Читать онлайн А звёзды гореть продолжают

I. Астрофобия, бог, усталость, добро

• ты думал, что я человек,
• а я просто жёлтая иволга глазастый детёныш сайгака
• жук, которого ты боишься встретить в траве
• сердце из гипса
• зелёная веточка лавра

дзёси икита, 2020

Концепцию ада как субъективной сферы сознания они проходили на первом году обучения в средней школе. На вымерших от холода колоннах в инфракрасном сиянии в классе висели кресты, делающие помещение похожим на многоместный следственный изолятор. По субботам Эллиотт надевал уродливые шерстяные свитшоты с черепушками-нитками поверх рубашек и садился за первую парту, чтобы оперировать перед воспитателем каждый раз свежими цитатами, подхваченными из трудов по экзистенциализму, потому что даже в тринадцать находил мало смысла в вещах, которые не являлись непознаваемо-абстрактными; как и полагалось выстраданной симпатии к явлению смерти, она привела его к Камю[2], а оттуда – к Сартру[3], и он с иронией и готовностью перехватил у учителя вопрос трактовки.

«Ад – это другие»[4].

Каждый раз он выглядел таким гордым, почти качаясь от рессорного подвешивания значимости, золотинками-микроураганами сыплющейся за воротник. В квадратах окон лавировало уханье полярной совы, мягко усмиряющееся под бураном.

Ад – это другие, так подумала Хейден, когда приехала забирать его из больницы; по обросшим стендовыми наклейками проходам тянулся асептический, тошнотворный – и неуловимый – шлейф-водянка отлично знакомого коктейля: люцерновой воды, стерильности, отвара медуницы, мороза со снежащихся карнизов цвета яичного желтка вкрутую, с изразцами пятновыводительных венок-затворок. Счастливою случайностью дата выписки совпала с первым за сезон дождей днём, в который бесконечные калорийные тучи, оставив после себя дымку, рассеялись, и сквозь пробоины в вате наконец просочилось ещё не остывшее траурно-тротуарное солнце-дисфорик – в глазницах форточек серпантином от накаливания блестел, как паутинные южные созвездия, зеленистый склон холмов Тонгасса.

Расплавленная высь казалась особенно глубокой и голубой в то утро; и меж отдающих хлоркою контражуров пекарен и шкворней засахаренных пищеводов города, кардиограммою выстроенных по горизонту, теплился замшевый микротуман. По палубе клиники сновали в авторежиме капельницы на штативах. С каких-то пор Хейден повадилась искать утешения в хорошей погоде, изучать прогноз, запоминать оттенки на небе.

Во влекомом кровянистою рябью рассвете Эллиотт, как в их первую встречу, запрокинутый силуэтом в средиземноморское тепло отделения терапии, мерно раскуривал электронную сигарету: узоры на его белеюще-отбелённой (прозрачный и грунтово-малиновый) футболке с радужной брошью сплетались в оленят-младенцев с вырванным костным мозгом, бабочек-однодневок, толстобрюхих котят с бантиками, складывались в тряпичные звёздочки. Кто-то обклеил залу отдыха распечатанными летающими тарелками и треугольниками стоп-сигналов; глобус на подоконнике давно выцвел при ультрафиолете, но под него стабильно подкладывали мисочку в форме сердца с овсяным печеньем с шоколадной крошкой; Хейден почему-то вспомнила комнату, в которой они давно не жили.

«Чего ты так боишься?» – поскольку маленький Эллиотт стоял к ней спиною, его слившаяся с контурами багряной мебели (в щёлочке висели кенотафы[5] делений кампуса с горшками фикусов-гигантов и сансевиерий) фигура походила на бесформенную чернильную массу больше, чем на нечто живое в казённой ночнушке. «Нет там никаких монстров. Там никого и ничего нет, кроме твоей зимней куртки и старой обуви Патриции. Медиатворцы развивают фобии из ниоткуда и наживаются на таких как вы». В ритме колыбельной трепетала над темечком портьера, и Эллиотт оборачивался и смотрел на неё, и в исхудалой и разлитой грязно-бурым пятном пашне горели только его белки с сосудами, чуть смытыми: хрупкая по масштабам спальня никогда не напоминала погост так отчётливо, как в этом вычурном ночном мраке.

Из детства помнился вечный май, что разрастался за жалюзи, май – поля стылых в синусите, склизких косточек, разноцветные вертушки в траве, аромат промёрзших изгородей, колонки в газетах о шифре Наска на заднем дворе средней школы Анкориджа, градусная лимфа и по-детски бессмысленное – и бескрайнее – море в варке, – но заколдованный ворожеями-самоубийцами район, на котором опухолью распустился католический приют, даже в памяти был перманентно и удручающе тёмен.

Двенадцатилетний Эллиотт, переставая тереть переносицу, садился рядом и подставлял лицо дремуче-немому послемраку, змеящемуся из ночника в виде тыквы, – и из-за спины его ветвились щупальцами мерцательные скотомы[6] в визуальном снегу, зной захваченной духами комнаты, отсыревшие венулы коридоров, скапливающиеся синевато-мятными зайчиками в складках кожных тканей; забившиеся в тумбы паучихи, тараканы, трещинки да шрамы, которыми щедро был залит фундамент здания.

– Хочешь, – он пытался привлечь её уткнутый в колени взгляд, – я расскажу тебе сказку, после которой ты перестанешь бояться монстров?

Тюль занавесок подёргивался, поддаваясь кивку Хейден, потому что всё, чего ей хотелось, – это схватиться за предложенную лестницу бегства и выползти из собственного черепа.

И тогда Эллиотт рассказывал ей сказки, наполненные слизью чудовищ из шкафов, кровью, трупами родственников. В четырнадцать он решил покрасить оболочки общей спальни в чёрный, налепить сверху снежинки с Альдебарана. Говорил, что твёрдость обычных материальных объектов вокруг – это следствие запрета Паули[7] и принципа неопределённости Гейзенберга[8]: повседневные разговоры с ним превращались в сеансы экзистенциальной психотерапии. Пускаться в вихрь честности было немного страшно – вот так, с разбегу, не зная толком, что честность собой представляет.

Воспоминание сильно размылось в рассудке, отдающее горечью быстрого приготовления.

Эллиотт давно перестал заниматься творчеством, исколол все жемчужные ушные хрящи и выкрасился в розовый. В косматой отмели лавы с люстр проглядывали кусками его взрослые руки, облепленные бинтами-циркулярами, зажавшие пальцами сигарету, а ещё множество разбегающихся массивных колец – с лягушками, ландышами, с лунным месяцем, соцветиями васильков – догорали сверхновыми где-то уже во тьме реанимационного полумрака. И Хейден пошла на едкий розовый, к синтезированному дыму, будто по верёвочному мосту над пропастью в саже, сквозь воздушную квантовую механику и электрические щитки, будто на сигнал маяка, пока её не съела полоса рубцов искусственного освещения.

Жгучая приторность близости раскатилась по телу уже в салоне машины.

– Два месяца ждал, когда смогу сделать это, – прохрипел Эллиотт, затягиваясь во взбудораженном воздухе; зазвенели звёздочки на его пятнистой футболке, похожие на когти плюща.

– Хочешь заехать в секонд? – спросила Хейден, рискнув без сноровки перепрыгнуть никогда прежде не преодолеваемую преграду, потому что не переставала удерживать на прицеле осознание, что Эллиотт заблаговременно избавился от девяти десятков процентов гардероба и что, кроме истончившейся и севшей толстовки с эмблемой одного из альбомов Pink Floyd и савана лежалых колеблющихся радиоактивов, в их доме от него ничего не осталось.

Она не могла засыпать по ночам и ложилась к рассвету, сжимая толстовку в руках, и ей снились их вылазки на материк и поиски «клёвой» одежды в длинных нитеобразных магазинах; клешни торговых комплексов, что походили на скопления брусков подёрнутой эпидемией горной слюды; многоглазая глубь за вращающимися дверями развлекательных центров – а когда она просыпалась, пропущенный призмою луч на принте втыкался в сетчатку. Хотелось спросить у Эллиотта: а тебе снятся люди из нашей новой жизни? Тебе снится Стикс, его сувенирная лавка, Чоль и то, как мы зависаем с ним в караоке-барах на Дни благодарения? Может, медсёстры или наши соседи, которые ненавидят всех, может, рыбаки, которые утягивают тебя выпивать по выходным, но чьи фамилии ты никак не можешь запомнить? Ей снилось только прошлое: коридоры приюта детей-ангиаков[9] иногда мутировали в коридоры ночного клуба, холмового домика или частной клиники, но Эллиотт везде оставался одинаковым, сросшимся с ней внутренностями в одну из канцерогенных и неопознанных развилок, сидящим в той же дырявой лодке. В кошмарах они в основном ссорились по бытовым поводам или лежали рядом друг с другом на грязной кровати с простынью, не стиранной месяцами.

– Ну-у, – сначала протянул, а потом задумался Эллиотт, уже не глядя на Хейден – только мимо, в высь, забинтованную облаками и муссонами, и ранка на щеке пропала в полумгле, зато сверкнула радуга на сердце, из которой посыпались крошечные привидешки. – Не сейчас, цыплёнок. Прости.

Хейден уставилась на крупянистый парусник острова – полтергейст больницы, будто космический шаттл, покрытый мозаикой апплике[10], напротив которой они стояли. Поймала химозно-никотиновый выдох в профиль – гром токсина угрожал высосать весь пульс из желудочков и предсердий парковки, – но не двинулась и не отвернулась, упорно дожидаясь продолжения, которого не последовало. Слипшиеся до закупорки нейрохимические тропинки позволяли ей распознать, а затем разделить подавленность, охватившую Эллиотта при перешагивании порога клиники: это была та сокровенная и уязвимая взволнованность, которую Хейден ощущала в нём, когда они впервые побывали в застроенных высотками районах Лос-Анджелеса – лавировали меж медвяных зернохранилищ, галерей, поросших терновником, водонапорных башен, складывающихся в спиралях митрального клапана Тихого океана в пробковые червоточины на пейзаже, и заброшенных музеев (всего, что, казалось ей, обязано было понравиться Эллиотту); это была та причина, по которой спустя месяцы рассматривание небоскрёбов Калифорнии даже на фотографиях стало доставлять физический дискомфорт, хотя она любила Калифорнию и любила небоскрёбы, любила то, как серостеклянные махины шатаются под её пальцем при попытке увеличить изображение. Эта первопричина была неявна и оттого откровенна, – и, вероятно, не могла концептуально не разочаровывать, пускай и только подспудно, вынуждая медлить с признанием.

В первый апрельский солнечный день Эллиотт закрылся кофтой, оказавшейся пропитанной перегаром, лечебно-ромашковым мылом и парами клюквенного глицерина, чарующе высоким её воротом, маскирующим шею, к которой то и дело тянулся пальцами и порядочно расчёсывал; и под дифракционным пеплом в его рыхловатых, мелководных глазах – крестиками над поступью заснеженных мачт-портов, ядра турбулентных зрачков, парящие над бездною райка, – невесенние проседали тени окольных лип.

Его макушка оказалась мягкой, как не успевшая полинять тушка новорождённого ягнёнка, когда Хейден прикоснулась к ней в первый раз после выписки. Киноварная проседь на срезе поглотила запястье так же, как самолёт-сверчок ольховою чайкой глотает горизонтальное небо, натекающее с мглистых нив. Морось впилась в фаланги пальцев, потекла от них вдоль артерий ящерками, утолщилась, гремя по всем органам, от печени до селезёнки, до конвульсирующих восторгом ресниц, до трансформированной, набитой остывшим пластилином беспокойства семечки горла.

– Хорошо, – голос непроизвольно повысился, отскочив пульсацией от решёток. Монахиня из интерната твердила и, похоже, действительно верила, что розовые волосы бывают только у сатанистов, пришельцев или недоработанных творений из глины. Он с Альдебарана? Или с Сигмы Весов? – Может, хочешь чего-нибудь взять в кондитерской? Или… мы можем заглянуть в кафе? Куда только скажешь.

Из-за глубокой ализариновой[11] сочленённой с волосами ладони послышалось мычание, и Эллиотт с осторожностью вывернулся из-под глажки и отстранился: с расстояния стало видно, как слой гигиенички мутно, играясь разрядами плутониев-полутонов, деформирует линию верхней губы в жесте выедающего одобрения, морщит ранку, – он остановил пальцы в миллиметре от глазури гипюра, служащей завесою чему-то фатиновому, беспробудному и холодномолочному, что должно было остаться в больничной палате, но по какой-то причине не осталось.

– Не хочу, Хейден.

За спиною его свистел по распластанным сетью аффрикат трубам глухой отчаянный ветер-кит. Он вновь затянулся, глубже, чем прежде, и гораздо более нервно. Среди повисших поверх ключиц ожерелий отдалённо угадывалось тефлоновое двустороннее лезвие, на котором серебряные колокольчики раскусывали медовость блика, а в сывороточном освещении розовость на макушке приняла бергамотовую расцветку, отчего у Хейден подсердечно зачесалось. Перед отъездом Стикс, выкрав у неё телефон, напечатал в заметках что-то о том, что источник вины, которую она испытывала, был «связан с первородным грехом и порождался не болтливым умом, но телом, не отделимым от него». Она машинально потрогала два крестика на своей шее сквозь несколько слоёв плюша:

– Хорошо, Эллиотт.

Завёлся мотор. Они осторожно выехали с больничной парковки, и она могла услышать, как в воздухе тянет ароматами шампуня без добавок, лепестковых прядок, прокопчённых ромашками, псевдо-маргаритками, кофейными незабудками, плавающими в киселе цифрового оледенения, анфиладою зеленеющих, словно толстокожий слой гравия, кипарисовых плит в травянистых наростах, вспыльчиво расцветающих раффлезиями за овечье-снежным парковым вишенником, колыхаясь над плечами амбаров. Все выстланные секвойями и меловыми досками дорожки, ведущие к частной клинике, куда Эллиотта привезли два месяца назад с ожогом желудка – Богу ведомо почему, – застойною кровью и цветниками.

Проехали ярус набережной, коснулись преддверия трахеи опустошённого парка, уводящего в один конец стёжек ночносменников, в другой – отпускных жаворонков, за которыми уже плавали ауры лекарственных трав и тление илистого перегноя-раствора, будто с далёкой-далёкой Вирджиния-Бич. Обычно в утомляющих его поездках Эллиотт заводил разговоры про феномен камеры смертников или квантовое самоубийство, отодвигая финиш диалога от того вектора, в который он всё равно сходился, как в сингулярность; теперь он молчал, и молчание нервировало. «Эта вина неотделима от гиперкатексиса[12], которым ты занимаешься, от твоего способа зарабатывать деньги, ритуалов соблазнения, литров J-Lube[13]. Как и космологическая постоянная у Эйнштейна, этот выбор был самой большой ошибкой в твоей жизни, Хейден».

Где-то вдалеке гремели строительные краны, холст небес, будто в агонии, изрытвляли режущими стонами белостанные зернистые чайки. Всё резонировало сиянием.

– Ты ведь в курсе, что апрель не всегда такой тёплый и погода на островах живёт по хаотичным законам? – произнесла Хейден, ощутив на губах тут же потяжелевшее в гелиопаузе послевкусие горьких ягод, не сокрушённых на мысли смол-токов, стоило автомобилю уронить вес на разметку ограждений мостовой. – Одевайся теплее, если не хочешь заболеть, обязательно носи шапку.

Эллиотт ничего не ответил, и она, сглотнув, отвела взгляд, а уже после услышала:

– Ты правда считаешь, что нам стоит поговорить о погоде? – и увидела, как остриженные медсёстрами ногти снова потянулись к шее. Эллиотт смотрел в туманность пустоши между гор, повёрнутый к Хейден корпусом, перекинув ожидающий чего-то взгляд через её темечко. Немного напоминал утопленника-рыболова, расцветом кувшинок на позеленевших – йод и ментол – берёзовых бровях-жабрах немного напоминал своего отца, которого Хейден никогда не видела. – Будем говорить о том, о чём говорили эти два месяца?

Мы будто игнорируем некоторые несколько более значимые вещи.

– Хорошо, что ты хочешь, чтобы я спросила? В твоём пищеводе ещё остались следы кухонного отбеливателя? Как ощущения после ампутации желудка?

Хейден взглянула в навесное зеркало, под которым, постукивая по приборной панели, болтался миниатюрный ловец снов, и увидела плотные, словно акульи плавники, зрачки; теперь, во флисовом свете, очерченный литым медным контуром, мерцающим под дворниками, Эллиотт вызывал в ней тяжёлые чувства. Он поджимал губу, он часто так делал, когда не хотел прямо демонстрировать недовольство, на нём трепалась нагарами жидкостно-фисташковая кофта, и одна прядка тростниковых зёрен-волосинок настырно лезла в ресницы, из-за чего он выглядел чуть забавно при ответе:

– Ощущение инфантильной тоски, извращённой неудавшимся побегом от рутины, если коротко, – с растопленной в солидол сквозистою улыбкой, спрашивающий так, будто не ожидал ответа: – Мы готовы называть вещи своими именами, Хейден?

Она пробурчала:

– Я не готова ссориться.

– Мы и не ссоримся, – возразил Эллиотт пусто-инородной (малиновый, внеутробный белый) интонацией, краснея, наверное, от досады и напряжения, а может, от перерезанных жижею слизистых. Это был предсказуемый ответ. В его дающихся с трудом форсирования нестабильных эмоций словах поэтапно зачинали прослеживаться явные бихевиоральные паттерны, о которых рассказывал доктор Тейлор: аутоагрессия, противоречивость мимики. Во всех справочниках, которые Хейден прочла, возвращение домой из больницы называлось самым трудным периодом антикризисного плана.

По кистям стихийно курсировало, как кипячёный топот, нечто очень остервенелое и по-звериному безобразное, кинутое на артерии гарью от фальшивого табака. Обида, злоба или бессилие. Выблеванные послеливневою свежестью стволы-обоймы кругом них образовывали один неподвижный лабиринтно тянущийся сустав с прорезями сиреневатых троп и плесневелых струпов, и со всех сторон сверкали балюстрады, велосипеды-призраки, кластеры рыбных рынков. Даже руководствуясь этими компасами, ориентироваться по нитям конденсационных следов, по бельевым верёвкам на фанерах, по белилам, копотью осевшим на обнищавших церковных лавочках туристического проспекта, всё ещё не получалось.

В рекогносцировке город был лишь набором уравнений и гравитационных постоянных. По крайней мере, Эллиотт любил это подчёркивать.

Окраина равнины – молотые отголоски форпоста бесов и демонов, целлюлозных камней в чернилах, упрятанных под низкими лопастями-черепицами ветряных мельниц и солнечных батарей, поля синтетики, потемневшей от перламутрово-чахлого половодья, бывшие когда-то жилыми коробкáми строения сараев, телевышки; окружённый мелодией до искалеченного превосходных Gnossiene 1–3[14], друг за другом, – секонд-хенд, в который они повадились выбираться после каждого праздника и в котором работала милая девушка из пригорода Теннесси и, обычно соглашаясь с Эллиоттом, зажимавшим под мышкою янтарную бутылку Jack Daniel's, в том, что «музыка Эрика Сати пробуждает в людях уразумение сложностей пианистического искусства», часто рассказывала байки про трейлерный парк, в котором выросла. Или, скорее, про обесцвеченное остроугольное решето крошева, какое от него осталось. В первый раз уезжать было страшно, говорила она. Всех, кто долго жил в плохих местах, питался промыслом, худо-бедно турбизнесом, исследовательскими или хоть какими-нибудь амбициями, так или иначе что-то держало; уехать – значит обрубить корни, говорила она, а иногда это единственное, что делает почву твёрдою под ногами.

После их последнего Рождества Эллиотт порывался ходить по комиссионным пунктам в одиночку. Когда он возвращался, от него пахло небритыми коллегами-рыбаками и метанолом, а на тонкой вспотевшей шее, не вписываясь, дёшево блестела глиттерная упряжка, и тянула спиртом, бронзой и желтизною цитрина, в который он заковывал запястья, и это было… раздражающе, но красиво. А когда он в таком состоянии больше пытался, чем рассказывал что-то о концертах Джулиен Бейкер[15], как люди смотрели на неё на сцене, замерев и почти затаив дыхание, во всепоглощающем молчании, и переносил вес с одной ноги на другую в попытке поймать устойчивость, фон смазывался вослед чередою чёрных, белёсых, дымчатых, антрацитовых, смоляных, минеральных, торфяных и угольных вспышек, вероятно, оттого что каким-то образом кислый халитоз[16] делал Хейден тоже опьяневшей даже с нулевой дозой алкоголя в организме.

Она никогда не признавалась в этом самой себе: её корнями были фантомы, прикрученные к местам детства, поросшего деревянными крестами и усыпанного падальщиками, что, воскресая, кроили текучее небо на вафельницы, оторванный кусок-ромбик островной удавки на горизонте и вечно философствующий мальчишка с избегающе-отвергающим типом привязанности, – она никогда не задавалась вопросом, почему не оставит всё это, потому что любой ответ на него не предполагал под собою реалистичной ценности, и задача не предусматривала ассортимента решений.

Они стали подниматься по бетонированному шоссе к последнему домику до Уорд-Кова, уже немного тронутому деформацией, у синюшного, вскипающего от высокоградусного апреля моря, когда Эллиотт наконец пробормотал:

– Один чувак из больницы дал мне прочитать несколько глав «Отрицания смерти», – создал паузу и закончил так быстро, что за порывами пылевых бурь, фонтанирующих в шинах, мало что удалось разобрать: – Там было написано, что одним из самых распространённых способов отрицать свою смертность является вера в загробную жизнь. После того как я некоторое время обдумывал этот тезис, я подбросил книжку до потолка. Как какой-то там учёный подбросил жестянку с табаком на Тринити-лейн[17], когда понял, что онтологическое доказательство верно, или вроде того. Я имею в виду, может быть, наш ужас перед забвением объясняет многие вещи.

– И… что именно заставило тебя прийти к подобному выводу? – спросила, чтобы облегчить напряжение раздумий, Хейден. Эллиотт приподнял голову. Его кожа переливалась, пока автомобиль вступал в предваряющий свёрнутую кровь занозистых, раскинутых по меридианам гирлянд тоннель-тромб и вдруг качнулся, попав под обстрел вымоченного пеклом бриза.

– Наверное, то, что я побывал на грани жизни и смерти, Хейден? – с бесцветною улыбкой сказал он. – И я ничего не увидел.

У него за плечами во все рейсы отпечатались настовые ряды секвойи. Он говорил так, словно записывал речь на слепяще-свинцовые, подобные его радужкам, пластинки «Пионера», словно это были последние его слова.

– Это забавно, – и продолжал, не шевелясь: – Но, помимо всего прочего, среди мрачных сентенций попадаются и оптимистичные, и обнадёживающие суждения… стойкого позитивизма. Потому что, я думаю, единственная гарантия, которую мы получили на Земле, кроме очевидного летального исхода – это то, что мы ничего не можем утверждать со стопроцентной вероятностью, и любая теория имеет шансы оказаться чепухой. Даже наука кормится потенциально опровергаемыми гипотезами. И когда другие обещают, что всё будет хорошо, возможно, это будет немного не то хорошо, которое мы представляем.

– В этом есть смысл, – угрюмо поддержала Хейден. Она слышала, как её, скорее, стабилизирующая интонация отличается от его собственной после двух месяцев интенсивного принудительного восстановления.

Крюк беспризорного и суженного пространства холма – прель на седом – гнулся к чересчур крутому, с намыленным жирными реактивами покрытием спуску: непрерывное торнадо и в зимнее время огибало его нимбом сюрреализма. Ромашки вокруг дома были осквернены трутнями масляных красок и химических очистителей. Кажется, в прошлый, в последний раз, находясь здесь вместе, они поссорились по поводу влияния экзистенциального ужаса на эволюцию вида homo sapiens, и крик Эллиотта случайно вырвался, как ливень в сезон, на верхний ярус леса, и Хейден расплакалась, окропив на память беспомощностью перила крыльца.

Ей было так стыдно за себя – и прошлую, и настоящую. Ей не хотелось, но она подумала: «Мы дома» – и сделала шаг, чтобы выйти из машины.

Перед одичавшей подснежниками папертью Эллиотт притормозил и сказал, занеся ногу над ступенькой:

– Внимание, мы входим в систему VV689, – и вдруг улыбнулся – зажглась в уголке румяною искринкой плавкая дуга, морщинка слева – и лучиками под глазами с вертикалями отпечатков. – Слушай, у нас ведь завалялась где-то старая карта звёздного неба? Давай отдадим её Стиксу.

Хейден смотрела, как по его скулам мазало неухоженными трещинами света, точно проспиртованными рыбацкими сетями – они углубляли мальки теней, делая Эллиотта взрослее.

– Давай, – серьёзно сказала она.

Он кивнул и шагнул вперёд.

Поднялись на вершину скалы этажа, разверзшуюся тесноватой плитою, распыляющей аромат супесчаной почвы и почему-то вереска, – и пошли в обратную сторону. Слишком похожие на приютские, витки проходов слегка мутили сознание, и Хейден старалась цепляться только за маячащую впереди спину Эллиотта, словно за громадную хиппи-нашивку, удерживая себя от порыва взяться за его руку. Хрусткий клевер-шторм за лопатками на мгновение просочился вместе с ними внутрь квартирки.

Узенькая прихожая, вешалка, располосованные грязно-солнечным кружевом плицы порога-электромиксера – всё было погружено в глянец, который прорезала эфемерная дорожка блёклости; в глаза бросилась горка банок энергетических напитков, чёрно-пурпурным пятном выделяющаяся на завалах одежды в стирку, и пара оброненных Стиксом библиотечных книг. Хейден услышала, как громыхают грузовики с окружного шоссе под холмом. Увидела овраг телевизора, над которым леденела свора старинных репродукций, солнечными забальзамированными разводами чернила расползались по их поверхностям. Включён был MTV; кислотный корковатый ледяной доспех спящего экрана отсвечивал в глаза, а где-то высоко в воздухе сквозь распахнутые рамы звонко-звонко, протяжно, как перед смертью, выли чайки.

Засуетившись сквозь птичий рёв, окружённый до того проводами на опрокинутом металлической солнечностью полу, кажется, понемногу веселеющий от зноя, Стикс тут же подскочил и бросился на Эллиотта с объятиями, и тяжесть его прыжков отчеканилась раскатами от гарнитуры, и Хейден, щурясь на свету, едва разглядела улыбку у него на лице, а уже потом заметила вместе с паучьими пальцами вытянутую для приветствия руку. Заражающий пространство влагой дезинфектанта Эллиотт не выглядел полным энтузиазма, позволяя сжать себя в хватке локтей, терпя длительность тактильного контакта, а когда тот разомкнулся, Стикс картинно смахнул с себя паутину электричества, словно змеиную шкурку, и, погрустнев, показал Хейден пальцами: «Я же просил тебя купить рисовое молоко и тостовый хлеб по дороге», – она не смогла ответить, потому что рассматривала слишком пристально: подвеска из бисерных звёзд, плетёное колье разнообразного бижутерного сплава, бирюзовые шарики на шнурке, многослойные цепочки-струны, такой же, как у Эллиотта, бритвенный струпик, не доползающий сантиметра до солнечного сплетения… При виде непривычных, но уютных элементов нижние рёбра почёсывались.

От шороха, с которым высолнеченный зарницами в самой порожней сердцевине комнаты Эллиотт стал сворачивать моток карты – словно это было наиболее важное дело, которым следовало заняться по возвращении спустя два месяца, – расходились проседями смерчеобразные зефиры.

Неожиданно стало… ужасающе светло с его приходом. Подранный чемодан из кожи нашёл приют возле батареи: его внутренность Эллиотт давно использовал вместо этажерки для хранения каких-то стареньких книжек по философии и горшка с полумёртвым (и поразительно живучим) цветком;

на столе прорастали банка арахисовой пасты и сломанные стереонаушники цвета кипучего ляписа, покрытые ванильною рябью, которые Хейден так и не нашла сил выбросить. Всё же совсем удручающий вид приобрела обстановка в отсутствие второго жильца: пара помятых жестянок баночного пива подле ног таяла в отсветах, засвечивала натянутый меж торшером и подоконником постер с рекламой «форда» третьего поколения, крапинки амальгам тестом рассыпались по боку коробки с фруктовым пуншем – маниакально-невежественные и порочные, неопровержимые, веские улики неопытности в ведении одиночного существования.

Всё время визуального анализа Эллиотт бродил по кудрявым залежам пледов Стикса, высоко поднимая ноги, подобно осторожному коту, и тащил за собой снопы ясных искр. Трикотажные доспехи, прилегавшие к его телу, поблёскивали, как ловцы снов, при каждом жесте. Хейден пришлось стать свидетельницей того, с каким недоумением, отвыкший от неприбранных помещений, он посмотрел на ангорскую маску для сна, одиноко вышвырнутую на батарею, и на много, много зажигалок, и у неё сильнее зазудела сердечная мышца.

– Не думаю, что стоит её вешать, – произнёс он, не переставая разглядывать фабричные матовые созвездия, пока разворачивал карточный уголок, – вдруг или, скорее, раз уж нас выселят в ближайшие месяцы. Каждый раз, как я её вешаю, обстоятельства вынуждают нас съехать. Это какое-то проклятье.

Опал муравчатый тюль, больше не надуваемый с побережья бризом. Смешок Стикса, звучавший моложе его лица, со стрекотом пронёсся над побитыми холодом тростинами ёмкостей, покрытых следами кофе: он провальсировал до холодильника, чтобы закусить орехово-шоколадным батончиком, дождался, когда на него обратят расщеплённое внимание, и сказал торопливыми и несобранными жестами: «Это оскорбляет человеческий интеллект, то, что наш Эллиотт использует такие слова, как „проклятье“ в своей речи».

Его дёргающиеся попытки перевязать друг с другом проводки, на блоках которых подгнивали наклейки с феями и мухоморами, на фоне одеяла в сливочно-булочную полоску красноватые бегающие глаза – два чёрных малокровных шарика – навели Хейден на мысль о злоупотреблении снотворными.

– Прояви уважение, – проворчал Эллиотт почти безразлично-умоляюще. Перистое дерево, составляющее пол, походящий на фанеру, служило проводником импульсов раздражения. – Четыре самые оскорбляющие интеллект вещи в мире – это избегание фильмов ужасов, кумуляция пестицидов в гедонистических целях, ненависть к стихам и наборы рандомных данных, которые представляют собой формулы высшей математики.

«Живёт в двадцать первом веке, – Стикс продолжал удерживать взгляд Хейден, – а до сих пор забавляется чтением Библии». Эллиотт выудил откуда-то резинку и стал аккуратно обвивать ею карту, параллельно расчёсывая ягодный синяк, который выглядывал из-под рукава.

– Между прочим, в Библии не нарушаются никакие законы термодинамики.

«Это, конечно, о многом говорит».

– Это о многом говорит.

Стикс накинулся на Хейден и, зевнув, уставился в её безрисуночную майку злыми, горящими под мощёными ресницами пульверизаторами снизу вверх; вокруг него клубился сквозной аромат макробезнадёжности и пломбира. «А ты знаешь, что Христос родился в третьем году до Рождества Христова?» Он сам рассмеялся от своих познаний, а запах с футболки Эллиотта, там, где пронзительный обрыв ключиц, в желобке которых застыла капелька фиалкового мрака, степенно истаивал, кусал слизистые: сорокапроцентный виски, недосып. Больничный аромат. Хейден томилась перед грозным массивным шкафом и следила за перебором бумаг, конвертов, писем и картонок – печёные на заре, они напоминали раскатанные молочные зубы. Синяк, за которым очевидно следовало нестерильное месиво других, облизывало вставшее в смог зенита солнце с восемью концами.

Две замотанные тканью головы, из которых пульсом билась синева, – «Влюблённые», Рене Магритт, 1928 год, холст, масло.

Всё казалось таким ирреальным.

Видимо, ощутив наблюдение, Эллиотт вздрогнул, так что бисеринки зашуршали, но не отодвинулся и даже не посмотрел в её сторону. Только выдавил из себя беспомощно:

– Я снова навожу беспорядок.

– Тут и так был беспорядок, – Хейден пожала плечами и придвинулась, тоже рассматривая рукописи, которыми оброс стол; всем, что настырно попадало в поле зрения, оставались чужие руки, бледные, венозные. С таким количеством освещения, что оно крупицами соли забивалось в нос. – Уютно. Без тебя всё было не так. Так ты продолжаешь читать Ветхий Завет?

Странной была сама по себе пауза, которую Эллиотт взял перед тем, как поднять на неё зарешёченный патлами взор, он не сразу осёкся, а подрейфовал по спаду её век – капельная спесь-сахарозаменитель, – то надавливая, то блаженно отпуская, исследовал роговицу и рецепторы.

– Продолжаю. Припоминаешь Жаклин из соседней палаты?

– Которая увлекается эзотерикой? – восхитилась она вслух собственным когнитивным притуплениям, хотя кожу губ стянуло кристалликами спирта. – Шунгит, чтобы не барахлила техника, натальные карты, всё в этом духе?

Эллиотт хмыкнул:

– Она сказала, что здание «Каллиопы» раньше было монастырской общагой.

Когда он начал швырять блоки марок на пол и беззлобно упрекать Стикса за переволакивание хлама по помещениям, а с ближней стойки посыпались многокрасочные лепестки медиаторов и недавно купленные таблетки для пищеварения, Хейден для вида поуворачивалась от кип макулатуры и на всякий случай выразительным взглядом обвела потолок гостиной. Столько осадочно-незнакомого в утвари, в атрибутах составленной не для неё, но ею жизни, что в груди, справа, как второе сердце, заклокотали и заметались гребешки чернил и гематом, которые являла собою ежевичная темнота вниз по чужому позвоночнику. Мыслеформы, от которых пахло ладаном, пожелтевшими листками Евангелия, объятия порочной материи были двумя перекладинками одного из крестов под её глоткой.

– Вроде того, – отозвалась она наконец, понемногу уставая соблюдать учтивость. – Я тоже слышала. Некоторую мебель с тех пор не меняли, и вот, на изголовьях кроватей можно увидеть рубцы, всякие сколы, колышки. Говорят, по ним монахи отсчитывали прожитые дни.

Из поблёскивающей электродами эмульсии образовался Стикс и с фамильярностью приобнял её за плечи, так что шум из динамиков его телефона щекотал под ухом: «Дельфины действительно могут убивать людей», – делился голосовой помощник, Хейден так и не поняла, с ней, с кем-нибудь в мессенджере, с кем-нибудь невидимым или просто в воздух, но сам Стикс действительно посерьёзнел, свёл брови-припухлости к середине – по мере взросления и испарения пастозности из лица он всё меньше становился похожим на эльфа и всё больше – на человека, который видит во снах косяки мёртвых мальков и отлично орудует ножом для разделки крабов; задумываться об этом не очень хотелось, – а Эллиотт упорно делал вид, что рассматривать стеклярус и зубчатый герметик увлекательнее, чем начинать очередную перебранку. «Во Флориде, в парке развлечений, дельфин чуть не откусил маленькой девочке руку». Отдельные тусклые лучинки, едва доскальзывающие до сырости дивана и проводов, обнимали щёки коронками, и мягкие черты его, размашистый лоб, плоское переносье кривились, заострялись, пока он разглядывал Хейден – слишком долго, чтобы оставался смысл ждать какой-либо опровергающей речи.

Вот в руках Эллиотта очутились уже не конверты, а тонкие диски с пряничными корешками; в ловком переборе удалось разглядеть пару знакомых изданий, которые во вдохе с примесью шалфея бражили по артериям памятью. То, что они смотрели на первых зимних каникулах после совершеннолетия, то, что смотрели позапрошлым летом во время белых ночей… Схватив нечто из ящика, а потом как-то особенно измождённо дёрнув ручку двери, Эллиотт свернул на балкон – из плеч снова полезли привидения-светлячки, напоровшиеся на вентилятор.

Хейден рванула за ними, потому что обстановка тесного балкона больше располагала к конструктивному диалогу, чем заваленное скотчем и картоном жилище, а Стикс становился подозрительным с каждою новой своей выходкой и перерос её на половину головы, даже если не считать ввязанной в укладку банданы, которую ему наверняка подарил кто-нибудь из компании Чоля.

Часть балкона заняло инопланетное кресло-грот в венце, ржавом от непреломных солнцепёков, на которое Эллиотт тут же по-хозяйски уселся и стремительно – целеустремлённо – закурил снова: своим мешковатым распринтованным хлопком он сливался с рыжеватостью над столбами, вяз в расплавленном сайдинге. Как только Хейден пристроилась рядом, она заметила, что Эллиотт молчаливо целится в её сторону пачкой шоколадного драже, судя по всему, вытащенной из ящика, и поймала её. С верхнего этажа ракитою пушились заламинированные фестоны, въевшиеся в гипсокартон. Небо было ядрёно-голубым, каким нечасто бывало весною на Аляске, но каким было каждый день в Вирджинии, разве что разило луговой прохладой. Хейден заметила, что чайки, выделывая кольца, летали почти над крышею дома.

Повсюду стояли кашпо и горшки с цветущей зеленью. Комнатные цветы – их выращивала даже Лола – производили на Хейден приятное и крепкое впечатление; уже долгое время она на досуге раздумывала, нельзя ли поработать в сфере городского озеленения и ландшафтной планировки. И в уголке, где ласточки обычно вили гнёзда, поселился прекрасный плющ, лапки которого длинной длинношёрстною мишурой спускались до самого бетона.

– У тебя тоже есть ощущение, что никто из нанимателей не мыл эти окна со времён сдачи дома, то есть лет двадцать восемь? – усмехнулся Эллиотт с даже почти прежней открытостью, без тех отстранённых и несколько брезгливых интонаций, используемых в укорах Стиксу ранее, и, когда вслед за прорезями изумрудно-тыквенного реющего света, выходящими из его затылка, вырос диск-апельсин, внезапно завис, обледенел, и глаза его сразу стали острыми и чуждо-взволнованными. Неосознанность и автоматизм остались единственными методиками, помогающими ему не поддаваться тревожности, вместе с которой сознание штурмовали фиксации, навязчивые мысли и стремление контролировать неподконтрольное. Всё, как и говорил доктор Тейлор.

Первые произведения опубликовала на литературном сайте «Проза. ру» в 2011 году. Выпустила самиздатом три сказки и один сборник сказок в 2012 году. Проводила презентации своего творчества более чем в ста школах и детских садах.

Впервые представляет произведение для взрослого читателя. Жанр – фантастика.

Финалист Московской литературной премии-биеннале 2022–2024 в номинации «Фантастика».

Любовь на выброс. Атака биороботов

• Прав лишь горящий,
• Презревший покой,
• К людям летящий
• Яркой звездой!

Н. Добронравов

Уже несколько часов хрупкая девичья фигурка в кашемировом удлинённом пальто цвета кофе с молоком, стянутом на талии широким коричневым поясом, маячила чуть впереди. Собиратель старался идти синхронно с ней, но приходилось постоянно уворачиваться от встречного людского потока – ужасно раздражающая черта любого мегаполиса.

Она шла опустив голову. На поникших плечах словно лежала непосильная ноша. Худенькие руки с изящными пальцами иногда поправляли сползающую лямку небольшой алой сумочки… Каштановые волосы до плеч плескались в каждом порыве ветра, заставляя её дрожать. Слякоть… Сырость… Осень. Иногда очередной порыв подхватывал, будто играючи, прядь волос, и он видел длинную тонкую шею. Хотелось увидеть её лицо, но она ни разу не обернулась. Люди натыкались на неё, как на некое препятствие, – он видел вспыхивающее раздражение на встречных лицах и злость, но через миг их мимика менялась – недоумение или жалость, – у всех по-разному, и они делали шаг в сторону, уступая ей дорогу.

Она шла, не разбирая дороги, не обходя луж, не глядя вперёд… Даже на таком расстоянии он чувствовал, как пульсирует вокруг неё воздух. Ещё немного – и он получит то, ради чего прибыл сюда из параллельного мира Земля-7. Это будет самое удачное и самое прибыльное задание – каждая клеточка его продрогшего тела кричала об этом и ликовала. Интуиция ещё никогда не подводила. После выполнения этой миссии уже не придётся работать, рискуя жизнью при очередном болезненном перемещении. Остаток дней можно будет провести в тепле и роскоши, наслаждаясь лаврами победителя и спасителя…

Уже много столетий дефицит энергии во всех мирах вынуждал людей искать разные способы её добычи. Технология получения колоссальных запасов энергии из, казалось бы, обычного чувства любви людей первичного мира Земля-1 стала гениальным открытием и сенсацией двадцатого века. Талантливый аспирант тайного института межпланетной Ассоциации Взаимодействия Миров смог смоделировать аппарат преобразования энергии любви в потребляемые электрическими приборами дефицитные ватты. Понадобились огромные хранилища для запасов и перераспределения такой энергии. Александр Сомов – это имя знали во всех мирах…

Его технология была похищена при помощи хакерской атаки. Используя шпионаж, научные достижения ведущих теоретиков и практиков и всевозможные способы перемещения, Собиратели энергии любви заполонили первичный мир. Каждый старался стать первым, обогнать конкурентов. Но между всеми мирами соблюдалось строгое соглашение – сами Собиратели имели статус неприкосновенных! Иными словами – кто первый поймал энергию любви, тот и победил. Нельзя применять насилие, воевать, тем более – подвергать опасности местных жителей. Представитель каждой планеты должен соблюдать инкогнито и чтить кодекс Ассоциации.

Всё это осложнялось тем, что силовая энергия сопровождала только любовь людей с планеты Земля-1. В остальных мирах такого не было. Конечно, кое-где люди тоже любили, но извлечения не получалось. Словно скопированные пустышки, миры рассыпались в разные потоки, множась изо дня в день. К тому же Собиратели могли ловить только ту любовь, что шла «на выброс»: когда человек испытывал от этого чувства невыносимую душевную боль, то организм, спасая жизнь, отторгал любовь.

Воздух стал словно гуще, и тонкие вибрации вызвали отклик мурашками на коже. Уже скоро! Он вытащил из внутреннего кармана лёгкой серой куртки серебристый каплевидный контейнер размером с детскую ладошку и нажал кнопку сбоку. Тихий щелчок подсказал, что устройство запущено. Стараясь никого не задеть, он прибавил шагу и начал приближаться к девушке.

Никто не обращал на него внимания, никто не ощущал того, что чувствовал он – с каждым шагом всё сильнее и сильнее, под фейерверк чередующихся волн, – сладкое счастье, тихую грусть, фантастическую лёгкость, и вдруг – внезапную удушающую боль… И как они могут идти, толкаться, бежать в повседневной суете – и не замечать этого? Этого чуда… этой редкой, уникальной даже для здешнего мира всепоглощающей любви! Любовь всегда была их слабостью, но и силой тоже!

Он слегка прищурил глаза, надавливая веками на специальные линзы, и приготовился к захвату. Только в этих линзах он увидит то, чего другим не дано, – потоки энергии, пронизывающие воздух, дома, машины и всё вокруг.

Собиратель едва успел приблизиться к девушке, как вдруг она слегка дёрнулась, и от неё отлетел ярчайший сгусток светящейся энергии, похожий на теннисный мячик.

– Ого! Такой огромный!

Рука сама потянулась ладонью кверху и бережно подхватила искрящийся полупрозрачный шарик.

Тот нежно пульсировал крохотными лучиками, словно жалуясь на что-то. Почему-то захотелось его понюхать. Конечно, по инструкции запрещено трогать это сокровище руками, надо сразу отправлять энергетический сгусток в контейнер, но… это так красиво… так завораживает…

– Вот он! Держи его!

– Отдай, гад! Это наше!

Краем глаза Собиратель уловил взмах чужой руки над головой и от неожиданности резко и шумно вдохнул. Светящийся сгусток энергии вместе с воздухом влетел в него – и обжигающий ураган боли огнём опалил грудь и виски. Сердце заколотилось, словно чужое, и казалось, вот-вот разорвётся на мелкие кусочки – такого горя и тоски он никогда не испытывал. Захлебнувшись чужим отчаянием, он лишь успел подумать: «Как же она столько терпела? Она, такая изящ ная и хрупкая! Как?!»

Душевная боль разливалась огненной лавой, пронизывая до кончиков пальцев, и разрушительной волной ворвалась в мозг. Он понял, что не готов к такому. Спасительная темнота и полнейшая тишина скрутились в тугую спираль, лишая сознания…

– И что теперь делать?

– Откуда я знаю?! Он поглотил её. Ты же сам видел! Пусть Хранитель чипа сам разбирается, как её достать.

– Но ведь мы нарушаем инструкцию, летя с ним в наш мир.

– Ты видел, какая она огромная? Я такого никогда не встречал. Этой энергии по нашим меркам хватит для целой планеты на сто лет! Не меньше!

Голоса слышались всё отчётливее, и Собиратель приоткрыл глаза. Так и есть… конкуренты из другого мира. Окинув взглядом обволакивающий мерцающий туннель со всех сторон, с ужасом содрогнулся – это была технология перемещения биороботов с Земли-343. О способе перемещения этих биороботов он узнал ещё на первом курсе школы Собирателей, но не думал, что когда-либо окажется внутри этого… этого… А на что это похоже? Как будто червь с полупрозрачной кожей летит по цветному туннелю, а внутри червя – он и… эти. Скорость такая, что даже кровь вибрирует в венах… и ещё…

Додумать ему не дали.

– Очухался?

Перед ним появились две морды, один в один похожие друг на друга. Глубоко посаженные глаза под густыми чёрными бровями казались магическими и не имели зрачков – словно чернила вылили в глазницы и перемешали. Курносые носы, широкие скулы, одинаковые синие бейсболки, оттопыренные уши…

«Как две капли воды», – пролетело в его голове, когда вырвались из памяти уроки по фольклору Земли-1.

– Поспи-ка ты ещё.

Он почувствовал укол в плечо.

Веки сразу отяжелели. Последнее, что отпечаталось в памяти, – где-то в глубине груди вновь кольнуло жаром острой тоски и ощущением непоправимой беды…

Словно липкий серый туман висел на руках и ногах, не давая пошевелиться… Сквозь тяжёлый нереальный сон он чувствовал, как его несут, роняют, тащат. Сил сопротивляться не было… Повороты, бесчисленные повороты длинных коридоров щёлкали в уме калькулятором подсознания и кричали в мозгу голосом наставника по физической подготовке: «Не спать! Не спа-а-ать! Не отставать! Бежать на пределе сил! Фиксировать всё, что выглядит враждебно! Дотягивайся! Помни, Собиратель – это самое почётное, самое важное, самое престижное, что есть в нашем мире! Тысячи ждут, что ты не справишься и они займут твоё место!»

Не сдаваться!.. Тридцать четыре… тридцать пять… «Надо приоткрыть глаза тихонько, незаметно. Пусть думают, что я ещё без сознания».

Огромным усилием воли он постарался запомнить путь, по которому его тащили. Серый потолок из алюминиевых реек сменился каменным сводом старинного туннеля, как на картинке из музея. Глаза закрывались, веки не слушались, цель ускользала. Очередной дверной проём из ржавого металла мелькнул над головой, и удар об пол вызвал взрыв боли в затылке. Они не церемонились.

С противным визгом хлопнула дверь, заскрежетал ключ, поворачиваясь в замке. Звуки исчезли. Теперь можно поспать… Спа-а-ать… Омут тишины завернул мысли по кругу, превращая их в картинки очередного сна: каштановые волосы до плеч плескались от каждого порыва ветра… ветер подхватывал, будто играючи, прядь волос, и он видел длинную тонкую шею… Кто ты? Остановись! Посмотри на меня. Я хочу увидеть твоё лицо. Обернись! Но она не слышит. Она уходит всё дальше и дальше, мелькая среди толпы и растворяясь в ней…

– Алекс, просыпайся. Кофе?

Так его называла только мама. Но голос не её. Он повернул голову – и тут же поморщился: в затылке стрельнула острая боль. Коснувшись рукой, почувствовал огромную шишку.

– Извини, что так получилось. Это вышло случайно. Мы не хотели причинить тебе вред.

Он открыл глаза – и не смог скрыть удивления: перед ним сидела в белоснежном кожаном кресле голубоглазая красавица. Пухлые губы цвета вишни искренне улыбались, ровные белые зубы казались сахарными… В меру густые ресницы и брови идеально сочетались с точёным профилем, с прямым аккуратным носиком, в ореоле коротко стриженных русых волос. И никакой косметики! Идеального кроя белый брючный костюм облегал привлекательные формы. Высокие каблуки-шпильки изящных молочно-белых туфель делали её элегантной и как будто невесомой. Богиня!

Тёплая, уютная нега повисла в воздухе. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

«Не расслабляться! – вспомнился крик тренера. – Не спа-а-ать!»

И словно по команде, взгляд быстро скользнул по кругу – светлая просторная комната в пастельных тонах, высокие потолки, широкие открытые окна и яркое солнце за ними… Вокруг много белого – изящная мебель, кресла, диваны, постельное шёлковое бельё и такая же пижама на нём… Всё было кипенно-белого цвета!

– Где я?

– Ты у нас в гостях.

Его непроизвольно вздёрнувшаяся бровь заставила её рассмеяться. Это было неожиданно. Надо скрыть эмоции и надеть привычную маску Собирателя. Ничего не понятно. Но смех приятный…

– Я – Им-275, – продолжила она.

– Им? Что это значит?

– Им – имитация. Ты сейчас находишься на планете Имов, Земля-343. Вы нас так называете. А ещё вы называете нас биороботами. Видишь, нам всё известно.

«Интересно, что они ещё знают? И с чего это вдруг такие перемены? То тащили как мешок с картошкой, то в эти хоромы перенесли… Зачем?»

Но вслух спросил другое:

– А почему ты называешь себя Им? У тебя что, имени нет?

Сахарные зубки прикусили губку-вишенку, на нежном милом лице появилось задумчивое выражение. Тряхнув решительно чёлкой, девушка поднялась:

– Понимаешь, мы все подключены к единой базе памяти живших когда-то на этой планете людей и можем выбрать любой образ.

– Ты хочешь сказать, что можешь стать и мужчиной, если захочешь?

Ему не надо было притворяться удивлённым, он и правда этого не знал. Такого в школе Собирателей им не рассказывали.

– Ну да… А почему бы и нет? Ведь это так интересно – изу чать каждый раз нового человека изнутри… – Она на миг запнулась. – Кофе хочешь? Там на столе и еда есть. Ты долго спал. Не проголодался?

В животе предательски заурчало. Кивнув головой, он сел на кровати. Нежнейший натуральный шёлк пижамы приятно холодил тело. Не найдя взглядом тапочек, про себя ухмыльнулся: «Тапочки-то забыли. Огрех в идиллии».

– Ты пока поешь, а я всё приготовлю для нашей экскурсии. – Он вопросительно хмыкнул, и она поторопилась пояснить: – Я покажу тебе нашу планету. Ты увидишь, какая она прекрасная!

Приветливо взмахнув рукой, голубоглазая красавица упорхнула за дверь, которая предательски тяжело захлопнулась.

Напряжённо вслушиваясь в удаляющиеся шаги, он встал и с интересом осмотрел стол. Его ожидания не оправдались. Он-то думал, что там будет сервировка как в богатом замке или на худой конец как в ресторане, но, увы… На белом столе, при внимательном рассмотрении оказавшемся пластиковым с текстурой под дерево, в ряд стояли запечатанные фольгой металлические контейнеры, побольше и поменьше. Открыв первый, он сглотнул слюну от невероятно вкусного запаха: запечённая утка с черносливом и специями. Поискал взглядом вилку, нож или хоть что-то, их напоминающее, но не нашёл. Решил, что и так сойдёт, и, подхватив деликатесное мясо руками, вцепился зубами в сочную мякоть. Приготовлено было превосходно! Откусив несколько раз и жадно жуя, положил утку на место и потянулся к следующему контейнеру.

Он открыл их все, все шестнадцать. Горячий рассыпчатый рис, манты, роллы, устрицы, копчёные креветки, кулебяки, пирожные, фрукты и ягоды – кухни нескольких стран, выбранные по непонятному принципу, были представлены свежими и красиво упакованными блюдами, больше напоминающими произведения искусства, а не еду. Всё горячее, с умопомрачительными аппетитными запахами. Так вкусно он никогда не обедал! И, хотя и пришлось есть руками, настроение улучшилось. Оглянувшись на дверь, торопливо облизал пальцы – салфеток он тоже не нашёл. Последним он заметил на соседнем журнальном столике высокий термос и рядом белую фарфоровую чашечку. «Кофе», – догадался он. И не ошибся.

Кофе показался ему немного пережаренным. «Это, наверное, потому, что я уже объелся», – кольнула совестливая мысль.

Сделав ещё глоток, решил выглянуть в окно. Но, подойдя поближе, обнаружил, что это всего лишь высококачественная проекция.

– Имитация, – досадливо ляпнул, не сдержавшись. – Рано я расслабился…

Ещё раз осторожно, более внимательно огляделся… Прищурившись, сильно зажмурился, включая СКАН, – линзы работали превосходно и сразу обнаружили три скрытые камеры.

– Алекс, – донеслось из-за двери. – Я могу войти?

– Вот, надень это, – Им-275 протягивала ему серебристый комбинезон, больше напоминающий мягкий скафандр, чем просто одежду.

– У вас тут что, повышенная радиация? – догадался он, принимая костюм. – Я такие видел в музее. Ими пользовались раньше на атомных станциях, где был риск утечки радиации.

Он заметил вшитую внутри бирку и прочитал: «Сделано в Китае».

– Ты прав, – подтвердила девушка, – нам досталась от людей почти полностью уничтоженная ядерной войной планета, которую мы восстановили. Тогда погибли все люди, и мы стали тут единственными обитателями.

– И вы подзаряжаетесь энергией, а вся эта вкусная еда, что я ел, – из другого мира? – догадался он.

Она беспечно махнула рукой, словно это – надоедливая чепуха и совершенно не стоит внимания:

– Ах, это… Конечно, мы привезли это для тебя из другого мира. Зачем готовить тут то, что можно взять в пяти минутах пути.

– Взять или купить? – уточнил он.

Она удивлённо распахнула прекрасные голубые глаза, взмахнув густыми ресницами:

– А разве это важно? И снова обворожительно улыбнулась.

«Интересно… Значит, получается, если не смогут купить, то просто заберут. Она даже не скрывает это. Намёк на угрозу? Или мне кажется? Пора включать маяк. Пусть наши вытаскивают меня отсюда». Он сжал за спиной со всей силы большой и указательный пальцы, надеясь, что Им-275 не услышит тихого звука лопнувшего пузырька под кожей. Крохотная капсула, вживлённая на самый крайний случай под подушечку большого пальца, имела в своём составе нанороботов. Они мгновенно попадали в кровь и насыщали её специальным излучением. Принимающая волны этого излучения аппаратура найдёт его в любом мире бескрайней вселенной. Надо ждать.

– Ты можешь надеть скафандр за ширмой в том углу, – с нарочитой заботливостью поторопила она.

– С удовольствием! – Он решил ей подыграть и отсалютовал, взяв под воображаемый козырёк.

Крутнувшись, перебросил шелестящий комбинезон через плечо и маршем скрылся за белой раздвижной ширмой, бесшумно скользящей маленькими колёсиками по полукруглым резиновым рельсам на полу.

– Кстати, а откуда ты узнала, что меня зовут Алекс? – старался не молчать, выказывая лёгкое веселье и беспечность. Не снимая пижамы, натянул эластичный костюм и потянул кверху молнию спереди. – И где моя одежда?

Девушка не отвечала. Она стояла, застыв и будто вслушиваясь внутрь себя.

– Им-275, – тихо позвал он. – Я готов.

Её ресницы дрогнули, она снова улыбнулась:

– Извини, Алекс, у нас новые инструкции. Пришлось прослушать.

– Как интересно… Вы что, и правда все связаны друг с другом? На что это похоже?

Она неопределённо пожала плечами и мило сморщила лобик.

– Ну-у-у, – нежным голосом протянула она, – скорее всего, это как компьютерная сеть… Когда ты станешь нашим другом и поможешь нам, то сам всё узнаешь подробнее.

– Помогу в чём? – Так не хотелось возвращаться в реальность происходящего, но он уже пришёл в себя.

Действие укола со снотворным сошло на нет. Он в плену. И он знает – им нужно то, что хранится глубоко внутри него. То, с чем он не согласен расстаться ни за что на свете. Это энергия прекрасной, но отвергнутой любви. И снова вспомнился урок в школе Собирателей: «Помните, когда любовь идёт на выброс, вы должны быть рядом, в пределах трёх-пяти шагов. Поймать этот сгусток энергии в специальный контейнер – ваша главная задача. Поймать и доставить в наш мир».

Рука непроизвольно потянулась к затылку, где вновь о себе напомнила пульсирующая боль. Шишка там была знатная.

Девушка виновато улыбнулась и заботливо произнесла:

– Мы заедем по пути в ремонтные мастерские и вылечим твою голову. Потерпи немного. Идём.

Она кивнула, приглашая за собой, и лёгкой походкой, с грацией пантеры направилась к двери. Потом вдруг остановилась и, обернувшись, вновь обворожительно улыбнулась:

– Ты разговаривал во сне. Вот откуда я узнала твоё имя. Это всё из-за действия снотворного. Странно, но люди при этом всегда разговаривают.

«Значит, я не первый…» – подумал он, но сказал совсем другое:

– Подожди! А ботинки? Где мои ботинки? Я что, пойду босиком?

Им-275 удивлённо оглядела его босые ноги, словно только сейчас их увидела. Впервые она выглядела растерянной. Он ничего не понимал.

– Ну да, – согласилась она, покусывая губки-вишенки. – Мы упустили этот момент.

«И не только этот…» – пронеслось в его голове.

– Жди тут, – решилась она. – Я сейчас.

Через пять минут она принесла его ботинки, без стелек и небрежно перешнурованные.

– Ну хоть что-то, – ворчливо пробубнил он, натягивая очень нужную обувь.

– Прошу за мной, – торжественно произнесла красавица, не обращая внимания на его бухтение. – Экскурсия начинается!

Они прошли через высокие тяжёлые двери из толстого серого металла в лифтовой холл с наружной панелью управления. Им-275 быстро набрала на табло комбинацию цифр, и изнутри послышалось лёгкое гудение.

Сделав несколько шагов в сторону, словно разминая мышцы, он быстро бросил взгляд за поворот небольшого коридора – тот соединялся с лифтовым холлом открытыми раздвижными дверьми из матового полупрозрачного стекла. На потолке серели знакомые алюминиевые рейки, которые он уже видел раньше.

– Алекс, – его притягательная экскурсовод-богиня требовательно взмахнула рукой, приглашая внутрь приехавшего лифта.

Обычный лифт с серыми панелями, обычная скорость – ничего особенного. Внутри не было указательного табло с цифрами, и поэтому он не знал, сколько этажей они уже проехали. Он только чувствовал, что лифт движется вверх. Им-275 вежливо улыбалась и молчала. Внезапно на боковой панели лифта по диагонали вверх пробежал пульсирующий огонёк-подсветка. Не удержавшись от желания опробовать на ощупь стены, коснулся их ладонью. И тут произошло чудо – панели вдруг стали зеркальными, осветились сверху скрытым по периметру бледно-зелёным, на полу проявился белый мрамор. Красиво…

Лифт оказался не совсем обычным. Это был лифт-трансформер. Возможно, с искусственным разумом…

«Одна минута и двадцать секунд», – пронеслось в голове, как только лифт остановился и двери мягко заскользили в стороны.

– А ты ему понравился, – Им-275 внимательно за ним наблюдала. – Или он просто чувствует в тебе энергию, – небрежно добавила она, на этот раз улыбаясь только губами. Голубые глаза оставались холодными, словно две прекрасные льдинки.

– Ничего себе… – только и смог он выдавить, пытаясь скрыть волнение. – Вот это прогресс! Такого я ещё не встречал. Я думал, что лифт с искусственным разумом – всего лишь фантастика. А у вас тут это реальность!

Он ни за что не признается этой красотке, что его ладонь от прикосновения к стене лифта горит огнём, словно ужаленная сотней тончайших иголок. На миг ему показалось, что лифт пытается вытянуть из него всю энергию, включая его сокровище. Сердце колотилось, протестуя: не отдам… не отдам… не отдам!

– Ну я же говорила тебе, что наш мир прекрасен! – в её голосе звучала неподдельная гордость. – Тебе тут точно понравится.

Она вышла первая, он торопливо выпрыгнул следом, стараясь не задевать стен и дверного проёма. Огляделся.

Напротив лифта, примерно в пяти метрах от них, за высокой стеклянной стеной он увидел огромный производственный цех, напоминающий муравейник: длинные конвейерные линии в несколько рядов из блестящего серого металла постоянно перемещали что-то на своих лентах. Отсюда было не рассмотреть что… Над лентами быстро опускались и поднимались механизированные выдвижные направляющие и зажимы. В них что-то вертелось, крутилось, периодически исчезая в верхних навесных металлических кубах и выдавая струю белого газа под высоким давлением. К потолку поднимался лёгкий туман, который тут же всасывался мощной вентиляцией.

Но большее внимание привлекали снующие между конвейерами биороботы в голубых комбинезонах с прозрачными полукуполами на головах вместо волос… – тут один из них прошёл совсем рядом – и кожи! Под прозрачным полукругом по тонким кровеносным сосудам над уставшим лицом и по венам покрупнее в основании шеи пульсировала кровь.

Выглядело это не очень приятно.

– Да, мне они тоже не нравятся, – послышалось сзади. – Но это низшие создания, и у них нет регенерации. Поэтому им приходится подзаряжаться каждые двадцать четыре часа. Но обрати внимание, какая тут тишина! – Им-275 легко закружилась по холлу, распахнув руки ладонями вверх. – Звуков работающего цеха совершенно не слышно! Каждый может наслаждаться тишиной и покоем. Ты согласен?

Он вновь на миг залюбовался её грациозными движениями и пластикой. Словно белая беззаботная бабочка, скользила она вдоль стеклянной стены, перетягивая всё внимание на себя. Её тело словно пело. Богиня…

«Стоп! – прозвучало в голове. – Не спа-а-ать! Не спа-а-ать!» Его взгляд уловил за её спиной у самого ближнего конвейера биоробота, в чьих руках белел лист бумаги. На листе красным было написано: SOS!

Нижняя кромка букв растекалась каплями свежей краски. Биоробот протянул к нему руку, показывая свежий порез. Ладонь работяги была вся в крови. И тут он понял, что призыв о помощи был написан кровью.

– Что ты там увидел? – Им-275 перехватила его взгляд и резко обернулась. – О боже, только этого не хватало!

– А что там происходит? – он старался следить и за Им-275, и за биороботом за стеклянной стеной.

– Видимо, сбой системы, – нехотя проговорила она и на миг замерла.

По ту сторону стены началось быстрое движение: около десяти охранников в чёрных костюмах и серебристых шлемах выбежали сразу с двух сторон и подхватили беднягу под руки. Лист бумаги с призывом о помощи скользнул на пол и тут же был затоптан рифлёными подошвами кожаных берцев.

Полный мольбы взгляд окровавленного пленника был обращён к Собирателю, пока они все не скрылись за боковой дверью слева.

Неприятный холодок заполз за шиворот, а ноги предательски задрожали – в этом мире не всё так прекрасно и гладко, как ему пытаются внушить с помощью красавицы.

– А почему у охранников шлемы на лицах? Он же не был вооружён.

– Это не охранники, что ты! Это стражи покоя. И у них нет лиц. Создание подобия людей требует слишком много энергии, а она в дефиците. Хранитель чипа упростил до минимума их программу, и теперь мы открыли их серийное производство.

«Иными словами, у них целая армия солдат без лиц! И стоит лишь какому-то хранителю чипа нажать на нужную кнопку, как эта армия безликих ринется в бой… Что ж, это лишь вопрос времени».

– Ах, Алекс, прости нас за эти неприятные моменты, – защебетала Им-275, беря его под руку. – Идём, нам сюда, – она мягко тянула его налево, где уже была открыта дверь. – Сейчас мы избавим тебя от травмы и наконец-то сможем начать нашу экскурсию по самой прекрасной планете!

Они вошли в стерильно-белый кабинет, где приятно пахло чем-то вроде полевых цветов. При этом помещение было больше похоже на операционную, чем на просто приёмную. Окон не было, но очень яркий свет исходил от длинных светильников на потолке. Несколько узких металлических столов стояли буквой «П», на них лежали подносы с разными, как будто хирургическими, инструментами.

Приятный улыбчивый доктор в белоснежной шапочке на рыжих волосах поднялся из-за единственного стола в дальнем углу и достал из кармана чистейшего наглаженного белого халата латексные перчатки. Натянул их на тонкие красивые руки с длинными пальцами.

– Ну-с, молодой человек, – вдруг неожиданно хриплым голосом произнёс он, – чем могу служить? Говорят, у вас на голове огромная шишка? Позвольте взглянуть!

Его манерная речь в другое время вызвала бы улыбку, но перед глазами Собирателя до сих пор стоял маленький биоробот в голубом комбинезоне, с чьей руки на пол капала кровь.

– Ну же, присаживайтесь, – требовательно произнёс доктор, выказывая нетерпение. – Меня ждут другие пациенты.

Сам не зная почему, он послушно сел в указанное кресло и слегка наклонил голову, готовый в любой момент вскочить, лишь уловив хоть намёк на опасность. Глазами следил за всем сразу.

В руках доктора оказалось что-то наподобие обыкновенной канцелярской ручки с небольшим шариком на конце. Доктор нажал на верхний колпачок, и из круглого шарика вырвался луч жёлтого света.

– Ничего не бойтесь, голубчик. Это не больно. – Доктор поводил прохладным шариком по шишке, катая им по ушибленному месту вдоль и поперёк. Боли не было.

– Готово! – радостно воскликнул доктор. – Проверяйте.

Рука сама потянулась к затылку – шишки не было!

– Спасибо… – вышло несколько растерянно.

– Ну что вы! Яйца выеденного не стоит. Надо было сразу ко мне прийти. Делов-то…

– Павел Сергеевич, куда его? – в приоткрывшуюся внутреннюю дверь заглядывал молоденький санитар, о чём гласила надпись на его белом халате с голубой оторочкой рукавов и карманов.

За ним Собиратель разглядел каталку, на которой лежал мятежный биоробот со стеклянным колпаком вместо черепа. Его глаза были закрыты, рука – перебинтована.