм. Молотов тихо вздохнул. – Полина, ты всегда на высоте, но сейчас особенно постарайся, хорошо?

– Жалко, что нет со мной Нади, да и просто никого, кто бы соответствовал уровню среди жён наших товарищей. Но я привыкла. Однако и у меня к тебе просьба, – Полина достала из сумочки какое-то письмо.

– Какая?

– Ты помнишь, я тебе говорила про Лику Иорданскую, дочку академика, знаменитого историка. Она и сама историк, знаток моды и вообще женщина хорошего тона и безупречного вкуса. Ее книгу издали у нас и переиздали в Америке, я её прочитала, потом сама разыскала Лику. Она мне уже много лет помогает как художник по костюму и консультант по вопросам моды. Лика не только даёт мне советы, но переводит статьи из иностранных журналов о моде, свободно говорит на трёх языках.

– Ну, и что за проблема у твоей Лики? – нарком помрачнел и стал серьёзным.

– У нее мать – нервнобольная, вдова академика. Лика в разводе, без мужа, но с ней дочка лет пятнадцати. Мать не может пережить бомбёжки, просит эвакуировать их куда-нибудь из Москвы.

Молотов сразу повеселел, улыбнулся, он ожидал худшего, что опять она будет просить заступиться за кого-то из арестованных:

– Ах вот как, три языка, безупречный вкус и дочь Иорданского! А что если мы ее с мамой и дочкой эвакуируем в Самару, то есть в Куйбышев? Там она может нам пригодиться, если ты за неё отвечаешь, конечно, – Молотов пристально поглядел на жену.

– Да, отвечаю. Наложи визу, а поручение я подготовлю, хорошо? И чтобы выделили там жильё, ну и работу дали. А мы что с тобой, тоже в Куйбышев?

– Об этом пока речи нет. Все говорят про Свердловск. И пусть говорят. А я дам поручение Деканозову, чтобы всё было там улажено с твоей Ликой. Она может пригодиться. Дай письмо, я завизирую. Да, и все закорючки поставлю.

– Спасибо, я тогда пойду, зайду к тебе в секретариат, пусть готовят поручение, а потом пойду в организационный отдел, как мы договорились.

– Везде действуй моим именем. Целую.

Полина Жемчужина улыбнулась, послала в ответ Молотову воздушный поцелуй и вышла из кабинета. Она была, наверное, самой влиятельной женщиной в стране, и как жена наркома иностранных дел товарища Молотова, второго человека в государстве, и как советский руководитель. Она считалась главной по моде и стилю в СССР и курировала выпуск товаров для женщин.

Через четыре дня после этого разговора в кремлёвском кабинете, то есть 26 сентября 1941 года, в квартире Иорданских раздался телефонный звонок.

– Здравствуйте, могу я попросить к телефону товарища Иорданскую-Форт, Леокадию Александровну, – раздался в трубке приятный баритон.

– Слушаю Вас.

– Мы по поручению товарища Молотова…

Три дня шли сборы и выяснения. Решено было, что часть вещей, всё самое ценное или нужное, Иорданские возьмут с собой: будут места в багажном вагоне плюс ещё в самом четырёхместном купе, где они будут только втроём.

– А вот библиотеку пока вывезти в Куйбышев не представляется возможным, но если Леокадия Александровна опасается за её сохранность из-за бомбардировок, то можно отвезти её за город, в один из музеев.

Лика созвонилась с Натальей Розенель, вдовой наркома просвещения Луначарского, та посоветовала библиотеку вывезти на Мамонову дачу на Воробьёвых, то есть на Ленинских горах, где она раньше сама жила с мужем.

– Теперь там Центральный музей народоведения, там должны быть места, где сложить книги. Это далеко от центра Москвы, там бомбить не будут.

– Спасибо, Наталья Александровна, это хороший совет. Но пока я сама не увижу, в каком помещении сложили книги и как их будут сохранять, я не могу уехать. Нам придётся сначала заехать туда и только потом на вокзал.

Так она и договорились с сопровождающими. У Лики были великие способности договариваться и всё правильно и точно решать. И вот в четыре часа дня впятером с водителем и военным с двумя кубиками на петлицах белой гимнастёрки, который представился как сержант госбезопасности Петров, на чёрной эмке в сопровождении грузовика с водителем и двумя грузчиками Иорданские выехали сначала на Ленинские горы.

Сборы и погрузка шли сложно, особенно из-за Ликиной мамы, которая пыталась вмешиваться, даже руководить. Но вот, наконец, они приехали на Мамонову дачу, здесь предстояло дождаться утра и потом ехать к поезду, который должен отойти в полдень от платформы Казанского вокзала.

На Ленинских горах они оказались только в шесть вечера, на закате, начинало быстро темнеть. Лиду попросили посидеть с бабушкой, пока разгружали книги, потом вернулась Лика, достала термос со сладким чаем, бутерброды, они поужинали в каком-то кабинете и уложили бабушку на диван, накрыв шалью. Лида не хотела спать и вышла погулять. Было десять часов, совершенно темно, дул холодный ветер: уже две недели ночами в городе стоял необычный холод, погода была октябрьская, к утру лужи покрывались коркой льда. В парке перед зданием с колоннами виднелись какие-то сооружения: не то юрты, не то чумы, шатры или вигвамы, в темноте не разберёшь. Небо было ясным, Москва-река угадывалась внизу по отражениям звёзд и уже большой, но ещё не полной луны. Лида замерзла и вернулась в дом, прилегла в уютном кожаном кресле в соседней с мамой и бабушкой комнате, но сон никак не шёл.