Читать онлайн Птенчик

Внутренние иллюстрации для рассказов «Птенчик», «Тоска» и «Мерзость» и титульный лист для романа «Зайчик» нарисованы

Дарьей Стерх

Внутренние иллюстрации для романа «Зайчик» и мини-комиксы нарисованы

Надеждой Катышевцевой (Main Shen)

© Мордас, Д., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Птенчик

Рассказ

– А зачем птички плачут?

– Они не плачут, Сонь. Просто кричат.

Лиза никак не могла сосредоточиться и одолеть наконец страницу из приключений Нэнси Дрю.

– А почему так жалобно? – не отставала сестра.

– Ну не знаю, может, улетать не хотят.

– А зачем тогда улетают?

Лиза отдернула пыльную штору.

– А ты в окно посмотри. Видишь? Сыро, холодно, грязно. А скоро река замерзнет. Что им тут делать? А на юге хорошо, тепло.

Соня подобрала ноги и укуталась в одеяло.

– Мне вот тоже холодно. Хочу на юг. С ними.

Лиза не ответила. Она продолжала читать в надежде, как обычно, увлечься и забыть обо всем.

– А когда мама вернется?

– Вечером.

– А если она без нас улетела, как птицы?

Вчера, во время бегства из дома, мама сказала: «Мы едем в отпуск. На юг, туда, где на деревьях растут апельсины. И все улыбаются».

Мама тоже пыталась улыбаться, но выходило страшно. И руки у нее тряслись.

Вместо далеких теплых стран она привезла их на дачу бабы Зои. В этот прогнивший, покрытый плесенью дом.

– Ну что за глупости! Вечером вернется.

– А Барби с машиной привезет?

– Конечно, Сонь.

Некоторое время девочки молчали, слушая, как на улице кричат птицы и шумит ветер.

– Мне здесь не нравится, – сказала наконец Соня. – Тут плохо и страшно.

«Мне тоже», – подумала Лиза.

Дом пропах сырыми подушками, и все в нем поскрипывало, шуршало. По комнатам гуляли сквозняки, словно кто-то дряхлый, насквозь промерзший бродил, натыкаясь на стены, а то вдруг принимался осторожно копаться в вещах, стараясь не привлекать внимания.

«Только не думай о бабе Зое».

Она ведь здесь умерла, в этом самом доме, укрытая кучей одеял и курток. А тряпки теперь лежат целой кипой: старая одежда, полотенца, шали. Все влажное и трухлявое. Мама хотела освободить кровать, но в тряпье завелись мокрицы, а матрас совсем прогнил. Хорошо хоть на кухне раскладывался диван.

– А можно мне на улицу?

– Нет, мама сказала – нельзя!

– А я пи́сать хочу.

Лиза вздохнула и вывела сестру в кусты. В уличный туалет они ходить не решались. Там было темно, и дорога к нему заросла крапивой.

Во дворе росли яблони, вишни, сливы. Баба Зоя очень любила свой сад, но теперь он стал совсем одиноким, заброшенным и, может быть, даже злым. Летом листва служила мягкой изумрудной завесой, сквозь которую было не разглядеть ни улицы, ни реки, ни соседних домов. Но и сейчас переплетения ветвей скрывали девочек от всего мира. Нужно было добавить совсем немного воображения, чтобы представить, что ничего вокруг нет. Только голые больные деревья и высокая мокрая трава.

Дачей давно не занимались. Здесь и летом-то никого почти не было, а в октябре… наверное, на многие километры вокруг только пустые старые дома и пролетающие над ними птицы.

Время близилось к обеду. Лиза читала, а Соня играла с косматой собакой Филей, единственной игрушкой, которую она ухватила во время вчерашнего бегства.

Несмотря на холод, дышать было трудно. Воздух был густой и затхлый. В прошлый раз, когда Лиза была здесь, баба Зоя все время лежала в кровати и не позволяла открывать окна.

«Закрой окно! – кричала она. – Сквозняк!»

«Она и сейчас здесь, – подумала Лиза. – Люди никуда не деваются – они пропитывают собой все вокруг, как смола. А что, если она теперь – это груда тряпья на кровати, трухлявые доски, пыль?»

Лиза где-то читала, что пыль на сколько-то процентов состоит из частичек человеческой кожи, так что какая-то часть бабы Зои точно все еще здесь.

Окно, которое Лиза отрыла в очередной попытке проветрить дом, опять захлопнулось.

– Закрывай окно! Сквозняк!

Лиза вздрогнула.

На кухне было довольно просторно и светло. Мама просила не открывать шторы, но не сидеть же в полной темноте.

У окна стоял стол, покрытый изрезанной клеенкой, дальше – дверь в предбанник, потом плита с красным газовым баллоном, пожелтевшая раковина. У противоположной стены два шкафа, один с книгами – биографиями каких-то революционеров и романами о рабочих, а во втором громоздилась посуда и стояла непонятно откуда взявшаяся модель подводной лодки.

В спальню же девочки вообще не заходили. В полутьме виднелась только кровать, заваленная горой тряпья, похожая на берлогу какого-нибудь мифического существа.

Бамбуковые занавески, отделяющие спальню от кухни, то и дело колыхались с легким перестуком, словно кто-то тайком подсматривал оттуда за девочками.

Соня тоже обратила на это внимание.

– Пойдем на улицу, – сказала она. – Мне страшно.

Лиза не ответила. Что бы здесь ни было – настоящая опасность притаилась там, на улице. Лиза могла только догадываться, от чего бежала мама. Что-то связанное с опасными людьми. Лиза впервые видела маму по-настоящему испуганной.

– Лиза-а-а-а! – протянула Соня. – Лиза-а-а-а-а! Ну пожалуйста-а-а!

Лиза молчала.

– Ох, – сказала Соня, прислушавшись. – Нас птички зовут. Слышишь?

Вот.

Ли-за!

А теперь:

Со-ня! Со-ня!

– Они просят нас выйти!

– Совсем и не похоже. Так что угодно можно услышать, например: Фи-ля! Фи-ля!

– Вот видишь, они и собачку зовут! – Соня прижала к себе игрушку. – Пойдем на улицу. Пожалуйста!

Лиза поймала себя на мысли, что действительно слышит свое имя.

«Замолчите, – подумала она. – Пусть они замолчат».

За окном, на сером лоскутке неба, с пронзительными криками летели утки. Лиза не особо разбиралась в утиных повадках, но считала, что в это время года птицы должны ровным клином лететь на юг, а не носиться как сумасшедшие над опустевшими дачами.

– Ладно, пойдем. Только веди себя тихо.

Соня улыбнулась и закивала.

Мама говорила: «Не раздвигайте шторы, не открывайте двери и окна, сидите тихо, как мышки».

Но мама не всегда права.

Высокая трава перед домом была примята, а на сырой земле виднелись следы. Любому хватило бы одного взгляда, чтобы понять: здесь недавно были люди. Да и приходилось ли маме сидеть в этом пыльном гробу?

Этот дом не хочет, чтобы в нем жили.

Девочки вышли во двор, ежась от сырого ветра, дувшего со стороны реки.

– Ну как? Веселее стало? – спросила Лиза.

Соня надулась и стала пинать куст лопуха.

А ведь они могут быть рядом, те, от кого бежала мама. Может быть, они и сейчас прячутся в зарослях, смотрят и ждут.

Девочки прошлись по саду до конца тропинки, где через дыру в заборе был виден поросший камышом берег речки и черная вода.

Девочки глядели на нее, пока не стало скучно.

– Ладно, пойдем уже, я чай сделаю, – Лиза потянула сестру за руку. – А то простудишься еще.

Соня вывернулась, сунула руки в карманы куртки и пошла впереди. Уже у самого дома, рядом с лавочкой, она вскрикнула, упала в траву и вскочила с чем-то желтым в руках.

Лизе показалось сначала, что это просто ворох листьев, но комок зашевелился!

– Смотри: птенчик!

Это был, кажется, утенок или гусенок – Лиза не была уверена. Плоский клюв, перепонки на розовых лапках. Птенчик втянул голову и истерично бил лапками.

– Смотри, какой хороший! Уте-е-ночек!

Девочка невольно улыбнулась. И вправду милый. Она погладила дрожащий теплый шарик.

– Ты только сильно его не сжимай, а то сломаешь что-нибудь.

– Не буду.

Соня присела на лавочку, пристроила утенка у себя на коленях и гладила, придерживая, чтобы не сбежал.

Птенчик поднял голову к небу и тоскливо закричал. И тут случилось странное.

Птицы разом смолкли – остался только этот одинокий крик.

Лизе стало не по себе: пришло какое-то чувство, нет, даже тень его. Понимание того, что прямо сейчас она становится свидетелем чего-то таинственного. Того, что можно назвать чудом. Вот только захочет ли она увидеть его?

По коже побежали мурашки, и волосы на голове зашевелились. Нет, это, наверное, просто ветер.

Птенец перестал кричать, и разом наваждение прошло. Соня опустила его на землю, и, видимо смирившись со своей судьбой, он начал щипать травинку.

– Смотри! Он кушает!

– Ну ладно, – сказала Лиза.

Казалось, беспокоиться не о чем, но в Лизе росло предчувствие чего-то нехорошего. Что-то приближалось.

Девочка отогнала темные мысли. Все хорошо. Вот только внезапное молчание птиц настораживало.

Чудилось, будто отовсюду на них были устремлены взгляды, словно, сами того не зная, девочки вышли на сцену и теперь им приходится играть.

Лиза не выдержала:

– Пойдем в дом, Сонь.

Но та лишь покачала головой, не отрывая взгляда от птенчика: судя по всему, она ничего необычного не чувствовала.

– Ну ладно, ты поиграй пока, а я чай поставлю.

Лиза с облегчением зашла в дом. Теперь он казался более приветливым. Эти старые стены словно были защитой. Лиза долго искала спички, а когда нашла, с улицы послышался крик.

– Соня!

Лиза выскочила во двор и увидела, что сестра катается по траве, вцепившись во что-то рыжее, косматое.

Без раздумий девочка бросилась к сестре, схватила комок шерсти, оторвала от Сони и отбросила в смородиновый куст.

Раздался страшный вой.

Это был здоровенный рыжий кот. Из его красных глаз сочился гной, а шерсть местами вылезла клоками. Он выглядел бы жалко, если б не распахнутая пасть, огромные желтые зубы, черные десны, нёбо и язык. Словно это скалилась сама черная осенняя земля.

Соня поднялась, рыдая.

– Все нормально? – спросила Лиза, не сводя взгляда с кота. Тот явно готовился к атаке.

– Он чуть птичку не съе-е-ел.

Тут кот с воплем бросился на девочек, и Лиза даже не поняла, как сумела среагировать. Она резко выставила ногу, попав подлетающему монстру в бок. Он взвизгнул и опять отлетел в кусты.

Приземлился на лапы, оскалился, но нападать больше не решался. Только смотрел, и из пасти его капала зеленоватая пена.

«Он бешеный!»

Лиза схватила сестру за рукав, потащила в дом и вздохнула с облегчением, лишь захлопнув входную дверь.

– С тобой все хорошо? Он тебя не покусал?

Соня покачала головой и поставила птенчика на стол.

– Он убил его… уби-и-ил.

– Дай посмотрю.

Птенчик сидел, втянув голову, и весь трясся, а по крылышку его стекали капли крови. Лиза осторожно взяла птенца и осмотрела. Просто царапина, других повреждений на первый взгляд не было.

– Все хорошо, Сонь. Мы его перевяжем, и он выздоровеет.

– Правда?

Лиза достала из сумочки носовой платок и как могла перевязала птенчика. Это больше походило на плащ, но утенок пока не пытался ни вырваться, ни сбросить с себя повязку.

– Вот гадкий кот. Мерзкий, – проговорила Соня.

– Ага, но я ему задала трепку. Он больше не придет. А если посмеет, я ему так всыплю!

Соня улыбнулась, взяла птенчика на руки, села в кресло и стала гладить.

– Кот тебя точно не поцарапал?

– Не-а, у меня куртка толстая…

Тут по крыше что-то застучало. Лизе показалось, будто пошел дождь. Девочка выглянула в окно и обомлела.

Над домом в молчании кружили птицы. Их было много. Наверно, около сотни.

Одни летали кругами. Другие выписывали какие-то узоры. Птицы сливались в огромную, переливающуюся в воздухе фигуру. И все это в полном молчании. Слышалось только, как хлопают крылья.

– Странно… – прошептала Лиза и тут же вскрикнула.

Из кустов вышел человек.

Старик в засаленном пиджаке, весь избитый и исцарапанный. На голове клоками торчали рыжие волосы, словно присыпанные мукой. Он шел, шатаясь, прямо к дому.

Поначалу Лиза не сильно испугалась. Ей почему-то казалось, что это только в городе могут быть опасные люди. А здесь, в деревне, разве что безобидные старики.

Да точно, какой-нибудь местный. Хочет попросить воду или мелочь.

Но на всякий случай Лиза отошла от окна. Может, уйдет.

– Кто там? – спросила Соня.

Лиза поднесла палец к губам.

Сестра посмотрела сначала на нее, потом на окно, и тут глаза ее расширились от ужаса.

Лиза обернулась. Старик стоял, прижавшись к стеклу лбом. И только теперь, глядя в его внимательные гноящиеся глаза, Лиза поняла…

…он сумасшедший.

– Вам чего? – еле выговорила Лиза, удивляясь тому, как спокойно звучит ее голос.

Старик бешено вращал глазами и вдруг дернулся, уставившись куда-то за спину Лизы. Рот его распахнулся.

Девочки закричали.

Рот у него был черный. Черные десны, нёбо, черный влажный язык. И только зубы желтые, крепкие.

– Пусть он уйдет! – завопила Соня. – Пусть он уйдет, пусть он уйдет!

Она забилась в угол, откуда не было видно этого человека.

– Уходите! – крикнула Лиза.

Но «гость» не обратил на нее никакого внимания. Он продолжал вращать глазами, выискивая что-то в комнате.

«А ведь дверь не заперта!» – пронеслось в голове Лизы.

Она боялась пошевелиться. Казалось, сто`ит отвернуться от старика – и он сделает что-нибудь страшное. Но тут пришелец, видимо, тоже вспомнил о двери, отстранился от окна и поплелся к крыльцу.

Девочка опередила его, едва успев повернуть дверной замок. Человек врезался в дверь. Потом послышалось какое-то шебуршание, еще несколько ударов.

– Что вам нужно? – только и смогла выдавить из себя Лиза. Она чувствовала, как рыдания поднимаются из груди. – Уходите! Сейчас мама придет!

Соня расплакалась.

Человек вернулся к окну, прислонился лбом к стеклу и стал постукивать об него головой.

Бом. Бом. Бом.

Сколько продержится стекло?

Зачем он стучит? Если бы хотел, мог бы разбить окно с легкостью.

Бом. Бом. Бом.

Сколько еще продержится стекло?

Бом. Бом. Бом.

Как колокол в храме.

Как праздник.

Как…

Лиза чувствовала, как мысли ее путаются. Каждый новый удар уносил ее все дальше отсюда.

Глаза слипались.

Было странно даже думать об этом в такой момент, но хотелось просто лечь спать. Проснуться дома и понять, что ничего не случилось, они у себя в квартире и скоро вернется мама.

«Это что-то вроде магии», – подумала Лиза.

Но перед глазами плыли розовые облака, теплый закат в далеких спокойных странах.

И эти птицы.

Бом. Бом. Бом.

Это просто ветка стучит в окно.

Птицы…

Лиза сама была птицей. Она летела вместе со всеми, клином. Она знала, что земля меняется. Земля – это оборотень, чудовище. Весной она теплая, мягкая, зеленая и голубая. Она дарит, она кормит, она греет. Но все меняется. Земля становится холодной и жадной, она хочет есть, но не насыщается, она морозит, затягивает в черные недра, и вот тогда приходится улетать. До того, как земля умрет сама и убьет всех вокруг. Но земля не отпустит просто так. Все птицы знают это. Земля просит поклонения.

Она кормила, она грела, а вот теперь сама оголодала.

Лиза летела вместе с птицами в полном молчании, но тут одна из летящих впереди обернулась. У нее было человеческое, сморщенное лицо, похожее на лицо бабы Зои.

– Закрой окно! – закричала птица.

Лиза открыла глаза и ужаснулась.

Старик лез в приоткрытое окно. Голова и длинная рука, поросшая толстыми рыжими волосами, уже были в комнате.

– Уходите! – крикнула Лиза, но человек, извиваясь, словно червяк, продолжал протискиваться.

Он дотянулся до стола, раскидал все: попадали кружки, тарелка. Покрутив головой, он, наконец, заметил Соню, забившуюся в угол. Захрипел и вновь распахнул свой кошмарный рот.

Птенец закричал.

Лиза схватила чайник и плеснула на старика горячей водой. Что-то громко хлюпнуло, и на пол полилась вязкая черная грязь.

Старик взвыл и его выдуло в приоткрытое окно, словно едкий черный дым.

Девочки в ужасе смотрели на пол – там чернела маслянистая земля.

Лиза захлопнула окно и только после этого осела в слезах на пол.

За окном творилось что-то жуткое. Птицы хлопали крыльями, выл ветер, и в этих звуках можно было различить голоса. Птицы говорили с кем-то, и кто-то огромный им отвечал.

Сколько времени прошло, Лиза не знала. Старик больше не появлялся; девочки сидели не двигаясь на полу. Соня дремала, а птенец, освободившись от повязки, подошел к Лизе.

Он смотрел на нее маленькими печальными глазками, точно о чем-то просил.

Где-то вдалеке послышался гудок электрички, на которой должна была вернуться мама.

«Что, если не было никакого человека, а я просто уснула? Может быть, этот дом навевает дурные сны?»

Лиза заметила на крыле птенца несколько красных пятен.

Та-а-ак, значит, все же не приснилось. И черная маслянистая земля на полу.

Точно не сон.

Девочка осторожно подошла к окну и выглянула во двор.

Темнело.

Человек стоял там, под яблоней, согнувшись, распахнув черный мерзкий рот.

Он ждал.

Ждал, когда вернется мама, чтобы напасть на нее. Ждал, когда девочки откроют дверь, чтобы помочь маме, и тогда он войдет и возьмет то, что хочет.

Он мог ждать вечно.

Он здесь ХОЗЯИН.

Что-то коснулось Лизиной ноги. Птенец осторожно пощипывал ее. Он смотрел печальными умными глазами.

И Лиза все поняла.

Она опустилась на колени и протянула руку – птенец уселся на ладони.

Девочка открыла окно – человек вышел из тени и стал осторожно приближаться.

Птенец вжал голову в плечики и задрожал, а Лиза через открытое окно протянула его всему этому.

Черной земле, деревьям, холодному небу.

Птенец закричал, и девочка, не выдержав, отпустила его.

Желтый комок полетел вниз, но упасть не успел. С нечеловеческой скоростью старик подскочил к нему, схватил на лету и отправил в рот.

Птицы разом закричали. Еще сильнее захлопали крыльями. Словно весь мир вокруг аплодировал, а человек жевал под эти аплодисменты, и желтые ошметки у него на губах перемешались с красным.

Ветер стих. Птицы собрались в клин, чтобы улететь далеко-далеко. До следующего года.

Человек стоял и смотрел на Лизу, и впервые она поняла, что он ее заметил. И само это внимание было неприятно.

Это существо.

Оно думало о ней, и Лиза физически чувствовала, как ворочаются его мысли, огромные, древние и жуткие.

Девочка закрыла глаза, а когда открыла – никого уже не было.

– Лиза-а-а! А где птенчик? – подала голос Соня.

– Он улетел, Сонь. На юг. Давай чай пить, скоро мама придет.

Они сидели в сгущающихся сумерках в старом деревянном доме, а мамы все не было.

Тоска

Рассказ

– Глаз ее не видно. Верх лица скрыла огромная черная шляпа, украшенная куриными перьями да сорными цветами. Во дворе при свете дня Оля до смешного походила на ведьму. В этой своей шляпе, в грязном темном платье под горло.

Она и теперь похожа. Только мне уже не смешно.

Долго сижу на холодном полу. О мертвых и не думаю даже. Под крышей сарая висит крюк, на нем грязно-белая кроличья лапка.

– Теперь вспоминай кого-нибудь мертвого.

– Нету у меня никого.

– Вспоминай!

– Да нет у меня никого такого… – повторяю я, а самому становится даже немного стыдно.

– Что? Совсем?

– Собака была… Фрэд. Он уже ста…

– Собака! – Оля громко втягивает воздух, поднимается и начинает ходить туда-сюда. Одно перо со шляпы медленно падает на пол, на чучело, что мы смастерили. – Собака!

– Да что это за игра такая? – говорю я.

Мне холодно без рубашки и неловко быть с Олей наедине, полуголому, в темном сарае. В который уже раз кляну себя за то, что согласился на это.

Моя рубашка лежит на полу. К рукавам ее прилажены перчатки. Ниже – грязные спортивные штаны. Не хватает только головы.

– Я же говорила. Называется «Человечек». Ее бабка моя придумала…

Играть больше не хочется, но я молчу.

Оля копается в ржавых бочках у дальней стены. Достает что-то, хмыкает, бросает обратно. Потом вытягивает длинную светлую ленту.

Подходит ближе, и я вижу, что в руках у нее бинт. Грязный, в темных пятнах. Оля вкладывает его в рубашку так, что кусок торчит из воротника, вроде как позвоночник из обрубленной шеи.

– Это из Желтого дома, – говорит она.

Становится еще холоднее и гаже, будто слизняк ползет по спине.

Желтый дом – это заброшенная больница на въезде в деревню. Ее здесь почти отовсюду видно. Стены желтые, как старые кости, все в трещинах. Внутри все заросло травой и деревьями. Они шевелятся и выглядывают из разбитых окон.

– Ничего себе! – восклицаю я, а у самого во рту пересохло. Больница часто снится мне в кошмарах.

– Бабка там работала. Говорит, это в войну началось. Они сперва просто между собой сплетались, как змеи, а потом стали выбираться из подвала. По коридорам ходить.

– Кто? – не понимаю я.

– Да Человечки же! – она показывает на фигуру у наших ног. – Они и сейчас там бродят, ты разве не знаешь? Бабка говорила, что это все из-за тоски. Что это она зовет их. Дает им силы ходить, она… – Оля на миг замолкает. Разглядывает свои туфли, а потом машет рукой. – Эх, жаль, что у тебя никто не умер. Теперь все самой делать… Ладно, ты хоть голову найди…

Она опускается на колени и поправляет шляпу.

Я подхожу к приоткрытой двери, к полоске золотистого света, и думаю: «Сбежать бы отсюда». Вот только некуда. Дома Лиза с этим своим Пашей. Опять шепчутся, обнимаются, смеются. Лизе вообще-то нельзя много смеяться. Да и много двигаться тоже. У нее сердце больное.

– Ну? Чего стоишь?

Я вздрагиваю, начинаю осматриваться: ржавые, все в паутине бочки, белая лапка на крюке, кроличьи клетки у стены. В углу, на газете, гнилые кабачки и маленькая тыква. Чем не голова? Подхожу и вижу, что с одной стороны тыква проломлена и внутри, в ее мякоти, ворочаются толстые желтые черви.

Борясь с тошнотой, иду в другой угол и вижу целый ворох мешков. Беру один, белый. С него что-то сыплется. Чихаю, комкаю его так, чтобы он хоть немного напоминал шар.

– Так пойдет?

Оля тянет мешок из рук, кладет туда, где должна быть голова. Молчит.

– Хорошо, – говорит она наконец. – Теперь садись. Закрой глаза, думай о моем папе.

– Да я ж ничего о нем не знаю…

– Знаешь. Я тебе рассказывала. О том и думай.

Ее отец был трактористом или типа того. Он много работал, а пару лет назад уснул в поле, и трактор проехал ему по голове. Вот все, что мне удается вспомнить. А еще то, что он разводил кроликов в этом сарае. Здесь же забивал их и снимал с них шкуры.

Приоткрываю глаза. Смотрю на белую кроличью лапку на крюке. Слышу, как на улице чирикают птицы, как лает собака. Слышу, как Оля дышит часто-часто.

– В этот раз получится, – шепчет она.

Не нравится мне мешок, что я выбрал для головы. Он немного расправился и выглядит теперь так, словно по нему и в самом деле проехало колесо трактора.

Мы сидим так очень долго – ноги затекли, колени ноют. Снова открываю глаза. Оля, конечно, прячется за этой своей шляпой, да еще в сарае темно, но кое-что мне все же видно. Видно, что она пытается сдержать смех.

Вот как!

Да ведь это розыгрыш. Все знают, что верить ей нельзя. Она же просто хочет меня напугать.

– Бывает так, что они ведут себя… плохо. Могут и напасть. Но это они не специально. Мой папа… он… Ты ж его не боишься?

Начинаю злиться.

Чтобы какая-то дура деревенская надо мной издевалась?!

Оля все понимает. Она поднимается, как бы невзначай, и отряхивает платье.

– Не шевелись, – говорит она. – Это очень важно. Не открывай глаза.

А сама идет к двери.

Пытаюсь встать, схватить ее за руку, но слишком поздно. Она выскальзывает на улицу.

Вмиг становится темно. Я заперт.

Она смеется. Не просто смеется. Хохочет. Да что там: думаю, она катается по земле, молотит ее кулаками, задыхается от смеха.

– Открой!

Я болван. Я идиот.

Хохот делается еще громче.

– Открой. – Повторяю уже спокойнее.

– Не-а! Ты… ты… ты ж еще… с моим папкой… не познакомился.

Она снова срывается на хохот.

– Да отстань ты! – кричу я. Оборачиваюсь, потому что за спиной слышится какой-то звук.

В темноте лишь два светлых пятна. Голова из мешковины и кроличья лапка на потолке.

Снова вспоминаю Олиного отца, историю о том, как он снимал с кроликов шкуры.

Хрясь – и шкура снята. Это Оля мне так рассказала.

А еще говорила, что он все это ненавидел.

Кажется, в воздухе пахнет сырой землей. Травой. Какими-то цветами.

Делается очень холодно.

Смотрю на рубашку, хочу поднять ее и надеть. Отдергиваю руку.

Она шевелится.

Глупость, конечно.

Глупость! Глупость! Глупость!

Бросаюсь к двери.

– Открой!

– Мама на работе, – шепчет Оля. – Паша у твоей любимой сестренки, так что кричи сколько влезет. Тебя только папа мой услышит.

Точно пахнет землей.

Снова шорох. Оборачиваюсь.

Я ведь соврал.

Да, соврал.

Есть у меня человек, который умер.

Дед.

Помню его лицо тогда, в больнице. Как будто кто-то другой, совсем на него не похожий, рос изнутри. Выглядывал. Не злой даже, а просто чужой, тощий и бледный.

Белый.

Как мешок из-под муки.

И он сейчас здесь. Мешок сложился так, что я вижу приоткрытый рот и темные дыры глаз.

Как же холодно.

Изо всех сил бью в дверь. Оля не отвечает. Она и смеяться перестала. И эта тишина страшнее всего. Даже страшнее того, что сейчас у меня за спиной.

– ОЛЯ!!! – я срываю голос.

Что-то заставляет меня развернуться.

Движение. Лицо из мешка немного меняется. Один глаз становится чуть больше, рот растягивается в полуулыбке.

Из груди уже рвется крик, но тут я понимаю, что это всего лишь расправляются складки на скомканной ткани. Пересилив себя, подхожу к вороху одежды и поддеваю ногой голову, стараясь не думать, на что она похожа.

Голова не отлетает. Она твердая, но не тяжелая. Оля набила ее чем-то и как-то сумела прикрепить к рубашке, а рубашку к штанам и перчаткам.

Теперь все это разом дернулось от удара.

Отскакиваю.

Уж слишком это похоже на настоящее движение.

Глаза привыкли к темноте. Бочки, кроличьи клетки, маленький столик, на котором сушится укроп.

И как же сильно воняет чем-то.

Одежда лежит теперь грудой. Голова подобрала остальное тело под себя. От моего удара она, конечно, сместилась, но чтобы так…

Сердце сейчас разорвется. Меня тошнит.

Оно шевелится. Оно точно шевелится. Я вдруг думаю: «Мыши. Это мыши забрались туда. Или… или…»

«Кролики».

Взгляд на миг задерживается на кроличьей лапке, потом возвращается к лицу на полу.

Оно поднимается. Сначала медленно, почти незаметно, потом резко взмывает вверх.

Он встает. В моей рубашке, в спортивных штанах Олиного отца, в старых рабочих перчатках. Руки и ноги висят пустыми тряпками, но в нем есть жизнь. Дрожь бежит по всему его телу, словно что-то внутри клубится, переползает с места на место, хочет вырваться наружу.

Еще пару секунд тупо смотрю на него, пытаюсь придумать объяснение, а потом волна паники сметает все, и я кричу так, как никогда прежде не кричал.

Переваливаясь с бока на бок, на непослушных ногах он идет ко мне.

Кисти в перчатках вяло болтаются, но сами руки тянутся, готовые схватить меня.

Смертельно обнять.

Изо всех сил бросаюсь на дверь, падаю. Снова бросаюсь. И снова, и снова. Встаю, прижимаюсь к шершавому дереву, пытаюсь вжаться в него, протиснуться на улицу сквозь щели. Больше ничего не вижу. Глаза заливают слезы.

Слышу, как шаркают его ноги.

Что-то касается шеи, холодное, отвратительно мягкое. С новой силой вжимаюсь в дверь.

Я умру.

Я уже умер. Не здесь, не на бетонном полу сарая, а где-то далеко в поле, на сырой земле, среди скошенной травы. Под ярким солнцем.

На секунду перед глазами мелькает эта картина, а потом чернота.

Черное колесо трактора. Оно заслоняет весь мир.

Открываю глаза. Я и в самом деле лежу на земле. В траве. Только нет никакого трактора и страшного черного колеса.

От прикосновений я вздрагиваю.

– Убежала! – слышу я голос. – Гадина!

Паша.

– Что с тобой? – это уже Лиза.

Начинаю рыдать. Она обнимает меня, а я плачу и плачу.

– Он ходит, – шепчу я. У меня пропал голос. Будто что-то порвалось в горле. К тому же я разучился дышать, хватаю ртом воздух, глотаю его и никак не могу надышаться.

Меня успокаивают, гладят по голове.

– Эти ее тряпки! – говорит Паша. – Она целый день с ними возится. Кукол делает и всяких там чучел. Двигает их, разговаривает. Бывает, аж жутко становится.

– Он шевелился, – голос мой звучит так, словно я говорю через тонкую трубку или замочную скважину.

Лиза выносит из сарая Человечка. То, что от него осталось.

Головы нет. Моя рубашка, спортивные штаны. Оля и в самом деле сшила их между собой. Вижу тонкие аккуратные стежки. И как это я проглядел? Когда она успела это сделать? Где-то еще должны быть нити, за которые она тянула, забравшись, видимо, на крышу.

Это был просто розыгрыш! Но легче мне не становится.

Потому что та бледная маска, что когда-то я видел на деде, то, что привиделось мне на этом чертовом мешке… Теперь я вижу ее на лице Лизы. Кто-то чужой вместо нее слабо улыбается мне, словно знает что-то грустное и необратимое.

Снова начинаю плакать.

– Ты только бабушке не рассказывай. Паша сам с ней разберется.

Лиза боится, что из-за этой истории у Паши будут проблемы. Может быть, ему запретят приходить к нам. Она накидывает мне на плечи рубашку, от которой оторвала уже штаны и перчатки. Сбрасываю ее. Она холодная и липкая, к тому же воняет чем-то.

Рубашку я больше носить не могу. Несмотря на то что бабушка ее постирала, от одного прикосновения к ней, от одного ее вида, от одного не запаха даже, а предчувствия запаха мне становится не по себе.

Бросил ее в пакет, а пакет спрятал на дно рюкзака. Но все равно чувствую ее, а ночами слышу, как что-то там шевелится и шелестит целлофаном.

Мыши, убеждаю я себя.

Но почему-то думаю о кроликах.

Паша говорит, что Олю наказали, что ее держат дома и что он отнял у нее всех кукол. Он врет. Он боится сестру и никогда бы не решился на такое.

Представляю Олю. У окна. Глаза чернющие. В этой ее шляпе с куриными перьями. Шьет.

Всю следующую неделю идет дождь. Не выхожу из дома, словно бы тоже наказан. Смотрю в окно. Иногда я сплю даже днем, и мне снятся фигуры из полотенец и тряпок в коридорах Желтого дома. У них белые лица, такие, как теперь у Лизы. Они тоскливо ходят из комнаты в комнату или смотрят в окна. Совсем как я.

Потом приезжает отец. Дожди так и не кончились. Вдалеке грохочет. Сверкают молнии. Лиза одна. Паши почему-то нет.

Сижу в комнате. Вещи уже собрал. Вдруг замечаю за окном лицо. Синеватое, вытянутое, края шляпы обвисли, перьев нет – только ярким пятном горит ветка рябины.

– Открой, – шепчет Оля.

Немного колеблюсь, но все же открываю, и дождь врывается в комнату.

– Отдай мне бинт, – говорит она. Потом, немного подождав, добавляет: – Пожалуйста.

И улыбается. Жалко так. Умоляюще.

– Бинт? – спрашиваю.

Злюсь ли я на нее? Наверное, нет.

– Я его в рубашку положила.

– Нет у меня бинта.

Пытаюсь вспомнить, где же он. В рубашке точно не было.

– Я тебе заплачу. Вот, – она кладет на подоконник ворох мокрых купюр. – Тут пятьдесят восемь рублей. Это все, что у меня есть.

Качаю головой.

– Я бы и так отдал. Но он делся куда-то. Может быть, в сарае остался?

Вода течет по ее лицу, и кажется, что она плачет.

– Отдай тогда рубашку.

Где-то в полях прокатился гром.

– Хорошо, – говорю я.

Подхожу к рюкзаку, но открыть не успеваю.

– Это еще что! – слышу голос Лизы. – А ну иди сюда!

Оля исчезла, и только занавеска колышется так, словно хочет броситься на нас. На подоконнике осталась пара монет.

Сестра подбегает, выглядывает:

– Иди сюда, гадина!

В комнату входит отец.

– Что случилось?

– Ничего, – говорю я.

– Ребята балуются. – Лиза отбрасывает с лица намокший локон и смахивает монеты на улицу.

Мы идем пить чай, а я украдкой смотрю в окно, но там ее нет. Деревья плещут болотного цвета листвой. Вдалеке грохочет. Свет мы не включаем, потому что бабушка боится шаровой молнии. В полумраке лица у всех такие, будто нарисованы простым карандашом.

После чая бегаем от дома к машине, от машины к дому – носим под дождем сумки. Я оглядываюсь: иногда мне кажется, что я вижу Олю среди кустов, но всегда выходит, что это просто ветка или тень.

Мне грустно. Сам не знаю отчего.

Лиза сидит на переднем сиденье рядом с папой. Я – на заднем. Гляжу в окно. И только мы отъезжаем от дома, замечаю Олю. Шляпа, темное платье – все размыто, как на картине, к которой подошел слишком близко, а мне очень хочется еще хоть раз посмотреть ей в глаза.

Она несмело машет рукой.

Наверное, нужно было помахать ей в ответ.

Проезжаем мимо Желтого дома. Быть может, из-за мокрых стен, которые из желтых превратились в темно-оранжевые, я думаю о той тыкве в сарае. О червях, что копошились в ней. И, кажется, понимаю что-то о бинтах, об этой больнице и о тех, кто ходит по ее коридорам.

О тоске.

Понимаю, но не могу объяснить словами.

Пока мы были в деревне, родители переехали в зал, а спальню отдали Лизе. Она очень рада – прыгает на кровати, носится по комнате так, что ей даже становится плохо. Она ложится отдохнуть, а родители дают ей лекарство.

Я остаюсь один в нашей старой комнате. На стенах бледные следы от Лизиных плакатов, на книжных полках пусто. В большом коричневом шкафу теперь столько места, что я, наверное, мог бы там жить.