Читать онлайн Вера Ермолаева

Необычная и яркая судьба Веры Михайловны Ермолаевой глубоко трагична. Для времени, о котором пойдет речь, подобная формулировка вряд ли удивительна. Как ни один другой период в истории русского искусства ХХ века, 1910-е – 1920-е годы были богаты по части новаторов. В это время рождались личности настолько неординарные, что их жизнь и творчество не могли уместиться в обычных рамках.

Чудом сохранившееся наследие художницы свидетельствует о потрясающей силе живописного таланта, подкрепленного школой лучших мастеров русского авангарда. «Ее работы, как бы легко и свободно сделанные, всегда глубоко эмоциональны, изысканны по цвету»[1]. «Привязанности В[еры] М[ихайловны] менялись очень часто. Она не боялась увлечений. Наоборот, со страстью и целиком отдавала себя то кубизму, то фовизму, то сюрреализму. Но сила ее индивидуальных качеств художника была такова, что она всегда оставалась сама собой. Ее темперамент и вкус торжествовали над любой системой. Живопись, в которой в конечном счете цвет решает всё, ее живопись <…> растворяла любые предвзятые теории, к которым, впрочем, В[ера] М[ихайловна] относилась без всякого фанатизма. Она работала невероятно много, легко, почти играючи, не зная никаких «но», позволяя себе любую, будто бы странную прихоть. И всё, до чего дотрагивалась ее рука, превращалось в настоящее искусство»[2].

Ермолаеву ценили витебские студенты и коллеги по Гинхуку, обожала детгизовская молодежь. Окружавшие помнили ее как «человека блестяще образованного, свободно владевшего европейскими языками, знавшего искусство лучше, чем первоклассные искусствоведы этого времени»[3]. Современники сохранили память о Ермолаевой как о прекрасном, обаятельном и скромном человеке. «Она несколько недоверчиво относилась к роли женщины в искусстве и, когда смотрели ее работы, с милой улыбкой говорила: «Женщина в искусстве призвана не столько творить, сколько создавать атмосферу искусства вокруг талантливых художников». Красивая. Женственная»[4]. «Тому, кто видел ее гуаши и, не зная, чьи они, дивился безудержной свободе и стихийной силе письма, в голову не могло бы прийти, что этой кистью водила не просто рука представительницы слабого пола, а еще пораженной тяжелым недугом»[5].

Вера Ермолаева. 1916

Несмотря на болезнь, Ермолаева была жизнерадостна, невероятно энергична и работоспособна. Она отправлялась в далекие путешествия, обожала верховую езду, могла управлять лодкой. «На озерах В.[ера] М.[ихайловна] любила ходить под парусом, не страшилась непогоды, ветра, дождя»[6].

Дух реформаторства…

Вера Ермолаева родилась в селе Ключи Петровского уезда Саратовской губернии 2 ноября 1893 года[7]. Ее мать, Анна Владимировна Унковская (1854–?), умерла рано. Она происходила из старинного дворянского рода второй половины XVI века и по материнской линии являлась баронессой Унгерн. Фамилия Унгернов берет начало с XIII века. В России были известны два представителя этой фамилии: Карл Карлович Унгерн-Штеренберг (1730–1799) – адъютант Петра III, и другой Карл Карлович Унгерн-Штеренберг (ум. 1872), который вошел в историю как строитель российских железных дорог – Одесско-Балтийской, Кишиневской, Харьковской, Елисаветинской и т. д.[8]

По отцовской линии среди предков Веры Михайловны были замечательные личности, – своим родоначальником семья считала Савву Ермолаева, «подьячего Пензенской приказной избы, получившего в конце XVII в. за службу поместье в 60 четей земли в Завальном стане Пензенского уезда»[9]. Прабабка Веры Михайловны в 1804 году совершила полет на воздушном шаре над Москвой. Дед Сергей Петрович и его брат, Дмитрий Петрович, были участниками войны 1812–1814 годов, масонами, близкими кругу декабристов. В семье хранился альбом К. Рылеева с его автографом. Отец художницы, Михаил Сергеевич Ермолаев (1847–1911), являлся активным земским деятелем, председателем уездной управы. С 1897 года семья Ермолаевых зимой постоянно жила в Петербурге, где отец издавал легальный марксистский журнал «Жизнь» (1899–1901), финансировал деятельность внепартийного «Трудового союза» (1906). Старший брат Веры Михайловны, Константин, к которому она была особенно привязана, стал профессиональным революционером-меньшевиком (партийная кличка «Роман»), членом Центрального Комитета партии.

Мировоззрение отца и брата, которыми Вера Михайловна всегда гордилась, отразилось на формировании круга ее интересов. В семье поддерживались либеральные традиции восьмидесятых годов XIX века. «В ключевском доме было всегда много гостей, родственников, знакомых, особенно молодежи»[10]. Родители были дружны с сестрами Верой и Евгенией Фигнер, помогали им в пропагандистской деятельности, из-за чего попали под негласный надзор жандармского отделения[11]. В юности Ермолаева серьезно изучала труды Плеханова, Маркса, Лассаля, речи Милюкова и Родзянко, следила за заседаниями Государственной думы. Благодаря отцу она получила блестящее европейское образование в лондонской и парижской светских школах, в лозаннской гимназии. Впоследствии ее кругозор и начитанность отмечали многие современники. Причиной частых переездов семьи с места на место являлось лечение Веры Михайловны. По воспоминаниям А. Егорьевой, у Ермолаевой «был детский паралич ног[12], говорили, что после падения с лошади в детстве, в результате чего бездействовали обе ноги»[13]. Ермолаевы колесили по Европе в поисках лучших профессоров-медиков. Бесполезно. Усилия врачей и целебный климат уже почти сделали свое дело. Но… Необходимы были терпение и покой, а это совершенно не соответствовало живой, ищущей новых впечатлений, темпераментной натуре девочки. Бунтарство, жажда нового и стойкое следование своим принципам, видимо, было в крови ермолаевского рода. «Веру Михайловну возили для излечения за границу в Тироль в город Инсбрук, где было специальное лечебное заведение, но, будучи очень подвижной девочкой, она не подчинялась многим требованиям и всю жизнь <…> ходила на костылях. И всю жизнь, несмотря на полную атрофию ног, Вера Михайловна проявляла мужественность и характер, граничившие с героизмом»[14].

В 1905 году М. Ермолаев после пожара продал Петровское и семья окончательно обосновалась в Петербурге[15], где Вера Михайловна окончила с золотой медалью аристократическую гимназию княгини А. Оболенской (1906–1911)[16].

«…может научить только художник Бернштейн»

Неизвестно, когда именно будущая художница решила посвятить себя живописи, а также что подтолкнуло ее к этим занятиям. Может быть, отец, который неизменно сопровождал дочь в путешествиях по Европе, или же впечатления, полученные от парижских музеев и улиц, от швейцарской природы. Тем не менее, в 19 лет Ермолаева выбрала для серьезных занятий живописью одну из самых популярных в среде левых художников студию М. Бернштейна, известного мастера, изучавшего искусство в Лондоне, Берлине и Париже[17].

Преподавание в его мастерской было свободно от академического догматизма. Своим ученикам Бернштейн старался привить чувство цвета как такового, безотносительно натуры, чувство объема, знание анатомии. Попавший к Бернштейну после студии Я. Ционглинского, Н. Лапшин[18] был удивлен нетрадиционными методами обучения: «После «романтической» мастерской Ционглинского, где «творили» – мне студия Бернштейна показалась какой-то странной. В живописи вместо натуры писали разными красками, выявляя объемы, какие-то груды овощей, никак не напоминающих натуру, – это было изучение форм и объемов. В рисунке отталкивались от анатомии, скелет стоял рядом с натурой и висели анатомические таблицы. Как образец рисунка, висели окантованные репродукции с Микель Анджело „Сотворение мира“»[19].

Студия находилась в Новом переулке на углу Казанской улицы рядом с мастерской скульптора Л. Шервуда и пользовалась большой популярностью у представителей левого искусства. Михаил Ле Дантю[20], футурист, близкий кругу Ларионова, считал, что «может научить только художник Бернштейн»[21]. В школе работали над этюдами Татлин, Лебедев, Козлинский, позже появилась Е. Турова[22]. По соседству в мастерской скульптора Шервуда обучалась С. Дармолатова (позднее – Лебедева). Таков был ученический круг Ермолаевой. «Работало много народу: и юные, и пожилые»[23]. Изучение живописи было поставлено серьезно, в мастерской был порядок. Помимо занятий, которые вел Бернштейн, проходили и другие. На них приглашался один из известных художников, который давал задание на определенную тему. Выполненные работы подвергались критическому разбору и анализу. В студии бывали К. Петров-Водкин, А. Бенуа, Е. Лансере, Д. Кардовский и другие. Такое неакадемическое обучение создало необходимую почву для дальнейшего развития живописного таланта Ермолаевой. Может быть, благодаря урокам Бернштейна у нее впервые возникли чувство плоскости и объема, понимание взаимосвязи форм, всё то, что впоследствии легло в основу неповторимого языка художницы.

«Первое понимание – всегда скрытое ощущение, и трудно его выразить…»[24]

Во второй половине 1910-х годов художница сблизилась с группой молодых живописцев, объединившихся в «Союз молодежи», выставки которого собирали представителей различных направлений авангарда: кубофутуристов, художников круга Ларионова, сторонников «органической культуры». В 1910-е годы Вера Ермолаева была еще слишком юной, чтобы серьезно включиться в художественный процесс. Можно предполагать, что ее раннее творчество отразило ту молниеносную смену стилей и направлений, которую испытал русский авангард. Она увлекалась примитивом, народным и древнерусским искусством. Об ее интересе к французскому модернизму в шутку сообщается в Ассиро-Вавилонском выпуске журнала «Бескровное (Безкровное) убийство»: «Как чистая, светлая ассиро-вавилонская девушка [Ермолаева – А.З.], которая всегда занималась только импрессионизмом; которая под словом «кубизм» понимает игру в кубики, а «футуризм» считает каким-то отверженным видом туристического спорта, вынудившим публику произносить его не иначе как с приставкой «фу», привлекла собой внимание Максима – злого ассирийского божества [Ле Дантю – А.З.]»[25].

Портрет неизвестной. Около 1915

Известно несколько учебных штудий, выполненных у Бернштейна. Это натюрморты, наброски мужских фигур и торсов, а также женского портрета. Последний близок одному малоизвестному произведению Ле Дантю – эскизу портрета Катерины Ивановны Туровой[26], вероятно, тоже родившемуся в мастерской в Новом переулке[27]. Рисунки обнаруживают сходство не только в общем ощущении пространства, в протокубистической пластике лица и фигуры, но и в композиции и ракурсе модели.

Часть рисунков, возможно, легла в основу созданного в сезаннистской манере «Портрета неизвестной» (Иркутский художественный музей имени В.П. Сукачева, около 1915). Кроме Сезанна источником этого полотна можно назвать известную работу Пикассо «Дама с веером» (1909) из собрания С. Щукина. Общим является не только мотив веера, близкое композиционное построение, но и пластическая кубистическая организация масс, наиболее точно переданная в лице модели, в трактовке угловатого, резко развернутого торса, в складках длинной юбки, создающих особый линейный ритм. Применены широкие плоскости открытого цвета – синего и зеленого. У Пикассо Ермолаева частично заимствовала тот интенсивный изумрудный цвет, который будет часто использовать в гуашах конца 1920-х годов. В «Портрете неизвестной» во многом сохранены реалистические черты – система кубизма воспринята скорее декоративно, поверхностно, а не через внутреннее построение объекта.

Свое образование Вера Ермолаева продолжила в Париже[28]. В 1910-е годы в среде представителей авангардного направления этот город имел статус особого художественного центра. Здесь оказались М. Шагал, А. Экстер, Н. Альтман, А. Архипенко, Н. Удальцова. Где и у кого собиралась учиться Ермолаева, неизвестно. Ясно одно: ее не привлекала классическая живопись, не восхищало великолепие французских музеев. Через год она поделилась своими впечатлениями с Ле Дантю: «Одно недоумение, помню, вынесла в прошлом году из леса статуй в Лувре. Вообще Лувр больше напоминает чердак, куда свалены не хлам, а chef-d’oeuvres [шедевры], предоставленные сами себе к счастью и к несчастью их»[29]. Художницу поразили полотна Сезанна, Пикассо, Брака, Дерена, но пробыла она в Париже недолго и из-за начавшейся Первой мировой войны вернулась в Россию.

Упомянутый здесь Михаил Ле Дантю, принадлежавший к радикальному крылу «Союз молодежи», сыграл немаловажную роль в определении художественных приоритетов Веры Ермолаевой. Он помог развиться ее живописному дарованию, понять качества декоративности в живописи, научил строить цветом форму. В письмах из Сибири Ермолаева делилась своими творческими планами и вопросами: «То, что зимой было ясно, <…> теперь превратилось в ряд путанных убеждений, нелепых и прочных. <…> главное, меня интересуют [Ваши] пластические вещи и вещи красками, писанные после них. <…> Это всё так интересно и сложно, особенно плоскости в живописи, плоскости и рельефы, к[а]к они должны быть, настолько реальны и когда нужны? К[а]к у кого они решены. Всё надо решить к зиме». «Пишу nature morte из фонаря, коробочки с кильками на тарелке и очищенного огурца с длинной извилистой кожицей. Надо, чтобы коробочка была сделана синим, рыбы внутри тоже и тарелочка кружком, на всём этом прямая ножка фонаря – коричневым. Совсем, конечно, не так, но надо, чтобы было среднее между nature mort’ами Дерена и тем, как я хочу». «Потом тут есть отличное место в лесу, которое надо будет зарисовать и потом постараться написать черным, голубым и зеленым»[30].

Важная черта, определившая самосознание Ермолаевой-художника, – это острое, повышенное внимание к природе, обращение к ней на глубинном уровне, как к источнику понимания законов, на которых основывается искусство. В русле этой тенденции развивались художественно-философские искания таких редких индивидуальностей, как М. Матюшин, Е. Гуро, П. Филонов. Ермолаевой природа помогла «развязать узел противоречивых проблем живописи». «Мы с братом прошатались почти целую неделю, плавали, плутали <…>. В нашей поездке по реке было и особенно, и страшно. Она-то и помогла мне распутаться в этом изводящем третьем измерении в картинах. Не знаю, к[а]к изъяснить Вам заключение, к кот[орому] пришла, потому что первое понимание – всегда скрытое ощущение, и трудно его выразить словами»[31].

«Памятники старины суть материал исторический, характеризующий быт народа»[32]

В начале века мастера различных направлений стремились постичь тайны древних и примитивных культур. Был развенчан миф о «черном лике» иконы, живописцы обратили внимание на оригинальные крестьянские изделия – вышивку, расписные прялки и подносы, самовары и поставцы. Чтобы познакомиться с историей древнего искусства, Ермолаева поступила вольнослушателем в Археологический институт (1915–1917)[33]. Это учебное заведение привлекало многих «левых»: В. Матвея (с 1912 года), Н. Бурлюка (с 1917 года), В. Бубнову, а также членов группы «Бескровное убийство» – Н. Лапшина (1911–1912), М. Ле Дантю и Я. Лаврина (с 1915 года).

Особенно запомнились Ермолаевой блестящие лекции профессора Н. Покровского о культуре и искусстве Древней Руси[34]. Студенты института совершали увлекательные путешествия в древние русские города – Новгород, Москву, Владимир, Суздаль, Юрьев-Польской, Переяславль, Углич, Тверь.

«Все лица, не понимающие и не оценившие «Безкровного убийства», считаются пожизненными непроходимыми ослами…»[35]

В 1914 году из дружеских встреч возник кружок «Бескровное убийство» («Безкровное убийство»)[36]. Его членами были М. Ле Дантю, В. Ермолаева, Е. Турова, О. Лешкова[37], Н. Лапшин, уже выставлявшийся на известной ларионовской выставке «№ 4» в 1914 году в Москве, и его двоюродный брат Н. Янкин. Интересы этого кружка[38] были сосредоточены на выпуске шуточного футуристического журнала, десять номеров которого вышли в свет в течение 1914–1916 годов[39].

Своим внешним видом он напоминал футуристические сборники, явившиеся в середине 1910-х годов одним из полигонов для авангардных экспериментов[40]. Брошюры состояли из больших листов бумаги, иллюстрации делались с помощью гектографа, затем приклеивался текст, напечатанный на машинке. В «Бескровном убийстве» был соблюден один из основополагающих принципов футуристической книги – единство трех составляющих: писателя, художника и издателя. Автором текстов и «издателем» была Лешкова, художниками-оформителями – Ле Дантю, Ермолаева, Лапшин и Янкин.

«Убийственные» сборники распространялись в кругу знакомых. Выход в свет каждого номера целиком зависел от появления новых идей у его авторов. В 1930-е годы Лешкова так обрисовала принципы журнала: «„Безкровное убийство“ возникло из самых низких побуждений человеческого духа: нужно было кому-нибудь насолить, отмстить, кого-нибудь скомпрометировать, – что-нибудь придумывалось, иллюстрировалось, записывалось. События окружающего мира, разумеется, отражались так или иначе и на темах, и на трактовках разных явлений, но, как правило, всё преувеличивалось, извращалось»[41]. От сотрудников «проекта» требовалось только одно – гениальность. К темам публикаций они были абсолютно равнодушны. Одно из правил группы гласило: «Сюжеты и темы безразличны, ибо «Безкровное убийство» никогда нельзя упрекнуть в узости кругозора и задач. Всякий сюжет и всякая тема становятся достойными, как только «Безкровное убийство» коснется их»[42].

Наиболее полно «бескровноубийственное» творчество Веры Ермолаевой представлено в Ассиро-Вавилонском выпуске, появившемся в марте 1916 года. В оформлении были применены принципы футуристического построения: одновременное присутствие нескольких ракурсов, анализ формы в движении, разложение формы на плоскости, или «сдвиг». В «3-ем рисунке» ощущается влияние иллюстраций К. Малевича «Смерть человека одновременно на аэроплане и железной дороге» (1913) и «Всемирный пейзаж» (1914) для книг А. Кручёных[43].

2–5

Иллюстрации для журнала «Бескровное убийство». 1914–1916

Совместно с Ле Дантю Ермолаева оформила Албанский выпуск, явившийся откликом на сочинение одного из «убийц» – журналиста Янко Лаврина[44] «В стране вечной войны. Албанские эскизы». Оно представляло албанцев бесстрашными разбойниками, живущими в домах-крепостях и не признающими никаких законов вне клана[45]. Албанский выпуск вдохновил Илью Зданевича[46] на написание некоего литературного произведения – «Янко I, король албанский, трагедия на албанском языке 28000 метров с участием австрийского премьер-министра, 10000 блох, Брешко-Брешковского[47] и прочей дряни»[48]. Пьесу поставили в студии Бернштейна с декорациями и костюмами Лапшина, Ермолаевой и Зданевича[49]. «Для того, чтобы придать действу тожественный характер, стены были обтянуты золоченым холстом с широким фризом наверху. На этом фризе были помещены всяческие неистовые рожи, сделанные для предыдущего торжества, но оставленные для настоящего. На стене была повешена карта Албании, «футуристического характера». Костюмы были сделаны так: на целые квадратные куски картона были наклеены и частью разрисованы куски цветной, яркой бумаги, вплотную, плоско, и такой лист надевался посредством веревочки на одном из узких концов, – на шею актеру. Актеры должны были быть всё время фасом к публике и только высовывать руки с картонными же мечами, короной и прочее, и действовать всем этим в плоскости». «Маски <…> были замечательные: состояли они из обруча венка, но надевался этот венок не вокруг головы, а вокруг лица, состоял из цветной и газетной бумаги, и к середине его на проволоке был прикреплен нос»[50]. Приветствуя смелые новации современного театра, этот спектакль не стремился к целостности и гармоничности, строился на пластических контрастах и диссонансах. Также, как в одном из проектов «Союза молодежи» – постановке трагедии «Владимир Маяковский» (сценография П. Филонова и И. Школьника), плоскостность костюмов диктовала особый характер сценографического движения – его замедленный ритм и параллельность рампе. Экспрессивность поддерживалась бутафорией и самой живописью костюма-портрета, заслонившего актерский образ.

«Бескровноубийственные» выдумки балансировали между экзальтированными жестами декадентов[51] и авангардным эпатажем. Лидер группы Михаил Ле Дантю носил претенциозный «смокинг с зеленой лентой под жилетом»[52], который происходил из того же «гардероба», что и желтая кофта Маяковского или хризантема в петлице Бурлюка. «Бескровные убийцы» не преследовали глобальных целей изменить жизнь посредством искусства, «самим стать произведениями искусства» (Евреинов), которые лежали в основе авангардного поведения. Их действия были обусловлены желанием приобщиться к определенной художественной среде, к кругу передовых творческих идей. Всё же, несмотря на отсутствие деклараций, был ряд незыблемых пунктов: творческая исключительность («сливки гениальности»), резкое неприятие таких официальных «тухлых» институций, как Академия художеств (которую бросали многие «левые»), официальной критики или государственной цензуры (ужесточенной в военное время). Характерной особенностью кружка была в той или иной степени завуалированная самоирония, насмешка над своими собственными поступками, прикрывавшаяся эпатажными заявлениями об исключительности и гениальности.

«Революция творит свободу. Вне свободы нет искусства»[53]

К 1917 году издание «Бескровного убийства», несмотря на множество идей[54], постепенно затихло. В марте того же года группа, руководимая Зданевичем, включилась в дискуссию против проекта «Министерства изящных искусств»[55].

6. Заставка Артели «Сегодня»

С другими представителями «левого лагеря» (Н. Альтманом, К. Богуславской, Л. Бруни, В. Воиновым, А. Каревым, А. Лурье, Н. Пуниным, В. Маяковским) «бескровные убийцы» организовывали одну за другой художественные партии: «Свобода искусству», «Искусство. Революция», «На революцию». Их скандальные выступления на митингах против ограничения свободы художников со стороны государства, ведущей роли «бенуатистов» в вопросах культурной политики, за возможность утверждать принципы нового искусства, стали событием художественной жизни города. Общества брали на себя обязательства «содействовать революционным партиям и организациям в проведении путем искусства революционных идей и политических программ»[56]: рисовать плакаты, афиши, оформлять манифестации, празднества, дома и помещения года. В конце апреля «Министерство изящных искусств» «провалилось», а в августе объединения перестали существовать. Но союз «бескровных убийц» не распался. После гибели Ле Дантю[57] и отъезда Зданевича на Кавказ группу возглавила Вера Ермолаева. Ее детищем стала книгопечатная артель «Сегодня», о которой заговорили в Петрограде летом 1918 году[58].

7. Обложка книги Н. Венгрова «Сегодня». 1918

«Каждая книжечка, как маленький луч…»[59]

Это был союз писателей и художников. Они сами сочиняли и печатали гравюры. Раскраска делалась вручную и носила импровизационный характер. Одним из важных достоинств артельской продукции были глубокий синтез содержания и оформления, а также особый камерный характер исполнения книг. Как писал критик: «Художники артели возродили несомненно более художественный способ, широко практиковавшийся в XVI–XVII веках и вытесненный в XIX веке более дешевой цинкографией»[60]. Артель тиражировала книги современных авторов, литературу для юношества, лубки и ноты. Направленность сборников находилась в русле литературы Серебряного века. Вероятно, ее линию определял Натан Венгров, один из самых известных и активных участников содружества. На выбор авторов влияли также богемные пристрастия «бескровных убийц». Наиболее весомое место в издательском репертуаре занимали символисты – М. Кузмин, А. Ремизов, Н. Венгров, Ю. Анненков. Среди авторов были как менее известные – С. Дубнова[61], И. Соколов-Микитов[62], так и популярные поэты – американец У. Уитмен и имажинист С. Есенин.

Ермолаева сделала гравюры к стихам Уитмена «Пионеры» и Венгрова «Сегодня», «Мышата», «Петух». Иллюстрации соединили стилистику кубизма с футуристической динамикой. Русские кубофутуристы – члены «Ослиного хвоста» и «Союза молодежи» – создали новый пластический язык книжного оформления. Сборники Артели «Сегодня» были «птенцами гнезда», уже давшего жизнь в середине 1910-х годов таким футуристическим шедеврам, как «Помада», «Мир с конца», «Игра в аду», «Трое». «Сегодня» унаследовала от них комбинирование различных шрифтов, нарочито непрофессиональный набор, импровизационную, сделанную «вручную» раскраску[63].

Как иллюстратор Ермолаева обладала тонким чувством интонации и ритмики авторского текста, которое вело к тесному взаимодействию литературной и иллюстративной составляющей издания. Оформление сборника «Сегодня», стилистически родственного поэзии Блока или Сологуба, приобрело символически отвлеченный характер. Обложка композиционно близка рисунку Кирилла Зданевича «Город» (1916). В иллюстрациях сталкиваются дома, машины, заводы, превращаясь в «адище города». Уходящая вдаль городская улочка со зловеще покосившимися зданиями и пляшущими диагоналями фонарей – популярный у футуристов урбанистический мотив.

8-9. Страницы из книги Н. Венгрова «Сегодня». 1918

Е.Ф. Ковтун назвал лучшей книгой Ермолаевой, сделанной для издательства, «Пионеров» У. Уитмена. Яркие образы передают свободную ритмику стихов американского поэта. Фигуры, охваченные вихрем линий, нарисованы условно и обобщенно. Пионеры, первооткрыватели и новаторы, воспетые Уитменом, не могли не импонировать молодой художнице, так как имели параллели с современными ей событиями: «…Оставляем всё прошлое позади. Мы прокладываем путь в новый могучий, многогранный мир, молодо и бурно завоевываем мир труда и движения <…> всё смеем, всё дерзаем – мы идем по неведомым дорогам – Пионеры! Пионеры!»[64] Из намеченной серии детских лубков выпустили только два – «Петух» Ермолаевой и «Как пропала Баба-Яга» Лапшина. Лубки были рассчитаны на детскую аудиторию и стилизованы под народные картинки с характерной для них красочностью, условностью, плоскостностью. Здесь использовался затемненный «под старину» цвет, нарочитая грубость моделировки, условность формы. У живописцев «Союза молодежи», «Бубнового валета» или «Ослиного хвоста» примитив вызывал живой интерес и стал притягательным полем для реализации своих экспериментов, так же, как японские гравюры и архаичная скульптура Океании в конце XIX века вдохновляли французов.

10-11. Обложка и иллюстрации к книге Н. Венгрова «Мышата». 1918

Вероятно, от одного из неосуществленных проектов Артели остался рисунок «Автомобилист» (Частное собрание, Москва. Около 1915). Подтверждением тому и урбанистическая тематика – персонаж в автомобильном шлеме и крагах на фоне оживленной улицы; и черно-белая техника – тушь, используемая Ермолаевой в 1910-е годы; и близкая манера работы кистью с характерным нажимом и направлением. На обороте изображение молодого человека, возможно, старшего брата художницы, Константина. Вообще, портрет не стал приоритетным жанром в творчестве Веры Ермолаевой. В начале 1917 года она упорно трудилась над футуристическим образом Ильи Зданевича, о котором рассказывала Ле Дантю Лешкова: «Поза такая: Ильюша стоит на своих коротеньких ножках с толстой красной головой, облокотившись о спинку стула». Сначала был сделан эскиз, но впоследствии первичный замысел изменился. Набросок являлся чем-то вроде дружеского шаржа, но оставался близким к реальности. В окончательном варианте был сделан «сдвиг, небольшой и частичный»[65], сохраняя сходство, особенно в фигуре. В цветовом решении портрета Лешкова отметила влияние Ле Дантю[66].

Помимо издательской деятельности артельцы придумали устраивать «Утра маленьким», на которых авторы читали собственные стихи и сказки, в исполнении композитора Ирины Миклашевской[67] звучали музыкальные номера. «Зал и сцены были украшены громадными фигурами животных и сказочных персонажей – скульптурой из газетной бумаги с раскраской»[68]. Идея театрально-музыкальных представлений для детей нашла сторонников в числе петербургских литераторов и музыкантов[69]. Организатором последующих детских утренников стал Корней Чуковский[70].

Члены «Сегодня» сошлись с литературным критиком и издателем Виктором Ховиным[71], который в своем журнале «Книжный угол» (1918–1922) напечатал краткое сообщение о товариществе. В доме № 5 по Фонтанке (на площади перед Цирком Чинизелли) Ховин открыл одноименный магазин избранной художественной и антикварной литературы. Как вспоминала Лешкова: «Артелью художников «Сегодня» для «Книжного угла» впервые в Петрограде была написана художественно-декоративная вывеска и в витрине декоративная реклама издательства «Очарованный странник», наделавшая много шума в городе»[72].

12. Обложка книги У. Уитмена «Пионеры». 1918

На верхнем этаже этого же дома обосновалось «ИМО» («Искусство молодых»), «деловой центр» начинающих художников, созданный О. Бриком[73], В. Маяковским и В. Шкловским[74] и просуществовавший с 1918 по 1920 годы. 9 июля 1918 году артельцы провели здесь так называемый «живой журнал»[75]. На вечере с чтением стихов и рассказов выступили Б. Эйхенбаум, А. Ахматова, М. Кузмин, Н. Венгров, Е. Замятин, В. Шишков[76], В. Соловьёв[77], О. Брик, В. Маяковский.

«…взрывная сила стихов поэта»[78]

В 1918 году «ИМО» и Издательский отдел Наркомпроса задумали публикацию пьесы Маяковского «Мистерия-буфф»[79]. Среди работ Ермолаевой сохранился эскиз обложки (ГРМ, 1918), который, вероятно, был выполнен для этого издания, но не понравился поэту. В результате первая «Мистерия-буфф» появилась на свет в оформлении самого автора. С Маяковским художница часто виделась то у Бриков, то у Жевержеева[80], приглашала к себе в Басков переулок[81].

13. Петух. Лубок. 1918

Обложка к «Мистерии-буфф» «поражает своим динамизмом и пластической энергией, выразившими концентрированную и остро взрывную силу стихов поэта»[82]. Композиция построена на кубофутуристических принципах. Интерес Ермолаевой к новейшим течениям искусства – футуризму, лучизму, всечеству – возник благодаря скандальным художественным акциям «Союза молодежи», которые каждый раз становились событием культурной жизни города. Для нее «введение в футуризм» началось с лекции Ильи Зданевича «Футуризм Маринетти», которую тот прочел 7 апреля 1913 года в Тенишевском училище. В письме к Зданевичу Ермолаева задавала вопросы, оставшиеся открытыми после выступления. Ее интересовали пластические основы нового искусства: «Дает ли футуризм достаточно средства для выражения знания предмета?»; «Должна ли работа футуристов давать эстетическое удовлетворение, или это только умственное достижение в новой форме?»; «Какую роль играют индивидуальные способности художника?»; «Нужна ли будущим футуристам наша классическая школа?»; «Какую роль играет живопись, к[а]к отношение цветовых плоскостей?»[83]

Разрешение этих проблем воплотилось в футуристических композициях, выполненных в 1917–1918 годах в технике акварели (ГРМ). Художница увлеклась творчеством Джакомо Балла, его работами 1913–1915 годов, воплощающих особую футуристическую категорию – «красоту скорости». В них «круги и треугольники пересекаются между собой благодаря легким прикосновениям кисти, создающим прозрачные и светящиеся эффекты. Трепетание света аккумулирует движение и воспроизводит изменения, вызванные в среде после неожиданного пролета через нее объекта, который мы не видим, но ощущаем благодаря умножению и расширению центробежных линий и планов»[84]. Эти почти монохромные композиции, передающие силу и напряженность движения средствами чистой абстракции, получили в литературе название «вихревой фазы»[85]. Ермолаеву буквально заворожили спиралевидные потоки, рожденные гениальной фантазией итальянца, тот колоссальный заряд энергии, закодированный в его полотнах. Характерно, что другой «бескровный убийца» Николай Лапшин пишет в конце 1910-х годов стилистически близкий холст «Мойка»[86], где сдвинутые диагональные конструкции подобно взрыву форм преобразуются в локально окрашенные геометрические плоскости.

Отголосок футуристических увлечений – в небольшой черно-белой зарисовке «У Гостиного двора», сделанной в альбом Левкию Жевержееву в ноябре 1917 года (СПбГМТиМИ). В Петербурге хорошо знали «жевержеевские пятницы» (1915–1918), куда приходили известные артисты, режиссеры, поэты, художники. Свидетелем этих вечеринок остался альбом[87], где можно обнаружить записи М. Кузмина, А. Аверченко, В. Хлебникова, Н. Пунина, А. Кручёных, А. Блока, И. Зданевича, В. Маяковского, наброски Н. Альтмана, Д. Митрохина, В. Лебедева, В. Ходасевич.

«Мастера вывесок дали нам возможность войти в Кубизм…»[88]

В 1918 году Ермолаева пришла работать в Музей города в отдел «Искусство в жизни города», руководимый знатоком Петербурга В. Курбатовым[89]. Вместе с Ниной Коган[90] и Надеждой Любавиной[91] она собрала уникальную коллекцию живописных вывесок, ставших ненужными в начале ХХ века и постепенно вытесняемых с улиц электрической рекламой[92]. 10 октября 1918 году на заседании специальной Рабочей комиссии Музея художница сделала доклад о живописных вывесках[93]. Ее увлечение этим редким видом городского примитива, поглощаемого надвигающимся урбанизмом, было близко идеологии «Союза молодежи». «Мастера вывесок дали нам возможность войти в кубизм, они нас сдвинули с академической точки зрения», – вспоминал позднее Малевич[94]. Вывеска привлекала своей непосредственностью, «неправильностью», условностью, лаконизмом, целостностью и красочностью. «Хорошая вывеска нарядна, показательна, прочна». «Вывески не нарушают целости стены, на которой они выросли: изображения их близки к плоскости. Наиболее каноничные имеют одноцветный фон, изображения придвинуты к самому краю поверхности, кубические формы распластаны условной перспективой», – писала Ермолаева в статье «Петербургские вывески»[95].

«Нам необходимо ввести в театр подлинную, молодую, живую силу. Театр должен развернуть живописную красоту, до сих пор гаснувшую по чердакам»[96]

В 1918 году для конкурса Театрально-декорационной секции отдела ИЗО Наркомпроса Ермолаева придумала эскизы к пьесе молодого драматурга К. Ляндау «Как огородник злых министров обманул и на царевне женился» (СПбГМТиМИ)[97]. Секция возникла 30 июня 1918 года по инициативе члена коллегии по делам искусств и художественной промышленности, театрального художника, бывшего члена «Союза молодежи» И. Школьника[98] и известного коллекционера и мецената Л. Жевержеева[99].

Декорационная система «Огородника» строилась на сочетании живописного панно со сценическими костюмами. Целью спектакля было воссоздание русских народных представлений в духе «площадного театра». Эскизы отличает яркая и красочная цветовая гамма с использованием локальных цветов – зеленого, синего, желтого, вероятно, соответствовавшая праздничному, ярмарочному характеру предполагаемого спектакля. Беглая, уверенная линия, строящая форму, говорит об освоении кубистической культуры. Легкая, импровизационная манера исполнения близка тому декоративному варианту кубизма, который получил широкое распространение в русском искусстве середины – второй половины 1910-х годов у Н. Альтмана, Ю. Анненкова, В. Ходасевич.

Театр являлся одной из главных сторон деятельности «Союза молодежи», и интерес к нему постоянно подогревался его председателем, Левкием Жевержеевым. По своей «народной» специфике эскизы, созданные Ермолаевой для «Огородника», упрощенно, ярко, декоративно продолжали линию «лубочной» сценографии «Хоромных действ» Союза. В отличие от ретроспективизма «Мира искусства» или театра Евреинова, «Союз молодежи» впервые обратился к балагану, фольклору, народному искусству. «Хоромные действа» <…> открывали перед декораторами путь к освоению народной традиции, к жизнеутверждающей балаганизации театра»[100]. На страницах газеты «Искусство коммуны» Иосиф Школьник призывал «развернуть и уничтожить то, что называется сценой; не сцена, а глыба, тяжесть, висящая над человеком. <…> Театр должен развернуть живописную красоту, до сих пор гаснувшую по чердакам. <…> Наши улицы и площади должны озариться самобытным искусством. <…> К ближайшему празднику мы создадим балаганы и карусели, сила цвета и форма которых докажет красоту подлинного пролетарского творчества»[101].

14. Эскиз декорации к пьесе К. Ляндау «Как огородник двух министров обманул и на царевне женился». 1918

Постановка планировалась на сцене Эрмитажного театра, который секция получила для осуществления своих драматургических экспериментов[102]. Были приглашены известные режиссеры В. Мейерхольд, В. Соловьёв, С. Радлов, а к оформлению сцены на конкурсной основе «привлекались художники всех направлений – М. Шагал, А. Головин, И. Школьник, М. Добужинский, Ю. Анненков[103]. Однако вследствие финансовых затруднений пьеса Ляндау так и не увидела сцены, а сама Вера Михайловна Ермолаева в апреле 1919 года оказалась в Витебске. Начался новый этап ее биографии, во многом определивший вектор дальнейшего творческого движения.

«Витебская Джоконда»

15 апреля 1919 года по заданию Отдела ИЗО Наркомпроса Вера Ермолаева была направлена преподавателем[104] в Витебское Народное художественное училище, созданное Марком Шагалом[105]. Школа, открывшаяся в конце 1918 года, объединила многих известных художников: М. Добужинского, И. Пуни, К. Богуславскую, Ю. Пэна, К. Малевича. Позже Вера Зенькович[106] вспоминала, что Шагал был дружен с Ермолаевыми[107]. В 1900-е годы он иногда гостил в их родовом имении под Саратовом. В училище благодаря Шагалу за Ермолаевой закрепилось прозвище «витебская Джоконда» из-за ее необыкновенно притягательной и немного таинственной улыбки.

Художница стремилась в Витебск, чтобы соединиться с единственным оставшимся членом своей семьи, – ее старший брат после весенней амнистии 1917 года приехал в Витебск.

22 апреля 1919 года[108] открылась живописная мастерская, кроме того, Ермолаева заняла должность товарища директора ВНХУ. В качестве последнего она замещала Шагала во время его многочисленных командировок в Москву. В маленьком провинциальном городке художница развила бурную деятельность. Вместе с Любавиной и Коган она продолжила собирать оригинальные вывески для Городского музея. По ее инициативе появился школьный музей. 7 октября 1919 года Ермолаева была выбрана членом Художественного совета Витебского губотдела Всерабиса, который стал источником заказов вывесок, плакатов, декораций для студентов и педагогов училища[109]. По заданию Витебской Комиссии по охране памятников старины и искусства зарисовывала памятники Витебска[110]. В мае 1919 года она приняла участие в конкурсе «декораций Народных театров с эскизом «Фабричного города»»[111], а также оформила постановку «Царь Иоанн Фёдорович» для Городского театра, самой большой сценической площадки Витебска[112].

С приездом Малевича началось тесное сотрудничество двух художников, продолжавшееся вплоть до 1926 года. Ермолаева была среди организаторов группы Уновис (Утвердители нового искусства) в январе – феврале 1920 года. Уновис был «призван идейно и практически обеспечить появление новых форм жизни через искусство»[113]. Ученики школы (А. и М. Векслер, И. Гаврис, Е. Магарил, Г и М. Носковы, Н. Суетин, Л. Хидекель, Л. Циперсон, И. Червинка, Л. Юдин, И. Чашник, Л. Лисицкий) ставили своей целью разработку под руководством Малевича принципов супрематизма и их практическое применение в различных сферах художественного творчества – в архитектуре, декоративно-прикладном искусстве, полиграфии и городской среде.

15. Эскиз праздничного оформления фасада здания. 1920

Вера Ермолаева являлась секретарем Творческого комитета супрематической партии (1920–1922)[114]. К июню 1920 года экспансия Уновиса в училище достигла высшей точки. Марк Шагал, буквально «брошенный» своими учениками и уже не раз подумывавший об уходе, покинул Витебск навсегда. После этого скандального отъезда Вера Ермолаева приняла на себя нелегкое бремя ректорства. Пришлось столкнуться с большим количеством проблем отнюдь не творческого характера. Управление учебным заведением предполагало весь спектр последствий бытовой и административной неразберихи времен гражданской войны. Надо было подыскивать технический персонал[115], вести хозяйственную и кадровую документацию, распоряжаться обстановкой банкира Вишняка, в доме которого обосновалось ВНХУ, выписывать командировочные удостоверения, «выбивать» из центра необходимое финансирование. Особую интонацию приобретают строчки из письма Веры Михайловны Лазарю Лисицкому: «У нас всё благополучно. Дрова привезли, лампы, кажется, тоже»[116].

В основу плана занятий была положена «Программа единой аудитории живописи»[117]. «Малевич, Коган, Лисицкий, Ермолаева преподавали по разработанной Малевичем педагогической системе, которая в точности следовала его теории движения искусства от Сезанна к супрематизму: постижение супрематизма должно было происходить по принципу восхождения от его художественных законов к истине супрематической философии»[118]. В Уновисе Ермолаева считалась специалистом по кубизму («старшим кубистом») и была одним из самых популярных преподавателей. Свидетельством тому являются записи студента Льва Юдина[119]: «…прекрасный разговор с В.[ерой] М.[ихайловной]. Многое уяснено. Последствия этого разговора могут быть и будут очень значительны, вплоть до совместной работы»[120]. «Что скажет В.[ера] М.[ихайловна]? Она всегда хорошо разгрызает людей»[121]. Для «Альманаха Уновис № 1» (1920)[122] Ермолаева написала статью «Об изучении кубизма»[123], которая стала частью учебного курса, по системе Малевича соответствовавшего второй стадии изучения современного искусства. Здесь были рассмотрены способы преподавания направления, сыгравшего немаловажную роль в формировании пластического мышления в ХХ веке. Вслед за мэтром Ермолаева, увлеченная идеями коллективного творчества, возлагала на новое искусство ответственную роль в переустройстве мира. Статья сочетает емкую форму повествования и доходчивый, интересный комментарий. Эссе несет отпечаток личности живописца, интереснейшим образом переработавшего принципы кубизма в своих поздних произведениях.

16. Похоронщики. Эскиз декорации к постановке оперы А. Кручёных «Победа над солнцем». 1920

Вера Ермолаева вошла в историю «Витебского ренессанса» как автор эскизов ко второй редакции[124] знаменитой футуристической оперы «Победа над солнцем» (6 февраля 1920 г.)[125]. Спектакль в 6 деймах без антракта был осуществлен учениками Народной художественной школы. Из-за отсутствия профессиональных певцов и музыкантов, музыка Матюшина не звучала, поэтому вряд ли можно назвать эту постановку оперой. Эскизы костюмов и декораций в технике линогравюры[126],раскрашенной от руки, были сделаны Ермолаевой под руководством Малевича. Часть из них («Пестрый глаз», «Похоронщики»[127], эскиз декорации ко 2-му дейму) затем вклеили в «Альманах Уновис № 1».

Для Ермолаевой спектакль являлся действенным зрелищем. В нем происходил синтез всех видов театрального искусства, целью которого являлось активное вовлечение зрителя в процесс происходящего на подмостках. Этот проект создавался под сильным влиянием футуристических утопических идей обновления общества и всего человечества – философии машинерии и урбанизма, наступившей в начале XX века. Взяв за эталон первый протосупрематический вариант «Победы над солнцем», художница совместила кубистические и супрематические элементы. Основной декоративный мотив – локально окрашенные плоскости: квадрат, ромб, трапеция, прямоугольник. Важным фактором витебской постановки, широко используемым в авангардном театре, было взаимодействие актеров («естественных машин движения»)[128] и сценического пространства. Костюмы были объемными, но всё же не позволяли исполнителям уверенно передвигаться. Последние могли стоять только лицом к зрителю, что усиливало эффект плоскостности и слияния с декорациями. «Похоронщики» и «Будетлянские силачи» (ГРМ, ГТГ, СПбГМТиМИ. 1920) – один из ключевых образов оперы. Первые хоронят Солнце, символ закостеневшего отжившего вчерашнего дня. «Мы вырвали солнце со свежими корнями Они пропахли арифметикой жирные Вот оно смотрите Солнце железного века умерло!»[129] Их роботоподобные фигуры выступают из кубофутуристического пространства сцены, которое будто наполнено грохотом механизмов и скрежетом железа. Следующий шаг по пути культа «Машины и Электричества» совершил еще один интерпретатор оперы – Лазарь Лисицкий. Его версия предполагалась как процесс, осуществляемый с помощью электрических марионеток («фигурин»), и участие актера-человека аннулировалось[130].

Силачи олицетворяли победу техники над силами природы. «Солнце заколотим в бетонный дом!» – пели они. В декорации ко второму дейму Ермолаева реализовала конструктивно-пластические принципы, воплощенные Малевичем в эскизе Будетлянского силача. С некоторыми вариациями использованы те же, что у Малевича, геометрические объемы. Главное отличие в оформлении головы персонажей: вместо ромба Ермолаева на будетлянский «шлем» поместила скрипичную деку, которая была важной частью кубистических построений.

Одна из самых известных ее линогравюр – «Пестрый глаз» (ГРМ, ГТГ. 1920). Согласно либретто Кручёных, «Пестрый глаз» – житель наступившего будущего («Десятого страна»). Этот эскиз выполнен в более радикальном ключе и близок работам Малевича. Голова персонажа решена в виде ромба, с нарисованным на нем глазом, так же, как у «Будетлянского богатыря» из первой постановки. Черный квадрат, включенный в композицию, является символом супрематизма и Уновиса, а также центральным пластическим акцентом костюма. Цветной квадрат может трактоваться как аппликация на платье, подобно нашивке на рукаве уновисской кофты. Через год вместе с Л. Циперсоном Ермолаева оформила инсценировку поэмы В. Маяковского «Война и мир», осуществленную Н. Эфросом[131]. Как иронично вспоминал режиссер: «Когда раздвинулся занавес, перед публикой открылись фанерные щиты, разрисованные цветными стрелами, квадратами и кубами». На исполнителе [Эфросе] был «разноцветный костюм из марли, лицо было соответственно разрисовано». Спектакль сопровождался шумовыми эффектами, которые «производились весьма старательно, но невпопад. Впрочем, это никого не смущало»[132]. А. Шатских упоминает еще об одном театральном проекте: Ермолаева и Лисицкий собирались ставить комедию В. Шекспира «Сон в летнюю ночь»[133].

«Первые годы после революции были периодом, когда супрематизм оказал сильнейшее влияние на всё массовое искусство в целом. Красные, черные квадраты, круги, треугольники украшали стены домов, заборы, агитпоезда и пароходы, помещения клубов, знамена, обложки, плакаты, театральные декорации»[134]. Супрематисты по-настоящему преобразили захолустный Витебск: «Странный провинциальный город. Как многие города Западного края – из красного кирпича. Закоптелого и унылого. Но этот город особенно странный. Здесь главные улицы покрыты белой краской по красным кирпичам. А по белому фону разбежались зеленые круги. Оранжевые квадраты. Синие прямоугольники. Это Витебск 1920 года. По кирпичным его стенам прошлась кисть Казимира Малевича»[135]. Одним из начинаний Уновиса стало оформление города к празднованию 1 мая 1920 года. Сохранилось несколько эскизов, сделанных Ермолаевой. Это небольшого формата супрематические композиции, которые предназначались для переноса на фасады домов. В одном из эскизов (Частное собрание, Москва) Ермолаева предложила смелое дизайнерское решение: по аркадам классического ордера стремительно взмывают ввысь свободные и сцепленные супрематические элементы. «Супрематический пожар» из желтых, красных, синих фигур охватывает здание. Каждая группа в отдельности может восприниматься самостоятельной супрематической формулой. И в центре, – как точка отсчета центростремительных сил, – красный квадрат.

«Супрематические построения» из собрания ГРМ (1920) являются повторением композиции «Эскиза росписи трибуны» (1920) Малевича[136], только в вертикальном формате и с обозначением горизонтальной плоскости («земли»). «В эпоху революционных преобразований ораторская трибуна стала одной из самых популярных малых архитектурных форм. Уновисские проекты трибун представляли собой трехчастные сооружения, составленные из правильных кубистических объемов с центральных кубом, доминирующим над боковым»[137]. Эскизы трибун делались многими уновисцами: Малевичем, Лисицким, Суетиным. На другой композиции вертикальные красные прямоугольники по бокам превращены Ермолаевой в боковые сегменты, а «навершию» придано полуциркульное очертание. В данном случае связь с архитектурой заложена в самой форме арки. В результате получился своеобразный супрематический фронтон.

Беспредметные построения могли иметь и самостоятельный характер, являться «формулой стиля», не обладающей конкретным утилитарным назначением. Один из членов Уновиса Михаил Куни писал в своей статье: «Все вещи, весь мир наш должны одеться в супрематические формы, т. е. ткани, обои, горшки, тарелки, мебель, вывески, словом, всё должно быть с супрематическими рисунками, как новой формой гармонии»[138]. Супрематические эскизы Ермолаевой кажутся «классическими» с точки зрения комбинирования элементов и цветового решения. Одно из их главных достоинств – лаконизм, законченность, равновесие масс. «Распределение веса есть основная и главная мысль превращения веса в безвесие», – писал Юдин в своем учебном дневнике»[139]. Здесь нет многообразного количества элементов – чаще всего это круг, прямоугольник, прямая. В большинстве случаев цветной супрематизм понимается как красно-черно-белый. Беспредметные рисунки Ермолаевой немногочисленны, и тем они более ценны. Большая редкость – два сохранившихся фрагмента (Частное собрание. 1923), скорее всего, выполненных позже и имевших другое назначение и характер. Их отличие не только в применении иных цветовых компонентов, но и в неожиданной для Ермолаевой сцепленности элементов, закрепляющих за композициями статус знака, эмблемы.

«Что исследуется? Художественная культура…»[140]

«Витебский ренессанс» продлился недолго. В начале 1920-х годов институт практически перестал финансироваться. «Преподаватели голодали <…>. Были проданы необходимые собственные вещи. <…> Институт был оставлен на произвол судьбы. <…> Центр на запросы не отвечал, Губпрофобр в поддержке отказывал»[141]. Вернувшись в Петроград, Вера Ермолаева приютила у себя многих уновисцев. Там на базе Музея художественной культуры (МХК) был организован Государственный институт художественной культуры (Гинхук) – научный центр новейшего искусства, где соединились амбиции таких мастеров авангарда, как К. Малевич, М. Матюшин, В. Татлин, П. Мансуров, П. Филонов[142]. Получив в 1923 году назначение директора МХК-Гинхука, Малевич не забыл о своих приверженцах. Учитывая соседство Филонова, и особенно Татлина, мэтру супрематизма необходима была опора на верных адептов. Малевич писал в 1924 году Лисицкому: «<…> со мной приехали и Юдин, и В<ера> Михайловна. Это самые главные борцы, которые великолепно повели работу снизу, я же сверху, в результате получился разгром гоп-компании, засевшей в Муз<ее> Худ<ожественной> культуры во главе с идиотом Татлиным, который будучи зав<едующим> Изо сдал все позиции правым, сдал и Академию[143] и Штиглица»[144].

Ермолаева являлась научным сотрудником МХК-Гинхука с 1923 по 1926 год. В Формально-теоретическом отделе она продолжила начатое в Витебске изучение сезаннизма и кубизма. Теоретическое и практическое «погружение» строилось на основе систематически подобранных живописных образцов от момента возникновения сезаннизма и кубизма до их современного состояния. Кубизм считался своего рода энциклопедией, в которой можно черпать целый ряд разнообразных знаний и представлений об искусстве. «Изучая фактуру в кубизме, мы изучаем не только Пикассо, но всю линию фактур от начала и до конца», – считал Малевич[145]. Первым этапом работы стало выявление цветовых и живописных образований в творчестве Сезанна. По мнению Ермолаевой, элементы геометризации формы, контрастная характеристика объемов, плоскостей и линий в его произведениях сделали французского гения непосредственным предшественником кубизма. В специальных графиках, схемах и пояснениях научные сотрудники отмечали значение «живописной окраски Сезанна» для кубизма. Период 1908–1910 годов у Пикассо, Брака, Ле Фоконье и Малевича был выделен как «стадия геометризации» или «предкубистическое состояние». Этот этап характеризовался возникновением геометрического объема, геометризацией цветовых и фактурных образований.

Пристальное внимание в ФТО уделялось контрасту как основе «нового геометризма». Согласно проведенным тестам, именно под влиянием контраста произошло видоизменение геометрической формы, которое привело к дроблению объема и переходу от геометризма к первой стадии кубизма. Была выведена характерная особенность этой стадии – преобразование композиционного строения картины в конструктивное.

Изыскания, проводимые Ермолаевой в отделении кубизма, были частью научного курса Малевича, формирование которого началось еще в Витебске. Они легли в основу теории прибавочного элемента. Группа Малевича ставила своей задачей детальное «препарирование» импрессионизма, сезаннизма, кубизма, футуризма, супрематизма и явлений, их составляющих. «В каждой живописной системе заложены элементы будущих художественных структур. Они в процессе эволюции развиваются, изменяются и предопределяют дальнейшее – новое развитие системы, т. е. переход ее в следующую стадию»[146]. Вычленяя формальный прибавочный элемент, можно было проследить эволюцию художественных стилей, их преемственность по отношению друг к другу, что давало возможность прогнозировать дальнейшее развитие искусства[147].

Постепенно внутри теории прибавочного элемента выкристаллизовалась специальная тема – цветовая энергия. 2 октября 1924 года в Гинхуке возникла лаборатория «А» (цвета). Группу, в которую вошли аспиранты А. Лепорская[148]