Читать онлайн Няня

Джослин просыпается в полной растерянности. Во рту гадко и сухо. На улице светло. Заспалась… Стрелки на настенных часах показывают двадцать шесть минут девятого. Странно, обычно няня будит ее в семь утра.

Она зевает и хлопает заспанными глазами, рассматривая обои с грациозными парочками танцующих жирафов и свою заваленную мягкими игрушками кровать. На дверце большого шкафа висят пустые плечики, оставленные няней Ханной. Вешалка предназначена для парадного платья, в котором Джослин полагалось встречать гостей. Вот только платье погибло, платья больше нет… Печально. Джослин чувствует свою вину и в то же время находится в некотором смятении: то, что произошло вчера, – очень плохо, однако помнит она немного, да и те воспоминания старается запрятать подальше. Слишком стыдно.

Спальня – одно из ее любимейших мест в доме, но сегодня это ощущение пропало. Какая гнетущая тишина… Дверца шкафа приоткрыта. Не прячется ли там жуткое чудовище с когтистыми длинными лапами? Сейчас дверца качнется, и оно выползет наружу, схватит Джослин…

– Ханна! – кричит она.

Под дверью в комнату няни видна полоска света. Если ее порой заслоняет тень – значит, няня встала. Сейчас никаких теней нет.

– Ха-а-нна! – делает еще попытку Джослин.

Тишина…

Джослин выскакивает из кровати и подбегает к двери в смежную спальню. По пути захлопывает дверцу шкафа, и вешалка падает на пол, нарушая тишину жутким стуком. Обычно Джослин стучится и выжидает, пока Ханна не откликнется, а уж потом заходит. Сейчас не до того. Она с ходу распахивает дверь.

Конечно, няня должна, как и каждое утро, сидеть в кресле в бордовом халатике и пушистых тапках, в крайнем случае – лежать в кровати, однако комната пуста.

А где же ее обычный стакан с водой, где толстая книга с загнутой страничкой на прикроватном столике? Где щетка для волос, где косметический набор? А два фарфоровых котенка? В спальне не осталось ни следа от Ханны и ее вещей. Кровать аккуратно заправлена, на покрывале с узором из горящих свечек – ни морщинки. Уголок откинут, как в больнице, подушки взбиты, портьеры распахнуты. Полки девственно чисты.

– Ханна!

Пустая спальня – полбеды. Гораздо хуже, что Джослин вдруг посещает ужасное чувство утраты, и она кричит во весь голос, срываясь на визг.

Экономка Мэрион Харрис обыскивает комнату няни: вытаскивает ящики комода, открывает шкаф. В комоде сложено постельное белье, в гардеробе позвякивают друг о друга пустые вешалки. Мэрион приподнимает покрывало и заглядывает под кровать, затем шарит в прикроватной тумбочке. Девочка права: и не скажешь, что Ханна вообще занимала эту спальню.

– И чемоданов нет… Даже не верится.

На полу пляшет падающий из окна солнечный луч.

– Я же говорила… – шепчет Джослин дрожащими губами.

Так надеялась, что Мэрион объяснит, что к чему, или вернет все, как было вчера. Однако экономка лишь фыркает:

– Совсем не похоже на Ханну! Случись что – наверняка сказала бы хоть словечко или записку оставила. Бросить все просто так? Нет, это не в ее стиле.

На улице звонят церковные колокола, и Мэрион выглядывает в окно. Шпили храма хорошо видны над верхушками деревьев окружающего Лейк-Холл густого дубового леса.

– Посиди пока у себя, поиграй во что-нибудь, – предлагает экономка. – А я принесу тебе завтрак – вот только поговорю с твоими родителями.

Джослин остается в своей комнате. Рисует Ханну, кропотливо подбирая цвета, и аккуратно раскрашивает получившийся портрет. Наконец ее зовет Мэрион, и девочка бежит вниз, сгорая от желания узнать, что произошло с няней. Экономка поджимает губы:

– Ничего нового выяснить не удалось. Порасспроси-ка родителей.

Мама с папой сидят в голубом зале с двумя друзьями – те оставались в Лейк-Холле на ночь. По диванам и кофейным столикам разбросаны газеты с цветными вкладышами. Пылает камин, и в зале витают ароматы горящего дерева, к которым примешивается сигаретный дым.

Джослин пытается привлечь внимание папы, но тот, утонув в кресле, скрестил длинные ноги и спрятал лицо за розоватым газетным листом. Мама лежит с полузакрытыми глазами на одном из диванов, откинув голову на груду подушечек. Тушит сигарету в стоящей на животе большой мраморной пепельнице. Джослин собирается с духом, чтобы задать крутящийся на языке вопрос. Не слишком хочется лишний раз попадаться на глаза маме.

Ночевавшая у них леди отворачивается от окна и замечает застывшую в дверях девочку.

– О, привет! – восклицает эта дама с пышно начесанными каштановыми волосами.

Милла… Вроде бы ее зовут Милла.

– Здравствуйте, – отвечает Джослин и пытается улыбнуться, но тут же густо краснеет.

Вчера вечером она вела себя недостойно.

Заслышав голос дочери, Вирджиния Холт поднимает голову.

– Что тебе здесь нужно?

Джослин вздрагивает и переводит взгляд на папу. Тот все еще скрывается за газетой.

– С тобой говорю я, а не папа! – окликает ее мать.

– Не знаешь, где Ханна? – тяжело сглотнув, спрашивает Джослин.

– Она уехала.

Всего-то два слова, а девочке кажется, что из-под ее ног выбили опору. Ханна для нее – свет в окошке. Ханна заботится. Ханна ее всегда внимательно слушает, всегда находит время для объяснений. Няня куда лучше, чем мама, – она любит Джослин.

– Нет!

– Не смей топать на меня ножкой, юная леди! Кто тебя этому научил?

– Ханна никуда не уехала! Где она?

– Александер!

Лорд Холт с усталым видом опускает газету.

– Мамочка права, дорогая, и мне очень жаль. Ничего, постараемся как можно быстрее подыскать тебе новую няню. Сейчас выходные, а в понедельник мамочка кое-куда позвонит.

Джослин визжит так, что закладывает уши, и мать вскакивает с дивана. Роняет пепельницу, содержимое которой вываливается на ковер, и хватает девочку за руки. Нагибается, глядя в упор на дочь. Глаза у нее страшные, налитые кровью, волосы упали на лицо. Джослин делает шаг назад, но Вирджиния держит крепко.

– Больше ни слова об этом! Ханны нет, и ты не хуже меня знаешь, что ушла она из-за тебя. Ты плохая девочка, Джослин. Очень плохая. Ничего удивительного, что Ханна совсем выбилась из сил!

– Я буду хорошо себя вести, обещаю! Буду самой лучшей девочкой на свете, если вернешь мне Ханну…

– Слишком поздно.

Джо

Чайная комната в отеле симпатичная – высокие потолки, однотонные пастельные стены, вот только в дальнем углу слегка осыпалась лепнина. Дождь хлещет с такой силой, что удивительно, как оконные рамы выдерживают его напор. Народу набилось довольно много, все разговаривают, и в помещении стоит ровный гул; стучат столовые приборы, звенит посуда. Звучит легкая живая фортепианная музыка, порой раздается смех – словом, обстановка довольно жизнерадостная. Здесь тепло, но не слишком уютно: уж слишком большая комната. Слишком официально выглядит. Знаю, что свет большой люстры красиво отражается от моих карих глаз, а вот в душе творится ад. Помните знаменитую картину Мунка «Крик»? Больше и сравнить не с чем.

И все же беру себя в руки – как-никак сегодня день рождения Руби.

– Джослин, лосося с огурчиками? – перебивает мои мысли мать.

Не знаю, есть ли смысл ей напоминать, что я теперь предпочитаю короткое «Джо»? Сто раз говорила с тех пор, как мы с Руби переехали в Лейк-Холл, а мать все никак не смирится. С румянами она сегодня переборщила: щеки розовые, словно у поросенка из детской книжки. Седые волосы стального оттенка гладко зачесаны назад и прихвачены бархатным ободком.

Мать всякий раз заказывает в этой чайной комнате угловой столик, когда ей случается бывать в городе. Обзор отсюда и правда хороший. Рассказывает, что с тех пор, как я была ребенком, кухня здесь испортилась. Позор, говорит она, и все же исправно продолжает сюда ходить. Похоже, ей доставляет удовольствие поболтать с местными служащими. Я эту чайную ненавижу с детства, и через тридцать лет ничего не изменилось.

– Да, спасибо.

Беру вялый белый ломтик и аккуратно кладу его на середину тарелки.

– Руби, а тебе, дорогая?

Мать включает обаяние на полную мощь. Ее цель – моя десятилетняя дочь Руби. Познакомились они всего месяц назад. Если честно, я сперва боялась, что коса найдет на камень.

Моя мать – семидесятилетняя представительница вымирающей английской аристократии: холодная, консервативная, жадная эгоистка. Настоящий сноб с безукоризненным литературным языком.

Руби родилась и выросла в Калифорнии. Моя дочь – добрая умненькая девочка. Увлекается играми в интернете. Настоящий сорванец – даже играла какое-то время в девчачьей футбольной команде.

Оказалось, что насчет их совместимости я ошиблась. С тех пор, как умер мой муж, я стала для Руби центром вселенной. А вот теперь у меня появилась достойная конкурентка. Их связь крепнет буквально на глазах. Похоже, мать пытается тихой сапой занять в наших с Руби душах место, которое всегда принадлежало Крису, и мне от этого очень не по себе.

– Спасибо, бабушка!

Руби награждает ее ослепительной улыбкой и снимает с четырехъярусной, самой высокой в чайной комнате подставки кусок торта. Наш заказ в местном меню называется «Послеобеденный декаданс с чаем». Мать выбрала его с видимым наслаждением, хотя цена просто сногсшибательна. Наверняка хотела меня уязвить: что ты, дескать, за мамаша, если не удосужилась испечь торт к дню рождения дочери? Нет, тортик я купила – в супермаркете. Довольно бюджетный. Традиции есть традиции, что делать.

Руби так и светится от возбуждения, взволнованно запуская зубы в краешек торта. Мне все это не по душе. Моя дочь – немного другой породы. Суп за обедом обычно глотает залпом, и быстрее на улицу. Во всяком случае, такой она была в Калифорнии. Удивительно, как быстро Руби начала приспосабливаться к типичной английской жизни. Похоже, пытается заполнить новыми впечатлениями оставшуюся после смерти папы пустоту в сердце. Интересно, насколько их хватит, этих впечатлений.

Пока, во всяком, случае, инстаграм дочери пестрит фотографиями Лейк-Холла и окружающих его природных красот, разных занятных штучек, которые Руби находит в доме, и людей, которые здесь работают. Из чайной комнаты дочь выложила несколько сторис с тортом. Помечает фотографии, словно запечатлела музейную редкость или экспонаты природно-исторического парка.

Наверное, мне не стоит беспокоиться – хобби вполне безобидное. Наоборот, надо благодарить бога, что Руби находит способы справиться с горем. Сегодня вообще особый случай: первый день рождения, который моя малышка празднует без отца, а ведь это еще и маленький юбилей.

– Ну, и как чувствует себя девочка, которой стукнуло десять? – интересуется мать.

– Примерно так же, как и в девять, – с набитым ртом отвечает Руби, и я невольно встряхиваюсь, готовая встать на защиту дочери, если мать надумает ее отчитать.

– Какая ты хорошенькая в этом кардигане! – улыбается она, и я расслабляюсь.

В отель мы заехали после длительной прогулки по магазинам, где мать накупила Руби два пакета одежды. Тут же настояла, чтобы девочка сняла свою любимую толстовку и взамен накинула новый красный кардиган, в котором и приехала отметить день рождения.

– Мне нравится, – говорит Руби. – Такое ретро!

– Что-что? – переспрашивает мать.

Не туговата ли она стала на ухо?

За эти годы мать довольно заметно постарела, хотя единственным очевидным признаком возраста стал артрит – суставы пальцев на обеих руках опухли. Иных симптомов физической слабости или деградации я в ней не вижу, и все же, признаюсь, словно одержала маленькую победу. Если над тобой всю жизнь кто-то издевался, довел до того, что ты уехала за океан в попытке забыть о своей юности, – как не позлорадствовать, вернувшись? Грешна…

Руби не отвечает. Увлеклась ситечком, которое нам подали к чаю. Чай «Ассам», листовой. Мать и Руби взяли его на двоих.

– Ты уже настоящая маленькая леди, – вещает мать.

Пальцы у нее больные, однако ловкости пока хватает: миндально-фисташковое пирожное из верхнего яруса подставки для торта она извлекает без проблем.

– Кру-тиз-на, – напевает Руби и, манерно отставив в сторону мизинчик, отхлебывает чай.

Воображает себя аристократкой.

Я вновь напрягаюсь – сейчас моей дочери достанется на орехи. Во всяком случае, мне бы в свое время досталось, но нет: мать смеется, обнажая десны и длинные зубы, между которых застряли крошки печенья.

– Кру-тиз-на, – повторяет она. – Какая же ты забавная маленькая штучка!

Ничего себе, высшая форма похвалы.

– На минутку вас оставлю, – извиняюсь я.

Оказавшись в прохладной дамской комнате, обтянутой навевающими мысли о клаустрофобии ситцевыми обоями, достаю из сумочки телефон. Последними сообщениями мы с Крисом обменялись два с половиной месяца назад.

Было чудесное калифорнийское утро. Крис сидел у себя в офисе, а я застыла у окна нашей светлой кухни, завороженно наблюдая за мельканием изумрудных крылышек колибри у кормушки.

Купил тебе подарок!

Спасибо, как здорово! Что за подарок?

Потерпи, увидишь. Вернусь к семи.

Купил он японскую керамическую вазочку, покрытую красивой темной глазурью с благородной паутиной трещин. Сто лет мечтала приобрести такую для своей скромной коллекции. Вазочке удалось пережить удар, отнявший у меня Криса. Муж ехал домой, когда фургон службы доставки проскочил на красный свет и на перекрестке врезался в водительскую дверцу нашей машины. Шофер фургона был пьян.

На следующий день мне принесли вазочку и отдали сумку Криса.

– Ваза лежала на полу под пассажирским сиденьем, – пояснил инспектор полиции.

Керамика все еще была в подарочной упаковке.

Листаю многочисленные сообщения, которыми мы с Крисом обменивались каждый день. Не могу удержаться от искушения, хотя, кроме боли, это ничего не принесет. Наверное, постороннему человеку переписка показалась бы банальной, а вот я только гляну – и сразу живо представляю себе события нашей совместной жизни. Воображаю, что Крис жив. Насладившись, выполняю ставший привычным ритуал. Пишу мужу:

Я так тебя люблю…

Через несколько секунд получаю автоответ:

Сообщение не доставлено.

Порой горе захлестывает настолько, что я словно мысленно истекаю кровью. В подобных случаях всегда испытываю приступ страха: как я могу быть мамой, в которой так нуждается Руби, если у меня психика не в порядке? А если не могу, не займет ли мать мое место? Думать об этом невыносимо.

– Прикажете разобрать ваши вещи?

Антеа, экономка Лейк-Холла, задает мне этот вопрос каждую неделю с тех пор, как мы с Руби переехали из Калифорнии. Я так и живу на чемоданах, и мое упорство ее смущает. Одежда лежит неопрятными кучами – часть в чемодане, часть – рядом, на коврике. Наверное, Антеа считает меня ленивой барыней. Раньше всегда распаковывала чемоданы сразу после приезда, но теперь, после смерти Криса, меня одолела жуткая апатия.

Описывала одной из подружек, что со мной творится. Это горе, ответила она по электронной почте. Не суди себя строго. Горе надо пережить…

Она права, конечно, и я понимаю, что нахожусь на стадии отрицания. Разберешь чемодан – считай, что приняла новую реальность, признала: мы с Руби останемся здесь на долгое-долгое время. Вот эту мысль я от себя гоню изо всех сил.

– Нет, благодарю, – отвечаю я. – Потом сама займусь.

– Может быть, разложить вещи Руби?

– Нет-нет. Я сама, попозже.

У Антеа потрясающе бесстрастное лицо, и все же я вижу, как в ней борются неодобрение и жалость. Мне бередит душу и то, и другое.

Как только я набралась решимости покинуть Лейк-Холл – сделала это немедленно. Уехав, сознательно отдалилась от родителей. Сменила имя на Джо и отказывалась от любой материальной помощи. Потому-то мне так неприятно вновь находиться под родительским кровом, где приходится зависеть от материнской щедрости.

Спускаюсь вниз, лишь бы избавиться от общества Антеа. Уже забыла, каково это – иметь экономку. В детстве я воспринимала прислугу вполне нормально, а вот теперь чувствую себя очень неловко.

На кухне стоит пустая бутылка из-под шерри. Надо бы выбросить ее в мусорный ящик. Вчера вечером мы хорошо к ней приложились. Не могу сказать, что люблю шерри, однако пришлось сделать над собой усилие: нас неожиданно навестил местный священник. Решил дать несколько банальных советов, как лучше справиться с горем. Тоже мне, жемчужины мудрости.

Мы теперь обе вдовы. Отец умер от сердечного приступа за пару месяцев до того, как погиб Крис. Несчастье случилось как гром среди ясного неба. Папе было всего шестьдесят девять. На похороны я не поехала. Думала об этом, но так и не решилась. Отца не видела десять лет, и его смерть меня ошеломила. Любила его ужасно… А не приехала потому, что не хотела чувствовать себя статисткой. Разумеется, мать была бы в центре всеобщего внимания. Как же, разве можно сравнить горе дочери с ее болью…

Так вот, пока священник бубнил себе под нос, мать раз за разом наполняла наши бокалы, а я послушно пила – пыталась развеять скуку. К тому времени, как викарий ушел, липкую вечернюю духоту разогнал ворвавшийся в открытые окна ветерок с озера, и у меня от выпитого развязался язык.

– Никогда не чувствуешь себя неуютно оттого, что в доме есть прислуга? – поинтересовалась я.

Боудикка, отцовский Лабрадор, шевельнулась на коврике и посмотрела мне в лицо. Всегда беспокоится, когда ей кажется, что кто-то говорит слишком резко.

– Холты всю жизнь нанимали слуг в местной деревне. Для аристократов это естественно. Дочь, ты вещаешь, словно завзятый коммунист.

Насмешка бьет в цель, как мать и планировала. В чем суть ее реплики? Мать по-прежнему живет в своеобразном пузыре, по другую сторону которого мельтешат простолюдины. Во всяком случае, в ее уме этот пузырь точно существует. Я смотрю на нее недоверчиво и разочарованно. Чувствую, как меня охватывает клаустрофобия.

Понимаю, что долго нам здесь с Руби находиться нельзя: если мы не изменим Лейк-Холл (а это не в наших силах), значит, он изменит нас.

Прошло десять лет, а здесь и вправду все осталось по-прежнему. Руби исследует дом, я ее время от времени сопровождаю, хотя в основном даю полную свободу. Правда, предупредила, что не стоит лазить по крутой лестнице в мезонин, где находятся детские комнаты, а все остальное в ее распоряжении. Дочь носится как заведенная; редкие китайские вазы и элегантные стулья в стиле Хепплуайта трепещут, словно живые, когда малышка пробегает мимо.

Если честно, меня пробирает дрожь, когда Руби касается пальчиками выщербленных каменных стен или панелей из потемневшего дерева. Мне страшно, когда она рассматривает предметы старины, разбросанные там и сям по всему дому, словно забытые музейные экспонаты. Лейк-Холл будто застыл в прошлых веках, особенно теперь, когда нет отца. Стены источают холодную недоброжелательность, которая, подобно плесени, проникает в самую душу. Порой по спине у меня непроизвольно бегут мурашки. Не хочу, чтобы дочь изучила старый дом во всех его подробностях, не хочу, чтобы она выросла в этом месте. Не зря ведь я уехала за океан – пыталась оградить ее от влияния Лейк-Холла.

Единственные мои друзья здесь – картины. Ребенком я не слишком засматривалась на собранные здесь коллекции, зато в университете решила заняться историей искусств – и тут же попалась на крючок. С годами мой интерес рос, и я постепенно начала понимать, какие сокровища хранятся в нашем доме. Училась я усердно, надеясь стать настоящим знатоком, какие попадались в предыдущих поколениях семьи Холтов. Конечно, я унаследовала некоторые фамильные черты, и увлечение искусством – единственная из них, которой не стыжусь.

Брожу по дому вместе с дочерью, и порой тоска уступает место счастливым воспоминаниям. Для меня это своеобразная отдушина. Вспоминаю Ханну, что была для меня светом в окошке. Тогда Лейк-Холл казался мне идеальным уютным гнездышком. Впрочем, ностальгические всплески быстро проходят. Я мрачнею, думая о том, что именно мое поведение заставило няню сорваться с насиженного места. В итоге мои отношения с матерью все больше и больше ухудшались; из этого пике мы так на самом деле и не вышли.

Я избегала матери еще до того, как исчезла Ханна. Родители обычно появлялись в Лейк-Холле по выходным, и тогда жизнь вроде бы обретала новые краски. Как же мне хотелось проводить эти дни с отцом! Но… приходилось держаться подальше от матери, так что я старалась не показываться в тех комнатах, что занимали родители. С бьющимся сердцем кралась по коридорам, тихо пробегала по лестнице из детской в кухню и дальше, в сад: там были уединенные местечки, где нас с Ханной никто не тревожил.

Руби почти ничего не знает о моей тогдашней жизни. Надеюсь, что и не узнает.

Наконец медовый месяц бурного романа дочери со старой Англией подошел к концу. Мысли о смерти отца заставляют ее все больше и больше уходить в себя, и Руби все чаще проводит время онлайн.

Мне тоже приходится несладко. Боюсь, что с каждым днем Крис от меня все дальше. Нет, я все прекрасно помню, но, похоже, начинаю забывать его лицо.

Невозможно…

Мы познакомились в Лондоне. Влюбилась я в будущего мужа, когда мне было двадцать два, а ему – двадцать четыре. Он сразил меня наповал. Мы почти сразу стали жить вместе. Наверное, уход к Крису – лучшее в моей жизни решение. Мы стали единомышленниками и друзьями; разлучить нас было невозможно, и вот…

Порой я испытываю настоящую панику, когда не могу точно восстановить его черты. В таких случаях хватаюсь за смартфон, судорожно ищу и рассматриваю снимки Криса.

Моя память не идеальна, тут никакого секрета нет. И все же некоторые воспоминания должны оставаться с тобой навсегда. Молюсь, чтобы таковым стал образ Криса. Не хочу полагаться на воображение, не желаю каждый раз заново раскрашивать подзабытые картинки прошлого.

Любимую свою фотографию, где мы запечатлены втроем, я распечатала и заключила в рамочку. Одну копию повесила в своей комнате, вторую – у Руби. Это немного помогает.

Пытаюсь отвлечь дочь от планшета. Как-то вечером она настолько ушла в виртуальную реальность, что не могла ответить на самые простые вопросы. Я попросила ее отложить гаджет в сторону и посмотреть мне в глаза.

– Что с тобой, солнышко?

– Просто хочу поиграть.

– А поболтать не хочешь?

Нетерпеливо качает головой.

– Тебе грустно?

– Немного, но игры помогают.

– Точно?

Руби кивает, и у меня не хватает духу отобрать у нее планшет. Дочь постепенно замыкается в себе – этим она никогда не отличалась. Боюсь, что она от меня отдаляется.

После нашего короткого разговора посылаю ей эмодзи – пингвинчика, хотя мы сидим почти бок о бок. Это старая шутка, которую знали только мы с Крисом да наша дочь. Проявил себя молодцом – получай пингвинчика. Планшет тренькает, и на экране появляется эмодзи. Руби улыбается, а через несколько секунд и ко мне прилетает пингвин.

Да, порой дочь меня отталкивает, но чаще всего отчаянно во мне нуждается. С тех пор, как не стало Криса, мы почти каждую ночь спим вместе. То есть засыпает Руби в основном в своей постели, однако потом перебирается ко мне. Утром я обычно просыпаюсь первая, и при виде прекрасного невинного личика на соседней подушке мое сердце разрывается на части. Господи, как я ее люблю! Не выдержу, если кто-то причинит ей боль. Мне тяжело от того, что Руби живет в этом доме.

Внимательно слежу за ее времяпрепровождением в планшете и в смартфоне и делаю вывод, что вымышленные виртуальные миры моей дочери не способны причинить ей вреда. Совместные игры, в которых она участвует, – хоть какая-то форма общения с ровесниками. Мать тоже замечает, что Руби все больше зависает в интернете, и периодически нас отчитывает. Полагает, что гаджеты «разрушат ее разум».

Если мы не реагируем на замечания, мать изо всех сил пытается отвлечь Руби. Например, предлагает показать, как правильно подрезать розы в нашем огороженном саду. Дочь довольно резко отказывается. Ее тоска растет и явно сказывается на манерах. Я не пытаюсь ее поправить. Пусть мать испробует на ней свое собственное лекарство от скуки.

Еще предложение: не желает ли Руби научиться играть в бридж? Начало игры внушает оптимизм, однако затем дочь быстро теряет интерес.

– Она слишком мала для бриджа, – вздыхаю я.

– Во всяком случае, я попыталась, – пожимает плечами мать.

За ланчем Руби спрашивает:

– А можно покататься на лодке по озеру, бабушка?

– Отличная идея! – поддерживаю я, в восторге, что дочь хотя бы что-то еще может заинтересовать.

– Нет, боюсь, это не самая удачная мысль, – возражает мать. – Наши лодки никуда не годятся, все прогнили. Плавать на них опасно. Считай, что спускаешь на воду решето. Помнишь очаровательный стишок на эту тему, Джослин?

– В решете мы вышли в море, вышли в море в решете… – прилежно продекламировала я.

Строки вспомнились тотчас. Не только слова, а все интонации Ханны, которая читала мне вслух.

– Ты в детстве очень любила эту поэму, – замечает мать.

– Откуда тебе знать? Ты мне ни одной книжки в детстве не прочитала.

Я невольно повысила голос. Руби бросает на меня удивленный взгляд, а мать, моргнув, бормочет:

– Да, наверное, не читала. Видимо, кто-то рассказывал…

– А починить лодку нельзя? – настаивает дочь.

– Кстати, да. Может, попросим Джеффа открыть лодочный ангар?

Ангар закрыт, сколько я себя помню – еще с тех пор, как меня отдали в частную школу.

– Не стоит его беспокоить. Никто по озеру кататься не будет, – бросает мать. – Таково правило.

Уголки рта Руби опускаются от разочарования. Отбросив в сторону стул, дочь выскакивает из комнаты.

– Не бегай по лестнице! – кричу вслед я.

Аппетит пропал, и я отодвигаю тарелку. Злюсь на мать: зарубила на корню шикарную идею. Она же, поджав губы, отрезает ломтик чеддерского сыра от огромного, заветренного по краям куска. Я задумываюсь: а может, и правда удастся отремонтировать лодку или, допустим, купить подержанную?

С тех пор, как погиб Крис, я на мели. Всё до последнего пенни инвестировано в бизнес покойного мужа, и сразу деньги не выведешь. Замечательный маленький домик в Калифорнии мы арендовали, страховку жизни Крис не оформлял, и на текущем счете у меня пусто. Беда не приходит одна: в США я жила на птичьих правах, и после смерти мужа в дальнейшем пребывании мне власти отказали.

Так что мы с Руби лишились не только мужа и отца, но и привычной реальности.

– Пойду посмотрю, как она, – бормочу я и кладу столовые приборы на тарелку.

– Излишнее внимание вредит детям.

Мои руки невольно сжимаются в кулаки.

– Только не учи меня, как воспитывать ребенка!

– Я в своем доме, и буду делать и говорить то, что считаю нужным.

Переехав в Великобританию, я решила, что сразу определять дочь в школу нет смысла – до конца четверти оставалась всего пара недель. Пусть за это время переживет утрату и освоится на новом месте. Впрочем, я приняла меры, чтобы первого сентября новая школа не стала для Руби шоком. Договорилась с директором, что дочь проведет в школе денек в последнюю неделю учебного года. Надеюсь, она найдет себе там подружку по душе и летом будет с ней встречаться. Руби нужны друзья, нужны развлечения. В конце концов, она не может вечно вращаться в нашем с матерью обществе.

Учительница поджидает нас прямо у ворот. Теплый ветерок треплет ее волосы и надувает парусом объемную блузку. С ужасом слышу в голове голос матери: бесформенную блузку… Ладно, учительница – вполне симпатичная женщина.

– Ты, должно быть, Руби? Я – миссис Армстронг. Добро пожаловать в начальную школу Даунсли. Мы так рады, что ты придешь к нам в следующем году!

Руби отвечает тусклой улыбкой. Разумеется, малышка нервничает, и я горжусь ее выдержкой.

Возвращаюсь в Лейк-Холл. Право, странно находиться здесь без дочери. Словно потеряла часть себя или лишилась защитной брони. После известных событий Руби постоянно при мне, так что у меня даже не было времени предаться эмоциям наедине с собой.

Точно знаю, чем сейчас займусь, хотя думать об этом страшновато. Ничего с собой поделать не могу. Напоминаю себе человека, который не может отвести глаз от жуткого зрелища дорожной аварии. Бывает, что слышишь зов, сопротивляться которому невозможно.

Поднимаюсь по главной лестнице на второй этаж. Малиновая ковровая дорожка струей крови стекает со ступеней на лестничную площадку с витражным окном. В мезонин ведет черная лестница – раньше ею пользовались только слуги. В принципе, по ней можно подняться и с первого этажа, а можно и отсюда – узкие каменные ступеньки, вытертые до блеска за несколько столетий, виднеются в дальнем конце широкой лестничной площадки. Вместо перил – провисшая веревка, небрежно закрепленная вдоль стены. Осторожно иду наверх, придерживаясь за шнур. Никогда не любила этот путь.

Оказавшись на третьем этаже, включаю свет. Загораются три подслеповатые лампочки из четырех. Передо мной – длинный коридор с низко нависшим потолком. Пыльные абажуры над лампочками давно потеряли форму. Примерно в середине коридора – дверь в детскую, где у нас с Ханной были смежные спальни. Кладу ладонь на знакомую ручку в свою старую комнату. Мебель – моя кровать и платяной шкаф – затянута чехлами, а вот и танцующие жирафы на стене. Почти не выцвели за эти годы. Странно, но мне они запомнились немного другими.

После того, как Ханна пропала, я съехала из своей спальни. Не хотела жить наверху одна, да и мать настояла, что мне следует занять комнату на втором этаже. Редкий случай, когда мы с ней были единодушны.

Открываю дверь в спальню Ханны. И здесь мебель в чехлах. Кресла покрыты изъеденными молью одеялами, шторы задернуты. Я пересекаю комнату, осторожно ступая по скрипящим половицам, и раздвигаю занавеси. В воздухе немедленно повисает пыль, заставляя меня закашляться. Дневной свет озаряет унылое запустение: смотреть здесь не на что, по сравнению с тем утром, когда Ханна меня покинула, ничего не изменилось.

Меня словно обокрали. Не следовало приходить сюда. Слишком много всплывает воспоминаний, только радостных среди них маловато. Я-то надеялась вновь испытать то восхитительное тепло, что каждый раз охватывало меня при виде Ханны, рассчитывала восстановить в памяти счастливые мгновения: как чудесно мы с ней проводили время, какой любовью и заботой она меня окружала, как я была предана своей няне… Нет, в душе пусто, лишь вернулись ослепляющая боль и смятение, которые я пережила в то утро, когда вошла в покинутую спальню.

Надо уходить. Протягиваю руку к шторе и вдруг кое-что замечаю: окно выходит прямо на кабинет отца, расположенный в другом крыле дома. Никогда прежде не обращала на это внимания. Наверное, в детстве мне мешал высокий подоконник, за которым я видела лишь небо. Интересно, знал ли папа, что он на самом виду в своем святилище? Мне отчего-то становится не по себе.

За Руби приезжаю в школу слишком поздно – неправильно поняла сообщение от учительницы. Будущих одноклассников уже забрали, и дочь ждет меня в компании учительницы на игровой площадке. Сидит на скамеечке, опустив голову, и мрачно шаркает подошвами по мягкому покрытию. У меня сжимается сердце, и все же стараюсь говорить бодро:

– Ну, как прошел день?

– Руби была великолепна, – рассказывает миссис Армстронг. – А какой у нее прекрасный почерк!

Сев в машину, дочь вздыхает:

– Они сказали, что я выгляжу полной дурой из-за дурацкого акцента, а еще обозвали заносчивой, потому что я живу в Лейк-Холле… Они меня ненавидят!

Честное слово, убила бы этих жестоких детишек. Надо подбодрить дочь, убедить ее, что все наладится. Идея хорошая, но вместо того, чтобы утешить Руби, я вдруг начинаю плакать навзрыд, и моя малышка пугается. Теперь уже она меня успокаивает, лепечет, что на самом деле все было не так плохо, что учительница очень милая… Рассказывает, что у них в классе есть хомяк в клетке и ребята такие молодцы – ухаживают за ним, берут по очереди домой. В общем, Руби надеется, что все будет хорошо. Я беру себя в руки, извиняюсь и повторяю за учительницей и за дочерью: ты великолепна, все будет хорошо… Чувствую себя худшей матерью на свете.

– Только не говори бабушке, что тебе не понравилось в школе, – прошу я, паркуясь у дома.

Боюсь, мать немедленно поставит крест на этой затее и определит Руби в частное заведение, которое посещала я и которое от души ненавидела. Там гордятся, что готовят детей к поступлению в закрытые элитные интернаты. Жутко не хочется, чтобы мать попыталась вылепить из Руби человека по своему разумению, как делала со мной. Дай ей волю – приучит она мою дочь к жизни, полной снобизма и аристократических привилегий. Она сломает Руби, лишит ее душевной свободы и заставит подавлять здоровые эмоции.

Не позволю!

И все же Руби необходимо завести друзей. Я залезаю в свою почти иссякшую кубышку, чтобы записать ее в теннисную секцию. Отвожу дочь на занятия и иду за помощью к Джеффу.

Обнаруживаю его в оранжерее, где он ухаживает за источающей тяжелые ароматы бархатистой геранью.

– А что думает по этому поводу ваша матушка? – интересуется Джефф в ответ на мою просьбу открыть лодочный ангар.

– Ну, она отдаст все, чтобы внучка была счастлива, а катание на лодке – такой чудесный сюрприз.

– Ни разу не видел, чтобы ваша дочь улыбалась.

– Вот именно.

Конечно, старик чувствует, что я стараюсь не слишком вдаваться в подробности насчет желаний матери, и все же соглашается помочь.

– Сильно не обнадеживайтесь. Не факт, что я разыщу ключ, – ворчит он.

Джефф как в воду смотрел – замок приходится ломать. Мы с ним проворачиваем нашу маленькую авантюру, дождавшись, когда мать уедет в гости играть в бридж.

Внутри темно, углы заплетены паутиной, но настил на полу по-прежнему крепок. Мы находим маленькую гребную лодку. Увы, суденышко прогнило и погрузилось в воду почти по край борта. На носу грубо, от руки выведено: «Вирджиния». Память подсказывает – надпись сделал папа в один из жарких летних дней.

– Похоже, ее лучшие дни позади, – бормочет Джефф.

– Неужели ничего нельзя сделать?

– Нельзя. Впрочем, если вы так хотите покатать Руби, могу предложить вам каяк моего брата. Уж и не помню, сколько он пролежал в гараже.

Я задыхаюсь от волнения, вспоминая, как мы с Крисом и дочерью катались на каяке в Калифорнии. Один из лучших наших выходных…

Следующие два дня мы с Джеффом плетем заговор за спиной матери. Наконец все готово. Я с торжествующей улыбкой забираю Руби с тенниса. У входа в Лейк-Холл вылезаем из машины, и я маню дочь за дом.

– Что ты задумала? – удивляется она.

– Сюрприз!

Беру ее за руку и веду к лодочному ангару.

– Помогай, – шепчу я, и дочь, трепеща от возбуждения, налегает всем телом на створку двери.

Гнилую лодку мы с Джеффом из ангара вытащили, а вместо нее поставили накачанный до звона каяк. На деревянном настиле лежит все, что нам потребуется: весла, спасательные жилеты и прочая мелочь.

– Ого! – восклицает Руби. – Прямо сейчас поплывем?

Мы надеваем экипировку и отчаливаем. Поверхность озера – словно зеркало, лодка скользит как по маслу.

– Хочу доплыть до острова! – кричит примостившаяся на носу каяка дочь.

Гребет она умело – папа научил, и я позволяю ей прокладывать маршрут. Похоже, сегодня впервые после смерти Криса мы с Руби что-то делаем сообща, причем с неподдельным наслаждением. Нас не мучают мысли о том, что мы потеряли и чем все это закончится. Весла легко режут воду, и мы быстро приближаемся к островку – маленькому круглому клочку земли с одиноким деревом.

– Можно я выйду? – кричит дочь, как только нос каяка утыкается в песок.

Не дожидаясь разрешения, вылезает, а я пытаюсь прижать каяк к берегу. Корни единственного дерева уходят в воду прямо напротив лодки, переплетаясь с какими-то корягами и другим растительным мусором.

– Осторожно, – предупреждаю я, однако дочь слишком спешит, и ее нога соскальзывает в воду.

Я тут же бросаюсь к ней и хватаюсь за лямку спасательного жилета, не давая Руби упасть. Наш каяк раскачивается. Слава богу, не перевернулся.

– Я застряла, – хнычет дочь, указывая на запутавшуюся в корнях ногу.

– Держись! Цепляйся за мое плечо!

Она послушно хватается за меня, и я выбираюсь на слегка топкий берег.

– Теперь потихоньку вытаскивай ногу, – командую я.

Руби шевелит ступней, однако та прочно засела под водой, и подбородок моего ребенка начинает дрожать.

– Ничего страшного, не паникуй. Стой спокойно.

Озеро не слишком прозрачное – не видно, за что именно зацепилась дочь, и я запускаю руку в воду. Провожу по ноге, добираюсь до ступни. Ага, вот она, ловушка. Корни дерева переплелись, словно спагеттины, и все же мне удается на ощупь вытащить несколько палок и еще какой-то предмет, заклинивший лодыжку Руби у самого дна.

– Оп! – кричу я, и дочь выдергивает ногу. Помогаю ей выбраться на сухое место. – Отлично сработано! Мы с тобой настоящие храбрецы.

Руби горячо меня обнимает – насколько это вообще возможно в спасательных жилетах, и мы усаживаемся рядышком на берегу, рассматривая далекий Лейк-Холл.

– По-моему, за сотни лет этот вид ни капли не изменился, – говорю я.

– Погоди-ка, а это что?

Дочь поднимается и внимательно разглядывает отброшенный мной предмет, который снова прибило к берегу. Ну да, он самый – овальная штука правильной формы. Руби вылавливает его из воды, поворачивается ко мне, и я замираю от ужаса.

– Какая странная штуковина, – бормочет она, еще не разобравшись, что именно держит в руках.

Я-то сразу поняла, что это такое.

– Руби, брось! Немедленно!

Дочь, напуганная звучащим в моем голосе страхом, тут же роняет находку, словно та обожгла ей руки, и человеческий череп с мягким стуком приземляется у ее ног. Глубокие отверстия на месте глаз мрачно пялятся мне в лицо, и, несмотря на слой грязи, я отчетливо вижу анатомические борозды, пересекающие купол черепа, словно древние тропы.

Руби всматривается в ужасную находку.

– Это череп? – Она задыхается от восторга. – О господи, как круто! Жаль, что нет телефона – я бы его пофоткала! Смотри-ка, а он поломан на макушке, – добавляет она, присев на корточки перед зловещим предметом.

– Не трогай!

– Я и не трогаю. Видишь дырку?

Что ж, пусть Руби считает, что череп просто поломан, но, кем бы ни был его владелец, вряд ли он умер своей смертью.

– Как думаешь – он доисторический?

– Не знаю, Руби. Скорее всего. Отойди от него, пожалуйста.

– Почему?

– Нам следует сообщить о находке в полицию.

– Нет, не надо!

– Надо, – киваю я. – Это ведь человеческие останки. Так положено. Все, отойди в сторонку, и поплыли обратно. Череп останется здесь.

– Разве мы не можем взять его с собой?

– Ни в коем случае!

Не могу на него смотреть. Пробитый череп – ужасное свидетельство давних событий, от которых тянется ниточка в наше время, и мне в сердце вонзается ледяная игла страха. Прочь, прочь отсюда, и чем быстрее, тем лучше.

На обратном пути Руби садится сзади. Ей уже не до весел – дочь то и дело оглядывается на остров, хотя мы отплыли так далеко, что черепа не разглядеть. Прошу ее грести – так хочется, чтобы остров наконец исчез из вида. Мы причаливаем, и Руби тут же выпрыгивает на берег, сдирает с себя спасательный жилет и бежит, пересекая лужайку перед домом.

– Эй! – окликаю ее я. – Не хочешь помочь матери убрать каяк на место?

Она оборачивается с горящим от возбуждения лицом.

– Сейчас расскажу бабушке, что мы нашли!

Чрезвычайно занятой семье требуется помощница по хозяйству.

График – четыре часа в день:

уборка, глажка и прочее по необходимости.

Объявление не слишком выделялось среди ему подобных, пришпиленных к доске в газетной лавке. Другое дело, что Линда видела человека, который его оставил. Мужчина лет тридцати с хвостиком – в возрасте, однако не слишком стар. Красивый костюм, начищенные дорогие туфли, аккуратная прическа. В профиль – просто симпатяга.

Линда разглядывала его, притаившись за гудящим холодильником. На всякий случай сделала вид, что листает последний номер «Джеки», хотя журнал ей точно не по карману. Видела, как мужчина достал объявление из внутреннего кармана пиджака – боже, как это интимно! – развернул его и окинул взглядом доску, выискивая выгодное местечко. Наконец пришпилил за все четыре уголка и убедился, что бумажка висит ровно. Линда сразу почувствовала легкую влюбленность в этого человека.

Мужчина поднял с тротуара свой портфель, заплатил за пачку сигарет («Бенсон и Хеджес», выбор настоящего джентльмена, решила Линда) и, звякнув колокольчиком на двери, вышел из магазина. Она подкралась к доске и прочла объявление. Именно та работа, что ей требуется! Воспользовавшись тем, что продавец отвернулся, Линда отцепила бумажку и опустила ее в карман.

Уже через неделю она вышла на работу. Получив аванс, смогла на пару еще с одной девушкой – экономии ради – арендовать крохотную комнату в многоэтажном доме из красного кирпича в Лидсе.

Соседка, Джин, тоже сбежала из дома. Работала она в «Вулвортсе» и порой приносила оттуда краденую косметику и журналы. Девушки сошлись сразу.

На работу Линда спокойно могла добираться пешком. Проходила через свой район, где зелени не было от слова «совсем» – разве что одуванчики, пробивающиеся сквозь трещины в тротуарах, и попадала в более благополучные кварталы, где ее взгляд ласкали ухоженные живые изгороди и ровно подстриженный газон перед частными домиками. Дальше шел район ее работодателя – широкие улицы, прекрасные деревья в цвету, свежие ароматы и набухающие зеленые почки.

Мужчина владел симпатичным большим особняком, и дом ему очень шел. Именно в таком дворце он и должен жить, считала Линда. В углу веранды – детская коляска «Сильвер кросс», под навесом припаркован черный «форд-гранада». Интересно, каково толкать перед собой такую чудесную коляску или сидеть в салоне подобного автомобиля?

Каждое утро, нажимая звонок, Линда вспоминала о своем происхождении: крошечный коттедж на вересковых пустошах, под ногами путаются чумазые братья и сестры. Покойная мать нередко ходила в синяках после того, как отец появлялся дома, спустив получку в ближайшем пабе. Свой выводок почтовых голубей папаша любил куда больше, чем родных отпрысков. Выпускал птиц из клетки с таким благоговением, словно те были сделаны из драгоценного камня, холил их, поглаживал изящные головки грязным пальцем и издавал чмокающие звуки, от которых голуби, похоже, впадали в транс.

Убегая из дома, Линда свернула голову его любимой птице и швырнула тельце на пол голубятни. Посмотрим, понравишься ли ты ему в таком виде…

Работа ей досталась несложная. Если не боишься грязи под ногтями – ничего особенного. Линда не боялась. Собственно, в ее жизни больше ничего и не было – бесцельное сидение в переполненных школьных классах да грязная работа. В доме своего избранника она драила ванные комнаты и полы, протирала пыль и наносила полироль на мебель и перила. Во всем следовала советам жены хозяина. Линда была девушкой неглупой и училась быстро. Иногда жена заставляла ее потрудиться сверхурочно.

Он, к сожалению, дома почти не появлялся, и Линда была разочарована. Она разглядывала его фотографии и осторожно трогала разные предметы на письменном столе. Второй раз после найма Линда увидела его только летом. Хозяин был в шортах и простой футболке; волосы его выгорели на солнце. Он вышел во двор, вывел «форд» из-под навеса и, включив радио, принялся его намывать. Передавали репортаж с отборочного матча по крикету, и Линда тут же решила выучить правила.

Она никогда не ревновала хозяина к его жене: та была неумехой, женщиной слабохарактерной и староватой для такого красавца. Одежда на ней всегда сидела не лучшим образом. Однажды она решила приготовить шварцвальдский вишневый торт, но его ярусы в итоге поехали, и торт превратился в бесформенную массу из крема с вишневыми прожилками. Жена плакала. Своим детям – а у них были близнецы – она уделяла не слишком много внимания, а вот хозяин, похоже, в них души не чаял.

Как-то раз тем летом он лежал на ковре, играя с малышами. Щекотал ребят, издавал ртом влажные хлюпающие звуки, подражая рыбе из известного мультика, и хохотал, когда удавалось их рассмешить. Дети прижимались к нему, изображали из себя рыбок, цепляясь мизинцами рук за пальчики ног, а отец веселился, нажимая на их животики и издавая неприличные звуки. Так продолжалось, пока няня, которую домашние звали «няня Хьюз», откашлявшись, не объявила, что деткам пора спать. Линда старалась не слишком пялиться на мирную сценку, однако зрелище было чудесным. Любящий отец с детьми… Линда трепетала.

Джин она рассказывала про хозяина дома едва ли не каждый вечер.

– Не староват ли он для тебя? – сомневалась та.

Они с Линдой были хорошими подружками: менялись одеждой, рассказывали друг другу маленькие секреты, а по субботам вместе гуляли. Джин встречалась с кассиром из одного кинотеатра. Тот много курил и от этого постоянно кашлял.

– В самый раз, – возражала Линда.

– Что касается его денег – вопросов нет. Но что делать с его ужасным немолодым телом? – смеялась Джин.

Хозяйка их квартирки часто говорила, что у Джин совершенно неприличный смех, и заявляла: надо учиться его сдерживать.

Линда пристально наблюдала за няней Хьюз и никак не могла отделаться от зависти. Няня носила униформу, к которой прилагалась шляпа и белые перчатки. Хьюз была няней из Норланда. Три года обучалась в престижном Норланд-колледже, окончила его в прошлом году и с удовольствием рассказывала, что одна из выпускниц колледжа работает няней в королевской семье. Она, Хьюз, тоже не прочь подняться на несколько ступеней выше, вот только наберется опыта. Няня никогда не повышала голоса и обладала великолепной осанкой.

Линда внимательно к ней прислушивалась и запоминала разные штучки. Особенно ее интересовало, как няня общается с детьми. Малыши глазели на нее с восторгом и даже, бывало, цеплялись за ее рукав, когда родная мать пыталась взять их на руки. Линда, выливая за углом дома грязную воду в сток канализации, порой задерживалась на улице: хотелось посмотреть, как няня Хьюз толкает вперед большую детскую коляску. Плечи расправлены, уверенный шаг… Линду всегда интересовало влияние, а в этой семье няня Хьюз имела его в изобилии: хозяин дома любил своих детей, а дети любили няню. Линда пыталась ей всячески подражать, и вскоре дети полюбили новую работницу.

Вирджиния

Скамья в первом ряду, перед кафедрой проповедника, дает определенные преимущества: никто не видит, что ты плачешь.

А как же викарий, спросите вы. Ведь он окидывает взглядом свою паству во время проповеди и, подобно своим предшественникам сотни лет назад, заботится о том, как воспринимаются его слова на фамильной скамье Холтов. Крыша над часовней сама собой ведь не починится…

Разумеется, вы будете правы. Викарий частенько на меня поглядывает, однако мне известно, что местный представитель Господа Бога чрезвычайно близорук. Носить контактные линзы ему не позволяет трусость, а очки – тщеславие. Вырасти у меня вместо носа морковка – наш священнослужитель, сжав мои руки между своих ладошек, все равно скажет, что я – образец элегантности. Так что случайную слезинку он не заметит, потому и нет смысла ее вытирать. Зачем привлекать внимание тех, кто сидит сзади?

Сегодня намечался бридж, однако настроения не было, поэтому я решила посетить церковь. Раз в месяц по вечерам здесь проходит божественная литургия, и я спешу укрыться под кровом храма. Иногда нужно отдохнуть от домашних забот. Теперь всегда сижу в одиночестве: пустующее место рядом принадлежало покойному мужу, а до него – предыдущим лордам Холтам. Александер не слишком часто посещал церковь. Во время службы скучал и куда больше любил гулять с собаками. Так или иначе, это место – его. Никто из деревни не наберется наглости сесть на нашу скамью.

Скатившаяся по щеке слеза оставляет вязкий след – словно улитка проползла. Все тело ноет, однако я стараюсь держать осанку. Вдове моего положения следует соблюдать себя, иначе утратишь авторитет. Отвлекаюсь от церемонии и смотрю на свои чинно сложенные на коленях руки. Алые перчатки сделаны из мягчайшей телячьей кожи. Подарок Александера… Надевать их с моим артритом чертовски сложно. Но уж больно они хороши – как не надеть? Мечтаю стянуть одну и коснуться пальцев мужа, как делала раньше. До сих пор ощущаю контуры его ладони и узор на коже пальцев.

Вдовство – синоним одиночества, а ответственность тяжела. Все же остаешься единственным представителем династии. Дочь думает, что я бесчувственна, и, конечно, ошибается.

Народ за моей спиной не слишком теснится, хотя прихожан больше, чем вы могли бы ожидать. Традиции впитались в плоть и кровь людей, живущих в нашем районе, и посещение службы в маленькой церквушке, построенной сотни лет назад семьей Холтов, – одна из них. Холты и другие местные семьи веками жили бок о бок и друг друга хорошо знают. Все мы зависим один от другого, все вращаемся в одном и том же круге – работодателей и наемных работников. Отношение к аристократам разное: среди прихожан и прочих жителей деревни есть подхалимы, есть и ненавистники.

Многие считают семью Холтов неотъемлемой частью наших мест. Холты для местных представляют собой нечто незыблемое и важное, как древняя роща у подножия Даунсли-Хилл. Кое-кто уверен, что потерять Холтов – то же самое, что лишиться духа этих земель. Другие придерживаются мнения, что наше право на эксплуатацию населения несправедливо, что мы не заслуживаем подобного статуса и богатства. Некоторые с удовольствием опустили бы нас на пару ступеней в иерархии. Есть и откровенные отбросы, которые во время охоты на лис выстраиваются с плакатиками вдоль лесных аллей. «Фашисты, убийцы животных!» Бывают надписи и похуже.

– Так помолимся же, – предлагает викарий.

Прихожане опускаются на колени. Скрипят старые суставы, по церкви несутся приглушенные стоны. Я склоняю голову. Если встану на колени, самостоятельно подняться не смогу. Одна женщина из деревни выткала гобелен с гербом Холтов, и теперь доска для коленопреклонения у моей скамейки обита мягкой материей. Гобелен вышел не слишком удачно, и все же я ценю усилия доброй прихожанки.

Уронив еще одну слезу, закрываю глаза. Заметь кто-нибудь с задних рядов, что я плачу, решил бы, что тоскую по Александеру, однако сегодня у меня другой повод для слез: моя родная дочь.

Согласившись на переезд Джослин и Руби, я вынашивала глупую мечту, что мы с дочерью впервые в жизни поладим и уж как минимум станем друг другу опорой и утешением в период вдовства. Мечты так и остались мечтами. Джослин не упускала возможности намекнуть, что в Лейк-Холл вернулась лишь потому, что ехать было больше некуда. На безрыбье и рак рыба – так говорят в народе. Сознавать это печально, однако я не подаю вида, иначе ничего, кроме презрения, в ответ не получу.

Последняя молитва длится нескончаемо долго. Похоже, викарий решил упомянуть все несчастья на свете, все физические недуги, уснащая свою проповедь мучительными подробностями. А что насчет душевных травм, уважаемый викарий? Сколько людей страдает от них прямо сейчас, в этой церкви? Например – я.

Мое любимое дитя никогда в жизни не отвечало мне взаимностью – вот в чем источник сильнейшей неумолимой боли. Джослин не любила меня даже в младенчестве. Наверное, подобное отношение следует считать фатальным провалом матери, однако мне так и не удалось понять, что именно я делала неправильно.

Нет худа без добра. У меня есть Руби, и это очень важно.

Руби – чистый, незамутненный бриллиант, до невозможности милая девчушка. Капризна, как любой ребенок, однако уверена в себе, и я вижу в ней большие возможности. Когда Джослин соблаговолила сообщить, что у нас родилась внучка, я возненавидела имя «Руби». Считала его плебейским, однако совершенно переменила свое мнение, стоило только познакомиться с этим ребенком. Сегодня мне кажется, что имя ей очень подходит. У меня множество надежд и планов в отношении внучки. Если бы только Джослин не препятствовала нашему с ней сближению…

Молитва завершается. Бормочу «аминь», открываю глаза и вращаю головой, разминая позвоночник. Слезы высохли, так что я могу безбоязненно ответить на взгляд самого зоркого из прихожан. Боудикка, Лабрадор мужа, дремлет на своей подстилке на заднем сиденье «лендровера». Изредка посещая храм, Александер всегда брал собаку с собой, и я не нарушаю традицию. Боудикка тоже по нему тоскует.

Окна машины я оставляла открытыми, не закрываю их и на обратном пути. Люблю дуновение теплого вечернего воздуха. «Лендровер» привычно поскрипывает передачами, когда я сворачиваю в ворота. Далеко в конце дорожки возвышается Лейк-Холл. Ярко-зеленая листва буков, играющая на солнце даже поздно вечером, образует над головой пышный навес. Летом буйная зелень поднимает настроение, хотя зимой те же самые ветви напоминают мне иссохшие кости левиафана.

Боудикка ерзает на заднем сиденье, и я пытаюсь объезжать выбоины на подъездной дорожке. Лишняя тряска нам ни к чему. Похоже, нас с собакой волнует одна и та же мысль: что Антеа приготовила на ужин?

Однако об ужине на время приходится забыть. У дома стоит полицейская машина.

Детектив Энди Уилтон

Энди наблюдает за своими людьми, спускающими лодку на воду.

– Ваш садовник сказал, что в центре озера большая глубина, – замечает он.

Дочь хозяйки дома стоит рядом. Представилась как Джо, и Энди не может сдержать улыбку, поскольку заранее ознакомился с документами: полное имя женщины – Джослин Лючия Венеция Холт.

– Возможно, – отвечает она. – Мне в детстве не позволяли здесь купаться, так что наверняка не знаю.

Говорит она на правильном, литературном языке, хотя и с легким акцентом. В ответ на невысказанный вопрос детектива поясняет, что больше десяти лет жила в Штатах.

Местные аристократы заставляют Энди чувствовать себя немного неловко – ведь его говор далеко не так безупречен. Родился он всего в двадцати милях отсюда, хотя это совершенно другой мир. В деревушке Суиндон при железнодорожной станции живет уже третье поколение его семьи. И дед, и отец работали на машиностроительном заводе. Энди – выходец из рабочего класса, чем чрезвычайно гордится. Не дай бог кто-нибудь посмотрит на него свысока из-за происхождения!

– Черт возьми! – вырвалось у него, когда они только подъезжали к Лейк-Холлу. – Да в этом дворце печных труб побольше, чем на той улице, где я вырос!

– Не преувеличивай, – откликнулась Максин. – До аббатства Даунтон этому дому далеко.

Бросив на Лейк-Холл первый взгляд, Энди решил, что это строение куда более древнее, чем Букингемский дворец. Разумеется, Максин права: аббатству Даунтон старый дом уступает, и все же впечатление производит грандиозное.

Джо стоит, зябко обхватив себя руками. Привлекательная женщина. Набрать бы ей еще немного веса…

– Почему вам не разрешали плавать в озере?

– Мать настаивала, что это небезопасно. Пару раз, в глубоком детстве, меня брали на борт гребной лодки, а потом как отрезало. Когда была подростком – не припомню, чтобы хоть кто-то спустил лодку на воду. Лодочный ангар всегда на замке. Не знаю, что здесь происходило в последнее время.

Если вам интересно, то можно поговорить с моей матерью, экономкой или садовником.

Ага, значит, у них имеется прислуга… Ну разумеется. Энди бросает многозначительный взгляд на Максин, и та закатывает глаза.

Джо познабливает, хотя на улице довольно тепло; окна верхнего этажа так и сверкают на солнце.

– Наверняка это старые останки? – на всякий случай спрашивает она, отдавая себе отчет, что ответа у детектива пока нет.

– А это кто? – перебивает ее Энди.

От дома через лужайку быстрым шагом приближается немолодая женщина. Здорово напоминает старую директрису школы, в которой учился Энди. Та точно так же выскакивала на игровую площадку, чтобы разнять драчунов.

– Это моя мать, – говорит Джо. – Ну, желаю удачи.

Леди Холт, не дав детективу возможности представиться, подвергает его допросу:

– Вы можете мне объяснить, что здесь происходит? Кто эти люди на озере? Кто распорядился?..

На Энди ее суровость не производит ни малейшего впечатления. Он не собирается сносить упреки от этой дамы. Уставившись на нее сверху вниз, Энди молча протягивает руку. Леди Холт делает паузу и вяло отвечает на пожатие.

– Констебль криминальной полиции Энди Уилтон, – внушительно произносит он, – а это – моя коллега, констебль Максин Флинт.

Девушка также пытается обменяться рукопожатиями с хозяйкой дома, однако ее рука повисает в воздухе.

– Ваша дочь здесь кое-что обнаружила, – объясняет Энди.

Джо боязливо делает шаг назад. Хм, интересно… Он-то ожидал, что молодая женщина сгорает от желания поделиться новостями.

– И что же она обнаружила? – слегка вздрогнув, спрашивает леди Холт.

Хм, странная реакция…

– Человеческий череп в озере, около островка.

Удивленно моргнув, хозяйка дома прикрывает рот ладошкой. А камни-то в ее кольцах – огромные, словно булыжники…

– На берегу?

– Нет, в воде между корней.

– Что ж, теперь все ясно. Не смею мешать. Джослин подскажет, где меня найти, если понадоблюсь.

Она гордо выпрямляет спину, показывая, что держит себя в руках, но Энди в ее спокойствие не верит ни на грамм. Леди Холт разворачивается и, не сказав дочери ни слова, уходит в дом.

– Похоже, в местном раю некоторые проблемы? – тихо, чтобы не услышала Джо, бормочет Максин.

– Пожалуй, – откликается Энди, невольно испытывая удовольствие при мысли, что обитатели большого благополучного дома испытали серьезную встряску.

Джо

День подходит к концу, когда полиция заканчивает дела на озере, забирает свою надувную лодку и отправляется по домам. Машу им на прощание. Уже темнеет, и летучие мыши, срываясь со своего насеста над конюшней, одна за другой исчезают в кромешной тьме дубового леса.

Страшную находку ныряльщики забрали с собой, но я успела бросить на нее последний взгляд сквозь заляпанный илом пакет для улик. Череп выглядит каким-то гротескным: весь пожелтевший и похоже, что древний. Нашли и другие кости скелета. Завтра приедут снова.

Поверхность озера затихла, отражая в спокойной воде среди камыша последние лучи уходящего за горизонт солнца. Уже и не скажешь, что сегодня здесь происходили бурные события, а все же на душе у меня тревожно. Странное чувство – будто что-то неотвратимо надвигается. Ни с того ни с сего в голову закрадывается неприятная мысль. А что, если череп принадлежит моей бывшей няне?

Черт, просто сердце уходит в пятки. Странное ощущение: как будто наш стабильный мир вдруг накренился на несколько градусов.

Пока работали ныряльщики, я не уходила с берега, стояла вместе с детективами и, в принципе, была совершенно спокойна. Детектив Уилтон, человек худощавого телосложения, с легкой щетиной на лице, к светской болтовне особо не расположен, говорит короткими рублеными фразами. Вероятно, мы с ним ровесники. При первой встрече я заметила, что Уилтон, не скрывая презрения, рассматривает дом и прилегающие к нему территории.

Не судите по первому впечатлению… Мой дом – это еще не я, и между мной с матерью ничего общего нет.

Я промолчала, а Уилтон рассказал, что кости отошлют на судебно-медицинскую экспертизу. Мне четко дали понять: что бы ни выяснили полицейские, мне сообщат об этом лишь в случае необходимости.

Мне и хочется узнать о происхождении останков, и в то же время страшно: вдруг я права и кости действительно принадлежат Ханне? А если она была убита? Ведь череп явно проломлен…

Бреду к дому, а в голове мелькают безумные мысли. Все, надо взять себя в руки и забрать Руби у Антеа – я отправила дочь в домик экономки. Не стоит ей присутствовать при следственных действиях. Дочь отчаянно сопротивлялась, когда ее попросили уйти – как же, такие впечатления! – однако я настояла на своем.

Еще с лужайки вижу, что свет горит в голубом зале, на кухне и в маленькой гостиной, где наверняка сидит мать. Мы с ней о находке еще не говорили. Она подходит к окну и, приложив бледную ладонь к стеклу, смотрит в темноту. Я машу ей рукой. Нет, не видит. У меня по шее бегут мурашки, и я невольно вздрагиваю.

Мрачное очарование таинственной находки не дает Руби покоя. Она одержима этой историей, а я никак не могу собраться с мыслями. Дочь сыплет вопросами, на многие из которых у меня нет ответа. Чей это скелет? Он старый или свежий? Почему череп не сгнил? От чего умер этот человек? Утонул, скончался от старости? Может, его убили? Как думаешь – он был хороший или плохой?

– Можно Стэн придет ко мне поиграть?

– Конечно! А кто это?

– Познакомились на теннисе.

– У тебя есть его домашний номер?

Руби смотрит на меня, как на ископаемого ящера.

– Мы переписываемся в мессенджере.

В конце концов я связываюсь с мамой Стэна, и мы согласовываем время визита. Я взволнована – у дочери появился друг! Чуть позже его привозят на машине, и мальчик восторженно глазеет на дом.

– Хочешь, мы здесь все исследуем? – говорит Руби. – Покажу, где нашли череп!

– Руби! – одергиваю ее я. – Вряд ли Стэну это интересно.

Совсем забыла предупредить дочь, чтобы та не болтала о последних событиях. Вдруг мальчик испугается? Не лучшее начало для знакомства с его мамой…

– Не переживайте, – ухмыляется Стэн, – я уже все знаю и ничего не боюсь.

– Он любит истории о привидениях, – вклинивается дочь.

– И о разложении трупов слышал, – кивает мальчик. – Знаете, что в седьмом классе на биологии препарируют глазное яблоко? Старший брат рассказывал.

– Хм… Ну что же. В любом случае, держитесь подальше от озера. Гуляем до края лужайки – и не дальше. И в доме осторожнее. По черной лестнице не бегайте, не суйтесь в те места, куда вам нельзя, и не путайтесь у Антеа под ногами.

Дети уходят, улыбаясь и заговорщически поглядывая друг на друга. Конечно, Руби нужно проводить время со сверстниками. Давно не видела, чтобы ее личико так светилось.

Антеа начищает на кухне столовое серебро. Тихонько бормочет радио, однако, завидев меня, экономка убавляет звук почти полностью.

– Пожалуйста, Антеа, не обращайте на меня внимания.

– Как скажете…

– Я могу вам чем-то помочь?

– Нет-нет, спасибо.

Пока закипает чайник, наблюдаю, как она драит подсвечник. Экономка работает кропотливо, методично, видно, что у нее большой опыт.

– Хотите чашечку чая? – предлагаю я.

– Нет, благодарю вас.

– Давно вы здесь служите?

Понимаю, что Антеа не собирается становиться моей подружкой, и все же хотелось бы с ней хоть иногда дружелюбно общаться.

– Уже пятнадцать лет. Заступила на место матери.

– Так Мэрион – ваша мама?

Как же я не сообразила раньше… Ведь и правда сходство есть.

– Она много рассказывала о вас и о вашей няне.

– Ну да, я с ними проводила почти все свое время.

– Так она и говорила.

– Мэрион учила меня готовить оладьи по ее фирменному рецепту. Как она сейчас?

– В целом неплохо, хотя не могу сказать, что очень хорошо.

Хм, похоже, не следует совать нос в их семейные дела.

– Передавайте ей привет. – Антеа кивает, и я пытаюсь перевести разговор на другую тему: – Руби рассказала своему новому другу о черепе. Надеюсь, эта находка его не отпугнет.

Антеа отрывается от работы.

– Люди точно начнут чесать языками. Посещения полиции просто так не проходят. Насколько я знаю наш Даунсли – испорченный телефон уже заработал.

Интересно, что рассказала соседкам сама Антеа…

Кто-то требовательно стучит в окошко, выходящее на задний двор. Я полагала, что ныряльщики уже уехали, иначе не выпустила бы детей во двор. Тем не менее снаружи маячит мужчина в гидрокостюме, а с ним – Руби и Стэн.

– Вот, поймал маленьких шпионов у самого озера, – объясняет ныряльщик. – Не лучшее сейчас там место для малышей.

На лицах друзей – ни капли раскаяния.

– Просто хотели взглянуть одним глазком, – пожимает плечами дочь.

Мать упорно отказывается говорить о нашей находке. С тех пор как нагрянула полиция, она непривычно тиха, даже с Руби не шутит.

– Не вижу, что тут обсуждать, – обрывает она меня, когда я пытаюсь перевести разговор на сегодняшние события.

– Неужели тебе не любопытно?

Мать подрезает стебель розы и опускает цветок в воду. Задумчиво смотрит на него, затем берет следующий.

– Ты – как собака с костью. Выплюнь ее – и дело с концом, – наконец роняет она.

– Что ты говоришь? Я своими глазами видела череп. Пробитый череп, понимаешь? Этот человек умер насильственной смертью. Неужели тебе все равно?

– Чего ты от меня ждешь? Сама знаешь, что люди жили здесь тысячу лет. Должно быть, череп принадлежит какому-нибудь несчастному конюху, свалившемуся с лошади лет триста назад. Ударился головой о камень, да и все. Или пьянчуге, убитому в драке. Мы можем вообще никогда не узнать, кем был покойник, так с чего же мне переживать?

– А если этот человек погиб совсем недавно?

Мать игнорирует меня, перебирая пальцами цветочную композицию.

– А вдруг это Ханна? – Она поджимает губы. – Ты ведь о ней ничего не слышала с тех пор, как она исчезла? Тебе не кажется, что это ее кости?

– Разумеется, это не она, – качает головой мать.

– Откуда ты знаешь?

Она снова не обращает внимания на мой вопрос – впрочем, как и всякий раз, когда я пытаюсь заговорить о Ханне. Уже через несколько часов после исчезновения моей няни ее имя стало в семье запретным. Мать подрезает последнюю розу и неторопливо пристраивает ее в центр композиции.

Боже, какой ужасный приторный запах…

– Ну вот, – вздыхает она и крутит вазу в разные стороны, присматриваясь к цветам. – Отлично получилось, правда?

Да чтоб они засохли, эти розы…

Вирджиния

Наш покой окончательно нарушен. Наблюдаю через окно, как ныряльщики извлекают из проросшего спутанными корнями ила все новые и новые кости. Останки тщательно упаковывают, словно нашли в озере драгоценный фарфор, и увозят в лабораторию. Катавасия продолжается несколько дней подряд. Как же навязчиво это беспрерывное мельтешение на берегу… А тут еще нескончаемые вопросы Джослин о проклятом черепе.

В последний день подводных работ в нашу дверь стучится детектив. Пройти не приглашаю – навес над дверью прекрасно защитит его от дождя.

– Итак? – говорю я.

– Мы пока здесь закончили.

– Понятно.

– В случае необходимости буду сообщать о развитии событий.

– Должно быть, косточки очень древние. Уж не знаю, стоило ли вам натягивать на моей территории эту ужасную желтую ленту. Не понимаю, зачем столько суеты…

– Есть определенные процедуры, которым мы обязаны следовать при обнаружении человеческих останков.

– Довольно занудные процедуры, вам так не кажется?

У этого человека дурацкая привычка – когда думает, проводит языком по верхним зубам. Губа при этом оттопыривается. Очень непривлекательное зрелище.

– Я бы выразился иначе. Это необходимые процедуры, миссис Холт.

– Леди Холт.

– Итак, будем на связи.

– Благодарю, – отвечаю я, стараясь не показывать охвативший меня страх.

С отцом Джослин я познакомилась в семьдесят пятом. В тот год родной брат пригласил меня покататься на лыжах с друзьями. Александер присоединился к нам в середине поездки, за ланчем. Надо сказать, что в ресторане я на него никакого внимания не обратила, заметила уже после, когда надевали лыжи. Кто-то предложил устроить забег до подножия горы, и мы сделали ставки на победителя.

– Вы с нами? – поинтересовался Александер.

Много позднее он утверждал, что сразу увидел во мне хорошую лыжницу. Клянусь, все было с точностью до наоборот. Будущий муж ожидал, что я захлопаю ресницами и решу понаблюдать за ребятами со стороны. Не тут-то было: я встала на старт.

Снежные шапки гор плыли в ярко-синем небе; мы с Александером подходили к финишу плечом к плечу, на добрых полсотни ярдов опережая остальных, когда прямо перед нашим носом лыжню неторопливо пересекла неизвестно откуда взявшаяся пышная француженка. Мне удалось свернуть в последний момент, а будущий муж не успел. Оглянувшись через плечо, я увидела кучу-малу: Александер, валяющаяся в снегу большая меховая шапка и изрыгающая громкие проклятия француженка.

– Еще никто не побеждал меня в лыжной гонке, – признался он позднее. – Особенно девушка. Матч-реванш?

Смахнув снег с его головы, я ответила:

– Я бы предпочла что-нибудь выпить.

Александер был лучшим из мужчин, которых я когда-либо знала.

– Бабушка!

– О, дорогая, ты просто загляденье. Чем занимаешься?

– Ты знаешь хорошие истории про привидения?

– Нет, зато помню одну хорошую книжку, которая напугает тебя ничуть не меньше. Называется «Ночь охотника».

– Покажешь?

Беру книгу с полки и отдаю внучке. Та бросает быстрый взгляд на обложку. Ага, кажется, впечатлена.

– Стэн приглашает меня на вечер с костром. Говорит, на таких вечерах надо рассказывать про привидения.

– Что ж, хорошая идея. Мы с сестрой частенько это делали.

Все-таки Руби похожа на меня, и наше сходство согревает мне душу.

Руби ищет моего общества. Вопросы она задает порой не менее безжалостные, чем Джослин, однако ответить на них проще.

– Сколько лет твоему дому, бабушка?

– Дом на этом месте стоит как минимум с одиннадцатого века. Представляешь, какая древность? Тысяча лет… Именно в одиннадцатом столетии над дверями был высечен наш девиз. Видела его?

Руби в полном восторге. Как обрадовался бы Александер, поглядев на внучку… Покойный муж любил Лейк-Холл, и возбуждение Руби согрело бы его сердце. Как жаль, что он ее так и не увидел…

– Тысяча лет… – вздыхает Руби.

– Самый первый дом был меньше нынешнего. Постепенно его достраивали, однако потом случился пожар, уничтоживший некоторые комнаты, и твоему прапрапрадедушке пришлось их восстанавливать заново.

– Антеа рассказывала, что здесь как-то останавливался король.

– Есть такая легенда, хотя и не факт, что это правда.

– Интересно, в какой спальне он ночевал?

– Наверняка в самой лучшей, а как же? Это же король. Знаешь, дорогая, ты сказала «твой дом», но на самом деле это не так. Я всего лишь присматриваю за ним, берегу его для нашей семьи. В один прекрасный день хозяйкой станешь ты и будешь делать то же самое.

– Правда, бабушка?

– Я надеюсь, Руби.

– Тогда я избавлюсь от всех привидений!

Мое сердце сбивается с ритма.

– О чем ты?

– Стэн сказал, что человек в озере погиб от чего-то нехорошего и теперь, когда останки обнаружили, его призрак будет бродить по дому. Наверное, это будет полтергейст, а полтергейсты – самые злые привидения.

– Какие глупости, Руби!

Дай бог, чтобы внучка не услышала, как дрожит мой голос.

– Если вдруг увижу полтергейста – применю удар из карате или… – Она задумывается. – Бабушка, а ты знаешь викария?

– Конечно.

– Стэн говорит, что викарий может провести церемонию изгнания призраков. Давай его попросим?

Я разражаюсь смехом, представив себе лицо достопочтенного Уитарда, когда попрошу его изгнать дьявола, и Руби хмурится.

– Бабушка, я не шучу.

Она берет меня за руку и серьезно смотрит в лицо.

– Призраки могут тебе навредить. Особенно полтергейсты.

В ее взгляде есть что-то странное, и я невольно отдергиваю руку. Точно так же смотрела на меня Джослин после того, как пропала Ханна, и я не выдерживала, отводила глаза. Их взгляд словно проникает в душу в поисках правды. Я воображала, что после исчезновения Ханны наши отношения с дочерью наладятся, – и сильно ошибалась. В ту ночь я утратила доверие Джослин, и пропасть между нами стала непреодолимой.

Мне вдруг захотелось остаться одной.

– Дорогая, можешь сделать доброе дело? Спроси Антеа, не сварит ли она мне чашечку кофе.

Внучка выходит из комнаты, и я тяжело оседаю в кресле. Кончились батарейки… Всю жизнь доверяла только Александеру, а теперь довериться некому. Будь покойный муж здесь, я бы наверняка с ним поделилась.

Этот череп может принадлежать одному-единственному человеку…

Линда счастлива. Работа ей нравится, с Джин они постепенно становятся близкими подружками, вместе шутят и смеются. Есть лишь один не самый приятный день на неделе – понедельник, когда у няни Хьюз выходной. Сегодня как раз такой день, и он не сулит ничего хорошего. Девочка с самого утра беспокоится, покрикивает. Линда занимается своей работой и все же не может не поглядывать на мать. Та безуспешно пытается успокоить ребенка. Наверное, зубки режутся, отвечает она на очередной взгляд Линды. Похоже, мать ошибается. В подобных случаях дети ведут себя совершенно иначе: плачут, капризничают, а у малышки, судя по всему, лихорадка – вот она и не унимается. Линда не осмеливается лезть с советами. Не ее это дело.

Проходит несколько часов. Мать нервничает все больше, ребенок отказывается от груди и по-прежнему беспокоится. Линда набирается мужества.

– Хотите, позвоню няне Хьюз?

– Нет! – резко отказывается мать, только что испортившая очередной подгузник. – Я и сама прекрасно могу присмотреть за своими детьми.

Мальчик заходится криком в своей кроватке, в детской царит жуткий беспорядок. Няня Хьюз такого никогда не допустила бы.

– Разве вам нечем заняться? – добавляет мать.

– Конечно, миссис Берджесс, – покорно отвечает Линда и вдруг замечает на бедре малышки красное пятно.

Мать следит за ее взглядом.

– Это просто потница. Сейчас успокою дочку и немного подремлю, так что попрошу не хлопать дверью, когда будешь уходить.

Она кладет девочку в кроватку рядом с братом.

– А теперь – тишина, – обращается женщина к детям, словно к сознательным школьникам. – Мамочке тоже требуется отдых.

Дети кричат не переставая, однако мать уже не обращает на них никакого внимания. Линда задумывается: не позвонить ли хозяину дома или семейному доктору? Еще бы знать их номера… В итоге она берет трубку в коридоре, набирает няню Хьюз и слушает бесконечные гудки. Никто не отвечает, и Линда бежит наверх. Ей не хочется уходить, пока дети плачут.

Мальчик наконец затихает, и Линда берет на руки капризничающую девочку. Ребенок тяжело опускает горячую головку ей на плечо и быстро успокаивается. Линда горда собой. Неплохо бы проверить, что там за пятно у малышки на ноге, однако мать надела на нее пижамку. Снимать рискованно – разбудишь… Линда кладет ребенка в кроватку, осторожно расстегивает три верхние пуговки и приоткрывает окно. Свежий воздух девочке не повредит.

Помня о просьбе хозяйки дома, она тихо затворяет за собой входную дверь и направляется домой. На душе тревожно. Что будет с девочкой? Впрочем, Линда сделала все, что могла. Проявишь инициативу – лишишься работы.

Она уже поворачивает ключ в дверном замке своей комнаты, когда ее хватают за шиворот. Отец! Он дергает ее на себя, затем швыряет внутрь. Линда растягивается на полу и тянется рукой к свалившейся со стола сковороде. От папаши пахнет спиртным.

– Как ты меня нашел?

– Тоже мне сложность!

Сложность, да еще какая! Кто для него Линда? Голодный рот, который вечно просит кушать? Должно быть, зачем-то она папаше потребовалась.

– Ты должна сидеть дома и присматривать за малышами! Забыла, где живешь?

– Я не вернусь!

Мужчина бьет ее в лицо, и у Линды от боли перехватывает дыхание. Он заносит кулак еще раз, но из соседней комнаты выскакивает мистер Пебворт. Сосед выталкивает пьяницу за дверь.

– Я еще приду! – кричит тот с лестницы. – Еще заставлю тебя вернуться!

– Пошел ты! – вопит в ответ Линда и захлебывается накопившейся во рту кровью.

Сплевывает, и вместе с алой жидкостью на пол падает выбитый зуб.

Как бы там ни было, на следующий день она возвращается на работу. Если не улыбаться, дырку на месте зуба никто не заметит. Заинтересуются синяками на лице? У Линды готов ответ, научилась у покойной мамы. Джин ничего не выспрашивала, просто аккуратно вытерла ей кровь с лица.

– Ничего, все наладится, – успокоила она подругу, и Линда увидела в ее глазах неподдельное сочувствие.

Добравшись до работы, она заходит в дом, словно ничего не случилось – совсем запамятовала, как худо было несчастной малышке. Впрочем, стоит ей войти на кухню, и воспоминания о вчерашнем дне оживают. Хозяин сидит у стола в одних пижамных брюках, и Линда не знает, куда девать глаза. Ее синяков мужчина не замечает, лишь смотрит пустыми глазами и произносит:

– Малышка Ханна умерла…

Он плачет навзрыд, и Линду охватывает страх.

Она продолжает выходить на работу – и завтра, и на следующий день. Ведь ее никто не увольнял. Няня Хьюз тоже на месте.

– Кто-то ведь должен заботиться об Оливере, – объясняет она.

Интересно, кого няня имеет в виду – хозяин дома дал сыну свое имя. Мальчика назвали в честь отца, а девочку – в честь покойной тети.

– Уже не первая трагедия в семье, – со слезами на глазах бормочет няня Хьюз, покачивая малыша, и показывает Линде фотографию Оливера-старшего с сестрой. Ханна выглядит значительно моложе брата. – Представляешь, подряд потерять сестру и дочь…

Линда ведет домашнее хозяйство, однако в доме все переменилось. Мать целыми днями лежит, запершись в спальне, а муж теперь сам не свой. На службу не ходит, сидит за письменным столом и рисует в блокноте ужасные вещи. Проводит долгие часы в шезлонге на лужайке, уставившись на поливочную машину.

Словно в морге работаешь, честное слово…

Вновь возвращается отец Линды – первый раз она замечает его на одной из улиц и вовремя вжимается спиной в ближайший дверной проем, избегая встречи. Второй раз папаша появляется у самого дома, когда она возвращается с работы, и выкрикивает в ее окно грязные оскорбления. Линда успевает спрятаться, потом несколько часов бродит по городу и подходит к дому уже затемно. Отца нет, однако она сильно напугана.

Вдруг он выяснит, где работает дочь, и устроит там сцену? Ее наверняка уволят без рекомендаций. Может быть и хуже: не дай бог, папаша причинит вред кому-то из домочадцев… Он на это способен.

Надо отсюда уезжать, но сперва следует придумать, как сделать, чтобы отец ее не разыскал.

Детектив Энди Уилтон

Энди покупает себе ланч. Он завел девушку, а это значит, что теперь приходится соблюдать дневную норму калорий. И все равно подружке не нравится его «пузико». Он слегка оскорблен подобными замечаниями, однако что делать? Постоянной подруги у него не было со школы, так что выбирать не приходится. Энди необходимо сбросить лишний вес, поэтому он берет фалафель и хумус в прозрачной пластиковой коробочке. В качестве гарнира в маленьком гнезде – тертая морковь и еще какая-то мелкая, но полезная гадость. Энди смотрит на еду и мрачнеет на глазах.

Ковыряясь в контейнере за своим рабочим столом, думает о скелете в озере. Пришло сообщение от судмедэкспертов, правда, пока это лишь предварительные выводы. Череп принадлежит женщине. В зубах обнаружены пломбы из амальгамы, которые в Великобритании появились в середине шестидесятых; стало быть, погибшей на момент смерти исполнилось минимум двадцать шесть лет. Рост – порядка пяти футов четырех дюймов.

Исследования продолжаются, так что окончательных результатов придется подождать. Впрочем, кое-какая пища для размышлений уже есть. Леди Холт в разговоре с Энди вела себя довольно странно. Довольно большая вероятность, что погибший на озере человек ей известен. Что ж, тем интереснее.

Лейк-Холл очаровал Энди. Видя подобный дворец, словно перемещаешься в давно минувшие века. Разумеется, ему знакомо выражение «сытый голодного не разумеет», однако в мир богатых людей скромному детективу попадать еще не доводилось.

– Просто отвратительно, что некоторым достается все, а другим – ничего, – делится он с Максин.

– Вы о вашем загородном доме, месье Пуаро? – острит та.

– Очень смешно…

Коллеги прозвали Энди «Пуаро» в тот день, когда ему досталось дельце в Лейк-Холле, и просто замучили его своими шуточками.

– Отвратительно, как ни крути. – Энди жаждет поделиться своим возмущением. – Обрати внимание, они ведь обращаются с людьми, словно те – низший сорт.

– Не забивай себе голову. Аристократы себя не переделают, вот и все.

– Я и не забиваю. Так, к слову пришлось.

Энди заканчивает ланч, швыряет контейнер в мусорную корзину и направляется в столовую, где подают пищу, которую ему действительно хочется съесть. По пути делает крюк. Надо бы повидать детектива-сержанта Ричарда Прайса, который работает в их участке целую вечность. Прайс – ходячая энциклопедия во всем, что касается старых дел.

– Лейк-Холл, – говорит ему Энди. – Это недалеко от Даунсли, в долине Пьюси. Владельцы – лорд и леди Холт. Не припомнишь старые дела, где фигурировал бы сам дом или семья Холтов или, допустим, деревня?

– Помню, как мы туда ездили полюбоваться на нарциссы. Раз в год Холты открывают свой сад для общего доступа.

– Вряд ли мне поможет эта информация.

– По-моему, давным-давно Роб расследовал там какое-то дело. Вроде бы трагический случай на охоте.

– Роб?

– Роб Мостин, он сейчас в отставке, а само дело еще должно храниться в архивах. По-моему, несчастный случай произошел в начале восьмидесятых.

По первому требованию Энди получить дело не удается.

– Я должен запросить документы из хранилища, – говорит ему работник архива.

Энди задержка раздражает. Пока конкретных результатов криминалистической экспертизы нет, следует копать во всех направлениях. Он пытается найти Роба Мостина через интернет, никакой полезной информации не обнаруживает и решает посетить местную библиотеку. Путь окольный, однако Энди не сомневается: леди Холт находкой в озере потрясена, и он желает знать – почему.

Библиотеку в центре Суиндона реконструировали десять лет назад, и Энди до сих пор испытывает ностальгию по старому зданию, построенному еще в шестидесятых. Его снесли, поскольку городские власти полагали, что библиотека не отвечает своему назначению. Энди, который ходил туда еще ребенком, согласиться со сносом никак не мог.

– О-ля-ля, пришла беда, отворяй ворота, – бормочет Лиззи, завидев детектива. – Здравствуйте, констебль.

Лиззи знает детектива Уилтона всю жизнь – еще с тех пор, как он получил первую библиотечную карточку. Она строго смотрит сквозь свои очки в виде половинки луны и наконец, расплывшись в улыбке, поднимает стойку. Старая библиотекарша обнимает и целует Энди, оставляя на его щеке след губной помады.

– Могу ведь я чмокнуть тебя при исполнении? Или тебя выперли?

Энди важно показывает ей свой жетон – жест, который ему никогда не надоедает.

Лиззи устраивает его за сканером микрофильмов, и Энди начинает листать старые номера «Суиндон ивнинг адвертайзер». Начинает он с восьмидесятого года, не слишком представляя, что именно хочет найти. Действует по наитию, считая, что любое связанное с Холтами событие наверняка заслуживает попадания в газеты.

При беглом просмотре он находит всего лишь пару заметок, посвященных ежегодному летнему празднику в Лейк-Холле. Изучает зернистые черно-белые фотографии. На каждой из них – лорд и леди Холт, везде выглядят чертовыми особами королевской крови. Энди качает головой.

Листая более поздние выпуски газеты, он натыкается еще на один снимок Холтов. Все тот же летний праздник, только через несколько лет. Дочке здесь года три-четыре, и на фотографиях она появляется первый раз. Стоит рядом с родителями, держа за руку незнакомую Энди женщину. Не просто держит за руку – прижимается всем телом. Лорд и леди Холт, как и на предыдущих снимках, выглядят на все сто. У Вирджинии прическа в стиле принцессы Дианы, платье с цветочным орнаментом, лорд Холт – в вельветовых брюках, жилете и клетчатой рубашке. Весьма симпатичная пара, признает Энди. А вот с дочерью что-то не так. На фото она угрюма и раздражена.

Женщина рядом с ней одета не слишком торжественно: обычная блузка, заправленная в брюки с поясом. Должно быть, няня. Наверняка ведь у Холтов имелась няня? Привлекательная большеглазая брюнетка выглядит куда менее официально, чем чета Холтов.

Энди продолжает исследование и, дойдя до выпуска от второго февраля восемьдесят четвертого года, чувствует себя вознагражденным за упорство.

– Бинго! – восклицает он, прочитав статью.

На него шикает чопорная женщина из-за соседнего столика, и Энди показывает ей средний палец. Сегодня он без формы, а от старых привычек, что ни говори, избавиться ой как тяжело. Как там недавно говорила одна актриса на телевизионном шоу? Затрудняюсь соответствовать? У Энди подобное ощущение бывает нередко.

Джо

Итак, первое мое собеседование в Англии. Я подала резюме на вакансию в местном детском саду еще до того, как мы нашли череп. За всеми волнениями совсем об этом забыла и вспомнила, только получив по электронной почте письмо с приглашением. Работа не самая чистая: полив, стрижка живых изгородей, а еще помощь по любым хозяйственным вопросам. И все же я ее хочу: следует понемногу возвращаться к жизни, и это идеальный вариант.

Пока я беседую с работодателем, мать и Руби собирают клубнику в местном саду. Собиралась поехать без них, однако мать настояла, что они будут меня сопровождать.

– Мы не станем путаться у тебя под ногами, дорогая. Давайте проведем хороший день вместе. За нас не беспокойся.

Сперва я была против: боялась, что они меня сглазят, но Руби проявила столько энтузиазма, что я не стала разочаровывать ребенка.

– Боюсь, что у вас слишком высокая квалификация для подобной должности, – начинает разговор менеджер, просмотрев на планшете мое резюме.

Лицо у него обветренное от работы на улице, под ногтями грязь, на документах – пятна от испачканных в земле пальцев. Менеджер слегка приподнимает уголки губ, – видимо, сдерживает улыбку.

– Я очень трудолюбива.

– Какой у вас опыт в качестве садовника?

– Опыт у меня любительский, но я не самый плохой садовник на свете. Испачкать руки точно не боюсь и обучаюсь очень быстро.

– Вы ведь живете в Лейк-Холле?

Собственно, мой адрес он и так знает – я указывала его в заявлении.

– Я хороший работник. Если дадите мне шанс – могла бы продемонстрировать свои навыки.

– Вы дочь леди Холт, не так ли? Очень напоминаете мать.

– Совершенно верно.

Я падаю духом. Похоже, что шансы на работу совсем малы.

– Хорошо, – говорит менеджер. – Видите ли, мы не можем себе позволить платить зарплату выше минимальной, так что эта работа больше подходит для выпускника школы, например.

Для женщины из рода Холтов она точно не подходит – вот что он имеет в виду.

– Слышал, у вас в озере нашли череп? – бросает менеджер мне вдогонку.

– Так и есть.

Мужчина явно не прочь услышать подробности, только не пошел бы он… Мне не нравится, как он на меня смотрит.

– Похоже, ваши предки были довольно кровожадны, а? – то ли насмешливо, то ли язвительно спрашивает менеджер.

– Во всяком случае, я об этом не слышала.

Закрываю за собой дверь, пока он не ляпнул что-нибудь еще.

Выхожу в сад. Мать сидит на складном табурете, а Руби, ползая по расположенным уступами грядкам, сосредоточенно собирает клубнику – заглядывает под каждый листочек.

– Как успехи, милая? – интересуется мать.

Не вижу выражения ее лица – широкие свисающие поля шляпы прячут его в глубокой тени. У ее ног стоит полная корзина клубники. Я сокрушенно качаю головой.

– Ну что же, – заявляет она, – я говорила Джанет, что тебе следует подобрать службу поприличнее. Например, в Лондоне или на худой конец в Суиндоне, если ты так уж рвешься работать.

Джанет – женщина, которая ухаживает за цветами в церкви. Кстати, она – свояченица сегодняшнего менеджера, так что мнение моей матери о том, что садовник – работа неподходящая, дошло до менеджера в мгновение ока.

– Когда ты беседовала об этом с Джанет?

– Точно и не вспомню. Возможно, что даже вчера.

Я раздражена донельзя. Еще немного – и опрокину корзину с клубникой матери на голову. Пусть раздавленные ягоды перепачкают ее красивую прическу! К сожалению, приходится держать себя в руках.

– Позволь спросить: кто будет присматривать за Руби, если я найду работу в Лондоне? Здесь ведь ехать час с четвертью только в один конец.

Об этом затруднении мать явно не подумала. Такие мелочи, как уход за детьми, – не ее конек. Привыкла, что подобными вопросами занимаются другие люди. Ушла няня, замену найти не получилось? Ну и что? Отправим морально убитого ребенка в закрытый интернат. Что с того, что дочери всего восемь?

– Если так получится, попрошу Антеа забирать Руби из школы, а потом готовить ей что-нибудь к чаю, – предлагает мать. – На занятия я смогу возить ее сама – при условии, что ты будешь работать не больше пары дней в неделю.

– Это нереально, сама же понимаешь. Ты никогда в жизни не присматривала за ребенком.

– А за тобой?

– Неужели?

– Джослин, почему ты все время злишься?

Не успеваю ответить – к нам вприпрыжку бежит Руби. Дочь улыбается. Редкий случай после первого визита в местную школу. В руках у нее корзина, до краев наполненная спелыми красными ягодами. Футболка, лицо и руки перепачканы клубничным соком.

– Смотри, сколько я набрала! – кричит она, и мы хвалим ее в один голос:

– Дорогая, ты просто молодчина!

Мы с Руби прячемся в голубом зале – к матери пришли гости на партию в бридж. Я слышала, как они болтают на подъездной дорожке, вылезая из автомобиля.

– Не забудь, ни слова при Джинни о визите полиции.

– Я слышал, что эта история ее чрезвычайно нервирует…

– Занервничаешь тут, еще бы…

Гости исходят ядом, словно гарпии, однако я к матери не испытываю ни малейшего сочувствия. Что посеешь, то и пожнешь.

Мы с дочерью уговорили ее подписаться на «Нетфликс». Задумка оказалась удачной. Втроем посмотрели сериал «Корона», хотя мать постоянно бубнила, что, дескать, встречала некоторых персонажей фильма в реальной жизни. Я не стала ее одергивать: Руби просто упивается историями, которые рассказывает бабушка.

Свернувшись клубочком на диване, пересматриваем «Губку Боба». Руби хихикает, а мне грустно: вспоминаю, как мы крутили этот мультик втроем, с Крисом. Переехав сюда, мы лишили себя этих маленьких приятных занятий, когда никто никого не достает и каждый точно знает, что остальные двое его любят.

– Мам? – подает голос Руби.

– Что, дочь?

– Почему ты никогда не называешь бабушку мамой или мамочкой?

– Даже не знаю. Так повелось с самого начала, но не могу вспомнить почему.

– Как-то странно…

– Наверное. Но теперь уже ничего не изменишь.

На самом деле мне нравится, что между мной и матерью есть дистанция. «Мама» предполагает близость, которой между нами никогда не было.

Однажды я случайно назвала «мамочкой» Ханну в присутствии родителей. Помню, как все замерли. Первым заговорил папа:

– Ты ведь просто ошиблась, не так ли, Джослин?

Мать едва не прожгла Ханну взглядом, а меня охватил жуткий стыд. Няня потупилась. Сказать ей в мою защиту было нечего, и я, заикаясь, пробормотала:

– Я правда ошиблась. Извини.

– К кому ты обращаешься? Ко мне или к ней? – бросила мать.

– К тебе.

Я не тронулась с места; не подбежала к матери, не обняла ее, как наверняка поступила бы с Ханной.

– Ну и хорошо, – подытожил папа. – Будем считать, что все разъяснилось.

Он кивнул няне, и та повела меня прочь. Уже из коридора я услышала, как мать с отцом тихо, но раздраженно обменялись несколькими фразами, а затем мать крикнула:

– Родная дочь меня ни капли не любит!

Ханна лишь крепче сжала мою руку.

Толкаю дверь папиного кабинета, и та неслышно отворяется. Комната совсем небольшая: два потертых кресла с изогнутыми спинками у камина, книжные стеллажи от пола до потолка, письменный стол – вот и вся обстановка. На полках много знакомых книг по рыбной ловле и собрание первых изданий Киплинга, которым отец особенно дорожил.

На одной из полок, там, где должен стоять каталог Холтов, зияет пустое место. Как жаль! Сейчас бы с ним поработать, изучить записи о коллекции произведений искусства, находящихся в распоряжении моего семейства… Каталог представляет собой толстый, бережно хранившийся и веками дополнявшийся фолиант, бесценный источник знаний для историков искусства. Каждому шедевру соответствовала определенная запись, где указывались его параметры, происхождение и цена. Как же у меня не дошли руки полистать его в юности…

Я нечасто общалась с папой за последние десять лет, но один разговор запомнила особенно. Мы тогда оба были страшно взволнованы, и обычной чопорности как не бывало. Дело в том, что каталог погиб при наводнении, и отец был совершенно опустошен.

Присаживаюсь за стол и открываю один из ящиков. Знакомый запах вновь напоминает мне о папе – я словно получаю удар под дых. Ящик завален всякой всячиной, и все эти мелочи мне знакомы, даже скрученная в рулон, испачканная чернилами бумага для склеивания поврежденных корешков. Вытаскиваю старую жестяную коробку из-под мятных пряников «Кендал». Помню, как папа угощал меня по выходным. «Смотри не проговорись маме с Ханной», – шептал он, и я отправляла сладости в рот, а потом долго их рассасывала, смакуя каждую нотку божественного вкуса.

В уголке лежит странно теплая на ощупь зажигалка. Красивая вещица – чистое золото, и на ней выбиты папины инициалы. Откидываю крышку. Наружу выбрасывается и тут же гаснет высокий язычок пламени. Кладу драгоценность на место. В самой глубине нижнего ящика нахожу папин портсигар, завернутый в старую, пожелтевшую тряпицу. На некоторое время задумываюсь, затем разворачиваю его. Папы больше нет, однако меня посещает чувство, что я вторгаюсь в его личное пространство, ведь это одна из самых дорогих его сердцу вещей.

– Это подарок, – рассказал он, впервые показав мне портсигар.

Папа положил его на ладонь и позволил мне провести пальчиками по гладкой поверхности.

– Его вручили моему деду – твоему прадеду – за службу во время Второй мировой. Вручил очень важный человек. Знаешь, что эта штуковина уникальна? По-моему, второго такого больше нет.

– Он дорого стоит? – спросила я.

– Это ценная вещь, но ценность ее измеряется не только деньгами, ведь портсигар занимает в нашей семье особое место. Это славная часть нашей истории. Наверное, можно сказать, что он бесценен.

Красивый, приятный на ощупь футляр сделан из золота со вставками из эмали благородного темного цвета. Глядишь на них – и словно проникаешь взглядом в глубину озера. На оборотной стороне – фирменный логотип «Фаберже». Я открываю портсигар. Внутри еще сохранился слабый запах сигарет, вызывающий у меня ностальгические воспоминания. Снова заворачиваю драгоценность в тряпочку и убираю в тот же угол, где она лежала.

Всю жизнь у меня такое тоскливое ощущение, что мы с отцом всегда тянулись друг к другу, но так и не дотянулись.

Вечно на нашем пути вставала мать.

Для отца она была на первом месте. Отец был ей предан. Помню, как они входили в столовую; всегда вместе, всегда он держал руку на ее талии. Прикуривал для матери сигареты, изысканно благодарил за потрясающее ведение домашнего хозяйства. Отец не отрывал от нее любящего взгляда.

Интересно… не будь матери, стала бы я для него единственной в мире принцессой?

Детектив Энди Уилтон

Максин, прищурившись, смотрит на газетную вырезку, что принес Энди, и читает вслух:

– «Полиция просит содействия у населения в поиске свидетелей происшествия, случившегося во время охоты на территории Лейк-Холла, Даунcли, Уилтшир. Пятнадцатилетний Барри Тугуд из Даунсли, получивший пулевое ранение в голову, в настоящее время проходит лечение в госпитале принцессы Маргарет в Суиндоне. Медики оценивают состояние подростка как критическое. Имеется потенциальная свидетельница. По сообщениям очевидцев – женщина в возрасте около тридцати лет, длинные каштановые волосы, карие глаза. Одета была в охотничий костюм. Имя свидетельницы неизвестно, однако есть основания полагать, что она являлась одной из участниц охоты. Полиция просит отозваться каждого, кто видел описанную женщину или синий „фольксваген-гольф“, припаркованный в районе Даунсли утром 29 января».

– Ни женщину, ни машину так и не нашли, – рассказывает Энди. – Семья Холт не может утверждать, что женщина участвовала в охоте. Один из загонщиков сообщил, что женщина вроде бы разговаривала на повышенных тонах с каким-то охотником, но с кем – точно сказать не мог. С его слов, парочка держалась поодаль от основной группы и в то же время очень близко к тому месту, где подстрелили Барри.

– Полагаешь, что Холты разделались со свидетельницей и утопили ее в озере, чтобы не попасть в беду? По-моему, это притянуто за уши.

– Вероятно, ее убил один из гостей, а может – и сами Холты, и никакой натяжки я здесь не вижу. Именно так и решают проблемы люди подобного сорта. Обычное дело. Они считают, что закон не для них.

Сельская местность внушает Энди недоверие. Укрытия от непогоды здесь не найдешь; один неверный шаг – и угодишь в лужу грязи. Все же он предпочитает чистые городские улицы. В городе, если к тебе приближается злоумышленник, ты всегда услышишь его шаги, но здесь…

Коттедж, который они сегодня решили посетить, находится в самом центре деревни. Старый дом обычного работяги – здесь таких стоит шесть штук в ряд. Красный кирпич, соломенная крыша.

Навестить они решили старого джентльмена по имени Фред Тугуд. Фред – дядя пострадавшего на охоте парнишки. Кстати, в день происшествия он был одним из загонщиков.

Сморщенный и сухой Фред, проводив их с Максин в заднюю комнату, со стоном опускается в кресло. Видимо, в нем старик и проводит большую часть времени. Пульт от телевизора, рядом – графин с апельсиновым соком. Что еще нужно? На спинке кресла виднеется сальное пятно там, где обычно покоится голова Фреда.

Внутри эти типовые домики крошечные, на задах – небольшой участок земли. Дворы отделены один от другого невысокими каменными заборчиками. В садике у соседнего дома прыгает на батуте крупный ребенок, и Энди изнемогает от его постоянного визга.

Они расспрашивают Фреда о давней охоте.

– Со мной тогда была моя любимая собака – сука по кличке Джесси. Помню, на улице стоял ужасный холод. Крепкий мороз держался целый день. Этих охотников я видел только за ланчем, и то издали. Ели-то мы отдельно от них, а все остальное время выгоняли зверя. За ланчем они здорово выпили – да так всегда бывает. Когда время обеда – будь начеку.

– Вы вообще помните ту женщину, которую считали свидетельницей?

Фред качает головой.

– Уж кто-кто, а леди Вирджиния ее точно знает. Она была в курсе всех подробностей, и Мэрион ее за эту дотошность очень уважала. Простите, что не могу вспомнить ничего дельного.

– Кто такая Мэрион?

– Это экономка Лейк-Холла. До сих пор живет здесь, в деревне. Ее сменила дочь, Антеа, а Мэрион-то работала там всю жизнь. Правда, говорят, сейчас у нее шарики заезжают за ролики.

– А как дела у Барри? – осведомляется Энди.

Как ни странно, им до сих пор не удалось ничего узнать о судьбе подстреленного на охоте подростка.

– Ну, он и до несчастного случая не блистал, а сейчас вообще ни на что не годен. Стыдобище… Неплохой был мальчишка, с мягким сердцем. Слыхал, что он подался в Уэльс вместе со своей мамашей.

– Ну что ж, простите, что побеспокоили, – вздыхает Энди.

Мальчишка на батуте пытается исполнять элементы художественной акробатики, и его конечности во время прыжков перекрещиваются под невероятными углами, словно у деревенского пугала. Силуэт ребенка четко вырисовывается на фоне свинцового неба. За оградами задних дворов до самого горизонта простираются глубокие борозды вспаханных полей.

– Что можете сказать о Холтах как о работодателях? – напоследок спрашивает Фреда Энди.

– Врать не буду. Ничего плохого от них не видел. Кто-то со мной поспорит, ну – тогда с ними и поговорите. Хотя вряд ли кто остался в живых.

Он задыхается от смеха и, отдышавшись, называет несколько имен слуг, работавших в те времена в имении Холтов. Сев в машину, Энди изучает список.

– Хотя бы один из этого десятка должен знать секреты хозяйской семьи…

Вирджиния

Полиция молчит. Нет ничего хуже неизвестности. Все время думаю: чем они сейчас занимаются?

Каждое утро просыпаюсь с вопросом: неужели это случится сегодня? Стараюсь не выпускать из виду Джослин. Хочу знать, что она делает, когда находится дома. Вдруг ей что-то удастся вызнать, а я не в курсе?

Звонит телефон, и я подпрыгиваю от неожиданности. Нервничаю. Ожидание изматывает, так что нахожу любые предлоги, чтобы куда-нибудь выйти. К удивлению участников, посетила на этой неделе заседания церковного цветочного комитета и приходского совета. Впрочем, не могу сказать, что особо отвлеклась от своих терзаний.

– Что там с вашим трупом в озере? – интересуется Марджори Истлейк, когда мы вместе заполняем бак для воды.

Марджори та еще нахалка, однако таких – тьма тьмущая.

– Полиция разбирается.

– Никаких новостей?

– Пока нет. Извини, если разочаровала.

Марджори корчит гримасу, которая точно не улучшает ее выражение лица, на котором уже сто лет как написано сдержанное неодобрение.

– Наверное, это довольно странное ощущение – сознавать, что у тебя в озере столько лет плавал труп, – картинно передергивается она.

– Вовсе нет.

– Ну, ты сделана из более прочного материала, чем я.

Кто-то из участников комитета делает несколько шагов в нашу сторону, явно пытаясь уловить смысл разговора. Неужели нечем больше заняться? Отворачиваюсь от Марджори и расставляю чашки с блюдцами. Больше сюда ни ногой…

Дома продолжаю внимательно наблюдать за Джослин. От вопросов уклоняюсь. Очевидно, найденный в озере череп занимает все ее мысли. Мои, впрочем, тоже. Дочь вполне способна устроить драму из подобного события, поэтому следует сделать все, чтобы у нее не возникло подозрений, которые могут многое испортить.

Уже начинаю думать: не стоило мне вмешиваться в это дело с ее заявлением на вакансию в детсаду. Наверное, чем больше времени Джослин будет проводить вне дома, тем лучше. Если старые воепоминания не подталкивать, возможно, они и не всплывут.

Предлагаю дочери свою помощь в присмотре за Руби – пусть посвятит себя поискам работы. Разумеется, она разыгрывает удивление. Моя поддержка ее злит, словно Джослин считает, что у меня есть какой-то тайный план, однако мы обе отдаем себе отчет, что выбирать в ее ситуации не приходится.

Джослин и Антеа разошлись по делам. На улице дождливо и грязно, так что мы с внучкой составляем план, как развлечься не выходя из дома. Руби предлагает устроить показ мод и самозабвенно роется в моих шкафах.

Спальня моя после смерти Александера стала совершенно стерильной. Что сказать – комната вдовы, тихая и опрятная. Уж и не вспомню, когда последний раз на моей кровати в беспорядке лежали платья и завернутые в папиросную бумагу туфли в раскрытых коробках. Внучка добирается даже до моих шелковых шарфов, и теперь они, словно опавшие знамена, висят на спинке кровати и на трюмо.

Руби внимательно изучает мои наряды. Рассказываю ей о принципах кроя и материалах, из которых пошиты платья. Внучка очарована; восторгается великолепными, обтянутыми тканью пуговицами и изысканными украшениями из бисера. Мы обе испытываем неземное блаженство. Сколько бы я ни рассказывала Джослин о красивой одежде, сколько бы ни приучала ее носить, модой дочь так и не заинтересовалась.

Руби меряет мои платья, а я сижу на кровати посреди полного хаоса и наблюдаю, как она крутится перед зеркалами. Разумеется, наряды ей велики – платья падают с плеч и волочатся по коврам, талия съезжает до коленок, а задники туфель хлопают по лодыжкам. Зато как весело!

– Вот это мне нравится больше всего! – заявляет внучка.

– Одно из моих любимых платьев. Когда-то была в нем на сказочном вечере у Аннабель. А знаешь, что я с ним надевала?

– Что, бабушка?

– Тайны хранить умеешь?

Она быстро кивает.

– Тогда иди ко мне.

Руби ковыляет ко мне в огромных для нее туфлях, и я открываю ящик прикроватной тумбочки.

– Смотри сюда…

Вытаскиваю ящик полностью, ставлю его себе на колени и нажимаю на нижнюю часть сочленения передней и боковой стенок. Внутри открывается тайничок, и Руби ахает, бросив взгляд на спрятанный в маленьком отсеке браслет.

– Бриллианты! – говорю я.

– Настоящие?

– Разумеется. Мне подарил их твой дедушка.

Надеваю на Руби ожерелье, и драгоценность подчеркивает цвет ее глаз.

– Хочешь, нанесу тебе макияж?

Если внучка откажется, как обычно делала Джослин, постараюсь сильно не обижаться. Однако Руби, не колеблясь, усаживается перед зеркалом.

– Подкрашу тебя совсем чуть-чуть, ты и без того красотка, – приговариваю я и замираю с тушью в руке.

На подъездной дорожке раздается скрип шин. Знаю, как среагирует Джослин, если увидит, чем мы тут занимаемся. Бегу к окну. Нет, не успела. Кто же приехал?

– Это мама? – спрашивает Руби. – Можно ей показаться?

– Ни в коем случае, – возражаю я. – Оставайся здесь, пока я с ней не переговорю. Быстренько переоденься, умойся и спускайся к нам. Боюсь, твоя мама этот карнавал не оценит.

– Почему?

– Просто предчувствие. Пожалуйста, дорогая, сделай это для бабушки.

Не успеваю спуститься, как брякает дверной звонок. Джослин забыла ключ? Да нет, вряд ли – он ведь на одной связке с ключами от гаража. А если забыла – почему бы не войти с черного хода? Я открываю дверь. На пороге стоят детективы.

– Снова здравствуйте, – начинает женщина. – Сможете сейчас уделить нам несколько минут?

Вряд ли я могу отказаться, поэтому веду полицейских в гостиную, чувствуя, как ноги наливаются свинцом. На лестничной площадке появляется Руби.

Так и не переоделась! Более того, закончила макияж самостоятельно: на ресницах тонна туши, да еще и красная помада вдобавок. Моя внучка напоминает маленькую куртизанку.

– Привет! – здоровается она с детективами.

Мужчина не обращает на девочку никакого внимания, а женщина улыбается:

– Красивое платье!

В другое время обязательно скомандовала бы внучке немедленно переодеться и умыться, но сейчас вынуждена промолчать: уж очень нервничаю, боюсь, что дрожащий голос выдаст мой страх перед предстоящим разговором.

Детектив Энди Уилтон

Дверь открывает леди Холт. Энди удивлен: спустилась сама? Странно, почему не попросила слуг?..

– Прошу, входите, – предлагает она.

С лестничной площадки на них смотрит девочка. Господи, на кого она похожа… Словно вышла прямо из фильма Дэвида Линча.

Леди Холт проводит их по длинному коридору, и Энди бесцеремонно осматривается. Потолок выгнут в виде купола и украшен лепниной. На стенах – панели из темного дерева. Портреты предков с мертвыми глазами, много живописи. Энди никогда не видел столько произведений искусства в одном месте, разве что в музеях.

Хозяйка ведет их в комнату – говорит, что здесь ее личная маленькая гостиная. Окна в гостиной высотой не меньше восьми футов, мебель выцветшая, не новая. Устилающий полы бежевый ковер так стар, что в некоторых местах вытерся до розоватого оттенка. Абажуры на потолке со следами потеков от воды, света лампочек едва хватает на всю комнату.

Энди не отказался бы от кофе, однако леди Холт не слишком гостеприимна. Приходится с ходу приступить к разговору о давнем происшествии на охоте.

– Ради всего святого, при чем тут эта охота? – недоумевает хозяйка. – Сто лет прошло, я уж почти ничего и не помню.

– В тот день тяжело ранили одного подростка…

– Ах да. Очень печально, но это был несчастный случай. Спорта без риска не бывает.

– Потенциальную свидетельницу полиция так и не нашла, и многие считали ее исчезновение весьма странным.

– «Предположительное исчезновение» – так ведь тогда говорили? По-моему, не было ни одного доказательства, что она действительно видела происшествие. Кроме того, кто сказал, что эта женщина вообще участвовала в охоте? Всего лишь одна из гипотез ваших коллег, вот и все.

Чушь собачья… В соответствии с имеющимися в деле свидетельствами, по крайней мере один человек заявил, что видел женщину неподалеку от раненого мальчика. Она наверняка что-то видела.

– Меня интересует, как вышло, что эту женщину пригласили на охоту, угощали завтраками и обедами, а между тем вы ее якобы знать не знаете.

Леди Холт выгибает бровь.

– В те дни в наших мероприятиях участвовало много народу. Приглашали близких друзей, каждый из которых мог привести с собой еще одного человека. Не мне судить людей, бравших с собой подруг, с которыми познакомились буквально накануне. Возможно, даже имя узнали лишь за завтраком. Наши друзья были не прочь поразвлечься, детектив. Разве у вас в жизни не случалось подобного? Наверняка такой молодой и темпераментный человек может похвастать парочкой приключений.

Ее снисходительная улыбка приводит Энди в бешенство.

– Впрочем, я припоминаю, что видела эту даму на завтраке перед охотой, – добавляет хозяйка дома. – Возможно, меня ей даже представили, но наверняка сказать не могу. Да, мальчика случайно подстрелили. Увы, так случается. У нас была весьма опытная команда, все работало как часы, однако людям свойственно совершать глупые поступки. Мальчик, получивший пулю, зашел туда, куда заходить не следовало. Происшествие прискорбное, и все же мне по этому поводу добавить нечего. Так что, если вопросов больше нет, я хотела бы заняться своими делами. Честно говоря, мне кажется, что это доисторический череп. Вокруг деревни до сих пор находят безымянные чумные могилы.

Максин переворачивает несколько страниц в записной книжке.

– Мы как раз хотели поделиться с вами кое-какими выводами. Итак, череп принадлежит женщине. Полагаем, что ростом она была пять футов четыре дюйма и на момент смерти ей исполнилось минимум двадцать шесть лет. В ее зубах обнаружены пломбы, появившиеся в Великобритании только в шестидесятых годах, следовательно, эта дама – примерно ваша ровесница.

– Возможно, эти факты помогут освежить вашу память? – говорит Энди.

Он напряженно наблюдает за леди Холт, однако ее лицо совершенно бесстрастно. Из нее получился бы неплохой игрок в покер, и все же детективу сдается, что отвечает она после тщательного обдумывания.

– И это все, что вам удалось выяснить? – язвит хозяйка Лейк-Холла. – Я-то считала, что современная наука дает огромные возможности.

Неплохая попытка… Нет, Энди на показную браваду не купишь. Леди Холт явно поняла, кому принадлежат останки.

– Не беспокойтесь, – отвечает он, – экспертиза еще не окончена.

Сев в машину, Максин бурчит:

– Сытый голодного не разумеет…

– Невероятно. Если эта леди полагает, что ей закон не писан, то вскоре она поймет, что это не так.

– Ты не можешь понять ход ее мыслей, потому что она тебе не нравится. Леди Холт вовсе не считает себя выше закона. Она не высокомерна, Энди. Она напугана до смерти.

– На самом деле тут и то, и другое.

Джо

Мать сводит меня с ума – вьется вокруг нас с Руби, словно надоедливая муха, и я не могу сообразить почему. Впервые в жизни она пытается совместно со мной решать какие-то вопросы по дому.

– Подумываю закрыть мезонин наглухо, – говорит она. – Отопление обходится слишком дорого.

– Как скажешь.

Я не собираюсь ввязываться в ее прожекты, потому что надолго в этом доме не задержусь.

Мать то и дело мучит меня подобными вопросами, однако об останках в озере упорно молчит. Не понимаю ее. Чем больше она отгораживается стеной молчания, тем больше у меня азарта.

Как-то утром я раздраженно заявляю:

– Честное слово, когда ты упрямо обходишь эту тему, может показаться, что ты имеешь к ней какое-то отношение.

Ее мрачный взгляд меня несколько пугает.

– Ужасно, что приходится такое слышать от родной дочери… – бормочет она, выходя из комнаты.

– Ты расстроила бабушку, – замечает Руби.

– Она слишком остро на все реагирует. Я пошутила, а бабушка поняла эту шутку по-своему.

А ведь действительно – странная реакция. У меня бегут мурашки по коже. Мне становится все более и более любопытно.

Однажды утром мать появляется в столовой и заявляет, что отныне ее распорядок меняется, и Антеа просто теряет дар речи. С того дня мать завтракает в нашей компании, хотя раньше ела у себя в спальне.

– Пятнадцать лет подряд я приходила по утрам в ее комнату, – бормочет Антеа, складывая в мойку грязную посуду. – Приносила еду, включала электрический камин, леди Холт завтракала. Одевалась потом, когда спальня прогреется. Все это время я прекрасно знала, где она и чем занимается. Самое главное, что по утрам она мне не мешала.

Интересно, размышляю я. Вероятно, Антеа считает, что и мы с Руби ей мешаем?

Сегодня мать пригласила на ланч одну семейную пару. Готовясь к приему, показывает внучке, как правильно накрывать на стол.

– Это очень важно, – настаивает она.

Я сижу на подоконнике, продевая льняные салфетки в серебряные кольца.

– Снова приходили детективы, – вздыхает мать.

– Неужели? И когда же?

– Вчера.

– Ты мне ничего не говорила…

– Ну, ничего существенного они не сказали.

– Сомневаюсь. Зачем бы им проделывать такой путь?

– Так, расспрашивали о давнем несчастном случае на охоте.

– Это было еще при мне?

– Да, но ты тогда была совсем маленькая, так что могла об этом происшествии и не знать.

– Не хочешь рассказать сейчас, раз уж полиция заинтересовалась?

– Заинтересовалась, не заинтересовалась – какая разница? Так или иначе, похоже, детективы вознамерились копать под меня. Похоже, я чем-то обидела констебля Уилтона… Руби, дорогая, ты отлично потрудилась. Не возражаешь подняться ко мне? Выберем, что бабушке надеть на ланч.

– Об останках больше ничего не говорили?

– Нет, ничего.

– Можно я на ланч нанесу макияж? – подает голос Руби.

– Ни в коем случае! Ты еще слишком мала, – возмущаюсь я.

Дочь набирает воздух для ответа, однако мать быстро ее перебивает:

– Пойдем, милая.

Они выходят из столовой, держась за руки, а я проверяю электронную почту. В ящике лежат два отказа на мое резюме.

За холодными закусками мать с гостями ядовито перемывают косточки общим знакомым. Я не знакома ни с хирургом Рори, ни с его худой как щепка женой Джулией. Знаю лишь, что в Даунсли они переехали сравнительно недавно и в Лейк-Холл приглашены впервые. Рори перед матерью явно заискивает, а Джулия тем временем, не скрываясь, изучает наш дом.

Помимо семейной пары, на ланч приехала Элизабет. Ее я знаю хорошо. Мать рассказывала, что за прошедшие годы наша гостья добилась серьезного успеха как художник. Ее картины даже представлены в престижной лондонской галерее. Потрясающие новости! Помню, как в моем детстве Элизабет делала небольшие зарисовки с наших домашних животных, однако тогда рисование было для нее всего лишь хобби.

Элизабет – пышная дама, и все же бюстгальтер под мешковатый сарафан не надевает. Взъерошенные волосы собраны в колючий пучок на макушке, руки измазаны краской. Прическу она пыталась наладить заколками, однако те торчат во все стороны. По внешнему виду художницы не скажешь, что она может считаться подходящей подругой для моей чопорной матери, и все же они уже много лет очень близки.

– Вирджиния, хотите, порежу мясо? – предлагает Рори.

Антеа приготовила еду, но подаем мы на стол сами, поскольку экономка отлучилась – ей еще надо покормить своих домашних.

– О, дорогой, это было бы чудесно. Обычно такими делами занимался Александер, а я даже не знаю, с какого края подступить.

Мать, поблескивая кольцами, пожимает Рори руку, и жена хирурга поправляет бровь кончиком пальца. Со способностью матери доминировать над другими женщинами ничто не сравнится. Впрочем, Джулии беспокоиться не о чем. Мать в жизни не стала бы связываться с ее мужем, да и мясо резать она прекрасно умеет. В глубине одного из кухонных ящиков лежит набор ножей «Сабатье», который ей вручили по окончании курсов кулинарного мастерства от «Гордон блю». Мать посещала их еще до замужества.

– Хочешь брюссельской капусты, Руби? – спрашивает она.

– Нет, спасибо. Эта гадость на вкус – как яйца дьявола, – цитирует Криса дочь, и я подавляю смешок.

Рори хмурится, Джулия бросает на Руби ошеломленный взгляд, а мать с Элизабет хрюкают от смеха.

– Ну и живчик у тебя тут поселился, Вирджиния, – веселится Элизабет.

– Милый ребенок, правда? – воркует мать.

Собственная дочь у нее милым ребенком не считалась никогда. Вздумай я выдать что-нибудь в этаком духе, мне немедленно сделали бы замечание.

– Я слышала, ты ищешь работу, Джослин? – интересуется Элизабет.

– Да, но, скорее всего, не раньше сентября, когда у Руби наладятся дела.

Хотела сказать «в школе», однако смолчала: дочь еще не оправилась от первого катастрофического визита. Не стоит ей лишний раз напоминать.

– Какие-то ответы тебе поступают? – спрашивает мать.

– Отказы. Говорят – не та квалификация.

– Тебе надо быть детективом, мам, – встревает Руби. – Ты вполне можешь разгадать тайну черепа. Ну, или спиртом на худой конец. Кстати, у нас есть доска для спиритических сеансов, можно вызвать дух утопленника!

– Ты хотела сказать – спиритом? Нет уж, спасибо. Мне это не по душе.

– В гольф-клубе ходят слухи о вашей находке, – перебивает Рори. – Таинственная история! Расскажите нам подробнее, Вирджиния.

– Рассказывать-то особо нечего. По-моему, полиция придает этому случаю слишком большое значение. Похоже, у них других дел нет. Ни минуты не сомневаюсь – череп средневековый, – покраснев, резко говорит мать, и после ее слов наступает неловкое молчание.

– Мне кажется, Лейк-Холл полон исторических загадок, – подает голос Джулия. – Замечательное место, национальная сокровищница! Представляете, что видели эти стены? Об этом можно написать целую книгу. А может, она уже существует?

Джулия смеется над своей же шуткой.

Мать фальшиво улыбается и подносит к губам салфетку – наверняка хочет скрыть презрительную гримасу. Подхалимов она терпеть не может.

Напряженную атмосферу разряжает Элизабет.

– А как насчет сферы искусства, Джо? – Художница с уважением относится к моему желанию сократить имя. – Не рассматриваешь работу в художественной галерее? Полагаю, там ты в два счета сможешь освежить свои знания.

Хм, а правда. И почему мне это раньше не приходило в голову? Переехав с Крисом в Штаты, я оставила хорошее место в коммерческой художественной галерее. В Калифорнии легально работать мне запрещалось, поэтому о профессиональных амбициях пришлось забыть. Впрочем, я подрабатывала гидом-волонтером в маленьком местном музее, чтобы не терять навыка, и нередко таскала мужа и дочь на выставки выходного дня. Идея Элизабет неплоха, однако есть один нюанс…

– Это было бы потрясающе, вот только нужно найти галерею как можно ближе к Лейк-Холлу. Я не могу себе позволить мотаться в Лондон. Кто будет присматривать за Руби?

– Неужели нельзя обойтись без пафоса, Джослин? – бросает мать.

– При чем тут пафос? Просто я хочу сама воспитывать своего ребенка.

Рори с женой глазеют на нас, с трудом скрывая волнение: похоже, назревает семейный конфликт.

И вновь положение спасает Элизабет.

– На следующей неделе открывается выставка моих картин, – объявляет она. – Надеюсь, я получу кучу премий. Не желаете поднять за меня тост?

Мы пьем за ее успех, и Элизабет продолжает:

– Джо, дорогая, почему бы тебе не приехать в Лондон на открытие? Мне было бы очень приятно.

– Я с удовольствием, но как оставить Руби?

– Ну что за чепуха, – вклинивается мать. – Я за ней присмотрю. Кстати, дорогая, мы с тобой сможем заняться компьютерной игрой, о которой ты говорила.

– Собираюсь научить бабушку играть в «Minecraft», – объясняет дочь.

– Ого, какие мы современные! – восклицает Джулия.

– Приезжай, Джо, – повторяет Элизабет. – Мы с тобой отлично развлечемся.

Художница призывно улыбается, ее глаза блестят от возбуждения, и я сдаюсь:

– Да, я и правда не против.

Развлечемся… Звучит неплохо. Развлечений у меня не было давным-давно. Уж не знаю, что конкретно имеет в виду Элизабет, но это повод хоть ненадолго сбежать из проклятого дома. Другое дело, что мать и за несколько часов моего отсутствия способна причинить непоправимый вред Руби.

Поиски работы продвигаются не слишком успешно. Я разослала резюме куда только могла, несколько раз проходила собеседование, однако ничего подходящего пока не подвернулось. Да и приглашений от будущих работодателей не поступает. Похоже, я зашла в тупик.

Периодически звонит партнер Криса по бизнесу. Обнадеживающих новостей нет, по поводу денег он явно мнется. Видимо, не может выделить мою долю без ущерба для компании и отчаянно ищет другие источники финансирования. С каждым нашим разговором его ответы становятся все более уклончивыми, хотя он уверяет меня, что это лишь плод моего воображения.

Мы с дочерью совершаем ежедневные прогулки по территории имения точно так же, как гуляли в свое время с Ханной. Руби вечно бежит впереди, перескакивает через упавшие ветви деревьев, носится по склонам – словом, резвится, как горная козочка. Запрещаю ей взбираться на высокие деревья и стены. Дочь забывает обо всем, когда перед ней появляется какая-то цель. Бесшабашная девчонка – вся в отца.

Во время прогулок, где бы мы ни находились, наши взгляды то и дело падают на дом: каменные стены, древняя, поросшая мхом и кое-где сползшая с места черепица, далеко выдвинутые мезонины… Под крышей засели шелушащиеся от времени гаргульи, маленькие окна верхних этажей сидят в глубоких нишах. На первом этаже окна большие, оттуда открывается прекрасный вид на озеро и окружающую его местность.

Крис как-то заметил, что мне следует больше интересоваться Лейк-Холлом, потому что в один прекрасный день я стану его единоличной владелицей. Сидя в нашей маленькой, залитой солнцем кухне за утренним кофе, я твердо сказала ему, куда он может засунуть идею о том, что когда-нибудь мы с ним превратимся в новых лорда и леди обширного поместья. Крис криво ухмыльнулся и заявил: как здорово, что он любит меня независимо от богатого наследства.

– Так или иначе, – объяснила я, – скорее всего, Лейк-Холл придется продать, поскольку пошлины на вступление в наследство чрезмерно высоки.

– Ведь это можно уточнить заранее?

– Ничего я уточнять до смерти родителей не буду, и точка, – отрезала я.

Руби то и дело пристает с вопросами насчет черепа. Похоже, она одержима этой историей не меньше меня. Я сочиняю разные небылицы, лишь бы не будить в себе подозрения о том, кому принадлежат останки. Например – Ханне…

– Это череп древнего мудреца, который жил в этих местах и заботился о живущих в озере созданиях, – рассказываю я. – Он так любил своих подопечных, что пожелал после смерти быть захороненным в озере. Рассчитывал продолжать присматривать за рыбками.

– Фи, как мерзко!

– Почему же?

– Стэн говорит, что тела в воде разлагаются и рыбки их пожирают, так что остаются только косточки. – Дочь морщит носик. – Очень мерзко.

Не могу придумать, как раскрутить свою версию. Ладно, честность – не порок.

– Ну, если так ставить вопрос, то и вправду мерзко.

– А я все равно не боюсь.

Зато боюсь я…

– Что ж, рада за тебя, дочь.

– Когда мы снова сможем покататься на каяке?

– Пока не знаю, дорогая. Ждем, что скажет полиция.

– Бабушка так испугалась, когда пришли детективы…

– Испугалась? С чего бы?

Мое сердце внезапно сбивается с ритма, словно дочь подтвердила мои опасения.

– Ну, она думала, что это ты вернулась. Боялась, что ты нас отчитаешь – я ведь мерила ее одежду, а она еще помогала мне накраситься.

Руби улыбается, припускает вперед по тропинке, и полуденное солнце создает вокруг ее фигурки огненный ореол. Наш разговор снова заставляет меня задуматься: когда же наконец детективы определят возраст утопленницы? Вдруг это и в самом деле Ханна? А если так – что с ней произошло?

К сожалению, прошлое – скользкая субстанция. Пытаешься цепляться за образы, а они неумолимо уплывают вдаль. Странно… Постепенно тускнеют воспоминания о муже, зато поднимаются на поверхность памяти дни моего раннего детства – прекрасное время, которое я провела с Ханной. С тех пор, как мы переехали, думаю о тех днях почти постоянно и все же не могу восстановить их полностью. Никак не получается найти хоть какую-то зацепку, подтверждающую, что в ту ночь, когда исчезла моя няня, случилось нечто зловещее. На этом месте – провал.

– Погляди-ка, – зовет меня Руби и поворачивает ко мне планшет.

На экране появляется газетная статья, и у меня екает сердце. Заметка посвящена нам.

– Как ты это нашла?

– Стэн прислал! Задал в поисковике обновление новостей по теме «Лейк-Холл», так что теперь мы сможем следить за событиями. Круто, правда? Мы стали знаменитыми!

Пробегаю глазами по тексту. Пока речь только об обнаружении останков, ничего нового, однако статья в газете означает, что известие о нашей находке вышло за пределы нашего дома и даже за пределы Даунели. При мысли о том, что тысячи людей прочитают о событиях в Лейк-Холле, меня пробивает дрожь.

Вирджиния

Зацвели китайские фонарики, растущие в горшочке за окном моей личной гостиной. Осенью, когда стручки станут темно-оранжевыми, срежу несколько штук, высушу и покажу Руби, как покрыть их лаком. Ей наверняка понравится.

Понимаю, что я не идеальная бабушка, и все же, пока есть время, стараюсь передать внучке все, что во мне есть хорошего. Надо это сделать до того, как произойдут события, которые заставят ее изменить мнение обо мне. Если полиция компетентна, то это случится довольно скоро, и тогда Руби будет не просто во мне разочарована: она станет меня бояться.

Я и без детективов знала: череп принадлежит женщине. Помню ее рост, а уж о том, сколько ей лет было на момент смерти, знаю немного больше, чем полиция. Разумеется, с Джослин я старой историей не делюсь, хотя вскоре она перестанет быть тайной. Буду защищать дочь столько, сколько даст Бог.

На мне лежит часть ответственности за то, что произошло с Ханной. Она проникла в самое сердце нашей семьи, дальше некуда, и мне следовало быть начеку. Увы, я ослабила бдительность, потому что мы с Александером хотели для нашей дочери самого лучшего. Джослин должна была чувствовать себя самым любимым ребенком в мире.

Не могла себе представить, что Ханна вынашивала иные замыслы, и, если даже были свидетельства обратному, я их не замечала. Жила в розовых очках.

Пока я упивалась ролью молодой светской львицы, успешной жены и матери, Ханна ловко двигала свои фигуры, пока не вывела их в позицию для шаха и последующего мата. Я была слишком самоуверенна и слишком глупа, чтобы заметить, как потихоньку идут вперед ее пешки.

Она раз за разом обращалась ко мне с банальными, совершенно безобидными вопросами, однако от их количества хотелось лезть на стену. Ханна пыталась создать у меня иллюзию, что она вполне благонамеренна и заслуживает всяческого доверия. Умница Ханна…

– Джослин хочет на день рождения сифон для газировки. Может, я куплю, когда поеду в Суиндон, а вы ей вручите?

– Джослин нужны новые балетки. Она хочет с розовыми ленточками, но, возможно, вы предпочитаете белые?

– Мы с Джослин сшили чехольчики для лаванды. Она хочет повесить один из них в шкаф между рубашек лорда Холта, но, может быть, вы желаете, чтобы я положила его в шкаф с бельем?

Черт возьми! Для чего я тебя наняла? Для того, чтобы ты решала за меня все эти вопросы! С другой стороны, я слышала много жалоб на нянь, и по сравнению с ними мои претензии выглядели совершенно ерундовыми. Друзья завидовали нам, что у нас есть Ханна. Умелая, надежная помощница… Я не могла отрицать, что дочь, которая с младенчества представлялась мне трудным ребенком, под опекой Ханны процветала. Джослин была предана своей няне. Куда более предана, чем я допускала.

Я сыграла на руку Ханне, когда надумала провести с ней решительный разговор.

– Ханна, я предпочла бы видеть больше самостоятельности в ваших действиях. Что касается Джослин, не нужно советоваться со мной по сущим мелочам. Буду только рада, если вы станете подходить ко мне исключительно с важными вопросами.

– Я вас поняла, – ответила она.

Покорный, словно у коровы, взгляд обезоруживал. Словом, я ее отпустила и, сосредоточившись на домашних делах, больше об этом разговоре не вспоминала.

Какой же я была недалекой…

Не сознавала, что тупая покорность была маской, которую Ханна надевала только для меня. Когда она общалась с остальными, ее предательские глаза сверкали огнем, соблазняли и принуждали – до того самого дня, когда жизнь в них погасла навсегда.

Джо

Пока сижу в поезде, направляясь в Лондон на выставку Элизабет, Руби строчит мне одно сообщение за другим. Рассказывает, как они с бабушкой осваивают «Minecraft».

Охохо, говорю бабушке жать левую клавишу, а она все время жмет правую

Бабушка по сто лет ищет на клавиатуре нужную кнопку

Каждый раз, когда говорю бабушке, что нужно крутить головой на все четыре стороны, она крутит своей головой

Наверное, лучше пойдем готовить брауни

Сообщения Руби заставляют меня хохотать. За окном вагона мелькает размытой полосой то зелень, то насыщенное золото. Мы едем по сельской местности. Выезжаем из Уилтшира, и в моей душе поднимается волнение: скоро большой город, скоро Лондон! Мой пульс частит.

Выйдя из подземки, медленно иду по широким, запруженным людьми бульварам Пиккадилли. То и дело замираю перед витринами магазинов в пассаже «Берлингтон», разглядывая башни миндальных печений, сумочки всех цветов радуги и драгоценные украшения – не хуже, чем у матери.

Выныриваю из пассажа. Совсем рядом – район, где расположены лучшие художественные галереи Лондона. Нервничаю: все же после смерти Криса я превратилась в затворницу. Заставляю себя ускорить шаг, рассчитывая, что быстрый темп не позволит мне развернуться и убежать.

Гости, приглашенные на выставку, толпятся на улице. Элизабет – в самом центре событий.

– Ты все-таки пришла! – восклицает она. – Уж и не надеялась! Эй, друзья, знакомьтесь!

Беру с подноса фужер шампанского, делаю глубокий вдох и изображаю лучшую улыбку из своего арсенала.

Мероприятие проходит отлично. У произведений Элизабет очень насыщенная цветовая гамма. В основном на выставке представлены компактные картины маслом в массивных черных рамах, некоторые из которых также расписаны. Ошеломляюще яркие абстракции отражают индивидуальность художницы, и, кстати, к моему приходу около половины уже продано. Элизабет приглядывает за мной, играя роль гостеприимной хозяйки, и через некоторое время до меня доходит, что я в самом деле развлекаюсь, как она и обещала.

– Хочу пригласить тебя на ужин, – говорит она, когда расходятся последние гости. – Не волнуйся, свой поезд не пропустишь.

Мы берем друг друга под руку и направляемся в ресторан.

– Приятно видеть, как ты улыбаешься, – замечает художница. – Знаешь, мне кажется, что тебе не повредит работать в городе – хотя бы несколько дней в неделю. Уверена, у тебя это прекрасно получится.

Начинаю перечислять причины, по которым не могу себе позволить регулярно выезжать в Лондон, однако Элизабет прикладывает пальчик к губам.

– Прошу, не надо сегодня занудствовать. Неужели ты не можешь помечтать? Будь смелее, мысли масштабно! Никакого вреда в этом нет. Кстати, на ужине будет один интересный человек, с которым мне хотелось бы тебя познакомить. Он хорошо знал твоего отца, так что посажу вас рядом.

Интересного человека зовут Джейкоб Фавершем, однако собравшиеся обращаются к нему исключительно по фамилии. У него хриплый голос, очки в толстой оправе, а из нагрудного кармана высовывается кончик шелкового платка.

Мы непринужденно болтаем о творчестве Элизабет и его личной коллекции. Фавершем вежлив, эрудирован и довольно симпатичен. На удивление хорошо сохранился для своего возраста. После нескольких фужеров тон его становится заговорщическим. Мы уже приступаем к крем-брюле, когда собеседник упоминает моего отца.

– Многие из нас смотрели на Александера снизу вверх. Ваш отец обладал неотразимым обаянием. Тоскуете по нему?

– Конечно…

Ни к чему рассказывать, что я сознательно отдалилась от родителей. Интересно, насколько хорошо он знает нашу семью?

– И я. Александер был настоящим джентльменом старой закалки. Таких больше не делают. Кстати, он вами гордился.

– Неужели?

Я слегка напрягаюсь.

– Надеялся, что вы вернетесь и в один прекрасный день станете хозяйкой Лейк-Холла. Рассчитывал, что семейная коллекция притянет вас назад, словно магнитом, если уж они с Вирджинией на это не способны.

– Кстати, хотелось бы посмотреть на картины, – вздыхаю я. – Лучшие из них хранятся под замком.

– Да, обязательно посмотрите! Я слышал, что в коллекции Холтов сплошные шедевры. Наверняка вы получите огромное наслаждение. А пока пардон – мне надо бы перекурить. Надеюсь, вы меня не осудите.

– Разумеется, нет.

– Знаете, вы очень похожи на отца. Наверняка многие говорят, что вы – копия Вирджинии, и это в какой-то степени правда, однако я вижу в ваших чертах и Александера.

Фавершем, слегка прихрамывая, выходит на улицу и останавливается у выхода из ресторана. Похоже, ему в голову вдруг приходит неожиданная мысль, и он возвращается.

– Не хотите ли поработать в моей галерее, дорогая? Если есть интерес, я полагаю, что вы прекрасно впишетесь.

Не дав мне времени для ответа, он вновь выходит из зала. Перекурив, присаживается за столик, однако больше разговора о работе не заводит. Лишь в конце ужина, прощаясь, втискивает мне в руку свою визитку.

– Предложение в силе. Можете попробовать и что-то решить. По-моему, мы сработаемся. Звоните!

На обратном пути в душе у меня все звенит: сегодняшний вечер внушил мне оптимизм и сполна зарядил энергией. Схожу на перрон Даунсли в толпе других пассажиров. Многие сразу направляются на стоянку личных автомобилей, а я жду под табличкой «Такси». Машину в местном сервисе я заказала заранее, однако пока ее нет.

На платформе маячит одинокая немолодая женщина. Поставив чемоданчик, внимательно смотрит в телефон, и мне чудится в ее чертах нечто знакомое. Интересно, она из деревни или хочет сделать здесь пересадку? Хотя, по-моему, наш поезд был на сегодня последним.

Наконец в зону стоянки такси въезжает машина, и ее фары освещают здание вокзала.

– Простите за задержку, мэм, – окликает меня водитель. – Вам ведь до Лейк-Холла?

– Да, благодарю вас.

Надо бы спросить женщину – не нужна ли ей помощь? Может, предложить место в такси или попросить водителя вернуться за ней? Я оборачиваюсь, однако незнакомка уже исчезла.

Линда пишет заявление об увольнении и на следующее утро вручает его хозяину дома, от которого осталась лишь бледная тень. Приходится трижды переписывать – чтобы красиво и без помарок! Пусть хозяин не думает о ней плохо. Бумага самая лучшая – «Бэзилдон бонд», красивый конверт.

Он даже не достает заявление, просто бросает конверт на стол, словно тот предназначен не для него. Линда сообщает ему о содержании, однако мужчина лишь смотрит на нее пустыми глазами.

– Хорошо, – вяло бормочет он.

Линда тяжело вздыхает. Куда девался его лоск, думает она, натирая паркет в холле. Совсем сломался… Ей казалось, что уходить от такого человека будет тяжело, однако на поверку все вышло иначе. И что она вообще в нем нашла?

Два аккуратно лежащих на столе листа бумаги бросаются Линде в глаза в последний день работы.

Свидетельства о смерти… Она быстро пробегает глазами по тексту. Первое свидетельство – на девочку.

Имя: Ханна Джулия Берджесс

Даты рождения и смерти: 11 декабря 1976 г. —

3 сентября 1977 г.

Причина смерти: менингококковый менингит.

Второе – наверняка на сестру.

Имя: Ханна Мария Берджесс

Даты рождения и смерти: 7 ноября 1957 г. —

1 февраля 1973 г.

Причина смерти: самоудушение.

Итак, сестра всего лишь на полгода старше Линды. Интересно, напоминала ли она хозяину дома Ханну Марию? Впрочем, какая разница? Бывший работодатель – человек конченый. Ей-то что? У нее вдруг всплывает в памяти: если хочешь себе новую личность, ее можно создать без всяких проблем. Просто надо знать имя умершего человека, родившегося примерно в то же время, что и ты. А новая личность сейчас Линде очень не помешает. И пусть папаша ищет ветра в поле, ведь никакой Линды больше нет!

Ханна Мария Берджесс. Ханна Берджесс. По пути домой она не устает повторять эти три слова. Прекрасно! Куда более изысканно, чем Линда Тэйлор. У Линды даже второго имени нет. И надежды на будущее нет. На следующий день она просит у квартирной хозяйки телефонную книгу, опускает десять пенсов в платный телефон в холле и запрашивает свидетельство о рождении на Ханну Марию Берджесс, пятьдесят седьмого года рождения.

– Да-да, – говорит Линда. – Потеряла оригинал.

Диктует свой текущий адрес, и дело в шляпе. Проще не бывает.

Через несколько дней по почте приходит копия свидетельства. Линда упаковывает свои немудреные пожитки в сумку и запихивает ее под кровать. Кое-какие вещички оставляет на виду – ни к чему Джин знать о ее планах. Подругу она любит, однако одной бежать сподручнее.

Собравшись, она идет по магазинам: нужно приобрести кое-что в поездку и купить билет на утренний автобус в Бристоль.

Вернувшись домой, Линда обнаруживает сидящую на ее кровати Джин. Та крутит в руках новое свидетельство о рождении; открытая сумка лежит у ног подруги.

– Значит, уезжаешь, а мне ни полслова? – возмущается Джин. – Я-то думала, что мы подружки.

– Я собиралась попрощаться.

– А это чье? – показывает девушка на фальшивый документ.

Джин далеко не глупа, к тому же ей удалось подсмотреть новое имя в свидетельстве. Раз так, придется все выложить начистоту. Линда рассказывает о своем плане.

– Черт, ты просто гений! – восхищается Джин. – Но без меня ты никуда не поедешь. Надоело мне здесь до чертиков. Помоги собраться.

Они дожидаются полуночи и, удостоверившись, что хозяйка квартиры спит, выскальзывают из квартиры через парадную дверь. Ключ бросают в окошко.

Напуганные своим решительным поступком, подруги быстрым шагом, не говоря ни слова, удаляются от дома. Свернув за угол, припускают бегом. Не так-то легко смеяться во всю глотку, бежать да еще волочить тяжеленные сумки. Они добираются до центра города и остаток ночи проводят, прижавшись друг к другу на лавочке у автобусной станции, а ранним утром прыгают в первый же автобус, отходящий в Бристоль.

Джо

Просыпаясь утром, обнаруживаю в своей кровати Руби. Дочь проснулась раньше меня и нежится в постели, читая книжку.

– А ты во сне разговаривала! – заявляет она.

– Да? И что я говорила?

– Ханна, Ханна…

– Правда?

– Я хорошо слышала.

– А еще что?

– Еще много разного, только я ничего не поняла.

– Что читаешь?

Смотрю на обложку. «Ночь охотника». Какая жуткая иллюстрация! Долговязый мужчина тянет руки к маленькой девочке с куклой; на заднем фоне – испуганное лицо мальчика.

– Бабушка дала. Очень страшная история!

Я быстро листаю книгу. В тексте то и дело появляется слово «палач». Написано очень живо, настоящий саспенс.

– Бабушка просто позволила тебе взять эту книгу или посоветовала ее почитать?

– Сказала, что это ее любимый роман и мне обязательно надо его прочесть. Я уже на середине.

– Прости, дочь, но это неподходящая для тебя книжка, – вздыхаю я, садясь в постели.

Теперь я точно проснулась.

– Но она мне нравится!

– Нет, ты слишком маленькая для подобных романов. Бабушке не следовало тебе его давать.

Руби мрачнеет.

– Я хочу его дочитать!

– Мы не всегда делаем то, что нам нравится.

– Бабушка говорит, что иногда ты просто ужасна, и она права!

– Все, довольно, Руби.

– А еще бабушка вчера вечером меня спасла, так что ты должна ее поблагодарить.

– О чем ты? От чего она могла тебя спасти?

Дочь замолкает, словно понимая, что наговорила лишнего.

– От чего она тебя спасла, Руби?

– Я застряла.

– Где?

– В амбаре, – объясняет она, кусая губы.

– Что ты там делала?

– Джефф сказал, что в амбаре окотилась наша кошка, Салли. Я вошла, прикрыла за собой дверь, а задвижка снаружи упала.

– Где была бабушка?

– Она меня разыскала и выпустила.

– Сколько ты сидела в амбаре? Как получилось, что бабушка позволила тебе гулять без сопровождения?

– Она ни в чем не виновата! Я ее не спрашивала.

– В любом случае она должна знать, где ты находишься. Она ведь за тобой присматривала… В этом сарае куча всяких опасностей. Я не шучу, Руби!

Дочь пулей выскакивает из спальни, и я остаюсь в одиночестве с книжкой в руках и тупой головной болью. Ложусь, мучаясь назойливым вопросом: почему я не могу ни на йоту доверять собственной матери?