Читать онлайн Арсен Люпен и Остров Тридцати Гробов

Maurice Leblanc

L’ÎLE AUX TRENTE CERCUEILS

© И. Г. Русецкий (наследник), перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление

Минувшая война вызвала столько потрясений, что мало кто теперь помнит о разразившемся более десяти лет назад скандале с д’Эржемоном.

Напомним вкратце его суть.

В июне 1902 года господин Антуан д’Эржемон, известный исследователь мегалитических сооружений Бретани, прогуливаясь с дочерью Вероникой в Булонском лесу, подвергся нападению четверых неизвестных, которые сбили его с ног ударом палки по голове.

После короткой отчаянной борьбы дочь господина д’Эржемона, известная в кругу друзей как Прекрасная Вероника, была схвачена и брошена в автомобиль, который, по рассказу свидетелей этой очень недолгой сцены, уехал в сторону Сен-Клу.

На первый взгляд – обычное похищение. Однако на следующий день стали известны истинные обстоятельства дела. Граф Алексис Ворский, молодой польский дворянин, известный своей скверной репутацией и большим самомнением и утверждавший, что в его жилах течет королевская кровь, был влюблен в Веронику д’Эржемон, причем та отвечала ему взаимностью. Однако, поскольку отец девушки слышать о нем не хотел и даже неоднократно наносил ему оскорбления, граф решил похитить Веронику, о чем она, впрочем, и не подозревала.

Антуан д’Эржемон, который был – и кое-какие ставшие достоянием гласности письма свидетельствуют об этом – нелюдим и вспыльчив и из-за своей взбалмошности, отчаянного эгоизма и гнусной скаредности сделал несчастной собственную дочь, публично поклялся жестоко отомстить молодым людям.

Однако же он дал согласие на их брак, и через два месяца молодые люди обвенчались в Ницце. Но на следующий год разразился новый скандал. Непримиримый в сжигавшей его ненависти, господин д’Эржемон, в свою очередь, похитил ребенка, родившегося у Вероники от Ворского, и в Вильфранше вышел вместе с ним в море на только что купленной небольшой яхте.

Разразился шторм. Вблизи от итальянского берега яхта пошла ко дну. Находившиеся на ней четверо матросов были подобраны оказавшимся поблизости судном. По их словам, господин д’Эржемон и ребенок погибли в пучине.

Узнав об их смерти, Вероника д’Эржемон удалилась в монастырь кармелиток.

Таковы факты. Четырнадцать лет спустя они стали причиною целого ряда событий – жутких, невероятных, но вполне реальных, – иные подробности которых казались на первый взгляд просто фантастическими. Однако война внесла в жизнь людей такую смуту, что даже то, чего она непосредственно не коснулась, – как, например, история, изложенная на этих страницах, – приобрело под ее влиянием черты чего-то искаженного, алогичного, а порой и сверхъестественного. И только яркий свет истины, на самом деле не такой уж и непостижимой, поможет этим событиям вернуться в мир реального.

Глава первая

Заброшенная хижина

Однажды майским утром в живописную деревушку Фауэт, расположенную в самом сердце Бретани, въехал экипаж, в котором сидела дама, чье просторное серое платье и густая вуаль не могли скрыть изумительной красоты и изящества их обладательницы.

Позавтракав на скорую руку на постоялом дворе, дама попросила хозяина присмотреть за ее чемоданом, задала несколько вопросов относительно окрестностей и, пройдя деревню насквозь, оказалась в полях.

Почти сразу же ее взору открылись две дороги: одна на Кемперле, другая – на Кемпер. Выбрав последнюю, она спустилась в ложбину, поднялась наверх и справа от себя увидела проселочную дорогу, подле которой стоял указатель с надписью: «Локриф, 3 км».

– Кажется, сюда, – пробормотала дама.

Однако, окинув взглядом окрестности, она удивилась, не найдя того, что искала. Быть может, она неправильно поняла данные ей инструкции?

Вокруг ни души – лишь бретонские луга, окаймленные на горизонте деревьями и холмами. Неподалеку от деревни среди молодой весенней зелени виднелся серый фасад небольшого замка, все окна которого были закрыты ставнями. Настал полдень; в воздухе разнеслось гудение колоколов, созывавших людей к молитве. И снова тишина и покой.

Усевшись на склоне поросшего молодой травкой холма, дама извлекла из кармана конверт и достала оттуда несколько листков.

На первом из них сверху стоял следующий штамп:

Агентство Дютрейи.

Консультации.

Конфиденциальные расследования.

Тайна гарантируется.

Ниже стоял адрес:

Безансон. Дамские моды. Госпоже Веронике.

Она принялась читать:

Сударыня,

Вы не поверите, с какой радостью исполнил я двойное поручение, которое Вы соблаговолили дать мне в этом месяце, то есть в мае 1917 года. Мне никогда не забыть обстоятельства, при которых четырнадцать лет назад я смог оказать Вам действенную помощь, когда ряд столь горестных событий омрачил Ваше существование. Ведь я сумел тогда собрать все доказательства гибели Вашего почтенного батюшки господина Антуана д’Эржемона и любимого сына Франсуа – это была первая победа в моей карьере, повлекшая за собою другие, не менее блестящие успехи.

Не забывайте также, что именно я, увидев, насколько будет для Вас полезно избавиться от ненависти и, скажем так, любви Вашего мужа, предпринял по Вашей просьбе необходимые шаги для того, чтобы Вы смогли попасть в монастырь кармелиток. Когда же, находясь в монастыре, Вы поняли, что посвятить свою жизнь религии противно Вашей натуре, именно я подыскал для Вас скромное ателье мод в Безансоне – городе, удаленном от мест, где протекли годы Вашего детства и недели Вашего замужества. Вы испытывали потребность в труде, чтобы иметь возможность жить и не думать ни о чем. В этом Вы должны были преуспеть – и преуспели.

Теперь давайте перейдем к вопросам… двум вопросам, которые нас занимают.

Вопрос первый. Что произошло за эти бурные годы с Вашим мужем господином Ворским – поляком по рождению и документам и сыном короля, по его собственному утверждению? Я буду краток. Брошенный в самом начале войны как подозрительная личность в концентрационный лагерь близ Карпантра, господин Ворский сбежал оттуда в Швейцарию, а по возвращении во Францию был арестован, обвинен в шпионаже и изобличен в том, что является немцем. Его неминуемо ждала смертная казнь, но он снова бежал, скрывался в лесу Фонтенбло и в конце концов был убит ударом ножа, причем кто это сделал – неизвестно.

Я рассказываю Вам все это без обиняков, сударыня, потому что знаю, какое презрение питаете Вы к этому так подло предавшему Вас субъекту, и понимаю, что хотя многое Вам известно из газет, но проверить эти сведения у Вас не было возможности.

Итак, доказательства существуют. Я их видел. Сомнений больше нет: Алексис Ворский похоронен в Фонтенбло.

Мимоходом позволю себе обратить Ваше внимание, сударыня, на кое-какие странные обстоятельства, связанные с его смертью. Вспомните загадочное пророчество, о котором Вы мне рассказывали и которое касалось господина Ворского. Страдавший галлюцинациями и кошмарами господин Ворский, чей несомненный ум и редкая энергия весьма проигрывали от его приверженности ко всякого рода предрассудкам, находился под сильным впечатлением этого предсказания, которое камнем висело над его жизнью и было сделано несколькими особами, сведущими в оккультных науках: «Ворский, сын короля, ты погибнешь от руки друга, а жена твоя умрет на кресте». Я написал эти последние слова, сударыня, и рассмеялся. Умрет на кресте! Такая казнь несколько вышла из моды, поэтому на Ваш счет я спокоен. Но что Вы скажете об ударе ножом, полученном господином Ворским в полном соответствии с таинственной волею судьбы?

Впрочем, довольно умствований. Теперь речь пойдет…

Вероника уронила руку с письмом на колени. Вычурный слог и фамильярные шуточки господина Дютрейи ранили чувствительную натуру женщины, а трагический образ Ворского неотвязно ее преследовал. При страшных воспоминаниях об этом человеке дрожь ужаса пробежала по ее телу. Но она овладела собой и продолжила читать:

Теперь речь пойдет, сударыня, о втором данном Вами поручении, наиболее важном для Вас, поскольку все остальное относится уже к прошлому.

Уточним факты. Три недели назад, в четверг вечером, когда Вы сочли возможным нарушить привычное однообразие своего существования и повели своих работниц в кинематограф, Вас поразило нечто не поддающееся объяснению. В главном фильме сеанса, носившем название «Бретонская легенда» и посвященном путешествиям, была сцена, которая происходила у дороги, подле заброшенной хижины, не имевшей, впрочем, никакого отношения к действию. В кадре она оказалась, по-видимому, совершенно случайно. Однако Ваше внимание привлекло нечто непонятное. На просмоленных досках ветхой двери хижины Вы заметили начертанные от руки три буквы: «В. д’Э.», представлявшие собою не что иное, как Вашу подпись, которой Вы пользовались, только будучи молоденькой девушкой, в личных письмах и к которой Вы не прибегли ни разу за последние четырнадцать лет. Вероника д’Эржемон! Ошибка исключена. Две прописные буквы, а между ними – строчное «д» с апострофом. Более того, росчерк в подписи был сделан в виде перекладины буквы «Э», загнутой и проведенной под всеми тремя буквами – точно так же, как делали когда-то Вы.

Вы, сударыня, были столь ошеломлены этим удивительным совпадением, что решили прибегнуть к моей помощи. Она была обещана Вам заранее. И Вы заранее были уверены, что она окажется действенной.

Как Вы и предполагали, сударыня, я справился с заданием.

По обыкновению, снова буду краток.

Сударыня, садитесь на вечерний парижский скорый поезд и на следующее утро выходите в Кемперле. Оттуда следуйте экипажем до Фауэта. Если у Вас будет время, то до или после завтрака осмотрите весьма любопытную часовню Святой Варвары, расположенную в очень причудливом месте, которое и послужило толчком для создания фильма «Бретонская легенда». Затем отправляйтесь пешком по дороге на Кемпер. В конце первого взгорья, чуть дальше проселочной дороги, ведущей в Локриф, и стоит в полукруге деревьев заброшенная хижина с интересующей Вас надписью. Больше ничего особенного в ней нет. Внутри пусто, отсутствует даже пол. Вместо скамейки – гнилая доска. Крыши нет – одни трухлявые стропила, пропускающие дождь. Повторяю еще раз: в поле зрения кинематографической камеры хижина эта попала совершенно случайно, тут сомневаться не приходится. В заключение добавлю, что фильм «Бретонская легенда» снимался в прошлом сентябре, стало быть, надпись сделана по крайней мере восемь месяцев назад.

Вот и все, сударыня. Моя двойная миссия выполнена. Я слишком скромен, чтобы поведать, ценою каких усилий и с помощью каких хитроумных средств мне удалось разузнать все за столь короткий срок, иначе Вы нашли бы несколько смехотворной сумму в пятьсот франков, которой я ограничился в качестве платы за свои труды.

Благоволите принять…

Вероника сложила письмо и на несколько минут предалась навеянным им чувствам, мучительным, как и все, что воскрешало ужасные дни ее замужества. Одно из них было особенно сильным и ярким – почти таким же, как в те часы, когда она, чтобы от него избавиться, скрылась под сенью монастыря. Это было даже не чувство, а скорее уверенность в том, что истоки всех ее бед, гибель отца и сына – в трагической ошибке, которую она совершила, полюбив Ворского. Конечно, она сопротивлялась любви этого человека и решилась на брак от безысходности и отчаяния, чтобы защитить господина д’Эржемона от мести Ворского. И все равно она его полюбила. Все равно она поначалу замирала и бледнела под его взором, и за это, как ей теперь казалось, непростительное малодушие ее терзали угрызения совести, которых не могло ослабить даже время.

– Пора идти, – прошептала она. – Довольно бредней! Я приехала сюда не затем, чтобы плакать.

Жажда истины, прогнавшая ее из тихого Безансона, придала ей сил, и она встала, полная решимости действовать.

«Чуть дальше проселочной дороги, ведущей в Локриф… в полукруге деревьев…» – говорилось в письме господина Дютрейи. Выходит, она прошла мимо. Она поспешно вернулась назад и сразу же заметила видневшуюся справа купу деревьев, которые закрывали от нее хижину. Подойдя поближе, она ее увидела.

Хижина представляла собою нечто вроде пристанища для пастуха или дорожного рабочего, которое под воздействием непогоды постепенно пришло в ветхость. Приблизившись, Вероника убедилась, что надпись по вине дождей и солнца стала гораздо менее четкой, чем в фильме. Впрочем, три буквы были еще различимы, росчерк – тоже, а под ними она разглядела то, чего не заметил господин Дютрейи: изображение стрелы и цифру 9.

Волнение Вероники усилилось. Хотя писавший даже не пытался подделать форму букв, это тем не менее была подпись, какой она пользовалась в юности. Кто же мог поставить ее здесь, на двери заброшенной хижины, в Бретани, куда она попала впервые в жизни?

У Вероники не было никого на всем белом свете. Обстоятельства сложились таким образом, что юность ее, если можно так выразиться, разбили смерти всех тех, кого она любила и знала. Каким же образом воспоминание о ее подписи сохранилось за пределами круга близких ей людей – круга, которого больше не было? И почему она появилась здесь, именно в этом месте? Что все это могло означать?

Вероника обошла хижину. Ни на лачуге, ни на окружавших ее деревьях никаких других знаков не обнаружилось. Тут она вспомнила, что господин Дютрейи заглядывал внутрь, но ничего интересного там не заметил. Однако ей захотелось убедиться самой, что он не ошибся.

Дверь была заперта на обычную щеколду. Вероника ее откинула, но странное дело: непонятно почему ей потребовалось сделать некоторое усилие, причем душевное, а не физическое, пришлось напрячь волю, чтобы потянуть дверь к себе. Ей казалось, что, сделав это легкое движение, она проникнет в мир вещей и событий, которых безотчетно страшилась.

– Да что со мной? – пробормотала Вероника. – Что мне мешает?

И с этими словами резко потянула дверь.

В ту же секунду у нее вырвался крик ужаса. В хижине находился труп мужчины. Едва его увидев, Вероника тут же обратила внимание на странное обстоятельство: у мертвеца не было кисти одной из рук.

Это был старик; борода с проседью лежала веером у него на груди, длинные седые волосы закрывали шею. Почерневшие губы и причудливый оттенок распухшего лица навели Веронику на мысль, что он, должно быть, отравлен, поскольку никаких ран на теле она не заметила, если не считать искалеченной – судя по всему, несколько дней назад – руки. Одет он был так, как одеваются бретонские крестьяне, платье его выглядело опрятным, но сильно поношенным. Мертвец сидел на земле, опираясь головой о скамью и подвернув под себя ноги.

Все это Вероника отметила безотчетно и вспомнит позднее; сейчас же она стояла, уставившись в одну точку, вся дрожа и лепеча:

– Мертвец… Мертвец…

Внезапно ей пришло в голову: а вдруг она ошибается и человек еще жив? Она прикоснулась ко лбу старика и вздрогнула, ощутив под пальцами ледяную кожу.

Впрочем, этот жест помог Веронике выйти из оцепенения. Она решила действовать и, поскольку поблизости не было ни души, подумала, что ей придется вернуться в Фауэт и там сообщить властям о своей находке. Но прежде она принялась осматривать труп в надежде найти хоть что-нибудь, что помогло бы установить личность убитого.

Карманы оказались пустыми. Ни на одежде, ни на белье никаких меток не было. Однако, когда Вероника, продолжая поиски, немного сдвинула труп с места, голова старика упала на грудь и туловище склонилось к ногам, открыв тем самым ее взгляду пространство под скамьей.

Там она увидела какой-то комочек. Это был смятый, надорванный и скрученный листок рисовальной бумаги.

Вероника подняла его и принялась разворачивать. Но не успела она толком разглядеть листок, как руки ее задрожали и она воскликнула:

– О боже! Боже мой!

Со всею присущей ей силой воли она попыталась успокоиться, чтобы глаза снова обрели способность видеть, а мозг – мыслить.

Но выдержать ей удалось лишь несколько секунд. И за эти секунды, сквозь застилавший ей глаза все более плотный туман, она успела различить нарисованный красными чернилами рисунок, на котором были изображены четыре женщины, распятые на стволах деревьев.

Центральная же фигура рисунка, распятая женщина на переднем плане, – это была она, да, она сама, Вероника д’Эржемон! Под одеждой угадывалось напрягшееся тело, а лицо было искажено невыносимой мукой, но тем не менее сохраняло сходство с оригиналом.

Вдобавок ко всему на торчавшем над ее головой обрубке дерева-распятия был по старинному обычаю нарисован картуш, на котором виднелась жирная надпись.

Три буквы с росчерком, три привычные ей с юности буквы: «В. д’Э.» – Вероника д’Эржемон!

Бедняжку с головы до ног пронизала судорога. Вероника вдруг выпрямилась, повернулась на каблуках и, выбравшись из хижины, без сознания упала на траву.

Вероника была женщиной рослой, крепкой, цветущей и очень уравновешенной; казалось, никакие испытания не могли повлиять на ее душевное и физическое здоровье. И только исключительные, непредвиденные обстоятельства, вроде описанных, в сочетании с усталостью от двух ночей, проведенных в поезде, способны были привести в столь плачевное состояние ее нервы и волю.

Впрочем, через несколько минут она вновь обрела четкость и ясность мысли.

Она встала, вернулась в хижину, подняла листок плотной бумаги и с невыразимой тревогой снова взглянула на него, – правда, на этот раз глаза ее были способны видеть, а мозг – размышлять.

Прежде всего Вероника разглядела подробности, которые поначалу показались ей маловажными или значения которых она не поняла. С левой стороны листа виднелась колонка из пятнадцати убористых строк, но не написанных обычным почерком, а составленных из довольно бесформенных букв с одинаковыми вертикальными черточками.

Кое-где тем не менее можно было прочесть отдельные слова.

Вероника сумела разобрать: «Четыре женщины на четырех крестах», потом: «…тридцати гробах» и в конце последнюю строчку: «Тот Божий Камень – он дарует жизнь иль смерть».

Вся колонка с текстом была взята в рамку из двух линий, черной и красной, сверху помещалось – тоже красное – изображение двух серпов, соединенных веткой омелы, а снизу – контур гроба.

Правую часть листа, гораздо более важную, занимал рисунок, выполненный сангиной, что придавало всему листу, вместе с колонкой текста, вид страницы или, скорее, копии страницы из книги – какой-то большой книги со старинными иллюстрациями, сделанными в несколько примитивной манере, с полным пренебрежением всеми правилами.

Именно так и выглядел рисунок, изображавший четырех распятых женщин.

Три из четырех распятий уменьшались, уходя к горизонту; на голове у женщин, одетых в костюмы бретонок, были бретонские же чепцы, отличавшиеся, однако, особенностью, присущей только этой местности: каждый чепец был украшен черным бантом, повязанным на эльзасский манер. А в середине страницы находилось то ужасное, от чего Вероника никак не могла оторвать глаз. Это было главное распятие – ствол дерева с двумя коротко обрезанными нижними ветвями, вдоль которых вправо и влево были растянуты руки женщины.

Члены ее были не прибиты к дереву гвоздями, а привязаны веревкой, обмотанной вокруг тела – вплоть до бедер сомкнутых ног. На этой жертве был не бретонский костюм, а нечто вроде савана, ниспадавшего до земли и удлинявшего и без того худое, изможденное тело.

В выражении искаженного болью лица сочетались покорность, страдание и печальное изящество. Это было лицо двадцатилетней Вероники – оно хорошо ей запомнилось, когда в часы грусти она разглядывала в зеркале свои полные безысходности и слез глаза.

Ее густые волнистые волосы, так же как и в те годы, спускались до самого пояса.

А сверху виднелась надпись: «В. д’Э.».

Вероника долго размышляла, вглядываясь в свое прошлое и пытаясь отыскать загадочную связь между тем, что произошло, и воспоминаниями юности. Но в голове у нее ни разу не блеснул хотя бы слабый луч догадки. Прочитанные ею слова и увиденный рисунок были лишены для нее всякого смысла и никак не поддавались объяснению.

Снова и снова вглядывалась она в лист бумаги. Наконец, не переставая думать о нем, Вероника медленно разорвала его на мелкие клочки и развеяла их по ветру. Когда последний клочок скрылся из виду, решение уже было принято. Она отодвинула труп, закрыла дверь и поспешила в сторону деревни; пусть этим происшествием займутся власти – в данный момент это ее устраивало.

Однако, когда часом позже Вероника вернулась в сопровождении фауэтского мэра, жандарма и целой кучки зевак, привлеченных ее рассказом, лачуга оказалась пустой.

Мертвец исчез.

Все это было чрезвычайно странно. Понимая, что в своем смятении она не сумеет толком ответить на вопросы и рассеять подозрения и недоверчивость относительно правдивости ее рассказа, причины приезда в деревню и даже ясности ее рассудка, которые могли возникнуть и возникли, Вероника отказалась от дальнейших попыток что-либо доказать и вообще от борьбы. Хозяин постоялого двора был дома. Она спросила у него, до какой ближайшей деревни она сможет дойти по дороге, чтобы сесть там на поезд, следующий в Париж.

Запомнив два названия – Скаэр и Роспорден, она наняла экипаж, который должен был вместе с чемоданом нагнать ее по пути, и ушла, охраняемая от всяческих проявлений недоброжелательства своими элегантностью и спокойной красотой.

Вероника отправилась в путь, если можно так выразиться, наудачу. Дорога перед нею лежала длинная, растянувшаяся на многие лье. Но она так спешила разобраться со всеми этими необъяснимыми событиями и вернуть себе покой и забвение, что упрямо и стремительно шла вперед, даже не сообразив, что напрасно так утомляет себя, поскольку вслед за нею движется экипаж.

Она карабкалась на холмы, спускалась в ложбины и совершенно ни о чем не думала, отказавшись на время от поиска ответов на вставшие перед нею вопросы. На поверхность жизни всплывало ее прошлое, которое ее страшило, – начиная от момента похищения Ворским и кончая гибелью отца и ребенка…

Веронике хотелось поскорее вернуться к тому скромному существованию, которое она вела в Безансоне. В нем не было места ни печалям, ни мечтам, ни воспоминаниям, но вместе с тем Вероника не сомневалась, что и среди множества повседневных мелочей, составлявших ее тихую жизнь в выбранном ею ателье мод, она будет вспоминать и заброшенную хижину, и изуродованный труп старика, и страшный рисунок с таинственной надписью.

Немного не доходя до довольно большой деревни Скаэр и уже слыша позади бубенчик лошади, у перекрестка, от которого начиналась дорога на Роспорден, она увидела стену полуразвалившегося дома.

На ней мелом были нарисованы стрела и цифра 10, а над ними – роковая надпись: «В. д’Э.».

Глава вторая

На берегу океана

Состояние духа Вероники мгновенно переменилось. Насколько только что ей хотелось убежать от гибельной угрозы, восставшей из глубины ее прошлого, настолько же теперь она была полна решимости пройти до конца открывшийся перед нею опасный путь.

Этот крутой поворот был вызван тем, что впереди в кромешной тьме внезапно замаячил тусклый огонек. Она вдруг поняла довольно простую вещь: стрела указывала направление, а номер 10 был десятым в ряде номеров, расставленных вдоль пути между двумя опорными точками.

Но что, если эти условные знаки предназначены для кого-то другого? Не важно. Главное, что они представляли собою нить, способную привести Веронику к разгадке занимавшей ее тайны: каким чудом ее юношеская роспись попала в самую середину узла трагических событий?

Посланный из Фауэта экипаж наконец ее нагнал. Она села в него и велела вознице ехать шагом по направлению к Роспордену.

Она добралась туда к обеду; ее предположения оказались верными. Дважды около перекрестков дорог она снова увидела свою подпись и цифры 11 и 12.

Переночевав в Роспордене, Вероника на следующий день возобновила поиски.

Номер 12, обнаруженный ею на стене кладбища, направил ее по дороге, ведущей в Конкарно. Она почти добралась до города, но никакого знака больше не встретила.

Решив, что сбилась с пути, Вероника вернулась назад и потратила целый день на бесплодные поиски.

Только на следующее утро полуистертый номер 13 указал ей путь на Фуэнан. После этого она, следуя условным знакам, не раз меняла направление, сворачивала на проселочные дороги, а один раз опять сбилась с пути.

Наконец, спустя четыре дня после отъезда из Фауэта, она оказалась на берегу океана, посреди громадной отмели, раскинувшейся подле деревни Бег-Мейль.

В этой деревушке она прожила два дня, но так и не получила ответа на свои осторожные расспросы. В конце концов, блуждая утром среди выступавших из воды скал, грядою выходивших на отмель, и по невысокому обрыву, поросшему по краям деревьями и кустами, Вероника обнаружила между двумя голыми дубами покрытый землей шалаш из веток, которым, по всей вероятности, пользовались таможенники. У входа в шалаш возвышался небольшой менгир[1]. На нем она увидела все ту же надпись и номер 17.

Но никакой стрелы. Внизу стояла точка. И все.

В шалаше – три разбитые бутылки и пустые жестянки из-под консервов.

«Здесь, видимо, и находилась цель, – подумала Вероника. – Кто-то ел. Съестное, должно быть, припасли заранее».

В этот миг она заметила, что неподалеку, у берега небольшой округлой, словно раковина, бухточки, помещавшейся между скалами, покачивается моторная лодка.

Почти одновременно она услышала два голоса – мужской и женский, приближавшиеся со стороны деревни.

С того места, где находилась Вероника, ей не сразу удалось разглядеть пожилого мужчину, тащившего с полдюжины мешков с провизией – пирогами, сушеными овощами и прочим. Поставив их на землю, он спросил:

– Стало быть, хорошо съездили, госпожа Онорина?

– Прекрасно.

– А куда ж вы ездили?

– В Париж, куда ж еще! Меня не было целую неделю… Кое-что вот купила для хозяина.

– Небось довольны, что вернулись?

– Еще бы!

– Смотрите, госпожа Онорина, ваша лодка на том же месте. Я навещал ее каждый день. А сегодня утром снял брезент. Ну как, ходит она ничего?

– Отлично.

– Да, моряк из вас что надо. Ну кто бы мог подумать, госпожа Онорина, что вы научитесь управляться с моторкой?

– Это все война. Молодежь с острова разъехалась, остальные ловят рыбу. И потом, до войны-то раз в две недели к нам заходил пароход, а теперь и этого нет. Вот и приходится самой ездить за покупками.

– А как с керосином?

– У нас есть еще запас. Тут все в порядке.

– Ну ладно, счастливо. Я пошел, госпожа Онорина. Или помочь вам погрузить?

– Не стоит, вы же спешите.

– Ну счастливо, значит, пошел я, – повторил мужчина. – До следующего раза, госпожа Онорина. Я приготовлю пакеты заранее. – Отойдя на несколько шагов, он крикнул: – Поосторожней там у рифов, что окружают ваш чертов островок! Не зря у него такая слава. Просто так островом Тридцати Гробов его бы не назвали! Удачи, госпожа Онорина!

Он свернул за скалу и скрылся из виду.

Вероника вздрогнула. Тридцать гробов! Те же слова, что она прочла рядом с ужасным рисунком!

Вероника подалась вперед. Женщина подошла к лодке, погрузила в нее принесенную ею самой провизию и обернулась.

Теперь Вероника смогла толком ее разглядеть. На женщине были бретонский костюм и чепец, подвязанный черными бархатными лентами.

– Чепец как на рисунке, – пролепетала Вероника. – Как у трех распятых женщин!

Бретонке было лет сорок. Ее волевое, обожженное солнцем и морозом лицо было скуластым и грубым, однако его оживляли большие черные глаза, умные и добрые. На шее у женщины висела массивная золотая цепь. Грудь плотно облегал бархатный корсаж.

Женщина один за другим подносила пакеты, складывала их в лодку, для чего ей приходилось становиться коленями на камень, к которому та была причалена, и тихонько что-то напевала. Закончив погрузку, она взглянула на горизонт, затянутый черными тучами; это ее нисколько не обескуражило. Она принялась отвязывать швартов, продолжая напевать, но уже громче, так что Вероника разобрала слова. С улыбкой, которая обнажала красивые белые зубы, женщина пела протяжную детскую колыбельную:

Женщина внезапно умолкла: перед ней стояла Вероника с искаженным бледным лицом.

Бретонка удивилась:

– Что такое?

Дрожащим голосом Вероника заговорила:

– Кто вас научил этой песне? Откуда вы ее знаете? Ее пела мне матушка. Это песня ее родины, Савойи. Я никогда ее больше не слышала после… после ее смерти. Я… Мне хотелось…

Вероника замолчала. Бретонка молча разглядывала ее с таким удивленным выражением, словно готова была вот-вот тоже о чем-то спросить.

Вероника повторила:

– Кто вас ей научил?

– Да кто-то здешний… – ответила наконец та, которую называли госпожой Онориной.

– Здешний?

– Да, кто-то с нашего острова.

Начиная что-то понимать, Вероника спросила:

– С острова Тридцати Гробов?

– Да, его тут так называют. На самом деле это остров Сарек.

Некоторое время женщины продолжали смотреть друг на друга. В их взглядах было недоверие, смешанное с сильным желанием поговорить и объясниться. Обе одновременно почувствовали, что они не враги.

Вероника начала первая:

– Прошу меня извинить, но, понимаете, со мной происходит нечто очень странное…

Бретонка ободрительно кивнула, и Вероника продолжила:

– Странное и вызывающее тревогу. Знаете, как я очутилась на этой отмели? Пожалуй, мне нужно вам все рассказать. Быть может, только вы и сумеете мне объяснить… Ну так вот, случайность, незначительная случайность… а ведь, в сущности, с нее-то все и началось… привела меня впервые в жизни в Бретань, где на двери старой заброшенной хижины, стоящей при дороге, я увидела свою подпись – так я расписывалась лет четырнадцать-пятнадцать назад, когда была молоденькой девушкой. Продолжая свой путь, я много раз натыкалась на подобную надпись, которая была снабжена порядковым номером, и таким вот образом попала сюда, на отмель, оказавшуюся конечной точкой маршрута, начертанного для меня не знаю кем.

– Так где-то здесь есть ваша подпись? – с живостью осведомилась Онорина. – И где же?

– На этом камне над нами, у входа в шалаш.

– Отсюда мне не видно. А что там за буквы?

– Вэ, дэ, э.

Бретонка едва удержала удивленный жест. На ее худом лице выразилось глубокое волнение, и она тихо проговорила:

– Вероника… Вероника д’Эржемон.

– Ах, так вы знаете мое имя? – воскликнула молодая женщина.

Онорина схватила ее за обе руки и крепко их пожала. Ее грубое лицо осветилось улыбкой, глаза наполнились слезами, она не переставая твердила:

– Мадемуазель Вероника… Госпожа Вероника – так это вы? Господи, неужто это возможно? Благая Дева Мария!

Сконфуженная Вероника бормотала:

– Вам известно мое имя… Вы знаете, кто я… Но тогда вы, вероятно, можете мне все объяснить?

После долгого молчания Онорина ответила:

– Ничего я не могу объяснить. Я понимаю не больше вашего. Но мы можем попытаться найти ответ вместе. Скажите-ка, как называлась та деревня в Бретани?

– Фауэт.

– Фауэт? Знаю. А где находится заброшенная хижина?

– В двух километрах оттуда.

– Вы в нее заглядывали?

– Да, и это-то самое страшное. В этой лачуге был…

– Говорите же! Кто там был?

– Сначала там был труп старика в деревенской одежде, с длинными седыми волосами и бородой… Ах, никогда я не забуду этого мертвеца! Его, кажется, убили… отравили… не знаю…

Онорина слушала жадно, однако весть о преступлении явно ни о чем ей не говорила. Она просто спросила:

– Кто это был? Расследование проводили?

– Когда я вернулась в хижину с властями из Фауэта, труп исчез.

– Исчез? И кто ж его забрал?

– Понятия не имею.

– Выходит, вы так ничего и не узнали?

– Ничего. Но когда я была в хижине в первый раз, я нашла там рисунок… Я его порвала, однако кошмарные воспоминания о нем не покидают меня. Мне их никак не прогнать. Послушайте, на этом листке бумаги было что-то вроде копии со старинного рисунка, на котором изображено нечто ужасное – четыре распятые женщины. И одна из них – я, там написано мое имя! А у других на голове чепцы, похожие на ваш.

Онорина всплеснула руками и громко воскликнула:

– Что?! Четыре распятые женщины?!

– Да, и там упоминалось о тридцати гробах, то есть о вашем острове.

Бретонка прикрыла ей рот ладонью:

– Молчите! Молчите! Об этом говорить нельзя. Нет, нет, ни в коем случае! Бывают дела от дьявола, говорить о них – святотатство! Давайте помолчим об этом. Потом, может через год, будет видно. Потом… потом…

Онорину всю трясло от ужаса, который охватил ее, подобно буре, клонящей долу деревья и крушащей все вокруг. Внезапно бретонка упала на колени, склонилась, обхватив голову руками, и принялась молиться. Молилась она долго и так сосредоточенно, что Вероника не осмелилась задавать ей какие-либо вопросы.

Наконец она поднялась и через несколько мгновений проговорила:

– Да, все это поистине ужасно, однако я считаю, что долг остается долгом и сомнениям не должно быть места. – Бретонка обернулась к молодой женщине и медленно продолжила: – Вы должны отправиться со мною туда.

– Туда? На ваш остров? – не скрывая страха, переспросила Вероника.

Онорина снова взяла ее за руки и проговорила тем несколько торжественным тоном, за которым, как казалось Веронике, скрывались тайные, невысказанные мысли:

– Значит, вас зовут Вероника д’Эржемон?

– Да.

– А как звали вашего отца?

– Антуан д’Эржемон.

– Вы были замужем за якобы поляком Ворским?

– Да, за Ворским.

– Вы вышли за него замуж после скандала с похищением и разрыва с вашим отцом?

– Да.

– У вас был ребенок от Ворского?

– Да, сын Франсуа.

– Которого вы, в сущности, не знали, поскольку его у вас похитил ваш отец?

– Да.

– И оба они, ваши отец и сын, пропали в кораблекрушении?

– Да, они погибли.

– Откуда вам это известно?

Веронике даже в голову не пришло удивиться этому вопросу, и она ответила:

– Выводы расследования, проводившегося по моей просьбе, и другого, которое проводила полиция, опирались на неопровержимые показания четверых матросов.

– Кто может поручиться за то, что они не лгали?

– А зачем им было лгать? – изумилась Вероника.

– Их могли подкупить и заранее научить нужным ответам.

– Кто?

– Ваш отец.

– Что за мысль?! Да и потом, мой отец мертв.

– Повторяю: откуда вам это известно?

На этот раз Вероника удивилась.

– К чему вы клоните? – прошептала она.

– Погодите. Вы знаете имена этих четверых матросов?

– Знала, но сейчас не помню.

– А вы не помните, у них были бретонские фамилии?

– Вроде да. Но я не понимаю…

– Вы-то до сих пор не бывали в Бретани, но ваш отец бывал, и часто; он собирал здесь материалы для своих книг. Он приезжал сюда еще при жизни вашей матушки. И конечно, со многими тут перезнакомился. Предположим, что этих четверых матросов он давно знал и, пользуясь их преданностью или просто подкупив, нанял их специально для этого дела. Предположим, что сначала они доставили ваших отца и сына в какой-нибудь маленький итальянский порт, а потом, будучи хорошими пловцами, затопили яхту невдалеке от берега. Предположим…

– Но ведь эти люди живы! – все более и более волнуясь, воскликнула Вероника. – Их ведь можно расспросить!

– Двое умерли несколько лет назад. Третий, по имени Магеннок, уже старик, живет на Сареке. Что до четвертого, то вы его, наверно, недавно видели. На деньги, заработанные на этом деле, он купил бакалею в Бег-Мейле.

– Значит, с ним можно поговорить тотчас же! – вся дрожа, воскликнула Вероника. – Пойдемте скорее к нему.

– Зачем? Я знаю обо всем этом больше его.

– Знаете? Вы знаете?!

– Мне известно все, чего не знаете вы. Я могу ответить на любой ваш вопрос. Спрашивайте.

Однако Вероника не осмелилась задать ей главный вопрос, который еще только зрел в глубинах ее сознания. Она боялась правды, в которой не было ничего невозможного и которую она уже начала предчувствовать; срывающимся голосом она пролепетала:

– Я не понимаю… Не понимаю… Почему мой отец так поступил? Почему он захотел, чтобы мое бедное дитя и его самого считали погибшими?

– Ваш отец поклялся отомстить…

– Ворскому, но не мне же – своей дочери? Да еще такой страшной местью!

– Вы любили своего мужа. Попав в его власть, вы, вместо того чтобы убежать, согласились выйти за него замуж. Да и оскорбление было нанесено публично. А своего отца вы знаете – его необузданный нрав, злопамятность, его несколько… неуравновешенную натуру, как он сам выражался.

– Но потом-то?

– Потом? С годами возникли угрызения совести, появилась нежность к ребенку. Отец принялся вас разыскивать. Да уж, мне пришлось поездить! Начала я с монастыря кармелиток в Шартре. Но вы к тому времени уже давно его покинули… А куда, кстати, вы подались? Где вы жили?

– Но можно же было дать объявление в газеты?

– Один раз давали, но очень осторожно, опасаясь скандала. И на него ответили. Попросили о встрече. И знаете, кто пришел на эту встречу? Ворский, который тоже вас искал, который вас любил и ненавидел. Ваш отец испугался и действовать в открытую больше не решился.

Вероника молчала. Обессилев, она села на камень и уронила голову на грудь.

Наконец она прошептала:

– Вы говорите о моем отце, словно он и теперь жив…

– Он жив.

– И словно вы часто с ним видитесь…

– Каждый день.

– А с другой стороны, – еще тише продолжила Вероника, – вы ни словом не упомянули о моем сыне. Мне в голову лезут страшные мысли. Быть может, его не удалось спасти? Или он умер потом? Вы поэтому ничего о нем не говорите?

Она с усилием подняла голову. Онорина улыбнулась.

– Ах, прошу вас, – взмолилась Вероника, – скажите мне правду! Это ужасно – надеяться, когда надежды уже нет. Умоляю…

Онорина обняла ее за плечи:

– Бедняжка вы моя, да разве я стала бы рассказывать вам все это, если б его не было в живых, моего милого Франсуа?

– Так он жив? Жив?! – теряя голову от радости, вскричала Вероника.

– Жив, черт возьми, и прекрасно себя чувствует! Этот крепыш очень прочно стоит на ногах. И я имею право им гордиться, потому что это я его вырастила, вашего Франсуа.

Почувствовав, что под действием сильных переживаний, в которых страданий и радости было поровну, Вероника начинает ей доверять, бретонка посоветовала:

– Поплачьте, моя милая, это пойдет вам на пользу. Лучше уж такие слезы, чем те, что вы проливали раньше, верно ведь? Поплачьте, и пусть все ваши прошлые несчастья останутся позади. А я возвращусь в деревню. У вас ведь на постоялом дворе чемодан? Там меня все знают. Я его принесу, и мы отправимся.

Когда полчаса спустя бретонка вернулась, Вероника вскочила и, делая ей рукой знак поспешить, закричала:

– Скорее! Боже, как долго вас не было! Нельзя терять ни минуты!

Онорина не ускорила шага и ничего не ответила. Улыбка более не освещала резкие черты ее лица.

– Ну что, едем? – подбегая к ней, спросила Вероника. – Все в порядке? Никаких препятствий? В чем дело? Мне кажется, вы стали какая-то другая.

– Да нет же, нет.

– Тогда поспешим.

С ее помощью Онорина погрузила в лодку чемоданы и мешки с провизией. Затем, внезапно повернувшись к Веронике, она спросила:

– Значит, вы уверены, что распятая женщина на рисунке – это вы?

– Совершенно. К тому же у нее над головой мои инициалы.

– Странно, – пробормотала бретонка. – Мне это не нравится.

– Почему? Кто-то, кто меня знал, решил позабавиться. Это просто совпадение, игра случая, воскресившая прошлое.

– О, меня беспокоит не прошлое, а будущее.

– Будущее?

– Вспомните-ка предсказание.

– Я вас не понимаю.

– Ну как же? Предсказание, сделанное Ворскому насчет вас.

– Так вы и о нем знаете?

– Знаю. И с тем бо́льшим ужасом вспоминаю о рисунке и еще кое о чем, чего вы не знаете и что гораздо страшнее.

Вероника расхохоталась:

– Так вот почему вам так не хочется везти меня на остров! Ведь дело в этом, верно?

– Не смейтесь. При виде адского пламени смеяться нельзя.

Онорина проговорила эти слова, закрыв глаза и осенив себя крестным знамением, а затем продолжила:

– Ну конечно! Вы смеетесь надо мной. Считаете, что я – суеверная бретонка, верящая в привидения и блуждающие огни. С этим я, в общем-то, не спорю. Но там… там есть такое, что может и ослепить вас! Поговорите об этом с Магенноком, если завоюете его доверие.

– С Магенноком?

– Да, это один из тех четверых матросов. Он старый приятель вашего сына, тоже его растил. Магеннок знает об этом больше, чем все ученые и даже чем ваш отец. А между тем…

– Что – между тем?

– Между тем и ему захотелось испытать судьбу и проникнуть за пределы того, что человеку дано право знать.

– Что же он сделал?

– Захотел коснуться рукой – понимаете? – своею собственной рукой самой глуби мрака. Он сам мне признался.

– И что же? – невольно оробев, спросила Вероника.

– А то, что пламя опалило ему руку. Он мне показывал, и я своими глазами видела страшный рубец, похожий на те, что остаются после операции рака. И он так мучился…

– Мучился?

– Да, так мучился, что в конце концов взял в левую руку топор и отрубил себе правую кисть.

Вероника обомлела: она внезапно вспомнила труп в Фауэте и, запинаясь, проговорила:

– Правую кисть? Вы говорите, Магеннок отрубил себе правую кисть?

– Ну да, топором. Это было дней десять назад, за день до моего отъезда. Я и лечила ему культю. А почему вы спрашиваете?

– Потому что у мертвеца-старика, которого я обнаружила в заброшенной хижине и который потом исчез, была свежая культя на правой руке, – встревоженно ответила Вероника.

Онорина вздрогнула. Ее обычное спокойствие сменилось испугом и тревогой. Она выкрикнула:

– Вы уверены? Хотя да, да, это он… Магеннок… Старик с длинными седыми волосами, да? И с бородой, которая расширяется книзу? Какой ужас!

Вдруг она смолкла и оглянулась, испугавшись, что говорила так громко. Осенив себя снова крестным знамением, она медленно продолжила, словно обращаясь к себе самой:

– Он первый из тех, кому суждено было умереть. Он сам сказал мне об этом, а старый Магеннок умел читать книгу будущего так же хорошо, как и книгу прошлого. Он ясно видел то, чего другие не различали. «Первой жертвой стану я, госпожа Онорина. А когда исчезнет слуга, через несколько дней придет черед хозяина».

– А его хозяин – это?.. – тихо спросила Вероника.

Онорина выпрямилась и, гневно сжав кулаки, объявила:

– Я его защищу, спасу, ваш отец не будет второй жертвой! Нет, нет, я успею. Позвольте мне уехать.

– Мы отправимся вместе, – твердо отчеканила Вероника.

– Прошу вас, – взмолилась Онорина, – не упрямьтесь! Предоставьте это мне, и нынче же вечером я привезу вам отца и сына.

– Но почему?

– Там слишком опасно для вашего отца, а для вас – тем более. Не забывайте о четырех крестах! Распятия будут поставлены именно на острове. Нет-нет, вам нельзя туда ехать. Этот остров проклят.

– Но мой сын?

– Вы увидите его сегодня, через несколько часов.

Вероника отрывисто рассмеялась:

– Через несколько часов! Что за вздор! Вот еще! У меня не было сына четырнадцать лет. Внезапно я узнаю, что он жив, а вы заявляете, что, прежде чем я его обниму, мне следует еще подождать. Ни часа больше! Я предпочитаю тысячу раз рискнуть жизнью, чем отдалять этот миг.

Онорина взглянула на Веронику и, поняв, что та полна непреоборимой решимости, уступила. Она перекрестилась в третий раз и просто сказала:

– Да свершится воля Господня.

Женщины расположились среди пакетов и мешков, загромождавших и без того тесную лодку. Онорина запустила мотор, взялась за румпель и ловко повела суденышко между скалами и рифами, торчавшими из воды.

Глава третья

Сын Ворского

Вероника сидела у правого борта на ящике, лицом к Онорине, и улыбалась. Улыбка ее была еще беспокойная, нерешительная, слабая, точно первый луч солнца, пытающийся пробиться сквозь последние грозовые тучи, но все же счастливая.

Да, именно счастьем светилось ее прекрасное лицо, отмеченное печатью благородства и того своеобразного целомудрия, которое делает иных женщин, перенесших невероятные страдания или сохранившихся благодаря любви, серьезными и лишенными какого бы то ни было женского кокетства.

Ее черные с легкой проседью на висках волосы были собраны в большой узел низко на затылке. У нее была матовая кожа южанки и большие, очень светлые голубые глаза, однотонные, как бледное зимнее небо. Она была хорошо сложена, статна, с высокой грудью.

Ее музыкальный, глубокий голос стал летящим и радостным, когда она заговорила об отыскавшемся сыне. А ни о чем другом она говорить не желала. Напрасно бретонка, пытаясь вернуться к мучившим ее загадкам, размышляла вслух:

– Понимаете, есть две вещи, которым я не могу найти объяснения. Кто оставил этот след, по которому вы добрались из Фауэта точно к тому месту, где я всегда причаливаю? Это заставляет думать, что кто-то из Фауэта побывал на острове Сарек. И с другой стороны, Магеннок покинул остров? Добровольно? Или оттуда забрали его труп? Если так, то каким образом это было сделано?

– Да стоит ли об этом думать? – возражала Вероника.

– Конечно стоит! Сами рассудите: на острове есть лишь моя лодка, на которой я каждые две недели отправляюсь за покупками в Бег-Мейль или Пон-л’Аббе, да две рыбачьих, на которых хозяева ходят выше по берегу до Одьерна, где обычно продают улов. Так как же мог Магеннок попасть на материк? Кроме того, быть может, он покончил с собой? Тогда почему его труп исчез?

Но Вероника упорствовала:

– Умоляю вас, сейчас это не важно. Все выяснится. Давайте побеседуем о Франсуа. Значит, говорите, он появился на Сареке?..

Наконец Онорина уступила просьбам молодой женщины:

– Он появился на Сареке через несколько дней после того, как его у вас похитили. Его принес бедняга Магеннок. Господин д’Эржемон научил Магеннока сказать, что какая-то неизвестная дама отдала ему дитя… затем старик вручил его своей дочери, чтобы та его кормила. Она потом умерла. Меня в то время еще не было на острове: я десять лет служила у одних парижан. Когда я вернулась, это был уже бойкий мальчонка, бегавший по пескам и скалам. Тогда я и поступила в услужение к вашему отцу, обосновавшемуся на Сареке. Когда дочь Магеннока умерла, мы взяли ребенка к себе.

– Но как его звали?

– Франсуа – просто Франсуа. Господин д’Эржемон велел называть себя «господин Антуан». Мальчишка называет его дедушкой.

– А какого он нрава? – с известным беспокойством осведомилась Вероника.

– Ну, в этом смысле мальчонка – истинное благословение Божье, – отозвалась Онорина. – Ни в отца, ни в деда, как признает сам господин д’Эржемон. Милый, ласковый, послушный ребенок. Никогда не злится, всегда добродушен. Этим-то он и покорил своего деда, и тот стал снова вспоминать о вас – настолько внук напоминал ему дочь, от которой он отрекся. «Просто вылитая мать, – говорил он. – Вероника была такая же: нежная, ласковая, любящая». Ну вот он и стал вас разыскивать с моею помощью, так как мало-помалу поведал мне обо всем.

Вероника просияла. Сын похож на нее! Сын – хороший, веселый мальчик!

– Но он знает ли что-нибудь обо мне? – забеспокоилась она. – Знает хотя бы, что его мать жива?

– Знает ли он? Сначала господин д’Эржемон хотел хранить тайну, но я мальчику все рассказала.

– Все?

– Не совсем. Он считает, что его отца нет в живых и что, после того как он и господин д’Эржемон пропали без вести во время кораблекрушения, вы удалились в какой-то монастырь и вас никак не могут найти. А как он всякий раз ждет новостей, когда я возвращаюсь из поездки! Как надеется! Полноте, он очень любит свою мать! Все время напевает песенку, которую вы услышали от меня и которой научил его дед.

– Франсуа! Маленький мой Франсуа!

– О да, он вас любит, – продолжила бретонка. – У него есть матушка Онорина, но вы для него – просто мама. Он хочет поскорее вырасти, закончить учение, чтобы отправиться вас искать.

– Учение? Так он занимается?

– Занимался с дедом, а теперь, вот уже два года, – с симпатичным парнем, которого я привезла из Парижа; зовут его Стефан Мару, он был ранен на войне, весь в шрамах, после операции его уволили вчистую. Франсуа предан ему всем сердцем.

Лодка быстро бежала по тихой воде, от носа ее расходились два серебристых пенных луча. Тучи на горизонте рассеялись. Конец дня обещал быть тихим и ясным.

– Ну рассказывайте же, рассказывайте, – просила Вероника, которой хотелось слушать бретонку еще и еще. – Как он теперь одевается?

– В короткие, до икр, штаны, толстую мягкую рубаху с золотыми пуговицами и берет – такой же, как у его друга, господина Стефана, только красный. Берет ему очень к лицу.

– А он дружит еще с кем-нибудь, кроме господина Мару?

– Раньше дружил со всеми ребятишками, что жили на острове. Но теперь у нас осталось лишь несколько мальчиков, которые служат юнгами, а остальные, когда их отцы ушли на войну, перебрались с матерями на побережье и работают в Конкарно или Лорьяне. На Сареке сейчас одни старики, человек тридцать.

– Но с кем же тогда он играет, гуляет?

– Ну, для этого у него есть прекрасный товарищ.

– Какой товарищ?

– Собачка, которую ему подарил Магеннок.

– Собачка?

– Да, очень смешная, нескладная, помесь спаниеля с фокстерьером – ужасно забавный песик. Да, Дело-в-шляпе – это штучка!

– Дело-в-шляпе?

– Да, так его прозвал Франсуа, и это имя подходит ему как нельзя лучше. Пес всегда такой веселый, жизнерадостный, хотя и очень независимый: порой пропадает где-то часами, даже целыми днями, но всегда появляется, когда чувствует, что он нужен, когда дела идут не так, как хотелось бы. Дело-в-шляпе терпеть не может, когда кто-то плачет, ворчит или бранится. Стоит вам заплакать или даже просто сделать грустное лицо, как он садится перед вами, потом становится на задние лапы, закрывает один глаз и прищуривает другой, словно улыбается, и это настолько забавно, что невозможно удержаться от смеха. «Ладно, старина, – говорит в таких случаях Франсуа, – ты прав, все в порядке, дело в шляпе. Не стоит унывать, правда?» Человек успокаивается, и Дело-в-шляпе тут же куда-то убегает. Свой долг он выполнил.

Вероника смеялась и плакала одновременно. Потом замолчала и надолго помрачнела, погружаясь в отчаяние, которое, впрочем, постепенно уступило место радости. Она думала, какого счастья была лишена все эти четырнадцать лет, что она прожила без своего ребенка, нося траур по живому сыну. Заботы, которыми мать окружает рожденное ею существо, взаимная нежность, гордость, которую она испытывает, когда дитя подрастает и начинает говорить, – все то, что радует и вдохновляет мать, ежедневно вновь и вновь наполняя ее сердце любовью, было Веронике неведомо.

– Ну вот, полпути уже позади, – заметила Онорина.

Лодка плыла недалеко от островов Гленан. В пятнадцати милях правее темной полосой виднелся на горизонте мыс Пенмарк.

Вероника размышляла о своем грустном прошлом, о матери, которую она едва помнила, о долгом детстве подле эгоистичного, угрюмого отца, о своем замужестве – да, прежде всего о замужестве! Она воскрешала в памяти свои первые встречи с Ворским, когда ей было лишь семнадцать лет. Какой страх сразу же внушил ей этот странный человек! Она боялась его и вместе с тем поддавалась его влиянию, как любой в этом возрасте поддается влиянию всего таинственного и непостижимого.

А потом был кошмарный день похищения, за которым последовали еще более кошмарные дни, недели, когда он держал ее взаперти, запугивал и мало-помалу подчинял своей злой воле. Он вырвал у девушки обещание выйти за него, считая, что после происшедшего скандала, получив все же согласие отца, Вероника должна уступить, хотя она всем своим существом восставала против этого союза.

Мозг Вероники упрямо отказывался воскрешать воспоминания о годе замужества. Никогда, даже в страшные часы, когда кошмары прошлого, словно призраки, обступали ее, она не хотела извлекать из глубин своего рассудка это унизительное время, с его горестями, ранами, предательством, эту постыдную жизнь ее мужа, который бессовестно и даже с какой-то циничной гордостью постепенно раскрывал свою натуру: пропойца, шулер, обкрадывающий собутыльников, мошенник и шантажист, он производил на жену впечатление некоего гения зла, жестокого и неуравновешенного, – впечатление, до сих пор заставлявшее Веронику трепетать.

– Хватит вам мечтать, госпожа Вероника, – окликнула ее Онорина.

– Это не мечты, не воспоминания, – отвечала та, – это угрызения совести.

– Угрызения совести? У вас, госпожа Вероника? Да вы же мученица!

– Мученица, понесшая заслуженную кару.

– Все уже позади, госпожа Вероника, вы ведь сейчас вновь обретете и сына, и отца. Полно вам, подумайте лучше, какое вас ждет счастье.

– Неужели я буду когда-нибудь счастливой?

– Это вы-то? Скоро сами убедитесь. Смотрите, вот и Сарек.

Онорина достала из-под банки большую раковину, которой она на манер древних моряков пользовалась в качестве рупора, приставила ее к губам, надула щеки, и все вокруг наполнилось мощным ревом.

Вероника вопросительно взглянула на бретонку.

– Это я его так зову, – пояснила Онорина.

– Франсуа? Вы зовете Франсуа?

– Я всегда так делаю, когда возвращаюсь. Он кубарем скатывается со скал, где мы живем, и подбегает к самому молу.

– Значит, я его сейчас увижу? – побледнев, спросила Вероника.

– Конечно увидите. Сложите свою вуаль вдвое, чтобы он не узнал вас по портрету, который у него есть. Я скажу, что вы – дама, пожелавшая посетить Сарек.

Остров уже был виден отчетливо, однако у подножия утесов море кипело бурунами.

– Опять эти рифы, до чего они мне надоели! Смотрите, их ведь там видимо-невидимо! – воскликнула Онорина, которая уже заглушила мотор и вооружилась короткими веслами. – Заметили? Только что море было совершенно спокойным, но здесь оно всегда волнуется.

И в самом деле, тысячи и тысячи мелких волн сталкивались, бурлили, ведя с утесами постоянную и беспощадную битву. Лодка, казалось, плыла в непрекращающемся стремительном водовороте. Среди кипящей пены не было видно ни одного клочка голубой или зеленой воды. Только белоснежная кипень, словно взбитая неумолимыми силами, ополчившимися на острые иззубренные скалы.

– Здесь повсюду так, – продолжила Онорина. – Из-за этого на Сарек можно высадиться только из лодки. Вот уж где боши[2] не смогли бы устроить базу для своих субмарин. Два года назад сюда на всякий случай приезжали офицеры из Лорьяна – разузнали поподробнее насчет пещер, которые находятся на западном берегу; в них можно проникнуть только при отливе. Так они лишь время потеряли. У нас им нечего было делать. Посудите сами, здесь все вокруг усеяно скалами, причем скалами остроконечными, которые так и норовят предательски впиться в днище твоей лодки. Они очень опасны, но еще более следует бояться больших утесов, которые хорошо видны, имеют свои имена и повинны во множестве кораблекрушений. А вот и они!

Голос бретонки вдруг зазвучал глухо. Напряженно, словно боясь сделать даже неуловимый жест, она указала на группу могучих утесов, вздымавшихся над водой и имевших самые причудливые формы: присевших на задние лапы животных, зубчатых башен, колоссальных шпилей, голов сфинксов, грубых пирамид. Их черный гранит отличался красноватым оттенком, словно все они были обагрены кровью.

Бретонка снова зашептала:

– Уже много веков они охраняют остров, точно свирепые звери, которым нравится лишь причинять зло и убивать. Они… они… Нет, лучше о них вообще не говорить и даже не думать. Это тридцать свирепых чудовищ… Да, госпожа Вероника, их ровно тридцать.

Женщина перекрестилась и, немного успокоившись, продолжила:

– Да, их тридцать. Ваш отец утверждает, что Сарек называют островом Тридцати Гробов, потому что все эти скалы в той или иной мере горбаты и их сначала называли Тридцатью Горбами, а потом «горбы» превратились в «гробы» – уж больно тут мрачное место. Не знаю, наверно, так оно и было… Но, госпожа Вероника, эти скалы и есть самые настоящие гробы, и если бы можно было проникнуть в их нутро, там обнаружились бы груды костей. Господин д’Эржемон сам говорит, что слово «Сарек» происходит от «саркофага», а так, утверждает он, ученые и называют гробы. И потом… – Онорина замолкла, словно желая отвлечься, и, показав рукою на скалу, сказала: – Взгляните, госпожа Вероника, за этим утесом, что преграждает нам путь, в просвете будет видна наша маленькая гавань, а на причале – красный берет Франсуа.

Вероника слушала объяснения Онорины вполуха. Она вся подалась вперед, чтобы поскорее увидеть фигуру сына, а тем временем бретонка, словно не в силах сопротивляться навязчивой мысли, продолжила:

– И потом, на Сареке… поэтому-то ваш отец и поселился на нем… на Сареке есть дольмены[3]. Они ничем не примечательны, кроме того, что очень похожи один на другой. И знаете, сколько их? Тоже тридцать, как и этих скал! Они стоят по всему острову, на утесах, и каждый – напротив той из этих тридцати скал, чье имя он и носит. Доль-эр-Рек, Доль-Керлитю и так далее. Ну, что вы на это скажете?

Бретонка произнесла названия дольменов тем же робким голосом, каким говорила обо всем этом, словно боялась, что ее услышат скалы, в которые она сама силой своего воображения вдохнула жизнь, грозную и священную.

– Что вы скажете на это, госпожа Вероника? Тут столько таинственного, что, говорю вам, лучше обо всем этом помолчать. Я расскажу вам все, когда мы уедем далеко от острова и вы будете вместе – вы, ваш малыш Франсуа и отец.

Вероника хранила молчание, вглядываясь в сторону, указанную ей бретонкой. Повернувшись спиною к спутнице и вцепившись руками в борт лодки, она смотрела во все глаза – ведь здесь, в этом просвете между скалами, вот-вот появится ее вновь обретенное дитя!

Наконец лодка доплыла до скалы. Онорина оттолкнулась от нее веслом, и суденышко поравнялось с краем утеса.

– Ах, его нет! – с болью в голосе воскликнула Вероника.

– Франсуа нет? Но это невозможно! – изумилась Онорина.

Она в свою очередь вгляделась в темневшие в нескольких сотнях метров от них большие валуны, лежавшие на песчаном берегу и служившие в качестве мола. Лодку поджидали три женщины, девочка и несколько старых моряков. Мальчик действительно отсутствовал. Красного берета нигде не было видно.

– Очень странно, – тихо заметила Онорина. – Впервые в жизни он не пришел на мой зов.

– Может, он заболел? – предположила Вероника.

– Нет, Франсуа никогда не болеет.

– В чем же тогда дело?

– Не знаю.

– Неужели вас ничто не настораживает? – спросила обеспокоенная Вероника.

– За мальчика я не боюсь, но вот за вашего отца… Говорил мне Магеннок не оставлять его одного. Ведь угрожали-то ему!

– Но его могут защитить и Франсуа, и господин Мару, его учитель. Скажите же, что, по-вашему, произошло?

Помолчав, Онорина пожала плечами:

– Глупости все это! Вздор, да и только! Не сердитесь на меня. Это во мне невольно заговорила бретонка. Если не считать нескольких лет, я прожила всю жизнь среди всяких историй и легенд. Не будем об этом.

Сарек представлял собою длинное и неровное плоскогорье, покрытое старыми деревьями и опиравшееся на довольно высокие и чрезвычайно иззубренные скалы. Остров, казалось, был окружен короной из рваных кружев, постоянно терзаемых дождями, ветрами, солнцем, снегом, морозами, туманами, всей водою, падающей с неба и сочащейся из земли.

Единственное доступное с моря место находилось на восточном берегу острова – там, где в котловине расположилась деревенька, состоящая из рыбачьих хижин, после начала войны большею частью заброшенных. Здесь была маленькая бухта, защищенная молом. Море тут всегда было спокойным. У мола на воде покачивались две лодки.

Перед тем как сойти на сушу, Онорина сделала последнюю попытку:

– Ну вот, госпожа Вероника, мы и прибыли. Может, вам все же не стоит выходить на берег? Подождите, часа через два я приведу вам и сына, и отца, и мы пообедаем в Бег-Мейле или в Пон-л’Аббе. Согласны?

Вероника молча поднялась и выпрыгнула на мол.

– Скажите-ка, друзья, – спросила Онорина, которая тоже ступила на берег и больше на своем не настаивала, – почему Франсуа не пришел нас встречать?

– В полдень он был здесь, – объявила одна из женщин. – Но он ведь ждал вас только завтра.

– Верно… Хотя должен же он был услышать, что я плыву… Ладно, посмотрим.

Когда мужчины начали ей помогать разгружать лодку, она сказала:

– В Монастырь это поднимать не нужно. Чемоданы тоже. Разве что… Сделаем вот как: если к пяти я не спущусь, пошлите наверх мальчишку с чемоданами.

– Да я сам их принесу, – отозвался один из матросов.

– Как хочешь, Коррежу. Да, а что с Магенноком, не знаешь?

– Магеннок уехал. Я сам перевозил его в Пон-л’Аббе.

– Когда это было, Коррежу?

– Да на следующий день после вашего отъезда, госпожа Онорина.

– А что он собирался там делать?

– Он сказал, что хочет… насчет своей отрубленной руки… сходить на богомолье, но куда – не знаю.

– На богомолье? Возможно, в Фауэт, в часовню Святой Варвары?

– Да, верно… Он так и сказал – в часовню Святой Варвары.

Расспрашивать дальше Онорина не стала. Сомнений в том, что Магеннок погиб, больше не было. Вместе с Вероникой, снова опустившей вуаль, они двинулись по каменистой тропке с вырезанными в скале ступенями, которая среди дубовой рощи поднималась к северной оконечности острова.

– В конце концов, – проговорила Онорина, – надо признаться, я совсем не уверена, что господин д’Эржемон захочет уехать. Все мои истории он считает ерундой, хотя и сам многому удивляется.

– Он живет далеко отсюда? – осведомилась Вероника.

– В сорока минутах ходьбы. Там уже фактически другой остров, примыкающий к первому, – сами увидите. Бенедиктинцы построили на нем монастырь.

– С ним там живут только Франсуа и господин Мару?

– До войны жили еще двое. А теперь мы с Магенноком делаем почти всю работу. Правда, нам помогает кухарка Мари Легоф.

– Когда вы уехали, она осталась там?

– Ну разумеется.

Женщины вышли на плоскогорье. Тропинка вилась вдоль берега, петляя вверх и вниз по крутым склонам. Среди еще редкой листвы старых дубов виднелись шары омелы. Океан, вдали серо-зеленый, опоясывал остров белой лентой пены.

Вероника спросила:

– Как вы собираетесь поступить, Онорина?

– Я войду одна и поговорю сначала с вашим отцом. Вы подождете у садовой калитки, а потом я вас позову и представлю Франсуа как подругу его матери. Он, конечно, обо всем догадается, но не сразу.

– Как вы считаете, отец примет меня хорошо?

– О, с распростертыми объятиями, госпожа Вероника! – воскликнула бретонка. – Мы все будем так рады, если только… если только ничего не случилось. Все-таки странно, что Франсуа нас не встретил. Ведь нашу лодку было видно с любой точки острова, начиная от островов Гленан.

Онорина опять вернулась к тому, что господин д’Эржемон называл «глупостями», и дальше женщины шли в молчании. Веронику обуревали нетерпение и тревога.

Внезапно Онорина перекрестилась.

– И вы перекреститесь, госпожа Вероника, – посоветовала она. – Хоть монахи и освятили это место, здесь с древних времен осталось много всякого, что приносит беду. Особенно тут, в лесу Большого Дуба.

Под «древними временами» бретонка явно имела в виду времена друидов и человеческих жертвоприношений. И вправду, женщины вступили в лес, где дубы стояли в отдалении друг от друга, каждый на пригорке из замшелых камней, похожие на античные божества с их алтарями, таинственными культами и грозным могуществом.

Вероника, последовав примеру бретонки, перекрестилась, а затем вздрогнула и проговорила:

– До чего же тут уныло! Ни цветочка, словно в пустыне.

– Если потрудиться, цветы тут растут прекрасно. Вот увидите, какой цветник у Магеннока, в конце острова, справа от Дольмена Фей… Это место называют здесь Цветущим Распятием.

– Они и в самом деле хороши?

– Восхитительны, поверьте. Только места для посадки Магеннок выбирает придирчиво. Он готовит землю, трудится над нею. Смешивает с какими-то листьями, свойства которых известны ему одному. – И она добавила вполголоса: – Вы обязательно увидите цветы Магеннока. Таких нет нигде на свете. Чудо, а не цветы!

Обогнув холм, дорога резко уходила вниз. Громадная трещина разделяла остров надвое; вторая его часть была меньше первой и не такая высокая.

– Это место называется у нас Монастырь, – пояснила бретонка.

Меньший островок окружали отвесные иззубренные скалы, возвышавшиеся над ним словно корона. С главным островом он соединялся гребнем утеса длиною метров в пятьдесят и немногим шире стены донжона[4]; издали этот узкий гребень казался острым, словно лезвие топора.

Посредине утес прорезала глубокая расселина. На ее краях располагались лежни деревянного моста, перекинутого через пропасть.

Путницы ступили на мост, тесно прижавшись друг к другу: он был узок и раскачивался от их шагов и порывов ветра.

– Смотрите: вон там, внизу, на самом конце островка, уже виден угол Монастыря, – сказала Онорина.

Тропинка, по которой они теперь шли, пересекала луг, в шахматном порядке засаженный небольшими пихтами. Другая тропинка сворачивала вправо и исчезала в густом подлеске.

Вероника не спускала глаз с Монастыря, низкий фасад которого мало-помалу выступал из-за деревьев… но тут бретонка остановилась как вкопанная и, повернувшись к возвышавшемуся справа лесу, крикнула:

– Господин Стефан!

– Кого вы зовете? – спросила Вероника. – Господина Мару?

– Да, учителя Франсуа. В просвете между деревьями я видела, как он бежал к мосту. Господин Стефан!.. Что ж он не откликается? А вы его заметили?

– Нет.

– Но это явно был он, в своем белом берете… Впрочем, мост позади нас еще виден. Подождем, пока господин Мару не появится.

– Зачем мы станем ждать? Ведь если есть какая-то опасность, она в Монастыре.

– Верно. Поспешим.

Охваченные дурными предчувствиями, они ускорили шаг, потом, не сговариваясь, побежали – до такой степени их опасения усиливались по мере приближения к цели.

Островок вновь сузился, перегороженный низкой стеной, ограничивающей владения Монастыря. В этот миг оттуда донеслись крики.

Онорина воскликнула:

– Зовут на помощь! Вы слышали? Кричала женщина. Это кухарка Мари Легоф.

Она подбежала к воротам, выхватила ключ – но руки у нее дрожали так сильно, что ей никак не удавалось попасть в скважину.

– Через пролом! – решила она. – Сюда, направо!

Пройдя сквозь дыру в стене, женщины оказались на широкой, усеянной обломками камней лужайке; извилистая тропка то и дело терялась среди зарослей плюща или в густом мху.

– Идем, идем! – надсаживалась Онорина. – Мы здесь!

Потом вдруг добавила:

– Крики стихли… Это ужасно! Бедная Мари Легоф!

И, схватив Веронику за руку, предложила:

– Нужно обойти здание. Фасад с другой стороны. Здесь двери и ставни всегда заперты.

Однако Вероника, зацепившись ногою за какой-то корень, упала на колени. Когда она поднялась, бретонка уже огибала левое крыло. Вместо того чтобы бежать следом за ней, Вероника бессознательно бросилась к дому, взбежала на крыльцо и, наткнувшись на запертую дверь, принялась барабанить в нее кулаками.

Последовать примеру Онорины и обогнуть здание казалось ей потерей времени, которую никак не удастся восполнить. Видя, однако, тщету своих усилий, она уже решилась было последовать за бретонкой, как вдруг в доме, у нее над головой, вновь раздались крики.

Это был голос мужчины, и, как показалось Веронике, она узнала отца. Молодая женщина попятилась. Внезапно одно из окон второго этажа распахнулось, и в нем показался господин д’Эржемон с перекошенным от ужаса лицом.

– На помощь! – задыхаясь, крикнул он. – На помощь! Чудовище! На помощь!

– Отец! Отец! – в отчаянии воскликнула Вероника. – Это я!

Господин д’Эржемон на секунду опустил голову, но, не увидев дочери, попытался перешагнуть через подоконник. В этот миг за спиной у него раздался грохот, и одно из стекол разлетелось вдребезги.

– Убийца! Убийца! – завопил он, вновь скрываясь в комнате.

Обезумевшая и беспомощная, Вероника огляделась вокруг. Как спасти отца? Стена была слишком высока, забраться по ней женщина не могла. По счастью, метрах в двадцати у стены дома лежала лестница. Хотя она оказалась невероятно тяжелой, Веронике с огромным трудом удалось подтащить ее под окно и приставить к стене.

В самые трагические моменты жизни, когда разум наш пребывает в расстройстве и смятении, а тело сотрясает дрожь ужаса, наши мысли, цепляясь одна за другую, все же повинуются какой-то внутренней логике. Именно поэтому Вероника и удивилась: почему не слышно голоса Онорины, почему та не спешит вмешаться?

Потом она подумала о Франсуа. Где он? Последовал за Стефаном Мару и бог весть почему убежал вместе с ним? А может, побежал позвать кого-нибудь на помощь? И кто этот неизвестный, которого господин д’Эржемон обозвал чудовищем и убийцей?

Лестница не доставала до окна, и Вероника сразу поняла, что ей будет стоить больших трудов попасть в комнату. И тем не менее она не раздумывала. Там, наверху, слышались звуки борьбы, сопровождавшиеся сдавленными криками ее отца. Женщина начала карабкаться по лестнице, и вскоре ей удалось схватиться рукой за нижний прут решетки, ограждавшей подоконник. Заметив узкий карниз, она поставила на него колено, подтянулась и, просунув голову в окно, увидела развернувшуюся в комнате драму.

В этот миг господин д’Эржемон как раз вновь отступил к окну, повернулся – и Вероника увидела его лицо. Отец стоял неподвижно, взгляд его блуждал, а руки были вытянуты вперед в нерешительности, словно в ожидании чего-то жуткого, что вот-вот должно было произойти.

Он, запинаясь, бормотал:

– Убийца… Убийца… Так это ты? Будь проклят!.. Франсуа! Франсуа!

По-видимому, он звал внука на помощь, но тот, вероятно, тоже подвергся нападению, быть может был ранен или даже убит!

Собрав последние силы, Вероника ступила ногой на карниз.

«Это я! Я!» – хотела она закричать.

Но крик застрял у нее в горле. Она разглядела, увидела!.. Напротив отца, шагах в пяти от него, у противоположной стены комнаты, стоял некто и медленно наводил револьвер на господина д’Эржемона. И этот некто… О ужас! Вероника узнала красный берет, о котором упоминала Онорина, фланелевую рубаху с золотыми пуговицами… Но главное, в этом юном лице, искаженном злобой, она узнала выражение, какое видела на лице у Ворского, когда на него накатывали приступы ненависти и жестокости.

Мальчик пока ее не видел. Его глаза не отрывались от мишени, – казалось, он испытывает нечто вроде свирепой радости, медля с роковым движением пальца.

Вероника тоже не издала ни звука. Ни слова, ни крик не могли отвратить гибель отца. Ей следовало сделать одно: броситься между отцом и сыном. Она резко подтянулась и перелезла через подоконник.

Но было поздно. Раздался выстрел, и господин д’Эржемон со стоном повалился на пол.

И в ту самую секунду, когда старик рухнул как подкошенный, а мальчик застыл с поднятой для выстрела рукой, дверь в глубине комнаты растворилась. Ворвавшаяся Онорина узрела картину во всей ее, если так можно выразиться, жути.

– Франсуа! – вскричала она. – Ты?!

Мальчик бросился на нее. Бретонка попыталась преградить ему путь, но борьба даже не успела завязаться. Франсуа попятился, вскинул руку с револьвером и выстрелил.

Колени Онорины подогнулись, и тело ее медленно осело в дверном проеме. Мальчик перескочил через нее и скрылся, а бретонка все продолжала бормотать:

– Франсуа! Франсуа!.. Нет, не верю… Это невозможно… Франсуа!..

За дверью послышался хохот. Да, это смеялся мальчик. Услышав его жуткий, адский смех, похожий на смех Ворского, Вероника ощутила ту же нестерпимую муку, какую она испытывала когда-то, находясь рядом с Ворским.

Она не стала преследовать убийцу и даже не окликнула его.

Внезапно Вероника услышала свое имя, произнесенное слабым голосом:

– Вероника… Вероника…

Распростертый на полу господин д’Эржемон смотрел на нее остекленелым, уже полным смерти взором.

Она опустилась на колени рядом с отцом и принялась было расстегивать окровавленные жилет и сорочку, чтобы хоть немного унять струящуюся из раны кровь, но он мягко отвел ее руку. Вероника поняла: старания ее напрасны, но отец хочет ей что-то сказать. Она нагнулась к его губам.

– Вероника… Прости… Вероника…

Это было главное, что занимало угасающие мысли старика. Она поцеловала его в лоб и сквозь слезы проговорила:

– Молчи, отец… Не нужно себя утомлять…

Но он хотел сказать что-то еще, с его губ срывались нечленораздельные звуки, в которых Вероника в отчаянии пыталась уловить хоть какой-то смысл. Жизнь быстро покидала старика. Его рассудок погружался во мрак. Вероника приложила ухо к обессилевшим губам отца и разобрала несколько слов:

– Берегись… Берегись… Божьего Камня…

Внезапно старик приподнялся. Его глаза вспыхнули последним отблеском угасающего пламени. Веронике показалось, что, взглянув на нее, отец только теперь понял важность ее присутствия здесь и испугался опасностей, которые ее подстерегали. Хриплым, полным ужаса голосом, однако вполне отчетливо он проговорил:

– Не оставайся здесь, иначе погибнешь… Беги с этого острова… Прочь… Прочь…

Голова его вновь упала. Он пробормотал еще несколько слов, которые Веронике удалось разобрать:

– Ах, крест… Четыре креста Сарека… Дочь моя, дочь моя… Распятие…

Все было кончено.

Молодая женщина почувствовала, как наступившая тишина навалилась на нее и с каждой секундой давит все сильнее.

– Бегите с этого острова, – раздался голос рядом с Вероникой. – Прочь. Это воля вашего отца, госпожа Вероника.

Бледная Онорина сидела на полу подле нее, обеими руками прижимая к груди пропитанную кровью салфетку.

– Но вы ранены! – воскликнула Вероника. – Дайте-ка я посмотрю.

– Потом… Мною займетесь потом, – прошептала бретонка. – Ах, чудовище! Если бы я успела… Но дверь внизу была забаррикадирована…

– Позвольте вам помочь! – с мольбой в голосе настаивала Вероника. – Не упрямьтесь.

– Хорошо… Но сначала… Мари Легоф, кухарка, внизу, на лестнице… Тоже ранена, может, уже при смерти… Ступайте к ней…

Вероника бросилась к двери, в которую убежал ее сын. За нею оказалась просторная прихожая. На нижних ступенях лестницы, согнувшись пополам, хрипела Мари Легоф.

Она умерла почти тотчас же, не приходя в сознание, – третья жертва непостижимой трагедии.

Как и предсказал старый Магеннок, господин д’Эржемон оказался ее второй жертвой.

Глава четвертая

Несчастные жители Сарека

Перевязав рану Онорины, оказавшуюся неглубокой и с виду не угрожавшей жизни бретонки, и перенеся тело Мари Легоф в загроможденную книгами и обставленную как рабочий кабинет большую комнату, где лежал труп ее отца, Вероника закрыла господину д’Эржемону глаза, накинула на него простыню и попробовала молиться. Однако слова молитвы не шли у нее с губ, а рассудок не мог ни на чем сосредоточиться. Многочисленные удары судьбы оглушили женщину. Обхватив голову руками, она просидела почти час; Онорина забылась горячечным сном.

Изо всех сил Вероника старалась прогнать образ сына, как привыкла уже прогонять воспоминания о Ворском. Однако два этих образа смешивались, кружили вокруг нее, плясали перед закрытыми глазами, словно светлые пятна, которые во мраке наших упрямо сомкнутых глаз проплывают взад и вперед, раздваиваются и вновь соединяются. Перед мысленным взором Вероники все время вставало одно и то же лицо – жестокое, насмешливое и мерзко кривляющееся.

Она не испытывала горя матери, оплакивающей сына. Ее сын умер четырнадцать лет назад, а тот, который только что воскрес, тот, на кого она готова была излить всю свою материнскую нежность, почти сразу стал ей чужим, даже хуже того: он стал сыном Ворского! Как же она могла испытывать горе?

Но насколько же глубоко было ранено все ее существо! Потрясение, испытанное ею, было подобно тем катаклизмам, что переворачивают вверх дном дотоле мирную землю. Что за адский спектакль! Что за безумная и ужасная картина! Что за удар судьбы – страшный и в то же время иронический! Ее сын убивает ее отца в тот самый миг, когда после стольких лет разлуки и скорби она уже готова была обнять их обоих и зажить с ними в согласии и нежности! Ее сын – убийца! Ее сын сеет вокруг себя смерть! Ее сын наводит на людей беспощадное оружие и убивает – с легким сердцем и даже испытывая при этом порочную радость!

Мотивы, которыми можно было все это объяснить, ее не интересовали. Почему ее сын так поступил? Почему его учитель Стефан Мару – безусловно сообщник, а может быть, и подстрекатель – сбежал, прежде чем случилась драма? Вероника даже не пыталась искать ответы на эти вопросы. Она думала лишь об ужасной сцене насилия и смерти. И спрашивала себя, не является ли смерть единственным для нее выходом, единственной развязкой.

– Госпожа Вероника… – прошептала вдруг бретонка.

– Что? Что случилось? – воскликнула молодая женщина, выходя из оцепенения.

– Вы ничего не слышите?

– А что?

– Внизу звонят. Должно быть, принесли ваши чемоданы.

Вероника вскочила:

– Но что я им скажу? Как это все объяснить? Если станут обвинять мальчика…

– Ни слова, прошу вас. Предоставьте разговаривать мне.

– Но вы слабы, моя бедная Онорина.

– Ничего, так будет лучше.

Вероника спустилась вниз и, попав в обширную прихожую, выложенную черными и белыми плитками, отодвинула засов массивной двери.

За нею и в самом деле стоял один из матросов.

– Я стучался в кухонную дверь, – сказал он. – Мари Легоф, наверно, куда-то вышла. А госпожа Онорина дома?

– Она наверху и хотела бы с вами поговорить.

Несколько оробев при виде столь бледной и серьезной молодой женщины, матрос молча пошел за ней.

Онорина уже поджидала их на втором этаже, стоя в открытой двери:

– А, это ты, Коррежу? Слушай меня внимательно, но только не болтай потом лишнего, ладно?

– Что случилось, госпожа Онорина? Вы никак ранены? В чем дело?

Онорина вышла из дверного проема и ровным голосом проговорила, указывая на покрытые белыми простынями трупы:

– Господин Антуан и Мари Легоф. Убиты.

Лицо мужчины перекосилось, и он воскликнул:

– Убиты?! Да как же это?! Кто их убил?

– Не знаю, мы пришли, когда все уже было кончено.

– А… а как же маленький Франсуа? И господин Стефан?

– Исчезли. Вероятно, тоже убиты.

– А… а Магеннок?

– Магеннок? С чего это ты вдруг о нем вспомнил, а, Коррежу?

– Потому что… потому что если Магеннок жив, то другое дело. Магеннок любил повторять, что первым будет он. А уж он-то просто так ничего не говорил. Он всегда на три туаза[5] под землю видел.

Недолго помешкав, Онорина сказала:

– Магеннока тоже убили.

На этот раз Коррежу явно потерял присутствие духа: на лице его появился безумный ужас, какой Вероника уже не раз замечала у Онорины. Он осенил себя крестом и тихо прошептал:

– Стало быть… стало быть, вот оно как, госпожа Онорина? Магеннок ведь знал, что такое случится. Однажды он плыл со мной в лодке и сказал: «Это не за горами. Нужно отсюда уезжать».

И, недолго думая, матрос развернулся и поспешил вниз по лестнице.

– Погоди, Коррежу! – приказала Онорина.

– Нужно уезжать, так сказал Магеннок. Всем нужно уезжать.

– Погоди, – повторила Онорина.

Матрос в нерешительности остановился, и она продолжила:

– Я согласна, нужно уезжать. И завтра к вечеру мы уедем. Но прежде следует заняться господином Антуаном и Мари Легоф. Сейчас ты пошлешь сюда сестер Аршиньа – пусть пободрствуют эту ночь над мертвыми. Женщины они гадкие, но зато им это не впервой. Пусть явятся две из трех. Я заплачу каждой вдвое против обычного.

– А потом, госпожа Онорина?

– Ты вместе со стариками займешься гробами, а на рассвете мы похороним погибших в освященной земле, на церковном кладбище.

– А потом, госпожа Онорина?

– Потом ты свободен, и другие тоже. Можете собирать пожитки и отправляться на все четыре стороны.

– А как же вы, госпожа Онорина?

– У меня есть лодка. Ладно, хватит болтовни. Ну что, договорились?

– Договорились. Нужно ведь провести здесь еще всего одну ночь. Думаю, за ночь тут ничего больше не случится?

– Да нет же, нет. Ступай, Коррежу, и поторапливайся. Главное, не говори другим, что Магеннок мертв. Иначе их здесь будет не удержать.

– Обещаю, госпожа Онорина.

И с этими словами матрос убежал.

Через час появились сестры Аршиньа – две высохшие костлявые старухи, похожие на колдуний, в чепцах с засаленными бархатными лентами. Онорина перешла к себе в комнату, расположенную на том же этаже, в конце левого крыла.

Бодрствование над покойниками началось.

Часть этой ночи Вероника провела подле отца, а часть – у изголовья Онорины, состояние которой ухудшилось. В конце концов Вероника уснула. Разбудила ее бретонка, которая вдруг заговорила в одном из тех приступов горячки, когда сознание затемнено еще не полностью:

– Франсуа, наверно, спрятался… и господин Стефан тоже… Магеннок показал им на острове много всяких укромных уголков. Так что их никто не увидит и никто ничего не узнает.

– Вы в этом уверены?

– Уверена… Значит, так. Завтра, когда все покинут Сарек и мы останемся вдвоем, я дам в раковину условный сигнал, и Франсуа придет сюда.

Вероника возмутилась:

– Но я не желаю его видеть! Он меня ужасает! Будь он проклят, так же как и его отец! Сами посудите: он убил моего отца прямо у меня на глазах! Убил Мари Легоф! Он и вас хотел убить! Нет, я ненавижу это чудовище, он мне отвратителен!

Бретонка легонько пожала Веронике руку и прошептала:

– Не осуждайте его, он не понимал, что делал.

– Что вы такое говорите? Не понимал? Но я же видела его глаза – глаза Ворского!

– Он не понимал… он обезумел…

– Обезумел? Да о чем вы?

– Да, госпожа Вероника. Я знаю мальчика. Он сама доброта. Он мог сделать все это лишь в припадке безумия… и господин Стефан тоже. Теперь они, наверно, рыдают от отчаяния.

– Но это немыслимо… Я не могу поверить…

– Не можете поверить, потому как не знаете, что тут происходит… и что вот-вот произойдет. Если бы вы знали… Ах, тут такое, такое…

Голос Онорины замер. Лежа с открытыми глазами, она продолжала беззвучно шевелить губами.

До рассвета больше ничего не произошло. Около пяти утра Вероника услышала стук молотков, и почти тут же дверь распахнулась и в ее комнату влетели весьма взволнованные сестры Аршиньа.

Оказалось, они узнали правду: Коррежу, чтобы хоть немного взбодриться, выпил лишку и проговорился.

– Магеннок мертв! – вопили они. – Магеннок мертв, а вы ничего не сказали! Мы уезжаем. Давайте наши деньги, да поскорее.

Едва Онорина с ними расплатилась, как сестры со всех ног бросились прочь, и часом позже остальные женщины острова, уведомленные ими, собрались вместе, таща за собою своих мужей. Все твердили одно и то же:

– Нужно уезжать! Нужно собираться, потом будет поздно. Нам хватит и двух лодок.

Онорине пришлось употребить все свое влияние, чтобы удержать их. Вероника дала всем денег, и похороны состоялись, хотя и прошли в большой спешке. Неподалеку находилась старая церковь, поддерживавшаяся заботами господина д’Эржемона, где священник из Пон-л’Аббе раз в месяц служил мессу. Рядом с нею было древнее кладбище сарекских аббатов. Там и предали земле тела погибших; старик, в обычное время исполнявший обязанности ризничего, пробормотал слова благословения.

Казалось, все вокруг немного тронулись умом. Слова и жесты людей сделались резкими и порывистыми. Они были одержимы лишь мыслью об отъезде и не обращали ни малейшего внимания на Веронику, тихонько плакавшую и молившуюся поодаль.

К восьми часам все было кончено. Мужчины и женщины бросились на противоположный берег острова. Вероника, которой чудилось, будто она попала в какой-то кошмарный мир, где события следуют одно за другим вопреки всякой логике и никак между собой не связаны, вернулась к Онорине: бретонка была так слаба, что даже не смогла присутствовать на похоронах своего хозяина.

– Мне уже лучше, – сказала она. – Мы уедем сегодня или завтра, и обязательно вместе с Франсуа. – И, заметив возмущение Вероники, добавила: – Да, вместе с Франсуа и господином Стефаном. Я очень хочу уехать отсюда и забрать с собою вас и Франсуа. На этом острове появилась смерть, она уже хозяйничает здесь. Надо отдать ей Сарек. Все мы должны уехать.

Спорить с нею Вероника не стала. Около девяти снова послышались чьи-то торопливые шаги. Это явился из деревни Коррежу. Едва переступив порог, он воскликнул:

– Они украли вашу лодку, госпожа Онорина! Лодка пропала!

– Не может быть! – усомнилась бретонка.

Задыхаясь, матрос продолжил:

– Пропала! Сегодня утром я кое о чем догадался. Но выпил лишку, что было, то было, и о лодке не подумал. Однако другие тоже видели – швартов перерезан. Это случилось ночью. Они уплыли, уплыли на вашей лодке!

Женщины переглянулись: значит, Франсуа и Стефан Мару сбежали.

Онорина процедила сквозь зубы:

– Да, так и есть. Он умел управлять лодкой.

Вероника испытала известное облегчение, узнав, что мальчик уехал и она его больше не увидит. Однако объятая страхом Онорина воскликнула:

– Но… но как же нам быть?!

– Надо поскорее уезжать, госпожа Онорина. Лодки готовы, пожитки собраны. К одиннадцати в деревне не останется ни души.

– Онорина не может ехать, – вмешалась Вероника.

– Могу, могу. Я сдюжу! – объявила бретонка.

– Вздор! Подождем день-два. Приезжайте за нами послезавтра, Коррежу.

Она подтолкнула матроса к двери, хотя у того и в мыслях не было уходить.

– Ладно, вернусь послезавтра. К тому же за один раз всего не увезешь. Да и потом надо будет сюда как-нибудь наведаться, посмотреть как и что. Выздоравливайте, госпожа Онорина.

С этими словами матрос вышел.

– Коррежу! Коррежу!

Приподнявшись в постели, Онорина в отчаянии звала матроса.

– Нет, нет, не уходи, Коррежу! Подожди, ты должен отнести меня в свою лодку.

Бретонка прислушалась и, поскольку Коррежу не возвращался, попыталась встать:

– Мне страшно… Я не хочу оставаться одна…

Вероника попробовала ее удержать:

– Но вы же не одна, Онорина. Я вас не брошу.

После отчаянной борьбы Онорина, силой уложенная в кровать, принялась беспомощно бормотать:

– Я боюсь… Мне страшно… Этот остров проклят. Оставаться здесь – значит искушать Господа. Смерть Магеннока – это предупреждение. Я боюсь…

Она бредила, однако какой-то уголок ее сознания оставался ясным, поэтому вполне осмысленные и четкие слова смешивались у нее с бессвязными, в которых проявлялась ее суеверная душа бретонки.

Вцепившись Веронике в плечо, Онорина лепетала:

– Говорю вам… Остров проклят… Однажды Магеннок мне так и сказал: «Сарек – это одни из ворот ада, которые сейчас заперты. Но когда они откроются, беды налетят на остров, словно буря».

Вняв уговорам Вероники, бретонка наконец немного успокоилась и уже более ровным, хотя и поминутно затихающим голосом продолжила:

– Он любил наш остров, впрочем, как и все мы. Говорил о нем какие-то непонятные вещи: «Ворота эти – в обе стороны, Онорина, они открываются и в рай». Да, жить на острове было неплохо. Мы его любили. Магеннок заставлял остров дарить ему цветы. Громадные цветы, раза в три выше обычных и гораздо красивее.

Медленно тянулись минуты. Комната помещалась в самом конце крыла, окна которого выходили на обе стороны острова, прямо на возвышавшиеся над морем скалы.

Вероника сидела, устремив взор на белые валы, гонимые усилившимся ветром. Солнце вставало в таком густом тумане, что побережья Бретани не было видно. Но на востоке, за полосой пены, продырявленной черными остриями скал, тянулась пустынная равнина океана.

Погружаясь в сон, бретонка бормотала:

– Говорят, будто ворота – это камень и будто попал он сюда издалека, из чужих краев… Божий Камень… А еще говорят, будто он драгоценный, сделан пополам из золота и серебра. Божий Камень. Камень, дарующий смерть или жизнь. Магеннок его видел… Он отворил ворота и сунул в них руку… И его рука… его рука опалилась.

Вероника чувствовала себя подавленной. Ум ее мало-помалу пропитывал страх – так вода неспешно пропитывает землю. Ужасы, испуганной свидетельницей которых она была уже несколько дней, казалось, предваряли собой события еще более грозные, и Вероника ждала их, словно приближающийся ураган, способный смести все на своем пути.

Да, она ждала этих событий. Она была уверена, что они не преминут произойти, что их обязательно вызовет могущественная роковая сила, которая наступала на нее с неумолимой решимостью.

– Вы видите лодки? – осведомилась Онорина.

– Отсюда их не увидеть, – возразила Вероника.

– Почему же? Они пойдут именно этим путем, потому что тяжело нагружены, а у мыса есть более удобный проход.

И действительно, через несколько секунд Вероника заметила нос первой лодки, который показался из-за мыса.

Суденышко было очень широким и низко сидело в воде; на загромождавших его ящиках и тюках расположились женщины и дети. Четверо мужчин изо всех сил налегали на весла.

– Это лодка Коррежу, – заметила Онорина, которая, полуодетая, выбралась из постели. – А вот и другая, смотрите!

Из проливчика между скалами выплыла вторая, тоже тяжело нагруженная лодка. Там гребли трое мужчин и женщина.

Обе лодки находились слишком далеко, метрах в семистах-восьмистах, чтобы можно было различить лица людей. Ни малейшего звука не доносилось с этих неповоротливых, груженных нищетою суденышек, которые убегали от смерти.

– Боже мой! Боже мой! – вздохнула Онорина. – Только бы им выбраться из ада!

– Чего вы боитесь, Онорина? Им же ничто не угрожает.

– Угрожает, пока они не покинули остров.

– Но ведь они же не на острове.

– Все, что вокруг острова, еще остров. Именно там их и подстерегают гробы.

– Но ведь море довольно тихое.

– Не в море дело. Враг – не море.

– Тогда что же?

– Ах, я не знаю, не знаю.

Лодки двигались в сторону северной оконечности острова. Перед ними были два прохода, которые бретонка называла именами двух скал – Скала Дьявола и Клык Сарека.

Почти тут же они поняли, что Коррежу выбрал проход мимо Скалы Дьявола.

– Пройдут, – прошептала бретонка. – Еще чуть-чуть. Каких-то сто метров, и они спасены.

Казалось, женщина вот-вот засмеется.

– И тогда все козни дьявола пойдут прахом, госпожа Вероника. Я уверена, что мы с вами спасемся… да и остальные тоже.

Вероника молчала. Подавленность ее усилилась, но женщина относила ее лишь на счет смутных предчувствий, бороться с которыми бесполезно. Она мысленно наметила линию, за которой опасности уже не было, но Коррежу эту линию еще не пересек.

Онорину трясло как в лихорадке. Она не переставая бормотала:

– Мне страшно… Страшно…

– Да полно вам, – выпрямляясь, откликнулась Вероника. – Это же нелепо. Откуда может грозить беда?

– Ах! – воскликнула вдруг бретонка. – Что там? Что это может значить?

– Где? О чем вы?

Женщины прильнули к окну, глядя во все глаза. Рядом с Клыком Сарека они заметили какое-то движение. Через секунду они узнали моторку, на которой плыли накануне и которая, по словам Коррежу, исчезла.

– Франсуа! Франсуа! – ошеломленно вскричала Онорина. – Франсуа и господин Стефан!

Вероника разглядела мальчика. Он стоял на носу и делал какие-то знаки людям, сидевшим в обеих лодках. Мужчины в них отвечали ему взмахами весел, женщины отчаянно жестикулировали. Несмотря на возражения Вероники, Онорина распахнула створки окна, и сквозь треск мотора они услышали голоса, однако слов разобрать не могли.

– Что все это значит? – повторила бретонка. – Франсуа и господин Стефан… Почему они не вышли на берег?

– Быть может, боятся, что их заметят и захотят у них что-то выведать? – предположила Вероника.

– Да нет, их тут все знают, особенно Франсуа, который часто ездил вместе со мной. К тому же у меня в лодке есть документы. Нет, они нарочно ждали там, за скалой.

– Но если они прятались, то почему же показались теперь?

– Вот-вот, этого-то я и не понимаю. Странно… Интересно, что подумали Коррежу и остальные?

Обе лодки, шедшие в кильватер, почти остановились. Их пассажиры повернулись к моторке, которая, быстро к ним приближаясь, замедлила ход, поравнявшись со второй из лодок, но продолжила плыть параллельно обоим суденышкам, метрах в пятнадцати-двадцати от них.

– Не понимаю… Не понимаю… – бормотала бретонка.

Двигатель на моторке замолчал, и она лишь по инерции медленно плыла вперед.

Внезапно женщины увидели, как Франсуа резко наклонился, потом выпрямился и замахнулся правой рукой, словно собираясь что-то бросить.

Его движения повторил и Стефан Мару.

Далее страшные события стали разворачиваться стремительно.

– Боже! – воскликнула Вероника.

Она на секунду отвела было взгляд, но сразу же стала вновь с ужасом наблюдать за кошмарной сценой.

Франсуа и Стефан Мару одновременно бросили что-то в лодки с людьми – один с носа моторки, другой – с кормы.

И сразу же в лодках полыхнуло пламя… повалил густой дым.

До женщин долетели звуки взрывов. Несколько секунд они из-за дыма не могли разобрать, что происходит. Затем налетел ветер, дым рассеялся, и Вероника с бретонкой увидели, что лодки быстро погружаются в воду, а люди прыгают за борт.

Сцена – адская сцена! – длилась недолго. Какая-то женщина неподвижно стояла в тонущей лодке с ребенком на руках, вокруг нее лежали тела оглушенных взрывом; двое мужчин, обезумев, дрались. Через несколько мгновений все они вместе с лодками скрылись в пучине.

Онемев от ужаса, Онорина и Вероника молчали. Происшедшее превзошло самые страшные их опасения.

Наконец Онорина, поднеся руку ко лбу, глухо проговорила с выражением, запомнившимся Веронике надолго:

– Голова раскалывается… Ах, несчастные жители Сарека! Я с ними дружила… с детства… а теперь больше их не увижу. Море никогда не отдает Сареку мертвецов. Оно их бережет… У него и гробы для них готовы… тысячи гробов… Ах, голова моя раскалывается… Я схожу с ума… так же… как Франсуа… мой бедный Франсуа!

Вероника не отвечала. Лицо ее было мертвенно-бледным. Скрюченными пальцами она вцепилась в подоконник и смотрела вниз, как смотрят в бездну, собираясь в нее броситься. Что теперь сделает ее сын? Может, кинется спасать людей, чьи отчаянные хрипы он слышит? Конечно, человек способен впасть в безумие, но при виде иных зрелищ приступы проходят.

Франсуа и Стефан, чьи красный и белый береты были хорошо различимы, стояли все так же – один на носу, другой на корме моторки, держа в руках… На столь далеком расстоянии женщинам было плохо видно, что именно держали они в руках. Что-то вроде длинных палок.

– Наверное, шесты, чтобы спасать людей, – прошептала Вероника.

– Или ружья, – возразила Онорина.

На поверхности воды показались черные точки. Их было девять – девять человек, которым удалось спастись; время от времени кто-нибудь из них взмахивал рукой, слышались крики о помощи.

Несколько мужчин поспешно плыли прочь от моторки, однако четверо двигались в ее сторону, и двое из них были уже совсем близко.

Внезапно Франсуа и Стефан сделали одинаковые движения – как стрелки, прикладывающие винтовки к плечу.

Сверкнули две вспышки, но грохот выстрелов слился в один.

Головы двоих, плывших первыми, скрылись под водой.

– Ах, чудовища! – в изнеможении упав на колени, пролепетала Вероника.

Онорина стояла рядом и надсадно кричала:

– Франсуа! Франсуа!

Голос ее был слишком слаб, к тому же его относило ветром. Но бретонка не унималась:

– Франсуа! Стефан!

Она бросилась через комнату в прихожую, словно искала что-то, а затем вернулась к окну и снова закричала:

– Франсуа! Франсуа! Послушай!..

Ей удалось отыскать раковину, которою она пользовалась как рогом. Однако, поднеся ее ко рту, бретонка смогла извлечь из нее лишь несколько слабых, неясных звуков.

– Проклятье! – отбросив раковину, пробормотала она. – У меня нет больше сил. Франсуа! Франсуа!

На Онорину страшно было смотреть: волосы растрепаны, лицо в испарине. Вероника принялась ее умолять:

– Онорина, прошу вас…

– Да вы только поглядите на них!

Лодка внизу продолжала скользить вперед, стрелки стояли на своих местах с оружием, готовым для нового преступления.

Некоторые из оставшихся в живых плыли изо всех сил, пытаясь спастись, двое остались позади.

Их тут же взяли на мушку, и еще две головы скрылись под водой.

– Да вы только взгляните! – хрипло шептала бретонка. – Это же охота! А эти люди – дичь! Ах, бедные, бедные!

Раздался очередной выстрел, и очередная черная точка скрылась из виду.

Вероника была вне себя от отчаяния. Она принялась трясти решетку на окне, словно прутья клетки, в которую ее посадили.

– Ворский! Ворский! – стонала она, охваченная воспоминаниями о муже. – Это сын Ворского!

Вдруг она почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за горло, и прямо перед собой увидела искаженное лицо Онорины.

– Это твой сын, твой, – бормотала бретонка. – Будь ты проклята! Ты родила чудовище и будешь за это наказана!

Но внезапно, в припадке безудержного веселья, она захохотала, притопывая:

– Крест! Вот именно, крест! Ты взойдешь на крест! В руки тебе вонзятся гвозди! Вот это будет кара! Гвозди в руки!

Бретонка сошла с ума.

Вероника высвободилась и попыталась силою уложить ее в постель, но охваченная злобной яростью Онорина оттолкнула ее и в мгновение ока вскочила на подоконник.

Стоя в оконном проеме и простирая к морю руки, она снова закричала:

– Франсуа! Франсуа!

Поскольку дом стоял на склоне, окно с этой стороны находилось ближе к земле. Бретонка спрыгнула на дорожку, перебежала ее и, продравшись через росшие вдоль нее деревья, бросилась к скалам, отвесно спускавшимся к морю.

На секунду остановившись, она трижды выкрикнула имя выращенного ею мальчика и бросилась в пропасть головою вниз.

Охота на море подошла к концу.

Головы всех пловцов скрылись в пучине. Избиение завершилось.

Лодка с Франсуа и Стефаном на борту устремилась к побережью Бретани, к пляжам Бег-Мейля и Конкарно.

Вероника осталась на острове Тридцати Гробов в одиночестве.

Глава пятая

Четыре женщины на четырех крестах

Вероника осталась на острове Тридцати Гробов в одиночестве. Вплоть до минуты, когда солнце скрылось за горизонтом среди нависших над морем туч, она неподвижно просидела у окна, в бессилии обхватив голову руками и опершись о подоконник.

Случившееся вновь и вновь проходило перед нею в глубинах ее сознания, словно живые картины. Она пыталась их не видеть, но порою они вставали перед ее мысленным взором настолько отчетливо, что ей казалось, будто она опять переживает эти душераздирающие минуты.

Вероника не пыталась отыскать объяснение всему произошедшему, не пробовала строить предположения, которые могли бы прояснить ужасную трагедию. Она решила, что Франсуа и Стефан Мару сошли с ума, так как никак иначе истолковать их действия не могла. И, полагая убийц сумасшедшими, она даже не пыталась приписать им какие-либо осмысленные намерения или планы.

К тому же безумие Онорины побудило Веронику считать, что все эти события вызваны неким психическим расстройством, жертвами которого стали все жители Сарека. Она и сама чувствовала, что в какие-то мгновения рассудок у нее слабеет, мысли растворяются в тумане и вокруг появляются некие таинственные призраки.

Наконец Вероника забылась сном, но он был настолько тревожен, она чувствовала себя в нем такой несчастной, что даже разрыдалась. Однако же сквозь сон ей показалось, что она слышит какой-то легкий шум, который ее оцепенелый рассудок оценил как враждебный. Приближался враг. Вероника открыла глаза.

В трех шагах от нее сидел странный зверек, весь покрытый шерстью цвета кофе с молоком; передние лапки он скрестил, точно человек.

Вероника тут же вспомнила, что Онорина рассказывала ей о собачонке Франсуа – милой, преданной и очень забавной. Она даже вспомнила ее имя: Дело-в-шляпе.

Она вполголоса произнесла его и не смогла удержаться от гневного жеста; ей захотелось прогнать животное, носящее столь иронически прозвучавшее прозвище. Дело-в-шляпе! Ей мгновенно пришли на ум все жертвы страшной бури: погибшие жители Сарека, убитый отец, покончившая с собой Онорина, сошедший с ума Франсуа. Да уж, дело в шляпе, ничего не скажешь!

Однако собака не двигалась. Она служила, причем именно так, как описала Онорина: голова немного набок, один глаз прикрыт, передние лапки скрещены, а на мордочке и в самом деле нечто вроде улыбки.

Теперь Вероника вспомнила: таким манером Дело-в-шляпе выражал сочувствие тем, кто пребывал в горе. Дело-в-шляпе не выносил слез. Когда кто-нибудь плакал, он принимался служить, пока плакавший не улыбался ему в ответ и не начинал его гладить.

Вероника не улыбнулась, но все-таки прижала пса к груди и проговорила:

– Нет, милый песик, дело вовсе не в шляпе. Напротив, дело – хуже некуда. И тем не менее нужно жить – не так ли? – и не сойти с ума, как другие…

Необходимость поддержать силы заставила молодую женщину действовать. Она спустилась в кухню, нашла там кое-какую снедь, добрую ее половину отдала собаке, а затем снова поднялась наверх.

Наступила ночь. Вероника вошла в располагавшуюся на втором этаже комнату, которая в обычное время пустовала. Женщину охватила страшная усталость, вызванная невероятным напряжением сил и бурными волнениями минувшего дня. Заснула она почти мгновенно. В изножье постели бодрствовал Дело-в-шляпе.

На следующее утро Вероника проснулась поздно, с ощущением своеобразного успокоения и безопасности. Ей чудилось, будто снова продолжается тихая и спокойная жизнь, какую она вела в Безансоне. Пережитые ею несколько ужасных дней отступили куда-то далеко, и она не боялась их возвращения. Люди, погибшие во время тех бурных событий, были для нее как бы незнакомцами, которых, повстречав раз, никогда больше не увидишь. Сердце ее не обливалось кровью. Скорбь не проникала в глубины ее души.

Это был отдых – непредвиденный и безмятежный. Это было животворное одиночество. И оно так ей понравилось, что, когда на месте жестокого избиения жителей Сарека показался дымок, Вероника не подала никакого сигнала. Накануне с берега наверняка заметили вспышки взрывов и услышали грохот выстрелов. Однако Вероника не шелохнулась.

Увидев, как из облачка показалась лодка, она подумала, что ее пассажиры собираются высадиться на остров и посмотреть, что делается в деревне.

Вероника опасалась не только расследования, в котором будет замешан ее сын: она не хотела, чтобы ее нашли, стали допрашивать, выяснили, как ее зовут, кто она, как сюда попала; она боялась, что ее заставят снова войти в адский круг, из которого она только что выбралась. Она предпочла бы выждать неделю-другую, пока случай не приведет на остров какое-нибудь рыбачье суденышко, которое заберет ее отсюда.

Но к Монастырю так никто и не поднялся. Дымок удалился, и ничто более не нарушало одиночества молодой женщины.

Так она прожила три дня. Похоже, судьба избавила ее от дальнейших посещений. Она была одна, была хозяйкой самой себе. Дело-в-шляпе, чье присутствие очень ее утешало, исчез.

Угодья Монастыря занимали всю оконечность второго островка, на котором раньше помещалось аббатство бенедиктинцев, в пятнадцатом веке покинутое и с тех пор постепенно превращавшееся в руины.

Дом, выстроенный в восемнадцатом веке зажиточным бретонским судовладельцем из камней старого монастыря и церкви, не представлял ничего примечательного ни с точки зрения архитектуры, ни с точки зрения обстановки. Впрочем, в комнаты – кроме той, в которой она жила, – Вероника входить не решалась. Воспоминания об отце и сыне останавливали ее перед закрытыми дверьми.

Однако на второй день при свете весеннего солнца она обошла весь парк. Заросший плющом, он тянулся до самой оконечности острова и, подобно лугу перед домом, тоже был усеян руинами. Вероника обратила внимание, что все дорожки парка вели к крутому обрыву, на краю которого стояла купа гигантских дубов. Подойдя ближе, она увидела, что дубы эти растут полукругом, обращенным открытой стороною к морю.

В центре образованной ими поляны стоял дольмен в виде недлинной овальной плиты, лежащей на двух почти кубической формы скалах. Поляна с дольменом выглядела строго и величественно. С нее открывался вид на необозримые морские просторы.

«Дольмен Фей, о котором говорила Онорина, – подумала Вероника. – Значит, где-то поблизости Цветущее Распятие и цветы Магеннока».

Она обошла вокруг мегалита. На внутренней поверхности каменных столбов были высечены какие-то неразборчивые знаки. Зато на внешних сторонах, которые смотрели на море и напоминали две поставленные рядом доски, подготовленные для нанесения на них надписи, она увидела нечто, заставившее ее вздрогнуть от ужаса.

Справа располагался глубоко вырезанный чьей-то неумелой рукой примитивный рисунок, изображавший четырех женщин, корчившихся на крестах. Слева виднелась надпись из нескольких строк, однако буквы ее, высеченные недостаточно глубоко, были почти неразличимы: то ли их стерли за много лет ветры и дожди, то ли соскребла человеческая рука. Тем не менее несколько слов еще можно было разобрать – слов, которые Вероника прочла на рисунке, найденном ею подле тела Магеннока: «Четыре женщины на четырех крестах… тридцати гробах… Божий Камень… дарует жизнь или смерть».

Нетвердой походкой Вероника пошла прочь. Снова перед нею, как и везде на острове, была тайна, и женщина преисполнилась решимости всеми силами избегать соприкосновения с этой тайной до тех пор, пока ей не удастся уехать с Сарека.

Начинавшаяся на поляне тропинка проходила мимо крайнего правого дуба, в который когда-то явно ударила молния, поскольку от него остались лишь ствол да несколько сухих ветвей.

В конце тропинки Вероника спустилась по каменным ступеням, пересекла лужайку с четырьмя рядами менгиров на ней и вдруг встала как вкопанная, тихо охнув от восхищения и изумления увиденной ею картиной.

– Цветы Магеннока, – прошептала она.

Два последних менгира средней дорожки, по которой она шла, возвышались, словно столбы ворот, открывавшихся на восхитительное зрелище: несколько каменных ступенек вели к прямоугольной площадке метров в пятьдесят длиною, а по бокам ее, как колонны в древнем храме, стояли менгиры одинаковой высоты, расположенные на равном расстоянии друг от друга. Неф и приделы этого храма были выложены большими гранитными плитами неправильной формы, кое-где растрескавшимися; растущая из щелей трава обрамляла их точно так же, как свинцовые переплеты обрамляют стекла церковных оконниц.

А посредине площадки, в небольшом квадрате, вокруг древнего каменного распятия росли цветы. Но что это были за цветы! Невообразимые, фантастические цветы – цветы из сновидений, цветы из сказки, цветы, размерами своими не шедшие ни в какое сравнение с обычными.

Все они были знакомы Веронике, однако их великолепие и величина вызывали известную робость. Там были цветы самых разных сортов, но всего лишь по нескольку штук каждого сорта. Это выглядело как букет, составленный таким образом, чтобы объединить в себе все цвета, ароматы и формы.

Но самым необычным было другое: цветы, которые обычно распускаются не одновременно, а даже в разные месяцы, росли и цвели здесь все вместе! Эти многолетние цветы, бурный рост и цветение которых длится не более двух-трех недель, выросли и распустились словно бы в один день – тяжелые, яркие, пышные, гордо несущие свои головки на крепких стеблях.

Там были традесканции, лютики, водосборы, кроваво-красная лапчатка, ирисы лиловее епископского облачения. Еще на этой клумбе росли дельфиниум, флоксы и фуксии, волчий корень и будра.

И над всем этим – о, в какое же волнение пришла молодая женщина! – над этой сверкающей клумбой, на чуть приподнятом бордюре, окружавшем распятие, голубели, белели, лиловели, тянулись вверх, словно желая прикоснуться к телу Спасителя, цветы вероники…

Молодая женщина чуть было не лишилась чувств. Она подошла ближе и на прикрепленной к пьедесталу маленькой табличке прочла: «Мамины цветы».

В чудеса Вероника не верила. Да, ей пришлось признать, что цветы – удивительные, совершенно необычные для этих краев. Но она никак не хотела поверить, что все это можно объяснить лишь какими-то сверхъестественными причинами или волшебными ухищрениями, секрет которых был известен Магенноку. Нет, здесь должно быть нечто другое, возможно даже не очень-то и замысловатое, в чем и заключена суть этого явления.

А между тем посреди столь языческой декорации, в самой сердцевине чуда, словно появившегося на свет только благодаря Его присутствию, среди моря цветов стоял Христос, и цветы, казалось, приносили Ему в дар свои краски и запахи. Вероника преклонила колени…

Следующие два дня Вероника снова приходила к Цветущему Распятию. Но теперь тайна, окружавшая это место, дышала прелестью, и сын ее играл в ней роль, которая позволяла думать о нем перед цветами вероники без ненависти и отчаяния.

На пятый день Вероника увидела, что запасы еды подходят к концу, и к вечеру спустилась в деревню.

Там она обнаружила, что бо́льшая часть домов не заперта – настолько их владельцы были уверены, уезжая, что вернутся и в следующий раз заберут с собою все необходимое.

Сердце у Вероники сжалось; она не осмелилась войти ни в один из домов. На подоконниках стояли горшки с геранью. Внушительных размеров часы с медным маятником продолжали отсчитывать время в пустых комнатах. Вероника пошла дальше.

Под навесом неподалеку от пристани она заметила ящики и мешки, привезенные Онориной в лодке.

«Ну и ладно, – подумала она, – с голода я не умру. Еды здесь хватит не на одну неделю».

Она сложила в корзину шоколад, бисквиты, несколько банок консервов, рис, спички и уже собралась было возвращаться в Монастырь, когда в голову ей пришла мысль прогуляться к другому концу острова. А корзину она заберет на обратном пути.

Тенистая дорога вела на плоскогорье. Пейзаж показался Веронике таким же, как в уже знакомой части Сарека. Те же песчаные равнины, те же купы древних дубов – и нигде ни поля, ни выгона для скота. И здесь остров к концу сужался, и здесь по обеим его сторонам виднелось море, а вдалеке темнел берег Бретани.

От скалы к скале тянулась ограда какой-то усадьбы – с виду заброшенной, с длинным полуразвалившимся домом, службами с залатанными крышами и грязным, захламленным двором, где валялись старое железо и кучи хвороста.

Вероника уже решила поворотить назад, как вдруг в замешательстве остановилась. Ей показалось, что она слышит чей-то стон. Она насторожилась, и в полной тишине до нее донесся тот же звук, но на этот раз более отчетливый… затем раздались жалобные крики, мольбы о помощи. Голоса были женские. Но разве остров покинули не все его обитатели? Вероника обрадовалась, что она на Сареке не одна, но к ее радости примешивались огорчение и испуг: неужели события вновь вовлекут ее в череду смертей и ужаса?

Насколько она могла судить, звуки доносились не из дома, а из служб, расположенных с правой стороны двора. Вход в него преграждала лишь калитка; Вероника толкнула ее, и старое дерево громко заскрипело.

Крики зазвучали с удвоенной силой. Там явно услышали скрип калитки. Вероника прибавила шагу.

Если крыша служб кое-где подгнила, то стены выглядели толстыми и прочными, старые двери были укреплены железными полосами. Именно в одну из этих дверей и стучали изнутри, крики же становились все настойчивее:

– На помощь! На помощь!

Затем за дверью послышалась возня и другой, не столь пронзительный голос проскрипел:

– Да замолчи ты, Клеманс! Вдруг это…

– Нет, нет, Гертруда, это не они, мы бы услышали! Откройте, ключ в дверях!

И в самом деле, Вероника, размышлявшая, каким образом проникнуть в сарай, увидела торчащий из скважины массивный ключ. Она повернула его, и дверь отворилась.

За дверью стояли две сестры Аршиньа: полураздетые, изможденные, по-прежнему похожие на злых колдуний. Они были заперты в прачечной, загроможденной всякой утварью, а в глубине ее на соломе лежала третья сестра, которая еле слышно причитала.

В тот же миг одна из стоявших у двери сестер упала без чувств, тогда как другая с лихорадочным огнем в глазах схватила Веронику за руку и, задыхаясь, заговорила:

– Вы их видели, да? Они здесь? Почему они вас не убили? С тех пор как остальные ушли, они стали хозяевами на Сареке… Теперь наша очередь… Мы заперты здесь уже шесть дней, да, с того утра, как все уехали… Мы собирали вещи, чтобы взять их с собою в лодку. Зашли втроем сюда, хотели снять сохнувшее белье… И они пришли… Мы их не слышали… Их никто не слышит… И вдруг дверь затворилась – стукнула о косяк, повернулся ключ, и все… У нас здесь были яблоки, хлеб, даже водка, от голода мы не страдали. Только все думали: неужели они вернутся и убьют нас? Когда же настанет наш черед? Ах, моя милая, как мы все время прислушивались, как тряслись от страха! Старшая совсем обезумела. Послушайте: она бредит. Другая, Клеманс, тоже не выдержала… А я Гертруда…

У этой силы еще оставались: она крепко держала Веронику за руку.

– А Коррежу? Он вернулся, да? И снова уехал? Почему он нас не нашел? Это ж было нетрудно… Он знал, где мы, а стоило нам услышать малейший шум, как мы принимались кричать… В чем же дело? Ответьте же!

Вероника не знала, что ответить… Хотя с какой стати она будет скрывать правду?

– Лодки утонули, – сказала она.

– Что?

– Обе лодки утонули недалеко от Сарека. Все, кто в них был, погибли. Это произошло напротив Монастыря, вблизи от Скал Дьявола.

Вероника умолкла, не желая называть никаких имен и говорить о роли Франсуа и его учителя в разыгравшейся трагедии. Внезапно Клеманс поднялась и с исказившимся лицом села на полу, прислонившись к двери.

Гертруда прошептала:

– А что с Онориной?

– Онорина мертва.

– Мертва?

Это слово обе сестры выкрикнули в один голос. Затем молча переглянулись. Их явно поразила одна и та же мысль. Казалось, они над чем-то раздумывают. Гертруда зашевелила пальцами, словно что-то подсчитывая. Лица обеих женщин становились все более испуганными.

Наконец тихо, как будто страх сдавил ей горло, Гертруда заговорила, пристально глядя на Веронику:

– Верно… верно… все сходится… Знаете, сколько их было на лодках, не считая сестер и меня? Знаете? Двадцать человек. Теперь сосчитайте… Двадцать, да Магеннок, погибший первым, да господин Антуан, умерший недавно, да маленький Франсуа и господин Стефан, которые хоть и пропали, но тоже, должно быть, мертвы, а потом – Онорина и Мари Легоф, которые также отдали Богу душу… Вот и сосчитайте… получается двадцать шесть… Двадцать шесть! Все сходится, верно? Двадцать шесть отнять от тридцати… Вы поняли? Тридцать гробов, которые пустуют… А от тридцати отнять двадцать шесть – получится четыре, правильно?

Дальше старуха связно говорить уже не могла, язык у нее стал заплетаться, с губ срывались лишь бессвязные слова, но Вероника тем не менее сумела разобрать их:

– А? Понимаете? Остались четверо: три сестры Аршиньа, которых держали взаперти, и вы… Верно ведь?.. Четыре креста… Вы же знаете – четыре женщины на четырех крестах?.. Все сходится, нас как раз четверо. Кроме нас, на острове никого нет. Только четыре женщины…

Вероника молча слушала. На лбу у нее выступила испарина.

Но, решив не поддаваться тревоге, она пожала плечами: