Читать онлайн Большой космос маленького человека

Глава 1

Уроки этикета

Я хорошо помню свое детство, даже тот малый возраст, который обычно забывается. Проблема лишь в том, что воспоминания спонтанно раскрываются из памяти, и я не могу на них повлиять, мне приходится проживать их заново, как в первый раз.

В доме у родителей была особенная для меня комната. По форме она напоминала вытянутый пятиугольник. В остром углу комнаты, где две грани стены соприкасались другом с другом, стояли высокие – от пола до потолка – окна, через которые был виден сад. Родители замечали красоту природы только в расцвете ее сезона, например, весной, когда деревья уже проснулись, выпустили сочную зелень листвы и разнообразие цветов, яркими огнями украшало пространство, словно хор, подпевая ведущим солистам; или осенью, когда листва деревьев меняла цвет, проступали желто-красные оттенки, образуя неповторимые узоры и цветовые переливы в каждом опавшем листике. Но для меня сад каждый день имел неповторимый вид. Я замечала, как вначале бутоны нарциссов были плотными зелеными трубочками, а уже через день или два показывались робкие желтоватые головки, постепенно раскрывающие миру свои нежные лепестки, красуясь спрятанной внутри бутонов маленькой короной. Почему родители не замечали этого? Или вот – почки на яблонях, они были не больше рисового зернышка, но через неделю становились налитыми, набухшими как горошины, их кожура истончалась, лопалась, не в силах больше сдерживать новорожденные листья, тянущиеся к солнцу.

Все вокруг уникально и неповторимо, живет настоящим моментом. Небо. Молодое, высокое, небо, такое бывает только в мае. Оно щедро пропускало солнечный свет, и он проникал всюду. Касался ветвей старого кипариса и юного можжевельника, на кончиках их веток росли молодые побеги. Солнечный свет нагревал большой камень в центре ландшафтной композиции и камень от тепла становился светлее, исчезала его серость, края приобретали мягкость. Даже камень может стать мягким, почувствовав тепло и любовь солнца. Газон в саду был нежно зеленый, его привезли в больших рулонах и застелили как ковер. Человек создает жизнь и по своему усмотрению решает, где быть этой жизни.

В особенной комнате напротив окон в стене был выложен камин. Зимой, когда солнце пряталось за тучами, камин заменял природный свет. Мне нравилось смотреть, как пляшет огонь, слушать, как потрескивают поленья и видеть на стенах особенной комнаты едва уловимые образы, которых никто не замечал. Огонь не отбрасывает тени, но он выделяет тепло и через нагретый воздух, поднимающийся к потолку, казалось, что комната расширялась от наполняющего ее тепла. Даже мебель становилась другой, размывались резкие тени, облик приобретал мягкость. Огонь обладает реальным волшебством и когда-то давно человек понял это, и приручил магическую силу.

В нашей особенной комнате, которую мама называла столовой, а папа залом, на потолке висела хрустальная люстра, и когда на нее попадал солнечный свет, он преломлялся через длинные хрустальные сережки, разбрызгивался по стенам, создавая хоровод маленьких солнечных зайчиков. В тот день особенная комната была как никогда нарядной, ведь ее готовили к приходу гостей.

Два официанта оформляли праздничный стол. Вначале выкладывался маленький коврик из ткани, в его центр ставили большую круглую сервировочную тарелку и поверх нее глубокую суповую. Теперь приборы. Несмотря на то, что их много, пользоваться ими просто: блюдо, подаваемое первым, едят дальним от тарелки прибором.

Левая сторона – первая вилка для холодных закусок, она короткая; вторая вилка, та, что ближе к тарелке нужна для основных блюд. Правая сторона – ножи. Первым от тарелки кладут основной столовый нож, вторым будет нож для закусок. Если обратить внимание, его длина совпадает с длинной вилки для закусок, невозможно перепутать. Суповая ложка третья в правом ряду. Замыкает линейку скрученная и закрепленная кольцом белая хлопковая салфетка.

Теперь верхний ряд. В левом верхнем углу небольшая тарелка, на которой поперек лежит нож. Эта пара предназначена для хлеба и масла. В масло добавляют пряности и соль, а маленькие булочки выпекают в печи и подают в самом начале ужина. В верхнем правом углу бокалы. Каждый напиток разливают в форму, предназначенную для него. Фужер для шампанского: ножка может быть длинной или средней, но обязательно тонкой, чаша конусообразная, узкая и длинная как сигара. Бокал для красного вина: ножка короткая, чаша широкая и округлая как раскрытый бутон пиона. Фужер для белого вина имеет длинную ножку и чашу как полураскрытый бутон пиона. Есть фужер для воды. Его ножка совсем короткая, а чаша вытянутая как купол. В этот бокал лишь некоторые гости наливают воду, обычно его заполняют соком, морсом и даже газировкой.

В середине верхнего ряда, напротив декоративной тарелки, кладут ложку и вилку в противоположных друг от друга направлениях, они нужны для десертов.

Стол сервировали парень и девушка. Я видела их впервые. Они выкладывали два параллельных ряда посуды. Проверяли симметрию. На стулья были надеты праздничные чехлы из белой ткани с бежевыми разводами в форме цветущих сакур. Чехлы слегка поблескивали на солнце. Сзади стул подпоясывался красным атласным бантом. Мне нравилось, как это выглядело, словно игрушечная мебель в кукольном домике.

Я прошлась вдоль ряда стульев, посмотреть, как заполнился стол. Официанты были одеты одинаково, на них белые рубашки, черные жилеты и брюки. У парня на шее тонкий черный галстук, у девушки на груди приколота брошь в виде маленькой пчелки, брюшко которой украшено ярким красным камушком.

Иногда был слышен звон бокалов, когда кто-то из официантов случайно задевал один фужер другим. Я вновь обошла стол по кругу. Каждый предмет лежал на своем месте, у каждого было свое назначение. Но вдруг в этой идеальной сервировке отполированной солнечным светом, которому, казалось, было мало хрустальной люстры и целого сада за окном, которое заполнило свечением хрустальные бокалы и столовое серебро, и искрило так, что приходилось щуриться, я увидела ошибку, допущенную официантами. Смотрела на нее в упор, и она причиняла мне почти физическую боль. Десертные приборы! Их выложили в одном направлении, а нужно наоборот: ложка направо, вилка налево. Я протянула руку, чтобы изменить положение вилки. Вот так. Теперь картинка правильная, теперь все хорошо. Обошла стол и исправила невнимательность официантов.

– Девочка, что ты делаешь? –обратилась ко мне девушка, она слегка пригнулась, чтобы быть со мной одного роста, ладони ее упирались в коленки. – Зачем ты переворачиваешь приборы, мешаешь нам работать?

Я не смотрела ей в глаза.

– Не мешай нам работать, хорошо? – она выпрямилась, повернулась к столу.

– Это неправильно! – выкрикнула я ей в спину.

Девушка посмотрела на стол. Я поняла, что она не видит ошибки.

– Здесь все лежит правильно, – упрямо сказала она, а потом взяла вилку, которую я положила в том направлении, в котором она и должна лежать, и снова переложила ее вправо, ровняя с ложкой. Подошла к следующему месту и опять исправила приборы.

Внутри меня разлилось отчаянье. Кто-то незнакомый, взрослый и сильный по своему усмотрению изменил правила и заставил подчиниться им. Я чувствовала бессилие и еще что-то, чему до сих пор не могу дать определение, но это причиняло мне боль.

– А-а-а, – закричала я, высоко задрав голову. – А-а-а. И-и-и.

Я не хотела этого делать, но не могла иначе. Когда я кричала, боль слабела. А еще я знала, что взрослые могли изменить свое решение только тогда, когда я громко доказывала обратное.

Девушка обернулась, посмотрела на меня с удивлением и испугом. Парень замер, он держал в одной руке бокал для воды, в другой – салфетку для натирки стекла. В его взгляде было осуждение.

Моя боль поднималась из груди, достигала горла, вылетая оттуда криком. Голова болела. Мир казался большим, непонятным и враждебным. Он и сейчас остается для меня таким. Чтобы унять ту боль, а еще больше, чтобы унять свое отчаянье, я яростно била себя ладошками по голове. Хотела заглушить эмоции, но не могла остановиться, и каждый удар был сильнее предыдущего.

– Это неправильно, неправильно! А-а-а.

В особенную комнату забежала Нэнэй. Ее большая полноватая фигура остановилась в проеме двери. Лицо Нэнэй было обеспокоенным, у переносицы образовалась вертикальная морщина. Длинные гладкие черные волосы выбивались из-под яркого платка, который она почти всегда носила на голове.

Девушка испуганно перевела взгляд от меня к Нэнэй и обратно.

– Я ничего не сделала, – робко оправдывалась она, – я только поравняла десертные ложки с вилками, а девочка… – официантка не договорила, посмотрела на меня, и веки ее расширились от удивления и ужаса.

Нэнэй быстро подошла к столу, переложила вилку влево.

– Аза, – она схватила меня за руки, не позволяя мне бить саму себя, слегка сдавила пальцы на моих запястьях, чтобы я почувствовала ее силу. – Смотри, все же исправлено.

В ее голосе слышалась просьба, тихая мольба, чтобы моя истерика не разрослась, не уничтожила праздничное настроение этого дня. Но мне было сложно остановиться. И хотя руки мои сжаты ее руками, тело оставалось свободным. Я извивалась, выворачивалась, словно червячок в клюве у птицы. Нэнэй встряхнула мои руки, потом подняла меня вверх. Я болтала ногами, мотала головой. Рычала.

– Азалия! – Нэнэй уже не просила, она требовала. – Смотри, все хорошо! Ну же! – поставила меня на пол, развернула тело и с силой подвела к столу. Взяла вилку и вложила ее в мою руку.

– Держи, исправь ошибку. Покажи как правильно!

Она говорила громко, чтобы через собственный вой я могла услышать ее слова. Но как трудно контролировать себя в детстве. Нэнэй пригнулась и начала дуть мне в лицо. Это всегда срабатывало. Я переставала кричать, потому что не могла набрать воздуха в легкие.

– Тшш, успокойся, – сказала она. – Покажи, что тебя расстроило.

Я посмотрела на вилку, зажатую в моей руке, подошла к столу и положила ее на десертную тарелку. Когда ошибка официантки была исправлена, головная боль неожиданно прошла, словно пружина, наконец, сжалась и больше не давит изнутри. Я подошла к Нэнэй и уткнулась ей в колени, мне так нужно было почувствовать любовь и защиту, знать, что она не сердится на меня. Нэнэй села на корточки, двумя руками прикоснулась к моим щекам.

– Ну что ты, все в порядке, – сказала она спокойно и ласково. – Не нужно расстраиваться, нужно быть сильнее.

Она поцеловала меня в лоб, поднялась и обратилась к официантам, к невольным свидетелям случившегося:

– Все нормально, ничего страшного не произошло – просто сказала Нэнэй, – это ребенок, ей пока сложно контролировать эмоции, но мы работаем над этим, да? – последние слова относилось ко мне. Нэнэй посмотрела на сервированное место и задумалась, казалось, она вспоминает забытую формулу.

– Девушка, вы сервировку классическую банкетную сервировку изучали?

– Конечно, – неуверенно ответила официантка.

– Яне помню точно, но вроде десертные приборы действительно должны лежать в противоположных направлениях друг от друга, – она горько усмехнулась. – Эта девочка, которой пять лет, получается, права. Вы ошиблись в сервировке.

Официантка потупила взгляд и молча проглотила обиду.

– У вас все готово? Поторопитесь, скоро придут гости. Пойдем, детка, – она взяла меня за руку.

Мы вышли из особенной комнаты, которую мама называет столовой, а папа залом.

– Тебя нужно переодеть. Ты же знаешь, что сегодня праздник, сегодня день рождения папы!

Нэнэй старалась говорить радостно, увлечь меня настроением этого дня.

– Пойдем, подберем тебе красивое платье.

На втором этаже в моей детской комнате она надела на меня белое кружевное платье. Распустила волосы, подобрала верхние пряди, закрепила их заколкой. Подвела меня к зеркалу.

– Смотри, какая ты нарядная.

Я не узнала себя. Длинное платье полностью скрывало мое тело, оставляя видимыми лишь пальчики на ногах в белых носочках. Длинные рукава из кружевной ткани доходили до запястий, казалось, будто на коже появились узоры, какие иногда бывают зимой на окнах. На заколке были цветы из красного атласа, в их сердцевине блестели камушки. Мне нравилось все, и мои длинные волнистые волосы, и худенькое тельце, спрятанное в платье, и даже карие глаза, которые я видела в отражении. Рядом стояла Нэнэй. Ее простое домашнее платье казалось тусклым на моем фоне, но доброе лицо и тихая радость в глазах, с которой она смотрела на меня, украшала ее без нарядов.

– Когда придут гости, не забудь со всеми поздороваться. Ты же не забыла правила хорошего тона? А теперь и мне нужно подготовиться к празднику, – сказала она и вышла из комнаты.

Я осмотрелась и вдруг вспомнила, что должна сделать что-то важное. Мой взгляд остановился на книжном стеллаже. Взяв нужную книгу, я спустилась в особенную комнату. Официанты закончили сервировку, поправляли отдельные предметы. На столе появились вазы с живыми цветами. Из кухни просачивались ароматы готовых блюд. Я подошла к девушке, дернула ее за кончик жилета. Она отвлеклась от работы, перевела взгляд на меня и нахмурилась.

– Вот! – я протянула ей открытый разворот.

Девушка посмотрела в книгу, где на рисунке была показана схема классической банкетной сервировки и десертные приборы лежали в разных направлениях. Девушка внимательно посмотрела на рисунок, а потом в растерянности перевела взгляд на меня. Я почувствовала, что теперь взрослые меня услышали. Закрыла книгу, вышла из комнаты и ушла гулять в сад.

Глава 2

Место силы

Солнце садилось. Оно почти скрылось за горизонтом и его угасающее свечение озаряло вязкое небо. Красноватые отблески подсвечивали редкие, тонкие, рваные облака. Сосны, будто, стали выше, их кроны раскачивались, шумели, словно пытались мне что-то рассказать. Я стоял на вершине горы и смотрел вниз на синюю змейку реки. Третий раз приезжаю к Усьвимским столбам и все равно не могу привыкнуть к красоте этого места. Два предыдущих похода останавливался у подножия скал, но не в этот раз. Сегодня я – Герман – царь горы. Там, внизу, ощущаешь мелочность и суету жизни, потому что тебя окружают горы, рядом шумит река, под ногами галька, над головой звезды, а ты, маленький человек, в центре великой, нечеловеческой силы природы. Стоит ей захотеть, и она тебя раздавит. Там, внизу, ощущаешь собственное бессилие перед жизнью. Но здесь, на верху, я смотрю на тайгу, что раскинулась до самого горизонта, на отвесные скалы и тонны неприступного камня, чувствую ветер и тот простор, который лежит у моих ног и мне хочется чувствовать, что я все смогу преодолеть.

Я нашел хорошее место для ночлега, ровную площадку на вершине обрыва. Кто-то скажет, что это глупо и рискованно, никогда не знаешь, как поведет себя почва из-за перепада температур, днем ее прогревает солнце, а ночью холодит мороз, но на это я отвечу – мне все равно. Может быть, именно этого – скоропостижного избавления от всех проблем – я и ищу, но боюсь себе признаться? Но меня останавливает одно – не страх перейти в бесконечность, а страх перейти туда со своим грузом ошибок, остаться с ним один на один, чтобы каждую минуту на протяжении бесконечности быть в этой агонии и не знать передышек.

Солнце ушло, темнота принесла с собой холод. Я поставил палатку, выстелил пол лапником, разжег костер и поставил вариться густую перловую кашу с говяжьей тушёнкой в походный котелок. На раскаленное полено поставил турку с кофе. Костер горел ровно, лишь слегка потрескивали дрова. Ветер утих, и наступила тишина. Мир замер. На многие километры не было ни одного живого человека. Уже завтра мне нужно покинуть это место, но сегодня оно станет моей колыбелью и пусть горы поделятся со мной силой.

После ужина лег в спальный мешок. Морозный воздух холодил щеки и губы, телу было холодно, но мне не хотелось закрывать полу палатки, через которую видно небо и звезды. В темноте нащупал рюкзак, достал из него чекушку спирта. Плеснул спирт в железную кружку, разбавил водой из фляжки. Алкоголь обжег горло, а потом теплотой разлился по телу. Не делая перерыва, налил еще одну порцию. Мой организм требовал этой теплоты, требовал каждый день, но эту правду я предпочитал знать про себя. Деревья опять зашумели, будто все про меня знали и осуждали за выбор. Уснуть не удавалось. Я поднялся и подошел к самой кромке утеса. Что если остаться здесь навсегда? Я так устал от бесконечных попыток собрать свою жизнь. Внизу в лунном свете поблескивала река, на расстоянии одного шага была пустота и бесконечность. Чувство безграничной свободы охватило меня целиком. Хотелось поддаться порыву ветра и лететь вперед на его волнах, забыв город, что я оставил, забыв жизнь, самого себя и слова жены, перед тем как она меня бросила – «Ненавижу тебя!». Три месяца два страшных слова крутятся в моем мозгу на постоянном повторе.

Это произошло субботним февральским утром. Я проснулся, но не открывал глаза, продолжал делать вид, что сплю. Ольга громко ходила за моей спиной, хлопали дверцы шкафа, громыхало содержимое ящиков, когда она искала в них нужные предметы, что-то с глухим стуком упало на пол, а потом:

– Ай, блин, – со свистящей злостью сказала она. – Задрало! Как меня все задрало!

Я больше не мог делать вид, что сплю. Перевернулся на диване лицом к ней и открыл глаза. Ольга стояла на одной ноге, правую она подтянула к себе и разминала пятку, на полу валялась деталь Машиного конструктора. Жена посмотрела на меня с ненавистью:

– Герман, мне все надоело! Я ухожу!

Я закрыл глаза. День не предвещал ничего хорошего. Тупая боль в голове пульсировала, тошнота поднималась из желудка, я сжал челюсти и проглотил горькую вязкую слюну. Открыл глаза, посмотрел на нее.

– Что смотришь? – с вызовом сказала Ольга. – Задрало. Нормально ты устроился: работаешь, приходишь домой, весь вечер лежишь на диване. Вечером обязательно бутылка пива. По пятницам – твой законный выходной, тебя не трогать, ты – устал. По субботам я смотрю на твою опухшую рожу и понимаю, что весь день ты будешь болеть. Оно мне надо? Выхаживать как маленького ребенка, супчики готовить? Фу, воняет перегаром, – жена открыла окно. Морозный февральский воздух ворвался в комнату.

Пусть выговорится, пусть. Ведь она права, все так и происходит. Жизнь имеет четкий распорядок, я точно знаю, чем буду заниматься в пятницу вечером и как проведу субботу. Другой вопрос – нравится ли мне это? Нет, не нравится. Но я не знаю, как это изменить.

– Я, по-твоему, не устаю? – говорила она, стоя ко мне спиной, продолжая что-то искать в ящиках мебельной горки. – Я работаю, прихожу домой и дома тоже работаю: готовлю кушать, стираю, убираюсь, – перечисляя свои заслуги, она с силой захлопывала дверцы навесных шкафчиков, будто судья, бивший молоточком, призывающий к справедливости. – Ребенок полностью на мне и тебя это устраивает. Другие мужья помогают женам, играют с детьми или подрабатывают таксистами или еще что-то придумывают, но только не ты. Сколько лет этому ремонту? – она обернулась ко мне лицом.

Было что-то прекрасное в гневе жены, он словно подчеркнул красоту ее лица. Мягкий свет струился по русым волосам, зеленые глаза наполнились выразительностью, вызовом, смелым отчаяньем принятого решения, на худом бледном лице появился румянец, сухие губы увлажнились, готовые выкрикнуть те самые слова.

Я перевел взгляд на комнату, спрятавшую от мира красоту этой женщины. Коричневые обои в мелкий белый цветочек сдавливали пространство как каменный мешок. Местами стыки обоев просохли и отчетливо выделялись на стене вертикальными линиями. Большой бежевый ковер на полу почти полностью закрывал неказистый серый линолеум. Напротив меня, вдоль стены, стояла гостиная под кичливым названием «Аллегро»: нижняя тумба, шкаф-пенал, открытые полки, навесные шкафчики и ниша под телевизор. На противоположной стороне, там, где я лежал – вечно расправленный диван, детская кроватка и бельевой шкаф у окна. На гардине висела красная, томатного оттенка, плотная тюль из органзы, она была украшена фабричной вышивкой в виде крупных перьев. Из открытого окна в комнату врывался свежий воздух, тюль слегка округлилась, сдерживая поток. Цвета в комнате были теплыми, но это мнимое тепло зимнего солнца, которое не греет, а лишь провоцирует на вечную зимнюю спячку. Февраль не закончится никогда. Я натянул одеяло до носа.

– Маша растет, ей необходима своя комната! – продолжала Ольга, смотря на меня. – Но мы даже ипотеку не можем взять, потому что не потянем ее с нашими доходами. Я давно ничего себе не покупала, моим сапогам пять лет! Это мои лучшие годы? Ну, скажи?

Что я мог ей сказать? Я тоже ничего давно себе не покупал. Ольга дарит на Новый год свитер или рубашку, на двадцать третье февраля носки и летом я покупаю шорты и футболку – вот и все мои обновки. Но если я привык обходиться малым, имею ли я право требовать этого от нее? Я протянул к ней руку.

– Иди ко мне, – сдавленно произнес я. Мне казалось, если сейчас она ляжет рядом и обнимет меня, мы сможем ощутить, что, несмотря на невыносимую трудность бытия и вечную нехватку денег, у нас не все потеряно, у нас есть мы и вся жизнь впереди.

По лицу жены пробежали эмоции – брови приподнялись в удивлении, потом мгновенно опустились, сдвинулись к переносице от злости, губы сжались в линию и ее рука резко ударила по моей.

– Ненавижу тебя! – крикнула она.

Я поспешно убрал руку, закусил губу – «ненавижу тебя!» – пульсировало в моей голове.

– Я с подружками ходила в кафе и поймала себя на мысли, что заказываю самые дешевые роллы. Мне хотелось другие, но я знала, что завтра нужно покупать молоко, мясо, макароны. Знаешь, Герман, раньше мне казалось, что я подожду немного и придет лучшая жизнь. Я не говорю про роскошь – ее не будет никогда, но хотя бы достаток, хотя бы не думать о том, что выбрать: роллы для себя или обед для семьи. Если бы у тебя было стремление зарабатывать, обеспечивать семью, я бы молчала, я бы жила перспективой, но у тебя этого нет. Ты плывешь по течению. А я не хочу так, не хочу…

Последние слова она выкрикнула, передав свое отвращение, которое накопилось за последние годы. И больше всего отвращения было ко мне. На смену гневу пришли слезы. Я не мешал ей выговорить то, что из нее рвалось наружу. Пусть выскажется, если ей станет от этого легче.

Она вытерла слезы рукой, размазала их по щекам и затихла, сев на нижнюю полку горки. Уставившись в одну точку. Дочка Маша вышла из кухни и остановилась в дверях зала, не понимая, почему сначала было шумно, а потом все стихло. Она держала куклу, но увидев, что мама плачет, бросила ее на пол и подбежала к жене, чтобы уткнуться ей в грудь. Ольга механически обняла дочь, но так и продолжала сидеть ровно и прямо. Я смотрел на них.

Мне нечего было ей ответь. Я понимал, в чем меня обвиняют и даже внутренне соглашался с аргументами, но не мог исправить ситуацию. У меня отчаянно болела голова, ломило тело, я был физически не способен выяснять отношения.

– Знаешь, я все решила, – начала она говорить. По голосу, по ее неестественно равнодушному взгляду в пустоту, я все понял. – Я перееду к родителям. Пойми меня, я устала. Даже ругаться с тобой устала – без толку. Мне тридцать два, в сентябре тридцать три и что я имею? Лучшие годы почти прошли. Если я останусь с тобой, ничего в моей жизни не изменится, потому что ты ничего не хочешь менять. Ты – на дне и тянешь меня за собой. Почему я должна одна бороться за семью? Какие у нас общие интересы? Когда мы гуляли всей семьей в последний раз?

– Но ты же… – попробовал я защититься, но Ольга выставила поднятую ладонь, приказывая, чтобы я замолчал.

– Герман, ничего не говори, – равнодушно ответила она, – у тебя есть своя жизнь, у меня – своя. И вот за свою жизнь я буду бороться, а ты живи как хочешь.

Ольга с вызовом посмотрела на меня. Размазанные слезы блестели на щеках. Я должен был что-то сказать, но не мог. Если открыть рот, оттуда вылетел бы стон, а она ждала объяснений. И я тогда отчетливо понял, что это все. Все закончится. Манютка, моя маленькая лапушка, все еще грелась на груди жены, и я видел только ее маковку: место, где волосики – мягкие, пушистые детские волосики – закручиваются в спираль. Когда три года назад ее привезли из роддома, когда сняли чепчик и дали мне на руки туго запеленатый сверток, помню, как я приподнял дочь к самым глазам, чтобы лучше видеть, чтобы не пропустить ни одной детали, ни одной морщинки. И эта спиралька маленьких волосков на голове, как травинки, робко пробивающиеся через плотную землю, так отчетливо запомнилась мне, что даже в старости, когда я полностью ослепну, безошибочно найду это место на голове Маши.

Ольга поднялась и подошла к шкафу. Пока она выкладывала одежду, пока ходила по комнате, собирая свои вещи, Маша залезла ко мне на диван. Я накрыл дочь одеялом и тихо лежал с ней на одной подушке, ощущая сладковатый, с едва уловимыми нотками молока, детский запах. Ольга подняла дочь, переодела. Я смотрел на них и не мог понять, почему, пока могу что-то изменить, просто лежу и наблюдаю, как меняется моя жизнь? Сборы закончились. Маша вышла в коридор в зимнем комбинезоне как маленький космонавт, за ней следом вышла Ольга, даже не посмотрев на меня. Послышался звук закрывающейся двери и все стихло. У нас и раньше бывали ссоры, жена злилась, обижалась, игнорировала меня, но никогда не уходила. Когда за ней захлопнулась дверь, ощущение потери раздавило меня. Наша семья распалась.

Я согласился с наказанием, даже не пытаясь изменить приговор, фактически не сопротивляясь, потому что знал, знал с убийственной отчетливостью, что ничего не изменится и лучше не станет. Так какой в этом смысл? Ольга достойна лучшей жизни, и она по-своему права, хоть и видела в этой ситуации только себя.

Качнул головой, отгоняя воспоминания. Сколько они еще будут терзать меня? Я пришел в лес, чтобы найти место силы, чтобы обновиться и двигаться дальше, но тюрьма в моей голове никуда не делась, тяжелые кандалы все так же сдавливают грудную клетку.

Следующим утром я покинул Усьвимские столбы. Обновления, которого я ждал, не случилось. Сутки добирался до дома, вернулся в город на рассвете в понедельник. Во дворах продолжали тускло гореть фонари, освещая тротуары с разбитыми бордюрами. Подходя к подъезду, я посмотрел наверх, на окна своей квартиры. Ольга часто оставляла включенную прикроватную лампу на ночь, чтобы Маша, если вдруг проснется ночью, не испугалась бы темноты. Света в окне не было. Его и не могло быть, но все же я каждый раз цепляюсь за надежду, а вдруг?

Квартира встретила меня пустотой и холодом. Разулся, оставил рюкзак на пороге, прошел в зал. Электрический свет обнажил всю убогость обстановки – доступная (нет, дешевая!) мебель, расправленный диван со скомканным одеялом, пустая детская кроватка. Выключил свет. В темноте воспринимать действительность не так больно. При свете со всех сторон в меня летят обвинения в собственном бездействии. Даже предметы могут разговаривать. Одна ручка шкафа кривая, она расшаталась из-за ослабленного винтика и я уже год не могу найти десять минут времени, чтобы подтянуть ее. На нижней полке мебельной горки неубранный стакан с остатками чая и тарелка с разводами от кетчупа – перед уходом я ел спагетти и поленился отнести посуду на кухню. Красная тюль, которая так нравилась жене, сбилась к центру окна, по сторонам оголяя стены и трубы радиаторов. На полу, возле дивана, лежит скомканная салфетка, и я знаю, что в ней – огрызок яблока. Думал, уберу вместе с посудой и забыл. Эти детали кричат о том, кто их хозяин и какую жизнь он ведет.

Я держался в лесу, чтобы не уйти в отчаянье, чтобы найти правильный путь, который выведет меня из непролазных житейских дебрей, в которых я потерялся, но не могу сдерживаться сейчас в этой одинокой и давящей квартире. Первый луч восходящего солнца золотит потолок, и я чувствую, как из груди комом поднимается безысходность. Я не хочу идти на работу. Не хочу видеть коллег, не хочу делать вид, что в моей жизни есть планы на будущее.

Лучи солнца все больше высветляют комнату. Я наблюдаю рождение нового дня и не испытываю ничего. Даже магия вселенной не способна уничтожить мое безразличие. «Что ты делаешь со своей жизнью?» – возник вдруг вопрос в моей голове. «Ты знаешь, что тонешь, но не делаешь ничего, чтобы исправить это». Я лежал на диване и смотрел в потолок, я больше не сопротивлялся, жизнь подвела меня к выбору: или я сдаюсь и опускаюсь на дно или начинаю действовать. И эти ощущения отозвались безапелляционным вердиктом: «Если ты сдаешься – прими это здесь и сейчас и все закончится». Что-то внутри меня ждало ответ. Но что это было? Совесть, душа или я сам?

Что-то внутри меня взбунтовалось, поднялось гневом, уничтожило привычное ощущение покорности судьбе. На телефоне внезапно зазвенел будильник – шесть утро. Начался новый день и еще одна возможность все исправить.

Я поднялся с дивана и открыл окно. В комнату ворвался свежий воздух. Поправил занавеску, поднял с пола салфетку, убрал посуду на кухню. Зашел в душ, чтобы смыть с себя запах костра и ошибки, допущенные в прошлой семейной жизни. Яростно тер мочалкой по немытому телу, представляя, как смываю с себя вязкую апатию, липкую лень, наполняю тело энергией, желанием действовать. Переключил смеситель на холодную воду и стоял под душем, обжигаясь, отсчитывая про себя секунды, доказывая самому себе, что внутри меня опора не сломалась.

– Ааа, – закричал я, когда терпеть стало невозможным. Выключил воду, растирался полотенцем, разгонял застоявшуюся кровь: – Ух. Хорошо.

Кожу покалывает, каждая клетка пульсирует, наполняясь жизнью. На завтрак я приготовил омлет с зеленым луком, заварил свежий чай. Вечером, приду с работы, и сделаю уборку. Вымою каждый угол, перестираю белье и одежду, разрушу до основания прежнюю жизнь и построю новую. С этими мыслями я вышел из дома и поехал на работу.

Глава 3

Жизнь – существительное неодушевленное

Сейчас прозвенит звонок будильника, нужно только подождать несколько минут. Я всегда просыпаюсь чуть раньше сигнала. Люди придумали этому название – внутренние часы.

За окном солнечное утро, моя комната наполнена светом. У стены кровать, напротив письменный стол, на стене магнитная доска, на ней закреплено расписание дня. Есть небольшой стеллаж для учебников и маленький шкаф для одежды возле двери.

Лежа на кровати, переворачиваюсь на бок и ищу глазами на доске расписание дня. У всех нас, кто живет и учится в этой школе, есть расписание. Оно очень помогает, потому что исключает возможность выбора и последующую за ним непредсказуемость. Расписание – это победа порядка над хаосом. Я знаю свое расписание – Родникова Азалия Юрьевна, 9 «А» – наизусть, но все равно каждое утро проверяю, не появились ли в нем изменения.

Первый пункт: подъем. Второй: гигиенические процедуры. Третий: завтрак. Четвертый: занятия на уроках. Есть пятый, шестой, седьмой пункты и так до последней четырнадцатой строчки, в которой написано – сон.

Будильник зазвонил. Одновременно с его звоном в коридоре зазвучала музыка – гимн школы-интерната «Созвездие». Встаю и прохожу в уборную. В маленьком закутке есть унитаз и раковина с зеркалом. Ванной в моей комнате нет. Ее почти ни у кого нет. Если хочешь принять душ – нужно идти до конца коридора, там общая душевая. Но в расписании дня душ стоит предпоследним пунктом и мало кому из учащихся придет в голову нарушить распорядок дня, сломать привычный ритм.

Умыв лицо и почистив зубы, надев школьную форму, выхожу из комнаты. В коридоре по обе стороны стены двери в чужие комнаты. Здесь, на втором этаже, живет старшая группа – ученики девятых-одиннадцатых классов. Перед дверьми висят таблички с именами учеников и буквой класса. На первом этаже живут ученики младших и средних классов с первого по восьмой, их комнатки объединены общей прихожей и похожи на маленькие квартиры. В конце коридора, возле входной двери, стоит стол – пост нашей сестры-хозяйки. Рядом всегда открытая дверь в ее комнату. Сестра-хозяйка следит за порядком. Я осторожно прохожу мимо и иду на улицу в столовую, расположенную в другом крыле здания, завтракать.

После завтрака иду в учебный класс. Некоторые из учеников уже сидят за партами. На первой парте второго ряда, ровно напротив доски, сидит Соня. Рядом с Соней – Олеся. Олесе 22 года, она не учится в нашем классе, но сидит с Соней на всех уроках, потому что работает ее тьютором. Эта пара как две стороны одного целого, Соня часто не контролирует себя, может начать кричать и даже ударить другого человека, Олеся наоборот – всегда спокойная и сдержанная, она успокаивает Соню. Соня высокая, полная, темноволосая, с короткой стрижкой под мальчика. Олеся – маленькая, худенькая, светлые волосы собраны в хвост. Кажется, что Соня – главная, но это не так. Без Олеси Соня не может ничего, даже писать и считать. Олеся – ее центр притяжения и точка опоры. Во время урока Олеся кладет свою руку Соне на запястье, и Соня понимает, что может работать, может читать про себя и писать, но даже поддержка другого человека не способна вызвать у нее речь. У Олеси важная работа: своим касанием она удерживает равновесие одного человеческого мира.

Занимаю свое место – первый ряд у окна, четвертая парта. В классе тоже есть расписание, а еще висит таблица с нашими именами и оценками по всем предметам. Оценок много, они выстроились неровным забором. Мы всегда видим, у кого какие отметки, «4» и «5» – это хороший балл, «3» и «2» – плохой.

В кабинет заходят последние ученики – Гордей и Леня. Они дружат и больше никого в свою дружбу не принимают. В кабинете девять человек, не считая Олеси, цифры сошлись.

– Внимание, класс! – четко и громко произнесла Майя Вагизовна, заходя в класс. – Урок начался.

В подтверждении ее слов звенит звонок.

Со своего место я слежу, как учительница идет к своему столу, расположенному у окна. Она кладет стопку тетрадей, поднимает голову и внимательно осматривает каждого ученика, словно пытается определить с каким настроением мы пришли заниматься на урок. У Майи Вагизовны строгое лицо. Темные волосы до плеч, открытый лоб, под широкими бровями карие глаза, тонкий нос заостряется к низу, маленький рот. По обе стороны рта две глубокие морщины. Даже когда она не улыбается, морщины все равно видны. Еще у нее невероятной силы голос – четкий, твердый, он – звуковое подтверждение ее требовательности, с которой она относится и к себе, и к окружающим.

– Здравствуйте, ученики и ученицы, – говорит она. – Поприветствуйте учителя.

И хотя мы знаем, что здороваться нужно, никто из нас не сделает этого первым, без команды – мы так научены. Команда дана и все, кроме Сони, вразнобой произносим: – Здрав-ствуй-те!

Майя Вагизовна подошла к доске и написала мелом: пятнадцатое мая, классная работа.

– У нас осталось чуть больше недели до начала летних каникул. Сегодня повторяем материал, который мы проходили в течение учебного года. Вы в девятом классе, это важный этап. Впереди еще два года учебы, но уже сейчас нужно постараться понять, с какой профессией вы хотите связать свою жизнь.

Майя Вагизовна делает паузы между словами, чтобы смысл сказанного был понят нами. Соня елозит, она мотает головой, словно не соглашаясь. Олеся положила руку ей на плечо и слегка постукивает, успокаивает.

– У-у, – слышны протяжные, тягучие вздохи Сони и потом громче, – у-у.

Она с силой ударяет ладошкой по парте, ручка отскакивает на пол.

– Соня, успокойся, – говорит ей на ухо Олеся.

Майя Вагизовна поднимает ручку, возвращает ее на парту и продолжает урок дальше, будто ничего не произошло.

– На прошлой неделе мы писали контрольную работу за год. Некоторые из вас меня порадовали, а кое-кто огорчил. Итак, какие оценки вы получили?

Она подходит к таблице и выводит оценки напротив имен: Лёня – 3/3, Давид – 4/4, Гордей – 3/4, Соня – 4/4, Антон – 3/3, Максим – 4/5, Руслан 5/4, Сергей 3/3, Азалия 4/3.

– Аза, – обращается ко мне Майя Вагизовна, – выйди к доске.

Я поднимаюсь, иду между ряда парт. Беру в руки мел.

– Запиши, пожалуйста, предложение, – говорит учительница и диктует: «Моя приятельница любила кукол, за годы своего увлечения она собрала обширную коллекцию экспонатов».

Я записываю, стараясь на ходу вспомнить правила русского языка.

– Хорошо, – одобрительно говорит Майя Вагизовна. – Теперь сделай морфологический разбор существительного «кукол».

Морфологический разбор – это самое сложное. Нужно разобрать существительное, определить начальную форму, часть речи, постоянные и непостоянные признаки. Как много всего и как легко запутаться.

– Аза, – со вздохом сказала Майя Вагизовна, когда я закончила, – я могла бы понять, если бы ты допустила ошибку в разборе с глаголом, но существительное? Это программа начальной школы. Посмотри, ты относишь множественное существительное «кукол» к неодушевленной форме.

Я задумалась. А разве кукла – одушевленная? Как это? Да, человек может создать жизнь, но не может наделить душой. Кукла не может испытывать чувства, это всего лишь фарфоровая, пластиковая, тряпичная, глиняная или деревянная заготовка. Даже дерево живее куклы.

– А дерево? – спрашиваю я учительницу.

– А что дерево? – отвечает она и догадка мелькает в ее глазах. – Скажи, дерево – существительное одушевленное или нет?

– Одушевленное! – категорично отвечаю я.

Майя Вагизовна всплеснула руками, словно укоряя себя за невнимательность, за то, что не заметила чудовищную неграмотность раньше.

– Как дерево может быть одушевленным? – строго спрашивает она меня. – Ну-ка, вспомни правило: имена существительные…

Майя Вагизовна повторяет правило, но я ее не слушаю, смотрю в окно. Первое, что вижу – старый, высокий, мощный вяз в центре внутреннего дворика. Его толстые ветви покрыты грубой, бороздчатой корой. От центральных ветвей идут тонкие веточки, на которых распустились молодые листья. Листья шевелятся от ветра, и, кажется, будто дерево подзывает меня к себе. Позади вяза, намного дальше возле забора, растут сосны и ели. Они зеленые всегда. Их кроны соприкасаются друг с другом, ветви словно держатся за руки в хороводе.

– Аза, – прерывает поток моих мыслей Майя Вагизовна – не отвлекайся! На какие вопросы отвечают одушевленные и неодушевленные имена существительные?

В голове у меня хаос, очень тяжело отвести взгляд от мира за окном, но учительница подошла ко мне слишком близко, нарушив границу спокойствия.

– Отстань от меня, – отмахиваюсь я злобно. – Кукла неодушевленная, а дерево одушевленное, потому что живое!

– Не груби, – в ответ она повышает голос, – так нельзя разговаривать с учителем! Мало того, что у тебя ошибки, так еще…

Я перебиваю ее, пересказывая заученное из учебника:

– Живая природа – рождается, дышит, питается, размножается и умирает. Неживая природа – не рождается, не дышит, не питается и не умирает. Дерево – это живая природа, она одушевленная, она рождается, растет и чувствует.

– Но в русском языке за это отвечает грамматика! У неодушевленных существительных форма именительного и винительного падежей совпадает, – раздраженно отвечает учитель. – Проверим? Просклоняй слово лес. Найди ошибку!

– Это неправильно! – кричу я. – Дерево живое, одушевленное!

Я чувствую силу собственной правоты, она поднимается из сердца, наполняет тело внутренней мощью, позволяя смотреть учительнице глаза в глаза и не чувствовать боли.

– Это вы не видите ошибки! – кричу я. – Почему дерево неживое? Оно рождается от семечка, упавшего в землю. И земля живая.

– Не кричи, успокойся, ты пугаешь остальных! – Майя Вагизовна пытается подавить мои эмоции, в ее голосе хладнокровная уверенность профессионала. – Я объясню тебе: слово и образ – это разные вещи и ты путаешь одно с другим. Само по себе слово «дерево» с позиции русского языка существительное неодушевленное, так как подчиняется правилу, но слово несет в себе образ и в стихах, песнях, сказках дерево – вполне себе живой и самостоятельный персонаж. Теперь понятно?

Понятно ли мне? Конечно, понятно. Люди придумали обозначение образам, но исказили их суть. Жизнь, любовь, мир, душа, получается, тоже неодушевленные? Человек проживает жизнь и воспринимает ее как неживое? Разве это правильно? В моем мозгу возникли десятки образов, которые переплетены между собой смыслом. Чудо: зачатие, клетка, сердце, рождение. Жизнь. Каждый день. От первого крика до последнего вздоха. Но многие люди не чувствуют присутствие жизни. Когда-то им в школе сказали, что жизнь – имя неодушевленное, и они запомнили это и не видят, что окружает их, что все вокруг живое! И детей своих учат ошибкам, на которых выросли.

– Русский язык подчиняется правилам, – говорит Майя Вагизовна.

Отчаянье подступает к горлу, мне хочется громко кричать, чтобы выпустить его из себя, иначе оно разорвет меня изнутри. Но кричать нельзя. Ведь я тоже подчиняюсь правилам. От бессилия проступают слезы, бегут по щекам. Мне кажется, будто внутри меня все тоже плачет.

– А почему вы говорите «душа болит»? Как она может болеть, если неживая?

Майя Вагизовна задумчиво смотрит на меня. Ее взгляд горячий, неуютный, от него слезы на моих щеках просыхают.

– У-у, у-у – кричит Соня громко. Она подпрыгивает на стуле от возбуждения. Олеся просит успокоиться, сжимает ей запястье, но Соня извивается, не желает подчиняться. Соня соглашается со мной, она хочет сказать, что я права, но слова ей недоступны.

– Майя Вагизовна, – тихо говорит Олеся, – Соня нервничает.

В классе царит непонятное возбуждение. Одноклассники начинают елозить, осматриваться по сторонам, слышны скрипы стульев, у кого-то упала книга, кто-то с силой стукнул кулаком по столу. На первой парте мальчик вжал голову в плечи, закрыл уши руками.

– Тише, девятый А, тише, – Майя Вагизовна подошла к учительскому столу и взяла колокольчик в руки. Его звонкая трель зазвучала в классе. – Урок не закончился, – напоминает она, призывая всех к порядку. Голос – ее оружие, он может победить любого правильно выбранной интонацией.

Класс быстро успокаиваться. Ученики будто входят в транс под воздействием тона ее голоса. Майя Вагизовна смотрит на меня и говорит:

– Возвращайся на место, Азалия, и к завтрашнему дню повтори правило имен существительных.

Я села за свою парту, посмотрела в окно. Деревья продолжали раскачиваться от ветра. Их ветви тянулись к солнцу, потому что оно питает землю, дает ей жизнь. А земля дает жизнь многообразию других форм. И какой человек выдумал, что основа жизни – существительное неодушевленное?

Глава 4

Спецшкола для дураков

– Производственная компания «Комфорт Плюс», чем могу помочь? – деловито сказала Милана в трубку.

Из тускло освещенного коридора я смотрел на залитую светодиодными лампами приемную на Милану – нашего офис-менеджера. Большая радиальная стойка почти полностью прятала Милану за собой оставляя на поверхности лишь ее голову и часть худеньких плеч. Иногда она казалась мне новорожденным птенцом, сидящем в гнезде на вырост, беспрестанно чирикающим: Алло! Добрый день! Записала! Ждите замерщика! Приятного дня! Забавно, а ведь Милана – дипломированный юрист, но птенец еще не оперился, не окреп, чтобы дать бой жизни, поэтому она предпочитает пересидеть в теплом месте. А что? Работа не сложная, коллектив мужской и внимания через край. Каждый из нас тащит шоколадку, оказывает мелкую услугу, директор по настроению подкидывает премии. Да и нам приятно – прийти на работу, увидеть молодое свежее девичье лицо в противовес вечно недовольной жене. И не сказать, что Милана красавица, нет, обычная: невысокая, худая, прямые темные волосы до плеч, плоская попа, маленькая грудь, дело в другом, просто Милана – молодая. Не огрубевшая, не рожавшая, не сломленная гнетом бытовых проблем. Можно поговорить о ней о пустяках, вяло поволочиться, подмигнуть пару раз и кажется, что внутри вроде отпускает, вроде не так стар и еще не все закончено. Позитивные эмоции лечат, ведь так?

– Деревянные окна конечно лучше пластиковых. Экологичные, долговечные, натуральное дерево, – она нахваливала товар, сосредоточенно сдвинув брови, слушая, что говорил клиент на том конце провода.

Я прошел в приемную. В углу комнаты на небольшом постаменте выставлены наши лучшие образцы окон и дверей. Начищенные и отполированные они поблескивали на свету, как жемчужина в ракушке. На стенах висели подсвеченные золотистой светодиодной лентой открытые витрины с фурнитурой и аксессуарами. Этот уголок мы называли рождественским – настолько ярморочным, праздничным и блестящим он был.

Подошел к стойке. Милана подняла голову, посмотрела на меня без интереса и кивнула – привет!

– У нас есть окна из северной сосны, сибирской лиственницы и дальневосточного дуба. Последний вариант премиум-класса, гарантия двадцать пять лет. Что вы говорите? – На ее лице появилась нетерпеливое и вместе с тем раздраженное выражение. В трубке был слышен женский голос, который взволнованно о чем-то говорил. – Так я вам и говорю, гарантия двадцать пять лет. У нас высококачественная древесина, она не рассыхается. Что? Да. Записываю адрес, – она начеркала его на клочке бумаги. – Ждите замерщиков. До свидания.

Трубка с грохотом легла на аппарат. Милана закатила глаза кверху, подставила к виску указательный палец, показывая, что готова застрелиться. А ведь еще только восемь утра.

– Какие токсичные люди бывают, – говорит.

Я хотел попросить у нее свежезаваренный кофе, иногда она угощает меня директорским напитком – крепким, терпким, ароматным, но тут в приемную зашла Люба – вторая и последняя женщина в нашем коллективе. Люба полная противоположность Милане. Она как надоевшая жена, которая вечно учит жить, хотя сама не научилась этому. К сорока шести годам два развода, нормально? Два ребенка от разных мужей, но дети – золото и смысл жизни, а во всем виноваты мужики. Вроде посмотришь со стороны – ведь нормальная баба, и фигура в порядке, с небольшими округлостями, что ей только на пользу; и внешне хорошо сохранилась, видно, что ухаживает за собой по мере сил – волосы красит в рыжий, на веках тонкие стрелки, на губах всегда красная помада, но стоит ей открыть рот и все понятно. У нее манера разговаривать то насмешливо, то поучительно. Еще и самоуверенность через край, плюс зарабатывает хорошо – нафига ей мужик? Вот и работает за троих, и отвечает за все – от распределения объектов и выполнения заказов, до сбора рекламаций, и контроля остатков товара на складе. В перерывах еще отчеты пишет о выполнении плана. Директор ее ценит. Я знаю, что если настанет трудное время, то он уволит кого угодно, только нее её. Люба чувствует свое положение и говорит с нами, работниками, всегда в высокомерно-указательной манере.

– Шамаев, – говорит она мне, – заканчивай строить глазки Милане и иди работать, тебе не за это платят. У тебя сделка или ты забыл?

Обычно я бы промолчал или отшутился, но не сегодня. У меня была хреновая ночь и в затянувшейся черной жизненной полосе не видно просвета, так с чего я должен проглатывать еще и это?

– Слушай, а ты можешь говорить как-то попроще? – с раздражением ответил я ей. – У меня тоже не самое удачное доброе утро, но ведь я не сливаю свое дерьмо на тебя.

– Что? – удивленно-протяжно сказала она и начала набирать в легкие воздух, чтобы утопить меня в словесном потоке, но я обратился к Милане:

– Как ты говоришь, токсичные люди? Это точно, – кивнул в сторону Любы.

Мы улыбнулись друг другу словно шпионы, разговаривавшие на одном нам понятном языке. Я демонстративно подмигнул Милане и пошел к выходу. И тут мне в спину обрушился поток Любиных угроз: «Вообще оборзел! Сказать ему, видишь ли, слова поперек нельзя. Я больше не буду закрывать тебе полный день, когда захочешь по своим делам уйти пораньше. И вообще, еще одна жалоба от клиентов, и я пойду к директору!». Ее возмущение слышалось даже на лестнице в конце коридора, когда я спускался в рабочий цех.

На производстве всегда шумно и пахнет приятно – свежей древесиной. Два распильщика работают каждый за своим станком. Третий стучит молотком. В углу стоят пирамиды с готовыми оконными стеклопакетами. На полу в ящиках лежат инструменты, деревянные бруски, большие и малые доски. Из дальнего угла цеха тянет свежим табачным дымом, кто-то вновь нарушил технику безопасности. Здесь нет глянцевого света и отполированных откосов, здесь на полу валяется стружка и нужно следить, чтобы не вляпаться в морилку или капли пролитого на верстак клея, зато чувствуется нормальная атмосфера. Я поднимаю ребятам ладонь в знак приветствия и захожу в «аквариум» – огороженную стеклом и алюминиевым профилем каморку – к Виктору Александровичу, нашему мастеру.

– Опаздываешь, боец – говорит он, протягивая мне руку. – Чего такой уставший?

– Нормально все, не выспался.

Мастера мы называем дядя Витя, по возрасту он нам в отцы годится. Низенький, коренастый, голова белая как снег, ладони красные, мозолистые. Опыта и мастерства у него больше, чем у всей бригады вместе. До перестройки девяностых дядя Витя работал инженером-технологом на местной мебельной фабрике, контролировал производство. В его мышлении так и остался советский пунктик «качество ГОСТ», поэтому мастер органически не любит халтурщиков и жестко спрашивает с нас, если мы вдруг делаем некондицию.

– Влад на загрузке. Тэкс, – дядя Витя задумчиво посмотрел на накладную, потер кулаком гладковыбритый подбородок. – Лесная школа-интернат «Созвездие», поселок Белый, первая полевая улица, строение 7. Слушай, а это не бывший санаторий «Радуга»? – спросил он меня. – Мы с женой в восемьдесят восьмом там отдыхали. Внизу Красноперка течет, на сазана хорошо рыбачить.

– А, Красноперка, – я понял, где это место.

– А может и не там, – задумчиво произнес он. – Вы лучше по навигатору езжайте, понастроили центров– сам черт не разберет. Ну, давай, время вон половина доходит, – поторопил он меня.

На улице у «ГАЗельки» меня ждал напарник – Влад. Невысокий и полноватый, с плохо оформленной жидкой бородой, он курил и жмурился от солнца как откормленный ленивый домашний кот.

– Погода так и шепчет, – подмигнул Влад, протягивая руку. Потом привычным жестом ловко отпульнул бычок сигареты в кольцо урны. Бычок стукнулся о металлический цилиндр и упал на землю, продолжая тлеть. – Поехали?

Я затушил бычок ногой.

– Ты бы хоть не гадил там, где живешь, – сказал я ему, садясь в машину.

– Тоже мне монах нашелся, – парировал он, садясь за руль. – Не лечи меня, ладно? Ирка уже с утра мозг вынесла.

В салоне было душно, громко играло радио, от нагретой панели поднимался жар. Мы тронулись.

– Как съездил? – спросил меня Влад.

Я что-то отвечал ему про дорогу, про Усьвимские столбы, он вспомнил – подмазался к теме, как с женой Ирой ездил на сплав, перетирал походные байки. Пока мы разговаривали город закончился, и потянулась дорога на Красноперку. По обе стороны дороги стеной рос густой хвойный лес. Солнце припекало все сильнее, машина плавно ехала по трассе, и я почувствовал, как меня клонит в сон. Сил сопротивляться не было, я на секунду закрыл глаза, а проснулся от толчка, когда «ГАЗелька» подпрыгнула на кочке.

– Нормально ты притопил, – хмыкнул Влад. – Почти доехали.

Я потер глаза и посмотрел в окно, пытаясь определить, где мы находимся. За стеклом проносилась обычная деревенская жизнь. Мелькали добротные новенькие двухэтажные дома из свежевыкрашенного бруса с телевизионными тарелками на пластиковых окнах и аккуратные старые домишки, обшитые сайдингом. Разношерстные заборы из профнастила, крашенного дерева и бежевого кирпича отделяли огороды жильцов. Возле некоторых домов бегали куры, под лавочками в пыли спали собаки. Влад сбросил скорость – дорожные знаки предупреждали о лежачих полицейских. Я заметил заброшенный старый дом с серой шиферной крышей. Он одиноко стоял в конце поселка. Дымоходная труба разрушена, в проеме окон зияли дыры – приглашая всех любопытствующих стать свидетелями чьей-то разрушенной жизни. Некоторые доски в заборе были выломаны и через них виднелся заросший бурьяном двор. Тоскливое чувство кольнуло меня под ребра.Я вспомнил про свою дачу, на которую в прошлом году пару раз выезжал с семьей – сейчас я понимаю, что уже тогда мы с Ольгой были на разных берегах и ей физически неприятно было ощущать мое присутствие – а в этом сезоне на даче еще не появлялся. Наверное, наш дом так же дряхлеет, земля без ухода деревенеет, затягивается сорняками, но что мне с этим делать? Это Ольга любила дачу, а я любил Ольгу.

Поселок закончился, дальше дорога вела через колхозные поля. Черная земля привлекала грачей. Они деловито ходили между маленькими кочками, выковыривая из земли насекомых и свежезасеянные семена.

У горизонта показался лес. Мы доехали до указанного навигатором поворота и увидели белую стелу – от квадратного основания вверх уходила пика, на вершине которой, согретая солнечными лучами, сияла звезда. Под звездой была выгравированная табличка «Лесная школа-интернат «Созвездие». С левой стороны появился высокий кирпичный забор, с правой стороны было распаханное поле. Мы подъехали к закрытым воротам, оснащенным видеодомофоном. Дорога вперед продолжалась еще несколько десятков метров, пока не упиралась в лес.

– Ну же, открывай, – победно сказал Влад и стал сигналить.

Но ворота не открылись. Я вышел из машины и подошел к домофону. Влад продолжал настойчиво сигналить, возвещая о нашем приезде. Снял трубку. Конспирация начинала слегка раздражать. Но раздражение подавлял высокий крепкий забор, символизирующий власть и силу. В динамике послышались помехи как от радиоэфира, но даже шипение не смягчило металлический голос охраны.

– Вы к кому?

– Фирма окон и дверей «Комфорт Плюс», приехали на монтаж.

Через несколько секунд ворота отворились и как в сказке я увидел брусчатую дорожку, ведущую к белому зданию. От центрального двухэтажного здания по обе стороны расходились трехэтажные корпуса, словно крылья бабочки. У левого корпуса был двухэтажный пристрой. Видно, что типовое здание санатория переделали под свои запросы, и сейчас оно являлось примером современной архитектуры – простое, функциональное, без изысков. Однако территория благоустроенная: чисто, тихо, просторно. Живая изгородь подстриженных кустов, садовые цветы на разбитых клумбах, деревья с побеленной корой. Возле центрального входа брусчатая площадка с небольшим фонтаном, кованные скамейки стояли по периметру.

– Зайдите на проходную, – услышал я мужской голос.

Справа от въездных ворот небольшая будка охранников. На пороге стоял пожилой человек в униформе. В тесной будке у нас забрали паспорта, переписали данные. На двух больших экранах, поделенных на сектора, просматривалась вся территория: пустой спортивный корт, игровая зона, обзор на площадку с теплицами. Подростки ковырялись в земле, что-то рыхлили, учитель подходил то к одному, то к другому ребенку. Вид с камер на несколько пустых «пяточков» – периодически входившие и выходившие из здания люди мелькали на экране.

– Вы находитесь на территории лесной школы-интерната «Созвездие», – обратился к нам охранник, он не представился. –Здесь живут и обучаются дети с особенностями психического и ментального развития, поэтому нужно соблюдать тишину, никакой музыки и громких разговоров. Сразу возьмите все необходимые инструменты, чтобы не шастать туда-сюда. Если к вам подойдут учащиеся – не обращайте на них внимания, не вступайте в разговор, занимайтесь своим делом. Самостоятельно передвигаться по территории школы запрещено, только с сопровождением от администрации. Курить, – он вопросительно посмотрел на нас, словно пытался определить по лицам стаж нашей никотиновой зависимости, – запрещено. Штраф пять тысяч рублей. Все понятно? Вопросы?

Вопросов у нас не было. Поза и тон голоса охранника ясно давала понять: сделай свою работу быстро, тихо, не задавай вопросов и проваливай. Очень странное место. К чему эта секретность? Я с интересом еще раз посмотрел на экраны мониторов, пытаясь отыскать подсказки, но охранник перехватил мой взгляд и сказал, возвращая нам паспорта:

– Сейчас подойдет заведующая хозяйственной частью, проводит вас на место. Можете подождать ее на улице.

Мы вышли и увидели, как по дорожке к домику охраны идет полноватая светловолосая женщина. На ней было бесформенное голубое платье с большими накладными карманами.

– Я все понял. Это правительственная спецшкола для дураков – сказал мне на ухо Влад.

– Почему правительственная? – удивился я, «и почему для дураков?» – пронеслось следом, и тут же вспомнил слова охранника: «здесь живут и обучаются дети с особенностями психического и ментального развития».

– А ты сам не видишь что ли? – ответил он вопросом на вопрос обводя взглядом территорию. И этот жест еще больше укрепил мои подозрения.

Глава 5

Знакомство

Женщина подошла к нам, улыбнулась и представилась:

– Раиса Васильевна, – она слегка кивнула головой.

Несмотря на не совсем здоровый красноватый мясистый цвет лица, вызванный, скорее всего, давлением, и сеточку капилляров на крыльях ее носа, голос у Раисы Васильевны был необычайно энергичным. Мы представились в ответ.

– Как доехали? Не заблудились? Вас оформили? Сегодня успеете все сделать? – и, не дожидаясь наших ответов, указала рукой на объездную дорожку, идущую по периметру стены, – сейчас проедите к школе вон по этой дороге, увидите трехэтажное здание. Подъезжайте к торцу. Хотя давайте я с вами.

Она живая, бодрая, активно жестикулирует – какой контраст после суконных указаний охранников. Села в кабину, подперев меня бедром, и я оказался зажат между двумя крупными личностями. Влад не трогался, с мнимым равнодушием осматривал панель приборов. Вопрос витал в воздухе, и я не удержался:

– Это правительственная школа?

Раиса Васильевна, как мне показалось, с испугом посмотрела на меня.

– С чего вы решили? – скороговоркой ответила она. Потом от души рассмеялась, мол, какая чушь и ответила:

– Нет, что вы. Это платная частная школа. Хотя у некоторых воспитанников действительно, скажем так, не самые простые родители, – чуть понизив голос, словно выдавая тайну, сказала она, – но большинство учащихся из обычных семей среднего класса. Если ваш ребенок поступит в институт, вы же будете платить за обучение? Здесь так же. Родители понимают, что нужно вкладывать в образование с детства.

Теперь все понятно. Это школа для тех, кто родился с золотой ложкой во рту.

Мы подъехали к дебаркадеру. Недалеко от торца здания находилась спортивная и игровая площадка, огороженная белым штакетником. На площадке разрозненно гуляли с десяток детей, может, десяти-одиннадцати лет. Две воспитательницы медленно проходили между ними. На наш приезд никто не обратил внимания, дети не подбежали к ограждению посмотреть, что привезли, а продолжали заниматься своими делами. Что-то необычное было в обычной прогулке и, присмотревшись, я понял, что меня смутило – отсутствие детского крика и кипучей энергии, которая обычно бывает на детских площадках. Да, они качались на качелях, скатывались с горки, лазали по лестницам, но не общались друг с другом, а находились будто в своем невидимом вакуумном пузыре. Никто не бегал, не играл в войнушки, не провоцировал соседа на крик и агрессию. Движения замедленные, моторика грубая, почти у всех проблемы с походкой и координацией – словно они ходят по палубе во время шторма. Мне почему-то стало неловко, что я с неподдельным интересом их разглядываю.

С Владом вдвоем мы выкатили тележку с дверьми внутрь здания.

– Сюда, – показала направо Раиса Васильевна. – Там – указание налево – кухня и столовая. Дети заходят в столовую с внутреннего входа.

Она провела нас в холл, остановилась возле дверного проема, за которым начинался коридор с множеством кабинетов.

– Там учебный блок, – пояснила она. – Вот смотрите, дети ходят в столовую напрямую из учебной части. Но по вечерам, когда уроки заканчиваются, этот вход должен быть перекрыт. Вы установите двери, и они увидят, что проход закрыт. Так у них сформируется понимание: когда, где и в какое время можно ходить. И еще одна небольшая просьба: как услышите звонок на перемену, зайдите ко мне в кабинет, хорошо? Наши воспитанники могут смутиться с непривычки, да и вам это ни к чему.

Ушла в свой кабинет, скрылась в королевстве лопат, тазов и хозяйственной ветоши. Мы приступили к установке дверных коробок. В разгар работы прозвенел школьный звонок. Он трещал раскатисто, вибрировал в воздухе. Трезвон еще не закончился, как открылась дверь одного из кабинетов. Вышла учительница, за нею, выстроенными парами в ряд, вышла колонна учеников, может четвертых-пятых, классов. На детях одежда синих и серых тонов, на мальчиках брюки и легкие трикотажные кофты, на девочках однотонные платья до колен. Они нестройно проходили мимо нас, направляясь в столовую. Не было школьного гвалта, который обычно бывает на переменах, никто не кричал и не смеялся, не бегал по коридору, сбрасывая накопившуюся за урок энергию и гипереактивность. Один из учеников остановился возле нас, смотрел на инструменты, дети мягко огибали его как река огибает препятствие. Мальчик мелко мотал головой словно не соглашаясь с чем-то, пальцы на его руках беспрерывно шевелились. Я не мог отвести от него взгляда. К мальчику подошла учительница и мягко развернув его увлекла за собой в столовую.

Через минуту открылась дверь другого кабинета, вышла пожилая сухонькая учительница с пучком седых волос на голове, на плечах ажурная шаль, за ней показались дети. Они выходили сначала осторожно, потом смелее. Последней, закрыв за собой дверь, вышла еще одна учительница в два раза моложе первой. Эти дети были другими. Кто-то из учеников начал бегать кругами по коридору, другой смеялся невпопад и размахивал руками как птица, третий стоял в задумчивости, не двигаясь с места. Они все были одинаковыми и разными одновременно. Дети разбредались по коридору, садились на скамейки, подбегали к кулеру с водой, тыкали на кнопки, учителя их ловили за руки, ставили в пары, пытались организовать единый строй. Но кто-то снова отходил к окну, к стене, на которой были закреплены репродукции известных картин, и все повторялось заново. Для нас это был хаос, но для них, наверное, привычное. Учителя отработанными движениями возвращали порядок. Кое-как поставили детей в строй, и цепочка двинулась в сторону выхода.

Мы с Владом не слышали, как к нам подошла Раиса Васильевна.

– Я же просила вас зайти ко мне на перемене, – обвиняющим тоном произнесла она.

Все случилось так быстро: звонок, а потом все эти дети. Мы просто забыли о ее словах. Но я понял, для чего это было нужно – чтобы не смущать нас, огородить от специфики школы.

Пережидая перемену в хозкабинете я чувствовал что-то странное и не мог объяснить это словами. Перед глазами был мальчик, размахивающий руками как крыльями. Конечно, я встречал в жизни особых людей с ДЦП или с синдромом Дауна, но это же были единичные случаи. В такие моменты просто не задумываешься, не обращаешь внимания. Ну есть и есть особые дети – это отдельный мир, который не пересекается с твоим, так зачем об этом думать? А тут за короткую перемену прошло три десятка детей и один другого краше. Сколько человек обучается в этой школе? Сто? Двести? И за каждым ребенком стоит семья. Получается, что общее количество огромно. Но почему их не видно в обычной жизни, на площадках, в магазинах?

Я оглядел кабинет. Раиса Васильевна что-то печатала на клавиатуре, Влад, криво улыбаясь, смотрел на телефоне видео с приколами. Как, оказывается, просто некоторые воспринимают жизнь. Если увиденное не тронуло его, тогда я не понимаю, что должно произойти, чтобы он отлип от телефона. У меня дочке почти четыре года, пусть она и младше этих детей по возрасту, но интеллекта в ней больше. Какое будущее у того мальчика? Кем он будет работать? Где и как проживет жизнь? Нутро шепнуло: жизнь итак тяжела, так зачем себя грузить еще больше? И я послушался внутреннего голоса. Чтобы отвлечься достал телефон и начал читать интернет-байки.

В коридоре слышался шум, чьи-то разговоры, детские голоса и даже редкий громкий смех. Шум удалился, словно смытый прибрежной волной. Прозвенел звонок на урок – можно выходить.

Мы продолжили работу. Дверные коробки были установлены, монтажная пена застыла, двери висели на петлях. Оставалось установить наличники, и работа сделана. Влад, вставший на стремянку, забивал гвозди в верхней части, я стучал молотком внизу. В одном из кабинетов открылась дверь, вышла девочка. Она посмотрела в нашу сторону, задумалась о чем-то и пошла к нам. Я прекратил стучать молотком и смотрел на нее. В голове сама собой возникла мысль «Она тоже особая».

На вид ей лет четырнадцать-пятнадцать. Цвет волос насыщенный, светло-коричневый с переливами чуть светлых прядок, словно выцветших на солнце. Вьющиеся волосы были собраны в косу, но отдельные локоны выбились, свисали на висках закрученными прядями, поднимались у основания прически, образовав гребешки. Темно карие глаза широко поставлены. Губы не смыкались, верхние резцы большеваты, слегка выпирали вперед.

Девочка шла прямо к нам. При ходьбе она широко расставляла ноги и создавалось впечатление, что от усталости и тяжести собственного веса, хотя она не выглядела полной, ей трудно идти. Подошла к нам. На меня не смотрела, разглядывала дверь. А потом в задумчивости:

– Любовь – живая? – спрашивает непонятно кого.

Повисла тишина. Если честно, я не понял ее вопроса. Что значит любовь – живая? Это же чувство. Сильные эмоции и только. Молчал, не знал, что ответить. Она наклонила голову на бок как собака, скользнула взглядом по мне.

– Любовь – живая, – повторяет и сразу же без перехода, – а деревья? Живые?

Чтобы ее успокоить, мало ли, вдруг она сейчас биться головой начнет, ответил:

– Конечно, деревья – живые.

– Любовь, счастье, радость – это тоже живое? – с какой-то настойчивостью произнесла она, словно не слышала мой ответ.

– Наверное, живое, – неуверенно говорю я. – Но это же эмоции. Если эмоции испытывает человек, то они живые, – пытаюсь выстроить логическую цепочку.

Молчит. Смотрит в бок, а потом все так же задумчиво, с паузами, словно размышляет вслух, говорит:

– Любовь можно вырастить в себе, но чаще любовь сама приходит к человеку, даже когда он не просит об этом. А ты говоришь – эмоции. Эмоции проходят, а любовь сопровождает человека всю жизнь.

Что? Я не совсем понял, что она сказала. Непонимающе посмотрел на Влада, тот ехидно сжал губы и показал глазами на нее, мол, смотри, настоящая сумасшедшая вот смеху-то. Мне не понравилась его реакция. В словах девочки определенно чувствовался смысл. Я уточнил:

– Подожди, а разве любовь – это не есть чувство?

– Если это чувство, тогда почему люди не ощущают ее всякий раз, когда им этого хочется?

Хм. Своим ответом она загнала меня в угол и взрослому дяде переспрашивать у ребенка смысл сказанного, если он не понял, а я не понял, – это все равно, что признать свою глупость. Не зная, что ответить, я продолжал с интересом ее рассматривать. Она стояла рядом и выглядела безучастной, голова ее была чуть наклонена к плечу, девочка безотрывно смотрела на точку в потолке. Потом, вероятно, почувствовала, что я на нее смотрю, медленно повернула голову и на короткий миг наши взгляды встретились. Какие это были глаза! Темно карие, почти черные, глубокие, какие-то невероятно осознанные, и мне показалось, что она смотрела на меня с осуждением за мое невежество, за непонимание элементарных вещей. Взгляд ее снова сдвинулся, опустился вниз. Ни говоря ни слова, девочка отошла от нас и зашла в кабинет к Раисе Васильевне. Я перевел дух, чтобы собраться с мыслями, но она снова вышла, держа в руках коробку с мелом. Мы с Владом молча следили за ней. Не обращая на нас внимания, она пошла обратно в класс.

– Подожди, – крикнул ей вдогонку. – Как тебя зовут?

Девочка остановилась, чуть помедлив обернулась. Подошла к нам и, не смотря на меня, ответила:

– Родникова – ударение на первую «о» – Азалия. Аза – мое сокращенное имя. Мне пятнадцать лет. Двадцать первого июня исполнится шестнадцать. Я учусь в школе-интернат «Созвездие». Эм… – запнулась, видимо заученный текст кончился. –Мне пора. Пока.

Развернулась и хотела уйти, но я ей не дал этого сделать.

– Меня Герман зовут, – говорю. – Как космонавта. Знаешь такого?

Стоит ко мне спиной, медлит. Снова оборачивается:

– Ты – космонавт?

Влад противно заржал.

– Подводник он, буль-буль-буль.

Аза не поняла реплики Влада. Она выглядела растерянной, словно забыла причину, почему она находится здесь.

– Я не космонавт. Меня назвали в честь Германа Титова – вот он был космонавтом. А я монтажник, устанавливаю двери.

Но она, казалось, не услышала меня. Отвечает:

– Космос тоже живой. Ты можешь стать его частью, когда захочешь. Я нарисую его, чтобы ты вспомнил, как это делается.

Я пытался осмыслить, о чем она вообще говорит и тут тишину разрезал смачный хохот Влада. В невероятном приступе смеха, размазывая слезы веселья по щекам, он выговорил:

– Сегодня же вечером на космолете аха-ха Герман отправится аха-ха – согнулся от смеха и на выдохе, – покорять Марс полторашкой пива. Аха-ха.

Хохоча во все горло, подвывая от собственной искрометности, лупя себя ладошкой по упитанной ляжке Влад не мог остановить смех.

– Да заткнись ты, – ответил я ему. Он резко осекся, будто с размаху ударился о выступ, посмотрел на меня, мстительно прищурив глаза.

Короткой паузы хватило Азе, чтобы потерять интерес к разговору. Она дошла до двери и скрылась в кабинете.

– Че ты сказал? – напористо спросил меня Влад. – Ты что, всерьез поверил в эту муть? – он хотел опять засмеяться, но сдержался.

Я не знал, что меня так зацепило. Конечно, не космос, что-то другое. Черт, но про любовь мне понравилось. Важно, как она это говорила и какой смысл, если подумать, присутствует в ее словах. Ну а ты? Я внимательно посмотрел на Влада, будто видел впервые. Ты-то почему ничего не заметил? Ну ладно любовь, высшие материи, не всем дано, но ты видел человека с другим восприятием жизни и что, это не удивило тебя, не вызвало интерес, сочувствие? Неужели ничего не появилось, кроме равнодушия и самодовольной уверенности в своем физическом превосходстве? Мне вдруг стало тошно. Тошно от этого места, от Влада, от самого себя. А вдруг, действительно, все муть и херня, а я отчего-то зарываюсь.

– Ладно, проехали, – сказал я ему.

Мы закончили работу. Раиса Васильевна проводила нас до машины. Напоследок я сказал:

– Передавайте Азалии привет от меня!

Когда мы доехали до проходной я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на здание школы – самое необычно место, виденное мной, как вдруг пришло осознание– «а ведь в ее словах точно что-то есть».

Глава 6

Самый одинокий кит в мире

Прозвенел звонок.

– Внимание, класс, – сказала Майя Вагизовна, – все записали домашнюю работу? Проверьте!

Зашуршали страницы дневников, глухо ухнули закрываемые учебники, быстро и резко прозвучали открывающиеся молнии рюкзаков, из коридора доносились возгласы учеников других классов. Мир наполнен звуками, но человек научился не слышать их и мне нужно научиться этому, ведь звуки– отвлекают.

– Кто не сможет сделать домашнюю работу самостоятельно, в восемнадцать ноль-ноль я буду ждать вас в классе, не забываем об этом, – чуть повысив голос, стараясь перекричать шум коридора, сказала Майя Вагизовна.

На последней перемене всегда шумно. Уроки закончились, нужно отдыхать. Я осмотрела класс. Мальчики собрали рюкзаки, вылезли из-за столов. Кабинет опустел. Олеся тихо уговаривает Соню подняться, слышны обрывки ее фраз, но Соня не хочет, недовольно мотает головой, стучит ладошкой по парте. Протяжно стонет: у-у-у. Соне тяжело. Она живет в перевернутом мире и пытается общаться, как умеет, но никто ее не понимает. И я не всегда понимаю. Соня раздражается от этого, начинает кидаться вещами или может поранить себя. Это все происходит не потому, что она плохая, а потому, что отчаялась. Шестнадцать лет посылать сигналы и не слышать ответа. Находиться среди людей, видеть жизнь вокруг себя, но не быть частью целого.

– У-у-у.

Ее тягучий стон наполнен печалью. Соня – сильная. Она все понимает, но не прекращает попыток однажды отыскать того, кто живет на ее волне. Соня похожа кита неизвестного вида, о котором нам рассказывали на уроке биологии. Этот кит поет на частоте пятьдесят два герца, а это намного выше, чем у сородичей, поэтому другие киты его не слышат. Люди не могут определить к какому виду он относится и назвали его самым одиноким китом в мире. Все, что они могут – это фиксировать звуки его жизни, и знать, что где-то существует создание, непохожее на остальных. Знает ли кит, что он не такой, как все? В одиночестве он плывет через океан и наблюдает жизнь вокруг себя, но не может стать ее частью. Тело кита плавно движется, хвост поднимается верх-вниз, он издает короткий, высокий звук: у-у-у. Словно сигнал о помощи. Но океан молчит в ответ. Кит уходит на глубину, чтобы там найти спасение. Я могу зацепиться за его спинной плавник, прижаться к большому гладкому телу, чтобы услышать биение огромного сердца, вмещающего столько одиночества. Мы погружаемся все ниже и ниже, солнечный свет едва проникает сквозь толщу воды, давление сжимает нас со всех сторон и это приятно ощущать, кажется, будто океан обнимает своих детей…

– Аза? Аза! – вода доносит до меня чей-то голос.

– А? – отвечаю я и все, картинка исчезла: пропал кит, я больше не чувствую океана. Кручу головой. Рядом стоит Майя Вагизовна, она постукивает кончиком ручки по парте.

– Аза! О чем ты задумалась? – спрашивает она меня. – Ты не слышала звонок?

О, я не задумалась, я переместилась туда, куда захотела. Еще секунда и мое сознание окончательно вернулось в класс, предметы приобрели четкость, вокруг пустые парты и светлые сиденья стульев. Я ничего не ответила учительнице, взяла рюкзак и вышла из кабинета.

В школьном коридоре тихо, все ушли, но замечаю что-то новое в привычной обстановке! Точно, деревянные двери. Но где он? Где парень, что работал здесь? Такой высокий и худой. У него темные волосы и челка падает на глаза, он отбрасывает ее рукой. И есть морщинки в уголках светло-зеленых глаз и немного у основания переносицы – это потому, что он часто смеется и радуется своему смеху. Но тогда он не смеялся. Смеялся другой – низкий и толстый, смеялся над нами, а тот, другой, хотел понять. Я подошла к двери, на полу валялась стружка и мелкий сор – доказательство, что он был здесь. Повертела головой по сторонам. Люди входили и выходили из столовой, но мне не нужно туда. Зашла к Раисе Васильевне.

– Где он?

Раиса Васильевна посмотрела на меня.

– Кто? – спросила удивленно.

– Он! Где он! – я не знаю, как объяснить. Мне много раз говорили, что нужно запоминать имена, но я запоминаю лица, а имена приходят потом, позже, когда привыкну к человеку.

– Да кто он? – злится Раиса Васильевна.

– Он! Он! – и вдруг осознаю, что она не понимает меня. Мое отличие от Сони незначительно. Я владею словами, но не могу передать их смысл. Я чувствую отчаянье как тот кит. Отчаянье одиночества, что меня не слышат. Собственный голос поднимается наружу, звучит громче, чем хотелось бы:

– Океан – живой? – спрашиваю я её. Мне очень нужно знать ответ сейчас, немедленно. Эта нетерпеливость вызывает внутренний зуд, не могу стоять на месте, хочется крутиться.

Раиса Васильевна смотрит на меня непонимающе. Что-то блеснуло в ее глазах – тревога или страх? Рука потянулась к телефону и повисла, не сняв трубки – за спиной послышался звук открывающейся двери и сразу же:

– Раиса Васильевна, в коридоре пол грязный.

Не оборачиваюсь – незачем. Я знаю этот голос, это – Андреев Андрей Андреевич. Он главный врач в нашей школе. Он знает всех, кто в ней учится. Но я знала Андрея Андреевича еще до школы, когда мама привела меня к нему на осмотр. Тогда он еще не работал здесь, мы приезжали в больницу. Мама считала, что я – больна. Мне было шесть лет, и я хорошо запомнила, что в тот день сказал Андрей Андреевич:

– Давай дружить!? – предложил он. Я сидела на кушетке, рядом была Нэнэй. Моя рука в ее руке. В кресле возле стола сидела мама, она смотрела на Андрея Андреевича.

– Не хочет, – сказал Андреев маме про меня. Улыбнулся, сделал выводы и продолжил осторожно, словно предугадывая, какая реакция последует: – Определенные черты наблюдаются. Тесты выполнены неплохо, интеллект сохранен. Слабый зрительный контакт, обращенную речь не всегда понимает…

– Она это специально делает, – ответила мама, перебив врача. – Очень капризный ребенок, постоянно кричит, если что-то делаешь не так, как хочется ей. А ей ведь нам скоро семь исполнится. Я устала от этого визга, – рука ее дотронулась до виска, но это было не истинное движение, спровоцированное усталостью и непониманием, а скорее удачный жест, подчеркивающий хрупкость уязвимой женщины.

– Да… – растерянно сказал Андреев, пытаясь восстановить оборванную словесную нить. – Но ведь Азалия кричит не потому, что ей что-то не нравится, а по другим причинам.

– Каким?

Он усмехнулся, будто у него спросили ответ на загадку, которую прежде никто не разгадывал.

– Никто не знает, – пожал плечами. – Взрослый человек может объяснить, почему у него, скажем, плохое настроение, но дети живут эмоциями. А вы отдайте ее на живопись, дети любят рисовать, это их успокаивает.

– Я не понимаю таких эмоций, – продолжила мама. – На прошлой неделе купила ей новое платье, а она истерить начала, спину выгибала, кричала, чуть ли головой об пол не билась. Это же ненормально.

– Для нее – нормально. Знакомые вещи безопасны, а новое пугает. Избирательность в еде присутствует?

Брови мамы сошлись к переносице, она хотела вспомнить, что я ем, но не смогла, потому что меня всегда кормила Нэнэй. В кабинете повисла пауза. Нэнэй легонько сжала мою ладошку, мол, я рядом, тебе нечего бояться. Негромко ответила врачу:

– К новой еде Аза долго привыкает. Например, из картошки ест только пюре, а жаренную или отварную отказывается даже пробовать. У нее маленькое меню, это правда.

– Так… – растянуто сказал Андрей Андреевич. – Ага.

Он все понял, увидел причину жалоб мамы на меня. Но почему-то ответил другое:

– Я выпишу курс лечения на полгода. Параллельно с лечением вам обязательно нужно ходить на занятия к психологу, дефектологу, логопеду, консультация невролога необходима. К следующей консультации принесите дневник наблюдений. Прямо каждый день записывайте, как ведет себя Азалия, что говорит, во что играет, как строится ее распорядок.

– Доктор, вы можете сказать, что с ней? – у мамы в голосе проступили нотки сомнения, она начала понимать, что врач что-то утаивает.

Андреев откашлялся и улыбнулся. О, и я тоже начала понимать врача, ведь внимательно за ним наблюдала, хоть и не показывала это. Улыбка – его щит, чтобы страх, беспокойство, отчаянье родных пациентов не передавалось ему.

– У Азалии наблюдаются черты аутичного спектра. Это не классический аутизм, а некоторые его проявления, некое пограничное состояние, – он посмотрел на меня, словно проверяя догадку. Я смотрела ему в глаза и его взгляд – всевидящий и всюду проникающий – обжег меня. Сжала руку Нэнэй, вложила в нее свой страх.

– И что дальше? – мама не понимала, как из обрывков его слов составить внятное определение тому, что со мной происходит.

– Пока будем наблюдать, – подытожил он. – В глубокий аут она не уйдет. Понимаете, расстройство аутичного спектра – это не так страшно, как о нем пишут. Это похоже на… – он задумался, подбирая нужное слово, – изюминку человека. Многие выдающиеся люди имели аутистические черты и жили полноценной жизнью. Не нужно видеть мир в черных красках, ваша задача понять своего ребенка. Азалию нужно вытаскивать из раковины, в которую она прячется. Побольше с ней играйте, гуляйте, разговаривайте, даже если ей это не нравится или не хочется, нужно мягко вовлекать ее, социализировать. В детском возрасте часто удается хорошо скомпенсировать аутистические черты. Когда она вырастит, ее отличия будут совсем незаметны – такой шанс тоже есть. Но для этого нужно много работать.

Мама вдруг улыбнулась, какой простой рецепт!

– Значит, побольше гулять, играть… Путешествовать можно?

– Даже нужно, – кивнул головой Андреев. – Вот, – он протянул листок, – я записал рекомендации и расписал курс лечения. Встретимся с вами через полгода, посмотрим динамику.

Позже в коридоре мама была радостной, объясняла Нэнэй слова врача, словно он подтвердил, что мои особенности – это возрастное.

– Изюминка, – повторяла она удачное сравнение Андреева. – В женщине должна быть изюминка, оригинальность, может так даже лучше?

Нэнэй посмотрела на маму с теплотой сочувствия. Она-то все поняла правильно. Мама ушла вперед, сказав, что ей нужно записать меня к специалистам, и она будет ждать нас на парковке. Нэнэй опустилась на корточки, чтобы видеть мои глаза, взяла меня за руки и медленно произнесла:

– Аза, тебя пугает мир, но он не страшный. Твои мама и папа хотят помочь, и я хочу. Но ничего не получится, если ты не разрешишь этого сделать. Давай придумаем девиз «Каждый день что-то новое» и будем искать это новое вместе. Я рядом, тебе нечего бояться. Ты понимаешь меня?

Конечно, я ее понимала, даже если не смотрела ей в глаза. Я понимала ее любовь и доброту, которые звучали в голосе, и сила ее истинного желания медленно истончала стену безопасности, с которой я пришла в этот мир. Я кивнула ей в ответ.

– Вот и чудесно, – улыбнувшись, поправив яркий платок на голове, произнесла Нэнэй.

Воспоминания той встречи закончились. Я повертела головой и как тогда, в классе, вернулась в реальность. Передо мной Раиса Васильевна, а за спиной Андреев Андрей Андреевич. Он очень любит чистоту, даже от его халата всегда пахнет стиральным порошком. Вот и сейчас тонкий запах свежести щекочет мне ноздри.

– Пол грязный, нужно убрать немедленно! – строго сказал Андреев.

Раиса Васильевна огорчилась от его интонации, произнесла:

– Андрей Андреич, монтажники только закончили установку дверей, я хотела отправить уборщицу, но Азалия пришла, что-то хочет, но не может объяснить.

– Аза! – слышу я за спиной. – Что случилось, почему ты здесь?

Я повернулась и увидела его – невысокого, щуплого. Ростом и телом он как подросток, и лицо у него хорошее, светлое. Круглые очки в толстой черной оправе, короткая стрижка и мягкий маленький подбородок. На нем рубашка в клетку, светлые штаны и белоснежный, с едва уловимым синеватым свечением, медицинский халат. Андреев ждет моих объяснений, но как ему это рассказать? Я не смогу, знаю, что не смогу.

– Она твердит о ком-то, «где он, где он?» – передразнила меня Раиса Васильевна. –Я думаю, она кого-то из монтажников имеет в виду. И про океан что-то говорит. А уборщицу сейчас отправлю.

– Так, ага, – будто поясняя что-то самому себе сказал Андреев. – Пойдем, Аза, расскажешь мне про океан.

Он протянул руку вперед, будто приглашая. Но ведь он мне друг, он сам так сказал. Немного поколебавшись я выхожу в коридор, чтобы задать ему вопрос: океан – живой?

Глава 7

Не упустить момент

Андреев смотрел на облака. Юное майское небо было пронизано солнечным светом отчего казалось совершенным. В хрустальной голубизне неба плыли облака. Они двигались в вышине редкими одинокими причудливыми фигурами пропуская через себя солнечный свет и рассеивая его, словно золотистой вуалью накрывая землю. Андреев стоял в беседке, которая сама будто парила над землей. Когда-то она называлась обзорной площадкой. Её основание – платформа была вынесена метров на десять вперед за пределы крутого склона и держалась на деревянных сваях. Внизу текла спокойная река Красноперка. По ту сторону Красноперки рос редкий чахлый лес. Деревья его не были высоки, а ряды густыми. Полотно леса волнистыми холмами простиралось на полдесятка километров, пока не выравнивалось, не достигало твердой почвы на которой могли пустить корни неприхотливые березы, подпираемые соснами и елями. Когда-то давно в лесу были озера, но с годами они затянулись ряской, обросли мхами и низкорослыми кустарниками, превратившись в болота. Но и открытым болотам суждено было простоять недолго. Сейчас этот участок все больше походил на лесную поляну с почти затянувшейся и иссушенной болотной топью. Пройдет два десятка лет и на этом месте будет луг. Появятся травы, кустарники и деревья, природа изменится в своей форме, подстраиваясь под течение жизни.

Андреев любил это место, потому что здесь, как он говорил, «хорошо думалось». Беседка спрятана в северной части школьной территории. За растущими деревьями и высокими кустарниками, высаженными будто специально, калитка в беседку совсем незаметна. Но вход обязательно закрывался на ключ, равно как и спуск к пляжу. Высокий холм, на котором располагалась территория школы, оборудован старой деревянной лестницей, оставшейся с санаторного прошлого, по ней спускались к реке. Пляжем пользовались редко, уж слишком много ступенек нужно преодолеть. Даже в хорошую погоду учителя редко проводили уроки окружающего мира возле речки, чаще руководство школы по настроению спускалось к кромке воды обмочить пятки в летний зной.

Андреев глубоко вздохнул, задержал воздух в легких, бросил взгляд на облака. Вчера у него состоялась интересная беседа с Азалией о живых и неживых вещах. Обладая большим опытом в психиатрии Андреев все равно не переставал иной раз удивляться оригинальности мышления своих подопечных. Как интересно они видят мир – раскладывают общее на множество составляющих: звуки, запахи, цвета, полутона и оттенки. Искажают смысл знакомых форм и запутываются в чертогах своего разума. В сумерках даже тень от цветочного горшка можно принять за кошку, сидящую на подоконнике, но ведь от восприятия истинная суть вещей не изменится. Впрочем, Андреев заметил еще что-то необычное в поведении Азалии – ее чем-то заинтересовал сторонний человек. Сам по себе интерес одного человека к другому –нормальный факт, но ментальные нарушения блокируют социальное взаимодействие, а Азалия как-то смогла пробиться через блоки и теперь настаивает, требует Германа. Его имя он узнал позже из разговора с Раисой Васильевной. Тот тоже интересен – передавал привет. Что ж, инициативу нужно поощрять и потом интересно со стороны посмотреть на коммуникацию Азалии, ведь настанет день, и она покинет школу, ей придется взаимодействовать с миром по ту сторону забора. Но стоит ли ему создавать эту ситуацию? Андреев с одной стороны чувствовал интерес и желание проверить мелькнувшую догадку, с другой стороны, сможет ли он выделить время на наблюдение одного пациента, когда у него таких почти сто?

Наручные часы коротко пискнули – пора уходить. Андреев даже время настроил под себя и сигналы, звучащие каждый час, как зарубки в памяти напоминали, как плохо тратить время на неэффективные действия.

Он шел по брусчатой дорожке к центральному корпусу школы на ходу вспоминая список запланированных дел: так, утренняя летучка, потом сверстать итоги медицинского тестирования среднего блока, работа над отчетом, не забыть позвонить в коллегию, бассейн на сегодня откладывается – жена просила помочь с детьми. В перерывах просмотреть входящую почту и совершить обход учебного блока. Обход в его обязанности не входит, но Андреев, привыкший все держать под контролем, по собственной инициативе почти ежедневно проходил по учебной части на ходу отмечая чистоту и порядок мест. Возможно, в нем гармонично соединилось профессиональное и личное. Понимая психологию своих воспитанников он считал чрезвычайно важно поддерживать привычное для них расположение предметов. Плюс с детства у Андрея была фиксация на гигиене. Руки он намыливал всегда дважды и за день тратил упаковку влажных антибактериальных салфеток, если касался особо загрязненных предметов как ручки дверей. Он понимал, что привычка медленно перерастает в мизофобию и гермофобию, но желание смыть грязь и микробов было настолько сильно, что порой не поддавалось контролю.

Он дошел до заднего дворика школы. Здесь, в центре площадки, рос старый вяз. Крону дерева по весне подрезали, чтобы ветви не расходились по разным сторонам и от сильного ветра, который здесь иногда случался, ствол бы не опрокинулся. Земля под вязом была усыпана серой галькой. Дети иногда ходили по ней – им нравились тактильные ощущения и тихое шуршание камушков. Вот и сейчас мальчик младшего блока топтался на камнях, но Андреева удивило другое – рядом стояла Азалия и что-то пыталась ему объяснить. Врач остановился и осторожно наблюдал за детьми со стороны. Аза водила ногой по гальке и показывала пальцем вниз, но мальчик не обращал на нее внимания, его голова была закинута вверх, словно через крону он рассматривал облака. Тогда она сделала нечто нетипичное – дотронулась до его плеча, потом коснулась головы и хотела повернуть ее, тут мальчик включился, отшатнулся, защитно выставил руки вперед. Аза осторожно, словно обращаясь с пугливым зверьком, протянула руку и коснулась его руки. Потянула к себе и вместе они опустились на корточки разглядывая что-то под своими ногами. И снова Андреев поймал себя на мысли, что наблюдает улучшение в реакциях Азалии. Мысль окончательно сформировалась: нельзя упускать момент.

Он не стал отвлекать детей и зашел в здание. В холле администрации свободно, светло, свежо. Стены выкрашены краской молочного оттенка. Два офисных дивана по бокам стен, на маленьких стеклянных столиках кашпо с пластмассовыми цветами. По привычке он посмотрел нет ли на них пыли. Холл имел сквозной проход на выход к центральной площадке и два боковых выхода к учебным и жилым блокам. Кабинет главного врача – Бориса Натановича Берга – располагался рядом с конференц-залом, так же у него имелась небольшая приемная, в которой работала секретарша Вика.

Андрей поднялся на второй этаж в свой кабинет. Взял со стола подготовленные бумаги и спустился в конференц-зал. В комнате уже находились люди: заместитель директора по хозяйственной части Раиса Васильевна, заместитель директора по педагогической части Елена Александровна, главный бухгалтер Степан Егорович.

– Доброе утро, коллеги, – сказал Андреев, сев на стул.

Елена Александровна тихо обсуждала с Раисой Васильевной сорт клематисов, которые купила для дачи. Степан Егорович проверял свои бумаги, подчеркивая столбцы цифр карандашом. В комнату зашли Наталья Денисовна – старшая медсестра клиники и Татьяна Анатольевна – заместитель директора по административной части. Все в сборе, оставалось ждать директора.

– Андрей Андреевич, – обратилась старшая сестра, – план дежурств на неделю составлен? У меня Полина хотела поменяться сменой, – начала она о текущем.

Дверь открылась, и зашел Борис Натанович. Это был высокий, крупный мужчина. Черные вьющиеся волосы были зачесаны назад. Безукоризненно оформленная роскошная классическая борода добавляла объем нижней части лица. Широкие густые брови имели четкую форму и не разрастались. Темные, почти черные глаза проницательно смотрели на присутствующих. В образе Бориса Натановича все было широким, массивным, однако не давящим, а скорее показывающим свое превосходство. Крупный торс, мощная нижняя часть туловища – ягодицы и бедра, крепкие очерченные икры. На нем светлый кашемировый пуловер с V-образным вырезом, из-под которого торчит широкий воротничок белоснежной рубашки, черные брюки, начищенные лакированные ботинки. Борис Натанович часто не надевал медицинский халат, показывая, что он больше руководитель, чем врач. Хотя опыт врачебного делав психиатрии имел колоссальный.

– Доброе утро, коллеги, – сказал он, садясь в центр овального стола. – Чем порадуете? Все ли спокойно в нашем королевстве?

От природы Борис Натанович имел хороший голос – басистый, плотный, объемный и подчиненные уже даже по голосу могли определить настроение шефа. В гневе Борис Натанович был страшен, в такие моменты он словно метал молнии и это не фигура речи. Когда у него было скверное настроение, главврач мог либо жестко уничтожить оппонента, либо издевательски подтрунивать над ним, выпуская пар. Андреев ассоциировал его с большим, сильным и прекрасным тигром, который точит когти заявляя права на свою территорию. Некоторые коллеги не выдерживали скачков настроения начальства и уходили по собственному желанию, другие сослуживцы неосознанно копировали его поведение и манеру голоса, но в целом в коллективе остались те, кто принял правила игры. Состав школы устоялся, как большая семья преодолел трудности и кризисы и стал более сплоченным. Сегодня, судя по голосу, у Бориса Натановича хорошее настроение.

Каждый из присутствующих кратко отчитался по своему направлению, были поданы счета на оплату, учебные планы, отчеты по расходу медицинских препаратов. Далее речь зашла о выпускном, который нужно подготовить к первому июня – дню защиты детей.

– Елена Александровна, сколько учеников на лето остаются в школе? – уточнил Борис Натанович.

Елена Александровна, красивая, полноватая, что отнюдь ее не портило, а скорее добавляло шарма, женщина в возрасте сорока восьми лет, всегда аккуратно и нарядно одетая, с уложенной стрижкой каре смочила указательный палец слюной, начала перебирать бумаги, лежавшие перед ней.

– Так, – сказала она, водя пальцем по листу, – из девяносто пяти обучающихся на лето остаются два ребенка младшей группы, среднее звено девять человек, а старшая вся разъезжается. Итого одиннадцать человек. Борис Натанович, девять детей выпускаются в этом году.

– Так, – задумался Борис Натанович, – Андрей Андреевич, запишите себе: организовать приемную комиссию на лето. Места освобождаются, школа может позволить принять новых учеников. Елена Александровна, это и ваша ответственность тоже.

Андреев сделал пометку, хотя и без напоминаний Бориса Натановича держал эту информацию в уме.

Кто-то из присутствующих внес предложение устроить корпоратив первого июня. Битых полчаса обсуждали детали.

– Если на этом все, больше вас не задерживаю, – сказал главный врач. – Степан Егорыч, пройдем ко мне в кабинет.

Присутствующие привыкли, что финансовые вопросы Борис Натанович обсуждал отдельно с главным бухгалтером. И к нему единственному он обращался на «ты». Невысокий, худощавый Степан Егорович кротко кивнул и словно осмелел, впервые за все совещание объявил вслед удаляющимся коллегам:

– Кто еще не сдал счета на оплату, через час принимать не буду.

Андреев продолжал сидеть на своем месте, он планировал переговорить с Борисом Натановичем отдельно, с глазу на глаз. Берг заметил это.

– Андрей Андреевич, у вас ко мне дело? – спросил он.

Андреев посмотрел на бухгалтера, намекая, что хочет обсудить без посторонних. Он же не лезет в финансовые дела клиники, вот и Степан Егорович пусть не знает тайны пациентов. Считав его ответ Борис Натанович великодушно сказал:

– Степан Егорыч, буквально две минуты. Пройди пока в кабинет, пусть Вика приготовит нам кофе.

Когда бухгалтер ушел, Борис Натанович нетерпеливо побарабанил пальцами по столу, поторапливая коллегу, Андреев рассказал о ситуации с Азой.

– Хочу пригласить Германа еще раз, понаблюдать со стороны как выстроится коммуникация. Дадите добро? – закончил начмед.

Борис Натанович на секунду о чем-то задумался:

– А что, есть предпосылки? – он внимательно посмотрел на Андреева.

Андрей Андреевич вспомнил ситуацию под деревом и внутренним чутьем понял: да, в ней что-то меняется, нельзя упускать момент. Но ответил уклончиво:

– Да вот, хочу проверить догадки. Чем-то же Герман ее зацепил. Ведь не забыла она о нем, не пропустила мимо внимания.

– Ну.., – прикидывая что-то в уме, сказал Борис Натанович, а потом словно нехотя, против воли: – хорошо, пусть будет под твою ответственность. Держи меня в курсе.

Андреев кивнул и вышел из конферец-зала. «Под твою ответственность» – подумал он, поднимаясь по лестнице в свой кабинет. Как ловко шеф дистанцировался. В случае успеха – он в доле, а если что-то пойдет не так, то спрос с меня. Однако желание лучше понять природу мировосприятия особенных детей, которой он посвятил почти три десятка лет врачебной практики, было так сильно, что Андреев решил рискнуть. А Герману для чистоты эксперимента можно ничего не объяснять, пусть ведет себя естественно.

Глава 8

Особенности восприятия

«Хреново выглядишь» – хотелось сказать мне, глядя на Милану. У нашего офис-менеджера вчера явно была бурная ночь. Время – обед, а ее глаза чуть больше щелок. Еще и заеды появились на губах. Маленькие трещинки покраснели, воспалились, визуально увеличили опухшие губы. Милана посмотрела на меня замыленным, бессмысленным взглядом и сказала:

– Ой как мне плохо. Не нужно было вчера после бара ехать в караоке.

– Двигай поднос, – напомнил я, не чувствуя к ней жалости.

Мы стояли у стойки раздачи в дешевой городской столовой. На моем подносе комплексный обед: первое, второе и компот, все как полагается, Милана взяла салат и чизкейк к чаю. В обеденный перерыв здесь шумно. С нами ждали своей очереди парни в строительной униформе, мужчины в несвежих футболках, уставшие женщины в скучных застиранных одеждах. Проворные повара за стойкой наливали в тарелки горячий суп, ставили в микроволновки на подогрев второе, кассир методично выбивал чеки. Человеческий конвейер двигался.

– Хочешь загадку? – спросил я Милану, когда мы сели за стол.

– Давай, – вяло ответила она.

– Любовь – живая? – задал вопрос и начал есть суп, внимательно наблюдая за ее реакцией.

Она закатила глаза наверх, видно, что силилась понять, но мне казалось, что если в этот момент просветить ее черепную коробку рентгеном, то можно увидеть, как в пустой голове одиноко муха бьется в поисках выхода.

По возвращению из «Созвездия» я думал об Азе. Возможно то, что она сказала не имело смысла, просто наслоилось на мою ситуацию, а я, дурак, искал в сказанном подсказки судьбы. «Любовь сопровождает человека всю жизнь» – сказала Аза. Это чушь, девочка. Моей жене хватило семь лет, чтобы накушаться любовью, и это явно меньше обещанной цифры.

Милана шумно выдохнула. На ее худеньком лице читалось страдание.

– Даже думать не хочу, – честно призналась она. – А какой правильный ответ?

Я засмеялся. Вот она – реакция обычной земной женщины и это прекрасно.

После обеда Милана ушла в офис, а я остался на улице, хотелось курить. В зубах застрял кусочек жесткого мяса, пытался выковырять его языком. В кармане джинс зазвонил телефон. Я посмотрел на экран и увидел незнакомый номер. После секундного раздумья, стараясь понять, куда приведет мой выбор, ответил на звонок. Ожидал услышать что-то вроде «Здравствуйте, рады сообщить, что вам одобрена кредитная карта…», но прозвучало другое:

– Герман?

– Слушаю.

– С лесной школы-интернат «Созвездие «беспокоят, меня Андрей Андреевич зовут – на том конце провода мягкий, вкрадчивый мужской голос. – Так, – пауза, – вы в понедельник нам двери установили, а они до конца не закрываются. Нужно исправить. Завтра сможете подъехать?

– Это естественная усадка, – попробовал соскочить я, – дефектом не считается.

– А, по-моему, это неправильный монтаж, – настаивал голос. – Вы подъедите или нам жалобу написать?

Меня всегда раздражало, когда обвиняют безосновательно. Я же знал, что монтаж сделан правильно, не первый день в профессии. Ну может осталась там щелочка, но ведь дерево – живое, со временем оно примет нужную форму, подстроиться к среде. Так, стоп, одернул сам себя: «дерево – живое?». Да я не тот смысл имел в виду. Вздохнул. Черт с вами.

– Ладно, – устало ответил я.

– Подъезжайте к десяти, я выпишу вам пропуск.

Разговор оборвался. Я недоуменно смотрел на экран, пока тот не погас. Говоривший со мной даже не попрощался, не счел нужным соблюдать правила приличия. Заказчик всегда прав, а ты учись проглатывать с улыбкой. Тьфу.

Солнце сильно припекало и в воздухе появилось что-то душное. Слой горячего тепла поднимался от асфальта, футболка липла к телу от пота. Перекур не принес удовольствия, горечь оставалась во рту и неприятно разливалась в душе. Еще и кусочек мяса глубже забился под десну причиняя дискомфорт.

После обеда я работал в цехе на сборке рам. На торцы коротких заготовок нанес клей, дополнительно закрепил конструкцию саморезом, стараясь соблюдать прямой угол примыкания. В какой-то момент устав от монотонной работы мозг стал подкидывать разные мысли: нужно ли делать ремонт в квартире, потяну ли я эту стройку? А почему я хочу сделать ремонт в квартире – для себя или для Ольги? Что я чувствую к ней, хочется ли мне, чтобы она вернулась? Душа металась, болела. Я так сильно погрузился в мысли, работал автоматически не контролируя процесс, что только по итогу заметил брак. Геометрия рамы поехала, она была кривой. Примыкающие друг к другу элементы состыковались неровно. И дело даже не в распиле, я уверен, размер точный, дело в другом, дерево – живое. Оно имеет внутреннее напряжение, сохраняет форму дуги или скручено в спираль и когда в живое врезается металлический саморез, материя сопротивляется. Нужно перестать думать об этом.

Остаток дня исправлял раму. Перед уходом зашел в приемную получить расчетку и тут заметил, что меня здорово прокатили.

– Люба, – говорю, – а почему начислили так мало?

– Сколько заработал – столько и получишь, – огрызнулась она, не отрывая взгляда от монитора.

Внутри поднялась волна возмущения. Кусочек мяса в десне вновь напомнил о себе.

– Слушай, Люба, ты можешь говорить проще? – сдерживая ярость проговорил я. – Почему начислено так мало?

Она резко встала, подошла ко мне.

– А ты думал, что за восемь пропущенных рабочих дней тебе зачтут полную оплату?

– Так это были майские праздники! Я всего лишь три дня сверху взял.

– У нас свой производственный календарь. Я вычла прогулянные тобой праздничные дни и начислила зарплату по минималке. Ты же не забыл, что на сделке работаешь?

Ее накрашенные алой помадой губы скривились, казалось, они вырабатывают яд.

– Какая ты мразь, – вырвалось у меня.

Я смял расчетку и кинул бумажный шарик в нее. Шарик отскочил от лба Любы. Она была в шоке оттого, что всегда спокойный и сдержанный Герман вдруг показал свое истинное лицо, что стояла и только хватала ртом воздух. Милана смотрела на нас со страхом. Узкие глаза-щелки округлились, ну наконец-то проспалась!

Вышел на улицу. Облака в небе большие, плотные, грозно нависли над землей. Дорога до дома прошла в бешенстве. В маршрутке душно, люди стоят вплотную друг к другу. Старые, толстые, жирные, воняющие потом, луком и салом. Почему жизнь настолько отвратительная картина? Я сдерживал ярость из последних сил, сжимал зубы до боли в челюсти.

Вечером в пустой квартире сидел на кухне. Облокотился спиной о стену, смотрел на старый кухонный гарнитур, на светлые обои и выцветший кухонный фартук. И хотя я отмыл квартиру, дряхлость обстановки не скрыть за чистыми фасадами. Посмотрел на старую потертую плиту и новый глянцевый серебристый холодильник. Холодильник совершенно не вписывался в унылый антураж, привлекал к себе внимание и еще больше показывал контраст всего содержимого кухни. Занавески короткие, кичливые, с ламбрекенами, закрывали верхнюю часть окна и боковины, оставляя радиатор напоказ. Мертвая, дряхлая, старая комната, а я в ней запертое живое существо. Как хомячок в банке.

Вертел телефон в руках, перебирал записную книжку. Ольга. Контакт записан именно так. Не жена, не любимка, просто Ольга. Зеленый кружочек с белой трубкой ждал, что я сделаю вызов. И мне хотелось ей позвонить, но я не знал, что сказать. Не хотел унижаться, клянчить любовь, давить на жалость, не хотел слышать в ее голосе усталость и отвращение. Но в то же самое время я не мог сдерживать себя, это чувство внутри – сильнее. А вдруг? Отправил ей сообщение, короткую фразу: «Я скучаю». Я сам себя достал, устал, измучился. Я не понимаю причин и не понимаю, за что мне эта мука? Ольга молчала. Вижу, что прочитала сообщение, но не отвечала. Чувствую, как внутри опять поднимается задавленное возмущение. Ну, неужели я не достоин даже ответа? Что я, черт возьми, такого натворил, что ты решила наглухо вычеркнуть меня из жизни? Ольга, ты тоже не идеальна, но почему я старался относиться к этому проще, принимая в тебе все: и плохое, и хорошее. И почему ты считаешь, что можешь учить меня жизни? Что я мало стараюсь или мало забочусь о семье? Почему ты думаешь, что твое виденье меня – верное?

Захотелось выпить. Залпом осушить стакан, чтобы напряжение ушло, а боль не была бы такой резкой. Но дома алкоголя нет, да и не выход это. Я в завязке с возвращения из похода.

Встал и подошел к окну. Небо темное, тучи плотным одеялом накрыли город, слабо белея яростью светлых шапок. Блеснула молния. Из приоткрытого окна на кухню поступал сладкий предгрозовой воздух. Казалось, даже пространство кухни искрит от напряжения. Ветер на улице усилился, гнул деревья, волочил по земле листья, обрывки бумаг, мелкий мусор. Внезапно в небе раздался оглушительный треск и следом, словно канонада оружейных залпов, бахнул гром. Завыла сигнализация машин во дворе и на землю обрушилась стена дождя.

На кухне сразу стало темно, влажно и прохладно. За окном шумел дождь, набирал силу. Я отвернулся от окна и вдруг заметил на столешнице что-то метнулось. Мелкая тень. Догадка мелькнула в голове, сделал шаг и вдруг прозвучал сигнал телефона – пришел ответ от Ольги. Открыл сообщение: «Я скучаю» – «А я по тебе нет». Сердце дернулось, ухнуло, упало вниз. Это больно. Хорошо, перетерплю. Выдохнул, подошел к столешнице, поднял упаковку с печеньем, и тут из нее выпал таракан, а за ним следующий. В первую секунду меня охватило омерзение. С детства ненавижу тараканов, символ грязи, нечистоплотности и нищеты. И тут шлюзы прорвало. То, что я подавлял в себе многие недели вырвалось наружу. В ярости начал стучать рукой по столешнице, но тараканы верткие, убежали за пристеночный плинтус кухонного фартука. И вроде проблема исчезла, по крайней мере, ее не видно, но я понимал, что там, за плинтусом, мерзкие насекомые откладывают яйца, через неделю кухню заполонят их полчища. В ярости содрал плинтус рукой. Рыжие твари разбегались по сторонам, я бил по ним ладошкой, чувствуя, как с хлопком раздавливаются их тельца, оставляя на руке липкую жидкость. Буря за окном разрослась, молнии и грохот грома властвовали на улице достигая своего пика. И моя ярость звучала в унисон. Отшвырнул продукты на пол, сахарница упала, разбилась, крупинки рассыпались по полу. Я выдрал тумбу, отломил дверцу фасада, разбил ее об пол. Стучал деревяшкой как сумасшедший. К черту эту рухлядь! На помойку ее! Все на помойку и меня тоже! Гром грохочет, протяжным звуком проносится по небу и исчезает вдали. И силы мои заканчиваются. Я тяжело дышу, осматривая содеянное. Звук дождя льется, смывает остатки моего бешенства. От омерзения меня едва не выворачивает наизнанку.

Долго мою в ванной руки с мылом. «Так жить нельзя» – говорю отражению в зеркале. Любым способом мне нужно оттолкнуться от дна, всплыть на поверхность. Я разрушил все, я готов к новому. Нужно делать ремонт, и себя в том числе.

***

Комнату разрезают вспышки света, и тогда я вижу предметы так же ярко, как днем. За окном сильный дождь. Тяжелые капли падают на землю, стучат по брусчатке, мешают уснуть.

– У-у-у, у-у-у, – пою я протяжную мелодию, растягивая «у», опускаясь с верхних нот к нижним.

Так в детстве мне пела Нэнэй перед сном. Убаюкивая она легонько похлопывала меня ладошкой по спине. Но сегодня мелодия не помогает. Дождь громко стучит за окном, даже со второго этажа я слышу, как шумно бегут его потоки. Мне сложно уйти в сон. Обычно я закрываю глаза и ничего не вижу, но сегодня перед глазами все рябит, словно веки – это окно моей комнаты по которому стекает вода и в ее разводах ничего нет, лишь серость и сырость. Но если добавить капельку акварели, тогда серость уступит место цвету, а цвет – это одежда жизни. Краски передают момент, запечатывают мгновение и даже через время его можно ощутить. В детстве я нарисовала птицу, в первый раз у меня получилось хорошо передать форму, и Нэнэй, увидев ее, сказала:

– Какая красивая картина! Птичка как живая.

Я была в саду и увидела на ветке яблони птицу. Она была красивой и маленькой, не больше моей ладошки. Я такой никогда не видела, возможно она вылетела из чьей-то клетки. Цвет птицы светлый, бежево-коричневый, только концы крыльев немного темнее. Маленькая головка и нижняя часть тела с белесыми переливами, на затылке черное незамкнутое кольцо, словно ожерелье. В комнате я сделала набросок, а потом акварелью попробовала нарисовать картину. Акварель не любит исправлений. Я перерисовывала птицу много раз, пока не поняла, что акварель нельзя заставить быть послушной мне, ее можно только направлять. Цвет плавно растекался по бумаге, смешивался с другими, образовав оттенки, удивительные световые переходы. И все было пронизано легкостью, светом, пространством и жизнью. Это ощущалось. Мне удалось передать момент.

– Давай покажем картину маме, ей будет приятно, – предложила тогда Нэнэй.

Мы зашли на кухню, где мама в большом миксере взбивала фруктовый коктейль. Работал телевизор, на столешнице был просыпанный сахар, открытая банка с кокосовым молоком, половинки банана, груши, яблока.

– Марина Витальевна, посмотрите, что нарисовала Азалия, – сказала Нэнэй, протягивая ей картину.

Мама посмотрела на листок. Ее лицо осветилось, она тоже почувствовала красоту жизни, переданную в запечатанном мгновении.

– Очень красиво, – сказала она. – Тебе нравится рисовать? – обратилась ко мне.

Я не знала, что ей ответить, смотрела в пол. Миксер продолжал работать, методично жужжать, перемалывая содержимое.

– Аза, а ты не думала, что можешь стать дизайнером? Хочешь создавать интерьеры? Это очень хорошая работа и престижная. Я сама хотела стать дизайнером, у меня есть диплом об окончании курсов, но – она подняла ладонь вверх, словно на небесах не согласились с ее выбором – в дизайне нужна постоянная практика, понимаете? – это уже не мне, мама переключилась на Нэнэй. – Я тогда только познакомилась с ее отцом, и было не до творчества. Хотя сейчас иногда жалею, что не продолжила развиваться в этом направлении. Из меня получился бы хороший дизайнер. Потом была свадьба, обустройство дома. Кстати, мы нанимали профессионального дизайнера и в некоторых моментах я сочетала предметы интерьера лучше, чем он предлагал.

Рассказывая историю, она водила рукой, в которой был зажат мой рисунок. Пару раз она обмахнулась им, словно веером. Мне было скучно и хотелось уйти. Я тянула Нэнэй за руку, но она не поддавалась. Нэнэй слушала маму, кротко улыбалась.

– А, черт, – мама заметила, что миксер давно смешал ингредиенты. Вернув рисунок Нэнэй, мама вылила вязкую жидкость в стакан. – Черт, черт, – ругалась она, – это не коктейль, это жижа!

Мы тихо ушли из кухни. Нэнэй бережно разгладила заломы, оставленные мамой на бумаге, с любовью посмотрела на птицу и сказала:

– Это очень хорошая картина. Аза, занимайся хорошо на уроках рисования, ты можешь показать людям красоту.

Воспоминания исчезли с очередной вспышкой молнии, что осветила мою комнату. Я вылезла из кровати и подошла к окну. И хотя буря меня пугала, я не могла отвести взгляда от красоты бушевавшей стихии. Ливень выстроил белую стену. Наш старый школьный вяз опустил свои ветви, словно устал противостоять силе дождя. С его веток ручейками стекала вода, она смешивалась с лужами, бежала рябой гладью по брусчатке. Внезапная вспышка молнии разрезала небо, озарила пространство вокруг и на короткое мгновение я увидела деревья у забора. Все вокруг дрожало от страха и восторга. Гром с треском пронесся по небу, казалось, он приближался ко мне, и долгая молния высветляя черное небо сверкала залпами вспышек: одна, две, три. Я наблюдала за небесным чудом и чувствовала, как внутри меня что-то отзывается на этот свет, пульсирует, пробуждает новое. Молния была такая яркая, что буквально ослепила меня и в этот момент пришло ощущение невесомости. Больше ничего не существовало. Не было школы, учителей, старого вяза и белой стены дождя. Не было меня, моего тела и моих страхов. Не было верха, низа, опоры, ориентиров в пространстве. Была лишь бесцветная бесконечность и ощущение покоя.

Внезапно в центре появилась черная точка, она быстро увеличивалась в размере, приобретала форму шара. Шар наполнялся, раздувался, слегка подрагивал, вибрировал, наконец лопнул и его чернота выплеснулась в пространство, заполнив собой все вокруг. И в этот момент словно кто-то невидимый принялся за дело – начал творить. Повсюду проявлялась серебристая пыль. Она слабо мерцала где-то далеко-далеко, но ее сияние было видно повсюду. Новые точки – крупные и мелкие появлялись хаотически в разных местах, я не могла предугадать где, лишь зрением фиксировала движение жизни. Некоторые горели ярко, другие чуть тускло поблескивали. О! Я все поняла, это звезды. Точно, звезды. Вокруг космос. Причина всего живого. Я в нем, я – часть его творения.

Как только пришло осознание места, в глубине пространства медленно начала проявляться планета. Я видела ее вращение, которое замедлялось, чем ближе она притягивалась ко мне. Планета серая, прорезанная глубокими трещинами и рубцами. У нее рваные зазубренные линии, серые полосы и бурые отметины на поверхности. В верхнем правом углу чернота начала тускнеть, там возникло яркое солнце, света которого на планету падало слишком мало, освещая лишь оборотную сторону, невидимую мне сейчас. Планета большая, ей нужно больше тепла. Движение космоса замедлилось, пространство будто застыло, чтобы я смогла лучше его рассмотреть, запомнить. Солнечный свет остановился, не долетел до планеты, не согрел ее своим теплом. Когда я рассмотрела все и запомнила, пространств откликнулось на мои ощущения, ожило и завершило начатое: яркая солнечная вспышка прокатилась волной накрыв планету и меня. Я закрыла глаза от нестерпимого света, а когда открыла их вновь, то поняла, что все это время находилась в своей комнате. Перевела взгляд от окна на смятую постель. Мне нужен лист бумаги и краски, я знаю, чем его заполнить.

Глава 9

Подарок

Я стоял у ворот школы-интерната «Созвездие» и ждал, когда меня пропустят на территорию. Начался очередной забег по кругу, успевай только укорачиваться от ударов судьбы. В квартире полный швах. Утром я вынес на свалку раскуроченную кухонную тумбу, а потом долго думал, где взять денег на ремонт. На работе ситуация не лучше. Люба меня демонстративно не замечала, Милана держала дистанцию, даже мастер дядя Витя, казалось, был в курсе вчерашней истории. Он отстраненно пожал мне руку и вышел в сборочный цех. Ну и к черту их всех.

Ворота медленно открылись. Я зашел в тесную сторожку. Меня встретил невысокий, субтильный мужчина в белом халате. Некоторые люди умудряются сохранить юношескую фигуру в любом возрасте – вот он явно знает этот секрет. У врача лицо приятное, моложавое, но если присмотреться, по бокам рта заметны резкие тонкие морщины. Темные глаза внимательно меня разглядывали из-под круглых очков в черепаховой оправе.

– Я вам вчера звонил. Андреев Андрей Андреевич, – протянул он руку.

«Не очень-то его отец заморачивался с именем, – подумал я. – Зато запоминать удобно».

– Шамаев Герман Петрович, – представился я в ответ.

– Машину можете оставить за воротами, пройдем пешком.

Я забрал из машины чемодан с инструментами и догнал Андреева, идущего неспешным шагом по брусчатой дорожке к зданию. После ночной грозы воздух был свеж и чист, на небе большие шапки многоярусных облаков. От сыроватой земли, не просохшей от влаги, поднималось испарение. Воздух подхватывал его, обдувал нас влажной прохладой.

– Это больница или школа? – спросил я.

Андрей Андреевич посмотрел на небо и уклончиво ответил:

– Это лесная школа-интернат для детей и подростков с особенностями развития.

У него очень мягкий голос. Этому голосу хочется верить. Вот скажет он: «все пустое, все пройдет» и можно надеяться, что так и будет.

– Не знал о такой школе, – признался я. – Так что же, здесь живут… м-м-м, – замялся, не зная какое слово подобрать, – сумасшедшие?

Андреев повернул ко мне голову и на мгновение его открытое и доброе лицо приобрело отталкивающую резкость. Строго посмотрел на меня.

– Почему вы так решили, Герман? Здесь живут и обучаются дети с неврологическими и психологическими особенностями, это различные неврозы, сенсорные нарушения, расстройства аутистического спектра. Но это не сумасшедшие дети, просто им требуется лечение и индивидуальный подход.

Я почувствовал неловкость за свою бестактность. Мы зашли в центральный блок. На первом этаже небольшой холл санаторного типа. Андреев повернул налево к двери, открыл ее кнопочным ключом:

– Это учебная часть, – пояснил он.

Знакомый мне длинный коридор. Проходя мимо учебных классов, я вспомнил, что где-то здесь, возможно прямо сейчас, на уроке занимается Аза.

– Ну вот, – сказал он, когда мы подошли к установленным дверям, – смотрите.

Смотрю. И что? Ничего особенного. Двери закрываются туго, почти вплотную друг к другу, но ведь закрываются. Со временем дерево усохнет и расстояние расширится. Это не считается дефектом, только зануда может придраться к подобным мелочам. Попробовал объяснить ситуацию Андрееву, но он с маниакальной настойчивостью доказывал мне обратное.

– Хорошо, я подтяну петли, – сдался я.

– Будьте добры, – ответил он и ушел в один из классов.

Я начал бессмысленную работу. Минут через пятнадцать дверь класса открылась и вышел Андреев, за ним шла Аза. Они подошли ко мне, но Аза, казалось, не узнавала меня. Она выглядела как человек, глубоко погруженный в свои мысли, не замечавший происходящего. Андреев сказал:

– Ну вот, Аза, Герман здесь.

После его слов девочка будто проснулась. Скользнула по мне взглядом не выразив эмоций.

– Привет, – ответил я чувствуя себя глупо. Что за дурацкую игру затеял Андреев?

Услышав мой голос Аза посмотрела в мою сторону слегка раскосыми глазами. Взгляд ее был расфокусирован, словно она смотрит через мутное стекло. Нужно было что-то сказать, но слова не шли.

– Я – Герман, помнишь? Ну, космонавт…

Андреев внимательно следил за ее реакцией. Аза отвела глаза в сторону, а потом быстро заговорила, поторапливая саму себя:

– Космос большой, красивый, источник всего живого. Звезды, планеты, свет. Все рождается, живет и умирает, распадается на части и возрождается вновь. Я запомнила и нарисовала его… – и не закончив мысль она побежала по коридору на выход.

Андреев посмотрел на меня, будто ждал пояснений.

– Необычная девочка, – сказал я, чтобы прекратить неловкую паузу.