Читать онлайн Как я влюбилась в королевского гвардейца

Megan Clawson

FALLING HARD FOR THE ROYAL GUARD

© Перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

От автора

За свою почти тысячелетнюю историю Лондонский Тауэр [1] повидал немало обитателей, но, как правило, мы помним лишь тех, кто оказался здесь не по своей воле. Большинству невдомек, что за рвом, крепостными стенами и опускными решетками существует целое поселение – и оно существовало там всегда. И сегодня, в 2022 году, его обитатели вывешивают сушиться белье там, где когда-то прогуливались королевские особы, паркуют свои машины в местах, где когда-то казнили преступников, выгуливают собак в крепостном рву, который сейчас выглядит намного более гостеприимно по сравнению с той выгребной ямой, какой он некогда был. И, конечно, по вечерам они собираются в баре – так же, как собирались во все времена их предки.

Бифитеры [2], на мой взгляд, – это Тауэр во плоти. Без них крепость потеряет свое бьющееся сердце, которое они хранят и оберегают последние пятьсот лет. Они столпы нации, предмет нашей безусловной гордости. За тюдоровскими шляпами и кружевными воротниками – реальные мужчины и женщины, самоотверженно прослужившие большую часть жизни в мундирах; мужчины и женщины, которым эта самоотверженность не принесла богатства, но которые по-прежнему безупречно исполняют свой долг. Бифитеры – это наша культура.

Королевские гвардейцы находятся в самом начале этого славного пути. Несмотря на то что они чуть ли не первыми приходят на ум, если речь заходит о Великобритании, для многих гвардейцы – по-прежнему загадка. Вопреки общему мнению, они не статуи и могут говорить. И когда они снимают свои медвежьи шапки и мундиры, то остаются простыми солдатами, оторванными от родных и близких, молодыми ребятами, которые все еще совершают ошибки, все еще учатся держаться на плаву, оказавшись внезапно выброшенными в жизнь, словно котята в воду. Но если вам выпадет честь увидеть их на посту, они предстанут перед вами безупречно собранными, дисциплинированными – практически идеальными.

Я принадлежу к тем немногим, кто может называть Лондонский Тауэр своим домом. В этих стенах я получила диплом, влюбилась и написала эту книгу. Все, что я знаю о Тауэре, я знаю от своего отца, бифитера, и его коллег. Каждый мой разговор с ними заканчивается тем, что я узнаю что-то новое – будь то подробная история какого-нибудь конкретного кирпичика или легенды об их собственных подвигах по всему миру. В этом романе я хочу предложить новый взгляд на некоторые самые узнаваемые британские символы. Многие гвардейцы, которых я повстречала за эти годы, оказались не только самыми сильными, но и самыми ранимыми людьми, а у бифитеров есть глубина, которая открывается лишь в хмельной беседе за пинтой пива. Я хочу воздать им должное этой книгой, которую я постаралась сделать как можно более достоверной и правдивой. И все же «Как я влюбилась в королевского гвардейца» – художественное произведение. Все имена и события, упомянутые в книге, вымышлены. Мой личный роман с Тауэром останется между мной и крепостными стенами, которые хранят секрет нашей истории, но я надеюсь, что эта книга станет ему достойной заменой.

Карта Лондонского Тауэра

1. Белая башня [3]

2. Блок Ватерлоо (включает Королевскую сокровищницу, караульное помещение и офицерскую)

3. Госпитальный блок

4. Бродуокские ступени

5. Место казни

6. Тауэрский луг

7. Дом Короля

8. Башня Бичем

9. Королевская церковь Святого Петра в оковах

10. Башня Деверо

11. Констебльская башня

12. Соляная башня

13. Кровавая башня

14. Колокольная башня

15. Улица Монетного Двора

16. Казематы

17. Медная гора

18. Колодезная башня

19. Водные ворота Генриха III

20. Ворота предателей

21. Водный переулок

22. Башня Байуорд

23. Средняя башня

24. Причал

25. Билетные кассы

26. Боковой вход Байуорд / проходная

27. Кладбище домашних животных

28. Вход

29. Дом Мэгги

Черные прямоугольники – караульные будки

Река Темза

Ров

Глава 1

Первыми солнце всегда покидает восточные Казематы. Западная стена Белой башни скрадывает его, запирает в своих подземельях и освобождает на рассвете под крики воронов. Гуляя по крепости в это время, можно не опасаться, что тебя кто-нибудь потревожит. Местные жители сидят по домам у каминов, не заботясь о том, бродят ли снаружи прохожие или блуждающие духи. Разница на самом деле невелика.

Я бреду по южному лугу одна, мокрая от росы трава скользит между пальцами моих босых ног и вокруг щиколоток, пока я свободно плыву в лунном свете. Оказавшись в тени Белой башни, я упиваюсь исходящим от нее свечением и растворяюсь в затененных арках окон; ночной ветерок подталкивает меня к ней все ближе.

И только тихий смех беспокоит меня. Я резко поворачиваюсь, влажные волосы тут же налипают на лицо. Я никого не вижу, никого не чувствую. А звук все нарастает, становясь практически невыносимым, настолько громким и энергичным, что я съеживаюсь…

Хи-хи, млям-млям, хи-хи, млям-млям.

Я резко открываю глаза и тут же снова зажмуриваюсь от яркого солнца, наглый свет которого режет глаза. Что-то влажное поднимается по моим ногам и выше, выше, пока не доходит до лица. Застонав, я пытаюсь снова разлепить веки, и на этот раз оказываюсь лицом к лицу – точнее, к мохнатой морде – с моим котом, понятия не имеющим о том, что такое личное пространство. Я вытираю облизанные им ступни о простыню, а сама принимаюсь чесать Кромвеля за ушком. Все, на что я способна, – это состроить недовольную рожицу по поводу моих обслюнявленных ног: пушистый меховой шарик совершенно невозможно ругать.

Хи-хи-хи, ха-ха-ха.

Из-за моего полусонного состояния зловещий смех превращается в… о черт! Выглянув наконец из-за пушистой башки Кромвеля, я замечаю пару мальчишек-тинейджеров с крутой цифровой камерой на восточной стене. Они пялятся на меня, а непристойно распахнутое окно никак не скрывает того, что мои выдающиеся сиськи выбились из-под майки и практически машут парням в ответ, пока я пребываю в совершенной прострации. Однако улыбка Чеширского Кота сияет из-за камеры достаточно красноречиво, чтобы наконец прийти в себя и резво вывалиться из кровати на пол.

Крадущимся тигром ползу я на четвереньках по ковру, огибая пустые стаканы и разрозненные предметы моего гардероба, словно новобранец, преодолевающий полосу препятствий, лишь бы спастись от хохота, который все еще доносится снаружи. Убедившись, что меня больше не видно, я драматично валюсь навзничь, проклиная себя. Ведь можно же было найти способ (да кучу способов) избежать неловкости, к примеру банально прикрыться одеялом, не забыть-таки вечером задернуть шторы или, как поступил бы на моем месте любой нормальный человек, взять и поправить предавшую меня майку. Мне же надо было проехаться голой грудью по жесткому ворсу ковра, чтобы додуматься до всех этих прекрасных вариантов.

Вдруг, безо всякого предупреждения, у меня в голове раздается мамин голос, и я вздрагиваю от его ясности, надеясь и почти веря, что она сейчас в комнате: «Знаешь, Мэгги, для девчонки с мозгами тебе очень не хватает здравого смысла». О да, этой фразой меня награждали всякий раз, как я совершала очередную подростковую глупость. Однако сейчас, когда мне под тридцать, она звучит немного более трагично.

– Мэгс, это ты? Не работаешь сегодня? – Голос отца эхом долетает с лестницы и настигает меня, пока я лежу, растянувшись на ковре, в одних нежно-розовых трусиках, все еще не в силах двинуться из-за испытанного смущения.

Постойте. А который час? Я хватаю бордовую форменную рубашку, которая так и валяется на полу со вчерашнего вечера. Теперь, когда мятая ткань закрывает меня от наблюдателей, я тянусь за телефоном: 09:53. Моя смена началась почти час назад. Уткнувшись лицом в ковер, я издаю громкий стон, чем здорово смешу отца, стоящего теперь в дверном проеме. Как и я, он собирается на работу и сейчас полуодет. На нем яркая футболка, на груди красуется шутка, идеально описывающая моего немолодого пузатого папу: «Кому нужны волосы с таким-то телом?» Темно-синие брюки, поддерживаемые парой растянутых красных подтяжек, едва закрывают его живот. Рыжая с проседью борода небрежно заправлена за ворот футболки, как будто он надевал ее не глядя. Отцу не хватает еще тюдоровской шляпы и темно-синего мундира. Сейчас он похож скорее на непослушного младшего брата Деда Мороза, а не на подтянутого, гладко выбритого солдата Британской армии, каким был на протяжении двадцати двух лет.

Когда отец продал свой дом и решил жить на узкой лодке, я подумала, что ничего более эксцентричного он уже не выкинет; однако вот они мы – живем в Лондонском Тауэре, где отец занял самую чуднýю должность из всех, что смог найти: бифитер, или йомен-стражник, если по-модному. Результат? Большую часть времени он занят тем, что водит туристов по Тауэру, хвастаясь статусом королевского стража, незаметно опуская приписку «церемониальный». Я уверена, что он выбрал эту работу, потому что не нашел другую, где полагалась бы такая причудливая форма. Он страшно радовался (больше, чем готов признать), натягивая рейтузы и воротник своего парадного костюма, прошитые тончайшей золотой нитью. А еще отрастил рыжую бороду и небольшой круглый живот, как только переступил через порог, всерьез вживаясь в новую роль. И уже через несколько недель папа выглядел так, словно сошел с картинки на кухонных полотенчиках, что продаются в сувенирных лавках по всему Лондону. И ему это нравится.

– Да твою ж мать!.. – Я отчаянно мечусь по комнате в поисках штанов, которые я скинула с себя где-то в темноте, очнувшись от «быстрого десятиминутного сна» в три часа утра. В конце концов я обнаруживаю их завалившимися за спинку кровати, и времени у меня остается ровно на то, чтобы зажать зубную щетку между зубами, коротко и нечленораздельно попрощаться с отцом и пулей промчаться через пять пролетов лестницы вниз, к двери. Но, несмотря на спешку, я не могу заставить себя отказаться от обычной моей рутины – прошептать «я люблю тебя» маме. Я ненадолго останавливаюсь в коридоре и несколько драгоценных секунд смотрю на ее фотографию. Такой я ее и помню: растрепанные ветром волосы, улыбка во все щеки и глаза-щелочки. Вздыхая, я печально улыбаюсь ей в ответ, неохотно отрываюсь от фотографии и продолжаю свое безумное утро. Нет времени хватать пальто, и я попросту ускоряюсь, а еще надеюсь, что мартовский ветерок поможет хоть немного привести в порядок волосы.

– Доброе утро! – кричу я одному из бифитеров, пробегая мимо. Мой сосед Ричи, тоже полуодетый, точная копия моего отца – в футболке, подтяжках и с черной с проседью бородой, – поливает буйно разросшиеся цветы перед своим домом. Он машет мне в ответ свободной рукой, не замечая, что шлангом в другой заливает собственные ботинки. Продолжая безумный забег, я пробегаю мимо Линды, когда она выходит из дверей Медной горы [4] в восточной части казематов. Я уверена, Линда – единственный в мире человек, который может похвастаться тем, что живет в старинной артиллерийской башне, откуда когда-то стреляли настоящие пушки. Она надевает тюдоровскую шляпу на идеально собранный пучок и громко приветствует меня, зная, что со мной не получится переброситься даже парой слов, когда я несусь на работу.

Преодолев булыжную мостовую, я попадаю на подъемный мост. Невероятным усилием воли воздерживаюсь от того, чтобы нагнуться и погладить Тимми – ньюфаундленда бифитера Чарли, – когда они оба появляются на мосту, вдоволь погоняв чаек во рву.

– Доброе утро, милая!

– Доброе утро, Чарли! Не могу остановиться, Кевин мне башку оторвет!

Он смеется и шутливо отдает мне честь, когда я его обгоняю.

Тимми делает попытку присоединиться к моему паническому забегу. Размером с черного медведя, он громко топает своими огромными лапами, и все его тело раскачивается из стороны в сторону на бегу. Роскошный хвост, виляющий в стиле «смести все подчистую», оказывается препятствием, через которое мне приходится прыгать. Огромный язык Тимми вываливается из пасти и оставляет мокрое пятно на моих штанах.

Я уже вижу свою работу, и поздороваться остается только с садовником Беном.

– Доброе утро, Бен! Трава сегодня этим утром просто… – Я целую кончики пальцев а-ля шеф-повар.

Он смеется и машет мне в ответ.

Тяжело дыша, я просачиваюсь в дверь билетной кассы. Я слишком сильно опоздала, чтобы меня простили, и обливаюсь потом, словно заснула в сауне. Продвигаясь к своему креслу, я украдкой оглядываюсь, вопреки всему надеясь, что опоздание все еще может сойти мне с рук.

– Маргарет Мур… – Я напрягаюсь: не повезло. – Как можно буквально жить там, где работаешь, и все равно опаздывать? Может быть, ты и поселилась в замке, но не надейся, что я буду относиться к тебе как к принцессе, которой ты себя возомнила. – Я слышу босса задолго до того, как вижу.

– Кевин, мне так неудобно, правда, прости меня. Я потеряла счет… – Он прерывает меня, взмахнув рукой прямо у моего лица, и по исходящему от него запаху я чувствую, что он уже побывал в кафе, где слопал сэндвич с беконом, который потом закурил сигареткой за складом.

Я больше не пытаюсь оправдаться. Когда Кевин в таком настроении, с ним невозможно разговаривать, и я уже знаю, как именно он меня накажет, – пошлет в подвал Белой башни, чтобы сгрузить сегодняшнюю выручку в сейф. Я содрогаюсь при одной мысли об этом. Все бы ничего, не будь подвалу около тысячи лет, а тамошней системе освещения – немногим меньше. Хотя вряд ли новые лампы что-то существенно изменили бы: до сих пор все спускаются по скрипучим ступеням исключительно зажмурившись, а оказавшись внизу, припускаются во весь дух, словно ребенок, удирающий от чудовища, которое того и гляди ухватит за пятки на пути к кровати; и никто не ходит дальше, чем необходимо. Многовековые бутылки вина, собранные знатью, давно сошедшей в могилу, хранятся там, защищенные инстинктивным человеческим страхом темноты.

Взмахом кисти Кевин отправляет меня в мою кабинку, и дурацкий золотой браслет звякает о поддельный «Ролекс» у него на запястье. К счастью, все кабинки разделены перегородками и выходят прямо на улицу, поэтому только туристы могут видеть, как я совершенно по-детски передразниваю его жест. Я опускаюсь в кресло и, поймав свое отражение в стекле, безуспешно пытаюсь пригладить непослушные волосы на макушке. Растрепанные влажные пряди липнут к лицу и щекочут мне ноздри. Я пытаюсь засунуть большую их часть за воротник рубашки, и тогда немедленно начинает чесаться спина в районе пояса.

Нацепив фальшивую улыбку, я приветствую моего первого клиента:

– Доброе утро и добро пожаловать в Королевский дворец Его Величества и крепость, в Лондонский Тауэр. Сколько билетов вам нужно?

День проходит как всегда: я повторяю одно и то же столько раз, что смысл слов постепенно от меня ускользает, нажимаю на клавиши на компьютере, распечатываю билеты, игнорирую коллег и очень стараюсь сохранить последние крохи моей души, которую вот-вот сожрет эта работа. Сегодня, однако, у меня дополнительное развлечение – поправлять постоянно врезающиеся трусы: после краткой отлучки в туалет выяснилось, что утром я умудрилась надеть их задом наперед.

Большая стрелка часов наконец-то подбирается к отметке, означающей финал рабочего дня, но за пять минут до закрытия, разумеется, кто-нибудь да прижмет свою физиономию к стеклу кассы. Углубившись в соцсети, я изучаю последние шесть лет жизни девицы, с которой мы ходили в начальную школу, – мой интерес вызван несколькими загадочными статусами об отце ее детей, – а потому скороговоркой произношу заученный текст, не поднимая глаз:

– К сожалению, Тауэр закрывается в пять часов. Приходите завтра, мы открываемся в девять утра.

– Марго, это я…

Я замираю. Только один человек на свете называет меня Марго. И он последний, кого мне хочется сейчас видеть, – особенно в таком всклокоченном состоянии. Нет, совершенно точно, нет! Эта встреча должна была пройти под девизом «я без тебя в полном порядке и да у меня уже есть новый парень разве ты не видишь по моему сексуальному сиянию потому что я в ПОЛНОМ ПОРЯДКЕ». Я несколько недель репетировала ее в мечтах. Морально готовилась. Я смотрю в глаза моего бывшего.

Он наклоняется к стеклу. Татуировка дракона у него на запястье, которую я помогла ему придумать, чуть прикрыта несколькими браслетами – плетеными и старыми фестивальными – и спрятана под манжетой мятой розовой рубашки. Кольца на его большом и указательном пальцах – те самые, которые я дарила ему на дни рождения и годовщины в течение семи лет наших отношений, – клацают, когда он заправляет темную прядь за ухо.

– Брэн, если тебя кто-нибудь здесь увидит, ты кончишь тем, что тебя закопают вон в том рву тридцать два бифитера. Видишь эту камеру надо мной? Я гарантирую, что Лесли и Саймон из охраны уже видели твое лицо и сейчас, пока мы тут с тобой разговариваем, поднимают гренадеров в ружье.

Строго говоря, это не совсем так. Скорее всего, Лесли и Саймон просто ржут, наслаждаясь персональным реалити-шоу, которое становится все пикантнее. К завтрашнему утру весь офис будет знать о визите Брэна.

– Марго…

– Не называй меня так.

– Мэгги, я просто хочу поговорить. Дома без тебя все не так. Мне жаль, что ты так чувствуешь, но я ведь дал тебе месяц, как и обещал.

Некоторое время после того, как мы расстались, он жил на полную катушку, но быстро осознал, что это далеко не так здорово, как ему казалось под влиянием адреналина, пока он скрывал от меня свои шалости, и с тех пор эти неожиданные визиты случались регулярно.

К несчастью для меня, Брэн устроился на работу в какой-то скучный офис в финансовом районе на той стороне реки, а это значит, что лишь один мост, разделяющий нас, не дает ему постоянно портить мне жизнь. Я понятия не имею, чем он там занимается, что-то про цифры и налоги, но похоже, у него достаточно свободного времени, чтобы изводить меня, так что вряд ли это что-нибудь значимое. Ровно месяц назад, день в день, он заявил, что оставит меня в покое на тридцать дней, очевидно, исходя из философии «разлука укрепляет чувства». Но тридцать дней прошли.

Хуже всего, что его стратегия почти работает. Каждый день на протяжении семи лет я видела его лицо и вдруг осталась одна, наедине с воспоминаниями, которые сквозь розовую призму ностальгии кажутся чуть более яркими и счастливыми. Так что да, я правда скучала по нему.

– Просто возвращайся домой. Твое место там.

Вот тут я чуть не расхохоталась. Хотя попытка моего бывшего убедить меня в том, что в нашей квартирке в спальном районе, полной призраков его измен, да еще и с плесенью на стенах, мне будет лучше, чем в королевском замке, вызывает восхищение. Когда-то одной прочувствованной секунды было достаточно, чтобы убедить меня в чем угодно, и он это знает. Это его троянский конь – мнимая близость, скрывающая знакомую боль, которая обрушится на меня, как только я пущу Брэна за стены, возведенные как раз для защиты от него. Он напускает на себя скорбный вид сломленного человека, и я с трудом напоминаю себе, что лучше проживу остаток жизни в каменной камере Рудольфа Гесса [5] в Колокольной башне, чем буду спать в постели, пропитанной моим несчастьем. И я хочу в это верить, верить в свою силу.

– Ты нужна мне, – выдыхает он. Это эпицентр его эмоционального ядерного взрыва.

Слеза выкатывается из-под темных ресниц и ползет по его загорелому лицу. Он позволяет ей высохнуть, чтобы разрушить возведенные мной стены. В этой слезе я вижу нас. Вижу семь лет моей жизни, семь лет воспоминаний. Он все, что я знаю о взрослой жизни. Он и моя боль, и мой мир.

Мое сердце реагирует молниеносно, не дав мозгу шанса остановить его и приковать к оставшимся крохам чувства собственного достоинства и здравого смысла. Интуитивно я открываю дверь в кабинку и, не успев опомниться, обнаруживаю свою руку на его лице, утирающей его слезу. Чертов троянский конь.

Где-то на задворках сознания панически бьют колокола, но поздно. Меня бесит, что все получилось так естественно. Что это прикосновение приносит мне утешение, которого я не знала неделями. Раньше мы могли целыми днями сидеть дома и не отходить друг от друга, просто наслаждаясь тем, что мы вместе. Если одному из нас хотелось спрятаться от окружающего мира, так мы и делали. И нам не требовались слова, мы просто ныряли обратно под одеяло, перезаряжались, и на следующий день наша жизнь снова обретала равновесие. Когда я потеряла маму, мы три дня молчали. Он отпросился с работы и просто обнимал меня, пока…

Он обнимает меня, мой взгляд падает на одну из камер, и я наконец-то возвращаюсь в реальность. Паранойя берет верх, и я представляю человека, который сидит сейчас перед монитором и наблюдает за тем, как улетучиваются мои достоинство и сила духа. Наверняка он только что утратил еще немного уважения ко мне. Хотя, полагаю, думать обо мне хуже, чем я сама, невозможно. Я лихорадочно придумываю самые обидные слова, чтобы заклеймить свои действия, но они растворяются в слезах Брэна и уносятся вдаль по Темзе.

Он отстраняется, не сводя с меня глаз, оглядывая меня всю. Я чертыхаюсь про себя. Все идет максимально не по плану: в перерыв мне удалось вымыться в туалете для инвалидов, но никакими стараниями не получилось избавить мои волосы от дикой лохматости, и никакое количество лавандового мыла не способно перекрыть «аромат» утреннего забега от моей рубашки. Целый день я пялилась на свое отражение в стекле и могу подтвердить: выгляжу я ужасно.

– Я и подумать не мог, что ты будешь так переживать из-за нашего разрыва, Марго, – заявляет он после паузы.

– Э-э-э… что? – Он почти не держит меня, так что я без труда освобождаюсь и отступаю назад.

– Ну, так запустить себя и все такое… Ты понимаешь. Совсем на себя забить, потому что твое сердце разбито. Можешь ничего не говорить, я и так знаю, что ты тосковала по мне.

Я смотрю на него. Поскольку я молчу, он обхватывает мои горящие щеки ладонями и с чувством продолжает:

– Ты что, решила голодом себя уморить? Ты похудела… Хотя выглядишь сексуально.

Мне даже не пришлось как-то специально стряхивать с себя минутную слабость. Он умудрился сделать это за меня, просто будучи собой. Мое лицо, должно быть, уже стало пунцовым. Вот вам минус быть рыжей: как бы я ни держала хорошую мину при плохой игре, моя кожа, покрытая веснушками, меняет цвет, как хамелеон, и каждый раз выдает мои эмоции.

– Марго? Я бы на твоем месте хотя бы духами пользовался. У тебя же еще остались те дорогие, которые я подарил тебе на день рождения несколько лет назад, да? – Духи One Direction, которые он купил мне шесть лет назад, стоят у отца в туалете на полочке; он использует их… как освежитель воздуха. – Натуральные запахи не так сексуальны.

Я замираю. Мне хочется заорать ему в лицо, обозвать его всеми ругательствами, которых я набралась в детстве, кочуя по военным базам. Но Брэн всегда умел заставить меня замолчать. Я не доверяю собственным эмоциям, и слова застревают у меня в горле.

Прежде чем я снова обретаю голос, мое внимание привлекает стук – это Кевин нетерпеливо барабанит в окошко. Забыв включить микрофон, он беззвучно вопит в защитный экран, без сомнения, напоминая мне о наказании за утреннее опоздание, – что, разумеется, и есть истинная причина моего «запущенного» вида.

Брэн откидывает мои волосы, его кольцо цепляется за них и больно дергает. Я морщусь, но он, как обычно, не замечает и, целуя меня в лоб, бормочет, что теперь он позволит мне вернуться к работе и что мы скоро снова увидимся. Все еще не в состоянии говорить, я слабо улыбаюсь. На этом он пафосно разворачивается на каблуках своих длинноносых ботинок и вскоре исчезает за Тауэр-Хилл. Придя наконец в себя, расстроенная собственной беспомощностью, я кричу ему вслед, а вернее, в ту строну, куда он ушел, поскольку его чертовы длинные ноги наверняка уже донесли его до метро:

– Я не похудела, это просто штаны мешковатые!

Глава 2

Последнее, чего мне хочется после неожиданной встречи с призраком из моего не столь уж отдаленного прошлого, так это идти в Белую башню к призракам настоящим. К сожалению, у меня нет выбора: Кевин вручил мне невзрачную сумку с сегодняшней выручкой и прежде, чем я успела пикнуть, уже затягивался сигаретой на автобусной остановке.

Стараясь бодриться, я решительно иду по Водному переулку и пытаюсь придумать, как буду защищаться от какого-нибудь потревоженного духа, застрявшего в подземелье на много столетий. Единственное имеющееся у меня оружие – подтаявший «Сникерс» из автомата на работе, так что, если бестелесный дух не страдает аллергией на орехи, я пропала.

Вздыхая, я пробую другую тактику, вспоминая мудрый отцовский совет: «Мы северяне, – говорит он. – Если уж нам удается поддерживать беседу с лондонцами, то поболтать с парой-тройкой блуждающих духов – вообще как нечего делать. Они увидят в тебе родственную душу, а оставаться без ответа нам не привыкать».

Когда он впервые на полном серьезе изложил мне этот подход ко встрече с привидениями, я над ним посмеялась, решив, что это очередная фигня из документалок о теориях заговора на двенадцатом канале, которые папа бесконечно пересматривает. Но с тех пор, как он поделился со мной этой мудростью, всякий раз, когда я слышу не поддающийся объяснению шум, я спрашиваю у пылинок, роящихся в комнате, как у них дела, – и он прав. Это на самом деле успокаивает.

Сумка с деньгами неприятно оттягивает мне плечо, монетки звякают с каждым шагом, привлекая ко мне внимание всех, кто возвращается с работы. Я не могу не нервничать – с такой-то суммой. В моем воображении я – полковник Блад [6], единственный человек, которому удалось украсть королевские драгоценности, запихав их в штаны, – только и жду, чтобы король Кевин поймал меня и заточил в подземелье. И, честно говоря, я предпочту подземелье Кровавой башни этому подвалу.

Я захожу в Белую башню. Сначала мне надо пройти через оружейную палату, и я c тоской смотрю на бесконечные ряды древних доспехов, щитов и разнообразного оружия, углубляясь все дальше в недра замка. По мере того как я спускаюсь, становится все темнее, пока я не оказываюсь в подвале, освещенном искусственным оранжевым светом жужжащих ламп.

Я мешкаю у входа. Дубовая дверь потрескалась от времени и специально вырезанных на ней Х-образных рун, или «ведьминских» знаков, которые должны отваживать злых духов. Но поскольку я неоднократно ощущала странный холодный сквозняк из-под этой двери, то считаю, что Тауэр должен потребовать назад свои деньги у средневековых столяров.

Собрав волю в кулак, я нажимаю на ручку двери и слышу, как отходит щеколда с другой стороны, а эхо металлического лязга заполняет пустое пространство. Я наваливаюсь плечом, чтобы открыть дверь, и ее скрип рикошетом разносится вдаль по коридору и обратно, к тому слабо освещенному месту, где я стою.

Прижимая к груди сумку с деньгами, я неуверенно ступаю на лестницу. Клянусь, даже ступеньки тут охотятся на тебя. Кривые и неровные, они так и ждут, когда ты упадешь, и я прикладываю все возможные усилия, чтобы глаза побыстрее привыкли к темноте.

Пять ступеней вниз – и я чувствую прикосновение к своему плечу, словно кто-то руку положил. Я не понимаю, это рука помощи или угроза? Кровь пульсирует у меня в висках, сердце колотится в груди.

– Привет, – говорю я в темноту, отчаянно надеясь не получить ответа. – Я скоро уйду и не буду вас беспокоить, обещаю. Меня Кевин заставляет – вы же знаете, какой он. Самый настоящий… долбаный… козел! – лепечу я в пустоту, все больше паникуя. И молюсь, чтобы призраки тоже любили немного посплетничать, как девчонки в комнате отдыха.

Холодный ветерок проносится мимо моего уха и шевелит волосы вокруг лица.

– Ладно-ладно, я уже ухожу. Нет проблем. Не-а, но проблемо. Ускоряюсь прямо невероятно. – Я бегом спускаюсь по оставшимся ступенькам и как раз на последней спотыкаюсь и лечу головой вперед, прямо в массивный стальной сейф. Руки у меня все еще заняты сумкой с деньгами, которую я выставила щитом перед собой, и я лбом впечатываюсь в холодный металл так, что приходится несколько раз моргнуть, чтобы ко мне сквозь боль вернулось зрение.

Выдав несколько ругательств, которыми могли бы гордиться бывшие морпехи, я швыряю сумку в сейф, захлопываю его и улепетываю на четвереньках вверх по лестнице.

– Приятного вечера, д-д-до свидания! – кричу я снова фантомной аудитории, рывком захлопывая за собой дверь. Заперев все так быстро, как только позволили трясущиеся пальцы, я бегом преодолеваю три пролета винтовой лестницы и наконец оказываюсь наверху, задыхаясь и с выступившим на ушибленном лбу потом.

Я оглядываю внутренний двор, пустынный теперь, покинутый всеми, кроме стаи воронов. В Тауэре ты никогда не бываешь один, пара глаз-бусинок всегда приглядывает за тобой. Они здесь практически хозяева. Древнее пророчество гласит: если вороны покинут Лондонский Тауэр, то рухнет Белая башня и падет королевство. Так что на самом деле это большое облегчение – смотреть, как они воруют корку от сэндвича из мусорного ведра, или слышать, как они громко каркают по утрам, потому что это, по идее, значит, что на сегодня мы спасены.

Я встречаюсь глазами с Региной, одной из вороних, и краснею. Она совершенно точно осуждает то, как я с безумным видом выскочила из замковой двери. Уверена, что и камеры это запечатлели. Стараясь отбросить от себя эту мысль, я поправляю блузку и ускоренно шагаю по булыжной мостовой. Весенний ветерок пощипывает свежую рану у меня на лбу, синяк пульсирует, и боль отдает в висок. Я чуть дотрагиваюсь до него, чтобы унять боль, как делала мама, когда я была маленькой, но в моем исполнении эффект плацебо не работает. Каждый день и каждую ночь я живу и дышу в этих стенах, так что ноги сами проведут меня по знакомому лабиринту, даже с закрытыми глазами, поэтому я прячу лицо за волосами, слишком смущаясь демонстрировать свою тупость в таком престижном месте.

Избавившись от устрашающего взгляда Белой башни, я готовлюсь сбежать по Бродуокским ступеням – которые уже прямо передо мной, – словно Золушка в полночь. Почти каждую ночь я смакую этот романтический момент во сне и сейчас закрываю глаза, по-прежнему двигаясь вперед, расслабляясь и давая волю воображению.

– Ох! О черт… Твою ж мать!..

Если у меня не случилось сотрясения от удара о сейф, то сейчас я наверняка наверстала упущенное. Один из викторианских фонарей умудрился сдвинуться с места метра на два, и, по-моему, у меня задрожала вообще каждая косточка в теле, когда я врезалась в него.

– Да что ж ты за чучело такое, что же ты с собой творишь! – проклинаю я себя, в бешенстве от собственной неуклюжести.

– Прошу прощения? – огрызается фонарный столб. У меня глаза лезут на лоб. Я, может, и верю в привидения, но не настолько сильно ударилась головой, чтобы поверить, что фонарные столбы разговаривают.

Я убираю волосы с лица, чтобы получше рассмотреть источник звука. На меня смотрит мужчина, и он в бешенстве. Он прижимает телефон к уху, на лице написано сильнейшее раздражение: даже челюсть дрожит от того, с какой силой он стиснул зубы. Расстегнутый, сшитый на заказ форменный пиджак, из-под которого виднеется идеально выглаженная белоснежная рубашка, на первый взгляд придает мужчине властный вид, такому невозможно не подчиниться. Но при ближайшем рассмотрении становится понятно, что он вряд ли старше меня. Его каштановые волосы коротко подстрижены с боков, зато сверху – взрыв неуправляемых мягких кудрей, которые он, очевидно, пытался по-мальчишески – и безрезультатно – усмирить.

Но не кудри, а его глаза вышибли весь воздух у меня из груди. Эти сине-зеленые фейерверки, сверкающие, словно драгоценные камни, в обрамлении темных ресниц. Я слежу за их микродвижениями, как за медальоном гипнотизера. И только глубокая складка между его бровями выдергивает меня из транса; и я обнаруживаю, что все это время стояла с открытым ртом. Молодец, Мэгги. Теперь ты не только выглядишь как клоун перед самым привлекательным мужчиной из всех, кого тебе доводилось видеть, но он еще и наверняка считает тебя идиоткой.

В конце концов я прихожу в себя и понимаю, что в суматохе умудрилась выбить у него из рук полированную деревянную шкатулку, которая теперь валяется, раскрытая, на бетоне. Ее без сомнения дорогущее содержимое поблескивает в темноте. У меня внутри все обрывается. Мы одновременно кидаемся поднимать драгоценность – и сталкиваемся в процессе головами; к сожалению, его густые волосы не смягчают удар. Моя и без того уже пострадавшая голова взрывается от боли, из глаз сыплются искры. Незнакомец тоже морщится, а я замечаю, что он крепко держит меня за руки, не давая окончательно рухнуть башкой на бетон.

Неловко высвободившись из его хватки, я снова пытаюсь дотянуться до шкатулки, но, разумеется, он со своими длинными конечностями хватает ее первым и захлопывает крышку прежде, чем я успеваю отдернуть пальцы. Мои под корень обкусанные ногти пульсируют от боли, и я с шипением вжимаю их в ладонь. Единственный плюс этого столкновения заключается в том, что свежеприщемленные пальцы прекрасно отвлекают меня от боли в голове.

Мужчина все еще прижимает телефон плечом к уху и бесстрастно продолжает прерванный разговор с невидимым собеседником, не обращая ни малейшего внимания на то, как я сжимаю пострадавшие пальцы.

– Я перезвоню, отец. Да, оно у меня. Да, сэр. – Он выпрямляется во весь рост и убирает телефон в карман.

– О черт, о нет. Мне так жаль, я не хотела, я… я не… я… – заикаюсь я, и он наконец обращает на меня внимание.

– Да кто вы вообще такая, чтобы так со мной разговаривать? Вы что, совсем не смотрите, куда идете?

Каждый слог звучит идеально, никаких просторечий. Он мог бы обругать самого короля, и тот все равно остался бы под впечатлением от его произношения и интонации. Тут я вспоминаю, где именно мы стоим: недалеко от Дома Короля – резиденции констебля [7] Тауэра. Человек, живущий в этих стенах, – глаза и уши короля в Тауэре, лорд Герберт. Выйдя в отставку с поста командующего всей Британской армией, он занимается теперь организацией всевозможных торжественных ужинов внутри Тауэра для всех важных мужчин, женщин и детей, ступающих на британскую землю. И я практически на сто процентов уверена, что только что оскорбила одного из его гостей. Возможно, у него даже титул есть. Или он богатый посол какой-нибудь страны, способный сделать так, что я бесследно исчезну задолго до восхода солнца.

Мужчина смотрит на шкатулку: у нее слегка пострадал один угол – откололся лак, и сбоку торчат острые щепки. Очевидно расстроенный, он запускает руку в волосы, отворачивается от меня, щипает себя за переносицу и что-то бормочет себе под нос. Его статный образ рушится, когда он снова нагибается, чтобы подобрать осколки. У меня комок поднимается к горлу, и я не понимаю, из-за чего именно – из-за желания заплакать или подступающей тошноты.

– Нет, сэр, ни в коем случае. Я вас не оскорбляла! Я обращалась сама к себе! – Я очень стараюсь скрыть свой йоркширский выговор, принося извинения, но у меня нет шансов стереть нанесенную обиду. Я показываю на шкатулку: – Я заплачу! За новую…

Это абсолютная ложь. Если шкатулка такая дорогая, какой кажется на вид, мне придется ограбить банк, чтобы ее заменить. К счастью, он никак не реагирует на мои слова и открывает шкатулку, чтобы проверить ее содержимое. Оттуда сияет ряд сапфиров, соединенных вместе тончайшей серебряной цепочкой. Он выдыхает с видимым облегчением, но озабоченное выражение так и не сходит с его лица, и я чувствую, как почва начинает выходить у меня из-под ног. Выровняв дорогущие камешки, он снова запускает руку в свою шевелюру, и прежде, чем я успеваю вымолвить хоть слово, чтобы вытащить себя из той ямы, в которую сама себя и загнала, этот устрашающе красивый человек поворачивается на каблуках своих безупречно начищенных ботинок и удаляется.

Руки мои немного дрожат, пока я смотрю, как он пересекает двор; пальцы болят, и я трясу кистью руки, стараясь стряхнуть с себя ощущение, оставшееся от встречи. Пока я наблюдаю за ним, золотые часы бьют шесть. Они находятся в самом сердце Королевской сокровищницы, самого длинного здания в Тауэре, протянувшегося почти во всю длину северной стороны двора. Здания, за которым незнакомец пропадает из вида. Как только исчезает его широкая спина и затихает резкое эхо его ботинок, вышагивающих по мостовой, я срываюсь с места и бегу так быстро, что, добежав до собственной двери, уже практически задыхаюсь.

– Ты в порядке, Мэгги, милая? – спрашивает отец из своего кресла наверху. – Заблудилась, что ли? – Я слышу, что он улыбается.

– Да это Кевин снова… – кричу я в ответ. Отец не отвечает, но я слышу его глухое ворчание и представляю себе, как он тихонько костерит моего босса за те качества, которые ему больше всего не по душе.

На самом деле именно отец стал причиной того, что Кевин так сильно меня невзлюбил всего за несколько недель моей работы. Отец застукал его в довольно пикантной позе с заместительницей губернатора Тауэра позади Сокровищницы. Отец ничего мне не сказал и никому не говорил, что случилось, – до тех пор, пока новость не устарела. Но когда через пару недель поползли слухи о романе, Кевин сложил два и два, получил пять и немедленно выбрал меня козлом отпущения. С тех пор он изо всех сил старается сделать так, чтобы рабочая смена была для меня бóльшим кошмаром, чем ночь, проведенная с Генрихом VIII, и конечно, его верноподданные – мои коллеги – следуют за ним во всех смыслах.

Не прерывая отцовских размышлений, я иду прямиком в душ. Я стою там до тех пор, пока в бойлере не заканчивается горячая вода, и лишь тогда чувствую, что мое давление нормализовалось, – впервые с тех пор, как я проснулась.

Смыв с себя запах мужской школьной раздевалки, я тихо сажусь на балконе со столь необходимой мне чашкой чая с молоком и кусочком сахара, дымящейся на парапете.

Люси, самая молодая и энергичная из вороних, сидит на зубцах крепостной стены и смотрит на меня. Ее гладкие черные перья отливают синевой в лунном свете, когда она встряхивает и потом приглаживает их своим длинным клювом. У меня за спиной глухо подвывает Кромвель – он глядит в окно моей спальни, и его пушистые бровки недовольно нахмурены от того, что приходится сидеть в стеклянной тюрьме, вместо того чтобы потрепать кое-кому перышки. Ему невдомек, что на самом деле я защищаю его. Люси, птичка размером с джек-рассела, сидящая как королева, проглотила бы мою пушистую закуску целиком, будь у нее шанс.

Она прыгает по стене, негромко щебеча, а потом легонько стучит клювом по рукаву моей пижамы. Я провожу пальцем по ее голове – знаю, что ей так нравится, – и она удовлетворенно щелкает клювом. А Кромвель по-прежнему упирается лапами в стекло и время от времени принимается его облизывать, ревниво требуя и себе немного внимания.

– Он такой же дурачок, как и его мамочка. – Я кивком показываю на мокрое от слюны окно. Люси по-прежнему смотрит на меня так, словно слушает и понимает. – Ну почему у меня не может быть хотя бы одного нормального дня, а? Кажется, сегодняшний побил вообще все рекорды.

Я потираю шишку на лбу и не могу решить, что заставляет меня поморщиться, – боль или воспоминание о неловкости. Я подношу чашку с чаем к губам, и мой легкий вздох сдувает пар от лица.

– Знаешь, иногда мне хочется тоже стать птицей. Я бы сразу улетала, как только кто-нибудь соберется подойти ко мне, и садилась бы на самую высокую стену, чтобы наблюдать издалека за творящимся хаосом. Хотя, зная меня, я была бы первой птицей с боязнью высоты; так что я бы просто засела в гнезде, пока меня не вышвырнул бы оттуда шторм.

Люси не сводит с меня черных перламутровых глаз и вопросительно наклоняет голову. Я вытягиваю один из стульев из-под маленького столика и сажусь рядом с ней.

– Ну слушай тогда, расскажу тебе, что случилось.

Глава 3

Третий звонок будильника все-таки выдергивает меня из очередной ночи, полной сновидений. Я заставляю себя вылезти из кровати; ни за что не доставлю Кевину удовольствия снова наказать меня за опоздание. Глядя в зеркало, я вижу, что шишка на лбу превратилась в чудесный черно-лиловый синяк, сползший на глаз, как если бы я попыталась, закрыв глаза, сделать себе черным фломастером татуировку, как у Майка Тайсона. Залезая в душ, я все еще думаю о событиях прошлого вечера. Сборы занимают почти час: укладка волос, глажка формы – а я все стараюсь забыть сердитые глаза незнакомца.

Заглядываю в гостиную, чтобы попрощаться с отцом. Он сидит откинувшись на спинку в своем кресле в углу, в руке – пустая тарелка, которой он вяло пытается поймать капли заварного крема, застрявшие, словно мухи, в паутине его бороды. Красные подтяжки обрамляют еще одну пеструю футболку; отец рассеянно машет мне в ответ, не в силах оторваться от повтора полицейской драмы восьмидесятых, и бормочет себе под нос, что у него были точно такие же ботинки и стрижка, как у детектива в фильме.

Ричи точен, как часы, – уже на улице, занимается своей клумбой.

– Доброе утро! – улыбаюсь я ему. Он так увлечен собиранием опавших с его роз лепестков, что вздрагивает, увидев меня. Хотя, честно говоря, тот факт, что я сегодня утром мало похожа на человека и не выбегаю, по своему обыкновению, как сумасшедшая из дверей, тоже может быть причиной его удивления. Он машет рукой и отвечает с тяжелым корнуэльским акцентом, из-за чего мне требуется секунда, чтобы перевести его слова. Я представляю, что в другой жизни он мог бы быть фермером, который каждый день проходит по полю между рядами своих колосьев и бормочет что-то на своем языке, понятном лишь земле и птицам.

У меня остается еще десять минут до начала смены, и я решаю пойти на работу живописной дорогой: ныряю за гаражи, не доходя до восточного бастиона, и поднимаюсь по ступеням тайной лестницы. Как у любой лестницы в Тауэре, у этой тоже имеется своя встроенная система защиты, стопроцентно успешная: ступеньки такие шаткие, что я не могу перешагнуть больше трех за раз, чтобы не воткнуться лицом в бетон. Проход широкий, но закрытый. Кирпичи здесь всегда влажные, и жутковатый звук капели синкопирует с эхом моих шагов. В углу горит оранжевый фонарь, который бросает причудливые тени на каждую поверхность, находящуюся поблизости.

В тот момент, когда я снова вижу свет в конце тоннеля, сердце у меня в груди сжимается от страха. Там, где кончается проход, на стенах сидят проволочные скульптуры зверей. Металлические пасти искривлены в первобытном крике, а варварские клыки поблескивают в утреннем свете. Именно поэтому я никогда не хожу здесь ночью: в лунном свете кажется, что тела зверей постоянно меняют форму. Звезды заполняют их проволочные глаза, и выглядит это очень угрожающе. Я все время представляю себе, как они оживают, словно в фильме «Ночь в музее», пускаются в фантастический, разрушительный набег на Тауэр и не берут пленных.

Когда-то Тауэр и в самом деле был домом для подобных созданий. Здесь был зверинец, наполненный экзотическими животными, привезенными в качестве даров монархам от монархов и посаженными на цепь. Слоны и львы, белые медведи и обезьяны, все как один пленники, оставленные уничтожать друг друга и всех, кто попадется им в лапы. Я бы их пожалела, если бы скульптуры, увековечившие их память, не заставляли меня – взрослого человека, у которого есть настоящая работа и который платит настоящие налоги, – бояться проволоки.

Миновав наконец парад бабуинов, я выхожу во двор и снова оказываюсь лицом к лицу с Белой башней. В утреннем свете она выглядит благородно. Каждый обветренный кирпичик сияет, словно бриллианты в королевской короне: прекрасные и уникальные по отдельности, но ослепляюще великолепные вместе. Юнион Джек величаво полощется на флагштоке, гордо паря над Лондоном. Несмотря на то что его давно уже окружили небоскребы, полные одинаковых светло-бежевых офисов, Тауэр не дает себя затмить. Пусть он не такой высокий и изощренный, как его соседи, но его красота – в исторической силе, и ее невозможно повторить. Оказавшись у ее подножия, понимаешь, что нет здания ни более внушительного, ни более величественного, чем Белая башня. Стоять в ее тени – значит чувствовать, будто тебя перенесли в другое время; просто смотреть на нее кажется привилегией, доступной лишь королям.

Одетые в черное с ног до головы, уборщики машут метлами и собирают мусор в бесконечной битве за то, чтобы сделать землю, на которой стоит Тауэр, достойной его красоты. Я каждому желаю доброго утра. По широким ответным улыбкам никогда не скажешь, что рабочий день у них начался еще до того, как звезды сошли с небосвода.

Один из уборщиков выключает пылесос для листьев, чтобы поговорить со мной.

– Видел, как ты вчера приложилась! Ты в порядке?

Я никогда его раньше не видела и, разумеется, не знаю его имени, но догадываюсь, что благодаря круглосуточному видеонаблюдению он знает обо мне больше, чем я сама. Это происходит постоянно, и потому мои мечты об одиночестве кажутся такими утешительными. Когда шагаешь по булыжным улицам и знаешь, что за тобой все время наблюдают, даже простой поход в магазин превращается в весьма нервное предприятие, особенно если быть такой неуклюжей, как я.

Стараясь сохранить лицо, я показываю на ушибленный лоб и смеюсь:

– Просто небольшой синяк; задета скорее моя гордость, а в остальном все в полном порядке, спасибо, – преувеличенно бодро улыбаюсь я, и он смеется в ответ. Я двигаюсь дальше, не желая продолжать разговор; конечно, с его стороны было очень мило спросить меня о самочувствии, но в результате он только заставил меня снова пережить всю неловкость ситуации.

Подходя к Королевской сокровищнице, я вижу, что гвардейцы уже на посту. Похожие друг на друга как две капли воды. Я с трудом замечаю в них проблески жизни: они стоят по стойке смирно, замерев, словно статуи, даже когда на них не глазеют туристы, следящие за каждым движением гвардейцев в надежде обнаружить живую реакцию на происходящее. Красные мундиры украшены золотыми пуговицами, так идеально отполированными, что в каждой отражается Тауэр. У каждого гвардейца есть ружье, его приклад упирается в ладонь так, чтобы отточенный штык на противоположном конце попадал в зону периферийного зрения. Судя по тому, как острия ловят свет и сияют, словно расплавленное серебро, могу сказать, что хозяева провели немало часов, склонившись над ними с куском ткани, пропитанной серебряной полиролью. Медвежьи шапки закрывают гвардейцам большую часть лица, и я уверена, что черный мех щекочет им уши. Похоже, это самая надоедливая бахрома в мире; я бы сразу провалила всю подготовку, пытаясь, как капризный ребенок, сдуть мех, который все время лезет в глаза.

Пять разных пехотных полков стоят здесь на посту: Колдстримский, Гренадерский, Шотландский, Валлийский и Ирландский. Они по очереди несут караул у королевских дворцов в Лондоне, охраняя здания и их ценное содержимое, и меняются каждые несколько дней. Иногда к ним присоединяются Королевские военно-воздушные и морские силы, а также Гуркхи [8]. Сине-серые мундиры воздушных сил, яркие белые фуражки – морских и кривые ножи кукри, которые носят Гуркхи, привносят приятное разнообразие.

Посмотрев на часы и убедившись, что у меня еще есть время, я принимаюсь разглядывать двух сегодняшних часовых, пытаясь определить, к какому полку они принадлежат. Изучив их форму, я прихожу к выводу, что они из гренадеров. Нетренированному глазу яркие мундиры разных полков кажутся неотличимыми друг от друга, но я вижу, что эти парни – «грены», потому что с правой стороны их медвежьих шапок торчат ярко-белые султаны, пуговицы расположены на идеально равном расстоянии друг от друга, а на воротничках с обеих сторон вышито то, что они называют «правильно взорвавшейся гранатой», – хотя, на мой взгляд, это больше похоже на пару бадминтонных воланчиков.

Поскольку вокруг нет ни одного туриста, картина выглядит выпавшей из времени, и эти двое, стоящие там, могли бы вдохновить какого-нибудь старинного художника; будь у меня возможность запечатлеть этот момент, я бы кого угодно запросто убедила в том, что этой сцене несколько столетий.

В какой-то момент я прохожу мимо гвардейцев, разглядывая их униформу, словно офицер, готовый отослать их к Его Величеству для инспекции. Дохожу до второго и замечаю, что он возвышается над первым. У него прямой нос, остро очерченный подбородок мог бы, кажется, разрезать металлическую цепочку на медвежьей шапке. Ну просто образцовый солдат во всех смыслах этого слова. Нельзя не отметить смотрящие из-под темных волос глаза. Сине-зеленые зрачки светятся на фоне бледного лица – глаза тоже неподвижны, только медленно моргают и дисциплинированно смотрят вдаль.

Что-то в них мне кажется знакомым. Эту форму и выправку я видела тысячу раз, но я определенно знаю эти глаза… Встряхнув головой, я решаю, что, вероятно, просто видела его раньше. У меня есть привычка запоминать некоторых красивых солдат (и потом мечтать о них), которые то появляются, то исчезают, подчиняясь ротации; были здесь однажды потрясающие солдаты из канадских войск, и я отчетливо помню, что мне было труднее, чем обычно, не опаздывать на работу, поскольку я слишком долго любовалась их красивыми широкими плечами. Я иногда спрашиваю отца, не планируют ли они как-нибудь вернуться, но сегодня я совершенно не против переключиться на эту парочку гренадеров.

Я прохожу мимо часового и вдруг останавливаюсь как вкопанная. Нет. Не может быть. Это не может быть он. Эти глаза. Я помню эти глаза. Забыв на мгновение, где нахожусь, я шаркающей, почти лунной походкой двигаюсь назад, пока не оказываюсь прямо напротив. Передо мной возвышается его широкая грудь, затянутая в красный мундир, а я щурюсь на его лицо. Это он. Лорд Фонарный столб – вчерашний жуткий пижон, которого я чуть не переехала, как бульдозер, в припадке идиотизма. Жуткий пижон, которому категорически не понравилось означенное действие. Я инстинктивно потираю кончики пальцев: мой ноготь, отливающий фиолетовым, – напоминание о том, что наша неприятная встреча все-таки не была сном.

Но как это может быть он? Джентльмен с дикцией, достойной принца, заставивший меня поверить, что у него хватит политической власти сделать так, что я просто исчезну, на самом деле… гвардеец? Солдат-пехотинец? Не поймите меня неправильно, это высокоуважаемая работа, но обычно ей занимаются ребята из рабочего класса, которым было тяжело в школе и теперь требуется немного дисциплины в жизни. Хотя, вспоминая его резкость, скажу, что ему определенно не помешали бы несколько уроков вежливости.

Прежде чем я успеваю как следует осознать, что не буду арестована за то, что случайно оскорбила члена королевской семьи, каменное лицо… подмигивает?

Он мне только что подмигнул!

Вскрикнув от удивления, я спотыкаюсь и со всех ног улепетываю оттуда. Как, черт возьми, можно быть такой идиоткой и забыть, что за всей этой шерстью и мехом скрывается живой человек? Который видит меня точно так же, как я вижу его! Я обмахиваю лицо руками, жар моего стыда разливается по щекам. Неужели я не могу прожить ни одного дня, не вляпавшись в очередную социальную катастрофу? А ведь еще даже девяти утра нет!

Как только я прихожу на работу, Кевин, естественно, усугубляет ситуацию, комментируя странный румянец на моем лице, отчего я, разумеется, краснею еще больше. Но я слишком занята тем, что бесконечно проигрываю у себя в голове то дурацкое подмигивание, поэтому не отвечаю ему и просто опускаюсь в кресло. Под тяжестью, удвоенной весом моего стыда, старое сиденье издает какой-то демонический скрип, и я молча молюсь всем богам, чтобы оно наконец прекратило мои страдания и засосало меня в свой колючий ворс. Хотя, с другой стороны, я почти уверена, что это кресло Кевина, которым он пытается стратегически поменяться со всеми в офисе, дабы от него избавиться, а я не горю желанием оказаться в столь непосредственной близости от того места, где восседала его задница.

Я включаю компьютер, и на экране автоматически возникают знакомые закладки. У меня постоянно открыты четыре сайта по трудоустройству, и каждую свободную секунду я стараюсь потратить на поиски работы, которой мне действительно нравилось бы заниматься всю оставшуюся жизнь. Этим утром, обновив каждую страницу по крайней мере по три раза, я не получила ни одного предложения, способного избавить меня от постоянного смущения и прозябания.

Вскоре у моего окошка появляется клиент и отвлекает меня от списка отказов, выстроившихся в очередь в почтовом ящике. Мужчина с поджатыми губами тарабанит по стеклу, периодически принимаясь что-то бормотать. Полагаю, мне ничего не остается, как выполнить свою работу, так что я нацепляю лучшую из своих фальшивых улыбок и привычно начинаю:

– Доброе утро, сэр. Добро пожа…

– Два взрослых, три детских. Вы и так заставили меня ждать, так что потрудитесь поторопиться.

Я поворачиваюсь к компьютеру, и моя улыбка превращается в гримасу. Сворачивая вкладку «Вакансии: менеджер по вопросам наследия», я возвращаюсь к реальности и делаю то, чего требует мой чудесный клиент.

После сотого клиента (все сто такие же очаровательные, как и первый) у меня начинает болеть рот от постоянно натянутой улыбки. Я убегаю в кухню, а мысленно все возвращаюсь к сегодняшнему утру, и поток цветастых вариаций на тему «ты просто шут гороховый» возобновляется.

Не нагруженная сегодня мучительным наказанием, я решаю, едва пробило пять часов, прогуляться до кладбища домашних животных, удобно расположенного настолько далеко от часовых, насколько это возможно. Вообще-то я не любительница готических прогулок по кладбищам в стиле Мэри Шелли [9], но конкретно там царит какое-то особое умиротворение. Про него вообще мало кто помнит, так что можно спокойно отдохнуть от шумной деревни за его стенами. Единственное место, где меня не сопровождает мигающий из угла красный глазок, – буквально! – это мой туалет, так что волей-неволей привыкаешь к тому, что за тобой все время наблюдают.

Кладбище домашних животных находится в тихой, заросшей части рва. Пару столетий назад оборонительный ров все же пришлось превратить в гостеприимный сад – после того, как он стал самой большой помойкой в Лондоне и погубил больше людей внутри Тауэра, чем нарушителей снаружи. Эта его часть не такая широкая, как остальные, и плотная растительность, обрамленная высокими стенами, создает атмосферу уединения, словно маленький лес в центре города.

Миниатюрные надгробья расположены у подножия стен, и выгравированные имена собак и кошек давно минувших дней проглядывают из-под мшистого одеяла. В конце кладбища есть скамейка, заросшая плющом; стебли так туго оплетают деревянные планки, что кажется, будто те тоже проросли из самой земли, а их единственным столяром была мать-природа.

Смотрительница воронов органично вплетается в пейзаж. Она сидит на самом краю скамейки, задрапированная листвой, и ее многочисленные серо-зеленые кофты – как камуфляж на фоне природы. В жестких черных волосах поблескивает седина, и даже теплой весной она убирает волосы под бордовый платок; завершают образ коричневая юбка и шерстяные колготки, которые исчезают в потрепанной паре кожаных ботинок, вросших в землю, как корни дерева. Я никогда не видела никого, принадлежащего земле больше, чем она. Проходя мимо нее, можно и в самом деле поверить, что она выросла там, как цветы и трава.

Иногда я забываюсь, сидя рядом с ней, глядя, как вороны подлетают и нежно поклевывают семена у нее в волосах, и теряю счет времени. Говорит она очень мало – впрочем, когда это происходит, все слушают ее, словно внимают словам пророка. Но вместо этого она предпочитает разговаривать исключительно со своими птицами. Я видела, как она часами сидела там и беседовала с ними, разделив на всех пачку печенья: свое она макала в остывшую чашку чая, а их – в пластиковый стаканчик с мышиной кровью. И я на самом деле верю, что они ей отвечают. Она мудра по-своему, как будто наблюдает за тем, что происходит внутри Тауэра, с высоты птичьего полета.

Я молча занимаю свое обычное место рядом с ней. Ей так больше нравится, поскольку она считает светскую беседу бесполезной тратой слов. Вместо этого она насыпает щепотку семечек мне на колени, и я замираю. Через некоторое время маленький черный дрозд садится на мои рабочие брюки и клюет семечки одну за другой, а затем улетает, так же молниеносно, как прилетел, не оставляя никаких доказательств того, что он вообще здесь был.

Мы сидим так до тех пор, пока легкий вечерний ветерок не начинает забираться под складки моей рабочей блузки. Я встаю, и тогда, еле различимый на фоне городского шума, раздается ее глубокий голос: «Не бойся высоты, дитя. Твои крылья подхватят тебя еще прежде, чем ты успеешь ими взмахнуть». Еще один образчик ее абстрактной философии.

Я, как всегда, не знаю, что ответить, так что показываю на синяк на лбу и смеюсь:

– Жаль, что вы не сказали мне этого вчера вечером.

Она в шутку закатывает глаза, но так и не улыбается. Я машу ей рукой на прощание, и она машет мне в ответ.

Глава 4

Жемчуг касается моей шеи, словно кончики холодных пальцев. Легкий бриз поднимает во дворе целый вихрь цветов и засыпает крохотными лепестками мои волосы, точно невесту – конфетти. Я взбираюсь на каменную стену – затянутая в тесный корсет со вшитым по бокам китовым усом, я сижу прямо и гордо озираю с высоты Тауэрский луг.

Темные тюдоровские балки Дома Короля накрывают тенью его сияющие белые панели. Кажется, что они тоже пытаются вырваться из своих оков. Караульная будка пуста, дом не защищен. Но вокруг никого нет, защищать не от кого. Меня оберегает спокойствие темного Лондона. Ночь без единой свечи укутывает мои улыбки в темноту и прячет мое лицо. Анонимность ночи – мое самое большое утешение.

Темнота трансформирует высокое окно в сердце Башни Бичем в зияющую пустоту, лишенную стекол и кажущуюся бесконечной. Высокий газовый фонарь заливает светом каменные ступени. Под фонарем медлит человек, освещенный лишь неровным отблеском пламени. Каждый вечер я брожу вдоль этих стен одна; это меня успокаивает – исследовать то, чего другие не замечают. Несмотря на вторжение в мое святилище, вид незнакомца меня не пугает. Вместо того чтобы бежать прочь, я чувствую, что меня тянет к нему. Я не боюсь его, не боюсь, что он меня увидит.

Понемногу приближаясь, я обращаю внимание на то, как свет очерчивает его точеное лицо. Острые скулы оттеняют мужественные черты, и лунный свет отражается в зелено-синих глазах. Растрепанные темные кудри отливают рыжиной. Я теперь так близко, что могу дотронуться до него. Я протягиваю руку, мои пальцы уже готовы коснуться его хлопковой рубашки – и вдруг он исчезает, словно его там и не было.

Я резко просыпаюсь. Я так привыкла к этому сну, такому уютному, домашнему. Он повторяется каждую ночь. Я одна, я всегда одна. Как ему удалось проникнуть в мой сон? Я практически уверена, что это был он, гвардеец, лорд Фонарный столб. Мысли о нем крутились у меня в голове вчера весь вечер, и я заснула, снедаемая чувством вины из-за его испорченной шкатулки, несмотря на его грубость и последующее подмигивание. Кажется, моя совесть умудрилась проникнуть за мной в мои сновидения.

Размышляя о нем и о нашей нелепой встрече, я чувствую целую гамму эмоций. Больше всего меня смущает подмигивание. Предлагает ли он мне таким образом мир? Нет, все же вряд ли. Он был так рассержен во время первой встречи; откуда вдруг такая игривость? Чем-то мне все это напоминает школу – то, как популярные мальчики на слабо флиртуют с девочками, у которых на самом деле нет шансов, чтобы потом поржать с друзьями. Я всегда была такой девочкой. Мне вдруг отчаянно захотелось увидеть его снова и высказать все, что я думаю.

Надевая рабочую форму, я решаю пойти и сделать это немедленно. Хотя я все еще не определилась по поводу своей позиции. Стоит ли мне заискивать перед ним, чтобы не получить шестизначный счет в почтовый ящик за дорогущую семейную реликвию, которую я случайно испортила? Или, наоборот, наехать – ведь он не задумываясь причинил мне боль, а потом еще и нагло вторгся в мои бессознательные фантазии?

Я знаю, что выгляжу дико, но остановиться не могу. Я надеваю туфли и выбегаю из дома. Озабоченная тем, чтобы зеленоглазый гвардеец сегодня снова оказался на своем месте, я слишком поздно замечаю, что на улице идет дождь. Рубашка уже промокла, и капли медленно стекают у меня по рукам.

Когда я дохожу до караульной будки, тревога тяжелым камнем ложится мне на сердце, и весь мой гнев рассеивается под ее тяжестью. Он здесь. И так же, как вчера, я встаю перед ним, как будто собираюсь вызвать его на дуэль.

– Окей, кхм, значит, так. Доброе утро. Начнем с того, что я в бешенстве. То есть в бешенстве, потому что злюсь, а не потому что я псих, хотя, конечно, настоящий псих именно так бы и сказал, и я сейчас именно что разговариваю с незнакомцем, который не может мне ответить, а еще я промокла до нитки, но… В общем, привет, я Маргарет. На самом деле все называют меня просто Мэгги. Потому что Маргарет – это какое-то бабушкино имя, да ведь?..

Меня несет. Неудержимо. Соберись, Мэгс, ради всего святого…

– И… я хотела принести свои извинения. Как я уже сказала, я очень на вас сердита, но и на себя тоже за то, что была такой идиоткой. Это был совершенно не мой день, и вы врезались в меня, или скорее я в вас, когда мне было совсем уж нехорошо. Я не могу даже выразить, как мне жаль испорченной… – Я энергично машу рукой, пытаясь изобразить шкатулку для драгоценностей. – И ругалась я исключительно на себя саму. Честно говоря, сначала я вообще подумала, что вы фонарный столб, если вам от этого легче…

Снова забывшись, я останавливаюсь в ожидании ответа. Он, в свою очередь, ведет себя абсолютно профессионально: просто смотрит вперед, сквозь меня, словно я часть пейзажа. Но если это так, тогда я сейчас, без сомнения, как один из тех больных голубей, которые разгуливают с шестью пальцами на одной лапе и полным их отсутствием на другой.

– Хотя, конечно, нет, кажется, это еще одно оскорбление. Господи, я совсем не умею извиняться… В общем, пожалуйста, не доносите на меня в полицию. Видите ли, мой отец – бифитер, он здесь работает, и если я что-то натворю, то получает по шапке, как правило, он. Я бы предложила заплатить, если бы могла, правда, но я работаю вон в той билетной кассе на холме, и я уверена, что одна только шкатулка стоит больше, чем моя годовая зарплата. Вы ведь знаете, сколько получают солдаты, ну вот, а бифитеры – только чуть-чуть побольше, так что я даже не могу попросить помощи у отца. Я бы предложила отполировать вам ботинки, чтобы хоть как-то загладить вину, но они у вас, похоже, в полном порядке. – Я показываю на его ботинки и вижу в них свое кривое отражение: волосы налипли на лицо, и уж не знаю, это капли дождя или нервного пота катятся у меня по лбу. Он вниз не смотрит. – Мне жаль, правда. Очень жаль. – Даже не мигает. – Ну что ж, в общем, всего вам доброго. Не стойте так целый день – так можно и варикоз заработать.

Варикоз заработать?! Честное слово, реши он разрядить мне в спину целый магазин, я бы сказала ему спасибо.

Даже и не знаю, чего я вообще ждала, учитывая, что бедняга не смог бы меня послать, даже если б захотел. Но я же видела, как он в нарушение военного кодекса взял и подмигнул мне – конечно, чтобы поставить меня в неловкое положение, – так что я надеялась увидеть хотя бы проблеск благодарности.

И тут я замираю на месте. Подавленная злость снова вскипает, и я не раздумывая марширую обратно к нему. На этот раз я стараюсь выпрямиться, а то что-то совсем ссутулилась в своем импульсивном покаянии.

– Вообще-то, прежде чем я уйду, я просто хотела сказать, что… в общем, вы сделали мне больно. Когда вы подняли шкатулку, то прищемили мне пальцы крышкой, и, как бы я ни переживала из-за того, что случилось, вы могли хотя бы извиниться для приличия.

Я замолкаю на мгновение, готовая к тому, что он закричит или даже направит на меня ружье, но он стоит по стойке смирно.

– И, э-э-э, вы тоже в меня врезались. Так что вы виноваты так же, как и я. Смотреть нужно, куда… и быть осторожнее, когда говорите по телефону. И, в общем, да, вот так. Я просто думаю, что…

Я замолкаю и натянуто улыбаюсь, типа «ну, как ты?», как улыбаются знакомому на улице, когда стараются быть вежливым, но при этом хотят избежать разговора любой ценой. Со вздохом я поворачиваюсь и ухожу, не оглядываясь.

В результате у меня перехватывает горло. Я даже пускаю глупую слезу, и, хоть я и пытаюсь сделать вид, что просто закашлялась, она все равно катится по моему глупому лицу, и я чувствую соленый вкус стыда. Я благодарна дождю за то, что он маскирует мои слезы. Я не сержусь на то, что человек, которого, я знаю точно, уволили бы за разговоры со мной, ничего мне не ответил. Но я расстроена. Расстроена тем, что капитально проваливаю все, за что берусь. Тем, что не могу исполнить ни один свой план без того, чтобы не растерять уверенность на полпути и не сожалеть обо всех принятых до той поры решениях. Я расстроена тем, что с каждой попыткой исправиться я все ближе подхожу к тому, чтобы признать – мой идиотизм не лечится.

Я расстроена – и это самое ужасное – тем, что каждая секунда моего позора транслируется в прямом эфире, в HD-качестве, на целую комнату людей, которые будут смотреть повторы и демонстрировать всем это видео, словно андерграундное кино, где я главная звезда. Прошлой зимой я застукала пару сотрудников Королевской сокровищницы за тем, что они хихикали над состряпанным кем-то клипом, в котором я поскальзываюсь на булыжной мостовой. Соответствующая музыка, наложенная на замедленную съемку, сделала свое дело – видео и правда выглядело комично, но в результате я уже и пописать не могу, не опасаясь того, что завтра кто-нибудь сольет очередное видео в групповой чат.

Учитывая, каким целеустремленным было мое утро, я в кои-то веки прихожу на работу пораньше и счастлива, что опередила Кевина. У меня есть достаточно времени, чтобы постоять в туалете под сушилкой для рук и тем самым избежать саркастического замечания о том, что я, похоже, добиралась на работу вплавь по Темзе. Подкладки в моем лифчике, однако, спасти не удалось, и в результате на груди остаются два жутких мокрых пятна, как будто у меня молоко потекло. К счастью, мои волосы отвлекают на себя большую часть внимания, так что, надеюсь, на сиськи никто и не посмотрит. Рассеянный жар сушилки соорудил мне дикую прическу из восьмидесятых, и даже после того, как я заплела волосы и снова смочила их водой, мелкие кудряшки все равно выбиваются из кос.

К тому времени, как я выхожу из туалета, мои коллеги уже прибыли и, рассевшись в общей комнате, хихикают за чашкой чая.

– Боже мой, это что-то с чем-то! Она вообще бесстыжая! И мокрая, как мышь! – Энди аж захлебывается от смеха. Ей двадцать семь лет, но она все никак не выйдет из школьной фазы «ах, я вся такая странная и необычная». Кроме того, она так и не выросла из главной вредины на детской площадке. Одета она в специально поношенную блузку с обожженным низом, а вокруг шеи у нее красуется кожаный черный ремешок с тяжелым металлическим кольцом. Если бы мы все еще были в школе, она травила бы меня за то, что я слушаю Тейлор Свифт, потому что любой «мейнстрим – это продукт капитализма, придуманный, чтобы промыть тебе мозги». Да, кстати, она покупает свои стразы на «Амазоне».

– Джулс из пресс-офиса рассказала мне, что видела, как она его домогалась. Глазки строила и все такое. Вот стыдоба-то! – Саманта не в силах продолжать, задыхаясь от хохота. Она у нас любительница поиграть в испорченный телефон – каждый день Саманта является на работу со своей сумкой от Paul’s Boutique, в которой, кажется, таскает сплетни, которые там, в ярко-розовых недрах, каким-то непостижимым образом превращаются в сюжет очередной драматической мыльной оперы.

Мое нутро подсказывает, что они говорят обо мне. Они меня еще не видят, но у меня сразу подводит живот, и я подумываю, не смыться ли мне обратно в туалет. Как только я начинаю медленно отходить, в комнату врывается Кевин. Дверь хлопает так сильно, что хлопья желтой краски отлетают от стены и падают на пол. Мои коллеги дружно поворачиваются на шум и видят меня, замешкавшуюся в углу. Энди смотрит на свою подельницу и прыскает в ладошку.

Энди всегда была чуть зловреднее остальных. Саманта однажды проговорилась, что ей нравится Брэн, – мы с ним тогда еще встречались. Он приходил со мной на несколько корпоративов в качестве моральной поддержки, и Энди умудрилась убедить себя, что ей он подходит больше, чем такой, как я. К счастью для меня – или, как оказалось, к несчастью, – она, похоже, единственная девушка, которую он отверг, и, разумеется, за это она меня теперь страшно презирает. Впрочем, презрение не мешало ей все время ошиваться рядом, когда он забирал меня с работы, а также бомбардировать его пьяными эсэмэсками ни свет ни заря. Меня все еще слегка подташнивает, когда я вижу Саманту, однако мне никогда не хватало смелости высказать ей все, что я думаю. Как оказалось, гораздо проще набраться уверенности и высказать все тому, кто по роду службы не имеет права ни двигаться, ни говорить.

– Эй вы, пора за работу. Ой, приветик, Маргарет, что-то ты сегодня рано. Случилось, что ль, чего, что ты вылезла из постели ни свет ни заря? – Кевин смотрит на остальных и усиленно подмигивает, и их дружное омерзительное хихиканье пробирает меня до костей. Я только и могу, что сесть в самую дальнюю от них кабинку и там придумывать остроумные комментарии, которыми могла бы стереть надменные улыбки с их физиономий.

Все утро я воображаю различные сценарии, как лучше привязать Энди, Саманту и Кевина к катапульте и запулить их через реку. Напротив билетной кассы, во рву, как раз имеется одна и сильно меня искушает.

Сегодня посетителей немного, так что я сижу, подперев подбородок, и стараюсь не сойти с ума. Самый большой плюс работы в центре Лондона – это возможность наблюдать за людьми: придумывать каждому историю, исходя из того, как он выглядит, насколько уверенно держится, как взаимодействует с окружающим миром. И это единственная положительная сторона моего ежедневного сидения в стеклянном аквариуме: я вижу всякого, кто подходит к Тауэру или прогуливается вокруг него. Туристы со всего мира стекаются сюда огромными толпами. Неизменно вооруженные камерами, которыми не умеют пользоваться, и одетые в рубашки цвета хаки. Иногда попадаются местные: мужчины в костюмах пытаются перещеголять друг друга чистотой произношения, силясь воткнуть в одно предложение как можно больше корпоративных жаргонизмов. Иногда мимо проплывает один из тех чуваков, которые ужасно меня бесят: у них настолько все хорошо, что они позволяют себе выйти на пробежку в обеденный перерыв. Пижоны.

По мостовой ковыляет пожилая пара. Хилый и сгорбленный муж подставил руку жене, и она держится за него – для равновесия. Впрочем, она держится за его руку не настолько крепко, чтобы это имело какой-то практический смысл, а он, конечно, не сможет ее поймать, если она упадет. Мне нравится думать, что она держится за него для того, чтобы он чувствовал, что все еще может поддержать и позаботиться о ней. Может быть, когда они были молоды, они гуляли по городу рука в руку. Заботливый муж, всегда готовый прийти жене на помощь. Но чем больше я на них смотрю, тем больше убеждаюсь, что безымянная жена никогда особо не нуждалась в том, чтобы ее спасали. Мне она представляется сильной и волевой женщиной. Может быть, она просто знала, как ему нравится чувствовать себя нужным, поэтому держалась за его руку, но все тяжести всегда тайком поднимала сама. Понятия не имею, хороша ли я в этой игре. Они вообще могут оказаться братом и сестрой, но такие фантазии отвлекают меня от унизительных событий этой недели.

В тот момент, когда пожилая пара пропадает из виду и я снова начинаю оглядывать окрестности, решая, кому из ни о чем не подозревающих прохожих придумать следующую историю, все вдруг замирают на месте. Волна смартфонов и камер поднимается к лицам, и все смотрят в одну точку. Похоже, это какая-то знаменитость; они здесь не редкость, но, как правило, не бывает никого интересного. Я тоже подаюсь вперед, чтобы понять, чего все переполошились. Ну а вдруг это Генри Кавилл наконец-то увидел мои томные комментарии и пришел, чтобы сразить меня наповал? Никогда не знаешь…

Из толпы появляется один из королевских гвардейцев. Он все еще затянут в ярко-красный мундир, и гвозди, которыми подбиты его ботинки, звякают о мостовую при каждом выверенном шаге, только вместо медвежьей шапки на нем теперь фуражка, и козырек надвинут на самые брови, скрывая лицо от любопытных зрителей. Он идет, суровый, точно робот, не отрывая глаз от дороги, лежащей перед ним. Не думаю, что видела когда-нибудь столь элегантного мужчину. Не только форма выделяет его на фоне остальных – он еще и возвышается надо всеми на голову.

Словно отрепетированным движением, плотная толпа расступается, пропуская его. Очарованная аудитория провожает его линзами камер, а он знай себе вышагивает мимо них. С виду совершенно равнодушный к количеству устремленных на него взглядов, гвардеец стал ходячей достопримечательностью.

– Видишь, я же говорил, что они настоящие! – восклицает в полном восторге ребенок с широко раскрытыми глазами, стоящий рядом с моим окошком. Мальчуган рядом с ним не замечает его сильный американский акцент и продолжает глазеть на солдата с открытым ртом, словно увидел супергероя, сошедшего со страниц комикса.

Гвардеец резко останавливается перед билетными кассами, слегка откидывается назад и обозревает вывеску. Переварив восторг по поводу того, что им удалось увидеть живого гвардейца не на посту, зеваки медленно расходятся, остаются только самые любопытные.

Он наклоняется к первому окошку, которое мне с моего места не видно. Развернувшись назад в кресле, я напрягаю слух, чтобы услышать, что ему отвечает Саманта, из офиса.

– Ты уверен, что ничего не перепутал, дружок? Ладно, хорошо, раз так. – Я слышу, как она барабанит своими акриловыми ногтями по столу. Он спрашивает про кого-то, и, кто бы это ни был, Саманта вдруг заинтересовалась.

– Так у нее, значит, неприятности? – Она не может не собирать сплетни; и эта сегодня вечером станет главной новостью в раздевалке. То, что ей беззвучно отвечает гвардеец, явно ее обижает, ногти перестают выбивать дробь. – Господи боже мой, я же просто спросила. Вон там, с другой стороны.

Только когда гвардеец начинает шагать вдоль ряда окошек по направлению к моему, я наконец узнаю его. И начинаю паниковать, поскольку то самое немигающее и неподвижное лицо, которое я донимала только сегодня утром, подходит ко мне все ближе и ближе, и оно все такое же устрашающее. Он пришел прочитать мне отповедь? Отплатить мне той же монетой? Господи, что же мне делать? Я вскакиваю с места, готовая сбежать в заднюю комнату, и тут раздается стук в окно, заставляющий меня подпрыгнуть.

– Марго! – зовет знакомый приглушенный голос из-за стекла. Теперь я думаю, что лучше бы рискнула и выслушала отповедь гвардейца, поскольку эта встреча – самое худшее из всего, что я могу придумать.

Брэн прижимает ладони к стеклу. Металлические запонки на его свежевыглаженной рубашке неритмично звякают при каждом движении, и, хотя я стараюсь не смотреть на него, он заполняет собой все видимое пространство.

– Мы можем поговорить?

Я качаю головой.

– Ну перестань, детка, – канючит он.

– Я работаю, Брэн.

Он оглядывается на очередь, которая уже выстроилась за ним.

– Ну, тебе не удастся никого обслужить, пока ты не поговоришь со мной, поэтому давай не будем тянуть, ладно?

У меня сосет под ложечкой, и я понимаю, что если я не хочу устраивать сцену, то мне придется подчиниться. Опустив жалюзи в кабинке, я выскальзываю наружу к моему экс-бойфренду.

– Что тебе нужно, Брэн? – Голос мой звучит бесцветно и неласково.

– Я хотел тебя увидеть. О господи, Марго, я так по тебе скучаю. – Он подается вперед с явным намерением взять меня за руку, но я уворачиваюсь.

– Ты тратишь мое время, мне надо вернуться к работе. Мой перерыв закончился двадцать минут назад, – вру я и направляюсь обратно в офис, но он ловит меня за руку и не дает сделать следующий шаг.

– Марго…

– Пожалуйста, отпусти меня. Я не могу здесь выяснять отношения.

– Что случилось с твоим лицом? – спрашивает он, рассматривая мой синяк. Я инстинктивно поднимаю руку, чтобы его прикрыть. – Тебя кто-то ударил?

– Да нет же. Я упала на этот дурацкий сейф. Отпусти меня уже, а?

– Ладно тебе, Марго. Я пришел, чтобы тебя увидеть. Я же обещал тебе, что приду. – Я пытаюсь вырваться, но он только сильнее притягивает меня к себе, из-за чего я спотыкаюсь, и мне приходится схватиться за него, чтобы не упасть.

Брэн принимает это за приглашение к поцелую, но, когда он наклоняется ко мне, я отворачиваюсь; он промахивается и в результате попадает губами мне в щеку.

С широко открытыми глазами, в той же позе, я встречаюсь взглядом с гвардейцем, который был здесь несколько минут назад. Его явно остановили, когда он шел обратно внутрь, потому что теперь он стоит у главных ворот, игнорируя туристов, которые окружили его, пытаясь сделать с ним селфи. Гвардеец не отводит взгляда, мы так и смотрим друг на друга, и в итоге я отворачиваюсь первой, осознав, что губы Брэна по-прежнему прижаты к моей щеке. Тот факт, что я снова попала в идиотское положение на глазах у этого парня, материализуется у меня в сильнейшее головокружение. Я отталкиваю бывшего и забегаю обратно в кабинку, захлопываю дверь и запираю ее изнутри, пока он снова не сломал мою решимость.

Я стою, прислонившись спиной к двери, и пытаюсь отдышаться. Брэн не сможет открыть замок, но тошнота, поднимающаяся к горлу, заставляет меня сделать все, чтобы избавиться от ее причины. Я тяжело дышу, и мне приходится прижать ладонь к груди, чтобы успокоиться.

– Все хорошо, все хорошо, – повторяю я шепотом, пока дыхание не приходит в норму, а чувство обреченности не отпускает меня.

Со стоном я бью себя ладонью по лбу. Но у меня нет времени рассуждать о собственном идиотизме или посылать проклятия вселенной, потому что из своего офиса появляется Кевин с прищуренными глазами. Я быстро поднимаю жалюзи, снова открывая себя публике.

– Вернись к работе, – выплевывает он сквозь сжатые зубы, и, когда я говорю «выплевывает», я имею в виду – буквально выплевывает. Это мерзко. Солнечный луч, проникший в мрачный офис, подсвечивает маленькие капельки, вылетающие у него изо рта и рассыпающиеся по полу.

Он резко тычет большим пальцем в направлении окна. Я подавляю желание саркастически отсалютовать ему, поскольку он ведет себя как сержант, а не менеджер билетной кассы, чья самая большая ответственность заключается в том, чтобы выбирать раз в месяц канцелярские принадлежности по каталогу. И это притом, что в основном вся работа делается на компьютере…

Как и ожидалось, желающих попасть в средневековый замок во вторник днем оказалось не так уж много. На самом деле в течение следующих трех часов я обслужила четырех человек, причем один из них перепутал нас с информационным центром и спросил меня, где тут ближайший туалет. Гвардеец тоже больше не возвращался. Может быть, я поторопилась с паникой, и он вовсе не меня искал. По крайней мере, хотя бы об этом можно сейчас не беспокоиться, но отсутствие работы освобождает кучу времени на размышления о Брэне, так что, когда стрелка часов наконец-то подползает к пяти, у меня уже ноги сводит от желания уйти.

Выглянув из окна проверить, не маячит ли на горизонте мой гад ползучий бывший, я выскальзываю из офиса и быстро возвращаюсь в Тауэр. Охранник Боб улыбается мне, и мое напряжение спадает. Никто не может последовать за мной сюда; я в безопасности за этими стенами.

Не обремененная тяжеленной сумкой с деньгами, я снова выбираю живописный маршрут – по Водному переулку, через арку Кровавой башни и вверх по Бродуокским ступеням во двор. Я иду вверх по лестнице и уже вижу пушистый верх медвежьих шапок гвардейцев, которые заканчивают свой караул на сегодня, как вдруг меня снова зовут по имени.

– Марго! Подожди!

– Да господи, ради всего свя… – бормочу я, пока Брэн бежит по направлению ко мне через арку.

Не желая выставлять напоказ грязное белье посреди замка, я продолжаю подниматься, но его длинные ноги догоняют меня, как раз когда я прохожу мимо двух караульных будок с часовыми у Королевской сокровищницы.

Он снова хватает меня за руку и тянет к себе.

– Как ты вообще сюда попал? – спрашиваю я сквозь зубы, стараясь не привлекать внимания.

– Энди меня впустила. – Он кивает на лестницу, по которой нас догоняют Энди с Самантой. Склонившись друг к другу, они смотрят на нас и перешептываются. Я с такой силой сжимаю кулаки, что мои обгрызенные ногти впиваются в ладони.

– Почему ты убежала? После всего, что я для тебя сделал, я не заслуживаю такого обращения. – Меня наполняет холодная пустота. Он имеет в виду маму.

Я снова пытаюсь высвободить руку из его железной хватки. И снова, с еще большей силой, он притягивает меня к себе, так что у меня выступают слезы на глазах. Он наклоняется ко мне.

– НАЗАД! – гремит по двору голос. Мы оба подпрыгиваем, от удивления Брэн сразу отпускает меня. Я нахожу источник звука: один из гвардейцев стоит перед будкой, он делает пару шагов на месте, впечатывая ботинки в бетон, и снова замирает по стойке смирно. И только глаза компрометируют его беспристрастность. Он смотрит на нас с Брэном, а мы, остолбенев, смотрим на него.

Его голос эхом разлетается по всему Тауэру, из-за чего на нас обращают внимание уже все служащие, собирающиеся домой. В окне дома у Брэна за спиной возникает круглое лицо доктора. У меня перехватывает дыхание, и я тру пальцы о ладони; они легко скользят по влажной коже, и я сжимаю и разжимаю кулаки с такой скоростью, что руки снова высыхают.

А потом я делаю то единственное, что умею. Я убегаю. Ну, на самом деле как раз убегать-то я и не умею. Скорее я просто быстро иду к ближайшему выходу за Сокровищницей. Двадцать шагов кажутся двадцатью милями. И с каждым шагом мои ноги тяжелеют, и слезы катятся по лицу. Я ощущаю себя абсолютно голой, и это чувство не стало бы сильнее, даже будь я действительно без одежды.

Оба гвардейца смотрят, как я приближаюсь, поскольку мне необходимо миновать их, чтобы сбежать. Тот, который ближе к выходу, тот, который и пришел мне на помощь и в то же время так сильно все усложнил, пристально на меня смотрит, когда я прохожу мимо. Сквозь слезы я смотрю на его лицо, напряженное и лишенное выражения, и его суровые черты только добавляют веса моему унижению.

Я останавливаюсь перед ним и резко вытираю слезы тыльной стороной ладони. Снова вижу те же самые вихри цвета питерсита. Мне слишком хорошо знакомы эти глаза.

Рыдание, закипающее в груди, гонит меня от него прочь. Идя домой – в мою личную крепость, – я оглядываюсь, чтобы убедиться, что меня никто не преследует, и вижу Годдерса, бифитера, все еще одетого в форму, со шляпой, зажатой между рукой и круглым животом, который выпроваживает Брэна вниз по лестнице. Маленькая милость.

Глава 5

– Лучше бы я влепила ему пощечину, – сообщаю я Люси, стоя в дверях на балкон. Она исполняет пару танцевальных движений своей блестящей шейкой и приятно чирикает. – Или хотя бы сказала что-нибудь этакое… даже не знаю, например: «Единственное, чего ты заслуживаешь, – это провести ночь у позорного столба наедине с тридцатью бифитерами и ведром с вороньим дерьмом».

Чопорная ворониха отворачивается, словно смутившись.

– Окей, окей, тогда, может, просто пусть навсегда остается в подземелье Белой башни.

Она хлопает крыльями в одобрение.

– Хотя маме он всегда нравился, – говорю я, немного остывая. – Они вместе готовили… ну, то есть она готовила, а он мыл и чистил для нее овощи. Она эту часть ненавидела. Я думаю, ему это нравилось, потому что со своей матерью он провел очень мало времени. Моя его практически усыновила.

Кромвель прыгает мне на колени, и мне приходится держать его, поскольку он заприметил противника. Я глажу его по носу.

– Он единственный из моих парней знал маму. – Шершавый язычок моего кота любовно лижет мне пальцы. – Знаешь, – усмехаюсь я, но не потому, что мне смешно, вовсе нет, – по-моему, он плакал не меньше меня, когда она умерла. Он просыпался около полудня и менял обе наши подушки, потому что они были насквозь мокрые от слез. Мы целыми днями просто лежали в обнимку и молчали; никто не хотел ни разговаривать, ни чтобы с ним разговаривали. Я никогда не любила его сильнее, чем в те месяцы, – я резко смахиваю слезу со щеки, – наверное, потому что мне не приходилось выслушивать весь этот бред, который он обычно несет своим тупым ртом.

Я встаю, и Кромвель спрыгивает у меня с колен.

– В любом случае мне есть о чем подумать, кроме него. – Я подбираю историческую книгу, которая лежала открытой на столе в патио. На обложке красуется военный корабль с жуткой женщиной у штурвала. Ее вьющиеся от морской соли волосы выбиваются из-под кожаной треуголки. – Читать про женщин-пиратов намного интереснее, чем напоминать себе, что за три прошедших дня один гвардеец наблюдал, как я в очередной раз попадаю в идиотскую ситуацию, чаще, чем я покидала Тауэр на этой неделе.

Шестой раз за день имя Брэна высвечивается у меня в телефоне, сопровождаемое противной вибрацией (телефон дребезжит, как пневматическая дрель, у меня по столу). Я беру его только для того, чтобы закатить глаза и выключить. Вооружившись ручкой и стикерами, я запрыгиваю обратно в постель, занимая свое обычное для выходных дней положение.

Через несколько часов я дочитываю книгу и захлопываю ее. Из-за множества моих пометок в ней теперь добавилась как минимум тысяча слов и она стала вдвое толще. Руку у меня сводит судорогой, и я решаю наконец выйти из комнаты.

– Ты в порядке, детка? – Отец приветствует меня, пока я мнусь в дверях гостиной. – Принести тебе чего-нибудь? Хочешь, выпьем чаю? – Он собирается встать, но я кладу руку ему на плечо и останавливаю его.

– Все нормально, я сейчас чего-нибудь быстренько перекушу. – Он снова опускается на место и грустно мне улыбается.

– Хорошо, милая. Ты только смотри, кушай хорошо, ладно? – Я киваю и иду на кухню. Набрав полные руки разнообразных закусок, я спускаюсь на один пролет и сажусь в комнате, которую считаю маминой.

Вообще-то она никогда здесь не жила, но я знаю, что ей бы понравилось. Ей бы подошел замок – я уверена, что она в прошлой жизни была из королевской семьи. Неважно, сколько у нас было денег, неважно, что вся ее одежда была куплена на распродаже в благотворительном магазине, она всегда так гордо себя держала, так уверенно, что ни у кого не было сомнений в том, что она звезда.

Когда мама умерла, мы перенесли большинство ее вещей из старого дома и разложили их здесь. Стены увешаны ее фотографиями, всякие безделушки, которые она собирала в путешествиях, выстроились на полках. Я люблю пить чай в ее компании, ну, или хотя бы в компании того, что от нее осталось. Мы всегда ужинали всей семьей, пока она была еще с нами; иногда мы ждали до полуночи, когда отец придет с работы, чтобы поужинать с ним вместе. Мама давала мне что-нибудь пожевать в ожидании, но мы обе так хотели послушать, как прошел его день, что никогда не возражали. И сейчас мне кажется, что я пью чай с ней вместе, сидя в этой комнате, окруженная всеми ее вещами.

Подождав, пока затихнет мягкое гуденье телевизора наверху, я прохожу по лестнице мимо отца. Он повторит мой маршрут и проведет некоторое время в забитой вещами комнате, а потом закроет дверь до утра.

– Доброй ночи, дорогая.

– Доброй ночи, папа.

Я проспала. Опять. Я поставила себе будильник, но после череды звонков от моего бывшего, которые продолжались до поздней ночи, мне ничего не оставалось, кроме как снова выключить телефон.

Я спешу на работу – вдоль внутренней стены, потом через двор, – низко опустив голову и закрывшись волосами, когда прохожу мимо часовых. Я понятия не имею, тот же это гвардеец или нет, – насколько мне известно, полк сменился, и я прячусь от какого-то ничего не подозревающего валлийца, но не хочу рисковать.

Ввалившись в офис с десятиминутным опозданием, я все равно появляюсь раньше Кевина, так что он будет думать, что я на самом деле пришла на десять минут раньше. Ну, до тех пор, пока Саманта неизбежно меня не заложит.

Сев в кресло, я снова включаю телефон, готовясь мысленно к цунами дерьма от Брэна. Даже когда он не пытался проверить, сколько раз он сможет позвонить мне за одну минуту, он все равно был единственным, чье имя всплывало на экране моего телефона. В универе я была той самой невыносимой девушкой, чья жизнь вертелась вокруг ее парня. Все друзья Брэна стали моими друзьями, поскольку я жила, стараясь быть к нему как можно ближе. Вплоть до нашего разрыва я проводила практически все свое время с ним; никогда не строила планов с кем-то еще, чтобы быть свободной для него.

И не успела оглянуться, как оттолкнула всех своих друзей; когда универ закончился и мы перестали видеться – а это было единственное, что заставляло меня хотя бы здороваться, – все стало еще хуже. К тому моменту, как мы с Брэном стали жить вместе, я могла днями не разговаривать вообще ни с одной живой душой, если у Брэна были не связанные со мной планы. Я, видимо, считала, что если я изолирую себя, покажу ему, что он заменяет мне целый мир, что я люблю его больше всех на свете, то, может быть, в ответ и ему будет достаточно только меня.

Конечно, я ошибалась. И сейчас, когда его нет рядом, нет его друзей и его жизни, в моем телефоне пусто, как в пачке бисквитов, попавшей в руки к моему папе. Я наблюдаю за жизнью моих старых друзей по фотографиям в соцсетях и мечтаю, чтобы кто-нибудь вспомнил обо мне, надеюсь, что они как-то прочтут мои мысли и сделают то, на что у меня недостает мужества.

Даже не знаю, зачем я вообще снова включила телефон. Он сразу зазвонил, и, когда я дождалась окончания звонка, немедленно пришло сообщение.

Брэн: Пожалуйста, ответь на мой звонок, Мэгги. Х

Я убираю телефон в карман, не отвечая на сообщение, он снова звякает.

Брэн: Пожалуйста х

Брэн: Прости меня за вчерашнее…

Собрав остатки воли в кулак – а собирать-то почти и нечего, – я швыряю телефон в ящик стола. Руки чешутся снова посмотреть на экран, ответить, но я занимаю себя тем, что смотрю в окно. Я провожу утро, игнорируя звук непрерывного жужжания и представляя себе, что я похищенная принцесса, запертая вдали от мира. Я воображаю, что прекрасный принц уже спешит мне на помощь, чтобы убить злого короля Кевина и его двуглавого дракона.

«Мэгги, Мэгги!» – скажет он хриплым после тяжелого боя голосом, дыша так, как герои дышат в кино, когда наконец находят героиню и так полны любовью, что только и могут, что держать ее в объятиях и повторять ее имя. Он отведет волосы с моего лица и приподнимет мой подбородок руками, испачканными в крови, и его сине-зеленые глаза скажут мне все, что он не в силах произнести. Он наклонится ко мне и прошепчет…

– Мэм! – От стука в стекло я вздрагиваю и выпадаю из мечты на самом интересном месте. Рука, которая только что приподнимала мой подбородок, соскальзывает с края стола, и я падаю лицом в клавиатуру.

– О черт. – С той стороны стекла стоит гвардеец; он все еще не опустил кулак, которым колотил по стеклу, застыв в шоке от моей непреднамеренной попытки вырубить себя.

– Вы в порядке?

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, и я вижу в стекле отражение своих таких же. Я потираю лоб, синяк с прошлой ночи еще болит. Кивая, я неловко улыбаюсь, но выброс адреналина оттого, что я вижу его, притупляет боль.

Гвардеец стоит по стойке смирно, фуражку держит под мышкой; он в мундире, белый кожаный ремень туго стягивает талию. Он явно напряжен – об этом говорят и строевая стойка, и обеспокоенное лицо. Охряные кудри падают ему на лоб, и он убирает их назад, позволяя мне рассмотреть его глаза и маленькую родинку над левой бровью. И еще одну – у него на шее, прямо над воротником. И под губой. Мама всегда говорила, что такие родинки помечают место, куда тебя в прошлой жизни поцеловала твоя родственная душа, и что поэтому я вся в веснушках. «Тебя в прошлой жизни любили так же, как любят в этой», – говорила она, покрывая шутливыми поцелуями мое лицо.

– Да, в порядке. Прошу прощения, – отвечаю я, потирая лицо. Уверена, что вся щека у меня в отпечатках пластиковых клавиш. – В облаках витаю…

Он откашливается и выпрямляется. Складка между бровями исчезает, и его лицо снова принимает бесстрастное выражение. Очевидно, он готовится отчитать меня за то, что я вчера приставала к нему под дождем.

– Чем я могу помочь? Вы ведь в курсе, что вам не нужен билет, чтобы попасть внутрь? – шучу я, чтобы разрядить обстановку. Естественно, он не смеется.

– Я… – начинает гвардеец, но замолкает. Он мнется и наклоняется к окошку. – Я просто хотел… – Он снова замолкает и кладет фуражку на выступ под окошком.

– Подождите.

Гвардеец подбирается и отодвигается от окна. Я выключаю компьютер, хватаю телефон из ящика и выхожу к нему наружу. Надо сказать, что во мне пять футов девять дюймов росту [10], и я всегда чувствую себя великаном, стоя рядом буквально с кем угодно. Но этот джентльмен, должно быть, ростом как минимум шесть футов три дюйма, а чувство собственного превосходства добавляет ему еще дюймов шесть. Для большинства это унизительно – ощущать себя маленьким, а мне помогает спрятаться, почувствовать себя защищенной от непроизвольно вытаращенных глаз, которые следят за мной. Я чувствую себя в безопасности, стоя в его тени.

– Я там практически ничего не слышу, – говорю я ему. Это невинная ложь; звук там действительно немного приглушенный, но, помимо всего прочего, любые разговоры через стекло, кроме покупки билетов и передачи денег, выглядят несколько странно. Я не обращаю внимания на пертурбации, творящиеся у меня в животе.

Он снова прокашливается.

– Я приходил вчера, мэм…

– Пожалуйста, называйте меня Мэгги. Ну, то есть если хотите, то можете обращаться ко мне «мэм», но для меня это всегда звучит как «мам», и я чувствую себя старой.

Он стоически кивает и продолжает:

– …но мне сказали, что вчера у вас был выходной. Я и позавчера приходил, но… Вы были заняты. – Ну вот оно – буквально королевская отповедь. Завесив лицо волосами, я покусываю щеку изнутри и готовлюсь к неизбежной лекции.

– Я пришел принести извинения за нашу первую встречу. – Он кидает взгляд на мою руку, а потом на синяк у меня на лбу. Удивленная оборотом, который принял наш разговор, я прячу лиловый ноготь в кулак и улыбаюсь ему. – Я в полном ужасе от того, как обошелся с вами. Зная, что поранил вас, я потом вел себя так нагло… Это непростительно, и я пойму, если вы не примите мои извинения. Но, пожалуйста, знайте, что на меня это совсем не похоже и мое поведение тоже стало результатом тяжелого дня.

– Да боже мой… – Я стараюсь разрядить напряжение между нами, видя, что ему хочется быть здесь примерно так же, как ребенку, которого заставили извиняться перед соседями за то, что он запулил футбольный мяч через забор. – Правда, все нормально. Спасибо вам за извинения. Думаю, теперь мы в расчете.

Он расслабляется на минуту, но вскоре его лицо снова суровеет, и серьезность возвращается.

– Кроме того, я приходил вчера, потому что хотел убедиться, что вы… Я знаю, что расстроил вас – снова – тогда, во дворе с вашим… с тем парнем. И я подумал, что должен, наверное, прийти и убедиться, что вы в порядке. И извиниться… еще раз. – Он прячет глаза на последних словах.

– О господи, да нет же, не стоит, точно не стоит. Пожалуйста, вы просто выполняли свою работу. Я понимаю.

Мое лицо горит.

– Да вообще-то нет. Я думал… А, неважно. Мне не следовало вмешиваться. Я не должен был влезать между вами и вашим… партнером. – Он с трудом подбирает слова.

– Бывшим, – исправляю я его. – Вообще-то я должна вас поблагодарить за то, что вы вмешались. Хотя не могли бы вы в следующий раз сделать это чуточку потише? У меня чуть инфаркт не случился. – Я опускаю тот момент, что произошедшее благодаря непрошеной огласке уже два дня как главный предмет обсуждения в Тауэре.

– Я… кажется, у вас телефон звонит, – говорит он, привлекая мое внимание к громкому жужжанию у меня в кармане брюк. – Я, кхм, не буду вам мешать… Мне, наверное, пора… – Он надевает фуражку на голову, готовясь уйти.

– О, не обращайте внимания. Это тот самый бывший. – Я устало усмехаюсь. – Учитывая, сколько раз он мне позвонил за последние несколько дней, можно подумать, что он работает в кол-центре, а я единственный клиент.

Гвардеец хмурится.

– Надеюсь, ему скоро надоест, – смущенно добавляю я, засовывая руку в карман, чтобы сбросить звонок.

– Так вы точно в порядке? После всего… – Он снова показывает на мои прищемленные пальцы.

– В полном порядке. – Если не считать нервный тайфун у меня в животе, разумеется.

– Я рад. – Он снова откашливается. И добавляет, чуть улыбнувшись: – Мэгги.

– Я знала, что мы сможем обойтись без формальностей! – поддразниваю я.

Он видимо расслабляется и выдыхает, словно все это время не дышал.

– Спасибо вам, что пришли. И да, простите меня за то, что донимала вас на службе. Не знаю, что на меня нашло. – Мне приснился про него странный сон, вот что нашло, но вряд ли про это стоит рассказывать направо и налево. – Я так скоро на учет в полицию попаду.

– Знаете, иногда бывает довольно скучно стоять там по два часа. Обычно с нами пытаются поговорить только туристы – орут что-нибудь, чтобы заставить нас пошевелиться. А с вами было интересно. Мне понравилось, – отвечает гвардеец, чуть пожимая плечами, и намек на улыбку, чуть тронувшую его губы, говорит мне о том, что за железной выправкой скрывается живой человек. Мне почему-то кажется, что это какое-то достижение, и я не могу сдержать улыбку.

– Простите меня, я до сих пор не спросила, как вас зовут?

Безымянный солдат не успевает ответить.

– Марго! – грохочет голос с Тауэрского холма. – А это еще кто?

Мне хочется кричать. Брэн подходит к нам, задыхаясь, сжимая в руке телефон.

– Брэн, пожалуйста. Я занята. – Я киваю на пустой офис и на очередь, которая начала расти у окошка Энди.

Он наклоняется ко мне, хватая меня за руку.

– Занята тем, что строишь глазки солдатам? – Он пытается оттащить меня в сторону.

– Мэгги? – Гвардеец обращается ко мне, и выглядит он еще суровее, чем раньше, если это вообще возможно. Брэн смотрит на него с упреком, оглядывая с головы до ног. Я с трудом сглатываю комок, подступивший к горлу, но из-за моего растущего смущения и силы, с которой Брэм сжимает мою руку, слезы снова подступают к глазам, готовые вот-вот пролиться.

– Мне очень жаль, сэр, – обращаюсь я к гвардейцу с покаянным видом.

Брэн усмехается ему в лицо и поворачивается ко мне с уничижительной улыбкой.

– Так вот почему ты сбрасываешь мои звонки, да? Я был уже на полпути сюда, когда ты наконец взяла трубку, и я все слышал, до последнего слова, как ты неловко пыталась с ним заигрывать.

Он еще сильнее сжимает мою руку, и я морщусь.

– Что? Нет… я… Брэн… – У меня все тело горит от неловкости, я снова не могу найти слов и оглядываюсь: Кевин, Энди и Саманта – все прилипли к стеклу в одной из кабинок и толкаются за лучшее место. Я перевожу взгляд на жвачку на тротуаре, изо всех сил стараясь не заплакать и сдержать тошноту.

– Пожалуйста, ты делаешь мне больно.

Свободной рукой я пытаюсь разжать его пальцы.

Но он не отпускает меня, а, наоборот, прижимает к себе и собирается продолжить свои ревнивые обвинения, как вдруг его резко прерывают.

Гвардеец откашливается, и я понимаю, что он сейчас выдаст какое-нибудь неловкое извинение, чтобы побыстрее отсюда свалить.

– Я скажу всего один раз: убери от нее руки и уматывай отсюда.

В полном шоке я таращусь на него. Он даже не смотрит на Брэна, но зато не сводит глаз с меня. Его мальчишеская нервозность, кажется, прошла, и я ежусь под его пристальным взглядом.

Брэн усмехается.

– Я слыхал, что вы, ребята, звезд с неба не хватаете, так что позволь мне популярно тебе объяснить: это моя девушка, и она счастлива меня видеть, правда же, Марго? У нас есть планы. И не хватало еще, чтобы мне тут приказывал какой-то пижон в дурацком костюме. Возвращайся к тому, что хорошо умеешь, – заткнуться и стоять смирно.

– Ты не мой парень, – робко бормочу я. Появление союзника действует на меня как адреналин, помогая снова обрести голос.

– Да ладно тебе, Марго, ты сама не знаешь, что говоришь, потому что этот парень действует тебе на нервы. Пойдем поговорим. – Он пытается утянуть меня в сторону, больно дергая за руку, но я сопротивляюсь как могу.

– Забавно, ведь мы с Мэгги как раз собирались пообедать. Ты, может, даты перепутал? – Гвардеец делает шаг вперед и кладет руку Брэну на плечо, его широкая ладонь крепко сжимает тщедушное тело моего бывшего. – Я, кажется, велел тебе убрать от нее руки… – Он еле шепчет, я даже не могу разобрать что. Но что бы это ни было, эффект налицо. Моя рука снова свободна, и я потираю больное место.

– Ладно. Я тебе позвоню, Марго. Только ответь в этот раз на звонок, хорошо, детка? – И с этими словами Брэн, шаркая, уматывает туда, откуда пришел, – дождавшись, однако, чтобы гвардеец саркастическим взмахом руки отправил его восвояси.

Гвардеец разворачивается ко мне и спрашивает, как я себя чувствую, его взгляд уже совершенно не устрашающий. Я не сразу могу сформулировать мысли. Перед глазами проплывают события двух последних дней, кружась в слезах, которые все труднее сдерживать. Я пробую извиниться, но неловкость сдавливает мне грудь, и я начинаю задыхаться. Он подходит и осторожно берет меня за руку.

– Ты не против? – спрашивает он неуверенно и, когда я киваю, аккуратно ведет меня к скамейке позади кассы. Мы сидим в комфортном молчании, пока я собираюсь с мыслями.

– Никогда не проси прощения за такие вещи… ни у кого, – нарушает он молчание, и я слабо улыбаюсь ему.

– Спасибо. И еще спасибо за то, что вы сделали там, сэр…

– Фредди. Пожалуйста, зови меня Фредди. – Через некоторое время он встает и выжидательно на меня смотрит. – Ну что, пойдем тогда?

Заметив мое замешательство, он продолжает:

– Я знаю, что вообще-то мы никуда не собирались, но, судя по твоему виду, тебе необходимо выпить. Хотя, к сожалению, самое крепкое, что я могу предложить, пока мы оба на службе, – это кофе.

Он подает мне руку, и я принимаю ее с улыбкой.

Прямо за Тауэром, между офисными зданиями, стоит разрушенная церковь Святого Дунстана-на-Востоке. Она была разбомблена во время Второй мировой войны, однако ее средневековые колонны еще стоят, увитые плющом и цветущим взрывом фиолетовых глициний. Без крыши церковь должна казаться обнаженной, но весна достроила ее природными заплатами. Густо переплетенные ветки деревьев закрывают от городской суеты и переносят в спокойное безвременье. Лишенные витражей окна пропускают солнечный свет через готические арки, сияющие под теплым взглядом солнца. Несмотря на запустение, в церкви есть что-то божественное. Как может ужасная трагедия превратить что-то и без того совершенное в нечто магическое? Это лондонский Эдем.

Неловко держа в руках горячие бумажные стаканчики, мы с Фредди сидим рядом на одной из разрушенных стен. Очевидно, что ни один из нас не знает, что сказать. Что ты можешь сказать незнакомцу, перед которым несколько раз опозорилась и который только что спас тебя от психованного экс-бойфренда?

Я рассматриваю его, отчаянно ищу, за что бы зацепиться и начать разговор. У него идеальная осанка, даже когда он сидит. Я начинаю думать, что в его форму, должно быть, вшит какой-то стержень, а может, и корсет, не позволяющий сутулиться. Он старается не дотрагиваться пятками своих идеально отполированных и начищенных ботинок до стены. Даже в свободное время он ведет себя словно на службе. Интересно, он и спит, как Дракула, неподвижно и скованно, словно в жестком деревянном гробу?

– Вот никогда бы не подумала, глядя на тебя, что ты любишь горячий шоколад, – начинаю я его поддразнивать, в то время как он пытается через маленькую дырочку в пластиковой крышке втянуть в себя взбитые сливки.

Он опускает стаканчик и откашливается.

– Ты считаешь, что гвардеец не может наслаждаться горячим шоколадом, потому что это недостаточно мужественно? – Он так прекрасно выражается, что мог бы декламировать Желтые страницы [11] и все равно наводить страх.

Черт. Молодец, Мэгги. Единственное, что я умею, так это вляпываться в это самое буквально на каждом шагу!

– Шучу! Не смотри на меня так испуганно. – Он прыскает, а я с облегчением выдыхаю и с интересом поглядываю на него. – Если это тебя удивляет, видела бы ты, что я заказываю в баре.

– Ты любитель розового джина?

– Хуже – коктейлей.

После непродолжительного смеха разговор снова затихает. Я думаю, неудивительно, что парень, выбравший службу, где наказывают за общение с кем-либо, не сильно разговорчив. Но сейчас это необременительное молчание. Я потягиваю кофе, и мое волнение от сегодняшних событий рассеивается.

– Он всегда был… таким? – вдруг спрашивает Фредди, словно думал об этом некоторое время и давно собирался прояснить этот вопрос. И тут же идет на попятную: – Подожди… ты не должна отвечать. Это не мое дело. Я не должен был вмешиваться. Опять.

– Ты просто поставил его на место, чего я за семь лет так и не смогла сделать! Я не против, можешь спрашивать.

Он смотрит на меня с облегчением и снова переводит взгляд на свой стаканчик, а я продолжаю:

– Честно говоря, я не уверена. Для тебя это, должно быть, глупо звучит, потому что у него теперь прямо на лбу написано «козел», но… Наверное, с ним я чувствовала себя особенной. Это было прекрасно первые несколько лет. Мы вместе учились в универе и никогда не расставались. Я была на все для него готова, и он был на все готов ради меня. И он мне очень помог пережить… многое. Но когда мы выпустились, все стало меняться. Он нашел работу на самой низкой должности в какой-то финансовой компании. Я только один раз видела его коллег, и мне на всю жизнь хватило. Если нужно объяснить, что такое токсичная маскулинность, можно просто этих придурков показать. С тех пор он становился все хуже и хуже. Он не имел никакого влияния на работе, у него не было репутации, поэтому он начал командовать дома и в итоге превратился в «одного из тех парней», разрушив свою личность, а заодно и меня.

Я слышу, как колотится мое сердце. Я знаю, что мне нужно остановиться, но что-то в спокойной позе Фредди заставляет меня говорить дальше. Он все так же молчит, и лицо его непроницаемо, но я вижу, что он внимательно слушает. И я так давно не разговаривала ни с кем, кроме воронов, обо всем этом.

– Но я все равно никуда не ушла. Признать, что парень, которого я считала любовью всей своей жизни, ведет себя… скажем, не очень красиво, оказалось намного труднее, чем я думала. Я каждый день верила, что человек, с которым я смеялась, на которого могла положиться, которого любила… все еще где-то есть. Что, может, если я буду напоминать ему, как он меня любил, если буду идеальной девушкой и посвящу себя ему, он увидит свою ошибку и вернется ко мне. Но сейчас я понимаю, что на самом деле он никогда меня не любил, раз мог спокойно смотреть, как я разваливаюсь на части у него на глазах, снова и снова. Казалось, что он подсел на мои слезы так же, как я подсела на возвращения к нему. Не знаю, чего я ожидала. Знаю только, что тогда я бы снова и снова выбирала такую жизнь, лишь бы не быть одной. Я уже потеряла кое-кого очень близкого, и… я просто не могла потерять и его тоже. Но было поздно – я давно его потеряла.

Я слишком много вывалила на Фредди. Он по-прежнему на меня не смотрит. Он сидит, уставившись на остатки шоколада, которые гоняет по дну стаканчика.

– Мне стоило просто остаться с моим котом. – Я делано смеюсь, надеясь развеять напряжение, вдруг охватившее нас. Как и ожидалось, он не смеется со мной вместе.

– Так это ты от него ушла?

– Технически да, хотя у меня не было особого выбора. После третьего романа на стороне я рассказала отцу, и уже через полчаса папа, Ричи и Годдерс – два других бифитера – подкатили к нашей квартире на маленьком зеленом «Мини Купере» Годдерса и забрали меня со всеми моими пожитками сюда. Счастье, что Брэна не было дома, а то пришлось бы ему маршировать через Ворота предателей прямиком в Кровавую башню.

– Хм-м-м, – тянет Фредди тихонько. Я не понимаю, скучно ему или нет, но чувствую, что надо продолжать.

– Он, правда, плохо все это перенес и с тех пор таскается в Тауэр, пытаясь заполучить меня обратно. И в тот день он тоже пришел – когда я в тебя врезалась в первый раз. Весь такой милый, говорил, как скучает по мне и все такое. И все это было как раз перед тем, как мне пришлось идти в подвал с привидениями, ну и остальное ты знаешь. Как я и говорила, не мой был день. О чем я только не думала в тот вечер… Знаешь, раз уж на то пошло, не можем ли мы начать все сначала?

Наконец-то он смотрит на меня, я протягиваю ему руку для рукопожатия, он крепко ее пожимает.

– Добрый день, мэм. Меня зовут гвардеец Фредди. Рад с вами познакомиться.

Я смеюсь над его формальностью, удивляясь, что он решил мне подыграть.

– Привет, Фредди. Меня зовут Мэгги Мур, и, если ты еще раз назовешь меня «мэм», мне придется вылить остатки кофе на твой прекрасный шерстяной китель.

Он хмыкает.

– Окей, значит, Мэгги, – хотя, на всякий случай… – Он забирает остывший стаканчик у меня из рук и отправляет его в урну следом за своим. – А теперь, Мэгги, не могла бы ты объяснить, какого черта ты делала в подземелье с призраками?

Наслаждаясь тем, что наш разговор принял более легкий тон, я подробно излагаю ему всю историю, с самого начала.

– И что, там правда водятся привидения?

– Думаю, да. Конечно, я не видела там никаких полупрозрачных призраков, парящих в воздухе, но я их чувствовала. Но даже если там нет привидений, это все равно самое жуткое место, в котором только можно оказаться, и так считаю не только я! Никто никогда не ходит туда по своей воле – потому его и используют как наказание. Но в любом случае хватит обо мне. Я совершенно ничего о тебе не знаю.

– Честно говоря, мне и рассказывать-то особенно нечего. Я королевский гвардеец и целыми днями молча стою на посту – хотя про себя я почти все время смеюсь или ругаюсь на туристов, которые чего только не делают, чтобы заставить меня пошевелиться. Мои хобби – смотреть на людей, стараться не упасть, когда марширую, – а это, между прочим, сложнее, чем кажется, – но бывают и по-настоящему интересные дни, когда я кричу: «Дорогу королевскому гвардейцу!» – ничего не подозревающим прохожим.

Я смеюсь, но в голове у меня множество вопросов. Каким-то образом он ухитрился рассказать мне про себя, так ничего и не сказав. И я кажусь себе дурой за то, что так многим поделилась с ним. Он, видимо, относится к тем людям, у кого включается какой-то фильтр при разговоре с посторонними, и он не станет рассказывать первому встречному о своей трагической любви. Неудивительно, что он выглядел так, словно я зажала его в угол на улице, как эти, из благотворительных организаций, которые, если ты по ошибке встретишься с ними взглядом, двадцать минут будут тебе рассказывать о слепых осликах или чем-то таком, пока тебе не станет так тошно, что ты просто из вежливости подаришь им маленькое состояние.

Я не только слишком откровенна, но и слишком любопытна. Этот Фредди превращается в настоящую загадку, и, надо признаться, я заинтригована. Начитавшись романов, теперь, если я встречаю кого-то, кто не готов поведать мне историю своей жизни на пятой минуте знакомства, я начинаю думать, что он скрывает огромную тайну. Может быть, он секретный агент, и, если бы он признался мне в этом, ему пришлось бы меня убить… Или он из тех ужасных людей, которые с реальным удовольствием слушают джаз.

Наиболее ответственная часть моего мозга берет верх, и я решаю не лезть c вопросами. Плюс, если он действительно шпион, я не готова расстаться с жизнью, а если ему нравится джаз, мне придется уйти.

– Я сломала что-то важное? – нервно спрашиваю я, меняя тему. – Шкатулку, я имею в виду.

– Да нет. Даже не беспокойся. Приказ… поручение моего отца. – Он нежно мне улыбается и смотрит вниз на свои руки, которые лежат у него на коленях. – Мне эта шкатулка никогда не нравилась.

Я расправляю плечи, чтобы снять напряжение, и расслабляюсь. И улыбаюсь, по-настоящему улыбаюсь.

– Как твои пальцы? – Фредди осматривает мои руки, и я показываю ему то, что он ищет, – палец со слегка фиолетовым ногтем.

– Все на месте, ничего не отвалилось. – Я трясу рукой в подтверждение своих слов. Он молча кивает.

– Ручка? – вдруг спрашивает он. Я начинаю хлопать себя по карманам, непонимающе хмурясь. Обнаружив изжеванную с одного конца ручку, я с неохотой протягиваю ему.

– Да нет, на руках, я имею в виду.

Я слежу за его взглядом и замечаю маленькие кляксы на пальцах – напоминание о выходном, потраченном на комментирование моих книг.

– А, это… – говорю я. Мой голос звучит глухо, потому что я пытаюсь облизать палец, чтобы стереть кляксу. – Мне нравится, э-э-э, делать пометки в книжках во время чтения. И иногда я слишком увлекаюсь.

– Похоже, что ты целую страницу накатала, – замечает он с озорной улыбкой.

– Если ты думаешь, что это ужас, ты еще не видел другую руку. – Улыбаюсь я и смотрю на свои руки в веснушках, перемешанных со следами чернил на костяшках пальцев.

– А что ты любишь читать? Или даже так – какие книги ты предпочитаешь уродовать? – Теперь он не спускает с меня глаз, и я вспыхиваю от интенсивности его взгляда.

– Что угодно с широкими полями, на которых можно писать, если слова на странице пробуждают во мне реальные эмоции. Разве не удивительно, что то, как мы складываем все те же двадцать шесть [12] букв нашего алфавита, черным по белому, на странице, может тебя реально изменить, заставить что-то почувствовать. – Я позволяю себе посмотреть на него, но смущаюсь и отвожу взгляд. – Вообще, я фанат истории, так что читаю все, что с ней связано: и художественную литературу, и нет, и даже немного фэнтези, и кучу всего романтического. Хотя я обязательно отмечаю все исторические недостоверности.

Он усмехается.

– У меня то же самое с фильмами и телепрограммами про военных. Ты видела когда-нибудь серию «Шерлока» про королевского гвардейца? По сюжету он гренадер, но они нарядили его в валлийский мундир и шотландскую медвежью шапку. Я до сих пор не могу успокоиться. – Он говорит оживленно, а я наблюдаю за ним. Он держит руки на коленях, но они неспокойны, как будто он сдерживает себя от того, чтобы начать активно жестикулировать. – Тебе, наверно, нравится гвардейская библиотека. Хотя, уверен, писать на полях ее книг запрещено под страхом смерти.

Я моргаю в замешательстве.

– Ты там не была? – догадывается он.

– Я даже не знала, что у нас есть библиотека, – признаю я, чувствуя себя немного преданной отцом, который никогда мне про нее не рассказывал. Возможно, он знал, что если я ее увижу, то так и останусь там навечно.

– Ну да, конечно, откуда тебе знать про нашу офицерскую.

– Офицерскую? – Я капитально заинтригована.

– Там есть огромная библиотека, в ней полно столетних книг в кожаных переплетах, под караульным помещением в казармах Ватерлоо… в Королевской сокровищнице, я имею в виду. Практически никто из ребят книгами особо не интересуется, так что в основном они там просто пылятся.

– Мне всегда было интересно, что у вас там происходит в караулке. Это единственное место в Тауэре, куда мне нельзя, и я ни разу не слышала историй про то, чем вы там занимаетесь.

– Мы стараемся. – Он озорно смеется. – Знаешь что, а давай я тебя проведу туда, чтобы ты по достоинству оценила библиотеку? В качестве настоящего извинения. – Он снова указывает на мою руку.

– Правда? Ты можешь? Как? – Я выпрямляюсь, сидя на стене, и поворачиваюсь к нему.

Он кивает, но смотрит мимо.

– А как, ты думаешь, нам столько времени удается поддерживать репутацию одной из тайн Тауэра? – Он встает одним быстрым движением, пытаясь скрыть застенчивую улыбку. – Кстати, о гвардейцах – боюсь, мне пора возвращаться на службу.

– Да-да, конечно, мне тоже. Билеты сами себя не продадут. И не уверена, что наш добрый старый король Чарли будет доволен, если его драгоценности украдут из-за того, что один из гвардейцев распивал горячий шоколад в парке. Спасибо тебе еще раз, Фредди.

Он убирает кудри под фуражку, встает по стойке смирно и коротко кивает.

– Когда настанет время, я приду и найду тебя.

И снова подмигивает. Я слегка усмехаюсь и качаю головой, а он уходит, чеканя шаг и не оглядываясь.

Возвращаться на работу мне почти физически больно. Я заранее боюсь всего, что скажут Энди с Самантой, да и Кевин тоже, без сомнения. По крайней мере, моя глупенькая жизнь их развлекает.

Я достаю из кармана телефон и поверяю сообщения. Помимо Брэна, единственная цепочка сообщений – с мамой. Ну, не уверена, конечно, что это можно назвать полноценным диалогом. Голубые облачка, в которых мои собственные слова все расположены слева, одно под другим, никогда не прерываются ответами, хотя я отматываю месяцы и месяцы назад. Мама не может мне ответить; я отлично это знаю. Но когда она только умерла, самым тяжелым в ту пору было продолжать жить и делать все то, что мы часами обсуждали, и больше не иметь возможности рассказать ей об этом. Поэтому я так и не остановилась. Каждый раз, когда я ловлю себя на мысли «надо сказать об этом маме», я так и делаю. Иногда это просто фотография Кромвеля – какая-нибудь особенно милая, или когда он хулиганит, иногда – строчки и строчки бессвязных мыслей.

Именно в такие моменты я понимаю, как сильно по ней скучаю. Колесить по стране, следуя за отцом по военным базам, значило, что мы всегда были вдвоем – только я и она; мы были лучшими подругами, и это было почти идеально. У нас не было запретных тем, и она узнавала практически обо всех моих секретах еще до меня самой. Она была моей темноволосой версией во всем, и я на самом деле не понимаю, кто я без нее. Без нее я чувствую себя так, словно кричу в лицо миру, который не может или не хочет меня услышать.

В последние недели, вплоть до сегодняшнего дня, с ее безответным телефоном я и общалась больше всего. Люси и Кромвель не в счет, разумеется. С тех пор как мы потеряли маму, наши отношения с отцом изменились, и мы в основном придерживаемся «безопасных» тем типа телепрограммы. С остальными же я поддерживаю светскую беседу, самым приятным – отвечаю на несколько вопросов о работе, но на том разговор и кончается, так толком и не начавшись. Меня буквально каждый день окружают тысячи людей, и все же я совершенно одна.

Я проматываю мамин контакт, и на этом цепочки сообщений резко заканчиваются: большинство эсэмэсок было получено в прошлое Рождество от дальних родственников, решивших не посылать открыток. Я бросила всех своих друзей, чтобы быть девушкой Брэна, даже не понимая, что отталкиваю всех ради него.

И теперь мне не к кому обратиться, у меня нет лучшей подруги, чтобы позвонить после драматического дня или выплакаться, когда все, что тебе нужно, – чтобы тебя выслушали и вытерли слезы.

Кроме маминого телефона. Я посылаю ей очередное сообщение, в котором рассказываю о Фредди, кратко пересказываю серию наших странных и неловких взаимодействий и заканчиваю подробным описанием его внешности – она бы оценила. Я просто надеюсь, что ее номер никому не передали и последние пару лет никто тайно не читает про все мои горести и секреты, потому что новый виток событий явно показался бы случайному читателю немного жутковатым.

Когда я возвращаюсь на работу, до меня долетает резкий голос Кевина из другой половины офиса. Я отключаюсь от того, что он говорит, но его слова сопровождает дружный девичий смех. Его я тоже игнорирую и, недовольно пыхтя, проскальзываю к себе в кабинку.

Поднимая жалюзи, я вновь предстаю перед публикой, и шок от увиденного вдавливает меня обратно в кресло, а сердце на минуту замирает. Призрак Анны Болейн стоит у моего окошка, голова при нем – и жемчужное ожерелье тоже. Кресло на колесиках выскальзывает из-под меня, и я падаю на пол, с глухим стуком приземляясь на копчик.

– С вами все хорошо? – участливо спрашивает тюдоровская королева, шлепая свой айфон на выступ под окном.

В этот момент к ней присоединяется еще один, практически такой же призрак, а где-то в районе ног появляется и детская версия, причем у малышки головной убор все время сползает на глаза. Фанаты Анны Болейн…

– Можно нам купить билеты, чтобы увидеть Анну, мамочка? – Девчушка машет в мою сторону единственной розой, пока я забираюсь обратно в кресло.

– Конечно, дорогая, и ты сможешь положить эту прекрасную розу на ее могилу, – говорит самая старшая Анна самой маленькой. – Можно нам три билета, пожалуйста?

Кивая, я выполняю приказ королев и отправляю их к могиле их кумира. Я наблюдаю, как толпа расступается перед ними, а они изысканно, по-королевски машут руками, играя свои роли с абсолютной серьезностью.

Мне отчаянно необходима другая работа.

Глава 6

За пять дней, прошедших с нашей последней встречи, Брэн позвонил мне семнадцать раз. Сообщения, сопровождающие неотвеченные звонки, варьируются от «пожалуйста, детка, я тебя люблю» до «пошла на хер, шлюха». Он всегда был очаровашкой. К счастью, угроза в лице моего огромного гвардейского «бойфренда», кажется, отбила у него желание контактировать со мной физически.

После нашего душевного разговора с Фредди, в тот же день, его взвод сменили колдстримские гвардейцы, и пять последующих одиноких вечеров я корила себя за то, что так и не попросила у него номер телефона. Он сказал «когда настанет время» и мог бы, в принципе, составить конкуренцию смотрительнице воронов по части произвольных философских высказываний. Предоставленная самой себе почти на целую, ничем не примечательную, неделю, после того как меня подразнили хорошим разговором, я понимаю, насколько мне не хватает кого-нибудь, с кем можно поговорить. Так что я делаю то, до чего свято поклялась себе не опускаться. Я скачиваю «Тиндер».

Я смотрю на маленький стыдный квадратик, который висит, еще ни разу не открытый, у меня на экране на фоне прикольной фотографии Кромвеля в бабочке. Он сейчас сидит около меня на полу и тычется головой мне в ноги, как будто пытается удержать от стремных попыток навигации по минному полю онлайн-свиданий. Я чешу его за ухом и кликаю на приложение. Пока оно медленно открывается и маленькая иконка в виде пламени в центре экрана дразнит меня, я подумываю, не вышвырнуть ли мне телефон сразу в окно, пока приложение не загрузилось до конца, однако следует признать, что маленькая часть меня в глубине души жаждет его предложений. Тот факт, что единственное романтическое влечение ко мне в последнее время выражается в том, что бывший парень обзывает меня «шлюхой» в «Ватсапе», подстегивает меня заполнить все нудные анкеты для регистрации. Как всегда говорила мама: «Давай, Мэгс, дерзай, ну что может случиться в худшем случае?» Хотя обычно она подразумевала следовать своим мечтам, а не свайпить вправо все, что может предложить мужское население Лондона.

Главным образом из-за того, что я сама себя изолировала в Тауэре, у меня почти нет собственных фотографий. Память моего телефона забита тринадцатью тысячами фоток Кромвеля и красивых закатов, и среди них – парочка жутких селфи, где я пыталась (и не смогла) скопировать несколько поз, которые школьные приятельницы постят у себя в соцсетях. Время от времени я пролистываю те провальные фото и, замирая на секунду, содрогаюсь. Получилось очень похоже на фотографию, которую могла бы запостить чья-то немолодая тетушка, слегка перебрав джина.

Вздыхая, я создаю себе профиль, который состоит из нашей с отцом совместной фотографии нескольколетней давности и описания, которое гласит: «Лондон, 26». С этим я готова встречать подходящих холостяков.

Джошуа, 29 – первое лицо, заполняющее мой экран. Все фотографии – вариации на тему «он на байдарке в разных экзотических местах». Убив одним махом двух зайцев, он сразу демонстрирует и мышцы, и деньги. Все, о чем я думаю, – как же сильно он должен ненавидеть девушку вроде меня, которая проводит выходные за едой и чтением в доме своего отца. Но не фотки, а описание отправляет его в левый свайп: «Просто симпатичный парень ищет симпатичную девушку. Похоже, в наши дни даже это – большое требование». Может, я и мало знаю про свидания, но не нужно быть гением, чтобы догадаться, что предположение о том, что большинство женщин – несимпатичные, возможно, не лучший способ забить себе свидание. Может, он надеется, что девушки ослепнут от его торса и проигнорируют его цинизм. Свайп влево.

Следующий – Райан, 28. Как и мое собственное, его описание аккаунта выдает немногим больше, чем город, в котором он живет. Да уж, тут не разгуляешься. Я решаю изменить свое, когда придумаю, как получше себя продать, словно бездомную собаку в приюте. Я начинаю смеяться, осознав, что все его фотографии сняты так, чтобы в фокусе всегда был татуированный бицепс. Разумеется, черно-белая роза и супер-реалистичный лев перемешаны с разномастными часовыми шестеренками, а венчает все зачетная фраза: «Я не такой, как все», навсегда вытравленная у него на груди. Свайп влево.

Сэм, 27. Свайп влево. Джордан, 32. Свайп влево. Азим, 28. Свайп влево. Ричард, 45. Свайп влево…

Эндрю, 35 – единственный профиль, удержавший мое внимание. У него хорошая подборка фотографий, на каждой он в центре и широко улыбается, во все щеки, а голубые глаза радостно прищурены. Есть что-то вызывающее доверие в выражении его лица, и этот парень – первый, на кого я посмотрела и не задумалась, а не закончится ли наше свидание тем, что наутро мое тело обнаружит чувак, выгуливающий собак.

Мягко очерченный подбородок покрыт легкой щетиной, темные волосы хорошо и коротко подстрижены. У него в описании нет ни обидной двусмысленности, ни жалости к себе, оно даже забавное – вернее, забавное настолько, чтобы я одобрительно фыркнула: «Нужна помощь, чтобы меньше платить за доставку?» Ну и в чем тут подвох? Должно же с ним быть что-то не так? Я изучаю его профиль, занимаясь саботажем, пытаясь обнаружить хоть один недостаток. А вот и он: 317 км. Ну конечно, единственный парень, который кажется достаточно приличным, находится почти в двухстах милях от меня.

Я сдаюсь. Даже не потрудившись свайпнуть, я бросаю телефон на кровать и сажусь рядом с Кромвелем, который свернулся с краю и мирно проспал весь мой академический анализ огорчительных профилей в «Тиндере». Почувствовав мой вес рядом с собой, он поднимает голову и таращится на меня своими огромными черными глазищами.

– Как ты отнесешься к тому, чтобы усыновить около пятнадцати твоих братьев и сестер и никогда не выходить из дома? – От звука моего голоса он встает и медленно идет ко мне, слегка шатаясь спросонья. Прыгнув мне на колени, он долго утаптывается, словно тесто месит.

Я вздыхаю и глажу его по голове. «Спасибо, Кром».

Отказавшись от идеи устроить себе свидание и не придумав для субботнего вечера ничего лучше, я оставляю телефон дома и выхожу на короткую прогулку к Колодезной башне.

На стене у восточного подъемного моста скрипит на ветру старая вывеска паба. На ней нарисована рука бифитера в кожаной перчатке, несущая ключи короля Чарльза. Паб назван в честь Церемонии ключей – ритуального запирания Тауэра, которое бифитеры и королевские гвардейцы производят на протяжении уже многих столетий. Настоящий парад военной дисциплины, церемония проходит каждый вечер, всегда в одно и то же время, вплоть до минуты. В назначенный час мы все сидим по домам – хотя Кромвель, как известно, однажды сделал попытку присоединиться к церемонии, виляя между ног солдата, который нес фонарь, чтобы осветить замочную скважину для запирающего ворота бифитера. С тех пор каждый вечер между половиной десятого и десятью мой кот под домашним арестом.

Церемония задержалась один-единственный раз, во время Второй мировой войны. Недалеко от Тауэра упала бомба, и взрывная волна сбила с ног гвардейцев и бифитера, проводящих церемонию, но они все же сумели подняться и исполнить свой долг. Мало того, что они чудом остались живы, находясь в непосредственной близости от эпицентра взрыва, так им пришлось еще и сразу по окончании смены писать объяснительную самому королю, чтобы доложить ему, что церемония задержалась всего на семь минут. Король принес им жалкую благодарность, но не забыл присовокупить в конце «не дайте этому случиться вновь». И они не дали – хотя, по-моему, дело здесь не столько в доблести бифитеров, сколько в том, что немцы плохо целились.

В общем, неудивительно, что место, куда стражники уходят после завершения церемонии, они назвали в ее честь. Когда-то пабы были в Тауэре практически на каждом углу, но сейчас остался всего один, и это самый эксклюзивный бар в Лондоне: в него можно попасть только по персональному приглашению йоменского стражника. Впрочем, они не возражают против того, чтобы я иногда заглядывала сюда, покуда я покупаю им по пинте «Измены» (их собственного эля).

Я распахиваю тяжелую дверь, и меня сразу встречают знакомые ряды бифитерских реликвий, картин и украшений, заполняющих стены. Две витрины с униформой и алебардами охраняют вход. На стекле внутренних дверей выгравированы перекрещенные ключи – как символ секретной организации, чем, я думаю, бар и является. Это их база. Но что больше всего привлекает внимание сразу, как открываешь внутреннюю дверь, – так это цвет. Ярко-красная кожа, которой отделано все в помещении, акцентирует каждый стул, скамейку и даже саму барную стойку.

Но испытание для глаз на этом не заканчивается: ковер тоже ярко-красный и украшен растительными эмблемами стран, составляющих Соединенное Королевство, зато на нем почти не заметны пятна – последствия многих бурных ночей. Розы, чертополохи и трилистники, переплетающиеся стеблями, произрастают из красивой золотой короны в середине. В воздухе висит аромат табака – напоминание о вечеринках, предшествовавших мирной сцене, развернувшейся передо мной, и, без сомнения, последующих за ней.

Чарли – мой сосед с ньюфаундлендом, – отец и присоединившийся к ним Годдерс сидят у барной стойки на стульях. Годдерс, самый маленький – и широкий – из трех бифитеров, наклоняется к пивному крану и наполняет свой почти пустой бокал тем пивом, до которого может дотянуться. Когда он тянет руку, на запястье, высунувшемся из рукава рубашки, становятся видны сверкающие часы, такие роскошные, что, пожалуй, только Джеймс Бонд и мог бы себе такие позволить. Годдерс вечно носит что-нибудь яркое и дорогое. Как правило, к каждой вещи у него имеется соответствующая история – и можете не сомневаться, он будет рассказывать ее часами.

Я сажусь на стул с другой стороны угловой барной стойки и смотрю на троицу бифитеров, которые из-за своих безумных причесок, бород и мальчишеского поведения похожи на Трех балбесов [13].

Сидящий напротив Годдерс бросает на меня нервный взгляд – скорее всего, принял меня за одного из наиболее сварливых бифитеров, пришедшего бранить его за чрезмерное потребление пива, но выражение его лица тут же смягчается, когда он понимает, что это просто я.

– Ну что, Мэгс, как твои дела, зайчонок? – спрашивает он с сильным акцентом джорди [14].

– А, Мэгги, как ты, девонька? – добавляет Чарли, сладко улыбаясь. Чарли здесь как всеобщий дедушка, и его всегда можно найти в пабе рассказывающим байки о том, как он играл на волынке в Королевском шотландском полку. Его истории цепляют, и я могу слушать их часами – хотя этому, возможно, способствует тот факт, что высокогорное произношение Чарли добавляет им драматизма.

– Пришла провести субботний вечер с нами, стариками, милая? – улыбается отец.

– Подумала, что надо бы зайти присмотреть за вами тремя, убедиться, что вы тут не хулиганите, – отвечаю я и шутливо поднимаю бровь, обращаясь к Годдерсу. Он поднимает обе руки вверх – сдается, украденное пиво, которого он уже успел глотнуть, раздувает его щеки, а пена с жестких усов стекает на губы и дальше на бородатый подбородок. Мы все от души смеемся.

– Мой раунд? – предлагаю я, и три немолодых мужчины с энтузиазмом кивают.

Бармена все нет, так что я перебираюсь за стойку и наливаю себе пиво сама.

– А что, кстати, случилось с Базом?

Он тоже бифитер и всегда добровольно вызывается поработать в баре. Вечно в плоской твидовой кепке, выцветших подтяжках или в ливерпульской футбольной майке, он уже стал такой же неотъемлемой частью бара, как и стойка.

– Вчера вечером заглянули несколько парней из его старого полка, и после того как выяснилось, что он один из них, они на каждую заказанную пинту наливали и ему тоже. Он все еще спит в подсобке.

Я представляю себе База, потягивающего джин через щербинку между передними зубами – его коронный трюк после пары-тройки пинт.

– Сегодня попозже должны зайти какие-то крутые люди из Канадского посольства, так что мы обещали «присмотреть тут за баром», пока он дрыхнет, – ехидно хихикает отец. Я замечаю, что все трое уже слегка покачиваются на своих стульях.

– Ну конечно, вы обещали.

Я закатываю глаза и засовываю десятифунтовую банкноту в щель в кассе, а потом возвращаюсь на свое место.

Некоторое время я слушаю, как они, уже навеселе, ворчат по поводу губернатора Тауэра, их босса, и нескольких других бифитеров. Я не знаю, кто придумал стереотип о тетушках среднего возраста, обожающих сплетни; они просто не встречали бифитеров под шестьдесят.

– Видали Ланчбокса, который вел экскурсию сегодня утром? Заявился – ни носков, ни ботинок, стоял там со своими волосатыми ногами, что твой хоббит, как будто так и надо! Мне жаль детишек, которым пришлось стоять рядом с ним. – Чарли изображает приступ тошноты. Остальные двое обмениваются брезгливыми взглядами.

– Ты шутишь? – Отец оглаживает рыжую бороду своей большой ладонью и улыбается. – От него разило?

– Не-а, совершенно трезвый. Но он постоянно краснеет, как его жена.

– Ай, обычная печальная история – двухсот восьмидесятифунтовыйбывший морпех за шестьдесят, переживающий чертову менопаузу. Идиот.

Годдерс качает головой и смеется, хотя по звукам кажется, что кашляет, а потом делает еще один глоток своего быстро исчезающего пива.

Я только тихо посмеиваюсь и восторженно наблюдаю за их оживленной беседой. Они же прирожденные артисты, и их компания намного веселее и увлекательнее любого высокобюджетного субботнего телешоу.

– Как нынче жизнь в билетных кассах, Мэгги? – Теперь Годдерс переключает свое внимание на меня.

Чарли кивает.

– Как там Кевин, все такой же козел?

– Ты прямо снял у меня с языка. Это невыносимо. Знаешь, на той неделе он сказал посетителю, что Тауэр построил Генрих VIII. Я еле сдержалась от того, чтобы встать и уйти прямо тогда.

Три бифитера ворчат и осуждающе качают головами.

– Кто только нанимает этих клоунов? И эти люди не дают моей девочке работу смотрителя Белой башни, несмотря на то что она знает больше, чем все они вместе взятые.

Отец смотрит на меня с сочувствием. Я морщусь, не зная, что сказать на эту вспышку отцовской любви.

К счастью, он сразу продолжает:

– Хотя это еще ничего, меня вот в понедельник туристка спросила… – Он поднимает бровь, глядя на Годдерса и Чарли, которые дружно закатывают глаза.

– Оно мне точно надо? – стонет Чарли, явно опасаясь услышать то, чем хочет поделиться отец.

– Во-первых, она спросила меня: «Как называется тот мост с башнями по бокам?» Я ответил: «Он называется, как и следовало ожидать, Тауэрский мост, мадам». На что она на полном серьезе сказала: «И он идет через всю реку?»

– Господи Исусе, – бормочет Годдерс и опять заливается своим раскатистым смехом.

Пиво, которого я как раз глотнула, прыскает у меня изо рта прямо на стойку бара.

– Как же ты на это ответил? Интересно, какие мосты строят у нее в стране.

– Что ты ей сказал? – подхватывает Годдерс.

– Ну, сначала я подумал, она шутит, но потом понял, что она ждет ответа. Единственное, что пришло мне в голову, было: «Ну, он же не Тауэрский пирс называется, не так ли?» Честно говоря, она вроде бы озадачилась, а я только и смог спросить, откуда она, и скорее свалил оттуда, чтобы отсмеяться.