Читать онлайн Комиссар. Часть 2. Орудия войны

Название: Комиссар, часть 2. Орудия войны

Автор(-ы): Яна Каляева

Ссылка: https://author.today/work/213911

Глава 1

Глава 1

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

– Это конец? – спросила Саша. – Нам не выбраться?

Ответом ей стал очередной залп с бронепоезда, заставивший нырнуть в ил и прижаться к речному дну. Вода заливала уши и чуть приглушала грохот взрывов, все равно невыносимо громкий. Закричал человек… и, кажется, второй. Снаряды падали с перелетом – остатки полка прятались от огня под высоким берегом, на отмели. Но некоторые рвались в кронах деревьев – и их осколки все-таки находили жертв. Неподалеку от этого ненадежного укрытия Пару пересекал железнодорожный мост, к которому отряд вывела идущая вдоль реки проселочная дорога.

Обстрел длился чуть меньше минуты, Саше едва хватало дыхания, чтоб переждать его в воде. Чем ниже лежишь, тем меньше шансов угодить под осколок.

Едва взрывы стихли, Саша вынырнула, торопливо глотнула воздуха и задала начальнику полкового штаба, единственному здесь опытному военспецу, новый вопрос, не дожидаясь ответа на предыдущий:

– Да зачем они палят вообще? Не видят, что мажут?

– Вероятно, с бронепоезда обстреливают единственную видимую им цель – наш обоз, – невозмутимо ответил Белоусов, вытирая лицо от тины. – Полагают, и справедливо, что мы не могли уйти от него далеко. А есть ли у нас укрытие, им не видно.

– Но закончатся же у них снаряды когда-нибудь?

– Безусловно. Но раз они продолжают обстрел, следовательно, уверены, что до подхода погони снарядов им хватит, – Белоусов глянул на часы. – По моим оценкам, до этого момента менее двух часов.

– Можем штурмовать мост?

– Под обстрелом автопушки Виккерса с бронепоезда? Гиблое дело. Уйти из-под ее огня сможем только на той стороне реки, и то не сразу. А на переправе попадем под пулемет с моста. Там всего лишь ручник, при удаче прорвется, даст Бог, половина из нас. По темноте шансы были бы выше, но погоня поспеет раньше.

Саша кивнула. Водная гладь и большая часть берега за пределами отмели превосходно простреливались с моста. Тела полудюжины бойцов пятьдесят первого полка, попытавшихся прорваться к рельсам, плавно покачивались среди кувшинок.

Словно почуяв, что говорят о нем, пулемет на мосту дал короткую очередь в сторону отмели. Не достал, только взбаламутил воду.

– Раненых вытащим? – спросила Саша.

– Никак. Иначе мы не спасем никого. Придется бросить и тех, кто уже ранен, и тех, кто только будет.

– Бросать никого не станем!

Саша быстро огляделась. Обидно чертовски! Им всего-то надо было пересечь рельсы. Отсюда до них и половины версты нет. Шапкой докинуть можно, сказал бы покойный Прохор. По ту сторону железной дороги за деревьями видно было залитое солнцем поле. В высокой траве – золотая россыпь зверобоя и белые пятна аниса. Простор, свобода, мятеж – рукой подать. Но с таким же успехом все это могло бы быть на Луне. Полк оказался между молотом и наковальней. Огонь автопушки бронепоезда и пулемет на мосту намертво отрезают путь вперед, а погоня приближается с каждой минутой. Изгиб реки защищает отмель от обстрела с моста, а высокий глинистый берег худо-бедно прикрывает от прямого попадания снарядов. Но с этой-то высоты погоня и перебьет их, как цыплят.

– Тогда это конец, – спокойно ответил Белоусов.

– Значит, конец. Скажу им.

– Не теперь!

Автопушка дала новый залп. Белоусов нырнул в ил сам и потянул за плечо Сашу, едва успевшую вдохнуть.

Наверху, в брошенном обозе, истошно заржала умирающая лошадь, перекрыв на несколько секунд грохот разрывов. Удивительно, что по ней не попали раньше, Саша была уверена, что коней перебили первым же залпом. Но хоть осколки в этот раз под берег не залетели. Полк снова оказался почти в безопасности на целых полторы минуты.

Едва грохот разрывов затих, Саша встала во весь рост. Широко расставила ноги, чтоб устоять на скользком дне – вода доходила почти до колена. Вытерла ладонью лицо, отбросила назад грязный ком волос. Сплюнула ил.

В тишине ударил льюис – разведкоманда пятьдесят первого полка вела бой на подходе к мосту. Верно, нашли там какое-то укрытие от пулемета, но и сами достать укрывшихся за вагонами защитников моста до сих не могут.

– Можем прорваться к ним? – спросила Саша у Белоусова без особой надежды. – Как-то помочь им?

– Никак. Пойдем вдоль берега – нас с моста перестреляют вернее, чем на броде.

Остальные ее люди были здесь. Их осталось меньше четырех сотен. Пятая часть ранены… теперь уже больше. Все залегли на широкой илистой отмели. Тяжелых раненых оттащили под самый берег, на песок; прочим приходилось вжиматься в жидкую слизь. Все густо покрыты вонючей грязью, измотаны, голодны – так же, как она сама.

До следующего залпа минута. За это время Саша должна сказать своим людям, что привела их сюда на верную смерть.

Будь у них сейчас артиллерийские орудия, они сняли бы стрелков с моста и прорвались. Но оба полковых орудия брошены три дня назад в Тыринской Слободе. Таким был первый Сашин приказ и первое в цепи событий, приведших их в эту западню.

***

Три дня назад они не стали задерживаться в Тыринской Слободе даже чтоб похоронить убитых. Саша поцеловала Ваньку в последний раз и оставила его тело под дождем, на жирной сырой земле. Ее губы были такими же холодными, как его лоб. Саша твердо приняла решение: спасаем тех, кто еще жив – всех до единого. Ни одного раненого не бросили, даже тех, кто уже отходил. На телеги все не поместились, многих понесли на наспех сколоченных носилках. А вот оба артиллерийских орудия оставили, Белоусов лично привел их в негодность, вытащив затворы.

Красная армия разбита, Советское правительство арестовано, гражданская война проиграна. Части Красной армии, отказавшиеся сложить оружие и проследовать в фильтрационные лагеря, объявлены мятежниками и подлежат истреблению. Комиссар пятьдесят первого полка убедила своих людей не сдаваться и цену за это заплатила страшную, но думать сейчас следовало о другом. Белые – теперь их следовало звать правительственными войсками, но все по привычке говорили “белые” – превосходно знали, где находится полк, и наверняка уже отрядили погоню, потому нельзя было терять ни минуты.

Отходили в направлении Тамбовской губернии – там, по отрывочным сведениям, шло восстание против Нового порядка. Только после того как полк тронулся в путь, Саша спросила Белоусова, есть ли у них маршрут.

– Карт южнее Оки в штабе не было, – ответил Белоусов. – Александра Иосифовна, я сейчас хоть с закрытыми глазами нарисую вам десятиверсткой каждый поворот и мостик на пути от Гольдапа до Кенигсберга. Но я и помыслить не мог, что мне придется вести свой разбитый полк бездорожьем где-то между Цной и Доном. Вот перед нами река Пара. Будем держаться ее, двигаясь на юг, и выйдем как раз примерно в западные уезды Тамбовской губернии.

Предстояло делать верст по тридцать с лишком в день. Вдоль реки тянулась разбитая проселочная дорога. Провианта не было, и Саша посылала отряды в каждую встретившуюся по пути деревню. Она не хотела думать о том, что там происходит. Ей надо было накормить своих людей. После этого нечего было и пытаться приютить в деревнях хотя бы тяжелых раненых.

Умерших в пути не хоронили, так и оставляли лежать возле обочины, наскоро прикрыв ветками. Везти трупы до привала не было возможности – силы и лошадей, и людей были на исходе. Разыскать отступающий полк по этому страшному следу смог бы и ребенок. По пятам шла погоня – силами не меньше трех полнокровных рот пехоты и взвода конницы, доложила Аглая, возглавлявшая полковую разведкоманду. Две дюжины верховых двигались по другому берегу Пары, держась на почтительном расстоянии. Не пытались вступить в бой, но и не упускали полк из виду – ждали, пока подтянутся основные силы. Пятьдесят первый был теперь полком только по названию, от личного состава осталась едва ли треть, и далеко не все могли хотя бы держать винтовку.

– Вы ведь понимаете, Александра Иосифовна, – сказал Белоусов на одном из привалов, отведя Сашу в сторону, – что восставшие в Тамбове будут, возможно, рады пополнению из опытных бойцов, но вот лично вас, комиссара РККА, едва ли хорошо примут. Восстание началось осенью восемнадцатого, против Советов, из-за продовольственной разверстки. Продолжилось, судя по нашим сведениям, борьбой против Нового порядка. Но это не значит, что конфликт тамбовских крестьян с большевиками исчерпан.

Саша кивнула. Она думала об этом. Пыталась вспомнить, что именно произошло на Тамбовщине. Кажется, крестьяне там решили, что нормы продразверстки завышены, и несколько продотрядов перебили. Якобы продразверстка обрекала их на голодную смерть – не дожить до весны и не отсеяться. Могло ли такое быть на самом деле? Всем приходилось несладко, но Советская власть никого не лишала самого необходимого, не должна была… Вроде бы зимой продотрядам посылали подкрепление… или только собирались послать? Почему Саша так плохо изучала фронтовые сводки! Вот, она ведет свой полк на соединение с восстанием, не зная наверняка, против кого, собственно, оно направлено.

– У нас с повстанцами теперь общий враг, – ответила Саша с уверенностью, которой отнюдь не ощущала. – Старые раздоры должны быть забыты. А потом, нам все равно некуда больше идти.

– Восставшие могут захотеть отыграться на вас за все обиды, которые претерпели от Советской власти.

– А могут и не захотеть, – пожала плечами Саша. – Двум смертям не бывать… В любом случае давайте сперва до них дойдем.

На втором привале забили и съели самую слабую лошадь. Хоть огонь разводить можно было без опаски – белые и так прекрасно знали, где они.

Командир полка Князев до сих пор оставался в состоянии, которое полковой врач назвал “кома”. Рана на месте ампутированной руки не нагнаивалась, жар ушел, но и в себя он не приходил. Хорошо, хоть дышал и глотал воду.

Белоусов всю дорогу составлял кроки, считал пройденный путь и уточнял маршрут, расспрашивая местных. К исходу третьего дня предупредил:

– Мы почти вышли к главному ходу железной дороги, где-то между Ряжском и Моршанском. Линия, скорее всего, охраняется. Могли предупредить по телеграфу о нашем приближении. Предлагаю вставать на ночлег прямо сейчас и выдвинуть вперед разведку.

– А эти? – Саша мотнула головой в сторону, откуда шла погоня.

– Риск есть, конечно… Но до темноты они вряд ли успеют нас догнать и наверняка не станут атаковать ночью после форсированного марша. Мы же снимемся с бивака еще до рассвета, как только вернется разведка. Завтра придется поднажать. И так плохо, и эдак нехорошо. Но соваться на железную дорогу, не зная обстановку – увольте.

Разведчики задержались, вернувшись сильно заполночь, и сообщили, что в трех верстах впереди железная дорога и мост через Пару. На мосту люди. Сколько, чьи они, хорошо ли вооружены – этого толком выяснить в темноте не получилось. Слишком близко не подходили, боясь обнаружить себя.

– Нам все равно нужно перейти рельсы, – рассудила Саша. – Сворачиваем лагерь, ночь кончается. Я выйду вперед с разведкой, мне нужно посмотреть самой.

В синих сумерках тронулись с ночевки. Шли вдоль берега, укрываясь от моста зарослями. Сажен за триста остановились. Саша и Белоусов с разведкомандой отправились на рекогносцировку.

По обе стороны от моста, насколько хватало глаз, под откосом насыпи валялись разбитые вагоны. Опрокинутые вверх колесами скелеты двухосных товарных торчали в стороны щепой ломаных досок. Цистерна, тоже сгоревшая, даже в слабом утреннем свете сияла рыжей окалиной. Останки классного пассажирского угадывались по обугленным тележкам. Если такой вагон на ходу сходил с рельсов, разбивались плафоны керосиновых ламп освещения. Пропитанные краской и лаком деревянные кузова и рамы вспыхивали, как солома. Пассажиры сгорали заживо, редкие счастливчики успевали выбраться. Поверх обугленного дерева уже проросла свежая трава. Кто бы ни пустил под откос этот поезд, с тех пор прошло несколько месяцев, а захоронить обгоревшие тела никто так и не удосужился.

Сам же мост был цел. Между переплетами фермы рдели огоньки самокруток, а у вагонов мелькали силуэты вооруженных людей. Занялась заря, и защитников удалось приблизительно пересчитать. Их оказалось около четырех десятков.

Решать следовало быстро. Пересечь рельсы надо в любом случае. Можно пытаться обойти мост. Но вдоль реки идет проселочная дорога, пусть и скверная. Попытка провести обоз по бездорожью задержит их, а погоня приближается. Кроме того, железные дороги охраняются пуще всего. Если идти вдоль рельсов, велики шансы нарваться на станцию с гарнизоном или, чего доброго, на бронепоезд.

– Будем прорываться под мостом. Сомнем их, – сказала Саша вполголоса, когда они, оставив наблюдателей, вернулись к расположению остатков полка. – Вряд ли это регулярная армия. Скорее ополчение, местный охранный отряд. Больно уж беспечно себя ведут.

Охранными отрядами называли милицию, учрежденную Новым порядком для защиты богатых от бедных.

– Были бы войска, наверняка поставили бы секреты на подходах, – поддержала Аглая.

– Александра Иосифовна, предложил бы частью сил ударить во фланг, – сказал Белоусов. – Не слишком забирая, на версту-полторы, пока еще не вполне рассвело. Пусть выйдут сейчас, дадим им минут двадцать форы и атакуем мост…

– Поняла, принимается! Полк, слушай мою команду!..

В обход послали Лексу во главе сотни бойцов. Отсчитав по циферблату «Танка» десять минут, Саша отправила вперед Аглаю, добавив к ее команде при двух льюисах еще один взвод из надежных ребят. И как только от моста раздались первые выстрелы, сама с оставшимися медленно двинулась вперед. Противник ответил плотным винтовочным огнем. Вдобавок у него оказался французский ручник, размеренный стук которого ни с чем не спутаешь.

Перестрелка длилась минут десять. Ударить обороняющихся во фланг не вышло. Запыхавшийся посыльный от Лексы сообщил, что его отряд быстро отступает – на них идет бронепоезд, и скоро он будет здесь.

Вот тут еще можно было, наверно, бросить все силы на штурм моста. Но это означало покинуть обоз с ранеными на произвол судьбы.

Солдаты загудели. Посыпались предложения «оставить раненых», «броситься всем разом вперед», «уходить на тот берег, дотуда бронепоезд не добьет». Самые борзые рванули через брод, не дожидаясь приказа – и полегли под огнем пулемета.

– Отставить! – заорала Саша, срывая голос, перекрикивая пулеметную очередь. – Все туда, под берег! Раненых – на себе!

Лучше сдохнуть, чем бросить своих! Ее услышали. Первый залп бронепоезда лег с перелетом. Все успели укрыться под берегом. Повозки и лошадей пришлось бросить.

И вот теперь путь вперед был отрезан, а погоня приближалась.

***

Минута до следующего залпа. Саша должна сообщить своим людям, что привела их в ловушку. Как сказать такое?

Этого могло не случиться, если б они попытались обойти чертов мост. Если б Саша не решила уничтожить орудия в Тыринской Слободе. Если бы, наконец, позволила своему полку сдаться на милость победителя, пока была такая возможность.

– Ну что, все разом перейти пробуем, комиссар? – спросил один из солдат. Они думали о том же, о чем Саша только что спрашивала Белоусова: если бросить раненых и ломануться через брод, ручной пулемет с моста не скосит всех, быстрые и сильные выживут.

Саша выплюнула остатки ила. Все теперь смотрели на нее.

– Мы – люди краскома Князева. Князев хоть раз бросил своих?

У ног Саши застонал раненый солдат. Чуть поодаль – другой, за ним третий…

Сейчас интонации важнее слов. Если они побегут, то сметут ее, она их не сдержит. Если она не станет верить в то, что говорит – так и будет.

– Краском Князев тяжело ранен. Вы бросите его? Он не оставил бы никого из вас!

Нашла глазами носилки с Князевым. Только б он был еще жив… Даже из своей полусмерти он удерживал пятьдесят первый полк так, как одна она никогда не сможет.

– Так чего делать-то будем, комиссар?.. А??? – сразу несколько голосов.

– Держаться вместе. Помогать друг другу. Сражаться до последнего, когда придут по наши души, – Саша чеканила каждое слово. – И если нам конец, мы встретим его свободными. Между следующими залпами кто держится на ногах, напоите тех, кто не держится. Из ручья только, не из реки, – ручей показал ей Белоусов, сама она не заметила. – Проверьте повязки у раненых, затяните туже, если надо. Кого посекло осколками, тем тоже помогите, если еще возможно. Пять минут – перекур. Потом командиры рот – ко мне.

Четкость распоряжений и уверенный тон сработали. Напряжение чуть спало. Переждав следующий залп – осколки снова ни в кого не попали – Саша пошла к ручью, чтоб чистой водой умыть хотя бы лицо.

Льюис разведкоманды уже несколько минут молчал. Неужто полегли там все? Отсюда и не увидишь их позицию…

– Курить есть, комиссар? – спросил один из бойцов.

– Давно уж нет…

– Последняя, – боец достал из кармана мятую самокрутку. – Бери, комиссар.

– На всех, – сказала Саша. – Ну, насколько ее хватит.

Глубоко затянулась колючим сырым табаком. Передала самокрутку дальше.

Следующий залп застал ее возле носилок Князева. Лежа рядом с ним, Саша дрожащими пальцами дотронулась до его шеи. Не сразу нащупала пульс, слабый и редкий.

– Прости, командир, – сказала одними губами, зная, что он не слышит ее, и не только грохот разрывов тому виной. – Немного я накомандовала. Но хоть умрем мы так, что тебе не будет стыдно за свой полк.

Обстрел закончился. От тишины зазвенело в ушах. Саша поднялась и обернулась к Белоусову – он всегда оказывался рядом, когда был нужен – чтоб посоветоваться, какие приказы отдать ротным.

– Посыльный к комиссару!

Бойцы расступились, пропуская к Саше незнакомого парня. Он сжимал в руке грязный белый платок.

– Это с моста, – быстро сказал Саше Белоусов. – Аглая, видимо, смогла установить контакт.

– Вы каковских будете? – спросил парень, не поздоровавшись. На нем была армейская гимнастерка, перехваченная ситцевым кушаком.

– Пятьдесят первый полк Красной армии на партизанском положении! – ответила Саша. – А вы?

– Красные, вон оно чо… мы думали, вас уже всех перебил Новый, мать его, порядок. А мы, сталбыть, атамана Антонова армия.

– Атамана… так вы не охранный отряд, не беляки?

– Беляков мы треплем в хвост и в гриву, – гордо заявил парень. – Охранные энти их отряды по березам развешиваем, чтоб неповадно было супротив народу своего идти. Люди нужны нам. Можем пропустить вас под мостом и дать провожатых до штаба. Только вот… ладно, с атаманом столкуетесь.

– Так и бронепоезд ваш? – спросила Саша.

– Эх, нам бы бронепоезд… Это белый. Мы как увидали, что он по вам палит, тогда смекнули, что вы, видать, не ихние. До того вас держали за беляков. А там и девка ваша до нас докричалась, что свои, мол, партизане.

– Почему ж бронепоезд по вам не палил?

Парень почесал в затылке.

– Небось за своих нас приняли. Вчерась тут был еще охранный отряд, так мы их сняли. Они необстрелянные были, не ждали от земляков удара в спину-то.

Саша кивнула. И прежде на гражданской войне не всегда удавалось отличить врагов от друзей. В этом хаосе и красные, и белые немало положили своих, приняв за чужих. Здесь из-за восстания обстановка еще сложнее.

Это могло быть ловушкой. Могло не быть. Но все лучше, чем оставаться здесь.

– Бронепоезд за нами не поедет?

– Да нехай едет! Шпалы все выгорели.

– Командуйте выступление после следующего залпа, – сказала Сашу Белоусову. – Сейчас всем лечь!

Как только обстрел стих, помогла встать и подставила плечо одному из раненых – надо было показать пример всем, кто еще держится на ногах. Без повозок переход будет тяжелым. Но они не бросили никого до сих пор и не бросят сейчас.

***

– Атаман… то есть командир Антонов зовет к себе вашего комиссара!

Саша потерла виски. Всего четверть часа назад она без сил села прямо на землю, привалившись к чьему-то забору. Одежда за день с грехом пополам обсохла, а мокрые сапоги стерли ноги в кровь. Встать и пойти куда-то сейчас было смерти подобно.

До темноты полк шел запутанными лесными тропами, через холмы и овраги. Без провожатых и думать нечего было пройти этим путем. Постоянно обходили ловушки и обменивались сигналами с невидимыми засадами. Погоня за ними не пошла – правительственные войска, по всей видимости, опасались соваться в район восстания. Остановились наконец в небольшой, на несколько десятков дворов, затерянной в лесах деревеньке. Саша едва успела выдохнуть – и вот снова надо было куда-то идти…

Белоусов подал ей руку, помогая встать. Протянул свою фляжку – он уже успел найти здесь чистую воду.

– Вам нельзя идти к ним одной, Александра Иосифовна, – тихо сказал он, когда она напилась.

Саша окинула взглядом, насколько удалось в сгущающихся сумерках, своих полуживых от усталости людей.

– Мне надо идти одной, – ответила она. – Не стоит выказывать предводителям восстания недоверие или страх. А вы нужны здесь. Попробуйте организовать… питьевую воду всем, для начала. Там – что получится. Ну, вы много лучше меня знаете. Только никакого насилия в отношении местных. Здесь это сразу смерть. Я договорюсь насчет провианта и медицинской помощи.

Она все еще опиралась на его руку. Отпускать ее не хотелось смертельно. Но надо было.

– И спасибо вам, Кирилл Михайлович, – Саша слабо улыбнулась. – Без вас мы бы не дошли. Без вас я бы не… я бы давно уже не справилась.

– Будьте предельно осторожны, Саша, – сказал Белоусов.

Только пару минут спустя Саша сообразила, что никогда прежде Белоусов не обращался к ней просто по имени.

Штаб располагался в небольшой избе на отшибе, видать, заброшенной – огород вокруг нее выглядел запущенным. Дверь была низкой, даже невысокой Саше пришлось согнуться. Ощупью пробралась через темные, заставленные кадками и инструментом сени. Провожатый открыл перед ней дверь в горницу. Саша замешкалась, и тогда он взял ее за плечи и втолкнул внутрь.

Горница скудно освещалась парой лучин. Глаза защипало от от густого табачного дыма. В нос ударил резкий запах перегара. За уставленным бутылями столом сидело несколько мужчин. Один из них встал, в три шага пересек комнату и подошел к Саше вплотную. Лица его она не могла рассмотреть в полумраке, но по запаху и движениям поняла, что он сильно пьян.

– Комиссар, – протянул он с интонацией, заставившей Сашу отшатнуться к двери, уже закрывшейся. Потом коротко замахнулся и ударил ее под дых.

Саша вскрикнула и согнулась пополам, хватая ртом воздух.

– Дьявольщина! Это что же, девка? – человек быстро ощупал ее, чтоб подтвердить свое предположение. – А я за парня принял. На добрую драку надеялся. Что вы мне не сказали, черти, что комиссаром баба у них! Бабу я бить не стал бы. Я за равноправие полов, конечно, но не до такой же степени… Нехорошо вышло.

Саша все еще задыхалась и не могла ответить ему ни ударом, ни словом. Все силы ушли на то, чтоб не завыть от боли. За столом нестройно засмеялись. Раздался перезвон стекла.

– Раз баба, то и давай ее сюды, Саня! – заорал кто-то от стола.

– Нет уж. С комиссарами у нас тут особый разговор, – Саша отметила, что с атаманом никто препираться не стал. – Комиссаров мы обыкновенно вешаем, – весело улыбаясь, объяснил атаман Саше. – Но тебя не станем. Проявим уважение, хоть бы и с запозданием. Тебя мы расстреляем. Завтра в полдень. Именем Революции.

Глава 2

Глава 2

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

Саша сидела на рассыпающихся в труху досках, обхватив колени руками в попытке согреться. Сырой земляной подвал высасывал тепло из тела. Крохотное оконце под потолком едва пропускало лунный свет. Пахло плесенью и сгнившей картошкой.

Бил атаман крепко, боль в животе все не проходила. Холод не позволял уснуть, несмотря на усталость. Хотелось пить, есть и курить, но сильнее всего – сдохнуть поскорее, чтоб все это наконец уже закончилось.

Замкам здесь, видимо, не особо доверяли и на всякий случай связали Саше руки – хотя относительно гуманно, спереди. Но дотянуться зубами до узла не получалось.

Маузер забрали, а вот часы оставили на запястье. Решили, видать, что еще успеется. Ее вообще не обыскивали. Если б она спрятала на себе оружие, его бы не нашли. Но оружия не было. Сюда она пришла не для того, чтоб кого-то убить.

За дверью раздались приглушенные голоса и шорох. Петли скрипнули. Саша зажмурилась: вошедший нес масляную лампу, свет резанул привыкшие к темноте глаза.

– Ты живая тут, девонька? – голос женщины, немолодой. – Я воды тебе принесла.

Саша протянула вперед связанные руки и приняла глиняную миску. Едва удерживая ее, жадно выпила все, до дна. Это действительно была вода, холодная и чистая.

Женщина забрала опустевшую миску и вложила Саше в руки что-то другое. Сперва Саше показалось, что осязание обманывает ее. Но запах подтвердил: это был ломоть ржаного хлеба. Он еще хранил тепло печи. Пахло от него домом, безопасностью, детством – тем, что было давно утрачено.

Саша знала, что надо заговорить, установить контакт, но голод оказался сильнее. Женщина терпеливо ждала, пока Саша доест.

– Спасибо вам, – сказала наконец Саша, проглотив последний кусок. – Кто вы, почему вы здесь?

– Я из Христовых людей, – ответила женщина. – Мы чтим заповеди Христа, а Он сказал: кто посещает заключенного в темнице, тот посещает Его.

– Христовы люди, – что-то смутно знакомое. – Хлысты?

– В миру нас зовут так. Боятся нашего истинного имени. Ведь тогда придется признать, что Никонова Церковь от Христа отпала, а мы с Ним.

Саша попыталась припомнить, что слышала о хлыстах. Старая секта, распространенная… да, как раз в этих краях. Что у них там? Ритуальные бичевания, пляски какие-то, свальный грех… или, наоборот, они опаивают чем-то людей и оскопляют?

Вот только этого не хватало. Будто мало на войне всякой мерзости, теперь хлысты эти еще…

И все же пришедшая к ней женщина повела себя по-людски.

– Как вас зовут? – спросила Саша. – Для чего вы здесь?

– Моя община зовет меня матушкой, – ответила женщина. – Но для тебя это лишнее. Ты можешь называть меня Матроной Филипповной. А пришла я, чтоб кое о чем расспросить тебя.

Саша сжалась. Разумеется, всюду одно и то же. На что она вообще надеялась.

Она прекрасно знала, что женщины могут быть ничуть не менее жестокими, чем мужчины. Ей приходилось встречать людей, не верящих в это. Некоторые из этих людей были уже мертвы.

– Да ты совсем озябла, девонька, – Матрона сняла с плеч пуховый платок и укутала им Сашу. Этот материнский жест разительно не вязался со всем, что происходило здесь. – Не бойся меня. Многое здесь опасно для тебя, но только не я. Я буду спрашивать, а ты вольна отвечать или нет. Как сердечко подскажет тебе.

Женщина села прямо на земляной пол напротив Саши. В мерцающем свете масляной лампы лицо Матроны было похоже на лики старых икон: сухое, туго обтянутое бронзовой от загара кожей, почти лишенное морщин. Саша не могла понять, сколько же ее собеседнице лет. Точно больше сорока, но насколько больше? Пятьдесят, семьдесят?

Пахло от нее воском и сухими листьями.

– Я должна расспросить тебя о твоих снах, – сказала Матрона. – Были ли тебе видения?

– Ч-чего? – спросила Саша через несколько секунд.

Матрона чуть улыбнулась.

– Вы, мирские, не понимаете значение снов. Через них Сударь Святой Дух говорит с нами, грешниками.

Саша проморгалась. Наверно, беседу следовало прекратить. Но ведь пустили же эту сектантку к запертому в подвале комиссару. Значит, Антонов почему-то считается с ней. Возможно, она действительно обладает каким-то влиянием. А Саше терять уже нечего.

– Хорошо. Хорошо, Матрона Филипповна, я вам расскажу о своих снах. Но давайте так: вопрос за вопрос, ответ за ответ. Скажите мне сперва: что с моими людьми? Их накормили?

– Я распорядилась, – ответила Матрона. – Мы знаем, что такое голодные солдаты и чем это может обернуться. Их накормят. Тем же, что едим мы, это самая простая пища, постная. Но голодными они не останутся.

Саша перевела дух и продолжила:

– Среди наших многие ранены. У вас есть врачи, сестры милосердия, лекарства?

– Девонька, – укоризненно покачала головой Матрона. – Это ведь второй твой вопрос, а на мой ты так и не ответила.

– Да, действительно, – Саша зажмурилась, пытаясь переключиться. Как можно говорить о каких-то там снах, когда ее люди умирают без помощи в эту самую минуту! Мелькнула мысль насочинять чего-нибудь, но она не была уверена, что эта Матрона не распознает ложь. От предводительницы сектантов всего можно ожидать. – Мне снится человек, с которым мы некоторым образом связаны. Наяву у нас с ним не может быть ничего общего, не должно быть… хоть и было. Во снах все иначе, там мы с ним вместе, и даже не как, ну, мужчина и женщина, там что-то более важное. Мы словно друзья, мы очень близки, понимаете? Две части целого. Я не могу потом вспомнить, о чем мы говорим. Помню только, что все это удивительно легко и совершенно безопасно. Солнечный свет, поле, цветы… И просыпаюсь я с ощущением, будто что-то невероятно ценное навсегда утрачено.

– Видения рая, – кивнула Матрона. – Многим такие посылаются. А кто этот человек?

– Полковник Щербатов, начальник Охраны государственного порядка.

– Антихрист.

Да она же, с тоской поняла Саша, сумасшедшая. Вот почему только один человек здесь ведет себя по-людски, и тот сумасшедший вконец. Впрочем, это естественно. Кто еще в эти времена отдаст кусок хлеба чужому ненужному без пяти минут покойнику.

– Да какой он Антихрист, – возразила Саша, с запозданием вспомнив, что спорить с сумасшедшими бессмысленно. – Ну, мерзости всякие у них там. Но чтоб прямо Антихрист, это чересчур.

– Антихрист, – спокойно повторила Матрона. – Ваша красная власть была безбожная. Как и царская власть допрежь. Всякие времена – последние, и всякая власть – от дьявола. Но ни вы, ни царь, по крайности, не разрушали Россию, последнюю обитель Христа на земле. Не продавали ее по частям ее врагам. Вот с вами, мирскими, всегда так: ты навроде умница-разумница, а самого главного не видишь. Впрочем, прости меня, грешницу. Заболталась, а на вопрос твой не ответила. Ты печешься о своих и, быть может, не совсем еще пропащая. Да, есть тут у нас бывший земский врач, и есть два фельдшера. Есть женщины, сведущие в лечении ран и болезней. Я могу прислать их к твоим. Но только если ты сперва расскажешь мне все о своем завете с тем человеком.

Саша пару секунд колебалась. Эта юродивая, возможно, была врагом; но едва ли серьезным. А тот, о ком она спрашивала, был врагом совершенно точно, и крайне опасным. Давать слабым оружие против сильных – не в том ли работа комиссара? Тем более когда от этого зависит, получат ли ее люди помощь – всю, какую она может им отсюда дать.

И Саша стала рассказывать. Говорить сперва было трудно – живот сильно болел после удара, боль иногда отдавалась в груди; но скоро Саша увлеклась и позабыла об этом. По привычке она пыталась помогать себе жестами и всякий раз с удивлением обнаруживала, что руки связаны.

Рассказала о том, как встретила в Петрограде умирающего человека и вытащила его с того света, охваченная смесью сострадания и азарта. О случайном налетчике, едва не порешившем ее, которого Щербатов убил, скрепив их связь кровью. О полных невозможного счастья снах, преследовавших ее с тех пор – и его, как она позже поняла, тоже. Об их следующей встрече, где каждый из них пытался уничтожить другого и ни один не смог. О… да гори оно все в аду, о той ночи, о преступно короткой летней ночи, когда столько запретов было нарушено – и это ничего, ничего не изменило.

Саша ожидала, что трудно будет объяснить Матроне суть месмерических техник. Однако оказалось, что та была знакома с неким их подобием. Месмерическую связь она называла заветом, а связанных ею – завещанными или завещавшимися друг другу.

– Так ты, выходит, девонька – завещанная Антихристу, – сказала наконец Матрона, лицо ее оставалось бесстрастным. – Это великий грех. И раз ты до сих пор жива, значит, тебе предстоит великое же искупление. Христовы люди не карают за грехи. Бог карает. Мне были видения о птицах с железными клювами. Об огне, падающем с неба. О яде, что обращает воздух в угар, словно бы целый город делается избой, которую топят по-черному. И о тех, кто придет к нам прежде того и будет явлен. Но видно смутно, словно бы через дымное стекло… я буду молиться Сударыне Матери, чтоб Дух открыл мне больше.

– На здоровье, – вежливо ответила Саша. У нее уже уши вяли от этого мракобесия. – И спасибо за платок. Перед расстрелом попрошу, чтоб его потом вернули вам. Я рассказала то, что вы хотели узнать? Вы теперь поможете моим людям?

– Мы, Христовы люди, не клянемся. Но слово держим крепко. Твои солдаты получат всю помощь, какую мы сможем дать, – Матрона легко поднялась и, взяв лампаду, пошла к двери. В последний момент обернулась. – А что до тебя, девонька… Сашка Антонов хоть и считается со мной, но горд больно, и вашего брата ненавидит. Если я попрошу его тебя пощадить, он не послушает. Но ему интересно все необычное. Скажу ему, что ты необычна – и он захочет посмотреть на тебя поближе.

Саша вспомнила улыбку Антонова, и ее передернуло. Едва ли он стал трезвее за прошедшие два часа, скорее уж наоборот.

– Не надо, – попросила она. – Оставьте меня в покое перед расстрелом хоть. Ни к чему это, не хочу я, чтоб атаман смотрел на меня поближе.

– Конечно же, ты не хочешь. Никто бы не хотел на твоем месте. Но ты должна, – Матрона говорила так же бесстрастно, как и прежде. – Я ведь говорила тебе, что за великим грехом следует великое же искупление. И ты теперь в самом его начале. Одно могу тебе подсказать: Сашке Антонову ненавистно, когда его в глаза зовут атаманом.

Глава 3

Глава 3

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

– Командир вызывает тебя к себе.

Приглашением это не было. Сашу отвели в этот раз не в летнюю часть избы, а в малую, зимнюю, отстроенную вкруг печи. В крестьянских домах там обыкновенно располагалась хозяйская спальня.

Антонов полулежал на печи, застеленной лоскутным одеялом, и рассматривал заплывшую свечу через наполненный мутной жидкостью стакан. Перевел взгляд на замершую у двери Сашу.

Здесь было небольшое окно, и начало уже светать, потому она смогла теперь рассмотреть Антонова. Он оказался моложе, чем она ожидала – ненамного старше ее самой. Бороды и усов не носит, зато оброс трехдневной щетиной. Волосы, как у самой Саши, косо обрезаны у шеи и небрежно убраны за ухо. На нем новенький, щегольский даже офицерский френч – без погон, разумеется.

Антонов подошел к Саше и развернул ее спиной к себе. От него разило спиртом так, что, казалось, если поднести к нему спичку, он вспыхнет, как факел. Антонов был в стельку пьян и при этом очень силен. Левой рукой он зафиксировал ее, прижав к себе и удерживая за предплечье. Она резко дернулась, пытаясь высвободиться, но он, кажется, даже не заметил этого. Антонов достал нож, Саша резко вдохнула и замерла. Одним движением он разрезал связывающую ее руки веревку, направив лезвие вперед – прочь и от себя, и от нее.

Движения его были замедленны и неточны, однако вреда он никому не причинил. Он знает, что пьян, поняла Саша, и контролирует себя с учетом этого.

– А то будто я бабы боюсь, – пробурчал Антонов, падая обратно на лежанку. – Зазорно. Да сядь ты уже, не стой над душой.

По счастью, здесь была широкая лавка у противоположной стены. Саша села и тут же тихо зашипела от боли в руках – кровь прилила к онемевшим пальцам.

– Ничего, отпустит сейчас, – сказал Антонов. – Слышь, что ударил тебя там – не прав был. За мужика с пьяных глаз принял. Драки хорошей страсть как хотелось. Да на вот, выпей, полегчает. Если, конечно, не побрезгуешь из одного стакана со мной.

Саша пыталась быстро сообразить, что означает это предложение. Если она здесь в качестве бабы, то пить с ним не следует ни в коем случае – по царящим в этой среде понятиям это означало бы согласие на все, что он захочет сделать потом, и насильником он уже считаться не будет. Но вот для комиссара предложение выпить вместе могло быть знаком к началу переговоров, и таким шагом навстречу пренебрегать нельзя. Хотя пить теплый мутный самогон противно в любом случае.

Черт, вот угораздило же ее родиться бабой.

Решила рискнуть. Взяла протянутый ей захватанный, весь в жирных отпечатках стакан в обе руки – пальцы еще плохо слушались. Вдохнула запах и сморщилась, как только что от боли. Вспомнила, как пьет Князев: выдохнула, выпила залпом, снова вдохнула. Самогон обжег нёбо, но боль и правда отступила, и Саша почувствовала себя свободнее.

Антонов наблюдал за ней с веселым любопытством, ожидая ее хода. Саша посмотрела ему в глаза:

– И кто ж ты будешь таков, Сашка Антонов, чтоб расстреливать меня, – усмехнулась, – именем Революции?

– Так я самый революционер и есть, – ответил Антонов. – Социалист-революционер. С девятьсот седьмого года. Думала, эсеры все в очочках да с портфелями по кабинетам заседают?

– Думала, эсеры все в Директории Новый порядок обслуживают да перед французами на цырлах ходят!

Антонов хотел драку – он получит драку, пусть и не на кулаках.

– Да чья б корова мычала! Сами продали Отечество наше немцам, а туда же. Со своими предателями мы без вас разберемся! Большевичков спрашивать не станем.

– Тогда звал меня зачем? Говори прямо.

Антонов улыбнулся, обнажив ровные желтые зубы:

– Да ты не щемись, не сделаю я тебе ничего. Гнилое дело – куражиться над побежденным.

– И когда это ты меня победил? – перебила его Саша. – Что-то я не приметила. Я сама к тебе пришла, договариваться.

– Никто тебя сюда не звал. И никто тебе не рад в наших краях. Но раз уж ты здесь… давно хотел, глядя вот так в глаза, спросить кого-то из вас, гнид большевистских: почему вы предали революцию?

– Мы предали революцию, мы? – вскинулась Саша. – Это мы воплотили ее в жизнь в семнадцатом вообще-то. Мы и теперь до последней капли крови за нее сражаемся. И раз уж мы тут смотрим в глаза друг другу, то ты ответь мне: против кого? Какая партия предала революцию?

– Этого не случилось бы, если б вы революцию не присвоили! Вы сами оказались хуже царизма, который свергли, между прочим, без вашей помощи! Вы направили террор против своих же братьев по борьбе!

– Террор начался после убийства Урицкого, которого вы убили, вы!

– Потому что вы бомбили Ярославль!

– После того, как вы подняли там мятеж!

Оба они уже кричали.

– Будет. Много ли доблести в том, чтоб ворошить прошлое, – сказала Саша, чуть переведя дух. – Теперь-то что? Станешь один выступать против белых, иностранцев, бывших своих и наших, – Саша посмотрела Антонову прямо в глаза, – атаман?

– Не смей звать меня атаманом! – взвился Антонов. – Я – командир революционной армии! Мы сражаемся не ради грабежа, а за дело народа, за общую свободу! Атаман… Разве мы пустили тебя по кругу, как сделали бы бандиты или казаки? Да что побледнела, я ведь не угрожаю. Сказал же, нет у нас в заводе такого.

Саша справилась с дыханием. Оскалилась:

– И этим-то ты гордишься? Слабовато для командира революционной армии.

– Перед расстрелом тебя будут судить, открыто и честно. За преступления перед русским народом.

– Да ну? И от чьего же имени меня будут судить, позволь поинтересоваться? Я вот таких, как ты, расстреливала именем Российской Советской Социалистической Республики, – о том, что в разгар боевых действий ей доводилось убивать пленных без суда, Саша говорить не стала. – А чьим именем действуешь ты? Революции, которая только у тебя в голове и существует?

– Пока революция в моем сердце, она жива!

Саша продолжала рассматривать Антонова. Лицо его, грубо слепленное, с крупными, не вполне пропорциональными чертами производило скорее отталкивающее впечатление, особенно когда он был мрачен. Но когда он увлекался разговором или улыбался, оно, напротив, становилось по-своему притягательным.

– Красиво сказано! – Саша изобразила, будто хлопает в ладоши. – В любом уездном салоне оценили бы. Но я к презренной прозе жизни перейду, это ничего? Командир революционной армии – тот, кто объединяет революционные силы. А что делаешь ты?

– Да какая ты сила, комиссар… курам на смех. Объявлю твоим людям, что освобождаю их от твоей власти.

– По существу, ты плюнешь им в лицо. Ты убьешь – не надо вот этого про казнь – человека, за которым они пошли. Они сами могли освободиться от моей власти, если бы хотели того, – Саша вспомнила, в какую цену ей обошлось то, что они этого не сделали, и желание продолжать перепалку пропало.

– Я провел шесть лет на каторге за то, что сражался за революцию, – Антонов тоже посерьезнел. – Меня гноили в карцере, пытали, морили голодом – но не сломали. Февраль дал мне свободу. И я вернулся в родные края, чтоб защищать людей и строить будущее. Стал начальником милиции. Женился. Мог ли я тогда вообразить, что мне придется встать против своих же братьев-революционеров?

– Как же так вышло?

– Разверстка… Год выдался урожайный, много было надежд на сытую спокойную зиму. Работали крестьяне, как проклятые. Но большевики отбирали весь хлеб подчистую, оставляли продовольственную норму – это слезы, с голоду ноги не протянуть только что. И то сказать, какой продотряд как считал. Ничего не давали взамен, одни обещания свои, поперек горла уже всем вставшие. И вот один отряд сгинул в наших лесах, второй… Продотряды стали укрупняться, действовать нахрапом. Меня как милиционера мобилизовали их сопровождать. И я спросил себя, кого я на самом деле должен защищать – своих земляков или пришлых грабителей?

– Мы должны были кормить армию, чтоб победить в этой войне.

– И как, победили?

– Нет. По многим причинам, но из-за таких, как ты, которые в спину нам ударили – в том числе. Ну, а ты-то как, всех победил, молодец? Вот, кровавых комиссаров над тобой больше нет. Пришел Новый порядок, которому ты так старался расчистить дорогу. А ты все партизанишь по лесам. К чему ты ведешь своих людей – к вечному бунту ради бунта?

Антонов завозился, наливая самогон в стакан. Поднял глаза на Сашу:

– Будешь?

– Нет, мне хватит.

– Вот и какой с тебя прок, комиссар? – с тоской спросил Антонов. – Ни подраться с тобой, ни выпить толком… Кто только придумал набирать баб в командный состав.

– Ты на вопрос-то ответишь? Или нечего тебе сказать? – спросила Саша нарочито задиристо. Она поняла, что Антонов такое ценит. Кто другой на его месте давно бы осадил зарвавшегося комиссара, но у не желающего зваться атаманом командира были своеобразные понятия о чести. Он считал должным отвечать за свои решения перед любым, кто потребует с него ответа.

– Да как тебе сказать, комиссар… – Антонов нахмурился. – Не то чтоб мы белых тут шибко ждали. Но они явились не запылились. Перевешали большевиков, кого поймали. Провозгласили свой Новый порядок и в первую голову объявили свою аграрную реформу.

– Эсеровскую аграрную реформу, – уточнила Саша.

Антонов стиснул стакан так, что побелели костяшки пальцев. Из-за покрывающего стенки жира стакан выскользнул из его руки, упал на пол и разбился вдребезги.

Антонов и Саша уставились на осколки, которые усеяли разделяющее их пространство. Белый рассвет пробивался через нечистое окно.

– Да чтоб ему пусто было, – проклял Антонов не то стакан, не то Новый порядок. – На словах-то вроде все гладко выходило. Но быстро выяснилось, что земля теперь вся принадлежит кулакам. И в Советы новые прошли только они, по имущественному, мать его, цензу. Получилось так, что часть из нас получила все, за что против большевиков вышла. А часть потеряла и то, что прежде имела. Ваши-то хоть землю не отбирали…

– Разве это не то, чего вы, эсеры, хотели? Вы всегда жаждали опираться на богатых крестьян.

– Я этого не хотел, я! – Антонов повысил голос почти до крика, но кричал он теперь не на Сашу. – Я ж вырос на Тамбовщине. Я знаю, во что тут обходится людям земля. Возьми горсть ее и сожми – из нее не вода потечет, а кровь, пот и слезы тех, кто трудится на ней. Но я еще полагал по первости, может, наладится как-то. Неужто соседи миром не сговорятся. Вместе ж продотряды закапывали в землю эту самую. Но так обернулось, что получив власть, кулак стал хуже комиссара…

– И что же ты сделал?

– А у меня тут много оружия было припрятано по схронам. И что у чехов пленных конфисковать удалось, и с советских складов. Я и решил не сдавать его покамест. Меня начальником милиции-то оставили как героя антибольшевистского сопротивления. Паек хороший положили, жалованье рублями их новыми платили. Живи – не хочу. Вот только про оружие это спрашивали, да все настойчивее. Я тупое лицо делаю: никак нет, не могу знать, ваше благородие!

Саша не сдержала улыбку – так потешно Антонов это изобразил.

– Только, видать, донес кто, – помрачнел Антонов. – Новый порядок, он доносы-то поощряет, премии хорошие за них выписывает. Вызвал меня комендант и сказал: либо награбленное в годы безвластия сдавай, либо клади маузер на стол. А маузер у меня такой же, как у тебя. Получил в награду от Тамбовского Совета за разоружение эшелона белочехов, сечешь? Не для того, чтоб гниде этой его отдавать. Ну я маузер достал, будто правда чтоб на стол положить, и пристрелил коменданта. Там в окно – и ищи ветра в поле! Хорошо, жена у родни на селе была. Без нее я не стал бы уходить.

– И куда ж ты подался?

– Да к мужикам, с которыми вместе против Советов воевали. Из тех, что победнее. Покумекали мы и решили, что раз уж поднялись воевать за землю и волю, то не затем, чтоб теперь из огня да в полымя. Постановили: в борьбе обретем мы право свое. Пулеметы да винтовки у многих по амбарам припрятаны были. Ну и схроны мои сгодились. Выбили беляков из Тамбова и с железной дороги. Немного их тут было тогда. Офицеров вздернули на виселице, которую они сами для большевиков сколотить приказали. Землю назад забрали у богачей. Кто добром не отдал, тех пожгли. Объявили народную власть по всей губернии.

– Ну хорошо, объявили, – Саша потерла виски. Это было то, о чем говорила ей Аглая, когда объясняла суть аграрной реформы Нового порядка: гражданская война, опрокинутая в каждую деревню. – А дальше-то что?

– К нам уже идут со всех концов губернии. И еще с Воронежа, и с Пензы, и с Саратова даже. Из Красной армии приходят, вот как вы. Из анархистов, кто остался. Создаем Объединенную народную армию. Как только люди поймут, как Новый порядок их обманывает, начнется настоящая народная революция, не чета вашей большевистской.

– Твоими бы устами да мед пить, – усмехнулась Саша. – Надеетесь шапками Новый порядок закидать? Тамбов-то у них первый был по аграрной реформе, тут они, может, и наломали дров. А теперь с рассрочкой этот их налог прогрессивный идет, так что бедняки в кабалу, конечно, попадут, но не в одночасье все разом. Впрочем, мне-то что за печаль, ей-богу. Ты эту кашу заварил – тебе и расхлебывать. Пусти поспать хоть перед расстрелом. Осточертело бредни твои слушать.

– Да полно тебе, комиссар, – сказал Антонов неожиданно миролюбиво. – Думала уже, вот так легко отделалась? Не стану я в тебя стрелять. Вижу, что революционная совесть жива в тебе. А потом, там ребята твои… пришли, отказываются без тебя уходить. Наш, говорят, комиссар, мы и его и порешим, если сами захотим; чужим-де отдавать не станем.

Саша даже не постаралась скрыть усмешку. Разумеется, разговоры про расстрел были блефом с самого начала. Она и сама могла бы догадаться, что ее ребята не бросят ее, но не стала думать об этом. Если б она рассчитывала выжить, это сделало бы ее слабее. В эти времена источник силы – не надежда, а отчаяние.

– Черт с вами, ступайте к себе, надоели, – продолжал Антонов. – Маузер свой у караульного заберешь. Насчет харчей – к хлыстам. Да вы знакомы уже с Матроной ихней. А чтоб воровать или грабить – о том даже думать забудьте, у нас с этим строго. Тебя в полдень жду здесь. Обсудим дела насущные. Пожалеешь сразу, что не расстреляли, проще было бы. Потому как казаки на нас наступают. Ну да это завтра. Звать тебя как, комиссар?

– Александра.

– Сашка, значит. Так ведь и я – Сашка. Добро пожаловать на Третью гражданскую войну, тезка. И запомни – кроме моих, как ты выразилась, бредней, никакой другой политической программы у нас нет.

Глава 4

Глава 4

Начальник Департамента охраны государственного порядка Андрей Щербатов

Август 1919 года

– Мы победили в гражданской войне, чтоб реализовать свою политическую программу, – даже в домашней обстановке Алмазов вещал так, будто находился на трибуне, окруженный сотнями слушателей. – Пришло время превращать Россию в конституционное, подлинно демократическое государство. Рад сообщить вам первым, господа, что вчера ко мне поступило заключение экспертов. Социологический опрос, так называется эта прогрессивная методика. Заключение показывает, что моя партия на грядущих выборах в Думу может набрать от четверти до трети голосов избирателей.

– От всей души поздравляю вас с таким успехом, – ответил Щербатов без малейшей искренности.

Первые выборы во временную Думу прошли еще в разгар боевых действий, потому охватили не все губернии. Стране в переходный период срочно нужен был хоть какой-то парламент. Сильных фракций в этой Думе не сформировалось, потому она обыкновенно просто поддерживала все решения правительства. Теперь вовсю шла подготовка к выборам в новую, полноценную Думу. Правоконсервативная партия, возглавляемая Алмазовым, претендовала на то, чтоб стать там ведущей силой.

– Конечно же, успехи русского парламентаризма и лично ваши, господин Алмазов, не могут не вызывать восхищения, – кисло сказал министр финансов Михайлов, известный в политических кругах как Ванька-Каин. – Надеюсь, однако, что политическая деятельность не слишком отвлекает вас от исполнения обязанностей министра внутренних дел. Потому что, не на публику будь сказано, заявления о победе в гражданской войне представляются мне несколько преждевременными. Медведь в лесу, а шкура продана, как говорят в народе. Все ведь видели последнюю сводку по Тамбовской губернии?

– Разумеется, – ответил Алмазов. – Но беспокоиться не о чем. На Тамбов уже выдвинулись казачьи части под командованием войскового старшины Топилина. У него большой опыт в усмирении бунтов.

– Их так называемый опыт может обернуться попыткой тушить пожар керосином, – сказал Щербатов. – Казачество никогда не отличалось дисциплиной, а гражданская война развратила этот род войск вконец. Казаки привыкли промышлять грабежом. А грабить богатых выгоднее, чем бедных. Как бы мы не потеряли поддержку состоятельных земледельцев.

– Имеет значение то, что казаки действуют быстро, – ответил Алмазов. – Против них выступает всяческий сброд: анархисты, левые эсеры, буйная сельская беднота, дезертиры всех мастей. Возможно, пара недобитых частей Красной армии, есть и такие сведения. Да они все передерутся между собой, уже, верно, передрались. Губерния будет усмирена к началу жатвы. И Москву с Петроградом тамбовским хлебом накормим, – тут Алмазов повернулся к третьему гостю, – и обязательства по продовольственным поставкам в Европу выполним в срок.

– Чрезвычайно рад это слышать, – ответил Реньо, комиссар правительства Франции и по совместительству глава торгового концерна “Улисс”.

– Позвольте, я налью вам еще чая, – улыбнулась ему Вера.

В моду как раз вошли платья сложного кроя, изобилующие декором, но Вера предпочитала свой собственный стиль: чистые строгие линии, ничего лишнего. Вот и теперь на ней было элегантное черное платье с белым кружевным воротником, замечательно подчеркивающее нежный изгиб шеи. Только подол укорочен по моде, до середины голени.

Гостиная, куда хозяева и гости перешли после ужина, была обставлена в стиле модерн и по праву считалась одной из самых красивых в Москве. Окна здесь были выполнены в виде витражей. Стены покрывали деревянные панели, у потолка сменявшиеся цветной керамической плиткой. В отделке преобладали округлые очертания и легкая асимметрия. На второй этаж вела причудливо изогнутая лестница с перилами в форме перевитых стеблей.

Вера Щербатова вела хозяйство так, что в любой момент даже для самых неожиданных гостей мог быть подан легкий, но изысканный обед или ужин. Еды никогда не бывало слишком много – память о голодных годах смуты в этом доме изжили; однако приготовлена и сервирована она неизменно была отменно, Вера вышколила прислугу. Так, сегодня гостям подали консоме из перепелок и разварного осетра с цветной капустой. В гостиной предложили чай, кофе и ликеры с тонкими миндальными бисквитами.

За такими вот ужинами, в неофициальной обстановке нередко обсуждались и даже решались по существу вопросы государственной важности. После в кабинетах и присутствиях происходило лишь их утверждение.

– И у меня есть известие, которое я хотел бы сообщить вам первым, господа, – сказал француз с легким акцентом. – Завтра о нем будет доложено по официальным каналам, но вас я… как это говорится… тороплюсь обрадовать уже сейчас. Вопрос об очередной двухмесячной отсрочке выплат российского государственного долга Франции решен положительно.

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, – оживился Михайлов, – и как нельзя своевременно. Наша экономика не выдержала бы сейчас этих расходов.

Щербатов разлил по рюмкам шартрез. Во время таких встреч прислугу в гостиную не допускали, хозяин дома сам ухаживал за гостями.

– Разумеется, – ответил Реньо. – Правительство Франции крайне признательно России за избавление Европы и всего мира от коммунистической угрозы. И мы, безусловно, понимаем, какой высокой ценой это оплачено. Потому разрабатываем предложения по восстановлению российской экономики. Завтра в ваше, господин Михайлов, министерство будут направлены проекты концессионных предприятий в Кривом Роге.

– Мы еще по майкопской нефти решение не приняли, а вы уже заритесь на нашу железную руду! – Алмазов повысил голос. – То, что вы называете экономической помощью, по существу не что иное, как попытка нажиться на тяжелом положении нашей страны, фактически превратив ее в колонию!

Щербатов и Михайлов быстро переглянулись. Разумеется, все в этой комнате понимали, что французские концессии – откровенное расхищение природного богатства России и избегать их надо любой ценой. Но не следовало говорить этого вот так прямо Реньо в лицо! Долговые обязательства, унаследованные от Империи и многократно выросшие в годы смуты, сковывали руки и не оставляли места для гордых и решительных отказов.

– Эти финансовые вопросы такие скучные, господа, – капризно протянула Вера. Она замечательно умела прикинуться глупышкой, когда требовалось разрядить обстановку. – Право же, оставьте их для своих кабинетов. Неужто они не успевают утомить вас в служебное время? Давайте лучше обсудим что-нибудь по-настоящему интересное. Расскажите, кто какой предлог придумал, чтоб не идти на благотворительный вечер княгини Барятинской?

– Я не был оригинален, – подхватил Михайлов. – Отговорился болезнью тетушки, которой у меня, признаюсь, отродясь не было. Эти благотворительные вечера – скука смертная. Но если нелегкая все же занесет вас туда, ради всего святого, не ешьте ничего! Лучше уж поголодать. Осетрину у Барятинских подают несвежую. С этим был связан такой конфуз…

Беседа перетекла в безопасное русло светских сплетен. Реньо спокойно курил сигару, развалившись на оттоманке. Инцидент, по-видимому, совершенно не расстроил его, а лишь развлек. Поза его была расслабленной, однако выглядел он эффектно. Несмотря на грузность, француз оставался поразительно элегантным. Неровные пятна седины в черных волосах ничуть не портили его, взгляд темных глаз обволакивал. Вера говорила, что комиссар Реньо – сильный гипнотизер. Не с его ли подачи обыкновенно сдержанный Алмазов вышел из себя на ровном месте?

– Однако позвольте откланяться, – сказал Алмазов четверть часа спустя. – В Большом дают “Кориолана”, я обещал супруге, что мы непременно посетим этот спектакль сегодня. Анна обожает театр, не пропускает ни одной премьеры.

– И я пойду, – поднялся Реньо. – Как говорят у вас в России… время знать гордость?

– Пора и честь знать, – поправил Щербатов.

– Именно! – обрадовался Реньо. – Благодарю вас, месье! Я высоко ценю богатство русского языка и сожалею, что пока владею им в недостаточной степени…

Вот бы твое стремление овладеть русским богатством языком и ограничивалось, подумал Щербатов.

– Вера Александровна, у вас замечательный дом, – продолжал комиссар уже в прихожей. – Такую изысканную обстановку и в Париже нечасто увидишь!

Щербатов с трудом удержался от того, чтобы поморщиться. Вроде бы Реньо сделал комплимент, но одновременно и подчеркнул, в какую отсталую варварскую страну занесла его судьба.

– Неудивительно, что вы редко видите подобную обстановку в Париже, – лучезарно улыбнулась Вера. – Этот стиль называется “русский модерн”.

Михайлов задержался после ухода других гостей. Он стал семье Щербатовых если не другом, то, по-видимому, добрым приятелем.

– Любопытно, однако, что Алмазов собрался смотреть именно “Кориолана”, – заметила Вера.

– Будьте любезны, напомните, о чем эта пьеса, – попросил Михайлов. – Я, к своему стыду, не большой знаток Шекспира.

– Кориолан – герой войны, который не сумел выстроить политическую карьеру в мирной жизни, со всеми перессорился, стал изгоем и в конце концов соединился со своим врагом, чтоб отомстить согражданам, не оценившим его по достоинству.

– Я всегда полагал, это о том, что героем и подлецом человека делают одни и те же качества, – сказал Щербатов.

– Да уж, символично… Вы считаете, казаки Топилина в самом деле усмирят Тамбовщину до начала жатвы? – спросил Михайлов, подливая себе шартрез.

Щербатов отрицательно качнул головой.

– В таком случае на карьере Алмазова можно будет поставить крест, – продолжил Михайлов. – Он и так уже многим как кость в горле со своей партией, которая может сделать новую Думу совершенно неуправляемой, – в этом узком кругу никто не стеснялся называть вещи своими именами. – Не удивлюсь, если скоро будет поставлен вопрос о выводе Департамента охраны государственного порядка из состава МВД и предоставления ему чрезвычайных полномочий. Например, тамбовский кризис может изрядно этому поспособствовать, а тут еще забастовки в Иваново-Вознесенске, волнения в Кронштадте… Не было бы счастья, да несчастье помогло, как говорится.

Щербатов медленно кивнул. Если б он имел право руководствоваться личными симпатиями, то, безусловно, предпочел бы сговору с Михайловым союз с Алмазовым. Стремление Алмазова дать России сильный, состоящий из крупных партий, подлинно демократический парламент не могло не вызывать уважения. Проблема в том, что в настоящий момент это было неуместно. Обстановка требовала принятия суровых решений без всяких проволочек. Дума, состоящая из мелких фракций, подходила для этих задач гораздо лучше. При помощи манипуляций бюджетом и финансовых вливаний Михайлов умел быстро добиваться нужного исхода голосования практически по любому вопросу. Это делало Ваньку-Каина бесценным политическим союзником в существующих условиях, а на нечистоплотность его методов приходилось до поры закрывать глаза.

Увы, на пути к великой цели личными принципами и симпатиями приходилось жертвовать.

– Однако если поставки хлеба союзникам окажутся под угрозой, майкопскую нефть нам не сохранить, – сказал Щербатов.

– Ее уже в любом случае не сохранить, – признал Михайлов. – Эти двухмесячные отсрочки платежей – сущее издевательство. Выплачивать долг нам нечем, и это не изменится ни через два месяца, ни через год. Есть ли новости по розыску золотого запаса, хоть какая-нибудь надежда?

– Увы, пока нет, – ответил Щербатов.

Золото из казны Империи было изъято по распоряжению ПетроЧК перед освобождением Петрограда и с тех пор как в воду кануло. Большевики подложили свинью напоследок, оставив Новый порядок без значительной части золотого запаса. И если золото до сих пор где-то у них припрятано, один Бог знает, как они им распорядятся. ОГП арестовала и допросила с применением особых средств уже десятки бывших чекистов, но про судьбу казны никто из них ничего не знал. Не всех удавалось взять живьем, некоторые успевали застрелиться перед арестом. Они, вероятно, знали что-то, но эти знания умирали вместе с ними.

– А если мы просто откажемся платить по долговым обязательствам, то попадем под международные санкции, – Михайлов любил повторять общеизвестные вещи, водился за ним такой грех. – Санкции мигом убьют всякую надежду на развитие экономики. Промышленность полностью зависит от поставок оборудования из-за рубежа. Долг платежом красен – боюсь, наш любитель поговорок эту уже выучил.

– Аппетиты Реньо растут не по дням, а по часам, – согласился Щербатов. – Мало ему того, что все торговые операции “Улисса” для нас полностью непрозрачны. Вы знаете, что они продают, кому? Вот и я не знаю. Так на днях он еще подал в ОГП прошение о предоставлении всем служащим “Улисса” и их семьям дипломатического, по существу, иммунитета. Даже российским гражданам.

– И как, вы удовлетворили это прошение?

– Пока нет. Но чем ближе конец очередной отсрочки долговых выплат, тем весомее его аргументы… Пожалуй, подобных господ спокойнее числить во врагах, чем в союзниках. Потому что свои интересы они преследуют в любом случае, но в качестве врагов делают это хотя бы открыто.

– Ничего. Бог не выдаст – свинья не съест… Видите, я пообщался с Реньо и сам заговорил идиомами. Вот завершим очищение страны от красной мрази…

– Я прошу вас не употреблять в моем доме подобных выражений, – резко сказала Вера.

– Примите мои извинения, – Михайлов чуть смешался. – Не считал эти слова чем-то неприемлемым в обществе… в газетах так пишут. Но раз вы находите их слишком грубыми, я стану лучше следить за языком. Не предполагал, однако, в женщине, служащей в ОГП, подобной чувствительности.

– Дело не в чувствительности и не в грубости выражения, – ответила Вера. – Дело в том, что подобные слова заставляют забывать, что наши враги – такие же люди, как и мы.

– Потому что так проще уничтожать их, – пожал плечами Михайлов.

– Проще, – согласилась Вера. – Но никто не обещал нам, что будет просто. Да, мы вынуждены убить сотни тысяч людей – коммунистов и тех, кто поддерживал их. Миллионы, возможно. Потому что иначе не установить мир. Но если мы забудем о том, что они – люди в первую очередь, мир, который мы построим на их костях, окажется страшнее самой лютой войны.

Щербатов не в первый раз наблюдал подобные дискуссии. Вера как рыба в воде чувствовала себя в любом обществе, но парадоксальным образом всегда была удивительно независима в суждениях. Большинству людей проще не только делать, но и думать то же, что и окружающие. Вера же обо всем составляла собственное мнение. Это было присуще ей с детства. Зачем учить мертвые языки, когда мы не понимаем и половины наречий, на которых говорят в нашей стране? Почему высшее счастье для женщины – любовь, семья и дети? И вот теперь: мы не имеем права расчеловечивать тех, кого уничтожаем.

– Подобная интеллектуальная честность не может не вызывать уважения, особенно учитывая характер вашей службы, Вера Александровна, – осторожно сказал Михайлов. – Вы безжалостны не только к врагам Нового порядка, но и к самой себе. Хоть моя деятельность и не связана с уничтожением врагов Нового порядка напрямую…

– Отчего же не связана? – удивилась Вера. – Высокая смертность в концентрационных лагерях связана с их недостаточным финансированием в первую очередь.

– Ну, вы ведь сами видите, что творится, – Михайлов неопределенно повел рукой. – Нам бы сейчас сохранить то, без чего у России нет будущего. Тех же, из-за кого страна и упала в эту яму, можно считать людьми, можно не считать, однако кормить их чересчур накладно в любом случае. Мне, однако же, пора откланяться. Андрей Евгеньевич, надеюсь, что в самом скором времени смогу сообщить вам новости касательно проекта преобразования МВД. Охрана государственного порядка – вопрос министерского уровня, не департаментского.

– Согласен с вами. Жду новостей, – ответил Щербатов.

– Кстати, мне, пожалуй, стоило бы восполнить досадные пробелы в образовании, – сказал Михайлов уже в прихожей. – По меньшей мере в том, что касается Шекспира. “Ромео и Джульетта” идут в Малом театре.

– Это превосходная постановка, – улыбнулась Вера. – Рекомендую вам ее посетить.

– Буду счастлив, если вы составите мне компанию, – Михайлов взглянул Вере прямо в глаза.

– “Ромео и Джульетта” в Малом прекрасны. Но я их уже видела, – ответила Вера.

Михайлов поклонился с достоинством, но заострившаяся складка у губ выдала его досаду.

– Софи телефонировала сегодня, – сказала Вера, когда они с братом остались наконец вдвоем. – Просила передать тебе, что на этой неделе свободна завтра и в четверг. Будет рада тебя повидать.

– Вот это первая по-настоящему хорошая новость за весь день, – Щербатов улыбнулся. – В таком случае не жди меня завтра к ужину.

По мере того как карьера Щербатова шла в гору, женщин, желающих так или иначе разделить с ним его жизненный успех, вокруг него становилось все больше. Их внимание, разумеется, льстило его самолюбию, но вместе с тем утомляло и создавало неловкие ситуации. Софи отличало от прочих то, что ей не было ничего от него нужно. Щербатов заинтересовал ее сам по себе, а не как источник жизненных благ. Ровесница полковника, она недавно вступила в счастливую пору жизни. Невзгоды и опасности смутного времени остались позади. Дети подросли и стали учиться в пансионатах, благо работа кадетских корпусов и институтов благородных девиц была возобновлена. Наконец у Софи появилась возможность пожить в свое удовольствие. С мужем она давно разъехалась, сохранив прекрасные отношения, и к разводу и новому браку не стремилась. В деньгах Софи не нуждалась, и тем приятнее было радовать ее подарками, которых она не просила. Легкий и беспечный характер делал ее привлекательнее многих признанных юных красавиц. Жизненный опыт подсказывал женщине, что любовника не стоит обременять своими заботами и душевными метаниями.

Этот ни к чему не обязывающий роман стал для Щербатова настоящей отдушиной. О случайной связи с женщиной из вражеского лагеря удалось позабыть почти безболезненно.

– Я очень за тебя счастлива, дорогой мой, – сказала Вера.

Глава 5

Глава 5

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Август 1919 года

Саша с тоской оглядела оставшееся полковое имущество. Прежде его ревизия длилась всякий раз не меньше недели, причем участвовала в ней вся интендантская команда. Теперь ревизия сложенных в небольшом сарае припасов не заняла бы и четверти часа у одного человека. Проще говоря, почти ничего не осталось, обоз ведь пришлось бросить при отступлении. Один из углов сарая занимали какие-то артиллерийские приборы – Белоусов настоял, что их необходимо забрать с собой. Без орудий толку от них не было. Полк утратил всякую автономность и полностью зависел от внешних источников.

Какой из Антонова командир, Саша пока не видела. По крайней мере в первой половине дня он бывал трезв, да и пьяный не терял берегов. Саша приходила в его штаб в каждый из пяти проведенных в лесах дней. Перезнакомилась с людьми Антонова. Многие из них оказались скорее анархистами, чем эсерами, но откровенных бандитов среди них вроде не водилось. И действительно подходили выборные от крестьян. В основном тамбовские, но было несколько человек и из сопредельных губерний. Антонов жарко рассказывал им про создание Объединенной народной армии и свержение Нового порядка по всей губернии, и его слушали, но насколько воспринимали его слова как руководство к действию, Саша пока не могла понять. Пока это больше походило на прожекты, мечты, чем на реальный работающий план.

На советах обсуждали нападение на казаков – на обоз в первую очередь, поскольку ситуация с боеприпасами была катастрофическая. Но пока не было известно, откуда казаки подступят, конкретных планов составить не представлялось возможным. Приходилось выжидать.

Сейчас главной бедой был голод. Грабить население Саша запретила под страхом расстрела. Того, что местные давали сами, едва хватало, чтоб полк мог прожить впроголодь. Саша получала такую же порцию, как и все – миску пустой несоленой каши в день. Желудок постоянно ныл, и перед глазами время от времени темнело.

Деревня, приютившая полк, называлась Алексеевка. Встали на свежем покосе – больше негде было; острые стебли кололи ноги даже через подошву сапог. Два десятка самых тяжелых раненых удалось разместить по домам, прочие лежали прямо в поле, на еловом лапнике. Здоровые спали на голой земле. Не было ни одеял, ни теплой одежды. Пока еще погода стояла жаркая и дожди не зарядили. Саша боялась думать о том, что делать, когда похолодает. “Что-нибудь придумаем”, – эту фразу она повторяла много раз на дню. Хорошо хоть многие ее ребята сами выросли в деревне и сейчас помогали местным с покосом и сушкой сена.

Главным источником какого-никакого снабжения оставалась секта хлыстов. По счастью, в их картине мира Новый порядок почему-то оказался Царством Антихриста, и все вставшие на борьбу с ним заслуживали поддержки – даже разбитый полк под командованием неопытной бабы.

Радовало только, что вопрос с ранеными понемногу решался. Самые слабые отошли, и их хотя бы похоронили по-людски, для этого пришлось раздвинуть ограду деревенского кладбища. Прочие постепенно выздоравливали. Доктор и фельдшерицы мало что могли сделать без медикаментов, а вот присланные Матроной женщины, к огромной Сашиной радости, лечили не молитвами и снятием порчи, а настоями и мазями. Во многих случаях эти народные средства худо-бедно помогали. Тех, кто сделался негоден к продолжению службы, Саша пыталась пристраивать в крестьянские хозяйства. Кое-где мужиков не хватало настолько, что даже увечным работникам были рады.

Князев каким-то чудом до сих пор оставался жив, хоть в сознание и не пришел. Его мощное тело до последнего сопротивлялось смерти. Женщины из хлыстов поставили вокруг его головы свои пахнущие болотом свечи, после чего он вроде бы стал дышать глубже и ровнее. Но Саша догадывалась, что счет идет уже не на дни, а на часы и что полк теперь на ней.

У самой Саши не осталось даже зубной щетки и сменной сорочки. Всего имущества у нее теперь был маузер с одной обоймой, “Танк” на запястье и дистанционная трубка от снаряда, которую дал ей Ванька в их последнюю встречу.

– Это отдай кашеварам, – Саша показала Лексе на два мешка с просом и горшочек растительного масла. – Проследи, чтоб все по-братски поделить потом, и без драки, как третьего дня… А мне снова идти к сектантам на поклон, некуда больше. Нам бы хоть до начала боевых действий продержаться. Там, если повезет, обоз захватим, хоть что-то будет.

– А ежели не свезет, всяко останется меньше голодных ртов, – закончил Лекса.

Саша вздохнула и отбросила назад свалявшиеся в жирный ком волосы. Из-за погоды спать ночью на голой земле было почти терпимо, но днем жара допекала. Темный от грязи пот стекал за шиворот. Здесь была речка, и солдаты купались, но Саша раздеться не рискнула. Обстановка и так была напряженная, ее люди могли сцепиться с местными из-за любой мелочи.

– Алексей, а ты, как Князев, из Костромы?

– Не совсем. С-под Кинешмы.

– Скажи… у вас там знают про такую штуку, как заветы?

– Бабья дурь, – быстро ответил Лекса.

– Ну все-таки, расскажи. Я не стану сердиться или смеяться, обещаю. Мне правда нужно знать.

– Ну, завет – это когда надо что-то сделать. Вроде как слово, только данное не другому человеку, а… ну, туда. Цветов там каких в заветное место отнести или хлеба с молоком, и непременно чтоб в нужное время.

– Традиция, обычай?

– Когда обычай. А когда человек просто… знает. Из сна, или еще как. Ежели завет не исполнить, худо будет. Были у нас на селе два слепых старика, брат и сестра. Так они по молодости клад заветный нашли в поле, золото. Обрадовались сперва, а потом был им сон: положите голову на место клада. Они рыбью голову положили – сон повторился. Положили собачью голову, потом коровью – все так же. Человечья голова с них причиталась по завету. Они не исполнили – и проснулись однажды слепые оба. Так и доживали. Судьбу на кривой козе не объедешь.

– Может, они просто самогоном дрянным траванулись, а историю про сны задним числом сочинили…

– Да всяко могло быть. А ты с чего вдруг спрашиваешь, Саша? Тебя тревожит что-то, – Лекса обвел рукой скудное полковое имущество, охватывая этим жестом все накопившиеся проблемы, – кроме вот этого?

Поражение на любовном фронте сделало не отличавшегося прежде особой чуткостью рыжего детину восприимчивым к бедам окружающих.

– Да хлысты эти, – раздраженно сказала Саша. – Мы теперь зависим от них, а я ничего не могу о них понять. Чего они хотят от нас или, может, от меня лично? Вот ты знаешь, что означает “быть завещанным”?

Лекса коротко глянул на Сашу исподлобья.

– Нельзя становиться завещанным! Ежели кого завещали, за тем потом явятся.

– В мистику решила удариться, комиссар? – Аглая стояла в дверях сарая. – Нашла время. У нас мародер. Смирнов из второй роты. На горячем попался. Двое моих ребят видели, как он петушку шею скрутил.

– Лекса, выйди, – резко сказала Саша.

В тесноте амбара Лекса обошел Аглаю так, словно она была гранатой без чеки.

– С ума сошла об этом орать? – набросилась Саша на подругу. – Смирнов – это молодой такой, лопоухий?

– Он.

– Значит, так. Что он там украл, верните хозяевам с извинениями. Смирнову этому по шее пару раз наподдайте. Напугайте как следует, скажите, я с ним сама буду разбираться. Вечером проведу среди него воспитательную работу. И чтоб ни полсловечка никому. Кто из твоих его заловил?

– Не выйдет замести сор под ковер, комиссар, – Аглая прислонилась к бревенчатой стене, скрестила руки на груди. – Полку уже объявлено, что Смирнов арестован. И за что. Все, кто не в караулах, собираются на покосе. Только тебя и ждут.

– Ты понимаешь, что ты наделала? – выдохнула Саша.

– Прекрасно понимаю. Знала, что у тебя принципиальности не хватит действовать открыто, по законам революционного времени. Теряешь хватку, комиссар. Саботируешь свою работу.

– Я саботирую свою работу, я? – взвилась Саша. – Да где бы мы все были, если б не моя работа? Я наизнанку выворачиваюсь, чтоб мы тут выжили! Я делаю все, что могу!

– Но не все, что должна. Люди задают вопросы: за что мы будем воевать? Кто наши новые союзники? На что теперь рассчитывать? И ты не даешь им ответов. Ты ведь знаешь, что втихую уже вовсю идет воровство? И если ты его не пресечешь жестко, дойдет до грабежей, которых ты уже не сдержишь никакими средствами.

– Но почему именно этот недотепа должен был попасться… Сколько ему лет, девятнадцать? Двадцать?

– Твой вопрос содержит в себе ответ. Недотепа, потому и попался, – Аглая говорила очень спокойно. – Не в том суть. Ты так много и красиво рассказываешь, как для тебя важна твоя работа комиссара. А выполнять ее ты собираешься или нет?

– Гланька, – растерянно сказала Саша, – черт бы тебя побрал, что ты творишь?

В те ночи, когда им обеим удавалось поспать, они всегда ложились рядом. Перед рассветом прижимались друг к другу, сберегая крупицы тепла.

Аглая всегда была более принципиальной и ярой коммунисткой, чем ее комиссар. “Ты хочешь быть святее папы римского”, подтрунивала над ней Саша. Но это же было шуткой, черт возьми, это было шуткой.

– Я выйду ровно через пять минут, – сказала Саша после небольшой паузы. – Проверь пока, что все, кто не на дежурстве, в сборе. Убедись, что никого не забыли. Иди. Уходи.

Когда дверь амбара закрылась, Саша засекла по часам время и медленно сползла по стене. Села на пол, обхватила колени руками, опустила голову как можно ниже. У нее было пять минут, чтоб пересобрать себя.

Почему ее приказ не воровать у местных втихую нарушался, она прекрасно понимала: потому что она сама поощряла мародерство на пути сюда. Новый приказ, с какой бы интонацией она ни повторяла его, многие восприняли как номинальную уступку новым союзникам, про которых никто ничего не понимал. Не понимал, потому что она не объяснила. Потому что она слишком сосредоточилась на выживании и позабыла, что выживание в настоящем невозможно без будущего.

Аглая… как она могла… как мы дальше будем с ней… нет, не теперь. Прямо сейчас важно другое.

Почему из всех ее людей попасться на воровстве должен был именно этот мальчик? Почему не те, например, кто вечно вертелся вокруг этой мрази Мельникова, чья пуля убила ее Ваньку? Вот кого она бы перестреляла с охотой, дай только повод. Почему пацан? Спасти его теперь невозможно. Прошедшие гражданскую войну люди понимают только язык насилия. Лишь так она может донести до них, что ее приказ не был пустой формальностью.

Никогда прежде ей не доводилось расстреливать своих за дисциплинарные нарушения. Вообще-то в обязанности комиссара это входило, но в пятьдесят первом было заведено, что со своими людьми Князев разбирался исключительно сам.

Чтобы требовать дисциплины в настоящем, она должна создать образ будущего. Собрать из осколков: из бредней Антонова, из услышанного на военных советах, из всего, что знает про Новый порядок. Черт, она же так мало знает и совсем ничего не понимает! Она так же потеряна и напугана, как и они. Она чертовски устала.

Но отступать некуда.

На последней минуте Саша закрыла руками лицо. Потом медленно опустила ладони, открывая лицо человека, который точно знает, что нужно делать и зачем. Одним движением поднялась на ноги. Впечатывая каждый шаг в землю, пошла к месту сбора полка.

– Пропустить, – сказала в спины плотной толпы собравшихся. Солдаты, толкая друг друга, расступились перед ней.

Смирнов стоял в центре поляны. Его издалека можно было узнать по тому, как торчали из-под фуражки его уши.

Самое скверное, что Смирнов обрадовался, увидев ее.

– О, таарищ комиссар, – зачастил он. – Я им втолковываю, а они не слушают… Не крал я ничего! Не влезал же никуда, замков не ломал. Иду себе мимо забора, никого не трогаю, тут глядь – куренок бежит! Ну я его и заловил. Не себе ж, товарищ комиссар! В общий, значицца, котел нес.

Они не так чтоб приятельствовали, но были неплохо знакомы. Любопытный Смирнов нередко допекал комиссара вопросами обо всем на свете, обычно довольно наивными.

Паренек даже не попытался отрицать свою вину.

По обе стороны от Смирнова стояли разведчики, которые его поймали и привели. В свою команду Аглая отбирала людей не только за боевой опыт, но и за идейность.

– Ничейный, говоришь, куренок, Смирнов? А ну-ка, вот что нам скажи. Где ты родился?

– Так на селе ж, с-под Юрьевца я.

Убить его несложно. Сложно убить его так, чтоб после никого больше не пришлось убивать за воровство.

– На селе вырос, значит. И будешь нас уверять, что воображаешь, будто куры ничейные бывают? Вот прямо так по улицам бегают, лови кто хочешь и кушай на здоровье?

Смирнов потупился.

– Ты знал, что берешь чужое?

– Да.

– Ты слышал мой приказ: не воровать, не грабить?

– Слыхал…

– Ты знаешь, что бывает на войне за невыполнение приказа?

– Ну товарищ комиссар…

Высечь бы этого недоумка, чтоб неделю пластом лежал, подумала Саша. Чтоб до конца жизни забыл, как зариться на чужое. Тогда у него хотя бы будет какое-то “до конца жизни”.

Эта мысль напугала Сашу больше, чем то, что ей предстояло сделать. Как кто она думает? Против чего она тогда воюет вообще?

– Знаете, почему Тамбов первым поднялся против Нового порядка? – продолжила Саша, возвысив голос. – Потому что сюда первым пришел Новый порядок! Не прошло и трех месяцев, как люди здесь поняли, чего он стоит на деле, и восстали против него!

Обвела притихших слушателей требовательным взглядом. Те, на кого она смотрела, неосознанно расправляли плечи.

– Теперь Новый порядок пришел в десятки губерний по всей России. И в каждой из них начинается, уже началось то же, что происходит здесь. То, что вы видите. То, частью чего мы все уже стали. Люди понимают, как их обманывают. И люди восстают. Они не стали терпеть царизм. Станут ли они терпеть власть, которая хуже царизма? Новую самозванную власть, не имеющую корней, уже растерявшую то немногое доверие, которое по ошибке получила в первый момент? Власть, которая явно и неприкрыто делает богатых еще богаче, а бедных загоняет в могилу?

Саша поняла, что ее ладони сжаты в кулаки – и у многих из тех, кто слушал ее, тоже.

– Революция жива! Она отступила, чтоб перегруппировать силы и объединить всех, кто готов сражаться за нее! И в этой борьбе мы – авангард. Мы – ударный отряд. Уцелевшие части Красной армии вслед за нами начали присоединяться к восстанию.

– Так что ж теперича, Антонов этот нами командует, что ли? – спросили из заднего ряда.

Саша колебалась последнюю секунду. До сих пор она не могла принять этого решения. Формально оно означало измену делу большевиков – самовольный перевод вверенной ей части под командование эсера. До этого момента Саша смутно надеялась, что вопрос решится каким-то образом: Князев очнется, прибудет связной от уцелевшего командования РККА, кто-то примет решение за нее. Но ничего подобного не произошло, а тянуть дальше было нельзя.

– Командир Антонов возглавляет Объединенную народную армию, – это название звучало на военных советах, правда, пока никто, кроме самого Антонова, его не употреблял. – С сегодняшнего дня пятьдесят первый полк входит в ее состав.

По толпе пошел гул, перешептывания. Саша сама не была готова к такому заявлению, а они – тем более. Теперь отступать было некуда. Плохо, что она сообщила это вот так, перед казнью. Но теперь оставалось только выжать из этой ситуации все.

Саша поймала момент, когда гул немного утих, и продолжила:

– Пятьдесят первым полком, как и прежде, в отсутствие Князева командую я. И мой приказ, который все вы слышали, был таков: не грабить и не воровать. Потому что мы с этими людьми теперь – одно. Они – такая же часть Народной армии, как и мы. Мы покамест ничего не сделали для них, но они делятся с нами чем только могут. Любое преступление против них – все равно что преступление против нас. А за преступления надо держать ответ!

Смирнов, только что красневший, стремительно побледнел. Взгляд его заметался по лицам товарищей. Голос стал высоким:

– Я ж не со зла, комиссар! Я ж заради всех!

– Заради всех, – повторила Саша. Теперь каждая ее фраза звучала так, словно падали одна на другую гранитные плиты. – Заради всех ты ответишь за свой поступок так же, как ответил бы любой из нас. Потому что если все станут делать то, что сегодня сделал ты – нам никогда не победить.

В кроне одиноко стоящей среди покоса березы защебетала певчая птица.

Зажмуриться бы, но нельзя.

– За нарушение приказа рядовой Смирнов приговаривается к расстрелу. Приговор привожу в исполнение немедленно. Именем Революции.

Только б он не дернулся. Только б обойтись одним выстрелом.

Саша давно перестала считать, сколько убила людей. А вот патронов в обойме ее маузера оставалось десять. Теперь – девять.

Одного хватило.

Подобрала с земли труп несчастного петушка, совсем еще почти цыпленка с едва проросшим гребешком. Тут и трех фунтов мяса не будет.

– Это надо вернуть хозяевам.

Глава 6

Глава 6

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Июль 1919 года

– В дом не входи, девонька, – сказала Матрона. – От тебя разит табаком и смертью.

Про табак было обидно, курить стало нечего с самой переправы через Пару. Хотя люди Антонова несколько раз пытались угостить Сашу махоркой, и затянуться хотелось так, что аж скулы сводило, но она всякий раз вежливо отказывалась. В этой среде статус ничьей бабы делал ее уязвимой, и все знаки внимания следовало отклонять. Аглая вот на второй день вывихнула руку одному анархисту и предупредила, что в другой раз сломает; этого хватило. Но Саша не могла похвастаться таким крутым характером, да и драться умела намного хуже. А главное, не хотелось обострять и без того непростые отношения между отрядами из-за такой ерунды. Проще было взять уже наконец кого-нибудь из своих в мужья, чтоб закрыть этот вопрос. Но все недосуг.

Хорошо хоть Антонов женат на своей зазнобе и по крайней мере в этом плане проблемы не представляет. У него можно было б и махорки перехватить, вот только он, как назло, не курит.

В глазах хлыстов употребление табака и алкоголя было почему-то куда как более тяжким грехом, чем убийство.

– Ладно, во дворе поговорим, – не стала спорить Саша. – Нам снова нужна еда, Матрона Филипповна.

Матрона носила юбку и рубаху из темной, в мелкий горошек, ткани. Фабричный ситец, не домотканина. На голове – белый платок. Повседневная одежда пожилой крестьянки. Лицо вроде бы самое обыкновенное, но нет-нет и промелькнет в нем что-то не то птичье, не то от старых икон.

– Конечно же, вам нужна еда, – кивнула Матрона. – Что принесла на обмен?

Саша протянула ей пару маленьких золотых сережек из личных запасов Аглаи. Аглая молча швырнула их, так что Саша едва успела поймать. После казни Смирнова они разговаривали только по делу, когда без этого нельзя было обойтись.

Эти серьги – последнее, что у них оставалось. Свои часы Саша уже предлагала, и их Матрона почему-то отвергла. А вот золото и серебро брала.

Сектанты на вид вроде бы жили так же, как и православные крестьяне. Одевались похоже, ну разве что еще скромнее. Но скоро Саша поняла, что среди хлыстов большинство составляли незамужние или холостые, и даже у семейных пар детей было мало или не было вовсе. И хотя в домах сектантов обычные признаки крестьянской роскоши, такие как граммофоны или кузнецовский фарфор, не водились, хозяйства были на удивление крепкие и справные. Трезвые, работящие и аскетичные в быту хлысты мирские богатства отнюдь не презирали, хотя и не вполне понятно, с какой целью копили их. Саша догадывалась, что большая часть припасенного добра хранится не на виду. Леса Тамбовщины превосходно подходили для устройства разного рода тайников и схронов. Потому, помимо прочих соображений, Саша считала грабеж местного населения неоправданным в среднесрочной перспективе.

– Дам вам завтра проса три мешка и овса столько же. Пуд хлеба для вас напекут ночью. Сверх того меда и масла коровьего по четыре фунта. И чан моченой брусники. Приходи на восходе с ребятами, заберете.

Саша приободрилась. Это было более чем щедро, золото по нынешним временам столько не стоило. Такого запаса хватит дня на три, и можно даже немного увеличить пайки. А там что-нибудь придумаем.

– Спасибо вам, Матрона Филипповна. А можно еще у вас попросить суровой нити моток, нашим сапоги чинить нечем. И соли хоть сколько-то.

– Нить найду. А соль в недостатке нынче. Мы никогда не верили правительству и коммерсантам с их посылами и умеем своими хозяйствами жить. Но вот соли в наших краях не водится, завсегда у купцов выменивали, а они теперь не доходят до нас.

Саша никак не могла понять, какое же у Матроны образование. Облик и речь ее были вполне обычными для деревенской бабы, но временами проскальзывало что-то нетипичное. Иногда она непринужденно употребляла слова, которые могла прочесть разве что в газетах. Матрона не относилась к жизни за пределами ее общины в духе “ой, чего там городские напридумывали-то”. Но и чем-то интересным или важным не считала.

– Я попробую достать для вас соль, – без особой уверенности обещала Саша. – Если что нужно, вы мне говорите. Кто знает теперь, как все повернется. Сейчас вы нам помогаете, а после, глядишь, и я сгожусь на что-то.

Саша замялась. Ей предстояло задать вопрос, который сама она считала глупым и чудовищно неловким. Но ее ребята чрезвычайно переживали на этот счет, их нервозные шуточки допекли ее вконец, и она пообещала им разузнать правду на живо волнующую их тему. А комиссар должен держать свои обещания, даже такие нелепые.

– Скажите, Матрона Филипповна… меня бойцы наши просили узнать… в вашем вот этом движении есть же такой обычай, как оскопление людей… и есть истории, как человек, ну мужчина в смысле… выпивает чего-то там и засыпает, а просыпается уже без хозяйства своего. Много ходит таких баек. Я понимаю, глупость какая-то… мне чтоб ребят успокоить, а то волнуются они шибко. Нет же в вашей общине такого обыкновения?

Матрона посмотрела на Сашу, как смотрят на надоедливого, но все же любимого ребенка.

– Скопчество – большой духовный подвиг ради Христа. Отречение от тела во имя спасения души. К такому сурово готовятся много лет. Никто не станет приводить к сугубому очищению человека неготового, тем паче помимо его воли. Это, ну как тебе объяснить… все равно что дитя несмышленое в университет отправить на учебу. А откуда сказки берутся… ты ж сама следователь, девонька, могла б и догадаться. Верные Христу веками таились от церкви Никоновой и ее приспешников. Можем и к литургии выйти, и под исповедь встать, и любое рвение в их антихристовой вере изобразить, коли придет нужда. А вот скопчество – этого не скроешь. Потому придумана байка: усыпили, мол, и оскопили силой. А в нашей общине и вовсе никого не скопят, нам другой положен путь от Сударя Святого Духа. Да полно тебе краснеть, девонька, нет в любопытстве большого греха. У меня банька натоплена, вода горячая осталась. Пойдешь?

– Да-а, – выдохнула Саша. Невозможность соблюдать хотя бы элементарную гигиену изводила ее едва ли не сильнее, чем голод.

Баня у Матроны была построена отдельно от дома. В просторном предбаннике – накрытый белой скатертью стол и лавки. Пол устилали лоскутные половики. Икон здесь не было.

В парилке, уже слегка остывшей, густо пахло полевыми травами. Саша различила зверобой, пижму и мяту. В деревянной плошке было налито густое темно-коричневое домашнее мыло. Внутри печи помещалась чугунная чаша с восхитительно горячей водой. Рядом – ведро с холодной водой и деревянная шайка, в которой их можно было смешивать.

Саша прикрыла глаза, чтоб полнее ощутить струи горячей воды на покрытом старыми и свежими травмами теле. Она уже не могла вспомнить, какой синяк, какая ссадина где получены, от кого, за что. В последний раз помыться по-человечески ей довелось в Рязани, перед встречей с Щербатовым. Теперь горячая вода и травяное мыло смывали с нее горечь, разочарование и усталость, накопившиеся с тех пор.

– Следы на спине от чего? – спросила Матрона. Разомлевшая Саша и не услышала, как она вошла.

– Таких, как я, преследуют так же, как и таких, как вы, – ответила Саша. – Это плеть.

– Нет, девонька. Это следы крыльев.

– Что? – Саша забыла долить холодной воды и едва не ошпарилась.

– Эти шрамы, – сказала Матрона буднично, – от срезанных ангельских крыльев. Твоих… Давай пару поддам, совсем остыла баня.

Камни шипели, комнатушку заволок пар и лица Матроны Саша сейчас не видела. Она искренне понадеялась, что и та ее лица – тоже…

– Посредственный из меня ангел, – ответила Саша, чтоб прервать молчание.

– Всякий бес был прежде ангелом. Вот, принесла тебе рубашку дочки моей. Ей уже без надобности. Наденешь – выходи в предбанник, я тебе обед собрала.

Крестьянская рубашка доходила до колен и плохо подходила для ношения под формой, зато наконец-то будет не так холодно по ночам. До сих пор Саша носила тонкого полотна сорочку, которую купила для нее Вера в Рязани – другого исподнего не было.

В предбаннике был уже накрыт стол: крынка с квасом и миска с овсяным киселем. Саша секунду колебалась, имеет ли она право есть то, чего не едят ее люди. Но не могла же она оскорбить отказом от угощения человека, от которого они все сейчас зависели. Она просто не станет забирать свою порцию из общего котла сегодня.

– Что случилось с вашей дочерью? – спросила Саша, когда поняла наконец, что продолжать выскребать ложкой миску не только неприлично, но и бессмысленно.

– Оставила веру Христову и уехала в вашу революцию, – спокойно ответила Матрона. – Революция забрала ее. Взамен прислала тебя.

– Мне очень жаль. Я могу что-то сделать для вас?

– Ты можешь, и ты сделаешь. Оба вы были явлены: твой однорукий командир и ты.

– Явлены – это как?

– Это вас я видела во снах – тех, кто придет и встанет между Христовыми людьми и царством Антихриста.

– То есть, – осторожно поинтересовалась Саша, – вы сперва видели эти сны, а потом уже встретили нас и поняли, что сны были о нас?

Матрона только слегка улыбнулась.

– К сожалению, Князев едва ли уже будет явлен, что бы это ни значило, – сказала Саша. – Похоже, его время вышло.

– Вчера ночью мы радели о нем. И Святой Дух открыл нам, что однорукий воин восстанет.

– Радели – это молились?

– И молились тоже. Сейчас ты не поймешь, пока рано. Просто знай, что скоро снова сможешь занять свое место за плечом у мужчины, как привыкла.

– Вы будто бы осуждаете это, – пожала плечами Саша.

– От бабьей доли ты отреклась, а мужскую долю не тянешь. Потому твое место за плечом кого-то более сильного. Собственной истории у тебя нет. У тебя нет ничего своего: нет народа, нет веры, нет мужа, нет ребенка, нет даже имени.

– Имя-то есть у меня! Александра я.

– Это не твое имя. Ты жидовка, у вас имена другие. Но и еврейское имя, которое ты когда-то носила – это на самом деле имя мертвеца, так ведь? Твои ребята судачат об этом.

– Ну такой вот я несовершенный человек, – Сашу все это чрезвычайно утомило.

– О нет, ты совершенна, девонька. Ты – совершенное орудие, вернее, станешь им в свое время. Да не оглядывайся ты на дверь. Я ведь говорила тебе уже – к великим жертвам никто никого не принуждает. Ты сама найдешь меня и сама себя предложишь, когда будешь готова.

– Вы знаете, – сказала Саша, заправляя волосы за ухо, – я все-таки не совсем по этой части. Я не хочу становиться жертвой.

– Но ты именно по этой части, – ответила Матрона. – Или ты только другими людьми готова жертвовать заради всех?

***

Уже на подходе к лагерю Саша поняла: что-то изменилось в атмосфере. Словно кто-то убрал невидимый придавливающий их всех к земле купол и пространство наполнилось воздухом. И даже до того, как Саша смогла расслышать слова часового, она уже знала, какую новость он сообщит.

Князеву выделили единственную кровать в единственной избе, которую полку разрешили занять полностью. Он уже сидел в постели и слушал доклад Белоусова. Саша ворвалась в дом, грубо растолкав столпившихся в дверях людей, и бросилась Князеву на шею. Спрятала лицо у него на груди. Он крепко обнял ее правой рукой. Она почувствовала движение его корпуса, рефлекторную попытку задействовать левую руку – и пронзившую его тело боль ощутила как свою. Отстранилась, с тревогой всмотрелась в его лицо.

– Ну будет, будет, – сказал Князев. – Жив я, видишь. Дак и неча по мне реветь. Послушал вот, каких вы дров без меня наломали… Кирилл Михалыч, у тебя все?

– Одно считаю нужным добавить, – сказал Белоусов. – Все решения комиссара Гинзбург были приняты с моего ведома. В мои обязанности входило советовать ей и удерживать ее от ошибок. Ввиду несопоставимости нашего опыта в ведении боевых действий и принятии стратегических решений… если комиссар должна понести взыскание за свои поступки, прошу учесть, что большая часть ответственности за них лежит на мне.

– Да хорош уже рыцарствовать, Михалыч, – отмахнулся Князев. – Я оставил Александру замест себя, значит, ее решения были все равно что мои. Выйдите все, мне надо потолковать с комиссаром.

Саша уселась на шаткий деревянный стул.

– Значит, ты привела нас сюда, – сказал Князев, когда они остались вдвоем. – Боевые потери – восемнадцать человек, не считая раненых, которые умерли в пути. И ты полностью потеряла артиллерию и обоз.

– Все так, – Саша сплела пальцы. – Это Аглая спасла полк у моста. Если б она не докричалась до антоновцев, мы все бы там и полегли.

– Мы говорим теперь о том, что ты сделала, не она. Почему ты не приказала идти на прорыв? Вы ведь не могли знать, что на мосту антоновцы и они пропустят вас. Ты обрекла людей на верную смерть. Почему?

Саша на секунду опустила веки, потом посмотрела своему командиру прямо в глаза.

– Моей целью не было сохранить их жизни. Никогда не было. Моя цель – пятьдесят первый полк должен продолжать служить Революции. Своей гибелью послужить, если потребуется. Стать примером для всех, кто пойдет за нами. Солдаты, бросившие раненых товарищей, прорвавшиеся по трупам своих – они Революции уже не нужны. Революция, ради которой идут на все, перестает быть той Революцией, ради которой стоило идти на все. Это мое решение, и я готова держать за него ответ.

Там, под берегом, Саша говорила, что Князев никогда не бросил бы раненых. Но что бы он в самом деле приказал, если б пришлось выбирать – всем погибнуть или только слабым? Саша не знала. Предпочла бы не знать. Белоусов говорил ей, что практики войны сильно отличаются от красивых лозунгов и героических романов.

– Дак теперь мы все будем держать за него ответ, – сказал Князев. – Наказывать тебя я не стану. Нет нужды. Есть вещи похуже расстрела. Ты и сама знаешь: все, что случится здесь с нами дальше – это последствия твоего решения, – Князев откинулся в койке, и Саша чуть выдохнула. – А пока расскажи про этого Антонова и его окружение. Я уже послал к нему сообщить, что приду завтра на их совет. Что он за человек? В самом деле скорее командир, чем атаман?

– Атаман, изо всех сил старающийся быть командиром, – ответила Саша. – В голове каша у него. Экзальтирован несколько. Типичный эсер, поэт-висельник. Пьет, как уж водится… Но за народное дело болеет, и люди идут за ним.

Саша выложила все, что приметила за деятелями из окружения Антонова. Пересказала, что слышала на советах об ожидаемом нападении казаков и планах по противодействию ему. Изложила, что ей удалось понять о ресурсах, которыми Антонов располагает – в том числе о поддерживающих его хлыстах.

– Хлысты – это занятно, – хмыкнул Князев. – У нас на Костромщине много их было, хоть и пытались они не выделяться в те годы. Их послушать – не от мира сего, блаженненькие. А на деле все у них крепко схвачено. И связи торговые, как у любых старообрядцев, и капиталец еще как водится за ними. Есть тайные хлысты среди попов, и даже, по слухам, среди епископов. Поговаривают, сам Распутин, ныне святой мученик, был из ихних. Вот только чего им надобно, тут черт ногу сломит.

Дыхание Князева стало тяжелым. Саша поняла, что он устал.

– Ладно, пойду, коли отпускаешь, – сказала она. – Дело к ночи, а завтра много работы.

– Аглаю пришли ко мне, – сказал Князев. – Пусть доложится… и за семьей своей завтра же человека отправлю. Не дело это, в такое время не знать, где мои и что с ними.

Саша коротко кивнула и пошла к двери.

– Как же вышло, что ты Ваньку не уберегла? – вдруг спросил Князев. Саша потупилась, не зная, что тут ответить. – Как жить теперь станешь, Александра?

– А я с тех пор и не живу, – ответила Саша, не поднимая глаз. – Я работаю.

Глава 7

Глава 7

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Август 1919 года

Отряд шел по краю ржаного поля. Антонов с частью своих командиров возвращался в штаб. Саша встретила его в селе, где была расквартирована часть пятьдесят первого полка. Ну как расквартирована… спрятана, скорее. Казачий полк прибыл на Тамбовщину две недели назад. Командовал им Топилин, носивший звание войскового старшины, однако и казаки, и повстанцы звали его атаманом. Народная армия уничтожила два разъезда и небольшой отряд, но про столкновение с основными силами казаков нечего было и думать. У восставших были люди, винтовки и даже пулеметы, но практически не осталось боеприпасов. Приходилось отступать, прятаться, уходить дальше в леса, куда конным дороги не было. Вот и теперь держались кромки леса, готовые залечь, едва дозорный сообщит о приближении всадников. Села и небольшие городки, где жили семьи восставших, остались на милость казаков.

Антонов споткнулся о выступающий древесный корень, длинно и грязно выругался. Саша глянула на него с сочувствием, но говорить ничего не стала. Что скажешь командиру народной армии, которая не способна защитить свой народ?

Задумавшись, Саша задела сапогом несколько колосьев. Зерно с сухим шелестом посыпалось на землю.

– Этот хлеб, он ведь перестоял? – спросила Саша у Антонова. – Его еще можно убрать, спасти?

– Поздно, – хмуро ответил Антонов.

– Но как так вышло, почему зерно пропадает?

– Сенька! – окликнул Антонов своего порученца. – К нам навроде с этого села третьего дня приходил кто-то? Сыщи. Пусть расскажет комиссару, чего тут произошло.

Четверть часа спустя Сенька подвел к Саше молодого еще плечистого мужика. Лицо его трудно было рассмотреть из-за лиловых, начинающих понемногу желтеть следов побоев.

– Да что случилось, то и случилось, – без особой охоты сказал мужик. – Казаки были.

– Это они тебя так избили? – спросила Саша.

– Да если б только так… Саблями они наших рубили. Пуль жалеют на нашего брата.

– Как же ты выжил?

– А так, – мужик задрал рубаху, показывая свежий рубец через весь левый бок. – Промазал казачок, вот как. Много народу положили, по всем и не попадешь. Ну я мертвым прикинулся, сжал зубы, перетерпел. Баба из хлыстов зашила уже. Сказала, свезло, никакие кишки не задеты.

– А что же семья твоя хлеб не убрала?

Мужик равнодушно глянул в светлое небо и ответил без всякого выражения:

– Им уже без надобности тот хлеб.

– Казаки убили их? Господи…

– Ну, казаки… Жену я сам порешил. Пожалел. Мучилась больно, весь живот распороли ей, и не добили даже. А мать… – он осекся. Не хотел продолжать.

– А дом вот этот тоже казаки сожгли? – быстро сменила тему Саша, указывая на еще дымящееся пожарище слева от тропы.

– Этот? Это председателя сельсовета нашего был дом. Его не казаки. Его мы сожгли. Дверь снаружи подперли бревном и запалили. Хороший дом был, и горел хорошо.

– Но почему?

По полю прошел легкий ветерок. Воздух наполнился шелестом высыпающегося из колосьев зерна.

– А это председатель казакам показал, с чьих дворов люди в леса поуходили. Списочек аж составил, грамотный был шибко. С нашего двора никто и не бывал в партизанах отродясь, а прост запашка моя старосте больно глянулась. Теперь-то уж все ушли в леса, кто от казаков уберегся.

– А у нас на селе казаки тож с кулака нашего списочек энтот требовали, – вмешался идущий рядом молодой парень. – А он в отказ: так и так, не стану на соседей своих донос клепать. Мне, мол, с ними жить еще. Есаул засмеялся так: а вот и не жить! Шашкой и порешил на месте. Юшки было…

– Наш-то мироед мигом списочек подал, – влез в разговор третий мужик. – Рад, мол, услужить, господа хорошие. Одна нога тут, другая там. Ан не глянулся атаману его списочек. Покрываешь, грит, партизанов-то. И отдал дом его на поток. И то, богатых-то антиреснее грабить, нежели бедноту.

Саша, не отрываясь, смотрела на пересохшие колосья и гибнущее в сырой земле зерно.

***

Ночь полнилась танцующими огоньками. Иногда они загадочно мерцали в вышине, иногда кружились веселым хороводом совсем рядом. Саша не помнила, как и почему оказалась здесь, возле какого-то бревенчатого сруба у края… наверно, поля. Ночь, ласковая и теплая, сама вела ее, и причин сопротивляться не было.

Впервые за невыносимо долгое время Саша не тревожилась ни о чем. Она и не знала прежде, что выпивка приносит такое облегчение. Первую рюмку пила через силу, как обычно, чтоб не обидеть собравшихся. Антонов знакомил ее со своими товарищами с северных уездов Тамбовщины. Это была важная встреча… Каким-то образом рюмка в ее руках снова стала полной, и опять пришлось пить. А дальше пошло само, и с каждым разом все легче. Саша смутно помнила голос Князева: “Эй, комиссар, тебе не хватит? Ты пить-то умеешь вообще?” Саша не поняла, о чем это. Потом вдруг сделалось душно, срочно захотелось выйти на воздух, и вот она оказалась здесь. Где – здесь? Да какая разница.

Невдалеке – или все же вдалеке? – горел костер, от него доносились нестройные голоса. Люди. Люди – это хорошо. Это забавно. Идти, правда, стало сложно, все постоянно оказывалось не там, где находилось какую-то секунду назад. Но это тоже было забавно. Мерцающие огоньки плясали перед глазами.

– Саша, – знакомый голос. Белоусов. – А ну-ка, посмотрите на меня.

Саша посмотрела куда-то в его сторону. Широко, радостно улыбнулась.

– П-почему, – задала она вдруг показавшийся важным вопрос, – вы в-все время один?

Проигнорировав вопрос, Белоусов взял ее за локоть.

– Грехи мои тяжкие… Я не могу вам позволить здесь разгуливать в таком состоянии. Мы с вами пойдем к колодцу, Саша.

– З-зачем?

– Узнаете…

Идти, даже опираясь на его руку, было непросто.

– Саша, прошу вас, идите уже. Я могу, конечно, взять вас на руки, но моя спинная грыжа мне этого не простит. А зачем вам начальник штаба, согнутый, как столетний дед?

– Меня н-никто никогда не носил на руках, – сообщила Саша.

– Не удивлен. Вы весьма эмансипированы. Даже чересчур. Так, мы пришли, недалеко, слава Богу. Стойте здесь, ближе к колодцу не подходите. Сруб низкий. Еще споткнетесь, чего доброго.

Со скрипом повернулся колодезный ворот.

– Хорошо, добрые люди оставили здесь ковш. А то пришлось бы прямо из ведра. Пейте, Саша.

Саша взяла в руки холодный мокрый берестяной ковш и отпила из него несколько глотков.

– Еще.

– Я н-не хочу больше воды.

– Нужно. До дна.

Саша покладисто выпила все. Белоусов снова наполнил ковш из ведра и вложил ей в руки.

– Но я больше не могу. М-меня же вывернет.

– В этом и смысл. Вы сейчас не понимаете, но вам нельзя оставаться в таком состоянии. Потому пейте воду, иначе мне придется заставить вас.

Это звучало пугающе, и Саша сочла за лучшее продолжить пить. Потом ее в самом деле вырвало.

– Повторите, – сказал Белоусов. Что-то такое было в его тоне, отчего Саша послушалась.

После второго раза стало легче, но и тяжелее одновременно. Саша умылась, прополоскала рот. Прорезалось понимание, что совсем скоро ей станет ужасно стыдно. Хотелось этот момент оттянуть, но он неумолимо приближался.

– Что дальше? – тихо спросила Саша.

– Вы побудете под моим присмотром, пока не придете в себя. Давайте сядем на это бревно, например. Вот так. А теперь вам надо поесть.

Белоусов достал из кармана зачерствевшую краюху хлеба.

– Но это же ваше, – сказала Саша. К еде здесь все относились очень серьезно.

– Не спорьте, – сказал Белоусов. – Если вы не поедите сейчас, то завтра не встанете. Поверьте, я за двадцать лет в армии всякого насмотрелся и стал разбираться в таких делах куда лучше, чем мне хотелось бы. Завтра вы должны быть на ногах.

Саша взяла хлеб, разломила на две части и одну вернула Белоусову. Они ели в молчании, запивая водой из ковша. Ночь постепенно отступала, сдавая позиции рассеянной заре.

Способность осознавать действительность начала возвращаться. Лоб наливался тяжестью, что предвещало скорую головную боль. Отчаянно хотелось продлить состояние безмыслия и безмятежности еще хоть ненадолго. Но пить самогон она бы уже не стала, даже если б ей предложили. Впрочем, кажется, был другой способ.

Она знала, что нравится мужчине, который сидит сейчас рядом с ней. Месмерические техники для этого не требовались, женщины всегда угадывают такие вещи. Вел он себя тактично и сдержанно, никогда не допускал ничего двусмысленного. Но женщину этим не обманешь. Нет, она давно вышла из возраста, когда девушка за каждым задержавшимся на ее фигуре мужским взглядом немедленно прозревает великую любовь и стремление бросить весь мир к ее ногам. Ничего особенного в этом его интересе не было.

Но ведь ей сейчас и не нужно было ничего особенного.

Удивительно, но Белоусов был чисто выбрит… он брился каждый день, всегда, в любых условиях. Саша тряхнула головой, улыбнулась, подалась к нему и потянулась губами к его губам.

Он осторожно взял ее за плечи и мягко отстранил от себя. Отвел от ее лица упавшую на глаза прядь.

– Сашенька, вы даже представить себе не можете, насколько я польщен. Если б вы сделали что-то подобное, находясь в другом состоянии… Однако сейчас ничего в таком духе произойти не может. Вы все еще нетрезвы.

Стало вдруг очень холодно.

– Простите, – тихо сказала Саша. – Вы, должно быть, перестанете меня уважать теперь.

– Нет, отнюдь. Хотя вам и в самом деле нельзя было столько пить, да еще натощак. Поймите, я ведь не морализирую… Князев пьет, и однажды это, возможно, погубит нас всех. Когда-нибудь. Но если станете пить вы, то можете погубить все, что делали всю свою жизнь, в течение какого-то часа. Вы ведь не в Красной армии более. Здесь для ваc недопустимо терять над собой контроль.

Саша уперла локти в колени и спрятала лицо в ладонях.

– Я знаю, что вы через многое прошли, – продолжал Белоусов. – Я видел людей, которые ломались и от меньшего. Но вам не пить теперь нужно. Вам нужно оплакать дорогого человека, которого вы потеряли. Поверьте, я знаю, о чем говорю. Мои жена и дочь погибли во время эпидемии холеры в девятьсот восьмом.

– Господи…

– О таком говорить не принято, но мужчины тоже иногда плачут. И слезы помогают справиться с горем.

– Я хотела бы плакать, прежде это так легко у меня выходило. Но я не могу. Ни плакать, ни смеяться не могу после того, как Ваньку убили из-за меня. Внутри все будто заморожено. И, кажется, теперь всегда будет так.

– Не всегда. На самом деле вы уже начинаете возвращаться к жизни. Вы оказались достаточно сильны для того, чтоб сохранить полк. Значит, сможете и себя сохранить от распада.

– Скажите, Кирилл Михайлович, что вас держит здесь? Не на этом бревне в смысле, а в Красной армии? Вернее, в том, что от нее осталось?

– Стечение обстоятельств, более всего, – Белоусов пожал плечами. – Знаете, Саша, а ведь мы с вами могли оказаться и по разные стороны фронта. Хотя Белое движение всегда было мне отвратительно, причем в равной степени и слабо связанные с реальностью деятели, которые возглавляли его в начале, и циничные прагматики, которые пришли к власти в итоге. И те, и другие могли привести страну разве что в рабство к иностранным державам. Но и большевики нравились мне ничуть не больше. Для вас Россия была лишь плацдармом для развертывания Мировой революции, быстро обернувшейся химерой. Потому когда Князев не смог поладить уже со вторым комиссаром, а белые соблазняли его полковничьей должностью, я без особого волнения ждал, что он решит. Для меня имело значение только то, что в полку я на своем месте. И тогда появились вы. Некомпетентная, невежественная, неопытная. Но при всем том вы, как могли, заботились о людях и уважали их. И со временем я стал надеяться, что не все, возможно, так уж скверно с той силой, которую вы представляете. Постепенно революционная дурь выветрилась бы из буйных головушек, жажда мести угасла бы и разрушенная страна была бы, пусть и большой кровью, отстроена заново. Но теперь не будет и этого.

Он никогда прежде не был так откровенен с ней. Неудивительно, ведь до недавнего времени его положение в полку зависело от того, что она напишет в очередном политдонесении. А теперь ей стало некуда их отправлять.

– Вы не хотели уходить с полком на партизанское положение, Кирилл Михайлович. Что заставило вас изменить решение?

– Признаться, я серьезно колебался. Бунт, партизанщина – это ведь драка из положения лежа. Что бы вы там ни говорили солдатам о том, что восстание будет шириться… я знаю, как работают системы. Нас перемелют в порошок и сметут. А я ведь имел основания рассчитывать на амнистию. Я, разумеется, не герой Великой войны, как Князев, но все же определенные заслуги числятся и за моей скромной персоной. Вышел бы в отставку, преподавал бы тактику каким-нибудь кадетам… и каждый божий день помнил бы, что бросил на произвол судьбы людей, с которыми служил бок о бок все эти годы. Причем именно тогда, когда они нуждались во мне, как никогда прежде. Знаете, Саша, я ведь на редкость далек от всякого рода прекраснодушной романтики. Но в тот момент отчетливо понял, что лучше уж погибнуть на другой день под пулеметным огнем в обреченном отступлении, чем благополучно жить до глубокой старости с таким знанием.

– Без вас я не справилась бы тогда. И теперь не справлюсь. Вот только, кажется, я сейчас все испортила, чертова дура… А ведь говорили же мне – не пей, коли не умеешь. Как мы с вами только станем работать дальше…

– То, что вы теперь переживаете – это похмельный стыд. Обычное дело, с кем не бывает, – улыбка делала лицо Белоусова моложе и вместе с тем добрее. – Но, право же, ничего ужасного вы не совершили. Если вы вдруг захотите вернуться к этому… разговору после, я был бы рад. Но у меня будет одно условие: сперва мы заключим брак.

От неожиданности остатки хмеля улетучились из головы.

– Это что, предложение? – спросила Саша.

– Ну да, – он снова улыбнулся. – В других обстоятельствах я бы не решился. Все же я много старше вас, мне перевалило за сорок. И моя ординарная карьера достигла своего потолка, в то время как ваша могла бы быть на взлете. Хотя, как знать, быть может, теперь как раз благоприятное время для таких карьер, как ваша. Но вы сейчас уязвимы, неуравновешенны и нуждаетесь в поддержке, которую я мог бы вам предложить.

– Есть много причин, по которым мне нужны вы, – сказала Саша. – Но я не вижу ни одной причины, по которой вам была бы нужна я. От меня не выйдет ничего, кроме тревог и неприятностей.

– Я знаю, что вы такое, Сашенька. И, право же, слишком давно живу на свете для того, чтоб надеяться изменить другого человека. Но мне нужно быть нужным.

***

Оказалось, что сведения о регистрации брака полагается вносить в личные карточки воинского учета, которые, как и все полковое имущество, были утрачены при отступлении. Так что формальную часть пропустили. Они заключили брак по древнейшему из известных человечеству обычаев: объявили себя мужем и женой в присутствии всех случившихся рядом свидетелей. Сашу мучило похмелье, но переносить эту короткую процедуру она не стала – боялась потерять решимость.

Их поздравляли, но никто особо не удивился. Они давно и слаженно работали вместе, и ничего не могло быть естественнее, чем продолжение этого сотрудничества в частной жизни. “Я уж думал, вы никогда не догадаетесь”, – сказал Князев. Аглая скривила губы и хмыкнула. Они с Сашей так и не примирились и рядом, как прежде, больше не спали, а ночи становились все холоднее. Что ж, хотя бы это для Саши не будет больше проблемой.

Праздновать было некогда, дарить нечего. К вечеру, однако, солдаты поднесли Саше кисет, наполненный табаком почти на две трети. Крошки табака были разномастные. Судя по примешавшемуся к ним мусору, собирали подарок, выворачивая карманы.

Для ночевки молодоженам выделили отдельный небольшой сеновал – невиданная роскошь в условиях, когда люди спали бок о бок, в душной тесноте.

Сено было совсем свежее, оно еще пахло разнотравьем. Обычно Саша любила этот запах, но сейчас в нем было что-то удушающее. Между сеном и крутым скатом крыши пространства оставалось слишком мало. Ночь выдалась лунная и ветреная, из-за быстро бегущих облаков помещение полнилось причудливыми тенями.

Саша не чувствовала ничего, кроме смертельной усталости. Впрочем, она давно уже ничего другого не чувствовала – пьяная эйфория не в счет. Сегодня она дала некоторые обещания человеку, которого глубоко уважала. Потому она потянулась к нему – и замерла.

Под ее левым плечом, прикрытый тонким слоем сена, находился посторонний предмет. Округлая форма, обтекаемый контур…

– Не двигайтесь, – резко сказала Саша. – Здесь граната.

Кто, кто мог ненавидеть ее настолько, чтоб положить ей в постель гранату в ее первую брачную ночь?

Много кто мог.

– Не бойтесь, Саша, – сказал Белоусов подчеркнуто спокойно. – Тикания мы не слышим, следовательно, это не взрывное устройство замедленного действия. Таким образом, причин спешить у нас нет. Где-то здесь должна быть растяжка. Раз мы не задели ее до сих пор, значит, вполне можем не задеть и в дальнейшем. Как вы, Саша?

– Нормально, – голос дрогнул. – Только сердце бьется так, что, кажется, граната взорвется из-за этого стука.

– Это естественная реакция. Мы можем подождать минуту, пока вы успокоитесь – если вы сможете не двигаться, даже не переносить вес. Сами по себе, пока не выдернута чека, гранаты не взрываются.

– Я спокойна, – Саша наконец перестала хватать ртом воздух.

– Вы отлично держитесь, Саша. Теперь медленно поднимите левую руку. Если почувствуете хоть какое-то препятствие – сразу же замирайте. Теперь так же плавно повернитесь на правый бок, спиной ко мне. Вот так, превосходно. Не двигайтесь больше. Сейчас я посмотрю, что там. Не волнуйтесь, я имел дело с такими ловушками. Если я наткнусь на растяжку, то сразу почувствую.

Он сдвинул верхний слой сена.

– Саша, это не граната, – голос Белоусова изменился, нарочитое спокойствие исчезло. Саша по его интонации поняла, что он улыбается. – Это куриное яйцо. Вот, посмотрите.

Саша уставилась на крупное белое яйцо так, словно впервые увидела подобный предмет. Осторожно взяла его в руки.

– Однако вы не раздавили его, – сказал Белоусов. – То есть зачет по саперному делу, можно сказать, сдали, хоть и не в самый для этого подходящий момент жизни.

– Но откуда здесь яйцо? – спросила Саша. – Это ж сеновал, а не курятник. Сюда и человеку-то непросто забраться, а, как известно, курица – не птица. И пометом совсем не пахнет.

– Полагаю, нам его подложили нарочно. Народный обычай. Добрая женщина, которой принадлежит этот дом, сокрушалась, что мы с вами пренебрегли всеми свадебными традициями. В крестьянской среде к их соблюдению относятся чрезвычайно серьезно. Видимо, эта милая дама решила выполнить хоть что-то из положенного, раз уж сами мы, оторванные от корней горожане, не способны на то.

– Но как странно, яйцо в постель… Ведь мы бы просто раздавили его, если б я не чувствовала себя постоянно человеком, которого многие хотят убить.

– По всей видимости, его и полагалось раздавить. Это символ плодородия, что-нибудь в таком духе.

Саша засмеялась.

– Представляете, каково оно, – говорила она сквозь смех. – Вот первая брачная ночь у людей… они волнуются, это же, по идее, первый раз, мало ли чего… а тут раз – и оба в яйце… все в яйце!

От смеха Саша упала на спину в сено, едва не выронив доставившее столько переживаний яйцо.

Она смеялась впервые после Тыринской Слободы. Чудовищное напряжение последних дней, страх провала, невыносимая ответственность – все это сейчас отпустило ее. Кажется, лед внутри начал наконец таять.

– Яйцо – это ведь подарок? – спросила Саша, отсмеявшись.

– Подарок. Не нам, допустим, а скорее духам-покровителям этого места… Но определенно не предполагается, что мы его вернем.

Саша осторожно очистила яйцо с острого конца. Выбрала в сене стебель попрочнее, перемешала желток с белком. Отпила половину и протянула яйцо мужу.

– Да, кстати, насчет плодородия, – вспомнила Саша. – Наверно, раньше надо было сказать это. Но вы ведь понимаете, что детей у меня… у нас быть не должно.

– Разумеется, я знаю. Об этом не беспокойтесь.

Возможно, в будущем, хотела было добавить Саша. Когда-то она надеялась, что однажды у нее будут дети от доброго и честного человека, которого она уважала бы. Такого, как тот, что был сейчас рядом с ней.

Врать она не стала. Оба они знали, что будущего у них нет. Да и черт бы с ним. У них было настоящее. Среди войны и отчаяния, среди горя и зла они оба были живы, и у них была целая ночь, чтоб дать друг другу это почувствовать.

Бесценное время не стоило больше тратить на разговоры.

Они и не тратили.

Глава 8

Глава 8

Полковой комиссар Александра Гинзбург

Сентябрь 1919 года

– Александра, здравствуйте!

– День добрый, – машинально ответила Саша и в ту же секунду узнала голос. Вздрогнула и обернулась, в движении выхватывая и снимая с предохранителя маузер.

Вершинин стоял в десяти шагах от нее. Он широко улыбался, будто повстречал доброго приятеля после долгой разлуки. Руки держал перед собой открытыми ладонями вперед.

Место для встречи он выбрал идеально. До ближайшего часового – пара сотен саженей, и вокруг лес. Если она закричит, ее не услышат. Но как он прознал, что она окажется на этой лесной тропе, между селом, где стояла часть полка, и деревенькой, где размещался временный штаб? Князев и Белоусов настаивали, что ей не следует ходить без охраны, но Саша обыкновенно пренебрегала этим.

Первым делом она приметила кобуру у него на поясе.

– Очень медленно, – сказала Саша, – расстегните ремень и бросьте его вперед, мне под ноги.

– Вы ведь понимаете, что имей я намерение вас застрелить, здороваться не стал бы? – уточнил Вершинин, однако приказ выполнил. – У меня еще нож в кармане галифе. И кортик во френче, в потайной петле. Вам как удобнее, чтоб я сейчас их отдал или позже?

Ситуация становилась нелепой, но снова ставить маузер на предохранитель Саша не спешила.

– Позже, – процедила она сквозь зубы. – Как вы меня нашли?

– Вы ведь сами видели, как деньги открывают не хуже ключа любые двери. Так вот, распутать лесные тропы они помогают точно так же. Что ж вы так пистолет сжимаете, еще выстрелите куда-нибудь… Вам не нужно меня бояться, Александра. Я пришел как друг.

– Друг? – вскинулась Саша. – Ну, знаете. Я как-то иначе себе представляю дружбу. По вашему приказу меня пытали до полусмерти. А потом вы меня продали.

– Зачем вы рассказываете эту историю вот так, – поморщился Вершинин. – Можно же представить вещи в ином свете. Я сохранил вас живой и существенно более целой, чем должен был. А потом, рискуя собственной драгоценной шкурой, спас от участи, худшей чем смерть, и доставил в место, оказавшееся для вас совершенно безопасным в конечном итоге.

– Вон оно как, – усмехнулась Саша. – Ладно, черт с ним, с нашим общим не особо-то героическим прошлым. Сейчас вам чего надо? Вы здесь как представитель контрразведки?

– Я более не служу в контрразведке. Я ведь многим рискнул в той нашей маленькой афере – и просчитался. Уверен был, что ваш полковник просто решил от вас отделаться. Не понимал только, отчего таким жестоким способом. Жалел вас, грешным делом. А жалеть-то мне следовало себя! ОГП вцепилась в историю вашего исчезновения, как бульдог. Полетели головушки. Сам я едва успел смотать удочки и понес значительный ущерб. Но это мои проблемы, не ваши. Для вас имеет значение, что я действительно здесь как друг. Потому что другом вам сейчас будет всякий, кто поможет решить проблемы со снабжением. Я знаю два слова, которые заставят биться быстрее ваше революционное сердечко: русский трехлинейный.

– Да, нам пригодились бы винтовочные патроны, – сказала Саша насколько могла небрежно. Вершинин попал в яблочко, пустые патронные ящики уже снились ей. – Но вы-то с чего вдруг воспылали желанием помочь делу революции?

– Тут дело в специфических особенностях военной логистики… Александра, мне всегда приятно вас видеть, но непременно ли мы должны беседовать вот так, на ногах? Вам обязательно держать меня под прицелом?

– Именно так.

– Как вам будет угодно. Желание дамы – закон. Смотрите, я держу руки на виду – только б вы не волновались. Но, право же, я не представляю для вас никакой опасности. Проделать весь этот путь, только чтобы убить одного комиссара… не обижайтесь, но за вашу смерть никто не заплатит суммы, которая окупила бы такие затраты.

– Не заговаривайте мне зубы. Что там с логистикой?

– С военных складов относительно несложно списать массу полезных вещей, – объяснил Вершинин. – Особенно пока идут боевые действия. Ну, вы знаете, все горит, взрывается, постоянно переходит из рук в руки. Подходящая обстановка для того, чтобы списывать любого рода ресурсы и перемещать на, скажем так, неофициальное хранение. Сложности начинаются на стадии сбыта. Спрос, разумеется, есть. Пока живы такие люди, как вы, спрос на боеприпасы и снаряжение будет стабильным. Вот только, к глубокому моему сожалению, не весь этот спрос платежеспособен. А у вас есть связи. Потому, что бы ни происходило между нами в прошлом, теперь мы нужны друг другу.

Саша постаралась припомнить, о чем они с Вершининым говорили в Рязани. В тот момент, конечно, ее больше интересовало, как избавиться от его общества, чем как извлечь из него выгоду. Что она тогда поняла – Вершинин сильнее, быстрее и, самое опасное, умнее ее. Саша понадежнее перехватила маузер.

– После взятия Петрограда мы не досчитались некоторых ценностей из казны, – напомнил Вершинин. – Расследование показало, что многие из них были изъяты по распоряжению ПетроЧК. Добраться до них ни ОГП, ни контрразведке не удалось до сих пор.

– И вы полагаете, я сделаю то, чего не смогла вся королевская конница и вся королевская рать?

– У меня есть одна большевистская явка, – сказал Вершинин. – Надеюсь, ваши бывшие коллеги до сих пор не считают ее проваленной. Она грамотно устроена, это весьма людное общественное место. Если там засветится человек, которого узнают в лицо – с ним могут попытаться выйти на контакт. Для этого вы мне и нужны.

Саша кивнула. В его словах был резон. Вот только даже если большевики и располагали царским золотом, она-то теперь вряд ли могла считаться большевичкой. Восстание хоть и объявлено общим, по существу оставалось крестьянским, то есть анархистским и эсеровским. Присоединившиеся к восстанию части РККА с точки зрения большевиков скорее всего стали перебежчиками. И то, что у РККА больше не было командования, сути вопроса не меняло.

Однако стоять дальше вот так, держа Вершинина под прицелом, было как-то уже совсем глупо.

– Мне надо обдумать это, – сказала Саша. – Подождете в штабе. Там есть превосходный подвал, меня тоже в нем первое время держали. Место намоленное.

– Хозяйка – барыня, – улыбнулся Вершинин. – Я прибыл верхом. Мой конь привязан вот в той роще. Его зовут Робеспьер – надеюсь въехать в свое персональное лучшее будущее, оседлав Робеспьера. Овес для него в седельной сумке – я знал, куда еду. Там же вы найдете пачку папирос – это лично вам, подарок. Эх, надеюсь, ваши люди не сожрут благородное животное прежде, чем вы разрешите наш вопрос.

***

– Ты что же это, веришь контрразведчику на слово, комиссар? – спросил Антонов, прищурившись.

– Ему не верю ни на грош, – вздохнула Саша. – А вот в его любовь к золоту верю вполне. Лично видела, как он ради денег из кожи вон лезет.

– Дак это золото и впрямь есть у твоих большевиков? – хмыкнул Князев. – И они вот так за здорово живешь его отдадут?

– Оставшись здесь, мы этого не узнаем, – ответила Саша.

Они, как часто в последние дни, совещались втроем в маленькой, зимней части штабной избы. Стало смеркаться. Саша зажгла две свечи в чугунном подсвечнике и снова села на лавку по левую руку от Князева.

– А ежели этот контрразведчик без затей сдаст тебя в ОГП? – спросил Князев. – Это куда как более простой способ получить золото.

– Да, но нет. Кажется, у ОГП нет причин платить за меня столько, чтобы это оправдало затраты и риски Вершинина. Ну, что я им расскажу? Что мы тут с хлеба на квас перебиваемся? Тоже мне, военная тайна. А Вершинин же кому-то заплатил, чтобы меня разыскать, узнать про мои передвижения и так эффектно передо мной появиться. Как черт из табакерки. И с каким удовольствием его здесь порешат, он знает. Значит, полагает, что игра стоит свеч.

– Только вот мы не знаем, что там у них за игра, – не унимался Князев. – Смотри, Александра, как бы тебе заместо игрока не сделаться ставкой. Вдруг полковник твой довольно заплатил, чтобы тебя вернуть?

– Нет, – ответила Саша. – Этого нет.

– Да почем ты знаешь?

– Чуйка у меня на него. Не нужна я ему больше.

Он такой же твой полковник, как и мой, хотела сказать Саша, но сдержалась. Она-то с Щербатовым всего лишь переспала, а Князев воевал с ним бок о бок полтора года. И вот что началось – “твой полковник”.

– Какой еще полковник? – встрял Антонов. Саша и Князев переглянулись.

– Дело прошлое, – ответил Князев за обоих. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Но не нравится это мне.

У Саши оставалось две папиросы из привезенной Вершининым пачки – прочее она успела раздать. По крайней мере насчет папирос он не обманул – первый сорт с фильтром, пачка плотного цветного картона, она и до войны-то нечасто могла такие себе позволить. Одну папиросу закурила сама, другую отдала Князеву, ему давно уже нечем было набивать свою трубку.

– Да полно тебе, Федя, – улыбнулся Антонов. – Сашка – целый комиссар и сама может решать свою судьбу. Считает нужным ехать – пусть едет. Патроны нам нужны до смерти, мы ничего не можем без них. Меня другое беспокоит. Чего большевики с нас потребуют за свое золото? Я знаю эту породу, они снега зимой не дадут за так.

– Я сама большевичка, между прочим, – вскинулась Саша. – Нет, ну мы можем тут сидеть и лелеять старые обиды. Это сколько угодно. Дождемся, пока нас, безоружных, возьмут голыми руками. А можем вместе с другими революционерами искать способы борьбы с общим врагом…

– Да угомонись ты, – махнул рукой Князев. – Чую, нечисто тут что-то. А все ж не в том мы положении, чтобы харчами перебирать.

– Без боеприпаса много не навоюешь, – согласился Антонов. – Неволить не станем, Сашка, но коли готова, так езжай. Вдруг чего выгорит.

Саша переводила взгляд с одного мужчины на другого. С самого начала она опасалась, что они не поладят между собой, очень уж разными они были людьми. Антонов – прирожденный бунтарь и профессиональный революционер. Он был не чужд рисовки, позерства даже. Одевался, сколько это было возможно в полевых условиях, щегольски, держал себя с некоторой лихостью. Даже с друзьями говорил задиристо, словно подначивая. Образован он был поверхностно, нахватался знаний скорее в эсеровских кругах, чем в реальном училище, которого так и не окончил; однако обладал живым и острым умом. Была в нем при этом глубокая и подлинная боль за народ, потому тамбовские мужики охотно держали его за своего. Антонов не выглядел простым, и все же был прост.

Князев, напротив, простым выглядел, но отнюдь не был. Саша плотно работала с ним полгода и то не все в нем могла понять и предугадать. Обширные познания в военном деле, которые он получил в основном самостоятельно, сочетались в Князеве с феноменальной интуицией, что позволяло ему противостоять полководцам с самым блестящим образованием. Он не умел нравиться людям, но умел вызывать у них преданность.

Между собой командиры сошлись гораздо быстрее и проще, чем Саша опасалась. Антонов знал, как вести за собой людей, а Князев – на что. Как нечто само собой разумеющееся они постановили, что восстание должно любой ценой распространяться, захватывать транспортные узлы и целью своей иметь сам Тамбов, чтоб с этого плацдарма перекинуться на соседние губернии. У Антонова и прежде была такая идея, но только Князев превратил ее в план.

Оба они были не дураки выпить, что, похоже, помогало им понимать друг друга.

Теперь Сашу в Князеве тревожило другое. Он ни разу не пожаловался, но по многим едва различимым признакам Саша понимала, что увечье глубоко уязвляет его. Прежде, несмотря на грузность, он легко и быстро двигался, теперь же то и дело замирал на секунду – его тело потеряло привычное равновесие. Иногда Саша замечала, как он машинально пытается двинуть левой рукой, и всякий раз что-то сжималось внутри нее. Она старалась держаться рядом, стать ему вместо утраченной руки. Левый рукав его гимнастерки она зашила сама – криво и косо, но как уж сумела.

– Может, не след тебе все же уезжать, Александра, – сказал Князев медленно, с необычной для него неуверенностью. Он скорее умер бы, чем прямо сказал бы, что она нужна ему.

Саша обрадовалась. Ехать куда-то с Вершининым и становиться пешкой в его мутной игре не хотелось чудовищно. А вот прикончила его она бы с удовольствием – иссеченную спину до сих пор простреливало болью при любом неловком движении. Не говоря уж о том, что она только что вышла замуж, хоть это и не должно иметь решающего значения в делах революции… Но раз Князев просит ее остаться, она, разумеется, останется.

“Твое место за плечом кого-то более сильного. Собственной истории у тебя нет”, – говорила ей Матрона. Саша поморщилась. Почему она вообще до сих пор помнит эти слова? Что может полоумная сектантка понимать в их армейских делах? Ведь цель Саши с самого прибытия в пятьдесят первый полк в том и состояла, чтоб встать за плечом у Князева. И вот, теперь она нужна ему, как никогда прежде. Разве это не хорошо?

Да, но нет.

Оба они, Князев и Саша, значат теперь для революции больше, чем раньше. Следовательно, они должны становиться сильнее. Видимо, для этого им надо сделаться независимыми друг от друга. Так будет лучше для общего дела – и для каждого из них.

– Я поеду, – сказала Саша. Голос отчего-то стал хриплым, и она откашлялась. – Попробую достать золото и прислать боеприпасы. А там, глядишь, и прочее, что нам нужно.

– Как связь держать станем? – сразу перешел на деловой тон Князев. – Ну вот раздобудешь ты золото, отдашь Вершинину этому – и как узнаешь, что мы получили взамен? Связных не сможем к тебе прислать, без документов они до Петрограда не доберутся.

– Почтовое сообщение работает, – сказала Саша. – Пишите мне на почтамт до востребования. Хоть в этом успехи Нового порядка играют нам на руку.

– Письма и при царе вскрывали в черных кабинетах, – сказал Антонов. – Теперь, вестимо, и вовсе ни одного не пропускают.

– Значит, будем шифровать, – сказал Князев. – Александра, иди к Аглае. Попроси, чтоб показала тебе шифр, какой успеешь выучить.

– Что зашифровано, то может быть и расшифровано, – пожала плечами Саша. – Но, кажется, нет другого выхода… Осталась у нас бумага?

– Была вроде, – Антонов достал из-под лавки неряшливую пачку разномастных документов, стал рыться в ней. – Черт, все исписано. Оставались же еще чистые тетрадные листы, точно помню! Наташка, дуреха, извела, что ли, под свои святые письма…

Антонов души не чаял в молодой жене, и все же слегка стыдился перед товарищами ее простодушия.

Саша подняла вверх указательный палец:

– Святые письма! То, что нам надо.

Святые письма – суеверная традиция, в которой участвовали тысячи, может, уже десятки тысяч людей по всей России. Письма сообщали о своем чудесном происхождении и сулили невиданную удачу всякому, кто перепишет их и разошлет знакомым или посторонним людям. Тем же, кто откажется их распространять, письма грозили всяческими бедами. Саша знавала даже образованных людей, на которых это действовало и они старательно переписывали текст. Среди грамотных крестьян, мещан и солдат святые письма гуляли повсеместно.

– Святое письмо может найтись у любого, никаких подозрений оно не вызовет, – пояснила Саша. – Даже если на почте его вскроют, особо вчитываться в текст не станут. А главное, там есть содержательная часть, которую можно записывать как угодно, оно все время разная. Такой-то праведник переписал письмо столько-то раз и вышло ему такое-то счастье. Любые имена и числа можно вставлять. Так будем связь держать!

– Дело, – одобрил Князев. – До почтампта в Моршанске наши уж как-нибудь доберутся. Ступай теперь к Кирилл Михалычу, обсудишь с ним, чего нам прежде всего надобно.

– Мы имеем в виду, – ухмыльнулся Антонов, – потребности полка тоже не забудь с ним обсудить, молодая жена.

***

– А я вот вас содержал в куда как лучших условиях, – сказал Вершинин, с неудовольствием оглядывая подвал.

– Не гундите, – ответила Саша. – Вас по крайности не бьют. И это не оттого, что ни у кого тут руки не чешутся. Хотели оказаться ближе к народу – привыкайте к земле. Вот, принесла ваше одеяло, чтоб вы не околели совсем. А это ужин. Не кривитесь, у нас все так едят.

Саша разобрала седельные сумки Вершинина. С завистью оглядела его легкие, удобные, качественные вещи. Все они хранились в обитом кожей и окованном по краям жестью деревянном сундучке со множеством отделений – дорожном погребце. Там компактно размещались посуда столовая и для приготовления пищи, предметы личной гигиены, письменные принадлежности. Имелся даже самовар на четыре стакана, который можно было растопить от нескольких щепок. Но самое ценное – кольт и полсотни патронов к нему. Оружие в превосходном состоянии, хоть и видно, что пристрелянное. Саша подумала, что неплохо бы расстрелять Вершинина из его же пистолета, чтоб привыкнуть к нему, не тратя патронов понапрасну; однако отбросила эту мысль как мелочную и несообразную моменту.

– Я тронут вашей заботой, Александра, – Вершинин отставил в сторону миску с жидкой просяной кашей. – Но все же хотел бы ответа по существу. Принимаете мое предложение? Золото в обмен на боеприпасы и снаряжение? Мы работаем?