Читать онлайн Вечная мерзлота

Первое слово

«Щи» – таково было первое слово, сказанное мной в этой жизни.

Может, и прежде чего-то лепетал, но именно «щи» выловила из слабенького речевого родника нянька.

– Голубь мой! – обрадовалась. – Сейчас разогрею!

С тех-то пор эти «щи» надолго прилипли ко мне. В раннем детстве, не считая закармливания щами, первое слово не огорчало. Напротив, папа, бывало, хвастал перед гостями.

– Только истинный россиянин может отмочить такое! Щами, как говорится, мир стоит! Знавал я человека, брякнувшего в колыбели «кака». Стыдно рассказать о его жизни.

В ту медлительную пору длинных дней я, конечно, не задумывался о судьбе. Так, туманно представлял себя всенародным героем, где-то в районе Минина с Пожарским.

Однажды к нам приехала двоюродная тётя, с кошачьим именем Муся и повадками дворового кота.

– Племяш! – щёлкнула пребольно по носу. – Кем думаешь быть?

«Кошкодавом!» – тут же решил я, но ответил деликатно:

– Общим любимцем.

– Прекрасно! – как-то излишне восторгнулась тётя Муся. – А скажи на милость, каково было твоё первое слово?

Скрывать тут было нечего:

– Щи!

С этой-то минуты и начались мои отроческие страдания.

Тётя Муся фыркнула, и хвост – не припомню точно, имелся ли он тогда – одним словом, хвост мелко заколотился по полу.

– Гениально! Щи! – она прыгнула на диван и долго «щикала» на разные лады, превратив моё родное в сыскное – «ищи». – Должна предупредить, миленький, всеобщим любимцем ты станешь на кухне, в поварском колпаке. На роду тебе написано – готовить пельмени, пирожки да пампушки. И, бесспорно, щи!

И так горели её зелёные глаза, что сомнений в пророчестве не оставалось. Впервые, ещё слабой тенью, застила мои глаза предопределённость. Едва не теряя сознание, представил я бесконечные ряды пельменей, пирожков и неких пампушек.

– Ну-ну, – сказала Муся. – Не печалься – будешь коком на корабле. Или кухонным генералом – шеф-поваром.

– И ничего-ничего не изменить? – спросил я, обмирая.

Тётя вздохнула, развела руками:

– Что на роду написано… – и зашептала, примурлыкивая. – Представь, первым словом в моей жизни было «мяу». Более того – вторым «му»! Вот и стала ветеринаром с кошачьим уклоном. Всё решает первое слово. Против судьбы, драгоценный, не попрёшь!

Я был потрясён неотвратимостью, той единственной дорогой, с которой никуда, никуда, никуда. Не то угнетало, что суждено стать поваром, а именно – как ни крути! Именно – хочешь-нехочешь…

«Ищи» – возникло подсказанное тётей Мусей. А чего, спрашивается, искать? Щи – они и есть щи!

У других-то первые слова были куда достойней – диван, баба, пика. Особенно отличилась девочка из соседнего подъезда. Едва начав ворочать языком, произнесла ясно и отчётливо – «генерал».

Насколько же унизительны мои «щи»! Невольно я начал разговаривать шепотом, сторониться друзей, ходить по стеночке. И думал неотлучно, как же изменить то, что на роду написано. Возможно ли?

– Да что ты убиваешься?! – недоумевал папа. – Прелестное слово «щи»! К тому же должен ты знать, что нянька наша с давних пор глуховата. Ещё и в моём первом слове сомневалась – то ли руль, то ли рубль. А легко ли, думаешь, жить без чётких ориентиров?

Я бросился к няне:

– Может, ты не дослушала? Может, это не «щи», а «щит»?! Или на худой конец – «щимпанзе»?

– Бог с тобой, голубь мой, какие худые концы? – раздосадовалась она. – Как вошла в спаленку, так и услыхала – «щи»! Послушала, помню, не прибавишь ли чего. Да так и заснул, голубь, со щами на устах.

Расплескалась последняя надежда. Впору рыдать о пропащей жизни. Я представлял, как по первому слову принимают в институт, на работу. Так сразу и спрашивают: «А какое, простите, слово было у вас первым?» Кто же захочет иметь дело с человеком, который, не подумавши, брякнул «щи»?

Всё зависит от первого слова. Было оно в самом начале и сотворило – Бог знает чего. И мытаря, и пекаря, и концы и собственно начала.

Проснувшись одним прекрасным утром, я и не понял-то сразу, отчего оно прекрасно, – полёживал, вспоминал сновидения. И вдруг сообразил – нянька-то услыхала лишь самый худосочный кончик! Когда она вошла, я как раз завершал речь! Моё первое слово было полновесным. Из ряда слогов и шеренги букв. Впервые обращаясь к этой сложной жизни, я хотел, видно, сказать нечто важное о прошлой. Да заснул, ослабев от усилий.

А начинал бодро – то-ва-ри-щи!

Нет сомнений!

– Товари – щи! – завопил я тем прекрасным солнечным тихим утром, будто рождаясь во второй раз.

Сбежались сонные перепуганные родители, нянька.

– Не «щи»! – орал я. – Товарищи!

Больше, увы, сказать было нечего – ни о прошлой жизни, ни об этой, обновлённой.

– Дорогие товарищи, – поник я. – Что же у меня на роду написано?

Крылатые слова

Известно – в самом начале было слово. То есть Некто произнёс его ещё до того, как появились леса, моря, горы, звери и человек.

Вероятно, слово летало. Только и остаётся летать, когда кругом пустота. Огромное, безымянное порхало во мраке, стремясь, как ночная бабочка, к будущему свету.

И непременно вспоминается тут один средний родственник – генерал от воздушных сил.

«Небесный генерал, – ласково говорила тётя Муся. – И фамилия крылатая – Евгений Бочкин!»

Небесный генерал был к тому же мудрым генералом. Мы с тётей обмирали, вслушиваясь в его загадочную, складную и немножко тёмную речь, сошедшую с заоблачных высот. Его слова не то чтобы порхали, но проносились, как истребители, грохоча воздушными барьерами. Обыкновенно с порога он огорошивал:

– Мир хижинам, война дворцам!

И в прихожей продолжал, шумно раздеваясь и принюхиваясь:

– Что день грядущий мне готовит?

– Его мой взор напрасно ловит, – вставляла тётя Муся.

А мама с кухни кричала:

– Луковый суп и блинчики с мясом!

– Я памятник себе воздвиг! – одобрял Бочкин. – И всё-таки она вертится!

Эти восклицания создавали нечто торжественно-строгое, как военный парад, когда, будто из-под земли, возникают шеренги и, врубив по булыжникам, исчезают без следа, вроде не было, и – вновь из-под земли, с эполетами, аксельбантами, сияющими трубами и барабанами.

Сердце томилось, и я пробовал вникнуть, завязать беседу.

– Что вертится? Памятник?

– И кто-то камень положил в его протянутую руку, – сурово вздыхал генерал.

Тётя увлекала его к столу, где живо вкладывала в руки блинчики с мясом.

Кажется, генералу Бочкину не хватало понимания в нашем доме. Ещё тётя, куда ни шло, кое-что улавливала. Я тщился. А мама и не старалась, оставаясь равнодушной, глухой к генеральской воздушной речи.

– Через тернии к звёздам, – улыбался ей Бочкин.

– Ещё супу подлить? – спрашивала она.

Настолько её слова выпадали из парадного строя, что неловко становилось.

А я глядел на генерала, как древний скиф на каменную бабу, – с почтеньем, робостью и множеством вопросов.

– Что такое – тернии?

– Уме недозрелый, – покачивал головой Бочкин, – плод недолгой науки. Курам никогда до облак не подняться!

Где-то тут, видно, и был запрятан ответ, но разгадать не удавалось, и муки отражались на моём лице.

– Евгений, говорите проще, не будоражьте ребёнка, – просила мама. – У него и без того в голове тернии – колючие заросли. Вообще сплошная каша!

– Маслом не испортишь, – возражал генерал. – С детских лет – холодный душ да меткое крылатое слово!

Впервые услыхал я о крылатых словах, и сразу представил, как они, подобно гусе-лебединым стаям, летают по небу, садятся на деревья и вьют порою гнёзда, из которых выпархивают маленькие крылатые словечки. Стоит произнести и – ф-р-р-р! – взлетели. Так захотелось приручить их, чтобы выпускать, когда вздумается, как голубей из голубятни. И вот что любопытно – именно тут мне и попалась под руку взъерошенная, как драчливый воробей, книжица, где крылатые слова сидели по алфавиту, точно в клетке, изобильно, будто на птичьем дворе. Уже через пару дней я беседовал с генералом на равных.

– Пришёл! – объявил он от дверей. – Увидел-победил!

– Лиха беда начало! – подхватил я. – Мозоль не пуля, а с ног валит!

– Так точно, – растерялся Бочкин и сказал неуверенно. – Из искры возгорится пламя.

– От малой искры большой пожар бывает. И то бывает, что овца волка съедает, – шпарил я без заминки. – Кто не окопается, тот пуль нахватается.

Мои слова были явно складнее и звонче генеральских, как мелкие певчие птички в сравнении, к примеру, с индюками. Он, ещё не желая сдаваться, поглядел на испуганную тётю:

– О чём шумите вы, народные витии? Откуда эта песня песней, Мусьен?

– По щучьему веленью, – залепетала невпопад тётя, оттесняя меня из прихожей, – по моему хотению.

Крылатые слова кружились над моей головой плотной стаей, как вороньё по осени.

– Любит дед чужой обед! Законною женою будь доволен и одною! Ешь с голоду, а люби смолоду!

– На что он намекает?! – побледнел вдруг Евгений Бочкин. – Час разлуки, час свиданья. Пришли, понюхали и пошли прочь… Извините, умываю руки. – Он поклонился и бежал с поля боя в туалет.

Меня тут же отправили делать уроки. Однако я слышал, как генерал приговаривал в гостиной:

– Посеешь ветер – пожнёшь бурю!

С тех пор он всё реже появлялся на пороге.

– Знаешь, поступай в военное училище, – сказал мне однажды. – Мой сынок, на что балбес, а уже полковник.

И это были подлинные генеральские слова, окрылевшие со временем.

А я никак не мог остановиться – гроздья крылатых слов висели на языке, заклёвывая насмерть любое обыкновенное.

– Это болезнь! – ужасалась мама. – Ты совершенно оглупел! Скажи хоть одно простое слово!

Я пытался, но – увы! – чужие, изрядно затрёпанные, вились, орали и били крыльями, как на птичьем базаре. Казалось, у них отрастают крысиные хвосты и зубы.

– Прежде думай! Думай прежде, чем рот раскрывать, – умоляла мама. – Свои мысли – свои слова! Погоди, когда вернутся.

Долго пришлось молчать, поджидая. Возвращались робко, с опаской. Конечно, не летали. Скромные, рябенькие. Подобно курам, бескрыло прыгали с насеста. Да и то радовало!

И как здорово, думаю я сейчас, что никто не знает, как звучит то слово, которое было в самом начале. Не твердят, не затаскивают его. Оно, это первое слово, вольное. Приятно думать об этом никому неведомом слове. Вообще хорошо помолчать и подумать. А кто много болтает, тот врагу помогает!

А Германа всё нет

Всегда и повсюду я опаздывал. Началось это, когда самостоятельно я опаздывать ещё не мог – меня возили в коляске.

Как-то зимой тётя Муся везла меня через парк на санках по какому-то неотложному делу. Она очень спешила. А когда подошла к дому и оглянулась, санки были пусты. Одни дощечки. Жёлтые и красные.

Всё оборвалось у тёти Муси. Так бывает, когда человек лезет в карман, где кошелёк с деньгами, а кошелька-то нет. Только у тёти, конечно, сильней оборвалось.

В ужасе тётя Муся бросилась назад. Она уже забыла, по каким тропинкам мы ехали. Тётя металась по парку меж сугробов. Смеркалось. С дерева на дерево мрачно перелетали вороны. Тихо и безлюдно было.

Вдруг в конце аллеи тётя заметила человека в чёрном пальто. Он быстро шёл к выходу из парка, держа в руках большой белый свёрток.

Тётя Муся побежала за человеком. Она даже не могла крикнуть: «Постойте! Погодите!» Человек скакнул в подошедший трамвай. Тот прощально дренькнул и покатил, зловеще скрежеща.

Тётя, помертвев, опустилась в сугроб. «Украли мальчика, украли мальчика», – повторяла она, глядя бессмысленно в одну точку.

А я, свалившись по дороге с санок, не припомню сейчас, с какой целью, тихонько лежал тем временем на снегу. В белой шубе, в белой шапке, в белых валенках. К тому же я, кажется, спал и не подавал голоса. Найти меня было непросто.

По счастливой, наверное, случайности, точка, в которую уставилась тётя Муся, находилась рядом со мной. Стоило тёте моргнуть, как она сразу меня и обнаружила. Впрочем, у неё на всю жизнь сохранилось подозрение, будто я нарочно вывалился из санок и пытался спрятаться.

А мама, когда особенно сердилась, говорила, что я – это вовсе не я, а чужой мальчик, который в тот вечер просто так лежал в парке на снегу. Меня же, настоящего, хорошего, увёз на трамвае дядька в чёрном. Настоящий я, конечно, не врёт и не опаздывает. Радует своим поведением похитителей. А возможно даже играет на балалайке! Это последнее предположение буквально доводило маму до слёз.

И приходилось задумываться – я это на самом деле или не я? Иногда казалось, и впрямь не я, кто-то другой, довольно противный. Хотелось бы повстречаться с тем, которого на трамвае увезли. Многим ли он лучше? Ну, подумаешь, играет на балалайке.

В общем, я ощущал тайного и безымянного соперника – то ли где-то на стороне, то ли внутри себя.

Хотя, что касалось опозданий и вранья, тут уж соперников не было. Если мама говорила: «Приходи не позже пяти!» – я обязательно являлся часов в семь. И без злого умысла. Всё была половина пятого, без четверти.… И вдруг – шарах! – семь.

Тогда мама начала разумно делать поправку на опоздание. Если хотела, чтобы я был дома к пяти, отпускала до трёх. Кое-как это действовало зимой. А уж весной, чтобы я вернулся к пяти, нужно было отпускать до часу. Ну а я в час только из дому собираюсь – хоть вообще не высовывай нос на улицу!