Читать онлайн Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 2

Всякое коммерческое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами.

© S. Vesto. 2018-2024

© S. Vesto. graphics. 2018-2024

1124

_______________________

Фрагмент третий

Собрат по счастью

Декреталиум 1. Ранний завтрак с авгуром

– …Вот почему властитель покрывает всех подобно небесам, не пуская в ход своего ума, но следуя лишь пользе тысяч людей, – пялясь мне в лицо, наставительно зудел старый пень. Это было его любимое место. – Поднявшись на цыпочки, со вниманием обозревает он взглядом То-Что-Под-Небом и выбирает полезное для него.

– Ну конечно, – согласился я. – Видимо, поэтому народ, имея меня скромным префектом наверху, не испытывает больших угрызений совести у себя внизу. – Протянув руку, я вытряхнул за уголок одну из салфеток и промокнул край рта. Изготовитель салата чересчур скрупулезно следовал сложности своего таланта. Я до сих пор не мог понять, понравилось мне блюдо или нет.

– Господи, хорошо-то как, – произнес я, усаживаясь удобнее и широко раскидывая руки поверх сиденья скамьи. На дверях офиса теперь висели часы обеденного перерыва, за окном сияло синее небо и ерзали какие-то мухоловки. Все готовились к полуденной катастрофе.

Авгур ел меня немигающими глазами.

– Иногда мне скажется, что самочувствие вашего стола беспокоит вас больше, чем здоровье Вселенной.

Авгур плохо переносил свежую зелень, и я был осведомлен. Нашему случаю подходила одна из мудростей Уложения тридцати шести дхарм.

– Говорят, когда случается худшее, – отозвался я, цыкая зубом, – лучше оставаться дома и размышлять о поэзии.

О нем я знал только, что он полоскал рот не менее трех раз в день, невзирая на обстоятельства, следуя совету доктора и следя за состоянием полости рта, как за здоровьем Вселенной. У микроорганизмов не оставалось ни одного шанса.

Я знал также, о чем он чесал языком, лежа в рабочее время в обнимку с отцами народа в парной. Все сходились во мнении, что я удивительно быстро освоился с должностью бога и слишком быстро обнаглел даже по местным меркам и что наглость моя выходит за рамки бесстыдства тирана.

– Если бы салат готовил себя сам, – произнес я, складывая платок на краю стола и снова откидываясь на спинку, – то он бы сказал, что он был в превосходном настроении.

Авгур продолжал есть меня ледяным взглядом.

– К сожалению, не всем дано разделить такое чудесное настроение вас и вашего стола. Кто-то уже задается вопросом не провинились ли мы в чем-то перед мудрыми богами? Вы прилежно наводите справки об обычаях предков и как они определяют лестницу на небеса и когда бог к ней готов. Между тем прошел слух, что вас не просто бывает застать в опочивальне Возлюбленных бога.

Я не переставал улыбаться. Какое ему дело до чужих опочивален, я спрашивать не стал. Ему первому из всех не терпелось узнать, буду ли также улыбаться, стоя на костре.

– Мой разум тоже в отчаянии, когда жизнь радуется самой себе. Друг мой, – тепло произнес я, глядя в пустые не знающие жизни глаза. – Давайте каждый заниматься своим делом. Так всем будет лучше.

Я был уверен, что мой голос звучал все также приветливо, но старый пердун каким-то образом уловил угрозу. Это в мои планы не входило.

Он не мог решить, на что я надеюсь и представляю ли я опасность, но теперь калькулятор у него между ушами работал не переставая. Авгур не спускал с меня холодных глаз, но сказал не то, что я ждал.

– Вы не похожи на того, кем хотите казаться. Вы словно дорвались до возможности быть умным там, где вам за это ничего не будет. Мягкий юмор скорее выдает ум старика.

Я тепло улыбался ему, не меняя позы. Чтобы вывести меня из равновесия, ему нужно было что-то посерьезнее.

– Как сказано в Книге о Пути и Добродетели, великие из гениев взрослеют поздно. Не будем торопиться.

Он мне надоел.

– Я только стараюсь быть осторожным. Мягкий юмор легко выдать за мудрость.

Но я в самом деле словно залег на дно в ожидании неизвестно чего. Все хотят быть мудрыми, и никто не знает, как с этим бороться, говорит Ноздря, наш отечественный титан мысли. Я подумал, что фраза умнее, чем ее хозяин. Это бывает.

Мне было хорошо. Авгура это озадачивало.

Впрочем, светлое будущее этого дня строилось не вдруг. С кладовым пришлось откровенно, по-мужски поговорить. Я действительно ценю его талант, но если он берется за салат из помидоров, то салат должен быть похожим на салат из помидоров. Я пригрозил, что начну делать салат сам. Я любил готовить, и подчиненный состав, толпясь в прихожей, с ужасом наблюдал, как на глазах рушатся устои мироздания.

В общении с экзотикой есть одно первое и последнее правило: только пробуем – ничего не едим. Это особенно справедливо в отношении кухни островов. Организму зачастую не под силу сориентироваться в том, что ему предлагают под видом местных традиций. Но это не касалось помидорных приключений – и всех зеленых радостей, что им сопутствовали. Они и еще несколько вещей были моим основным продуктом питания, и я немедленно воспроизводил их в любом раю, куда угораздило попасть.

Худшие из моих опасений начали принимать образ реальности, когда обнаружилось, что тут весьма смутно представляли себе, что, собственно, такое сметана. Больше того: никто не знал, как ее готовить. Я, который понимал в коровах и козах столько же, сколько в трицератопсах, не знал тоже, и дело грозило закончиться правительственным кризисом, поскольку я ясно дал понять, что не потерплю на своем месте некомпетентности. У меня в голове не укладывалось. Я, рукоположенный бог в скольких-то там реинкарнациях и перевоплощениях, согласно официальным уложениям, повелитель того, этого и чего-то еще, не мог позволить себе даже просто нормальное, здоровое, сбалансированное питание. Я сразу заявил, что, принимая во внимание сложившиеся обстоятельства, моя работоспособность как лидера нации, мои интеллектуальные и другие способности поставлены под угрозу. Здесь невозможно работать, сказал я, с ходу закрывая сразу несколько проектов. Я решительно прямо от дверей слал погулять и дышать любым свежим воздухом дипломатические представительства, как только выяснилось, что отечественная отрасль животноводства грамотному решению проблемы норвила противопоставить творческий подход. Моему возмущению не было предела. Я вам павиан, что ли? – кипятился я. Мои красноречие и дар убеждения впервые дали сбой, когда я последовательно, грамотно поставленными аргументами и движениями рук попытался показать, как выглядит сметана и на что она должна быть похожа. Теперь заинтригованным выглядело даже иностранное представительство. Значит так, сказал я со своего места уходящим под голубой обрез неба рядам амфитеатра. Или вы задействуете свои аналитические способности, или…

Я не знал, что должно идти дальше. Я думал.

– Или будем разговаривать с вами в другом месте, – решительно завершил я предложение, широким движением запахиваясь и усаживаясь удобнее.

По лицам было видно, что я впервые сказал что-то к месту. Отечество, уже ранее хорошо осведомленное о том, насколько далеко способны уходить в своих обещаниях предыдущие послы доброй воли, моментально задействовало, что просили. Но все было не так просто. Впрочем, худшие из моих опасений сменила озадаченность первооткрывателя, который столкнулся с неизвестным науке биологическими видом. Я не знаю, что сделал бы с шефом государственного стола мой предыдущий узурпатор, я решил дать ему еще один шанс.

Между тем избранная мной политика жесткого прессинга стала давать плоды. Общественная мысль бурлила. Как сообщали анонимные источники, теперь даже зарубежные консульства задавались вопросом, а так ли уж совершенен их стол? И возможно ли, что Вселенная в силу невежества отдельных лиц до последнего дня была лишена некоего главного, ключевого звена своего совершенства? Мне принесли, бережно держа несколькими руками, чашку с некой густой, трудно поддающей описаниям и неопределенной расцветки, но явно свежей субстанцией.

Я пригубил субстанцию, даже не доверив пригубить специально поставленному лицу, призванному пробовать всё, что ставят на стол. Я пригубил еще раз и посмотрел на келаря.

– Это опытный образец, – торопливо заверил он, по моему лицу поняв, что это не совсем то.

Я пригубил еще раз.

Я был уверен, что пробовал это много раньше и при совсем других обстоятельствах. Меня словно вернули домой. Я мог бы поклясться, что это был катык.

Все молчали. Поистине, в этом учреждении ничто не способно было работать должным образом без хорошего пинка.

– Это не опытный образец, – сухо прокомментировал я. – Это контрольный образец, улавливаете разницу?

Келарь смотрел на меня, я смотрел на келаря, паузой давая понять, что от того, как скоро он уловит разницу, целиком зависит не только его радостное финансовое сегодня, но и светлое будущее завтра.

– Контрольный образец, – пригубив снова и допивая, пояснил я, – не подлежит изменениям. Делайте с производной партией что хотите, но технология данного экземпляра должна сохраниться неприкосновенной. Вы понимаете меня? Даже если упадет астероид и у Стен цитаделей высадится контингент варваров. Это не фигура речи. В ваших руках судьба научных исследований.

Меня поняли.

В дверь аккуратно постучали, и в образовавшуюся щель просунулась голова Ноздри, друга народа.

Я перестал улыбаться. Кормчим явно уже надоело ждать, если Ноздрю погнали сюда.

– Вот, – произнес я, поворачивая к собеседнику изобличающее лицо, – Вот. Именно об этом я и говорю. Именно это я пытаюсь донести. В этом все дело. В скромности. В элементарной скромности и уважении к такому вроде бы небольшому, но серьезному предприятию, как прием пищи. Я уже десять раз просил не беспокоить меня за дверью, если я не подаю голоса. Может, я тут голый стою.

Я вновь повернулся, обращая к Ноздре участливый взгляд.

– Дружок, что опять случилось с этим богами забытым миром? Что опять могло с ним случиться такого, что не случалось с ним раньше?

По лицу Ноздри было видно, что он уже жалел, что не взял больничный. Теперь оба тунеядца смотрели на меня одинаковыми глазами.

Кормушка обеспокоена, подумал я. И это хорошо.

Я вдруг обнаружил в себе вкус к административной деятельности. Памятуя о благотворном влиянии чистой родниковой воды на живой организм, я выступил с эдиктом, запрещающим людям не пить. Проект вызвал разноречивые мнения. Как всегда, ссылались на обстоятельства и вышестоящие инстанции. Боги тут ни при чем, сказал я. Это мое решение. Потом кто-то пробовал возражать, и я вошел во вкус. Я засучил рукава.

Я с улыбкой вспомнил, как, практически ничего не сдвинув и не задев ничьих чувств, хитроумно ввел пару нововведений, даже мне самому показавшихся почти на грани допустимого. Помнится, Их преосвященство Животновод в свое время сделал шаг вперед в деле придания отечеству более респектабельного вида, выступив с крупным трактатом в соавторстве своем и еще одного мыслителя. Трактат в дорогом тиснении и с удручающе длинным подзаголовком «О злонамеренности и колдовском хитроумии лис, петухов и котов черных внешностей, а также симптомах повреждения умов человеческой особи, ими способствующих» предлагал коренным образом и в короткие сроки улучшить общее благосостояние отчества. Инновационная идея в целом сводилась к проведению санинспекции. В интересах душевного здоровья нации предлагался ряд конкретных организационных мероприятий на предмет присутствия темной силы. В результате все остались довольны. Критикам было о чем поговорить, консерваторы теперь по-новому смотрели на старые вещи, приверженцы демократических свобод по-прежнему что-то рисовали. После скоропостижной и трагической кончины соавтора трактата (я лично выразил друзьям и близким покойного искренние соболезнования, тепло пожимая руки со словами «Мы разделяем вашу боль») и серии проведенных расследований, мной взятых под личный контроль, научный труд стал исключительной раритетной редкостью. Один из экземпляров с персональной дарственной подписью покойного вскоре пылился в моей личной коллекции. Отдавая дань уму и таланту ушедшего изумруда нации, я своей рукой подготовил редакцию надгробной речи, выдержанную в сухом, строгом горгиевом стиле софистов, где смысловые особенности контрапунктически противопоставлялись одна другой. Получилось неплохо. Чуть позже я несколько переработал оригинальную редакцию некролога, дополнив и развив тему. Еще позднее я переработал и тщательно отредактировал ее тоже, однако тема оказалась настолько благодарной, что я внес еще несколько сюжетных линий и поворотов, дополнив основной раздел комментариями, эпиграфами, вступлением, предупреждением об авторских правах, небольшой аннотацией, послесловием и своими иллюстрациями.

Иллюстрированное приложение к некрологу содержало рецепт приготовления томатного сока со сметаной, перцем и свежей зеленью под моим собственным авторством – как напоминание о скоротечности бытия. Рецепт не оценили. Я расстроился, но совсем немного. Как говорили на островах, большое проходит незамеченным. Как оказалось, под сметаной поняли совсем не то, что предполагалось. Животновод на какое-то время совсем исчез со всех горизонтов литературной и общественной жизни. Рассказывали, что в одном из хорошо укрепленных подземных бункеров своей родной Пятой обители он целиком посвятил себя дальнейшей разработке тезисов своего многотомного собрания сочинений. Его никто не видел. И не видели его так давно, что стали о нем забывать. Между тем делать этого не стоило. Когда иллюстрированное приложение и некролог стали событием литературной жизни, я посвятил себя живописи. Боги любят землю, по которой ступают, но не любят грязь, которая липнет, сказал я.

Вскоре Ноздря, друг народа, от имени Конгресса выступил со встречной новаторской мыслью о несомненной полезности животных тварей в плане поддержания здорового климата в семьях и равновесия в природе и – в особенности – котов и кошек черной окраски, как естественных и признанных стражей с безупречной репутацией кладовых нации в ее противостоянии мышам. «Мы не потерпим расизма в отношении наших меньших братьев», – заключил он. Конгресс аплодировал стоя.

Декреталиум 2. Посол доброй воли

В трюме зафрахтованной триеры было темно и тесно. Беглый осмотр не выявил никаких явных несоответствий регламенту, только воняло, как в погребе, но уют здесь не предполагался. Где-то над головой, скрипя досками, прошли шаги. На палубе уже второй день несколько отдыхающих физиономий разглядывали дали и рассказывали анекдоты. В целом, все выглядело по-домашнему. Судно, как обещали, относилось к классу быстроходных, что выглядело правдой, с учетом, кто его делал. Продавец плохо владел местным наречием, но нисколько этим не смущался, всё, что он продавал, он упорно называл триерами. Хиератта не совсем был уверен, что это действительно триера, но на ней можно было плавать. Пиратам пришел конец.

– Значит, просыпается посреди ночи Ноздря. Весь в холодном поту, руками цепляется за одеяло, глаза открыты от ужаса, на нем нет лица. Жена просыпается тоже, и так его приласкает, и по-другому, спрашивает, родной, приснилось что-то дурное?

Ноздря какое-то время вспоминает, где он и как сюда попал. Потом отвечает: «Забыл на ночь причесаться…»

Увидев Хиератту, персонал перестал улыбаться, и, не меняя поз, стал показывать друг другу что-то на горизонте. Вот, подумал Хиератта. Плоды демократии.

– Капитан на палубе, – напомнил он с упреком.

Персонал, оценив направление ветра, начал двигаться. Все с топотом забегали, больше не улыбался никто.

Провожающие лица в образе сторожа причала с известной долей сомнения смотрели на обещанные экспедиции.

– Счастливого плавания. – Бабай рукой, сжимавшей сосуд с любимой богами жидкостью, нетвердым движением благословил судно на новые приключения. – Смотрите пиписьки только там себе не отморозьте.

В правый борт тяжело ударила волна, мостик качнулся, и лениво заскрипел натягиваемый трос.

Детали предстоявшей миссии выглядели несложными и сводились к нанесению официального визита соседям. Варвары нервничали, и в будущем противостоянии прогрессивного человечества морским бандитам Хиератта должен был выглядеть послом доброй воли. Он смутно представлял, как должен выглядеть посол доброй воли, поэтому, в ходе долгой дискуссии и с соизволения богов, вперед ушли три боевые триремы. Это был первый опыт дипломатической миссии, и Хиератта не хотел ударить лицом в грязь. Из соображений безопасности отправленная группа военных трирем, спешно оборудованных по последнему слову техники по случаю высокой миссии, должна была удостоверить, что всё очень серьезно и что какими бы ни были разногласия соседей в прошлом, в будущем им не оставалось места. Смотрелось внушительно. Смотрелось настолько хорошо, что Хиератта побежал за этюдником. В результате они опоздали, но так даже было лучше. Предполагалось, Хиератта и остальные триремы составят единый экспедиционный корпус.

– Я долго буду еще выслушивать это надругательство над ушами? – недовольно произнес Ханну, когда триера грузно поползла мимо причала. – Даже мой желудок выражает протест пережитым ужином.

– А что, нормальная музыка, – невинно сказал Лохланн, отнимая губы от своей проклятой свистульки. Трофейную волынку горцев он любил, и это знали все. – Вы же образованный человек, у вас должны быть широкие взгляды ко всем проявлениям жизни.

– Да я не против музыки, – раздраженно отозвался Ханну. – Но ведь она же у вас не строит. Ведь вы же котов держите за интимные места.

– Это не главное, – миролюбиво заметил Лохланн. – Зато какие возможности…

– Правильно, – поддержал Хиератта, появляясь из трюма на свет, цыкая зубом и промакивая губы салфеткой. Скомкав, он аккуратно отправил бумажный шарик в корзину с оружием. – Все неправыми быть не могут. Если коллектив не возражает, значит, в этом что-то есть.

Триера шла на всех парусах.

В борт с размаху снова ударила волна, где-то внизу дальше на повышенных оборотах заговорили черные рабочие голоса, что-то с дребезгом разбилось.

– Джентльмены, – обратился Хиератта к команде. – Пора привыкать. Это вам не лошадь. Чем скорее вы почувствуете себя в роли мореплавателей, тем больше из нас доберутся до берега живыми.

Но все оказалось не так просто.

Когда в борт с силой ударили в четвертый раз, боцман, до того что-то напряженно и с беспокойством высматривавший, свесившись за борт, вдруг резко подался назад и с до предела озабоченным лицом стал свистеть, чтобы перестали тянуть паруса. Судно в конце концов встало.

В небе молча висели птицы, дул легкий холодный ветер, и не было ничего, что бы могло сделать это утро еще лучше.

– В чем дело, – спросил Хиератта, появляясь на мостике. – Пираты вновь выразили желание быть повешенными?

Боцман вместе со всей командой, согнувшись пополам, глядели за борт. Там явно кто-то был.

Когда авгуры предсказывали хорошую погоду и успешное завершение предприятия, они опирались на проверенные методы, хорошо зарекомендовавшие себя в общении с потусторонними силами. Заручившись поддержкой предков и обильными жертвоприношениями, персонал авгуров с чистой совестью предсказывал вероятность успеха экспедиции как весьма высокую.

Единственное, чего они не учли, – орку, обитавшего по соседству, несусветно большое морское существо, время от времени заглядывавшее в воды залива. Водоплавающий скот из семейства дельфинидов довольно быстро сообразил, чего он хочет от жизни, своей бесцеремонностью представляя серьезную трудность для нормальных торговых сношений. Теперь он деликатно напоминал о своем присутствии.

Афиллинариус бандитствовал в этих водах давно, еще до первых официальных отчетов, единственное, что до сих пор спасало побережье, так это что он был один. То ли он не хотел больше ни с кем делиться, то ли природа его одного наделила прагматизмом и интеллектом, только это был единственный случай, когда обитатель морских глубин бесцеремонно брал таможенную пошлину за право перемещения за пределы залива. В сравнении с ним пираты Шельфа выглядели скромным традиционным затруднением на пути к улову. Афиллинариус к числу традиций не относился. Однако он не появлялся здесь так давно, что о нем успели напрочь забыть. С ним предпочитали не связываться.

Сложность состояла в другом. Орка не относился к предметам традиций, но имел атрибут табу. Это было связано с какими-то древними представлениями родового тотема о кровной связи между хищниками Шельфа и общиной людей. Как атрибут стихии, разделявшей мир суши от мира воды, не имевшего границ, Афиллинариус был наделен свойствами святости, и трогать его или, упаси боги, задевать его чувства – значило противиться воле демонов, что сидели сейчас под кормой. Связываться с демонами не хотел никто, поэтому все просто ждали, предоставив все естественному ходу вещей. Трудно сказать, что было в нем святого, но табу не предполагало дискуссий.

Нужно сказать, по-видимому, население само в какой-то мере способствовало созданию нездоровой традиции своей порочной практикой выбрасывать за борт безбилетных попутчиков. Однако дела обстояли именно так, безбилетников на борту не было, и теперь это могло стать проблемой.

Боцман покачал головой.

– Это первое предупреждение, – сказал он, поворачивая лицо к Хиератте, который теперь номинально числился руководителем экспедиции, будучи Конунгом Мегалита, также автоматически став и Конунгом всех возможных завоевательных миссий на воде, хотя в парусах он понимал не больше, чем в коровах. Озабоченность не покидала мрачное много повидавшее лицо боцмана. В этих проклятых водах лежало больше беспечных предприятий, чем в архивах цитаделей. – Ну что будем делать – ждать второго или пойдем домой?

– Об этом не может быть и речи, – мужественно улыбнувшись, произнес Хиератта. Команда терпеливо слушала. – Мы только начали. Закон касается всех. Если вирус пиратства успел зайти так далеко, что даже подводный мир пал его жертвой, то на нас возложена высокая миссия донести букву закона и до него. Меньше всего мы призваны потворствовать дурным наклонностям, даже если они спрятались в воде. Мы ни в коем случае не карательная экспедиция, но прежде всего полицейское предприятие…

Он готов был развить тему заботы об экологии дальше, но тут палуба ушла из под ног, горизонт корабля тяжело пошел в сторону, и борт, брызгая и раскачиваясь, испытал мощный толчок, словно всем своим весом сев на подводные камни. Борт со скрипом накренился еще, и где-то внизу, прямо под ногами кто-то начал визжать женскими голосами. Все, кому не за что было держаться, полетели на палубу. По доскам с топотом пошли несколько ног, на мостике, однако, царила убийственная тишина. Хиератта в некотором изумлении смотрел на боцмана, боцман с бледным, не предвещавшим этому дню ничего хорошего лицом смотрел на помощника.

– Что это сейчас было? – спросил он. По тону его можно было понять, что лимит вещей, которыми можно шутить, на этот день исчерпан. – У нас что – на борту женщины?

Помощник, белый от предчувствий, дергая подбородком из стороны в сторону и прижимая ладони к груди, уверил, что настолько низко ни он сам, ни его бездарная команда пасть не могли. Он клялся богами и здоровьем тестя, и в это можно было поверить. Убеждение любого, связанного с судоходством, что женщина на борту – это проблема, относилось к категории табу настолько сильных, что в него верили даже безбожники. Но это уже было неважно. Все теперь смотрели на Хиератту, Хиератта ждал, что скажут компетентные в такого рода делах лица.

Спохватившись, он сказал:

– Думаю, пираты от нас никуда не уйдут. Если ни у кого нет других предложений, предлагаю вернуться и обдумать все детали экспедиции еще раз.

Обдумать детали экспедиции еще раз все согласились сразу. Перспектива оказаться в данную минуту в воде настолько мало привлекала всех членов команды, что уговаривать никого не пришлось. Паруса натужно хлопали, канаты скрипели, но боцман не выглядел обрадованным. Он явно думал о том же самом.

Декреталиум 3. С мыслью о мёде

1

Низкие грозовые тучи уже третий вечер подряд, неуверенно повисев, уходили за горизонт, невнятно гремя там и блестя. Нити электрических разрядов торчали ослепительными плетьми, не решаясь приблизиться. С погодой происходило что-то странное. Кормчие не допускали мысли, что это не моих рук дело; я не знал, что думать. Озадаченные проблемой глобального изменения климата авгуры требовали новых жертв.

Собственно, раздумий теперь хватало других, помимо погоды и атмосферных осадков, которые мялись как тот запохмельный воин у чужого забора, еще не зная, что уже мертв, у которого от всех приобретений жизни остался на руках лишь солдатский берет с чужого плеча.

Я с приятным удивлением узнал, что литературная жизнь также имела место. Глаз Бога обратился ко мне с просьбой ознакомиться с новым собранием под названием «Скромные стихосложения преданных вассалов». Стихосложения мне понравились, и не только своей скромностью – она у них хорошо оплачена, – но и своими размерами. Их было немного. Я передал сборник управляющему с распоряжением увеличить авторскому коллективу норму выдачи риса.

Пока управляющий озадаченно разглядывал распоряжение, я стоял у распахнутого окна, широко раскинув в стороны руки, разминая члены и зевая. Государственные дела отнимали все время.

Свободной не было ни минуты. Впрочем, я, кажется, вошел во вкус. Поставив аккуратную точку, я положил перо на стол и собрал пальцы перед собой вместе. Я был краток. Ибо, как сказано в Уложениях мудрого, хорошо, когда в письме чувствуется спокойная сила. Она чувствовалась.

– Что вы тут делаете? – произнес я недовольным тоном, глядя, как просунутая в щель приоткрывшейся двери плешивая голова Ноздри шарит глазами по углам храма. Рабочий день закончился и мерзавец давно должен был сидеть над составлением доклада на мое имя.

– А, вот вы где, – искусственно обрадовался Ноздря, друг народа. – Там вас ожидают эти… И кормчие тоже прибыли…

Я немедленно стал собираться. Я долго ждал этого дня. Я, можно сказать, шел к этому дню всю свою жизнь. Это был мой первый государственный эдикт, и я не имел права на ошибку. Боги ждут от нас мудрых решений, говорил я, решительно шагая под сводами и колоннами, от которых отдавалось звонкое эхо. Ноздря спешил следом, кивая.

2

…Солдатам уже предусмотрительно были отпущены все грехи – я специально распорядился отдельным эдиктом. Ногти у всех пострижены, все помыты, одеты во всё чистое. По тому, какой был проделан титанический труд, теперь уже даже у самых стойких скептиков предстоящей кампании на островах не оставалось сомнений в ее благополучном исходе. Когда началась эта катастрофа с медом, в живых из скептиков оставался только я.

Боги! Мед, самый обыкновенный, банальный к чашечке хорошего чая с козьим молоком, мед, который ведрами производили и возили на обмен другие гораздо более обделенные умом миры, был невозможной, фантастической редкостью на столе небом проклятой Префектории и Мегалита. Варвары, быстро сообразившие, в каком бедственном положении находится сосед, начали все хором гнуть за оптовые поставки своих далеко не самых лучших приторных сортов меда, способных убить любовь к сладкому даже у любителя сладкого, такую цену, что у конечного потребителя моментально пропадал аппетит. Это, без сомнений, была форма мести, и все это знали. Мне самому понадобилось время собрать всю ключевую информацию, чтобы разобраться в этом возмутительном положении вещей и ужаснуться. Я просто разводил в стороны руками. В самом деле, предаваясь размышлениям о большой чашке превосходного местного чая с добавлением сортов лесных трав, который опять придется пить «без ничего», я был близок к депрессии. Я не мог его пить. Видят боги, я старался. Я даже ягоды пытался употреблять отдельно, запивая их маленькими глоточками горячего напитка. О вреде сладкого я предпочитал слушать с банкой домашнего варенья на столе. Я, конечно, люблю сладкое, все знают, как я люблю сладкое, в рекомендованных специалистами дозах, но то, что делалось под покровами этой горькой правды, превосходило воображение самого дурного сна пьяного гладиатора. До сих пор не установлено, приложил ли к этому руку варвар или то было лишь стечением обстоятельств, либо они рука об руку действовали сообща, но что тут не обошлось без вмешательства темных сил – это научный факт. Как справедливо сказано, ни одна пакость на зеленых лугах истории не может обойтись без нас.

Варвары говорят: если хочешь, чтобы что-то было сделано, сделай это сам. Будучи начинающим пчеловодом в силу необходимости, я таскал компетентные лица по оврагам, за шиворот их тыча в то, в каких нечеловеческих условиях пчелам приходится жить и работать. Кажется, свою озабоченность мне удалось передать компетентным органам.

Чтобы научно прояснить всю низость происков Нечистого, говорил я с высокой трибуны, необходимо понять сам механизм поиска нового улья отдельными пчелами.

Национальное собрание собиралось уже третий раз. Все внимательно слушали. Кажется, внимали даже боги.

Впрочем, информация была почерпнута мной из непроверенных источников, а другой не имелось. То же, что имелось, послужило впоследствии темой для многих тоскливых взоров на несовершенство мира. Следуя моему примеру, лучшие умы нации были близки к тому, чтобы стать философами.

Я специальным распоряжением по колониям в целях безопасности запретил говорить о войне. О войне ни слова не произносилось даже на консультациях советников по безопасности. Из соображений конспирации мною было предложено кодовое обозначение: «за грибами». Я находил такой подход разумным.

Сладкая жизнь накрылась, когда у пчел вдруг обнаружилась ложка здравого смысла. Поздней весной, в обычное время для деления роя, то есть когда семья разрастается настолько, что стены прежнего улья уже не в силах вместить ее всю, пчелы определяют новое место жилья. Пчела не может задержаться в прохладе дня. В свете еще такого непостоянного, ненадежного солнца температура ее тела быстро понижается настолько, что ей уже не взлететь. В это время года стая пчел на пороге дня и ночи в смысле жизнеспособности не стоит ничего. В теплый солнечный день, во второй половине дня, когда риск быть застигнутым заморозками или прохладой весенней ночи сведен к минимуму, и первое и второе из коих оказались бы для пчел смертельными, королева уводит бóльшую часть роя за пределы старого улья. Но теперь это совершенно особая, уникальная по своему составу категория пчел, которых не встретишь больше нигде: это пчелы без дома.

Десять тысяч пчел в том критическом, уязвимом положении, когда им предстоит решить буквально вопрос жизни и смерти: где жить дальше? Несколько наиболее подготовленных избранных индивидов из категории разведчиков отправляются на поиски нового обитания – того идеального места, которое в дальнейшем послужит фундаментом для процветания и сладкого будущего всей колонии.

Это поистине вопрос жизни. Если в силу слишком большой подветренности в осеннее и зимнее время семья, запертая в улье, не сумеет поддержать обычную температуру, то до весны в живых в улье попросту не останется никого.

Я выступил с речью.

– Давайте соберем яйца в кулак. Любое испытание мы должны воспринять, как вызов, направленный против нас лично, против нашего разума, против нашего будущего, нашего стола…

Если верить местным старикам, ключевыми параметрами, по которым избранные пчелы делают этот исключительный по важности выбор, служат внешние показатели: места, с одной стороны, должно хватать на то, чтобы вместить не менее ведра меда, необходимого как сырье для производства энергии и обогрева улья в холодное время; и в то же время оно должно иметь достаточное углубление и быть укрытым, чтобы эти самые энергозатраты не превысили возможности пчел.

«Занимайтесь медом, а не войной», – тоном, не терпящим возражений, ответил я министру обороны, когда тот попробовал рассказывать мне о потребностях нации. Про потребности нации я ему объяснил, но в другом месте. После этого всем стало ясно, что руки врагов запустили себя в самое дорогое: здоровое, сбалансированное питание народа.

Народ аплодировал ровно до того момента, пока не выяснилось, что оплачивать новый проект руководства придется ему.

Трибуна мне надоела. «Учтите, – сурово обратился я к собранию управления разведки, оглядев мрачные невоспитанные лица начальства и постучав пальцем по столу. – Если на следующий сезон на столе не будет стоять мед, вы все ответите по всей строгости закона. Будущее никогда н ждет». До руководства Мегалита дошло, что я не шутил.

– Не надо чесать затылки, – сказал я. – Просто поработайте один раз кулками.

Я добавил это уже больше для драматизма, но эффект оказался непредсказуемым: меня поняли буквально. Нужно сказать, вот эта моя наклонность к драматизации того, что плохо лежит, не раз создавала мне сложности, но теперь уже весь департамент обороны бегал с сосредоточенными лицами, куда-то собираясь. Я решил заниматься неотложными делами.

Итак, теперь наступает самое интересное. Несколько специально отобранных пчел уходят на предельно возможные расстояния, дотошно исследуя всю прилегающую площадь, отбирая в качестве возможных до двух десятков кандидатов на местности как места будущего обитания: все щели, углубления и деревья. И вот теперь во весь рост встает проблема выбора.

Как из всех этих предполагаемых вариантов определить то самое, одно, наилучшим образом отвечающее всем жизненно важным требованиям?

Пчелы-разведчики, вернувшиеся к ожидающему исторического решения рою, во всех красках начинают расписывать то, что они там видели. Рекламная кампания длится до момента, пока поисковый комитет не остановит свой выбор на чем-то одном. Производится она вся языком танца. О да, это тот самый знаменитый танец пчелы, о котором любой ценитель меда сможет сказать столько слов, сколько выдержит его любовь к питомцам. Кандидаты, уговаривающие всю стаю пойти только их и ничьим больше путем, варьируют в своих оценках довольно честно: от одного балла («В гробу я его видел».) до десяти («Дас ист фантастиш!».). Время, в продолжение которого длится танец пчелы, и определяет степень ее личного впечатления. Возможности, которые открывают новые горизонты, передает сила танца.

Если место на рельефе и в самом деле стоит внимания, танец может длиться достаточно долго, чтобы утомить даже самых терпеливых. Посредственные варианты удостаиваются мимолетных упоминаний. Но даже все они составляют золотую зону обитания под общим названием: «Там, где можно жить». Там, где жить нельзя, в силу неких причин раз за разом оказывается местом дислокации.

Ключевыми параметрами выборов является критерий гонки между представителями различных партий: кто из них сумеет привлечь именно на свою сторону число сторонников, достаточное для внимания поискового комитета. Кворум обычно составляет от пятидесяти до сотни пчел, причем он является знаком для всех, что данная фракция набрала необходимое число голосов. Вот тогда они все возвращаются к основному рою и начинают все петь в один голос. Тот самый хоровой голос, который отличит любой, и в нем только два важных сообщения: «Решение принято – плясать хватит» и «Всем приготовиться – отлетаем».

И за ними идет последний, щиплющий сердце и чувства «банзай». Все фракции, партии и непришитые осколки так и не состоявшихся политических группировок, сколько их есть, – другими словами, все десять тысяч особей, подобно бегунам на марафонской дистанции срываются и сломя голову уходят открывать новую страницу истории.

И наступает катастрофа. С момента, когда стая решает: «Всё. Идем туда – и никуда больше» – ее история минует точку возврата. И больше о ней никто не слышит.

В той элитной группе поисковиков, силами которых производился осмотр местности, находятся один–два доверенных экземпляра, танец которых перед лицом будущего стаи длится необыкновенно долго. Он идет столько, что доходит даже до самых бестолковых: это то, ради чего боролись наши отцы.

Кампания срабатывает безотказно. Под впечатлением от такого красноречия пчелы снимаются и все вместе отправляются, чтобы хотя бы просто посмотреть, что же это такое может быть.

Десять тысяч особей медоносного роя, толкаясь и прокладывая себе дорогу через головы товарищей, в течение минуты исчезают с прежнего места обитания без следа. Это и в самом деле проблема: как десяти тысячам членов в доступной форме обрисовать ситуацию, и еще точно показать, где конкретно лежит земля обетованная? Выглядит все каждый раз по разному, но заканчивается одним: партия избранных, руля ситуацией, на сумасшедшей скорости несется выше всех, сообщая то же сумасшедшее ускорение остальным.

И вот, когда нужное направление уже взято, день клонится к своему закату и необходимая скорость уже на такой отметке, что задача, как всех затормозить, становится новой проблемой, вся колония уносится к новым горизонтам. И дальше происходит то, что по выражению одного аборигена выражено фразой: “Bamm!.. There is nothing.”

Лишь когда по наблюдениям смотрителей-статистиков один и тот же сценарий стал снова и снова повторять себя на границах периферии, абсолютно разных и никак не связанных, впервые заподозрили, что что-то не так.

«За это должен кто-то ответить». Этот лейтмотив, помноженный на сообщения о провокациях на границе, стал топиком в новостях дня.

Широкая мощеная камнем улица, заваленная строительным брусом, была оккупирована бюргерами, с самого утра уже что-то оживленно обсуждавшими. Через улицу висел протянутый поперек транспарант: «Пейте как можно больше жидкости». За ним на некотором удалении висел другой: «Мед – сокровище нации». За ним: «Враг за это заплатит». И дальше еще один: «Будущее никогда не ждет».

«Какой, однако, нынче урожай на грибы…» – поделился мнением бургер с высоты городской стены.

«Весьма с вами согласен, – поддержал его соотечественник снизу. – Что-то особенное. У меня теща вся в грибах и заботах».

«…С картошкой, – внес замечание третий голос. – С картошкой лучше всего. Если, то есть, еще свежая зелень сверху и что-нибудь острое, то, говорю вам, жизнь прожита не зря…»

Боевые сандалии солдат с топотом опускались на мостовую. Эхо отдавалось от стен, сотрясая устои Мегалита.

– Бедствие дает повод к мужеству, – произнес я, зная, что буду услышан.

Солдаты, гремя по мостовой, шли нога в ногу – просто приятно было смотреть. Я только сейчас стал понимать настроение всех диктаторов и тиранов, чего они все пялились, не желая уходить, пока не досмотрят всё до конца. «Подбородки повыше», – негромко произнес я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Кормчий по левую руку задержал дыхание, как перед броском. Его каменный в шрамах лоб потемнел, в трахее что-то забулькало, как под давлением пара. «Подбородки повыше», – заурчал он, сжимая челюсти и раздувая ноздри, имея адресатом конкретные уши.

– Я вам сколько раз буду говорить записывать авторство всех, на кого стучите, – сухо произнес я, не поворачивая головы. Ноздря, стоявший рядом, смотрел, как штандарты гонят ветер истории по мостовой. – Вы ставите меня в неловкое положение. Я должен знать антиобщественный элемент, который цитирую.

Замяукала волынка. Солдаты, не задерживаясь, под обычный метроном морской пехоты «А-а… Один, два, три, пять…» грянули в один нестройный голос бесстыдный куплет «Священник, женщина и спальня».

Ввести войска на чужую территорию предполагалось под предлогом сбора грибов. Инициативу поддержали. Я рассеянно смотрел и слушал, как эхо отдается от мостовой, уходя в бесконечность и становясь эпизодом хроник. Зря я тут встал. Ум трезвый и рациональный упрекнул бы меня в расточении ресурсов. Особенно, если он никогда не пил чай без сладкого. Другой не усмотрел бы в том ничего, что выделяло бы одно явление международного масштаба из практики прочих повелителей миров. Смысла здесь не больше, чем в известной исторической резне нескольких античных народов за одну самку. Будет, о чем написать.

Мой первый государственный эдикт был о меде. Я думал, что глубоко символично, когда руководство начинает строить политику с мыслью о лучшем дне и сразу берет курс на сладкую жизнь.

Я устал стоять. Делать здесь больше было нечего. «Кофе еще кто-нибудь будет?» – демократично обратился я через плечо. Народ тоже зашевелился, кашляя и запахиваясь.

Декреталиум 4. О благопристойном. Скавры и как с этим жить дальше

– …Нашло свое отражение в вазописи последующего времени, оказав влияние на тематику фресок, амфор и кратеров таких мастеров, как…

Голос экскурсовода отдавался эхом и подчеркивал дистанцию, что отделяла то, что было, от того, что могло быть. Обломки исполинских тяжелых колонн безмолвно нависали сверху, упираясь в пустое небо, экскурсия неторопливо осваивала территорию, все слушали и смотрели, кто-то шептался. На мой взгляд, место выглядело чересчур зловещим. Только боги могли играть этими камнями тысячелетий, чтобы, вдруг отвлеченные беспечными думами, бросить все и занять себя другим.

– …Но реальный герой лишь ценой известных усилий уживается с действительностью – здесь смысл трагедии, здесь благодарная почва для иносказаний. Так тема культурного героя не ограничивает себя одним рельефом – она идет дальше, шире, вновь и вновь находя себя в повседневной жизни, в утвари в широком смысле этого слова. И наш герой идет вместе с ней. Мы говорим о переходе от мифа к реальности и от реальности к чему-то большему. К чему-то, что больше нас…

Голос Ноздри, друга народа, прервался, приглашая экскурсию посмотреть направо. Все послушно посмотрели направо. Шедшие за ним по пятам кормчие и всадники, склонив один к другому головы, вполголоса делились соображениями. Мне невольно тоже захотелось увидеть, куда все смотрят. Дослушать, чем там закончилась история росписи ваз, стоило: дальше по коридору, образованному обломками колонн, над концами которых вместо крыши висело летнее небо и пара тучек, стояло небольшое скромное изваяние меня самого. Я долго думал, чем я снова был недоволен. Бюст вышел каким-то странным, жестким и с неестественно правильными чертами профиля не то законченного уголовника, не то хищника, но это было мое собственное мнение – все остальные не видели в нем ничего особенного. Я бы точно выражению придал более философское содержание. Поэтому мы с моим критиком, сидевшим глубоко во мне, молчали тоже. Хотя, видят боги, это не было простым испытанием. Статуя в полный рост была тоже – дальше по коридору.

Я оставил обзор достопримечательностей и нашел знакомую тропинку, чтобы подняться по ней повыше. Там с обрыва, укрытого лесом и тишиной, вид был лучше. Мне нравилось сидеть здесь, просто смотреть, как усталое солнце заливает последним светом древние обломки и скелеты эпох и как уходит в ночь, оставляя после себя море звезд. В хорошую погоду я даже здесь загорал.

Но позагорать сегодня не получилось. Прямо по курсу за кустами было какое-то движение и возня, там пыхтели, словно в поединке патернариев, только это были не патернарии. Скавр, ужас-урод ночных кошмаров маленьких детей, крепко держа девицу в разорванной одежде, норовил ее согнуть и уложить на траву, девица отбивалась, лицо ее скрывал капюшон, из разорванной ткани вывалилась юная спелая грудь – увидев меня, девица забилась с новой силой. Скавр теперь выглядел озадаченным. Одной рукой он зажимал ей рот, другой зачем-то придерживал на девице одежду. Я больше не улыбался, предвкушая небольшой отдых на лоне природы в полной тишине и покое.

Я подождал, попутно высматривая для себя в траве сук потяжелее, потом мрачно просил:

– Девушка, сами справитесь, или вам помочь?

Вывернувшись, девица укусила скавра за палец, скавр разжал объятья, с изумлением разглядывая перед собой след укуса, потом одним хорошим рывком дикого хищника исчез в зарослях. Какое-то время был слышен дробный топот его козлоногих ступней, потом все стихло.

– Мой спаситель, да будут боги такими же мужественными… Старый похабный скот! – заорала девица вдруг куда-то в лес. – Чтоб твой нечистый отсох вместе с тобой и твоими помыслами!

Она радостно улыбалась, отряхиваясь и переводя дыхание. Приближаясь, девица откинула с лица капюшон, и я моментально пожалел, что не досмотрел сюжет со скавром до конца.

– Спаситель мой, – произнесла Элия, дочка Эхнатона. Большие бестыжие глаза ее были полны страдания и любви.

Она подбиралась ко мне, как пантера к любимому мячику.

Я невольно сделал шаг назад. Потом я взял себя в руки и решительно поднял перед собой ладонь.

– Стой, женщина, – произнес я повелевающим тоном. – Стой, где стоишь, ибо, клянусь богами, ты забываешь, с кем говоришь. Дистанцию между мной и смертными никто еще не отменял.

Девчонка растерянно остановилась. Было видно, что как быть дальше она еще не придумала.

Я покачал головой.

– Ты иногда думаешь головой, что делаешь? Он ведь и в самом деле мог тебя оседлать, придурочку, он ведь тоже не из железа. Или ты до этого места еще не додумала?

Элия смотрела на меня с сомнением.

– Может, ты импотент? – спросила она.

Я с кислым выражением вздохнул.

– Ах, если бы все было так просто.

– Я папе все расскажу, – пообещала она.

Я снова вздохнул, выбирая из завалов мыслей у себя в голове одну попроще. Все они были такими же похабными, как сбежавший скавр.

– Давай договоримся так, – сказал я, поправляя на ней разорванную тунику и убирая из волос опилки. – Ты не будешь доставать папу, а я за это приглашу тебя на романтическое свидание – самое настоящее. Без свечей, но при звездах. Я даже стихи тебе почитаю. Я никому их не читал, но для тебя сделаю исключение. Только пусть это останется нашим маленьким секретом.

Элия капризно надула губки.

Я наклонился, беря ее подбородок двумя пальцами и показывая взглядом, что все очень серьезно.

– Юная леди, – сказал я строго. – Это не подлежит обсуждению.

Декреталиум 5. О приятной обязанности быть живым

Лохланны поймали меня в коридоре Жертвенных Камней, когда я спускался по ступеням, прочищая горло. Я никак не мог подобрать нужную тональность голосовых связок, чтобы звучать внушительно.

– Я на совещании, – сказал я недовольно. – В чем дело?

Противостояние Мегалита обозленным конунгам варваров имело по крайней мере ту полезную особенность, что в ожидании его результатов бандиты помельче сидели тихо. Или, правильнее сказать, со скромным достоинством. Даже пираты Большого Шельфа на какое-то время свернули дела, устроив себе что-то вроде каникул, и, что уж совсем на них непохоже, пробовали терпеливо удить рыбку в темных водах дипломатических посольств, безуспешно пытаясь выяснить, кому нужно заплатить теперь, чтобы вести свой бизнес дальше.

Зримо нависшая в создавшихся условиях перспектива платить сразу в две руки, причем под до сих пор неясные толком гарантии, улыбалась им настолько мало, что они под давлением обстоятельств вынуждены были осваивать дипломатические лобби, в которых неуютно чувствовали себя даже пираньи политических скандалов. Ситуация выглядела милой, пока в тех же самых коридорах они, что называется, в лоб не столкнулись с подданными берегового ведомства, находящегося под прямым протекторатом Девятого легиона, гонявшегося за ними по всей географической карте. Впрочем, пока они в лучшей своей части скромно переминались, держась на некотором удалении от перспектив и аплодисментов, всем было не до них. С теплым чувством пожимая крепкие тяжелые ладони этим грубым представителям опасной профессии, я удивлялся, что таким весьма щепетильным во всем, что касалось чужих кошельков, людям, не приходило в голову не платить никому вообще, а просто заниматься каждый своим делом. Если это не деловая добросовестность, то тогда что это.

Была хорошая новость и плохая. Хорошая новость состояла в том, что пять авгуров, накануне коварно похищенных злокозненными ведьмами, были благополучно возвращены к родным пенатам на условиях обмена. «Это всего лишь деньги», – надменно ответил я, когда Конгресс начал задавать вопросы. Ведьмы, действительно, хотели от жизни много. Между тем ни о каких военных операциях ни на суше, ни на море не могло идти речи. Авгуры были нужны. Без их активного содействия боги растеряют остатки мужества и история будет беспомощно топтаться на месте. Теперь весь персонал занимал свои рабочие места, и нация могла встретить невзгоды, ждущие ее, уверенно глядя вперед. Здесь же выяснилась интересная подробность. Оказывается, по долгу службы в мои обязанности также входили обязанности триумвира. Бегло просматривая руководство к действию, я только качал головой. Оказывается, такой конвент вообще не был связан никаким формальным уложением обычного судопроизводства и никому ничего не был должен: решения принимались, «опираясь на естественное чувство добра и справедливости». «Этот Эксперт – сущий кусэномо, – кипятился Ноздря. – Их преосвященство только на днях удивлялись, как до сих пор он сумел остаться в живых и куда смотрит судебное производство…» Я плохо представлял себя в роли председателя судебной комиссии, но мое мнение не спрашивали. Присутствуя на торжественном мероприятии по случаю воссоединения авгуров с родными и близкими, я пожимал руки и думал, что теперь с чистой совестью могу отдать тунеядцев на съедение Конгрессу. Было произнесено много теплых, ободряющих слов с уверениями, что щедрые жертвоприношения произведены и будущее впереди дальше может быть только светлым. «Неужели вы верите в весь этот вздор с предсказаниями?» – спросил меня Энимий. «Неважно, во что я верю, – ответил я. – Важно, во что верят противники».

Плохую новость я дочитать не успел.

Спотыкаясь, в помещение привели антиобщественный элемент – пресловутого автора афоризма «Бедствие дает повод к мужеству». Я устало пытался свести в уме логические основания, которыми могли руководствоваться компетентные лица, чтобы из этих нескольких брошенных между делом слов создать проблему. «Это не мои слова! – кричали в коридоре. – Я вообще не пью!..»

Вздохнув, я побрел на свое рабочее место.

Декреталиум 6. Тиран. О внутреннем чувстве добра и справедливости

– …Поправьте меня, если я что-то неправильно понял, – вкрадчиво осведомился я. Последний момент мне казался важным. – Следует ли понимать эти ваши слова, произнесенные, как вы уверяете, за пьяным столом кем-то другим, что лишь в бедствии мы имеем возможность и счастье созерцать блеск мужества? Что, таким образом, мужество неотделимо от бедствия? И что, таким образом, бедствие является необходимым и неотъемлемым компонентом мужества и что без бедствия нет мужества?

– В самом деле, уважаемый, – поддержал настоятель справа, – как еще иначе можно понять ваши слова? Мы все поняли их именно так. Для нации, поставившей мужество во главу угла, это сильное утверждение, вы не находите?

– Я же говорю, – встрял Ноздря. – Он нас всех хочет сделать несчастными, скот.

– Помолчите, – сказал я.

Как следовало из докладной, мыслитель, возвращаясь в подпитии, вначале ошибся дверью, потом напрочь забыл, где находится. Необычность ситуации заключалась в том, что мыслитель сам происходил из штатного отдела дознания пресловутой Пятой обители. Рядом лежала другая бумага, подписанная лично Животноводом, из которой следовало, что задержанный – отличный семьянин, со стойким характером, исключительно ценный сотрудник с замечательным послужным списком, обладатель ряда правительственных наград, достоинств и ценных моральных качеств, удостоенный особых похвал со стороны руководства. Письмо заканчивалось теплыми словами и выражением уверенности, что инцидент в скором времени будет разрешен.

Сидя на неудобном арбитражном возвышении и по обыкновению скучая, я выслушал вдумчивые разъяснения приведенного. Мыслитель держался не в пример другим, уверенно. Он был уверен, что здесь какое-то недоразумение. Нам всем бы не помешала его уверенность, подумал я.

Я сидел, в недоумении приподняв брови.

– Естественное чувство добра и справедливости подсказывают нам что-нибудь? – спросил я, глядя на аттестационную комиссию.

Ассистентов явно застать врасплох было непростым занятием. Все сидели, копаясь в делах и своим видом показывая, что давайте каждый заниматься своим делом. О бумаге за подписью Животновода они знали.

– Умереть за свои убеждения легко и приятно, – одобрительно произнес я, обращаясь уже к следователю. – Но жить лишь ради своих убеждений недостойно мудрого.

Потом я вновь кивнул управляющему делами, предлагая считать инцидент исчерпанным. Сегодня я экономил чувства. Я уже научил себя это делать – и свою скуку я экономил тоже. Был еще даже не вечер. Я прижал пальцы к усталым глазам. На целую минуту отключаясь, я сразу с облегчением забыл обо всех инцидентах с серыми лицами и надменными управляющими, которые переворачивали чью-то еще одну страницу жизни и не видели в жизни почти ничего, кроме одних и тех же разъяснений с бледным выражением. Я умывал руки.

На краю сознания я еще слышал, как спотыкающегося мыслителя в распахнутых одеждах под нетвердые руки препровождают к дверям.

– Ты… – уже от дверей донеслось до меня. – П… проклятье тебе… Когда ты будешь гореть, задыхаясь в дыму собственной кожи и дергая пятками, мой дух будет плясать на твоих костях, свистя и прыгая от счастья!..

Критик шуршал одеждами и тяжело дышал.

– Будь ты проклят, тиран!

Я открыл глаза, и сопровождающие лица остановились. Край моего сознания неохотно ухватил некое престранное слово. Мне показалось даже, что я ослышался. Двери, широко открывшиеся было, вновь деликатно прикрыли.

– Ого… – озадаченно произнес я. Это было что-то новое. Я смотрел на ситуацию под новым углом и как бы новыми глазами. Сколько себя помню, называть меня пробовали по-разному, но так в официальной части не называл еще никто. Слово не то чтобы не вписывалось в рамки современных представлений – оно вызвало поистине незнакомые ощущения. – Тиран… – повторил я, с интересом глядя на приговоренного.

Сопровождающие лица почтительно слушали.

– К руководству следует сохранять уважение, даже когда его проклинаешь, – наставительно произнес я. Я с усилием откинул спину, с утра болеющую отдельными мышцами, на спинку проклятого возвышения. Все-таки у Гунн Хвата тоже никакого представления о почтительности к руководству. Я мысленно поморщился. – Тиран, значит.

Под слабым натиском любопытства вязкое состояние дремоты во мне испытывало неудобства.

– Вам что же, демократическое правление подать? – Я удобно расположил подбородок на руке и вопросительно посмотрел на борца за гражданские свободы.

– Демократическое правление… – повторил сотрудник безопасности Нации, когда язык его справился с непривычным положением морфем. Он явно выигрывал время.

– Ну да, – ответил я с видимым облегчением, широко проведя перед собой свободной ладонью, как бы наглядно давая понять, как его может быть много. – Равные права при равных возможностях. Что-то из той серии. Мне интересно, что вы, лично вы, с ним будете делать.

Семантика смутно понятного мне выражения «народ» тут годилась мало. Я не знал, как еще объяснить. Я сам бы хотел, чтобы мне это кто-нибудь объяснил.

– Ведь мало того, что вас некому будет наказывать. – Я ужаснулся. – Ведь больше того: придется самим думать.

Я чувствовал сейчас к собеседнику даже что-то вроде сочувствия. Лишь незначительный угловой поворот солнечной тени назад им самим решалось, кто будет жить дальше, а кто будет жить еще лучше, а теперь, чтобы не падал, его самого надо придерживать за руки. И до незапертых дверей – всего один шаг.

А что, вот устроить им завтра тотальную демократию, подумал я, без особого, впрочем, интереса. На после обеда. Просто попробовать. Так ведь поножовщины и так вроде всем хватает.

– Не об удобстве печемся, но о порядке, – произнес дознаватель, отдергивая локти от пальцев сопровождающих и запахиваясь. Он явно перестраивался на обстоятельную дискуссию.

– Ну конечно, – сказал я. – Воистину так. Все свободны.

– Сжечь? – полуобернувшись, спросил один из несунов. Все смотрели на меня.

– Ну зачем же сразу сжигать, – сказал я, опуская письмо Животновода в корзину для мусора. – Других решений нет, что ли.

Я достал письменные принадлежности, ясно давая понять, что больше не намерен развивать тему.

Вновь распахнутого, как шкаф, создателя новых ценностей понесли с такой скоростью, что даже не закрыли за собой дверь. Мне снова пришлось вставать. Ну что за суки, честное слово.

Декреталиум 7. Катастрофа номер один

1

На стол легла докладная записка из приорства о приведении приговора в исполнение. Какой-то отец, признавший виновными сразу тринадцать субъектов и отправивший весь контингент дознания целиком на костер, подвергся внутреннему расследованию, был признан виновным в сговоре с темными силами и сожжен тоже, чистосердечное признание с подписью прилагалось. Я на какое-то время утерял нить.

Я откашлялся. Теперь что-то сказать нужно было мне. Все слушали, не шевелясь, внимательно. Я ничего еще не сказал, а все уже слушают. По крайней мере, с дисциплиной в административном секторе все обстояло хорошо.

Вся повестка дня исчерпывалась парой пунктов. Одна половина сектора жила ожиданием необыкновенно щедрого урожая, другая жила ожиданием войны, раздавались голоса с предложением оснастить цератопсов, беспризорно шатающихся по полям, по последнему слову военной техники и нанести агрессивным соседям превентивный удар. Цератопсов видели все, и Конгресс с большим сомнением изучал технические детали оснащения в перспективе освоения новых земель. Создатели инженерной части явно увлеклись, и когда цератопсы, увешанные штандартами с национальными знаменами, облепленные торговыми марками и объявлениями спонсоров под непрекращающиеся аплодисменты всемирной истории пошли топтать просторы рабочих эскизов, даже поначалу горевшие энтузиазмом взгляды окончательно потускнели. Между тем ситуацию как-то надо было разруливать. Вопрос войны и мира был объявлен приоритетным.

– Кто-нибудь хочет дополнить? – спросил я, желая разрядить обстановку.

С докладом выступил Ноздря, друг народа. Содержание выступления сводилось к порочной практике излишеств в архитектуре и лепном искусстве, вводившей в смущение богов и подвергавшей испытаниям скромность лучших граждан оплота цивилизации.

– Короче, взяли манеру воздвигать статуи самим себе – как своим судебным ораторам. И я спрашиваю: куда мы так придем, – заключил докладчик укоризненно. Он покачал головой. – Ну это же не может так дальше продолжаться. Даже я не удержался, – добавил он самокритично.

Лучшие умы нации озадаченно разглядывали кончики своих пальцев. Лично я в своих амбициях застройщика не собирался ничего менять.

Все теперь ждали, что скажет учреждающий. Учреждающий не знал, что говорят в таких случаях. Я как-то смутно представлял себе, в чем трагедия. Молчание неимоверно затянулось.

Я похлопал в ладоши, призывая всех выйти из состояния транса и заняться делом.

– Не вижу, зачем делать из этого трагедию, – сказал я. – Ну, ставят себе статуи. Ну, пусть ставят, если человек хороший.

Все молчали.

– Не вижу, почему бы вам, кормчий, не поставить в городе одну-другую хорошую статую, – сказал я Ноздре. – Если вы думаете, что человек заслужил.

– Переходим к следующему вопросу, – высказал предложение молчавший до того всю дорогу Энимий.

Все с готовностью стали переходить к следующему вопросу, хмуро покашливая и по пути доставая нужную бумажку.

Референдарий1 откровенно спал.

Достав пачку свежих газет, лежавших на жертвенном возвышении рядом, и удобно положив ногу на ногу, я устроился в кресле, настраиваясь на долгое чтение. Я распорядился, чтобы прессу мне доставляли непосредственно на рабочее место. Я старался быть в курсе последних событий. Разворот пришлось встряхнуть. Разворот был большим и большой была передовица на нем и всю ее заглавную часть занимала гравюра «Повелевший на пасеке». На ней крупным планом значилась фигура в накидке и рукавицах, с лицом, укрытым сетчатым материалом. Склонившись, стоявший напряженно всматривался во что-то перед собой. Обзор продолжался на развороте дальше: «Повелевший на встрече ценителей меда», «Повелевший на дегустации нового забора» и «Повелевший на совместном чаепитии друзей народа».

Я открыл последнюю страницу. Там было то же самое.

– Это как понимать? – раздался откуда-то сверху звонкий женский голос.

В проеме меж колонн, подбоченясь, стояла пантера номер два. Разделение было очень условным, каждая с легкостью заменяла одна другую. С таким же успехом ее можно было определить как катастрофу номер один. Про себя я называл ее Трейси Линд. По ее тону сразу становилось ясно, что случилось что-то непоправимое и все остальные вопросы войны и мира сразу и навсегда отошли на задний план.

– Ей, значит, романтическое свидание, а я тут пись скавра стою, да?..

Девичий голос «возлюбленной бога» звонко отдавался от стен.

Я поморщился, мучительно вспоминая, в чем дело. Я решительно не помнил, что опять было не слава богу.

– Дорогая, сейчас не совсем удачное время. У нас государственные дела… – Я до сих пор не определился, как держать себя с этой эманацией своей божественной сущности.

– Государственные дела подождут, – отрезала она. – Или мне сделать официальный запрос на аудиенцию и подождать, пока вы здесь наговоритесь?

Господи, и там еще две, с тоской подумал я. Если они объединят силы, мне крышка.

Референдарий с помятым со сна лицом, с беспокойным выражением смотрел на цвет нации, пытаясь понять, что он пропустил. Цвет нации, оторвав от мест задницы, начал рассасываться. Стараясь не шуметь и оставаться незаметными, подлецы расползались с явным намерением бросить меня тут одного.

– Муж мой, – заявила бестия, не меняя осанки и упертой в бок ладошки. – Правильно ли было понять твои намерения так, что ты избегаешь нашего общества и нашей опочивальни?

Я всплеснул руками.

– Как только такое могло прийти в голову!

Помню, самая первая мысль, которая меня посетила, когда мне ее показали вживую, была, что я не хотел бы оказаться на месте ее мужа. При разводе она не просто разденет. Она еще обует.

Я лихорадочно соображал, что традиции отцов предписывали говорить в случаях, подобных этому, предельно отчетливо сознавая, что приближаться к ней нельзя ни в коем случае. Любой шаг в том направлении мог закрыть книгу моей жизни без вариантов.

– Не хотел говорить, думал сделать сюрприз, – произнес я, обольстительно улыбаясь. В совершенно пустом голом помещении мой одинокий голос отскакивал от звонких стен, как горсть дешевых монет. – Но вот как раз на днях я планировал устроить с одной из возлюбленных бога небольшой ужин при свечах. И знаешь, на кого пал мой выбор? Я даже стихи тебе почитаю. Никому этого не делал, но для тебя сделаю исключение…

Взяв ее за руку и положив свою на изгиб ее талии, я развернул ее на сто восемьдесят градусов.

– Чудные туфельки, – сообщил я, сладко улыбнувшись. Сандальки на ее ножках и в самом деле были достойны карандаша художника. Не говоря уже обо всем остальном.

Бестия смягчилась.

Она позволила не только вывести себя на свежий воздух, но и даже ни разу не перебила. Боги, она, эта нимфа без изъянов, даже умела слушать.

Прижимаясь к ней щекой и нашептывая на ушко массу других тонких глупостей, я проводил ее до самого выхода, не давая ни одного шанса усомниться в серьезности своих намерений. От ее волос пахло лесом и чем-то еще. Я чувствовал, что был близок к обмороку.

Стоя и глядя ей вслед, я только сейчас понял, насколько близко подошел к краю пропасти. Смотреть туда не стоило.

Надо придумать какие-то гвозди на подошву под пятки, что ли, подумал я с отчаянием. Я закрыл глаза и осторожно перевел дух. Я знал, что еще одного такого испытания мне не выдержать. Если жена с сюрпризами, то единственный выход – это если муж будет с мозгами.

2

– Повелевший, – обратился ко мне Ноздря, друг народа. – Вы все утро выглядите озабоченным. Случилось что-нибудь?

В глазах его стыло неподдельное беспокойство.

Я думал, говорить ему или не стоит.

– Вы, наверное, не слышали, но свет, что наполняет жизнью нас и весь мир, неоднороден. Он состоит из частиц – таких мельчайших порций энергии, которые не способны оставаться в покое и принуждены законами природы пребывать в постоянном движении. Можете представить? Их даже называют фотонами. И вот какое дело. Опуская случаи неоднородных сред, фотон всегда движется с одной строго определенной скоростью. Всегда. Но пытался ли до сих пор кто-нибудь ответить, почему существует это и именно это ограничение скорости света?

И как бы выглядел мир, будь она иной?

Ноздря ужаснулся. Выкиньте эту ересь из головы, попросил он нехорошим голосом. Иначе, клянусь богами, мы все об этом пожалеем. Его взгляды как консерватора подвергались тяжелому испытанию.

Покойный историк Преаб, вот скажем, насчитывал в своих фундаментальных трудах не менее двух цивилизаций, имевших когда-либо место в истории многострадальной вселенной: одну хорошую и одну не так чтобы очень. Та, что похуже, по мере сил старалась жизнь усложнить; та, что получше, старалась сделать ее попроще, в полной гармонии с природой и ее учением о симметрии. За свою арифметику историк едва не поплатился добрым именем, пытался бежать, но неудачно, после чего его тайно вывозили на острова Пти по частям для торжественного захоронения. Я дальше даже читать не стал, просто отправил советника выяснить, на какие именно. При таком раскладе, конечно, самой разумной политикой было сидеть тихо, думать быстро и делиться своими концептуальными соображениями об устройстве вселенной только со своим котом. Кто, спрашивается, его дергал за язык. Вот хороший вопрос: что мешает нам сидеть молча?

Сколько раз я задавал самому себе этот вопрос, столько раз не находил ответа.

– Друг мой, – сказал я, обращаясь к Ноздре. – Вас не затруднит передать в отдел внешних сношений еще одно распоряжение? Скажите, что я распорядился передать варварам в дар двух… – выделите это особо – двух цератопсидов в знак доброй воли… Поставьте здесь точку, этого хватит. Скажите: без комментариев.

Близилось время последнего факела. Я посмотрел за окно, закрывая гроссбух. За окном было непонятно и мокро от сырости ночи. Я глубоко, задерживая в груди прохладные ощущения, вздохнул. Интеллект умирает сидя. Боксерский мешок теперь висел прямо в приемной. Конгрегация апостолов еще не решила, как к этому нужно отнестись. По всем канонам, мешок в рамки традиций не умещался. Ноздря с одобрением смотрел на перестановки в кабинете правления.

– На вашем надгробном камне будет написано: «Он прожил яркую короткую жизнь».

Впрочем, я уже успел прослыть упрямцем. Все знали, что вынести отсюда новую реформу можно будет только вместе со мной. Свернув стоявший рядом спортивный коврик, я решил закончить напряженный рабочий день. Все-таки жить стоило.

Декреталиум 8. Эксперт

Я сам открыл двери.

– Проходите, садитесь. Что-нибудь выпьете?

Эксперт с любопытством осматривался. Он явно пытался вспомнить, где мог меня видеть раньше.

– Нет, спасибо.

Я кивнул. Человек предпочитал сразу перейти к делу.

Да, Эксперту здорово досталось. Со времени нашей последней встречи он сильно изменился. С другой стороны, пара дней в подвале Животновода людям его склада удивительным образом идут на пользу. Поворот вроде такого они воспринимают как испытание, направленное лично против их выстраданного учения. Всякое же испытание надлежит проходить с блеском. Впрочем, возможно, я просто драматизирую и меня просто уносит сильное течение сюжета.

Охрана была заранее предусмотрительно распущена по домам, от нее остались только связки ключей, непонятно от каких дверей.

Тяжелая мозолистая рука создавала неповторимый контраст с лицом. Даже если бы я не видел его обладателя раньше, я бы решил, что этого человека лучше иметь другом. Я слишком хорошо знал, насколько опасным может быть такое сочетание. «У добродетели загорелое лицо и мозолистые руки», – моментально вспомнил я древнюю максиму.

Много лет меня мучила загадка, как, каким образом происходит так, что одного совсем мимолетного взгляда достаточно, чтобы тебя настигло некое мистическое знание, абсолютная уверенность, что конкретно в данном экземпляре живет случай некоего глубокого ума. Я имею в виду только лицо. Дело не в какой-то особенной красоте, здесь что-то совсем другое. Ты еще не знаешь человека, ты даже никогда не говорил с ним, но что-то в нем такое, когда ты знаешь, что здесь вопрос закрыт. Конечно, он был хорош собой, природа здесь не ошиблась, он наверняка мог бы стать успешным актером, но была масса людей с гораздо более блистательными внешними данными. Глядя на него, ты легко представляешь его и в роли уголовника, засунувшего зубную щетку в горло сокамернику, и доктора всевозможных наук. Доктор медицинских наук ему подошел бы лучше остального. Изо дня в день популяции людей миров и цивилизаций трудятся над одним вопросом: как выглядеть умным. По моим наблюдениям, это главный вопрос данного биологического вида, сводящийся к вопросу тотальной борьбы за статус. На умном выражении политики строят политический бизнес, в среде дураков нет ни одного, кто бы видел себя дураком, и целые плеяды учителей работают над составлением программ поведения и тренировки языка, учащих, как производить впечатление умного человека. Я бы сказал, ничто не способно с большей легкостью вызвать животную злобу и ненависть посредственного окружения, чем ум. Тот одним своим существованием непроизвольно и без всякого желания со своей стороны показывает им их реальную цену в этой вселенной. Ум – это всегда талант. Его талант меня не пугал. Чтобы ценить чужие достоинства, нужно иметь свои.

Я не уверен, что он непременно пользовался оглушительным успехом у женщин, хотя мог бы. У женщин тут все просто. Глядя на лицо мужчины и непроизвольно собирая на нем признаки «интеллекта», там всегда ищут лишь потенциального кормильца, способного обеспечить ее детей едой. И этого уже достаточно, чтобы составить у них категорию «неглупого человека».

У меня давно есть одно подозрение, что человек, видящий чтение своим талантом и своей обязанностью, должен отличаться от остальных. Чтение – это обязательно работа, от природы полудохлое воображение на нее не рассчитано, и эта работа никогда не проходит бесследно. Извлечение скрытого контекста всегда оставляет жестокий след на разуме: маленькие глупости больше его не веселят. Оно неизбежно оставляет на мышцах лица и тела умное выражение. И даже начитанный идиот испытывает беспокойство, беря в руки умную книгу: он стоит к пропасти ближе других.

Мне давно казалось странным, как ум, даже умело спрятанный, непроизвольно работает на вопрос выживания особи. Некие микроэкспрессии, бессознательные производные программ поведения, которые выдают мышцы лица, отражают то, насколько эти программы оптимальны в смысле выживания особи. Их нельзя сымитировать. Наверное, я не прав, убедив себя, что дело только в лице. Все его жесты и все его тело были единственно уместны и оптимальны. Даже здесь он выглядел так, словно оказался здесь передо мной не в силу случая. Он не притворялся и не играл. Возможно, все дело было лишь в ценности, которую данная особь представляла с точки зрения эволюционного развития. Здесь было исключительно редкое несочетание лица и всего остального. Благородное лицо принадлежало философу; мышечное оснащение – воину. Над ним работали на протяжении жизни, как работают над наследным смертельно опасным оружием, от состояния которого зависит слишком многое: никому не показывая и только для себя.

Мы сидели на мягких пляжных сиденьях, пытаясь заглянуть за грань доступного: я – с локтем на подлокотнике, привычным античным жестом прикрыв пальцами губы, пряча ироничную улыбку и откровенно его разглядывая; он – отвечая мне тем же, глядя прямо в глаза спокойно и без вызова. Он не притворялся. Он в самом деле был спокоен. Стучали на него давно, но достали лишь теперь через налоговое управление: поставить в известность о доходах он счел лишним. Мистер Кул, сказал я про себя.

– Всё, вспомнил, – произнес он вдруг с видимым облегчением. – Ну, конечно. Стабуларий. Видел вас в стабуларии. Вас еще все звали к себе домой говорить о деспотизме, а вы всех называли великими реформаторами.

Эксперт с любопытством смотрел, словно археолог восстанавливал в памяти давнюю цепь событий. Он уже не мог остановиться.

– Это в тот вечер трагически закончил тропу жизни наемник, которого все называли Кочевником. Страшная была личность. Полная загадок. Ходили слухи, что будто бы он тогда ждал Животновода, сидевшего в тот вечер в стабуларии, и что в тот вечер Животновод должен был умереть. Но Животновод жив, а Кочевник нет. Только поэтому Животновод тогда остался в живых. И жив до сих пор. Два удара ножом под ухо. В Каньонах такой удар называют «тодомэ», «завершающий». Но я никогда не слышал, чтобы его делали за их пределами.

Эксперт молчал, я молчал тоже. Потом он сказал:

– Но Животновод не тот, ради которого обычно рискуют жизнью. Особенно, принимая во внимание профиль профессиональной деятельности Кочевника. Ведь никто так тогда и не понял, в чем дело. Правда, вам это было неинтересно. Вы выглядели таким беспечным. С такой иронией смотрели на мир. Сидели с таким лицом, словно за плечами у вас была неприятная, но важная работа, которую сделать больше было некому. Я еще подумал: почему у человека с таким ясным, открытым лицом дрожат пальцы рук?

Эксперт словно размышлял вслух.

– И еще я подумал: почему у человека леса не пристегнут упор ножа на поясе? У людей леса какой-то врожденный инстинкт, кодекс, доведенный до условного рефлекса аккуратности во всем, что касается оружия, видимо, это связано с вопросом выживания. Никто не боится остаться в лесу без ножа так, как тот, кто знает, что его нечем заменить. Мы то, что мы делаем, повторяя на протяжении жизни. И привычка оставаться в живых всегда накладывает оттиск, хотим мы этого или нет. Одного взгляда на ваш лук было достаточно, чтобы понять, что за инм следили руки профессионала. Не на всех ножах упор пристегивают и даже не все помнят, что это такое. Только тот, кто уже из опыта знает, какой непредсказуемой бывает тропа в лесу и река в горах, держат под защитой то, от чего может зависеть жизнь. Упор на ноже может быть не пристегнут по множеству причин. В конце концов, его могли расстегнуть, чтобы им воспользоваться за ужином. Но чаще всего он бывает расстегнут тогда, когда инструментом только что воспользовались, а застегнуть почему-то забыли.

Эксперт помедлил. Я понимал таких людей. Этот сорт разумных был так давно и с полным правом очарован свойством интеллекта восстанавливать порции давно утраченной информации, что не имел заднего хода. Кнопка отключения на нем не была предусмотрена.

– Но Животновод не из тех, за кого отдают свою жизнь. Он даже не из тех, с кем люди вроде вас стали бы искать контакт, будь он сотню, тысячу раз выгодный, я не говорю даже – дружбу. Въевшаяся в природу восприятия, ставшая компонентой генотипа людей вроде вас способность видеть последовательность чужих шагов и предвидеть их конечный результат задолго до самого события, то, что стоит в конце чужой логики, настолько должна приводить в бешенство при столкновении с логикой людей подвида Животновода, что о каком бы то ни было контакте речь не идет. Больше того, и люди вроде Животновода, в силу своей природы моментально определяющие направление опасности, по сути, были обязаны принять меры, чтобы уже заранее исключить возможность появления на их горизонте такого, как вы.

Вас настолько трудно представить рядом с Животноводом, не говоря уже о том, чтобы кто-то вроде вас стал рисковать ради него жизнью, что я спрашиваю себя, где за видимыми всем горизонтами должна лежать та гипотетическая точка, которая бы могла свести одно с другим? Но ее то ли нет, то ли в цепи моих заключений где-то дефект. И если всё это так, то Животновод сейчас жив только благодаря одному человеку, вам. Я не понимаю, – признался он.

Я молча ждал. Было так непривычно, словно видел в зеркале покойника, который был уверен, что его не видит никто.

– Так вы говорите, у нас никаких шансов? – спросил я, улыбнувшись.

Да, он был хорош. Я никогда еще не видел человека, который бы по самым случайным из доступных крупиц информации умел восстанавливать общую архитектуру недоразумения и так быстро определять, насколько все плохо. Я подозревал, что сензитивность, повышенная восприимчивость – это пограничное состояние между аутизмом и тем, что принято называть «нормой», она часто результат тяжелого детства, что-то вроде защитной реакции, но так странно было наблюдать ее со стороны.

Я уже знал, что будет дальше, и, даже сложись все иначе, мы никогда бы не смогли стать друзьями, но… сложись все иначе, где-нибудь в другой жизни и в другом измерении, он был бы последним, кого бы я стал посылать на смерть.

– Даже не знаю, что принято говорить в таких случаях.

Он больше не улыбался.

– Но если уж я здесь, могу ли я дать вам один совет? Вы зря так легко забыли про портрет, который он ждал. Вы забыли, но он не забывает ничего. Я бы сказал, что на вашем месте я бы воздержался от блюд, которые он вам предложит.

Если бы ты мог выбирать реальность, то кого бы ты убил первым? – вспомнил я максиму совсем другого мира.

– Смотрите, как интересно получается, – сказал я. – Земля, по вашим словам, – это колыбельная койка вида Homo sapiens. Но покинуть ее ему не дано?..

Эксперт покачал головой.

– В таких громких заявлениях я обычно первым делом предлагаю сделать сноску-поправку. Игра словами может быть очень небезопасным занятием.

– Абсолютно с вами согласен. Стоит только подобрать сочный плакатный образ – и всем всё как бы сразу становится ясно. Но смотрите: разве всё, что делалось человеком раньше – всё лучшее и всё самое трудное не подсказывало, что Земля – лишь начало? Что человек лишь в самом начале длинного очень долгого пути? Разве вся логика разума не подсказывала с каждой с невероятным усилием взятой ступенью, с каждым новым трупом и с каждым новым знанием, что его дом – звезды и что иные звездные миры – его предназначение? «Претензии человека должны быть выше его возможностей – а иначе на что нам небеса?»

Я не слишком любил этот афоризм, но мне было интересно, что он скажет.

– …Так насколько реалистичной выглядит мечта о дороге к иным звездным системам? – спросил Эксперт изменившимся тоном, устраиваясь удобнее, словно продолжая накануне начатую беседу. Он снова глядел с иронией, но она не относилась к предмету разговора. Похоже, это было его нормальное состояние. – Попробуем без эмоций – просто взять саму идею такого транспорта и саму идею колонизации чужих солнечных систем под микроскоп. Не надо скепсиса. Не надо логических умозрений. Только факты.

Он прервался. Я ждал.

– Так вот. Те самые факты настаивают на заключении, что Земля – единственное место во Вселенной, где Человеку дано быть счастливым и дано быть здоровым. Мы можем треснуть, но не существует такого понятия, как «Наша Планета номер 2».

На протяжении целых поколений едва ли не каждый, кто поднимал взгляд к ночному небу, полному колоссальных перспектив, не знающих края, задавался одним вопросом: как выйти за пределы Солнечной системы, в которой заперт вид Homo sapiens? Если придерживаться строго только одних законов физики, возможность двигаться быстрее света закрыта: подобная скорость предполагала бесконечную массу объекта. Притом даже самый ближайший сектор нашего интереса лежит от нас на расстоянии в четыре световых года. То есть даже двигаясь со скоростью света, нам ни при каких условиях не оказаться там раньше, чем через четыре года. Что, как обещают нам законы физики, сделать невозможно.

Для писателей-фантастов, философов, футуристов, футурологов, а затем и для реальных инженеров ответ был найден: решение в транспорте, рассчитанном на несколько поколений. Перелет будет таким, что первое поколение колонистов не проживет достаточно долго, чтобы увидеть ту же Альфу Центавра. Но, возможно, потомки их потомков сумеют сделать это?

– И вы приходите к мнению, что межзвездные колонии – большая проблема, чем можно подумать?

– Она и в самом деле проблема – большая, чем кто-то бы мог подумать.

– Звездные системы навсегда и фундаментально лежат вне пределов возможностей Homo sapiens.

Эксперт посмотрел на меня, как бы пытаясь понять, чем ему грозит быть здесь искренним.

– Я просто отрабатываю варианты.

– И что сподвигло вас на такой подход?

Эксперт развел руками.

– Это следствие последних научных исследований в области того, что мы представляем собой как животные. Идея о том, что девяносто процентов нашего ДНК не являются человеческими, лично для меня оказалось шоком. Говорить на эту тему можно долго, но, в двух словах, слишком многое говорит за то, что мы не в состоянии выжить за пределами нашего микробиома.

Он посмотрел на меня.

– Чтобы оставаться здоровыми, мы пристегнуты к Земле.

– И, следуя дальше вашей логике, видимо, не только мы.

Эксперт кивнул:

– Так и есть. Создавая подобный межзвездный транспорт в качестве чисто ментальной абстрактной конструкции, нам предстояло бы взять с собой весь современный макробиом, частью которого мы являемся. Это должен быть не просто род зоопарка, нет. Нам предстоит захватить настолько большой фрагмент земной биосферы, какой только нам под силу. Отсюда – ограничения и следствия того, насколько массивным в реальности такой корабль может быть. Я предлагаю на минуту задуматься и проследить за логикой заключения.

Это запас топлива: прежде всего, чтобы достичь скорости, хоть сколько-нибудь соизмеримой с теми расстояниями, которые вам бы предстояло преодолеть и чтобы предприятие изначально не выглядело миссией суицида.

Потом нужно будет еще захватить с собой запас топлива на цели торможения – по достижении куда вы там летите. Вес подобного сооружения поистине обещает быть апокалипсическим. Предположим, девяносто процентов веса вашего корабля – это топливо на то, чтобы сбросить скорость, при условии, что она составит хотя бы что-то около десятой части скорости света. Таким образом, мы уже в рамках жестких ограничений – со всех направлений и сторон. И давление их может оказаться таким, что они ужмут возможность такого путешествия до категории невозможного.

– Ваше учение проповедует, что иные звездные системы попросту фундаментально лежат на таком от нас расстоянии, что подобный корабль далек от того, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь близким к реальности.

– Все говорит за то.

– Ясно.

Я помедлил, обдумывая в таком свете все претензии поколений, идущих следом.

– А вы понимаете все следствия такого взгляда на окружающую нас враждебную материю?

Он с кислым видом смотрел за окно. Конечно, он был уверен, что понимает.

– Но вы не договорили. Прошу вас, продолжайте. У вас интересно получается.

На самом деле Эксперт больше не выглядел заинтересованным. Не знаю, что он там учуял.

– Даже если говорить о скорости в одну десятую скорости света и даже не принимая во внимание проблему ускорения-торможения, то речь идет о ста двадцати годах.

Мы видим планеты вроде тех, что лежат в системе Gleese. Они в самом деле выглядят более чем многообещающими. Но они на расстоянии пятисот-шестисот световых лет. И та система по меркам Галактики все еще у нас под боком. Млечный Путь реально велик. Но он – всего лишь одна галактика в пыли миллиардов других. Вселенная много больше, чем мы привыкли думать о ней, и даже много больше, чем мы можем о ней подумать.

Несомненно, галактики прекрасны. Все говорит за то, что они полны звезд и планет, которые выглядят в точности, как Земля, хотя, возможно, и лишены жизни. Это фантастический мир, мы знаем, он есть, есть реально – там и сейчас… Он просто слишком далек. Я не имею ничего против научно-фантастических историй, ничего против космических сюжетов, они совершенно справедливы в рамках человеческих забот. Но есть еще другая сторона реализма, которую необходимо приложить к тому сериалу и которая, стоит ее приложить, создает совсем другую историю. Это я и пытался сделать.

– И на основании которой вы приходите к выводу, что планета Земля – единственное место, в котором Человеку предназначено быть и умереть.

Эксперт как будто услышал что-то, что разом напомнило ему, что он не у себя на лекции в университете. Он, прищурясь, какое-то время смотрел на меня, потом сказал:

– Кто мы и что представляем собой как живые существа в свете исследований нашей природы? Подобно тому, как желеобразную медузу пронизывают воды океана, Земля струится сквозь нас: мы часть ее. Мы своего рода скоротечное и случайное собрание земных элементов, мы вертимся в пространстве, чтобы распасться вновь, уходя в Землю. Это естественный процесс. И мы эволюционировали, чтобы делать это здесь.

Такие вещи, как наше магнитное поле, гравитация и еще биосфера – все они могут оказаться элементами, для нашего существования незаменимыми. И, на мой взгляд, это справедливое умозаключение – знать больше о самих себе.

– То есть, вы говорите, все те философы, всякие великие мыслители, всякого рода футуристы, что кричали: «Эй! Мы созданы, чтобы увидеть иные звездные миры! Вот наш уютный дом, но наше предназначение – плыть к иным мирам…» На ваш взгляд, эта идея не имеет права на существование?

– Нет.

– Вы понимаете, что отнимаете мечту не только у одного поколения?

Я покачал головой, больше не думая, как быть дальше. Я, кажется, понимал его. Он был уверен, что большой костер гарантирует большой микрофон.

– Эта идея восходит чуть ли не к философам древних миров. Не одна культура была взращена на идее, что нам предназначено распространить себя в просторах иных звездных систем, с тем чтобы пережить взрыв нашего солнца. И, на мой взгляд, это довольно ошибочная идея как фундамент восприятия. Что-то вроде суррогата мечты о бессмертии. Люди не желают умирать, но все равно умирают и думают: «По крайней мере, хоть вид не умрет, человечество не умрет, и так будет продолжаться…»

Мы поднимаем глаза к небу и видим то же, что видели до нас все великие мыслители: исполинские массивы пространства, наполненные светом далеких звезд.

– Говорят, их столько, что глаз человека, в каком бы направлении ни смотрел, должен бы упереться в какую-то из них.

– Да, эффект Доплера. Мы видим лишь часть ничтожной части того, что есть. Или может быть. И практически вокруг каждой из них вращаются планеты. И так до бесконечности…

– Вместе с тем, у меня сложилось странное впечатление, что вы как будто абсолютно убеждены, что в этой вселенной мы не одни?

Эксперт смотрел с иронией. Он выглядел так, словно впервые за долгое время наконец нашел собеседника, с которым мог не играть в прятки.

– Ну посудите сами. Логика здесь крайне проста. Можно поднимать голову вверх и смотреть, поражаясь размерам вечности. Можно этого не делать. Однако существует огромная, несоизмеримая дистанция между абсолютным нулем и единицей, между «нет точно» и «есть точно». Если бы нас с вами не существовало, вероятность нашего с вами существования в этой огромной, чудовищной бездне стремилась бы к нулю. Очевидно, есть нечто, что в силу неких законов препятствует нашему с вами появлению в означенных несоизмеримых измерениях. Между тем мы явно имеем место. Это в корне меняет весь подход к проблеме. Таким образом, в рамках формальной логики доказывается обратное. Вероятность нашего с вами существования как минимум не равна нулю. А это уже очень много. В пересчете на ту саму бездну получается столько, что мы в сравнении с остальным представляем собой нечто весьма банальное. Настолько, что то чудовищно уникальное явление, которое представляет собой разум, перестает быть уникальным. Больше того: он перестает быть явлением. В рамках той же логики уже следует ожидать чего-то, дистанция между чем и нами была бы сходна дистанции между муравьем и ребенком, для которого тот не представляет никакого интереса.

Таким образом, допущение относительно того, что в этой огромной вселенной мы одни, было бы категорией с вероятностью, стремящейся к абсолютному нулю. Это было бы уже усложнением сущего. Вы, конечно, слышали о принципе Лезвия Оккама. Положение оказывается под запретом той самой формальной логики.

И, таким образом, мы уже вынуждены исходить из принципиальной возможности существования сходных нам форм материи. А вот насколько сходным – это другая тема. Я бы даже поставил вопрос иначе: насколько не сходным данные материи в сравнении с нами заведомо должны быть в рамках любой строгой логики?

Разумеется, существует масса других логик. Можно исходить и из того, что мы существуем в этой бездне, потому что она, эта бездна, создана для нас, под нас и только ради нас. Переубедить этот тип мышления практически невозможно. Всякий элемент, всякий подход, не отвечающий ему, блокируется уже не формой логики, а самим принципом мышления. На мой взгляд, это доказывает, до какой степени на самом деле соплив и неразумен наш разум есть. Можно допустить также, что именно так выглядит старость разума, форма стареющего разума. Тогда у нас с вами времени меньше, чем все думают. Чтобы отвечать этой логике, мы должны были бы представлять собой нечто поистине уникальное.

– Религиозный тип мышления, – вставил я вполголоса, скорее для себя. Я слишком хорошо знал, о чем шла речь.

– Да. В рамках этой логики всё, что имеет и когда-либо имело место в этой вселенной, имело в виду исключительно один животный вид. По большому счету это не представляло бы интереса помимо софистики и прочего из той же категории, мы же вроде как пытаемся придерживаться практической стороны дела. Об том не стоило бы говорить еще раз, но за всю историю известной нам формы разума к подножию именно этой логики было возложено столько гор обугленных костей, что вправе задуматься, насколько разумен вид, на чем он так настаивает?

Между тем мы уже вынуждены раздвигать прежние понятия разума и исходить уже из того, что даже животные наделены определенной формой сознания. Причем речь не идет о высших, самых сложных формах жизни. Рассуждать в сходном русле можно долго, но я уверен, вы уже поняли, что я хотел сказать.

– Я совсем готов был похвалить вас за крепкий сюжет, – сказал я, – но потом вспомнил, что ближайшая к нам звезда не сидит на месте. Если бы она сидела, как сидит, я бы то же с легким сердцем развел руками в стороны. Но через пять миллиардов лет, как говорят, она пойдет с нарезки. У нее нет вариантов. И тогда она начнет выжигать и превращать в пепел все, до чего сможет дотянуться, а дотянется она очень далеко. Вы скажете, что мы этого не увидим. Но я не хотел бы оказаться на месте того, если кто-то это увидит. Есть две теории. Согласно одной, никакая форма живой материи не способна пережить временные промежутки вроде таких. Согласно другой, жизнь неизбежна там, где для нее есть условия.

Лишь с действительно большого костра можно донести свое учение массам и быть услышанным всемирной историей. Я подумал, что все дело лишь в этом. Ты все знаешь, а это никому не интересно. Надеюсь, я ошибаюсь.

Никто не знал, откуда они все знали. Ходили слухи, что эти местные перипатетики и сами этого не знали. Боги наделили их способностью восстанавливать порции информации, как восстанавливают фрагменты руин, но забрали взамен способность этим пользоваться. И это проклятье богов накладывает определенные обязательства. Конечно, промолчать трудно.

Я сказал:

– То есть если кто-то в атмосфере какой-нибудь экзопланеты вдруг находит ДМС, диметилсульфид, то мы просто должны об этом забыть?

– Вы тоже слышали? Да, молекула, вырабатываемая только живыми организмами. По крайней мере, в условиях этой планеты.

– И если, – продолжал я, – еще кто-то обнаруживает, что та же планета находится в Зеленой Зоне по отношению к своей звезде, то есть как раз, чтобы не жарко и не холодно, а вода чтобы была водой, и если на той же самой планете находят метан и углекислый газ, то есть практически железные доказательства наличия на планете океана, то нас это не касается?

Как бы под давлением опечаленных чувств, я поднялся, чтобы принести кувшин с любимым лимонным нектаром.

– У меня предложение, – сказал я, разливая по сосудам. – Вы держите язык за зубами – и все живут долго и счастливо. Как представитель вашей защиты, я рекомендую принять его.

– Вы думаете, этого хватит?

Мне он надоел. Он был кругом прав, и ничем хорошим это кончиться не могло.

– Спесь немногих соизмерима разве только с тупостью остальных. Легче что-то не любить, чем понять. И как жить счастливо, зная, что истина где-то рядом? Слишком много проблем на этой планете, и она стоит того, чтобы сосредоточить всё внимание на ней.

Я сел.

– Ты дурак, – сказал я тихо. – Я пытаюсь тебе помочь.

Я покачал головой.

– Я умываю руки.

Эксперт снова смотрел за окно.

– Мы – всего лишь один из множества прочих биологических видов, который имеет свои пределы. И который, как все другие, пришел и уйдет.

– Ясно, – сказал я, ставя стакан на столик и утираясь. – Встретимся с вами в суде.

Декреталиум 9. Патроциниум.2 Дело об античеловеческой деятельности

Авгур полоскал рот. Он стоял, запрокинув голову, выставив живот и держа перед собой стакан, издавая громкие булькающие звуки, не оставляя микроорганизмам ни одного шанса, ни одной возможности, ни одной области для приложения сил. Все ждали. Он тщательно отработал вначале одну сторону полости рта, потом другую, потом собственно область гортани. Он делал это так долго, что все испытали общее облегчение, когда, наконец, это случилось, он освободил себя от очистных вод, утер губы полотенцем и хрипло бросил:

– Начинайте.

Официальное слушание заняло даже меньше времени, чем можно было подумать, глядя на все мрачные приготовления. Как выяснилось, согласно уложениям, капитул в моем лице и еще нескольких дознавателей вообще не предполагался быть на заключительной части. Прерогатива пачкать руки обычно возлагалась на специально тренированный персонал виктимариев. Решение расширить рамки трибунала было моим.

Капитул сидел молча. На невозмутимых лицах плясали отблески факелов, посреди пустого пространства стояло возвышение явно ритуального характера. Все смотрели в его сторону.

Я смотрел туда и не чувствовал пронизывающего ветра ночи. Я почему-то подумал, что когда все начнут петь, меня отсюда не выпустят.

Ночь была звездной и ветреной, ветер бил и стегал полотна штандартов, штандарты хлопали, за ними над обрезом камней дальше стояла темнота. Ближайшая фигура в черной хламиде сидела, без всякого выражения глядя, куда и все. Появилась другая долговязая фигура в хламиде. Согнувшись пополам, пришедший произнес что-то на ухо сидевшему. На фоне отсветов огня неподвижные очертания фигур выглядели неживыми, исполинские тени плясали на стенах и камнях. Луна висела над черным силуэтом Мегалита, и было так тихо, что эхо отдавалось от холодных камней.

В темноте за периметром капища пряталось несколько фигур, там долго ничего не происходило. Один невнятный голос начал что-то нудно петь, кто-то кашлял. Листая, одна из фигур старческим немощным голосом проблеяла:

«Всё можно и всё возможно. Боги милостивы. Ибо милостью богов создано все сущее, и восставшие из мертвых не скажут того, чего нет. Так и живые следуют им, ибо там, где ступают боги, там ступает мудрость богов».

Все помолчали.

Голос раздавался в ночи, усиленный акустикой каменных стен, за периметром света молча ждали тени.

Я громко сказал: «Высокая миссия Повелевшего – превращать в истину всё, чего он касается. Слушание по Делу Мегалит против учителя из Миддаса, именуемого себя Экспертом, объявляется открытым. Подсудимый находится здесь?»

В стенах нависла напряженная пауза.

«Да, Повелевший», – произнес один из квесторов.

Я посмотрел на Эксперта. Эксперт стоял на коленях посреди капища, куда его поставили согласно протокола, завернутый в какую-то простыню.

«Подсудимый, будьте добры, поднимитесь».

Эксперта подняли, кто-то придержал его за локоть.

«Подсудимый, у меня в руках обвинение, составленное на основе множества показаний, подписанных множеством свидетелей, в котором вы обвиняетесь в античеловеческой деятельности, и, таким образом, подпадаете под юрисдикцию Высокого Суда. Вас ознакомили с обвинением?»

Эксперт покивал, со скукой глядя куда-то за горизонт ночи.

«У вас была возможность обсудить его с представителями защиты или с кем-то из своего окружения?»

«О да», – ответил он.

«На каком вердикте будете настаивать?»

««Невиновен»».

«Ваша апелляция о невиновности принята. Настоящий Суд, своим единоличным решением и по собственной воле, накладывает временный запрет о неразглашении на обвиняемого, судей, представителей силовых и следственных ведомств, а также на любого из свидетелей, как и на всех представителей настоящего Суда, действие запрета которого распространяется на все время хода настоящего расследования и до его завершения. У меня копии обвинения на имя всех участников Суда, с которым им надлежит ознакомиться. Любое нарушение воли Суда будет немедленно расценено как неуважение к нему, и я самым решительным образом буду принимать соответствующие меры. Это всем понятно?»

На жертвенном пятачке вновь нависла тишина.

Высокий суд в лице нескольких сморщенных сосисок под исполинскими капюшонами явно планировали никуда не торопиться, но я уже понял что тут куда вставлять.

– Вы понимаете, что, настаивая, вы отнимаете мечту не у одного народа, не у одной нации и даже не у одного вида Homo sapiens, нет, – вы отнимаете ее у всех измерений и обитаемых миров Вселенной?»

Я принагнулся, делая слова четкими.

«Отрекитесь от своих ложных идеалов!»

Все молчали, включая обвиняемого. Я подумал, как буду выглядеть там я сам. Меня не то чтобы беспокоил мой внешний вид перед тем, как от меня ничего не останется, просто я никогда еще до такой степени отчетливо не чувствовал на затылке холодное дыхание Смерти. Впрочем, по большей части то был лишь сырой сквозняк ночи.

– Уважаемый, – обратился я к ассистенту справа. – Занесите в протокол: Высокий Суд сделал все, что в его силах. Суд умывает руки.

Эксперт сильно сдал за эти дни. Он стоял босой в какой-то хламиде, согласно ритуалу ему запрещено было приближаться к возвышению эшафота до вынесения приговора, и его держали на привязи пара крепких патернариев. Кто-то успел поставить ему под один глаз фонарь, и теперь он выглядел гораздо менее уверенным, чем выглядел раньше. Одна сторона его лица была заметно больше другой, на щиколотках отчетливо виднелись следы кандальных цепей. От спеси его не осталось следа. Я подумал, что, возможно, на самом деле между нами не так уж много общего. Я абсолютно не был согласен пострадать за свои убеждения. То есть мое упрямство могло превзойти даже благословение небес, но под пытками я первым поставлю подпись абсолютно под всем, под чем мне предложат ее поставить. Для меня – как для Вселенной, это – лишь условность. Одна из всех прочих, придуманных либо большинством, либо человеком. Если большинству станет от этого хорошо – всегда пожалуйста. На самом деле ему никогда не будет так хорошо, как ему того хочется. Именно из-за таких, как мы.

– Человек, предоставленный сам себе, аморфен и грязен, – громко сказал я. – Слишком мало в нем места для разума и слишком много в нем от животного. Легко расползается он на отдельные фрагменты и отдельные пустые дела, не оставляющие после себя ничего, кроме скуки и стыда. Но разум без животного начала мертв, а животное без разума в лучшем случае лишь обещание эволюции. Отсюда то значение, которое приобретает тот, кто способен собрать его в целое, цельное, произведение, достойное лучшей кисти и лучшего времени, – всякий, надевающий на себя имя Учителя. Тот, кто из хорошей стали способен отлить лучшее имя и способен придать форму тому, что ее не знает. Слишком много живет на измерениях времен и цивилизаций людей, вся долгая жизнь которых неспособна дать предельного напряжения, соизмеримого с длиной хотя бы одного хорошего рассказа. История тысячелетий, миров и цивилизаций успела познакомиться с бесчисленным количеством всевозможных учителей, наставников, пророков и спасителей, совершенно точно убежденных, что именно им удалось разглядеть во мраке веков свет, укрытый от глаз других, и их убеждение дорого обходилось их современникам, прежде чем Время отправляло имя их на костер.

Я прервался. Холодный ветер уносил обрывки слов, выгодно подчеркивая значение момента. Я в очередной раз начинал понимать, почему диктаторов, раз взобравшихся на сцену Истории, потом за ноги нельзя было оттащить от микрофона.

– Слишком многое зависит от того, как человечество смотрит и как оно видит. Друг мой, говорят, на самом деле нет никакой Истины и нет никакого служения ей. Есть только вопрос как остаться в живых – только то, что хорошо для Жизни. Слишком не просто это сделать окруженному холодной бездушной материей и не видя впереди ничего, кроме того, что лежит за спиной…

Я смотрел на Эксперта и теперь обращался только к нему.

– Будущее зависит от того, во что ты веришь. Оно не имеет ничего общего с истиной – или достояниями Разума. Можно пойти в амбициях так далеко, что построить алгоритм его развития. Мир – это лишь мое представление. Но объявляя мир человека закрытым и что нет другого Завтра, кроме Сегодня, что его история закончилась, не начавшись, вы выносите ему приговор Смерти.

Эхо отдавалось в старых стенах, уходя в ночь.

– Я не знаю и никто не может сказать, сумеет ли однажды носитель разума преодолеть ту чудовищную пропасть пространства и ту пропасть времени, отделяющие от звездных берегов, полных бесчисленных миров, соизмеримых с красотой Земли. Но, теряя доступ к Вечности, умирает мгновение Настоящего.

Я сделал паузу. Я подумал, что такого в практике моей стаи еще не было. Я мог стоять здесь и молчать столько, сколько сочту нужным. И ничто и никто меня не прервет. Мне становилось от этого не по себе. Вообще-то технически это было не совсем верно. Конвент в отдалении держал рот закрытым, но я уже видел, как на меня смотрел один из жрецов. Старый пень явно имел свое мнение и по поводу абстрактной концепции будущего, и по поводу конкретной концепции того, кому сколько можно жить.

– Но не наделен ли Человек моральной обязанностью – сохранить Живое? Не наделен ли он как носитель разума перед Природой, что дала ему жизнь, и перед самим собой: сохранить самого себя и все те формы жизни, что он еще сохранить в силах? Человек упрямое существо. Не иначе, боги знали, что делали, когда наделяли его этим худшим из добродетелей. И когда больше не остается ничего, он все равно ищет. Если надо, если реально возникнет такая необходимость и обстоятельства реально загонят его в угол, то Человек изменит свою генетическую природу, чтобы пережить ту дорогу к тем страшно далеким островам, что лежат на картах звездных морей, не имеющих края. У него есть своя миссия, и ему придется оправдать свое право на обладание разумом. Чрезвычайные обстоятельства извиняют только чрезвычайные меры.

Ветер рвал и трепал листок, сжимаемый в моей руке.

– …Вы признаетесь виновным в том, что усомнились в праве человека на свободу. Исходя из естественного чувства добра и справедливости, исходя из приоритета Жизни, ее ценностей, ценностей разумных видов, которые есть, которых нет, но которые будут, – всего того, что увеличивает константу выживания Носителя Разума в этом враждебном окружении мертвой материи; исходя из принципов гуманизма как высшей ценности носителя разума и принимая во внимание уровень возложенной на меня ответственности перед мирами, цивилизациями и измерениями Вселенной, я объявляю проповедование вашего учения античеловеческим и приговариваю вас, известного как Учитель из Миддаса, к сожжению. И да смилостивятся над вами боги… Я потом в прениях выступлю, – сказал я с мрачного возвышения, оборачиваясь к Ноздре, странно взиравшему на меня снизу вверх. Мне не хотелось больше морозить здесь свой нос и зад.

Ни на кого не глядя и на ходу сдирая с себя дурацкую хламиду, я пошел к выходу. По большому счету все оказалось не таким уж сложным. Но передо мной до сих пор стоял его взгляд, в котором не было ничего, кроме отражения невыносимо далекого покоя. Он словно всё понимал. Брат мой, блеск разума выше добродетелей воина, словно говорил он мне, и я знал, что этот взгляд будет преследовать меня вечно. Но и разум не выше его добродетелей…

Декреталиум 10. О достоинствах холодной воды

– И куда это, интересно, вы собрались? – произнес у меня за спиной голос Ноздри, когда я, стоя без трусов по колено в воде у камней отмели, трогал ладонью свое лунное отражение. Вода была холодная. Я чувствовал, как под ногами проваливается жесткий слежавшийся слой песка.

Я обернулся.

– А то искупаемся вместе?.. мм? – предложил я.

Друг народа смотрел на меня, как смотрят на двери преисподней. Прямо у него за спиной, белея нижним бельем, вдаль и в ночь уходила вереница распятых – весь рабочий персонал дознавателей знаменитой Пятой обители дознания в полном составе, обвиненный в сговоре с силами зла и давший чистосердечное признание в содеянном.

– Ну, как знаете, – сказал я. – Все можно. И все возможно.

Я, сложив ладони ребро к ребру, набрал в грудь как можно больше воздуха и с шумом провалился в ледяную обжигающую темноту. Это было то, что нужно. На какое-то время ледяная вода выбила меня из тисков рассудка, и я с благодарностью пошел ко дну.

Фрагмент четвертый

Искусство выбирать врагов

Декреталиум 1. Хорг Колено

Я ехал на встречу со своим осведомителем, полный сомнений и дурных предчувствий. Повозка была простой, возничий был еще проще, мы ничем не выделялись на общем фоне тихого пригорода. Повозку основательно трясло, гонцы что-то орали, проносясь мимо, возничий отвечал им вслед тем же, кругом стояла осень, даже в воздухе стоял ее запах. Я с некоторым удивлением обнаружил в себе талант то ли политика, то ли социопата. Ни с кем не совещаясь, я как-то само собой стал отмечать про себя не слишком приметные лица, способные быть полезными в деле строительства государственного управления и вообще.

Хорг Колено не был самым приятным собеседником в этом не самом приятном из миров: за ним прочно укрепилась репутация человека, приносящего несчастье – «чжинкс», на жаргоне варваров, – которую я сам же ему и создал. Насколько я успел разобраться в местных атрибутах табу, репутацию эту теперь ему не смоют даже несколько поколений, добровольно отказавшихся от мирской жизни и посвятивших себя ортодоксальному стоицизму. Впрочем, его это устраивало. Из чисто практических соображений. Я держал его у себя в теплой кладовке, тоже – из сугубо практических соображений. Соплеменники должны время от времени сталкиваться с грустным свойством этого мира, что если у них все идет хорошо, то это ненадолго.

У него имелось столько недостатков, что я старался обращаться к нему как можно реже, только когда обращаться больше было не к кому и только в чрезвычайных случаях. Поскольку времена пошли беспокойные, в виду моего настоящего положения такие чрезвычайные обстоятельства происходили регулярно, и иметь с ним дело приходилось на регулярной основе.

Но у него было одно преимущество, которое зачастую решало всё. Он был невероятно, фантастически легок на подъем – как кошка. И, как кошка, требовал от жизни совсем немного. Я никогда и нигде не встречал больше человека, с такой легкой невозмутимостью способного менять фундамент своего восприятия. Формула «Проснулись, потянулись, побежали» – точно про него. У него имелась какая-то своя философская система на этот счет, в которую я даже не пытался вникнуть, чтобы, не приведи случай, не проникнуться к мздоимцу уважением.

Так, торопясь и скупясь на похвалы, мы провернули несколько дел, провернуть которые больше никто не решался. Обстоятельства и дурные новости за нами просто не успевали. Неизвестно, как много людей он отправил на тот свет, но он всегда с большой долей огорчения читал некрологи. В том сказывалась многолетняя привычка человека, привыкшего оставаться в живых.

Повозка встала. На перекрестке был какой-то затор, не ехали ни туда, ни обратно. Высунув головы, мы с возничим разглядывали новый натюрморт дня: какой-то беспризорный песик со всех стапелей и скоростей суматошным тявканьем обхаживал цератопса, не давая движения. Оба загораживали проезд, трафик смотрел, не зная, что принято делать в таких случаях. Цератопсид пару раз порывался расставить на затруднении все точки и пойти домой, но песик тоже облаивал этот мир не первый день. Все терпеливо ждали.

Постройка наводной платформы, способной выдержать дар такого масштаба, заняла больше времени, чем ожидалось, и варвары, которые уже были в курсе, что их ждет, озадаченно приостановили все мероприятия. Они, как этот трафик, тоже не знали, как реагировать. Жизнь в посольстве остановилась.

До нас никому не было дела, все смотрели в одном направлении. Осенью здесь больше не пахло. Отчетливо несло горелым, за отвесной стеной заросшего лесом холма дальше висел слой дыма. Я достал листок, вспомнив, что хотел внести несколько ценных поправок в программу завтрашнего дня. Я снова подумал, что, возможно, времени у меня меньше, чем я хотел думать.

В стабуларии теперь разговаривали мало. Хорг Колено поправил перед собой блюдо, усаживаясь удобнее. Рудиарий тоже никогда не говорил лишнего. «Лесники готовы развязать войну в Искайском заливе, – сказал он мрачно, закусывая. – И никто ничего не сделает».

Я слышал, на побережье у него кто-то был, не то подружка, не то кровный враг. Это не было новостью. И это не было приглашением к беседе. Я все это знал, и про лохланнов, и про лесников, и про то, что никто ничего не сделает. И он знал, что я это знал. Я знал даже, как это будет выглядеть. Война подбиралась к стенам этого странного мира, готовясь залить кровью улицы и вознести над ними крики детей. В кругах правительства одно время циркулировала идея насчет того, чтобы принести кого-нибудь одного в жертву богам с дальнейшей целью стабилизации обстановки в стране. Начальство мялось, не зная, кого попросить на эту почетную, но вакантную роль. Следующий этап стратегии поведения на случай войны тщательно разрабатывали, опираясь на пророческие предсказания злосчастного собрания предсказаний, из которого у меня на полу делали туристский костер. Сохранившаяся часть компендиума не оставляла сомнений, что что-то должно было случиться. Я сидел напротив матерого рудиария, поставив локоть на стол и положив подбородок на пальцы, готовый сидеть так месяц, только бы ничего больше не делать. Мышцы болели, словно я то ли таскал весь день мешки, то ли меня ими били. Все свои поединки без оружия он заканчивал коленом – либо перекинув его через шею противника и аккуратно придерживая того за одежду, либо используя в качестве рычага для вынимания суставов, либо нанося им удар в голову. Он делал это, отрывая обе ноги от земли, с такой силой и чувством времени, что общий вздох наслаждения трибун стал своего рода визитной карточкой. В каком-то смысле, это тоже был художник, только работал он больше смертью. Из всех моих врагов он был едва ли не единственный, кого я сразу не отправил на войну доказывать свою признательность богам – мне он был нужен живым. Интеллект этого гробокопа был выше, чем интеллект многих отцов народа, с кем мне приходилось сталкиваться каждый день. И он был единственный, кто в учебном центре патернариев имел привычку по утрам и после тренировочных поединков смывать с себя пот у ручья падающей водой. Это было необычно. К этому относились как к еще одной странности, но, в целом, терпимо. Зачем строить из себя патриция, если рожден гладиатором и им умрешь. Я подумал, что из всех платных бывших смертников, с которыми мне приходилось сталкиваться, Хорг был уникальным казусом, на кого я мог смотреть, сидя с ним за одним столом. И остальные в конце концов это начинали чувствовать тоже. Впрочем, поэтому у патернариев я всегда ел один.

– Слышал, вы на днях убили кого-то, – произнес он.

Хорг смотрел прямо в глаза, что делали совсем немногие.

– И что говорят? – спросил я без всякого интереса.

– Разное, – ответил он сдержанно.

– А вы что сами думаете?

Хорг поджал губу, выражая сомнение.

– Сколько ему оставалось жить, как он жил, принимая во внимание традиции местных условий? – спросил он.

– Вы имеете в виду его неумение держать язык за зубами?

– Точнее сказать, нежелание это делать. Не так уж редко появляются люди, которые в силу кто своей глупости, кто ума уверены, что им все можно. Они даже всеми силами ищут костра с большой буквы, на который восходят каждый раз, как только у них появляется такая возможность. Вы всего лишь помогли ему сделать это без ненужных усилий.

– Интересная философия, – сказал я.

Хорг закончил блюдо и добавил:

– Он уже понял, что ему не уйти. И выбрал свет поярче и костер побольше. Но он не патриот. Этот мир для него чужой – как и для вас. И патриотизм – не ваша тема.

– Патриотизм – это искусство быть правым в неправой стране, – ответил я.

Я смотрел на него и думал, рассказать ему все прямо сейчас или подождать, пока доест. Работает же человек. На лице у него отчетливо виднелся шрам, как говорили, след от прошедшей по касательной стальной метательной звездочки – обычного оружия лесников. Это не первый случай, когда ему везло, но последний, о котором стоило упоминать. Жизнь его нельзя было назвать сладкой.

Он тоже смотрел на меня и просто ждал. Есть одно дело, сказал я, подбирая слова. И дело деликатного характера.

Бывший матерый патернарий аккуратно отложил в сторону все застольные намерения, откидываясь и вытирая губы салфеткой. К нему не каждый день обращались с делами деликатного характера, и это как минимум стоило послушать.

Больше того, в пределах Мегалита и всей периферии Шельфа Хорг Колено, пожалуй, был последним, к кому кто бы то ни было решил бы обратиться с деликатными просьбами, но, видят боги, именно этим он подходил. «В опочивальне возлюбленных бога есть одно окно, которое не запирается на ночь. Нужно в него забраться. И нужно в него забраться так, чтобы кто-то это видел. Я в долгу не останусь».

Я ждал, когда до него дойдет суть предприятия. Хорг соображал на удивление быстро. Охрана? – спросил он. Я покачал головой. Он спросил, насколько это срочно. Я сказал, что боги никогда не требуют от нас слишком многого. Завтра день Полнолуния Лошади, сказал он.

Я сказал, что день Полнолуния подойдет.

По улицам в это время ходить не рекомендовалось. Как сообщали свидетели, на улицах видели беспризорно шатающиеся фигуры усопших, в могилы которых жмоты-родственники забыли положить лишнюю лепешку, призванную подкрепить силы на нелегком пути в иной мир. В празднование Бон духи умерших возвращались к месту не то рождения, не то захоронения, и следовало соблюдать особую осторожность. До событий в мире никому не было дела.

Я вышел на свежий воздух. Через мощенную улицу дальше был натянут транспарант: «Пейте как можно больше жидкости». Постояв и посмотрев по сторонам, я завернулся в накидку и, никем не узнанный, быстрым шагом ушел под прикрытие ночи.

Декреталиум 2. О скорби в храме

Мне здесь нравилось. Здесь всегда было тихо. Никто не ерзал, не ждал исторических решений. Все были заняты своими мыслями. Это было единственное место, где никто не кашлял. Глубоко задумавшись, обхватив кончиками пальцев подбородок и уютно прикрыв глаза, я привычно погрузился в размышления о судьбах мира. До меня довольно быстро дошло, что тут я запросто мог устраивать себе под разными предлогами сеансы медитации, без того чтобы что-нибудь не нарушить и не напрашиваться на вопросы. Когда я первый раз случайно набрел на неторопливые приготовления по случаю какого-то очередного жертвоприношения, я был приятно впечатлен тем немногословием архитектурных решений, которые предполагали сопровождать будущую жертву в лучший мир. Когда я спросил у наблюдающего жреца, для кого все эти приготовления, эта скотина невозмутимо ответила: «Для вас».

Инсенции воскуряли, жертвенная плита медленно плыла в их пряных слоях, забрызганные кровью каменные поверхности настраивали на рабочий лад. Впрочем, погружению не было суждено состояться полным.

Из глубоких раздумий меня извлекли шуршание одежд и шепот, звонко отдававшийся под низкими каменными сводами. Звуки неуверенно пробирались под бетонные перекрытия, ставя в неловкое положение богов. Я вздохнул.

«Почему это я должен быть первый?» – произнес мужской голос.

Еще один голос тоже не горел желанием брать на себя груз ответственности. Назревала серьезная дискуссия. Я не без усилий разлепил веки. В скупом свете жертвенных огней в сумерках прятались неясные очертания то ли богов, то ли вязанок дров. Пятна темнели на старых тесаных камнях, не оставляя сомнений, что совместными усилиями высших сил все в конце концов будет расставлено по местам. Или нет, но тоже в конце концов.

– Ваше недостойное поведение в святых сводах отнимает силу лучших молитв, – с осуждением произнес голос Ноздри. Пятно его недовольного лица смотрело назад в темноту.

Я подумал, что уже где-то слышал раньше эти голоса, хотя и не был уверен.

– Срочно же, – отозвался грубый невоспитанный голос. – Варвары войну в посольство принесли. Предлагают на время отозвать посольство. Во избежание осложнений.

– Преклони колено, сволочь, – ответил голос Ноздри, уже больше не скрывая враждебности.

За спиной с лязгом преклонили, что нужно. Зазвенел металл, там больше не дышали. Тем не менее прежний необходимый настрой на самосозерцание и возвышенность был утерян. Это был тикка, солдат удачи, и, как все наемники диких рек, он не поклонялся богам, имевшим очертания людей.

– Собрат мой, – произнес голос Ноздри сладко. – Поправь меня, если в лучших побуждениях твоих усмотрю не самые лучшие из твоих помыслов. Послышалось ли мне только, что ты ввалился сюда с оружием, а не вверил его судьбу святым порогам, как то предписывается богами и традициями предков на период мирного времени?

Я снова вздохнул, опустив на глаза веки и упрямо решив, что десять минут война подождет. Прогресс имеет место даже здесь, и его не остановить никаким тапочкам. Ничто так не стимулирует идеи вечного мира, как бесконечные войны.

Декреталиум 3. Деции

В длинных коридорах новой канцелярии Прав и Обязанностей было тихо и неуютно.

«Вы должны это видеть, – произнес Ноздря, радостно блестя глазами. – Все сознательные граждане города!.. Все патриоты традиций!..»

Речь шла о дециях. Кто-то в конце концов провернул эту идею насчет принесения кого-нибудь в жертву с целью одержать верх в предстоящем кровавом столкновении, но идея вышла из-под контроля, и желающих принести себя в жертву во имя победы оказалось больше, чем могли вместить стены крипт. Война еще не началась, но ее жертвы уже торопились на тот свет.

В подвале цитадели было темно и сыро. Поначалу мы долго куда-то спускались по ступеням, потом стены ушли в стороны, и эхо пошло скакать, пугая тени. Заботливо, как зонтик, удерживая надо мной факел, Ноздря шагал следом. Всё, что я знал о муниципальных катакомбах, не стояло рядом даже бледным подобием. Тут можно было без труда переждать нанесение ядерного удара. Народу здесь стояло и сидело больше, чем на рынке.

Пятна лиц, повернувшись, глядели в моем направлении, женщины молчали, дети рядом с ними молчали тоже, всем, как явствовало из докладной, не терпелось расстаться с жизнью во имя успеха отчизны.

Я не знал, что говорят в таких случаях, и не собирался говорить. Мне не хотелось говорить. Мне хотелось не говорить, а, напротив, что-нибудь сделать.

Широко шагая под низкими сводами катакомб цитадели, я звонко и одиноко захлопал в ладоши. Меня тут же решительно поддержали, сопровождающие лица двигались за мной среди угрюмых колонн, выражая теплоту и признательность, и уже половина подземелий звенела долгими, продолжительными аплодисментами (все встали). За всю историю этих мрачных укрытий, боюсь, им не представится более жуткого зрелища, чем этот рукоплещущий ход высокого начальства.

Я поднял палец, подзывая одного из аплодирующих квесторов.

«Известно, кто инициатор проекта?» – продолжая аплодировать, спросил я так, чтобы больше не слышал никто.

Рукоплескания перешли в овации.

Квестор задумался, перебирая в памяти имена и про себя решая, кто достоин нежданного благословения небес.

«Тяй-тяй, министерство культуры», – ответил он.

Ну, конечно, подумал я. Я знал, кто это. Этот ум числился полубратом одной из обителей дознания, но на деле был правой и левой рукой Животновода в одном лице. Кто за этим стоял, можно было догадаться самому.

Квестор моментально уловил смену направления ветра. «Назначить слушание трибунала?» – спросил он.

«Хорошего кнута будет достаточно, – ответил я. – Проследите, чтобы жертва богам почувствовала, как умирает».

Я перестал хлопать. Аплодисменты стихли.

Квестор не двигался. Он словно решал, как быть дальше.

«Их преосвященству это может не понравиться», – произнес он в наступившей тишине.

«Мне плевать», – сказал я.

Я спешил на свежий воздух.

У меня перед глазами стоял исходный код, высеченный в камнях склепа. «Всё, что делают боги, хорошо: не спорь с ними. И всё, что дарят боги, плохо. Ибо дары их соизмеримы с величием богов, но не с бесстыдством людей».

Декреталиум 4. Хроники

В среде кормчих всё громче раздавались голоса, требовавшие ответных мер и войны, неважно с кем, но немедленной. Они не сомневались, что тайфун, ворованные бычки, цератопсы и затонувшая посольская миссия – всё было звеньями одной дьявольской тщательно спланированной цепи. Я обещал разобраться.

Светские хроники живо обсуждали последнюю новость: в период отсутствия Повелевшего в окне опочивальни его возлюбленных объявился великий бог (хроники еще не определились, какой именно) в образе орла, дабы обсудить с ними последние тревожные события в мире, а также новости искусства. Государственные летописцы успели как раз к моменту, когда возлюбленные отходили ко сну. Проведенный по требованию начальника службы безопасности осмотр полезной площади под кроватями ничего не дал, и определенная доля недоумения на заспанных лицах красавиц была вполне понятна. Имевший в опочивальне место некоторый беспорядок, а также два сломанных стула свидетельствовали о том, насколько близко возлюбленные Повелевшего принимают новости искусства. Как сообщалось, луна находилась в это время в благоприятной фазе.

Была еще одна хорошая новость и одна плохая. Хорошая новость состояла в том, что мурзилки Животновода вновь громко говорили о выдвижении его на Нобелевскую премию мира. Я не знал, что в этой новости хорошего. Видимо, сравнение делали с другой новостью. Эта новость даже не была новостью, его мерзляки принимались говорить о Нобелевской премии мира каждый раз, когда его популярность грозила упасть до критической отметки, – видимо, надеясь, что эти разговоры приглушат вонь от гор трупов, лежавших у него за плечом. Это было старым, простым и проверенным способом в доступной форме показать подконтрольному поголовью трудящегося населения как надо правильно думать. Поскольку думать там было нечем, пожелания его мурзилок воспринимались, как афоризмы богов.

Плохую новость тоже знали уже все. Пришло сообщение о тайфуне. Из передовой партии трирем, отправленных накануне в составе высокой миссии нанести ответный визит соседям, вернулась только одна, и то лишь в виде обломков.

Пока длился траур, на все запланированные мероприятия временно был наложен запрет. Я личным распоряжением отдал авгуров под суд. Я до сих пор смутно представлял, чем авгуры отличались от жрецов, поэтому отдал под суд всех. Так выглядело в проекте. Поскольку всех отдать под суд оказалось сложнее, чем виделось, на местах стали на повышенных тонах выяснять, кто за чей счет живет, однако сконфуженной выглядела даже официальная власть. Видимо, одно это не дало уволить самого меня с занимаемой должности раньше срока. Пока в Ассамблее громкими голосами призывали непонятно к чему и раздавали звонкие пощечины, я объявил Залив заповедником, приятым богам. Обитавшая в нем касатка была официально поставлена на государственное пособие. Вы беднее не станете, заявил я. Не возразил никто.