Читать онлайн Если бы вы знали… Автобиография легендарного скрипача

© 2022 by Wilhelm Heyne Verlag, München, a division of Penguin Random House Verlagsgruppe GmbH, München, Germany

© В.Л. Телицын, перевод, 2024

© Издательство АСТ, 2024

Предисловие

Прежде чем приступить к повествованию – краткое введение.

В своей жизни я всегда избегал проторенных дорожек и искал немощеные тропы. Конечно, иногда приходилось преодолевать трудности, чтобы идти по такому пути. Но, в конце концов, вся наша жизнь – это путешествие в непознанное. Я, по крайней мере, насыщаясь новыми, неожиданными впечатлениями, обращаю внимание на мельчайшие детали, из которых в итоге складывается вся общая картина.

С таким полным любопытства отношением к неизвестному я брался за каждый проект – как в музыке, так и в бизнесе. Сперва у меня всегда возникает изначальная большая идея. Ее реализация поначалу не имеет значения, желание воплотить задуманное появляется позже. Ведь в сутках двадцать четыре часа, а я люблю работать.

Подобная идея лежит и в основе слова «фиджитал», которое объясняет концепцию моей книги. Это синтез физического и цифрового, старого и нового, а мне всегда доставляло удовольствие совмещать и то и другое.

Это означает, что для этой книги вам понадобится лишь немного любопытства и смартфон для сканирования QR-кодов – и вы готовы отправиться в путешествие. Неопубликованные фотографии, видео- и аудиозаписи дадут вам дополнительное представление о моей жизни, помимо слов. На этих страницах я впервые делюсь своими личными архивами, которые мы с родителями собирали на протяжении десятилетий, чтобы вы смогли полностью погрузиться в историю моей жизни, разделить со мной моменты счастья и менее приятные переживания.

Вы скоро увидите, что даже в этом проекте я не могу обойти стороной термин, который мне не очень нравится, – «кроссовер». Но сегодня он стал уже почти классическим…

Желаю вам приятного чтения.

Ваш

В конце каждой главы книги вы найдете QR-код, который ведет на сайт издательства, где выложены ранее не опубликованные фото и видео. Если у вас нет под рукой смартфона, ссылку на дополнительные материалы вы найдете в Приложении.

Я должен был сказать «нет»

Я должен был сказать «нет», когда Маша настаивала на том, чтобы я пошел с ней на свидание в тот вечер. Конечно, я знал, что долгие нью-йоркские ночи с ней будут еще длиннее, и это не беспокоило меня – как всегда, в общем-то, – но, кроме того, я знал, что завтра в девять утра меня ждут в «Электрик Леди Студио»1 в Гринвич-Виллидж. Подготовительный этап к постановке рок-симфоний был завершен. С завтрашнего дня мы собирались репетировать пьесы вживую. Как обычно, все еще требовались доработки, и даже не исключалось, что в последний момент мы можем отказаться от запланированных номеров и попробовать новые идеи. Так что на карту было поставлено многое. Создание кроссоверов2 – дело захватывающее, и остается таковым до самого конца, но мне это нравится, особенно учитывая безумную атмосферу студии, что выходит далеко за рамки обычного удовольствия от работы. Быть может, сам Джими Хендрикс, который и создал эту «электрическую леди», все еще гуляет по ярко раскрашенным студийным помещениям, кто знает… Так или иначе, все должно было начаться завтра в девять утра. Я должен был сказать «нет». Но я сказал «да».

Ночь выдалась очень длинной. Маша любила повеселиться и, как обычно, не смогла удержаться. Я находил ее жизнерадостность неотразимой и за это любил ее. В шесть утра мы легли спать, а в восемь я, абсолютно разбитый, позвонил своему продюсеру. Впервые в жизни мне пришлось отменить назначенную встречу в студии. Тогда я решил расстаться с Машей.

Была ли она виновата? Как говорится, для танго нужны двое. Больше, чем на нее, я злился на себя. Но втайне я бы хотел, чтобы Маша хотя бы на этот раз приструнила свой неуемный дух. Чтобы в этот раз из нас двоих она повела себя разумнее. Только такой Маши не существовало. Это было не в ее стиле – призывать меня к благоразумию, особенно когда было что праздновать. Я понял: эти отношения меня не устраивают. Наши пути вели нас в разные стороны. Я бы и в будущем находил ее «страсть к жизни» несносной. Было слишком приятно, слишком легко потерять голову из-за нее, а потом принять неправильные решения… Да, это был потрясающий вечер, но я потерял контроль. Теперь мне упорно не давала покоя совесть, и за дело: на первом месте должен быть новый альбом. Музыка важнее. В плане работы недисциплинированность – смертный грех. Я должен был сказать «нет».

Вот что же получается: однажды вундеркинд – всегда вундеркинд? Вовсе нет. К тому моменту, как я расстался с Машей, я уже давно начал свою вторую жизнь вдалеке от Германии – на Манхэттене, в Нью-Йорке. В этой новой жизни я мог позволить себе делать все, что мне хотелось. Однако есть у меня одна старая знакомая, которая преследует меня с самого детства и от которой невозможно избавиться: моя совесть. Мы с ней хорошо знаем друг друга, хоть и не особенно любим. В основном совесть проявляется во сне: и по сей день по ночам я снова становлюсь серьезным мальчиком девяти или десяти лет со скрипкой, от которого ждут чудес; мальчиком, который хочет, чтобы его признали величайшие скрипачи, самые известные дирижеры своего времени. Поэтому ночью, пока остальные спят, этот мальчик пробирается через тихий дом, достает свою скрипку и тайно продолжает заниматься, потому что несколько часов назад заметил, как нахмурился отец, – дневная цель, по-видимому, еще не достигнута, о совершенстве, вероятно, все еще не может идти и речи!

А ни о чем другом, кроме совершенства, речи быть и не могло. Таков был эталон. Таковы были ожидания, которые нужно было оправдать. И я сам этого хотел. Я хотел, чтобы все были довольны. Но что, если я никогда не смогу полностью угодить родителям и преподавателям? Как быть, если триста шестьдесят пять дней в году ты сталкиваешься с требованиями работать, развиваться, становиться немного лучше, чем вчера, и значительно лучше, чем позавчера; то есть соответствовать ожиданиям, которые никогда не оправдаются, потому что эти ожидания растут вместе с твоими способностями и потому что сегодня планка уже на несколько ступеней выше, чем вчера, и на пару сантиметров выше, чем позавчера, – и конца этому не предвидится? Что, если каждый вечер, несмотря на все успехи, ты ложишься спать с ощущением, что снова был недостаточно хорош? Затем приходят сны, а с ними – страх потерпеть неудачу, не пройти испытание временем, оказаться неподготовленным и, следовательно, разочаровать всех.

Уход от Маши был панической реакцией.

Был ли я все еще влюблен в нее? Однозначно да. Хотел ли я продолжать отношения с ней? Однозначно нет. Маша не могла знать, что у нее были могучие, неодолимые соперники – те самые всемирно известные скрипачи и дирижеры, которые бросали на меня испытующие взгляды, когда я в молодости впервые «бил» их своей скрипкой «под дых». Все они хотели знать: насколько серьезно этот мальчик относится к музыке? Осознает ли он масштаб своей задачи? Знает ли он о своей миссии и своих обязанностях? Или в нем все же угадывается детское легкомыслие? Если так, то он «вылетает»: у него не будет будущего, он не добьется ничего, и не важно, насколько он одарен.

Дисциплина и серьезность… Некоторые вещи никогда не меняются. Даже потом, в Нью-Йорке, я оставался все так же строг к себе, все так же стремился стать лучше. Дисциплина, от которой я страдал в детстве, направляла меня и в дальнейшей жизни. Никогда не отпускайте поводья, иначе все пойдет насмарку, а недисциплинированность будет наказана дополнительной рабочей сменой. То, что ты вчера вечером перевыполнил норму – это отговорка, а не оправдание; так что вынимай скрипку, сделай себе эспрессо, и поехали – следующие три часа будут посвящены музыке.

Оглядываясь назад, я думаю, что без этого давления я бы никогда не смог достичь такого уровня игры на скрипке, как сегодня. Любой другой скрипач, пианист или спортсмен мирового уровня подтвердит, что только постоянное давление ожиданий приводит к успеху. Другими словами: сегодня я знаю, что все было к лучшему, даже многочисленные ошибки. Но так говорит разум. Подсознание же настаивает на другой, более неприятной версии истории моей жизни. И потому мне все еще нелегко сейчас открыть эту дверь и спуститься в большой темный зал, где маленький Дэвид сидит со своими родителями. Ему пока всего четыре года, и совсем недалеко от него стоит на сцене в золотом свете прожекторов одетый в черное мужчина со скрипкой.

Этот невозможный инструмент

Действительно ли я помню? Или я просто перебираю воспоминания других людей? Я имею в виду, помню ли я самого себя…

В 1985 году Шеринг должен был выступить в Ахене. Генрик Шеринг, уроженец Польши, один из величайших, самых замечательных скрипачей своего времени – и этого знаменитого человека скоро увидят и услышат в моем родном городе. Сенсационно! Конечно, в свои четыре года я и понятия не имел о том, какое счастье нам выпало, но мой отец сразу понял: нам это нужно! Итак, билеты были заказаны – в первые ряды, как можно ближе к этому Генрику Шерингу. Но прежде нужно было решить один вопрос: брать ли мальчика? Сможет ли он так долго сидеть на месте? Не будет ли ему скучно? Мой отец решил: «Дэвид идет с нами. Он должен это услышать». В худшем случае моей маме пришлось бы покинуть зал вместе со мной.

В тот вечер я сидел между родителями в четвертом ряду концертного зала «Еврогресса» и в какой-то момент начал подражать скрипачу, играя, так сказать, на воздушной скрипке. Должно быть, это выглядело странно. Шерингу, во всяком случае, это бросилось в глаза: сидящий внизу ребенок, играющий на невидимой скрипке… И в перерывах между пьесами он смотрел на меня и ждал, пока я снова успокоюсь и сяду на место, а затем кивал пианисту и продолжал играть.

После окончания концерта он вернулся на сцену, чтобы выступить на бис. Конечно, в этом не было ничего необычного, но то, что последовало за этим, было, несомненно, чем-то из ряда вон выходящим. Когда аплодисменты стихли, он выступил вперед, указал на меня смычком и сказал: «Когда я был в том же возрасте, как этот малый в четвертом ряду, я был на концерте Фрица Крейслера3» (скрипача 20-х и 30-х годов того же формата, что и Шеринг). «Крейслер, – продолжил он, – тогда заметил меня в аудитории и в конце выступления посвятил мне свое произведение – тэмпо ди минуэтто собственного сочинения. И сегодня вечером, – с этими словами он снова посмотрел на меня, – я сыграю для тебя тэмпо ди минуэтто Фрица Крейслера». И это тэмпо ди минуэтто – трогательное романтичное произведение, колыбельная для маленького принца. Возможно, именно эта незабываемая история стала для меня тем самым толчком. Так или иначе, вскоре после этого мой отец вложил мне в руку мою первую – крошечную детскую – скрипку.

Скрипка – необыкновенный инструмент. Я мог бы отложить это пояснение, но оно обязательно должно здесь быть, потому что… Кем бы я был без моей скрипки? Я не раз задавался этим вопросом, пытался представить себе жизнь без скрипки и не мог, потому что я был одержим ею. Когда я беру в руки скрипки, они вызывают у меня непреодолимое восхищение, и не только из-за музыки: я не могу оторваться от самой скрипки – слишком уж много ужасного и прекрасного я пережил с ней в руках. И тот, кто захочет узнать меня, должен сперва понять этот инструмент, прежде чем отправиться со мной по тропе моей жизни. Поэтому для всех, кто никогда не брал в руки скрипку, я хочу вкратце объяснить, чем она отличается от других музыкальных инструментов.

Любой, кто хочет заниматься музыкой, должен уяснить, что существует четыре различных способа создания звука (человеческий голос в расчет не берем). Можно проталкивать воздух через отверстия. В этом случае тон определяется закрытием одних отверстий и открытием других – по этому принципу устроены флейта, труба, кларнет и орган. Это первый способ. Еще можно стучать, барабанить, ударять по предмету, будь то пальцами, палочками или молотками – так работают фортепиано, барабан, треугольник и ксилофон. Это второй способ. Кроме того, можно заставлять струны вибрировать, перебирая их, как в случае с гитарой или арфой, – это третий метод.

Однако такие струнные инструменты, как скрипка и виолончель, расширяют диапазон наших возможностей, добавляя четвертый способ создания звука, который можно назвать трением или царапанием. На первый взгляд не слишком похоже на хороший рецепт создания приятных звуков. Как следует из слова «царапать», звуки таким образом извлекать действительно можно, вот только они редко выходят красивыми, и с этого начинаются мучения юного скрипача.

Пожалуй, для новичка и всех, кто находится рядом с ним, нет инструмента хуже, чем скрипка. Чтобы научиться играть на ней, требуются стальные нервы. Должно быть, нервы моего отца страдали тогда не меньше, чем мои смычки. И это мы еще не обсудили настоящую проблему – процесс нахождения правильного тона на скрипке.

Для сравнения возьмем фортепиано. При условии, что инструмент настроен правильно, мне достаточно нажать одну клавишу, и я сразу же получу желаемый звук, чистый и неискаженный, – любой малыш может научиться играть аккорды в до мажор на фортепиано за считанные секунды. На скрипке это занимает месяцы. Почему? Потому что в случае с фортепиано каждый звук подается на блюдечке: у тебя есть широченные клавиши и клавиатура длиной около двух метров, так что даже при аллегро фуриозо4 вряд ли сможешь дотянуться до ее конца, а вот на скрипке тоны не заданы. Их даже невозможно увидеть глазом, их приходится находить вслепую, и счет тут идет на миллиметры, на микромиллиметры и нередко на миллисекунды! Вместо двухметровой клавиатуры в твоем распоряжении всего лишь короткий гриф, на котором весь диапазон тонов сжат до каких-то сантиметров, где отдельные тоны расположены друг за другом на малюсеньком расстоянии. Остается загадкой, как при таких условиях, особенно на бешеной скорости, вообще возможно добиться четкого и чистого звука.

И это еще не все: если ты попал в звук, это не значит, что ты его уже извлек. Если смычок оживил скрипку, то возникает следующая проблема: рукам приходится совершать совершенно противоположные движения. Пока левая рука непринужденно перебирает струны, правая выполняет – в совершенно, к слову, другом темпе – движения смычком вверх и вниз. А теперь попробуй скоординируй эти два движения! Помимо этого, с помощью смычка необходимо отыскать идеальную точку между мостом и грифом – на той части струны, где можно получить мягкий и округлый звук. Для каждой отдельной ноты нужно найти именно эту идеальную точку! Но если ты будешь искать ее на верхней струне в том же месте, что и на нижней, то ошибешься – на верхней струне она находится в другом месте!

В довершение всего, и пока на этом остановимся: ни один физиотерапевт не изобрел бы такой инструмент. Пианистам также необходимо уделять внимание своей спине, это правда, но скрипач должен понимать, что через два часа у него начнут болеть и ноги, и спина, потому что он весь скован нешуточным физическим напряжением. Каким-то образом тебе нужно удерживать скрипку, и ты стоишь, повернув голову влево, слегка приподняв левое плечо и зажав инструмент между плечом и подбородком. Левая рука, хотя и слегка поддерживает скрипку, в то же время используется для акробатических движений пальцев и, следовательно, должна иметь возможность свободно двигаться. То есть тело и скрипка должны оптимально взаимодействовать.

Короче говоря, просто невозможный инструмент. Фактор невероятной сложности здесь крайне важен, и перспектива подняться со скрипкой на вершину успеха так же маловероятна, как перспектива подняться на Эверест в одиночку и без кислородного оборудования. И теперь я должен ответить на совершенно закономерный вопрос: как же тогда можно заставлять несчастных и ни в чем не повинных детей страдать с этим инструментом в возрасте всего четырех или пяти лет?

Ответ таков: опыт показывает, что в более позднем возрасте голова и руки ученика больше не соответствуют тем требованиям, которые предъявляются к скрипачам. Тот, кто начинает играть в возрасте десяти или двенадцати лет, не обязательно будет плохим скрипачом, но он никогда не поднимется на вершину Эвереста. Тонкому двигательному навыку – оптимально ударять по струне пальцем левой руки в миллиметровом диапазоне – можно научиться только в очень молодом возрасте. То же самое относится и к слуху. Дело в том, что даже лучший скрипач в мире не может сыграть каждую ноту со стопроцентной точностью, даже на концерте. Ему придется исправлять все снова и снова за доли секунды, и эти мельчайшие исправления требуют чрезвычайно точного, с детства натренированного слуха. Так что лучше начинать, пока мозг все еще впитывает новую информацию как губка, пока каждое прикосновение все еще отпечатывается в памяти, – в этом мой отец был прав. Ни один выдающийся скрипач, ни один всемирно известный пианист не брался за инструмент позже, чем в восемь или девять лет, а у моего отца перед глазами уже маячила мировая карьера сына…

Но пока что маленький Дэвид стоит в гостиной родительского дома в Ахене и что-то пилит на своей несчастной «Сузуки», сам не радуясь печальным результатам. На данный момент ему нужно научиться жить с этим тяжким испытанием для ушей. Слава богу, я уже не могу вспомнить свой самый ранний период обучения. Я понимаю нагрузку, ложащуюся на нервы всех причастных, когда слышу игру молодых людей, которые только недавно начали заниматься. Насколько приятнее слушать, как кто-то учится играть на фортепиано! Коэффициент удовольствия от игры на скрипке на этапе обучения составляет плюс-минус ноль, месяцы – возможно, годы – ты будешь играть вместо музыки какофонию, но тем не менее все равно придется каждый день заново убеждать себя продолжать. Откуда, из какого уголка вселенной ребенок должен черпать мотивацию при таких обстоятельствах?

Детство со скрипкой

Примечательно, что скрипка присутствует в моих самых ранних воспоминаниях. Я не помню того времени, когда еще не держал ее в руках. Как будто только музыка заставила меня очнуться, стала тем самым «Большим взрывом», породившим во мне жизнь.

Однако я не единственный стою здесь, в гостиной, со своей скрипкой, изо всех сил стараясь как можно лучше воплотить в звуках наставления моего отца. Рядом со мной мой старший брат Александр. Мне пять лет, а ему уже семь, и он, конечно, играет на скрипке лучше меня. Но, наверное, из нас двоих я все же счастливее. Даже наверняка. Когда годом ранее моему брату подарили его первую скрипку, я позавидовал его новой игрушке – о, как же я хотел иметь такую вещь, такую скрипку! Теперь же она у меня наконец-то появилась, и я могу подражать Александру, с которого беру пример. Разница между нами лишь в одном: в случае с Александром – «ты должен»; в случае со мной – «ты можешь». Я хотел научиться играть на скрипке – конечно, не подозревая еще, что меня ждет на этом пути, – и, возможно, поэтому такая исходная точка была для меня идеальной. Так или иначе, у меня была хорошая мотивация.

Итак, мы оба стоим в гостиной с миниатюрными скрипками, и наш отец обучает нас по самым современным методам группового обучения Судзуки. Все, кто слышали меня тогда, говорили потом, что я схватывал быстрее, чем мой брат. В том, что он бросил занятия в восемь лет, я виновен не больше самой его скрипки. Решение Александра было связано с сопутствующими обстоятельствами. У нас дома игру на скрипке воспринимали не как удовольствие или интересное хобби, а как в значительной степени доминирующую часть повседневной семейной жизни. В течение следующих четырнадцати лет не только моя жизнь, но и жизни всех обитателей дома Бонгартц будут вращаться вокруг игры на скрипке.

Что-то? Бонгартц? Что ж, я вижу, мне следует кратко представить свою семью. Итак: мой отец – Георг Бонгартц, юрист по образованию, но по профессии скрипичный аукционист и, следовательно, эксперт по игре на скрипке. Моя мама – Дав Гарретт, американка по происхождению, прима-балерина, с самого моего рождения отвечавшая за организацию не самого простого домашнего хозяйства. Меня самого пока что зовут Дэвид Кристиан Бонгартц. Через несколько лет к нам присоединится сестра Елена. Страсть моего отца, помимо скрипки, – это музыка в целом, особенно классическая. У него есть опыт в этой сфере: он играл в оркестре ВВС, иногда исполнял обязанности барабанщика на военных похоронах и больше всего на свете хотел бы стать скрипачом. Это была его мечта, но для карьеры солиста одной мечты было недостаточно, и поэтому в итоге он занялся торговлей струнными инструментами. Мы с Александром были не первыми его учениками по игре на скрипке. Он уже обучал других детей прежде, так что мы действительно многому могли у него научиться.

Мы так и делали – но какой ценой! Скажем так: в детстве вы так и так ходите на поводке у своих родителей, но бывают длинные поводки, а бывают короткие – очень, очень короткие поводки. Однажды мой отец обнаружил, что оба его сына обладают значительным талантом к игре на скрипке. Возможно, я – даже в немного большей степени, чем мой старший брат. Как бы вы отреагировали на его месте? Какие действия вы предприняли бы, осознав, что судьба положила вам в гнездо два золотых яйца? На самом деле это незавидная ситуация, потому что внезапно на вас накладывается ответственность за то, чтобы из этих золотых яиц вылупились настоящие райские птицы, а не перепела.

Что же, вы будете безучастно наблюдать за тем, как эти таланты атрофируются? Или вы сделаете все, чтобы взрастить это сокровище?

Это ситуация, требующая незамедлительных действий.

И мой отец решил сделать все возможное.

Обстоятельства складываются в его пользу, поскольку работает он в основном дома. Отец почти всегда рядом, у него много времени между занятиями, он дает нам уроки, следит за нашим прогрессом, критикует и не дает нам спуску, ожидая все лучших результатов и все большего прогресса. С каждым днем он все реже бывает нам отцом и все чаще – учителем, требующим от нас дисциплины, регулярных многочасовых занятий и ощутимых успехов. Конечно, он остается нашим отцом, но, если мы не оправдываем его ожиданий, атмосфера в доме сгущается. Все идет по его распорядку, и у него очень точные представления о процессе обучения – вот аппликатура5, вот удар смычком, вот как это нужно играть, и именно так, а не иначе, это должно звучать. Давление не спадает практически никогда, и через год после того, как я присоединился к старшему брату в обучении игре на скрипке, Александр «уходит».

Потому что он плох? Совсем нет. Он просто несчастен, абсолютно лишен всякой мотивации. У него больше нет никакого желания учиться. Сколько раз я замечал, как он плакал во время занятий. Он с трудом переносил необходимость выступать перед людьми, даже на домашних концертах, где собирались родители других детей; перед выступлениями он был бледным как мел, его мучили боли в животе. В какой-то момент он собрался, подошел к отцу и сказал: «Я действительно хочу играть на музыкальном инструменте, но не на скрипке. Лучше на рояле». К фортепиано мой отец не питает большой страсти, но Александр был настойчив и в итоге получил желаемое. У меня тоже был момент, когда я хотел «соскочить».

Но почему же я позволяю любви к скрипке взять верх надо мной, почему я все равно продолжаю играть? Потому что я упрямее старшего брата? Потому что я более толстокожий? Или стоит сформулировать это совсем иначе: потому что у маленького Дэвида уже есть безусловное желание доставлять удовольствие?

Больше всего похоже на правду именно последнее утверждение. Я действительно хочу слышать аплодисменты, я хочу оправдать ожидания своего отца и аудитории, я ни в коем случае не хочу разочаровывать их. Моя потребность в гармонии сильнее любых горестей, она смиряется со всеми страданиями. Эта потребность одновременно и благословение, и проклятие, но прежде всего она – стержень, благодаря которому я выстоял.

А ломаются многие, так как успех в карьере зависит не только от твоих способностей; не менее важны личность, мотивация и стойкость. То, что ты, многообещающий музыкант, переживаешь в юности, никак не соотносится с представлениями о беззаботном детстве. В очень раннем возрасте все относятся к тебе так, словно ты должен соответствовать самым высоким требованиям. Это означает: прожив на свете всего несколько лет, ты уже занимаешься профессиональной деятельностью и должен выполнять свою работу качественно. Мой брат оказался достаточно смышлен, чтобы вовремя спрыгнуть с этого поезда; меня же спасала моя потребность в гармонии.

Отныне все внимание моего отца было направлено на меня. До восемнадцати лет он оставался моим главным учителем. В последующие годы игра на скрипке стала для меня двадцатичетырехчасовой работой, что означало: отец и сын общались друг с другом круглосуточно, семь дней в неделю. Этого достаточно, чтобы до чертиков надоесть друг другу, потому что семейная жизнь и работа теперь были неотделимы друг от друга. Каждый вечер я сидел один в своей комнате и думал: я больше не хочу, я больше не могу – брошу скрипку в угол и к черту музыку… Но это невозможно, потому что счастье моей семьи, настроение в доме и, наконец, что немаловажно, мое собственное благополучие, мое спокойствие зависят от того, насколько хорошо я играю на скрипке. Если я буду усерден в своих занятиях, то, когда достигну поставленной цели, обрету гармонию. Но когда я ослабляю свои усилия и возникает напряжение – тогда мой отец расстраивается и становится раздражительным, и страдают из-за этого все. Другими словами: от меня зависит, будет ли у моей семьи хороший день или домашнее благополучие нарушится и все будут находиться в подавленном состоянии и избегать друг друга. Так что я несу ответственность не только за свои успехи на скрипке, но и за спокойствие в повседневной жизни моей семьи.

Это меня напрягает. В дни, когда в доме никого нет и я сам смертельно несчастен, я не могу заснуть, пока не успокоюсь с помощью скрипки. И я говорю сам себе: это не так уж и сложно, ты справишься – и снова крадусь из своей комнаты, пока все остальные спят, вниз по лестнице, беру скрипку, даже не включая свет, и продолжаю заниматься в темноте. Я должен играть, чтобы разобраться в своих чувствах. Для меня прошедший день должен завершиться гармонично.

То, что я быстро учился и добивался поразительных успехов, объяснялось тем, что до тех пор, пока гармония не разливалась вокруг меня, как солнечный свет в комнате, которая только что была в тени, я продолжал трудиться. Я играл до тех пор, пока все снова не становились счастливыми. Однако то время оставило в моей душе свой след, потому что в детстве ты стремишься к совершенно другому: ты хочешь найти защиту в кругу своей семьи, чувствовать себя в безопасности, быть любимым и окруженным заботой. Но когда эти желания уступают место совершенно другому – когда от тебя постоянно чего-то требуют, когда ты постоянно подвергаешься давлению и испытаниям, когда тебя постоянно подталкивают к исключительным достижениям – в тебе поселяется боль. Тогда страдает твоя самооценка, тогда дамоклов меч неполноценности и неудач нависает над твоей головой, тогда многое воспринимается как неправильное, даже если в конце концов все оказывается правильно.

Чрезвычайное положение

Страдал ли я? Да, конечно. И довольно часто. Сделал ли меня мой отец рабом скрипки? Вовсе нет. Я ведь не был приговорен к детскому труду на шахте, я занимался классической музыкой – самой великолепной музыкой на земле! Это нечто поистине великое и ошеломляющее! Но в то же время трудное и неосязаемое; это счастье, сияющее вдали, пока ты пытаешься достичь среднего уровня, но когда ты чувствуешь прикосновение к совершенству – это настоящий фейерверк блаженства внутри!

Нет, я предъявлял к себе крайне высокие требования не из-за страха перед отцом. Конечно, ни одному ребенку не нравится, когда за ужином вся семья молчит, и ему вдвойне некомфортно, если он сам является причиной этого молчания. Но решающим фактором моей настойчивости оставалась моя любовь к музыке. Даже в детстве у меня не было сомнений: музыка – это великий смысл и цель всей моей жизни.

Так что независимо от того, насколько я был подавлен, расстроен или измучен, музыка каждый раз принимала меня в свои объятия, утешала и возвращала к жизни. И я каждый раз чувствовал, что смогу добиться успеха, – внутри меня было такое ощущение, и я себе в этом доверял. Я ведь знал, на что способна скрипка. Еще в детстве я слушал все классические записи, которые попадались мне в руки. Прочесывая полки магазина «МедиаМаркт»6 и выходя из него с пятью новыми компакт-дисками великих скрипачей, я всегда приходил в состояние эйфории. Я поглощал музыку, как, вероятно, не по годам развитые дети других родителей поглощают произведения своих любимых писателей; но я не был книжным червем – я был червем пластинок и компакт-дисков. Дома я слушал эти записи, и у меня бегали мурашки по коже – невозможно описать, что делали со мной такие часы абсолютной радости.

Моими союзниками были не писатели, не герои романов, даже не герои кино. Моими единомышленниками были великие композиторы всех времен – Брамс, Чайковский, Рахманинов, Бетховен и, конечно же, Бах. Они, и это главное, говорили со мной через великих исполнителей, таких как Хейфец, Ойстрах, Менухин, Цукерман, Перлман и, разумеется, Шеринг и Крейслер7, с которыми мы встретились памятным вечером 1985 года. Они – самые невероятные скрипачи настоящего и прошлого – были моими горячо любимыми героями. Я был опьянен ими, сидя перед нашим музыкальным центром в Ахене, я хотел приблизиться к их уровню и поражать своей игрой аудиторию так же глубоко, как они поражали меня. Короче говоря, я хотел стать волшебником. И околдовать всех.

Существовали и более банальные причины, по которым я воспринимал свою жизнь безропотно. Одна из них заключается в том, что вообще все, что ты переживаешь дома в детстве, кажется тебе нормальным. Даже если человек рос в подвале и никогда бы не выбирался оттуда, он бы не беспокоился о своем состоянии, потому что просто не знал бы другой жизни. Для меня моя жизнь была нормальной, и я, честно говоря, должен сказать, что все могло быть значительно хуже.

Бывали часы, когда я почти забывал о скрипке, например во время совместных велосипедных прогулок с отцом по окрестностям Ахена или во время игры в бадминтон с братом в нашем саду. Так что не стоит представлять себе молодого Дэвида Бонгартца абсолютным интровертом; в детстве я был настоящим веретеном, и когда у меня не было в руках скрипки, я носился по саду, как вихрь, и был до крайности активен. Мой брат был более спокойным и уравновешенным, а я оставался экстравертом, наполненным радостью жизни, – по крайней мере, до тех пор, пока не возвращался в дом, потому что снова надо было заниматься.

А еще была школа. И даже школьные годы казались мне относительно нормальными, хотя на самом деле в плане учебы я постоянно находился в состоянии «чрезвычайного положения».

Еще в начальной школе мама добилась для меня специального расписания. Она была очень искусна в таких вещах, и с тех пор для меня была установлена четырехдневная учебная неделя, заканчивавшаяся в четверг днем. Конечно, и тогда свободного времени мне было не видать. Продолжительные выходные были посвящены занятиям с моими учителями игры на скрипке, а многие из них жили за сотни километров от Ахена. В гимназии хотя бы относительно регулярно я вообще ходил только в первый класс, затем мама вновь запросила мне особое расписание, и до окончания средней школы все остальное обучение проводилось в нашем собственном доме с частными репетиторами. Как это происходило? Относительно свободно: иногда пять часов в день, иногда всего три, а порой и ни одного, потому что, например, мне нужно было слетать к знакомой скрипачке. Ненадолго – дней на десять.

Повезло? Я не знаю. В моем образовании долгое время были пробелы. Но факт остается фактом: скрипка оказалась значительно важнее школы. Мой отец не придавал значения даже домашним заданиям. Обычно родители приходят вечером и спрашивают: ну что, все домашние задания сделал? У нас все было не так. В моем случае домашнее задание оставалось вещью второстепенной. Если я хорошо позанимался на скрипке, тогда в доме Бонгартц все было хорошо и спокойно.

Однако такая «беспечность» моего отца неоднократно приводила к неприятным ситуациям. Сколько раз перед началом урока мне приходилось быстро калякать в тетради нечто, как правило, невразумительное, после чего моя учительница в начальной школе со вкусом зачитывала вслух перед классом мои «шедевры» или копировала на большой классной доске мои запутанные предложения с орфографическими ошибками и неправильным построением… Да, конечно, такое бывало всего несколько раз, но тем не менее достаточно часто мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда. В то время как я с трудом переходил из класса в класс, а мой брат был круглым отличником. Что не улучшало ситуацию.

К этому добавлялось еще и то, что для моих одноклассников я представлял мало интереса. Я отвечал взаимностью. В моем репертуаре не было тем, пересекающихся с интересами сверстников. Откровенно говоря, у меня не получалось общаться на темы, соответствующие возрасту, и потому во время игры в футбол на школьном дворе меня обычно ставили на замену всего за полторы минуты до финального свистка. И вовсе не из-за моей спортивной неспособности – просто никто не хотел, чтобы рядом был этот скрипач, этот чудак, который ничего не понимал в реальной жизни, носил потертые свитера и вельветовые брюки своего брата и вдобавок был освобожден от уроков физкультуры из страха за его драгоценные пальцы.

Сам я никогда не беспокоился за свои руки. Но вот мой отец!.. Именно из-за пальцев мне запретили играть в игры, где в людей летят мячи. И о школьных экскурсиях с походами я тоже слышал только от брата. Каждый раз, когда мой класс выходил в «большой мир», я смотрел им вслед. Лыжные вылазки в любом виде также были строго запрещены, потому что по крайней мере один их участник регулярно возвращался с рукой в гипсе. Но вот без драк не обходилось. Во-первых, потому что я был воспитан игрой на скрипке, а во-вторых, потому что я всегда готов был защищать невинных, в первую очередь девочек, которых толкали, дразнили и дергали за волосы. Злоба претила мне, и, поскольку я был очень высоким, я вступался за них, готовый отстаивать справедливость на школьном дворе, не обращая внимания на свои пальцы. Будучи аутсайдером, я жаждал хоть каким-то образом внести свой вклад в социум.

Другими словами, начальная школа и игра на скрипке в любом случае представляли собой в этом плане сложную комбинацию. А если ты еще и производишь не самое приятное впечатление, если твое поведение и способ самовыражения совершенно неуместны в начальной школе, тогда… Скажу так: аутсайдер – это термин, который лишь приблизительно описывает мое положение в системе школьного образования Ахена. Если бы вам понадобилось проиллюстрировать слово «uncool»8, то вам стоило бы показать фотографию Дэвида Кристиана Бонгартца…

Оглядываясь назад, я понимаю, что это звучит довольно забавно. Но, откровенно говоря, даже тогда мой невольный особый статус не очень-то меня беспокоил. У меня был свой кружок таких же странных изгоев, как и я, а именно учеников моего возраста, играющих на скрипке, с которыми я пересекался на занятиях у своих учителей.

По дороге к Чайковскому

Моими учителями были самые фантастические скрипачи, живые легенды. Но и у «вундеркиндов» все складывается не сразу, поэтому список моих учителей начинается с женщины по имени Косье Вейценбек (Coosje Wijzenbeek)9. Она голландка, и с учетом особенностей звучания ее имени, я с легкостью произносил его даже в детские годы: Коше Вайценбек (Kosche Weizenbek).

Примерно через год мой отец – вероятно, почувствовав, что ему как учителю нужна поддержка, – начал искать подходящего учителя игры на скрипке: у кого хорошая репутация? У кого начинали известные скрипачи? Косье Вейценбек из Хилверсюма была известна тем, что успешно обучала маленьких детей, и выбор пал на нее. Некоторое время, с пяти до семи лет, именно она была моей учительницей.

Что я помню? В основном автомобильные поездки в Хилверсюм по выходным. Поначалу с нами ездил мой брат, поэтому спинку заднего сиденья в машине убирали, чтобы нам хватало места для сна. Но мой отец предпочитал, чтобы мы не ссорились на заднем сиденье, и вскоре совместные поездки прекратились. С Косье я изучал основы: практиковался в гаммах, исполнял простые этюды, давал первые небольшие ученические концерты. В пять лет я занял первое место на конкурсе «Молодежь музицирует» с романсом Бетховена фа-мажор. Этот романс – не самое нетребовательное произведение, – должно быть, и впрямь звучал в моем исполнении достаточно сносно.

Мой отец требовал у Косье, чтобы «мальчик тратил время не только на этюды и упражнения для пальцев, но и на исполнение серьезных композиций». В конце концов, его великие образцы для подражания – Менухин, Ойстрах и Хейфец, все тоже вундеркинды, – уже в возрасте шести-семи лет исполняли великие произведения. Менухин в десять уже выступал на сцене со скрипичным концертом Бетховена, а Хейфец в восьмилетнем возрасте сыграл скрипичный концерт Чайковского с оркестром – другими словами, планка мне была выставлена высокая.

Я также помню, что встречал у Косье Янин Янсен, которая впоследствии сделала очень успешную карьеру10. В остальном мои воспоминания об этом периоде скудны, потому что мои занятия в Хилверсюме продлились недолго. Через полтора года мой отец обнаружил, что я перерос своего первого учителя, и снова начал поиски.

При этом надо понимать, что мой отец присутствовал на каждом моем занятии с Косье, как и у всех последующих учителей. Сначала он все записывал от руки, а затем стал фиксировать каждый урок на маленькую видеокамеру, чтобы пересмотреть и оценить дома, тщательно анализируя каждое движение. То есть мой отец не только сам обучался у моих преподавателей и сам играл роль ученика, но и считал себя продолжением моего учителя и таким образом осуществлял полный контроль над моим музыкальным развитием. У меня не было ни времени, ни возможности абстрагироваться от урока. А у него была дополнительная возможность, благодаря записям, изучить все это заново, пункт за пунктом.

После Косье мы стали два раза в неделю брать уроки у Сашко Гаврилоффа11, но уже без моего брата, который к этому времени убрал скрипку ad acta12. Гаврилофф преподавал в Кёльнской высшей музыкальной школе, сам – прекрасный скрипач, концертмейстер и солист, и поэтому ожидалось, что мой музыкальный репертуар будет расширен. Но мне особенно нравилось в Гаврилоффе другое: этот добрый, сердечный и чрезвычайно компетентный человек открыл для маленького семилетнего проказника, коим я был, двери своего дома. С ним даже было сравнительно уютно. Я приезжал к нему в полдень, мы час занимались, а потом он позволял мне поспать, прежде чем продолжить урок.

Конечно, я давно уже не играл на своей детской «Сузуки». В таком возрасте дети перерастают свои скрипки так же быстро, как и одежду. Я начал с «шестнадцатой» скрипки, размером не больше взрослой руки. У Косье моим инструментом уже была «скрипка восьмушка», валторна, прекрасный инструмент13. Моя скрипка времен Гаврилоффа – это уже «Джомбар», изделие французского скрипичного мастера конца XIX века, покрытое великолепным красным лаком.

А теперь совершенно законный вопрос: чем же именно я занимался все часы, которые проводил с учителем?

Скажу сразу: никакого баловства не было. Успехи с моей стороны были не просто желательны – они были ожидаемы и должны были быть ощутимыми. Гаврилофф, например, хотя и уделял внимание звучанию, в основном занимался со мной мастерством игры на инструменте, моим тоном, вибрато, положением смычка. Для этого и нужны этюды, школы игры на скрипке, состоящие из ужасающе огромного количества неудобных, сложных, хитрых упражнений для обеих рук.

Игра этюдов – это не что иное, как настройка мелкой моторики. Утомительное повторение одного и того же с целью синхронизировать работу мозга и пальцев. С Гаврилоффом это все равно было безрадостным обязательным мероприятием. Но он знал, что практика должна приносить и удовольствие, поэтому всегда предлагал мне сыграть что-то приятное: небольшую пьесу Генделя, раннюю сонату Моцарта, сонатину Дворжака. Сначала раскусить самые крепкие орешки, а затем поиграть в какую-нибудь приятную игру – идеальный баланс. Так поступает настоящий учитель, а добрый Гаврилофф был очень хорошим учителем. Как и все остальные в моей жизни, кстати. Ни один из них никогда не был крикливым и не распускал руки. Некоторые были суровы, но ни один из них никогда не кричал на меня и не рукоприкладствовал. Многие были строгими, однако никто не был груб и не оскорблял меня; со всеми мне было хорошо, каждому из них я был благодарен.

Однако, если позволите добавить… Я не создавал проблем для своих учителей, поскольку был маленьким зубрилой-карьеристом. Я не ждал, пока учитель закончит критические замечания, я сразу же отвечал: «Я знаю, что вы имеете в виду», – и снова играл тот же отрывок, только лучше. Пусть ни один учитель не думает, что я сам не понял, где сделал промах… Дело в том, что я жаждал одобрения. Я не мог рассчитывать на похвалу за сочинение с бесчисленными орфографическими ошибками, написанное за полчаса до урока, но зато я хорошо играл на скрипке и мог надеяться на энтузиазм со стороны учителя, и рад был дать тому возможность его проявить.

Хорошо, после этого признания давайте перейдем к моему третьему учителю. К восьми годам я достиг хорошего технического уровня, а мой отец услышал, что в Германию из Новосибирска приехал русский преподаватель музыки. Его звали Захар Брон14, и в маленьком мирке амбициозных родителей его приезд был главной новостью: этот Брон пользовался репутацией превосходного учителя. И как же это понять? По его замечательным ученикам! Брон приехал из Сибири не один. Он привез с собой свои «визитные карточки» – таких выдающихся учеников, как Вадим Репин, Максим Венгеров, Наталья Пришепенко15 и еще двух-трех других, все в возрасте от 10 до 14 лет. Как Брон умудрился получить для всех них визы от советских властей, знал, пожалуй, только он один; во всяком случае, теперь они оказались на Западе, где все говорили: слушай, есть тут один преподаватель, у него ученики – такого ты еще не видел!

Короче говоря, новость о выдающемся талантливом мастере Захаре Броне не давала моему отцу покоя, и в конце концов он принял решение: Брон должен стать моим новым учителем вместо Гаврилоффа. Так и произошло. Отец добился, чтобы мне разрешили сыграть у Брона на прослушивании, и тогда на три года я стал одним из его учеников.

Так началось невероятно захватывающее, насыщенное событиями время, наполненное великолепной музыкой. В четверг вечером мы с отцом отправлялись в Любек: он за рулем, я – с CD-плеером, по тем меркам ультрасовременным, и со стопкой дисков, которых хватило бы на поездку в Португалию и обратно. Как только один диск заканчивался, я ставил другой. Почти каждые две недели на пути в Любек мы погружались в мир самой прекрасной музыки в исполнении величайших исполнителей.

И, как из волшебного мешка, в нашем ассортименте появлялось все: не только скрипичные концерты, но и оперы, камерная музыка, фортепианные концерты и все мыслимые симфонии – время от времени, однако, мы оба соглашались: вот это нам слушать не нужно, это нас ничему не научит. В любом случае в дороге мы с отцом проводили самые приятные часы – музыка объединяла нас, она делала нас единомышленниками.

Не менее приятная, хотя и совершенно другая, поездка получалась с мамой. Когда отец был занят, за руль садилась она, и тогда мы ехали в Любек вдвоем, а если с нами был Александр, то втроем, а потом даже вчетвером, потому что к нам присоединилась моя сестра Елена. Мы снимали квартиру, готовили вместе ужин, и таким образом в далеком Любеке на короткое время создавалась домашняя атмосфера, непривычно спокойная семейная жизнь. Затем у меня оставалось три дня, чтобы поработать с Броном, и я продвигался как никогда быстро.

Брон, абсолютно согласный с идеями моего отца, стремился как можно скорее познакомить своих учеников с произведениями великих композиторов, и уже в первый год обучения говорил: «Давай попробуем вторую и третью части Скрипичного концерта Чайковского». Первую часть этого концерта мы оставляли без внимания – она долгое время считалась вообще не играемой в XIX веке, – но вторую и третью он доверял мне, отчасти потому, что видел мои способности.

Он постоянно предлагал мне музыкальные произведения, в которых я мог продемонстрировать свою высокую технику. Это были композиции, подобные так называемым perpetuum mobile, – короткие пьесы с потрясающей скоростью, в которых скрипка не останавливается ни на секунду в течение трех минут и неудержимо мчится к финалу на 16-й и 32-й нотах. Для тех, кто в курсе: последняя часть концерта Чайковского, по крайней мере технически, не представляет проблем, и я справлялся – сначала «вечный двигатель» чешского композитора Новачека16, а вскоре и Moto perpetuo Паганини – два исключительных примера виртуозной скрипичной музыки.

Путь к Чайковскому, таким образом, оказался открыт, и после того, как я освоил части № 2 и 3, Брон позволил мне приблизиться к вершинам первой части. Удивительно, но я справился с этим довольно быстро и к десяти годам уже мог играть эту виртуозную первую часть, не сталкиваясь с большими трудностями, – полное безумие, оглядываясь назад.

Нет, я не критикую себя. С Броном я освоил самый широкий репертуар. Но всему есть предел. От Брамса и Бетховена Брон меня все же держал подальше. Наверное, учитывая мой возраст, он не хотел, чтобы я их слушал. Мой отец, возможно, придерживался другого мнения. Вероятно, он находил Брона слишком нерешительным – разве Хейфец и Менухин не играли Брамса и Бетховена в этом возрасте? Возможно, мой отец даже пытался заставить Брона двигаться более быстрыми темпами. Но тот оставался сдержанным. И сегодня мне думается, что не зря. Чтобы играть действительно «большую» музыку, нужно повзрослеть и понимать ее. У меня же был высокий уровень музыкального чутья, но я почти не разбирался в музыке.

А что касается Менухина…

Действительно ли его учителя дали ему концерт Бетховена, когда ему было десять лет? Сам Менухин в своих мемуарах пишет, что очень хотел сыграть этот концерт. Но разве это вся правда? Я мог бы предположить, что, скорее всего, за этим стояли его родители, а затем Менухин преподнес своим учителям их желание как свое собственное. В любом случае что-то во мне не желает принимать версию Менухина за чистую монету. В конце концов, кто в таком возрасте увидит то богатство мысли и опыта, которые Бетховен превратил в музыку?

Но, как бы там ни было, Брон поставил крест на Брамсе и Бетховене в нашем обучении, но в остальном музыкальная жизнь у него была бурная. Например, ученические концерты, на которых его российские воспитанники Максим Венгеров и Вадим Репин выступали в роли запряженных лошадей. Концерт должен был быть насыщенным, они оба выходили на сцену последними, а я выступал не так близко к концу, что, на мой взгляд, было большой удачей. И вот – мое первое публичное выступление в максимально концертном формате, а именно в качестве солиста с оркестром!

В возрасте девяти лет я выступил перед публикой в «Курхаусе» Бад-Киссингена с концертом Моцарта для скрипки си-бемоль мажор. Брон усиленно репетировал со мной этот концерт, и в конце звучали бурные аплодисменты, выходили восторженные рецензии. После выступления я получил свой первый гонорар – 500 немецких марок. По своей детской наивности я верил, что эти деньги пойдут прямо на мой сберегательный счет. Но мой отец решил иначе. Сегодня я его понимаю. Конечно, с учетом того, что он годами вкладывал большие суммы в мое образование, небольшая компенсация с моей стороны была справедлива. Но все же…

Дэвид Бонгартц станет Дэвидом Гарретом

Если у вас сложилось впечатление, что все произошло очень быстро, то так оно и было. Моя жизнь превратилась в своего рода гонку со временем, но даже это нормально в странном мире вундеркиндов. Возникает вопрос: в каком возрасте великие образцы для подражания, вундеркинды прошлого, играли ту или иную сложную пьесу? В восемь лет? В девять? И как долго еще собираешься ждать ты, Дэвид Бонгартц?

На самом деле конкуренция была очень жесткая. Другие ученики Брона были не только чрезвычайно талантливы, но и весьма амбициозны. Каждый из них был готов прикладывать невероятные усилия; само собой разумеется, что все они выкладывались до предела своих возможностей, когда практиковались. И вот почему… После того как я начал учиться у Брона, все пошло кувырком, и на ближайшее время «количество оборотов» значительно увеличилось. Но уже сейчас вы, возможно, понимаете, почему с тех пор я не раз задавался вопросом, кем бы я был без своей скрипки?

Раньше я действительно боялся заблудиться. В моей жизни многое было упущено и очень многим приходилось жертвовать! Например, до моего семнадцатилетия никакой «Маши» у меня не было и в помине. Так же как и нормального общения со сверстницами и одноклассницами, не говоря уже о том, что я бы до смерти надоел любой девочке своими разговорами о музыке. Я долго плавал в одиночестве в открытом море со своей скрипкой, течение уносило меня все дальше, и я понимал: обратный путь длиннее, чем путь к ближайшему берегу за горизонтом. К этому добавился страх не успеть и туда и просто утонуть где-нибудь посреди этого океана, уйти под воду.