Читать онлайн Литературный альманах. Перцепция 3

Рисунок для титульной страницы: Сабина Александрова

«Перцепция» – это символ. Мир может быть дружелюбным к творцам. Мы это покажем на своём примере. Если Вы хотите напечатать рукопись или предложить иллюстрацию в сборнике, просто напишите нам на электронную почту или в телеграм.

Сделаем это вместе!

Выражаю огромную благодарность авторам и художникам, которые самоотвержено предоставляют свои труды.

Все права защищены. Любое копирование без согласия автора текста или составителей сборника будет пресле- доваться по закону.

Мы в телеграм: https://t.me/litraryperception

ПРОЗА

Александр Крамер

Костёр

Нет, извините, водки – я не хочу. А почему вы подумали? Ах, наверно, из-за этого моего… замарашного вида. Так это, понимаете ли, не образ жизни. Это, это… да бог с ним. Раз всё, как говорят украинцы, «догоры дрыком» встало, что ж тут, что ж тут поделать. Знаете что, если можно, если только вас не слишком обременит – закажите мне лучше чаю, с лимоном, пожалуйста; на улице холодрыга такая, и я так жасно, так ужасно промерз, – сил просто нет… Вы меня, если можете, извините, раньше бы – никогда… но теперь… наизнанку все… вывернулось… изнутри изменилось, непоправимо… непоправимо… что же делать теперь… что же теперь остается – или…или… Но на торое «или» другая воля нужна, а она не у всех есть, понимаете, совсем она есть не у всех…

Вот спасибо, век буду помнить. Когда ничего не закажешь, выгоняют, немедленно. А на улице вон как… лютует… Мне б хоть немного, немного пересидеть… Очень сильно замерз, очень сильно… А чай горячий какой, и пахнет как вкусно… Знаете что, а давайте я, пока чай буду пить, историю вам расскажу, а то вы сидите один, понурый такой, нахнюпленный… Вам грустно, наверно; а я поболтаю немножко, может, повеселее вам будет. Надоест, вы скажите, не стесняйтесь, скажите, я перестану. Ну вот и ладно, ну вот…

Знаете, я один, ведь, живу. Паршиво, конечно, но так… обстоятельства так сложились, ничего не поделать… вся эта новая жизнь… Привыкнуть – нельзя, но свыкнуться, свыкнуться – можно. Я свыкаюсь со всем этим понемногу, только вот все никак следить за собой не научусь, но это не важно, не важно… Да, так, значит, совсем иногда паршиво становится, и что тогда делать – не придумать никак. Телевизор я продал… давно, радио, правда, есть, старенькое, но страшно надоедает… А за домом моим – огромный пустырь, и окна моей квартиры туда выходят; там в наши благополучные времена строить что-то надумали, да вдруг и забросили. Теперь там огромная свалка, огромная, собаки бродячие бегают, кошки, отребье всякое иногда забредает… Ну, не важно…

Обычно я, чтобы дома один не сидеть, шатаюсь по улицам. Иногда… до полного изнеможения, сегодня, видите, вот, сюда аж забрел – черт знает, как получилось… Но только здоровье уже не всегда такие походы предпринимать позволяет, уже не всегда, да и погода… Тогда я сажусь у окна и смотрю на пустырь, особенно вечером – хоть какое-то развлечение; одному очень, знаете, трудно сидеть и время так тянется – невыносимо… А на пустыре, там всегда что-нибудь происходит, особенно летом… или весной… или осенью – когда погода хорошая. Зимой, как сейчас, там, правда, нет никого, но это не важно, не важно, тогда я просто жду, а вдруг что-нибудь да произойдет… и от ожидания этого время тоже немного быстрее проходит, совсем немного, но все же быстрее… Правда, в последнее время не спасает и это.

Да, так вот я недавно сидел, сидел – и надумал: пошел на пустырь, насобирал там деревяшек, картонок, – в общем, всякого барахла, – в кучу стащил и – поджег; потом вернулся домой, сел у окна и стал на огонь смотреть, как он весело там, в темноте кромешной горит… Знаете, если смотреть, если долго смотреть на огонь, мысли всякие в голову вдруг приходить начинают, воображаешь тогда что-нибудь… прошлое хорошо вспоминается, разности всякие… и не скучно тогда… почти. Мне так это понравилось, так понравилось, что я стал довольно часто костер на своем пустыре зажигать и смотреть на огонь. Но недавно, недавно, еще осень была, перед самой зимой, какой-то мерзкий бродяга стал зачем-то огонь мой тушить: только я костер разожгу, только к себе на этаж поднимусь, включу ночник у окна, как этот подлец выныривает из темноты – следил за мною, наверное, свет в окне моем, что-ли вычислил – не знаю, и принимается все ногами расшвыривать, и при этом, скотина, приплясывает, тряпкой какой-нибудь над головою размахивает, издевается…

Я не знаю, не знаю зачем он представление это устраивал, чем мой костер ему помешал… Ну погрелся бы, посидел себе у огня – холодно ведь, – так нет!.. Сильно меня он тогда, мерзавец, достал.

Однажды я разложил костер, но только сделал вид, что ушел, только вид сделал, свет заранее возле окна включил – забыл, значит, – а сам притаился невдалеке за стеной недостроенной, дождался, когда он костер расшвыривать станет и набросился на него…

Мы схватились с ним просто насмерть, рычали, как звери, катались по земле, пытались порвать друг друга на части – два тощих неандертальца в борьбе за первобытный огонь… Что вы… улыбаетесь… Так ведь оно и было на самом деле, так и выглядело! Да и чем мы от них если начать разбираться, чем мы сильно от них отличаемся? Машинами всякими, телевизорами? Разве ж это отличие?! Как только у нас, таких продвинутых, как сейчас говорят, ненадолго ерунду эту электронную и механическую отбирают, мы тут же, ну тут же ведь, кубарем к предкам нашим и скатываемся, и, как ни в чем не бывало, спокойненько продолжаем жить без гордости нашей, замечательной нашей цивили- зации… Ну ладно, давайте я дальше вам расскажу.

Мы вконец ослабли от этой бешеной драки, не по возрасту была она уже нам, да и не по нынешним физическим нашим кондициям, но я вдруг изловчился и изо всех своих сил ударил его камнем по голове. Он сразу, как-то обмяк и затих, обмяк и затих совершенно, а я испугался ужасно этой его неподвижности и убежал.

Всю ночь меня колотило, выворачивало наизнанку, все казалось, что я забил его насмерть и теперь меня, – обязательно найдут и посадят. Можно было бы выйти и посмотреть, но я все никак не решался выйти на черный пустырь, все никак не решался, только мучился все больше и больше, и к утру уже был почти неживой от страха и боли… Но утром, когда вообще не так страшно, что бы ни было, я все же пошел. Конечно, никого и в помине там не было, одни только жалкие головешки, одни головешки…

Вечером этого дня я, как всегда, сел у окна и стал смотреть на пустырь; и вдруг это пугало огородное появилось, костер разожгло и стало приплясывать и призывно руками махать: выходи, мол. Меня отчего-то такое от этого горе взяло, что я даже заплакал, как дамочка неврастеничка – навзрыд, никак остановиться не мог, рыдал, пока не заснул. Назавтра я вечером снова сел у окна, но не зажигая ночник, думал так его с толку собью, но он снова костер разложил, и стал, как картонная кукла, дрыгать ногами и руками размахивать. Скотина! Скотина!

Я снова хотел его подстеречь и… Только за что, за что?! Что он такого мне сделал? за что его надо было убить, уничтожить?! Видно, я просто из ума просто стал выживать… от безнодежности, одиночества… Как еще объяснить?

Знаете, я теперь, наверно, пойду. Спасибо, спасибо за чай. Спасибо за все. Я пойду.

За окном зашел на посадку огромный пассажирский лайнер, и аэропортовский ресторанчик наполнился диким ревом и грохотом, посетители приумолкли, пережидая, только ложечка в пустом чайном стакане дребезжала звонко – презвонко и никакой рев и грохот не могли заглушить этот звон.

Александр Крамер

Переписка

Посвящается Танечке Эйснер, которой принадлежит идея рассказа.

1

* * *

Привет. Ты как, жив-здоров?

Привет. Да нормально всё. А как у тебя?

Со мной тоже, вроде, нормально. Ты сегодня когда будешь дома?

Очень много работы. Не знаю. Увидимся. Пиши обязательно, не исчезай!

* * *

Привет. Вчера мы совсем чуть-чуть разминулись. Котлета была еще теплой. Очень вкусно. Спасибо.

Привет. На здоровье. Во вторник сделаю винегрет. Купи к винегрету селедку, пожалуйста. И вообще загляни в холодильник. В доме шаром покати.

Разумеется, все куплю. Только во вторник и среду никак не успею. А в четверг обязательно. Хочешь бургундское?

Нет, купи лучше кьянти Руфина. Я его больше люблю, ты же знаешь. Договорились. Исполню все в точности. Но только в четверг.

* * *

Привет. Я вчера по дороге домой обнял женщину недалеко от подъезда, чуть-чуть не поцеловал. Оказалось, я ее с тобой перепутал. Фигура в сумерках была очень похожа. Смешно, правда? А тебя, к сожалению, не застал. Ты где пропадала.

Очень смешно. Обхохочешься! А я с Викой Перовой и ее обожателем нынешним в театр ходила.

Надеюсь, пьеса была интересной? Ну ладно, не важно, как-нибудь в другой раз обтолкуем. Извини, совсем времени нет. Пока, пока. Зашиваюсь!

* * *

Ты только не обижайся, я решила: нам нужно расстаться. Во вторник подаю документы. Повестку, я договорилась, пришлют тебе на работу.

И с чего это вдруг ты надумала?

У меня молодой человек появился. А врать и юлить не хочу! Как?! Нормальный взаправдашний воздыхатель?

Да нет, конечно, пока только по переписке. Но мы с ним обязательно очень скоро увидимся.

2

* * *

Привет. Как дела? Я, знаешь, так странно, соскучился.

Привет и прощай. Мой новый ужасно ревнует. Сказал, что он больше никаких отношений с тобой не потерпит. А я не хочу неприятностей, особенно в самом начале. Надеюсь, ты понимаешь.

* * *

Привет. Я все это время по тебе очень сильно скучаю! Ты как? Привет. Я тебя тоже никак забыть не могу. А так у нас все хорошо.

Иногда замечательно просто! Мы даже ребенка хотим.

Извини, конечно, что спрашиваю. А как у вас с этим делом, что вы о ребенке…

Да пока точно так же, как и с тобой. Но вы виделись?

Ну конечно! Как бы нас расписали иначе?

И что, ты надеешься, что у вас все равно будут дети?

Да нет, надеюсь, что, как и с тобой, их не будет. Кто их будет растить и воспитывать? Да и ухаживать по переписке за ними вряд ли удастся. А иначе что-либо делать я, наверно, уже не сумею.

* * *

Привет. Ты как поживаешь?

Привет. Да, как и всегда, всё нормально. Очень много работы. А как у тебя, что ты вдруг ни с того ни с сего объявилась?

Я в последние дни стала вдруг сильно скучать. Как сажусь за компьютер, о тебе вспоминаю.

А я, кажется, начал от тебя отвыкать понемногу. А твой новый-то что? Как его африканские страсти?

Да не знаю я! Где-то он пропадает все время. На меня никакого внимания. Даже писать забывает. Мне кажется, что он, кроме меня, еще с кем-то… Ну, ты понимаешь. Возвращайся. Мне без тебя совсем плохо.

А твой новый на это как, по-твоему, отреагирует? Возьмет, да, в припадке ревности, отрежет мне голову. А потом до тебя доберется.

Забавно. Только клавиатура, сам знаешь, тупая. И вообще, да ну его нафиг, зануду! Завтра же напишу, что все кончено. Возвращайся, пожалуйста. Я котлеты тебе приготовлю и картошку пожарю…

3

* * *

Привет. Ты как поживаешь?

Привет. Пока жив-здоров. Всё нормально. А как у тебя?

Да, вроде бы, более-менее. Ты сегодня когда будешь дома? Я сильно хочу тебя видеть. Каждый день вспоминаю, как ты меня в ЗАГСе обнял!

Извини, очень много работы. Не знаю. Только не обижайся, пожалуйста. Обязательно скоро увидимся. Вечером напишу что бы ни было. И ты тоже пиши, непременно, не пропадай. Я, честное слово, скучаю!

Александр Крамер

Побег

1

В одном маленьком, неотличимом от великого множества захолустных собратьев своих, городишке жил в одно время доктор.

Был доктор не старый еще мужчина – годов сорока, нормального роста, приятной, интеллигентной внешности – в общем, самый обыкновенный. Приехал он в городок в ранней юности, сразу, как учебу закончил, да так и остался.

Характером мягкий, любезный, к пациентам, да и ко всем прочим людям, внимательный и спокойный, пришелся он местным жителям очень даже по вкусу. Врач из него неплохой со временем вышел, так что и в этом качестве он горожан даже более чем устраивал. Вот только хоть и жил доктор вроде бы у всех на виду, но в личной жизни вел себя как-то уж чересчур замкнуто и нелюдимо – за дамами местными не ухаживал, ни с кем из мужчин не приятельствовал, а уж дружбу не водил и подавно. Даже общество местной интеллигенции навещал крайне редко; тогда только, когда от приглашения уж совсем никак нельзя было отказаться.

В таком поведении не замечалось с его стороны ни малейшего неуважения, фанабѐрии или презрения к окружающим, потому местный люд к такой его манере держаться постепенно привык, и на отношении к доктору, как к человеку, это никак не сказывалось.

Тем не менее, хоть его в городишке заштатном все знали и уважали, находили местные жители, что он, как бы это помягче сказать, не в себе малость. А чтоб хоть каким-то образом поведение эксцентрическое для себя объяснить, строили всякие плоские провинциальные домыслы. Ну, там, например, про любовь несчастную, про друга предавшего… И дальше все в том же духе и роде. Но только доктор на домыслы эти никак совершенно не реагировал, и они потому долго на длинных языках не удерживались.

А поначалу, пока в диковинку доктору на новом месте все было, вроде бы ладно жизнь складывалась, нормально все выходило. Но только чем дальше шло время, тем все больше и больше захватывало его отчаяние. Потому что там, откуда доктор приехал, ничего ему в будущем не светило. Здесь же, как оказалось, не только будущего не существовало, но и прошлое постепенно куда-то без остатка из жизни повыветрилось. Так хотелось иногда кого-нибудь встретить. Кого-нибудь, с кем тыщу лет, например, с самой школы, не виделся. Чтоб обрадоваться ему, как родному, обняться, за несвязным вспоминальческим разговором просидеть долго-долго… Невозможно! Остава- лось навсегда и во всем одно только косное, мерзкое, осточертевшее настоящее. Была в этом какая-то отвратительная окончательность и бесповоротность. Просто дико, неизменимо все складывалось, и чем дальше, тем хуже.

Из-за всех этих мыслей и настроений он сам все больше и больше в беспросветный вакуум погружался, а в глазах местного люда превращался постепенно в нелепого провинциального чудака – полезного и безобидного.

2

Однажды у него уже был дикий срыв, когда бросил он все к чертовой матери, сел внезапно, как был, в случайный скорый состав и… Через два часа ссадили его контролеры, оштрафовали, ночь продержа- ли в кутузке… и назад он, без документов и денег, целые сутки тащил- ся. Называется, сбил оскомину!

Доктор тогда первый раз в своей жизни напился. В одиночку. До потери сознания. Больше воля и собранность никогда его не подводили, не отказывали.

Он задолго еще вдруг отчетливо стал понимать, что снова доходит до ручки. Тогда ринулся доктор в ближайшие выходные на толкучку, купил подержанный велосипед, набрал концентратов полный рюкзак, взвалил его на спину, чтоб ни единого человека – ненароком даже – не встретить, выехал сразу, как только звезды зажглись, и помчал во весь дух – нигде, ни за чем ни на секунду не останавливаясь. Прервал свой путь первый раз, когда солнце серебристый туман утренний позолоти- ло, возле леса, где можно было спокойно поесть-попить и отоспаться. Он спустился в ложбину, разжег большущий костер, наскоро перекусил и потом долго-долго на жар пунцовый смотрел и могучий гул огня слушал. А наслушавшись и насмотревшись, как мертвый уснул; проспал весь остаток дня и всю краткую летнюю ночь, а с рассветом снова в путь-дорогу отправился.

Только на пятый день исчезло у доктора сомнение в том, что сбежал-таки он ото всех, от всего, даже, может быть, от себя. Тогда нервы его понемногу в порядок приходить стали, «ровно камень отлег», и теперь он мчался вперед уже в совершенно другом состоянии – успокоенный и умиротворенный, потому как поверил окончательно и бесповоротно, что побег от обыденной, опостылевшей жизни удался́, наконец.

3

Море возникло внезапно. Незадолго до вечерней зари открылся простор его с высоченной пепельной кручи, до подножья местами поросшей кустами и разнотравьем.

А море горело золотом и бирюзой, слепило глаза, мятущуюся, неприкаянную душу растревоживало… Еще яхт разноцветные паруса виднелись вдали, а в самом низу, тесно зажатые между морем и скалами, сгрудились десятка два маленьких белых домиков с разноцветными – красными, зелеными, синими – трубами и сети висели кругом, и лодки рыбачьи прибой качал возле берега… Красиво-то как! Будто угол горний отыскался вдруг на земле. Будто вспомнилось что- то чудесное из далекого-предалекого детства.

Доктор отбросил велосипед, свесив ноги, уселся на самый край кручи и застыл – оглушенный, ослепленный, пораженный этой непостижимой и немыслимой красотой.

– Меня Оксаной зовут, – невысокая, ладная стояла женщина на самом краю обрыва рядом с доктором, – я из церквы иду, а вы тут сидите, как вкопаный. Я долгонько, еще от поворота, гляжу – сидит не шело́хнется. Вы не тутошний? Может, вдруг занедужали? Может, помощь нужна какая? Та шо ж вы молчок, да молчок? Может, слышите худо?

Говорила женщина быстро, весело. Подвижная, жаркая, вызывала она приязнь мгновенную, острую, непроизвольную. Потому доктор, еще не вполне отошедший от внезапной своей зачарованности, головой покачал, плечами пожал и вдруг расхохотался – да так громко, неудержимо, как в жизни своей никогда не смеялся. А женщина, переждав с улыбкой, когда он насмеется вдосталь, снова стала сыпать словами:

– Я вон там живу, где дом с красной трубою. То пацаны, трясьця в бок, как-то ночью созоровали. Народ утром проснулся – а оно уже так

– всё повыкрашено. Поначалу-то хозяева хлопцам уши грозились нарвать, краску напокупали, да так никто по сю пору трубы и не перекрасил. Я тоже краски купила. Только вот, как и все, сомневаюсь теперь, а может, и лучше так? Вы что скажете? Ну вот, вдругорядь замолчали!

А у меня на ужин сегодня сырники со сметаною и чай с душицею. А как звезды выйдут, пойдем вон туда, видите, где маяк? Тамочки камни плоские есть, огромные – страсть. Ну, чистая танцплощадка. Люди на тех камнях, после, как повечеряют, собираются: костры палят, беседы ведут, море слухают… Мы тоже костер запалим; станем в огонь глядеть и, если ласка на то ваша будет, любезничать. Та хватит вам молчки на круче сидеть. Пойдемте!

Доктор вдруг поднялся и послушно, как маленький, стал вслед за щебетуньей радушной спускаться по узкой крутой тропинке к белым прибрежным домикам с разноцветными трубами. А женщина говори- ла все время что-то, смеялась… Но что говорила, чему смеялась – из-за шума морского расслышать не удавалось никак, да и неважно было это уже – совершенно.

А велосипед так и остался лежать на круче. Может, еще кому пригодится.

Александр Крамер

Синьяз

Только роскошные черные, волнистые волосы на мгновение задерживали внимание, а потом, встретив стеклянные, бешеные глаза, которые, казалось, прожгли, до предела натянутую на череп, пергаментную кожу, – желание продолжать разглядывать немедленно и бес- поворотно улетучивалось, взгляд позорно бежал в сторону, в сторону, чтобы к лицу этому вновь без крайней необходимости не возвращаться.

1

Ее звали Линдой (она свое имя ненавидела люто!), но большинство знакомых, учитывая ее дальние азиатские корни, сохранившиеся в разрезе глаз, высоких скулах и цвете волос, называли ее – за спиною, конечно, – Синьяз , что значило «синяя язва».

Ей было уже двадцать шесть! А у нее никогда никого еще не было. Никогда. Никого. Она знала, что непривлекательна… Да ладно – уродка! Но это ничего не меняло, совершенно ничего не меняло. Ведь никогда, никого!..

А тут вдруг за нею стали ухаживать… Красивый… В театр ее пригласил. Потом, через несколько дней – в кафе. Потом… по телефону несколько раз разговаривали. Потом он вдруг позвонил и сказал, что есть две путевки в горы: можно пожить на Яворнике в приюте – избушке в горах, покататься на лыжах…

2

Они долго взбирались по ледяной тропе вместе с группой; он тащил ее – оскальзывающуюся, неловкую – за руку, балагурил, знаки внимания проявлял…

Когда добрались до приюта, оказалось, что нужных вещей почти ни у кого с собой нет. Инструктор выбросил на середину огромной приютской комнаты кучу разноцветной одежды и она, точно птица, налетала на цветной этот ворох, выхватывая каждый раз что-нибудь новое, необыкновенное, яркое. Яркое-яркое!.. Она даже похорошела немного… кажется…

Потом был вечер. Такой, такой! вечер!..

А потом! А потом! А потом! А потом у него… не вышло. И он орал на нее, как бешеный.

И ударил.

3

В кафе было довольно темно: огоньки цветомузыки бежали по стенам, свечи горели на столиках – вот и все освещение. Линда сидела за дальним столиком, крошечными глоточками пила красное вино, курила и плакала. Нет, никакие бабские слезы она не лила – так не было никогда. В жизни не было! Просто она в состоянии таком находилась, когда слезы не льются потому, что это табу, а внутри все жжет совершенно невыносимо…

Она понять не могла, как этот рыжий сопляк оказался напротив. Он просто вдруг проявился перед глазами – как дух.

«Что, места другого нету,» – рявкнула она так, что он аж с места подскочил от неожиданности, но тут же и отошла, ей даже вдруг стало немного смешно и она, ухмыльнувшись, милостиво разрешила:

«Ладно, сиди пока», – и замолчала, уставившись на огонь свечи, мгновенно забыв о том, что он существует.

Уже посетители стали понемногу расходиться перед закрытием, когда она снова вынырнула на поверхность, обнаружила, что рыжий все еще здесь и без всякого повода расхохоталась – зло и пренебрежительно, уставившись ему прямо в глаза. Парень пожал плечами, нагло присвистнул и вдруг предложил: «Слышь, чудная, давай пошляемся?» Линда зашлась аж от бешенства, но до желторотого донести его не успела, затормозилась и внезапно, ни с того ни с сего согласилась: «А давай!»

4

Они долго и молча гуляли по пустому ночному городу. Рыжий настырно пытался лапать ее, а Линда отталкивала от себя его руки, стараясь это делать не резко, подавляя брезгливость; при этом ухажер ее дергался, бесился, цедил сквозь зубы, чтоб не строила из себя…

Наконец, они вышли на площадь, освещенную яркими прожекторами. В центре площади стояло ландо с откинутым верхом, запряженное огромной пегой горбоносой лошадью, лениво махавшей пушис- тым хвостом. Лубочный возница – дебелый мужик в вишневой шапке и лазоревом кафтане, подпоясанном красным кушаком – сидел развалясь на облучке и лениво курил. Что он тут делал в такой поздний час – одному только богу ведомо, может, ждал случайных клиентов из ресторана, открытого допоздна, может с кем сговорился… Линда неспеша подошла к лошади, потрепала картинно по белой холке, погладила серый, теплый, чистотой искрящийся бок, с удовольствием вдохнула острый лошадиный запах, прислонилась щекой к горячей лошадиной шее – тесно-тесно… и неожиданно поцеловала кобылу в огромные теплые губы. Чуть не давясь от хохота, повернулась к с своему сексуально-удрученному спутнику и резким, ироническим тоном сказала:

– А теперь ты, – и застыла в небрежной, выжидательной позе, растянув тонкогубый рот в презрительнейшей из ухмылок.

Он глянул на нее как на придурочную, покривился, лихорадочно раздумывая, что делать, но додумать до конца не успел, когда следом раздался внезапный приказ:

– Тогда меня!

Колесики чересчур медленно крутились у рыжего в голове, чтобы реагировать адекватно на такие скачки чужих настроений, а выражение отвращения и брезгливости оставалось у него на лице еще от переваривания прошлой мысли, но Линда поняла, должно быть, что- то свое, такое, что заставило ее сорваться с места и с бешеной скорос- тью ринуться через площадь…

5

Точно сомнамбула ходила она и ходила по темной пустой квартире, ударяясь о мебельные углы, и двери, и стены, и почти не чувствуя боли от этих ударов; какое-то время сидела перед зеркалом и курила, пристально вглядываясь в серебристо-черную глубину, где был только чей-то смутный, неразличимый абрис вокруг ослепительной красной точки; она вглядывалась до тех пор в зазеркалье, пока мир не стал стремительно и неумолимо сжиматься вокруг головы, не стиснул голову непереносимой, непередаваемой болью…

В ванной комнате, почти машинально, Линда достала из аптечки упаковку с барбиталом, аккуратно высыпала на ладонь горсть таблеток и, глубоко запрокинув голову, в каком-то экстатическом трансе, неспеша стала тонкой струйкой высыпать их в широко распахнутый рот… Поперхнулась, зашлась хриплым, лающим кашлем, согнувшем ее в три погибели, отчего таблетки градом посыпались изо рта на кафель…

6

На ней было узкое черное платье и изящные черные туфельки на каблуках, и в этом наряде Линда казалась совсем невесомой, почти бесплотной…

Она вся пылала! Ровным и звонким жаром горело все изнутри и от этого и извне все тоже горело: горело все тело… горели руки, лицо и шея… горели глаза, излучая неистовый, нестерпимый свет… даже губы горели, потому что яркая, бешеная улыбка не гасла ни на секунду…

Она угадала! Рыжий сидел за столиком вместе с какой-то бщипанной цыпой. Плевать! Линда бесцеремонно протиснулась сквозь танцующих к его столику, уперлась руками в столешницу, вся выгну- лась гибким змеиным телом и, от ужасного внутреннего напряжения перейдя на низкий, чуть хрипловатый шепот, с самой развязной интонацией, на какую была только способна, осведомилась: «Слышь, чудной, с лошадью целоваться пойдем?!»

Мадина Галикберова

Македонский, миллион и самовар

Проницательные карие глаза собаки провожали меня до самых ворот. Когда я вышла, поняла, что забыла сменную обувь. Побежала за ней, а собака, Герда, Гердусик, на одну четвертую немецкая овчарка, со смешными торчащими в разные стороны ушками, печально глядела на открытую калитку. Понимала, что дергайся и прыгай сколько душе угодно – свободы ты в ближайшие часы не обретешь. Цепь.

Вторая учебная неделя. Я волочилась в свой лицей и что-то все бренчало и бренчало под моей легкой осенней курточкой и так это раздражало, так раздражало! А как пришла к своему классу, по привычке подписала тетрадь, будто бы я ученица 7 “Б”, а я уже восьмиклассница и опять же почувствовала легкое раздражение из-за смеха соседа по парте! Такие вот у меня одноклассники. Многие уже, кстати, паспорт получили, мне далеко до этого еще. И я в тайне гордилась тем, что младше всех, взрослеть не хочется как-то… И так из-за роста под 170 сантиметров все принимают за студентку. Детство крадут.

Мне раньше казалось, что взрослые уже не ностальгируют по детству, это только мы, подростки, можем такое себе позволить ночью, один на один с собой. Лежать и вспоминать яркие моменты из той милой беззаботной жизни, когда Менделеев еще не открыл таблицу, мы ходим по Земле, просто потому что мы по ней ходим, Спартанцы еще ничего не завоевали, да даже не думали, Лондон еще не the capital of Great Britain, “корова” пока еще через “а”, когда только предвкушаешь второй класс… А взрослые, оказывается, очень даже скучают по детству. И это меня опечалило, конечно. Неужели человек навсегда обречен на пусть и самую легкую, но все равно ясную скорбь о прошедших годах?..

На втором уроке – алгебре, я сидела и считала, но не примеры, а оставшиеся минуты до звонка, ведь еще 7, а нет, погодите, 8 минут и мы с классом пойдем в очередной унылый музей. Но это неплохо, можно будет посмеяться, это же не театр, где если слово прошепчешь – отхватишь от какого-то заядлого фаната ТЮЗа, что обязательно сидит рядом.

Дошли кое-как до остановки, кто-то уже успел потузить кого-то, ну словно первоклашки! И все опять внутри там бренчит что-то и позвякивает.

Не выдержала, раскрыла куртку, копалась на ходу в джемпере, осознала, что это просто два кулона запутались и звенели, ударяясь друг об друга. Обычно я надеваю либо цепочку с ключиком и замочком, либо загадочную круглую подвеску, которую я нашла у бабушки в старой шкатулке и, с ее позволения, конечно, присвоила это украшение, которое вскоре переползло на шнурок и стало носиться на шее. Целое произведение искусства, люблю его очень! Сегодня случайно надела оба кулона, громко же они бренчали!

Мы всем нашим 8 “Б”, с мамой Анечки и классной руководительницей поднимались в гору, маленькие домики заливались последними и потому хочется сказать, очень сладкими лучами солнца, огромной звезды, которая светит и дарит нам жизнь, а потом, наверно (по крайней мере, я что-то такое слышала от той самой странноватой Анечки), оно, наше небесное светило, будет приближаться к Земле и через несколько миллиардов лет, человечеству придется поплатиться за все былое благо. Ну, я в это не особо верю, да и какая разница, что будет через такое большое количество времени, мне бы пережить этот скучный поход в музей и стать самой известной молодой писательницей поскорее, я на том благодарна буду.

– Женя! – окликнула меня классная руководительница, – почему куртка нараспашку? Ветер же! Я застегнулась. Задумывалась дальше о космосе, осенних деревьях, которые совершенно не грустили, покорно скидывали с себя листочки.