Читать онлайн Рубцов возвращается

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

W W W. S O Y U Z. RU

Глава I

По следу

Часу в девятом утра, вдоль ряда домов, тянущихся от Триумфальной арки к Булонскому лесу, в Париже, шел человек лет сорока, широкоплечий, с физиономией истинного сына Америки.

Густая, рыжая борода, квадратно подстриженная, украшала нижнюю часть его лица, но усы были тщательно выбриты, а густые, тоже рыжие брови, сильно нависшие на впалые, проницательные глаза, делали выражение его лица чрезвычайно серьезным, даже суровым. Костюм на нем был, хотя вполне приличный, и в высшей степени практичный, но говоря языком бульваров, не имел ни малейшей претензии на шик, очевидно, он был сшит за океаном. Был довольно холодный ноябрьский день, ветер порывисто шумел по аллеям авеню, и порой мелкие снежинки резали лица путников, шедших против ветра.

Но, казалось, наш пешеход не обращал ни малейшего внимания на ветер и холод. Он даже не поднял капюшона теплого пальто, или не спустил наушников, прилаженных к покойной, теплой, дорожной фуражке, тоже американской формы. Он шел небрежной, неторопливой походкой фланера, совершающего обычную прогулку, хотя ранний час дня, а в особенности погода не могли вызвать многих подражателей. Действительно, тротуар был почти пуст и встречающиеся изредка пешеходы, с удивлением осматривали друг друга, словно спрашивая мысленно: зачем это тебя вынесло из теплого угла в такую непогоду?

Поравнявшись с домом величественной архитектуры, украшенным целым десятком колонн белого мрамора, и таким же числом статуй, поддерживающих пилястры резного балкона, прохожий замедлил шаг, посмотрел сначала в маленькую записную книжку, потом на номер дома, скромно приютившийся на середине свода ворот.

– Здесь! – произнес он с уверенностью. – Таким я представлял её дворец… Великолепно!.. Последние слова он скорее подумал, чем произнес, и пройдя вдоль фасада дома, повернулся и пошел обратно.

В это самое время из ворот дома вышел человек в черной ливрее, с меховым воротником и, оглянувшись, чтобы убедиться, что никто за ним не подсматривает, быстро сделал несколько шагов по тротуару и, увидев проезжающего извозчика, махнул ему рукой, тихо сказал какой-то адрес, вскочил в карету и захлопнул дверцу.

При первом взгляде на этого ливрейного молодца, прохожий в американском костюме невольно вздрогнул.

– Васька Шило, – шепнул он про себя. – Вот он где! Но изумление его еще больше увеличилось, когда он заметил, что лакей сел в наемную карету и быстро поехал вдоль по авеню.

В то же мгновение, казалось, какая-то мысль мелькнула в уме пешехода. Он быстро подозвал проезжавший фиакр и ломаным французским языком, мешая английские слова, приказал ехать как можно скорее вслед за каретой, только что увезшей лакея. Экипажей на бульваре было очень мало, и фиакр был еще в виду.

Полученный «роur boire» [чаевые (фр.)] подействовал прекрасно, и через несколько минут оба фиакра ехали один за другим, но американец, вероятно, от движения экипажа почувствовал холод и накинул себе на голову капюшон и спустил наушники фуражки, так что они более чем наполовину закрыли ему лицо. Погоня продолжалась недолго. Первый фиакр остановился и из него выпрыгнул лакей, но на этот раз и он, очевидно, переоделся: ливреи на нем уже не было, но шикарно сшитое пальто горохового цвета с котиковым воротником облегало его стройную фигуру. Очевидно, он не хотел являться, куда ехал, в официальном наряде лакея.

Догадка эта была справедлива, так как, оставив фиакр на углу бульвара, он уверенной и твердой походкой прошел около ста шагов и смело позвонился у бронзовой, изукрашенной резьбой двери, чудного дома-дворца, выходящего в парк Монсо.

Изящно одетый швейцар открыл дверь, взглянул на поданную ему визитную карточку и, вежливо поклонившись, пропустил в подъезд щеголеватого посетителя.

Ни один из этих маневров не укрылся от проницательного взгляда американца. Он приказал своему фиакру проехать еще несколько шагов и остановиться. Очевидно, он ждал возвращения таинственного посетителя.

Ждать ему пришлось не долго. Не прошло и пяти минут, как дверь вновь открылась, и швейцар с таким же низким поклоном проводил гостя в гороховом пальто.

Быстро подойдя к дожидавшемуся его фиакру, он сел, и карета покатилась. Американец следовал за ним по пятам. Очевидно, эта погоня имела для него большой интерес, так как он с лихорадочным вниманием следил за экипажем. Наконец, после долгого конца, фиакр остановился у одного из домов Сен-Жерменского предместья, и из кареты вышел тот же ливрейный лакей, каким вошел он в карету в первый раз. В руках у него было письмо, которое он и передал стоявшему у двери швейцару.

– Вот уж вы как, – заметил привратник с улыбкой: – в фиакрах письма развозите?

Лакей ничего не ответил, только усмехнулся, как бы говоря: это нам нипочем и, пожав руку привратнику, сел в фиакр и помчался обратно. На этот раз он возвращался домой, и американец заметил, что он вошел в отель, с колоннами и статуями у Триумфальной арки, не как чужой, а как свой, без звонка, малым ходом, потрепав по плечу красивого молодца, в темно-синей ливрее грума.

Очевидно, что больше следить было нечего, и американец велел ехать в Гранд-отель. Ему хотелось поскорее быть одному, чтобы собраться с мыслями, ориентироваться в сделанных открытиях.

Взобравшись в третий этаж, он принесенным ключом отворил дверь довольно обширного номера, тщательно запер дверь и, сбросив пальто, сел к столу, облокотился на руку и глубоко задумался.

– Да, да, быть не может иначе, – заговорил он сам с собой после долгого раздумья. – Я хорошо узнал Ваську Шило? Он на службе у Марьи Михайловны Карзановой, теперь графини Мирабель… Зачем же он ездил к Клюверсу?.. Его посылали?.. Нет, не может быть, он иначе бы не снимал ливреи… Следовательно, он являлся к Казимиру Яковлевичу Клюверсу, как человек знакомый, или, по крайней мере, нужный… Я не мог ошибиться: дом, в который он ходил, № 43, в парке Монсо, принадлежит Клюверсу… Теперь зачем же он ездил в Сен-Жерменское предместье?..

– Эврика! – чуть не вскрикнул американец. – Он был послан графиней Мирабель с письмом к графине Бофор, а по дороге переоделся и явился по своим делам!

– Браво! Браво! – Васька Шило разбойник – хуже даже. Клюверс миллионщик, но это не мешает ему быть десять раз убийцей-отравителем!.. Следовательно, где они двое, там преступление – но… над кем? Из-за чего? Из-за денег?.. Нет, Клюверс так богат, что из-за денег не станет рисковать?.. Из-за чего же?.. Из-за личной безопасности, из-за компрометирующих улик! Я уверен, что здесь затевается преступление!.. Зачем им иначе сходиться?.. И дел вероятно, не шуточное: из-за пустяков и Клюверс не пустит на порог Ваську, и Васька не станет рисковать своей шкурой!.. Я его хорошо знаю, да и счеты между нами не все еще кончены! Ну-с, Казимир Яковлевич, ожидаете ли вы моего визита – не знаю, а что я к вам явлюсь – это верно, но только не теперь, а когда время придет… Ха-ха-ха!.. Вы думаете, что меня уже и на свете нет!.. Нет, батенька, такие люди по два века живут, если на первой полусотне не покончат в пеньковом галстуке!.. Вовремя же я попал в Париж, а все спасибо Капустняку, пристал как с ножом: поедем да поедем, смерть как Америка надоела!.. А вот и он, легок на помине, – уже громко проговорил американец и пошел отворить дверь, в которую слышался легкий стук. Но каково же было его изумление, когда, вместо ожидаемого им Капустняка, он на пороге увидал молоденькое, хорошенькое, смеющееся личико молодой девушки с умными, слегка плутоватыми карими глазками и ослепительно белыми зубами.

– Мисс Эдварс! Вы как попали сюда? – воскликнул он, подавая руку девушке и вводя ее в комнату.

– А очень просто, господин Гульд: увидала вашу фамилию на таблице и желаю узнать, скоро ли вы поедете в Россию?.. Я тоже туда еду. Я получила ангажемент в цирк Чинизелли в Петербурге!

– Вот как, ну и поздравляю, а мне придется пробыть в Париже некоторое время – подвернулось дело…

– Вот и прекрасно… у меня тоже есть две недели свободных, будем скучать вместе… Знаете, в течение этой недели что мы расстались в Гавре, я смертельно скучала в этом веселом Париже. А кстати, где живет ваш компаньон, этот атлет Lе Сapustniak!.. он забавлял на пакботе все общество… Где же он, разве он не с вами? – весело болтала девушка: – а я думала Орест и Пилад [Герои древнегреческой мифологии, крепкие друзья с самого детства]!..

– Да вот, я жду его каждую минуту, – завтракаем вместе?

– Разумеется!.. С вами обоими так весело… – она хотела продолжать разговор, но в это время дверь отворилась без предварительного стука и на пороге стоял атлетически сложенный мужчина, в таком же американского покроя костюме, как и хозяин комнаты. Лицо его было бледно, он едва держался на ногах от волнения.

– Что случилось? Что случилось, Капустняк? – бросился к нему хозяин комнаты.

– Опоздали, Василий Васильевич… Мы опоздали!.. – махнув рукой, проговорил вошедший. – Пелагея Семеновна приказала долго жить!

– Не может быть? Когда? Где?..

– Третьего дня, в доме графини Мирабель!.. Умерла скоропостижно… словно громом убита!

– В таком случае, я знаю убийцу, – воскликнул хозяин. – Клюверс здесь, Васька Шило на службе у графини – это его дело.

Глава II

Двое по одному следу

Полицейский комиссар, сэр Фигье, сидел в своем рабочем кабинете и со вниманием выслушивал доклад одного из своих помощников, сержанта Вильбуа, маленького, худенького человека с живыми и проницательными глазами.

Комиссар Фигье был человек лет за пятьдесят, плотный и чрезвычайно благообразный. В молодости он был тоже простым полицейским сержантом, но ловкость, находчивость и в особенности деликатность, с которой он умел приступить к самому щекотливому дознанию, обратили на него внимание начальства. Он был взят судебным следователем при парижском окружном суде, а затем, по протекции своего бывшего начальника, ставшего в одном из кабинетов министром полиции, получил лестную должность старшего комиссара в одном из наиболее богатых кварталов Парижа, именно парка Монсо. Недостаток образования он пополнял чтением и, быв командирован, во время молодости, года на два в Лондон, порядочно научился английскому языку.

Он не был одним из тех, сделавших карьеру, чиновников, которые любят отдыхать на лаврах. Напротив, господин Фигье всеми силами старался не уронить своей прежней славы, и имя его часто фигурировало в числе лучших самых прозорливых сыщиков высшей парижской полиции.

– И так, вы говорите, что в доме № 43 парка Монсо являются странные и подозрительные личности… Прекрасно, говорите все, что вы заметили?

– Сегодня, не более, как два часа тому назад, я проходил мимо этого дома. На углу улицы стоял фиакр, у которого одна штора была спущена, а другая несколько поднята. Кучер на козлах читал газету. Меня это заинтересовало. О нежном свидании не могло быть и речи. Я заглянул под штору и заметил блестящий серебряный галун и пуговицы ливреи. Почти в ту же секунду с другой стороны тротуара, именно из № 43 вышел молодой человек, изящно одетый и, подойдя к фиакру, который, очевидно, его дожидался, сказал что-то кучеру, и они покатили.

– Вы последовали за ними? – спросил заинтересованный комиссар.

– Разумеется. Молодой человек один, в фиакре с опущенными шторами, и вместо подруги рядом с лакейской ливреей – это бы заинтересовало каждого. Я последовал за ними, в фиакре, разумеется. Он прокатил меня чуть ли не чрез весь Париж и остановился, наконец, в Сен-Жерменском предместье, но из фиакра вышел не изящный денди, а щеголевато одетый в ливрею лакей и, отдав привратнику письмо, снова прыгнул в фиакр и покатил дальше. Не желая дать ему заметить, что его преследуют, я должен был дать ему отъехать пол улицы и пустился снова в погоню. Мне удалось его нагнать только на проспекте Великой Армии, где он и вошел в дом № 21.

– И только? – переспросил комиссар, видимо разочарованный в докладе своего помощника.

– Почти, но тут еще есть маленькое обстоятельство: в доме № 21, живет графиня Мирабель, по первому мужу Карзанова, а в № 43 парка Монсо проживает русский миллионер Клюверс, получивший все состояние за женой, урожденной Карзановой. Про него ходят нехорошие слухи. Он два раза чуть не попал в «Correctionelle» […police correctionelle – исправительная полиция], и о нем тоже спрашивала лондонская полиция…

– Но кто же был этот переодевающийся лакей? Вы узнали?

– Некто Луи, лакей из русских, служащий у графини Мирабель больше полугода.

– От кого вы это узнали?

– От кучера графини – он мой земляк, но, к сожалению, я не мог расспросить его более: у них в доме похороны.

– Кто умер?

– Какая-то русская, очень богатая, приехала с мужем и ребенком, и вчера умерла скоропостижно!..

– Странно! – проговорил сквозь зубы комиссар. – Маскарад днем, ведь, теперь не время карнавала. Постойте, узнайте фамилию умершей и её отношения к графине Мирабель. Что же вы стоите, вы можете идти, мой любезный месье Вильбуа.

Но Вильбуа переминался с ноги на ногу.

– Вот видите, господин комиссар: как мне показалось, за наряженным лакеем следил еще кто-то.

– Вот как, и вы не знаете кто?

– В том-то и дело, что я не мог гнаться за двумя зайцами; я погнался за крупнейшим.

В это время раздался стук в дверь, и на пороге показался слуга с докладом, что посетитель требует свидание с господином комиссаром, по весьма экстренному делу.

– Проси! – отозвался господин Фигье, – а вы, Вильбуа, можете идти, я вами очень доволен и доложу о вас господину префекту.

Вильбуа поклонился и направился к выходу, но у двери встретился лицом к лицу с входящим посетителем, и невольное движение изумления отразилось на его лице.

– С кем имею честь говорить, и что привело вас ко мне, господин? – спросил, приподнимаясь на встречу посетителя, господин Фигье.

Вошедший был тот самый американец, которого мы видели в первой главе романа, следящим за лже-лакеем графини Мирабель. На этот раз он был одет во все черное, с видимым желанием показаться джентльменом.

– Моя фамилия Гульд, Генрих Антон, негоциант из Сан-Франциско. Вот мои бумаги – они в порядке… Что же касается дела, которое привело меня сюда, оно такое важное и такое сложное, что я попрошу у вас полчаса времени… – разговор шел на ломаном французском языке.

– Прошу садиться, – сказал вежливо господин Фигье, возвращая бумаги: – мне кажется, что вам удобнее будет изъясняться по-английски, я понимаю этот язык.

Посетитель очень обрадовался и продолжал уже по-английски:

– Я явился к вам по крайне важному, криминальному делу: дело идет о жестоком, бесчеловечном преступлении – об отравлении из-за корысти.

– Говорите, говорите, в чем дело, моя обязанность предупредить преступление.

– Уже поздно – преступление совершено; надо найти и наказать убийцу.

– Поменьше общих мест господин! Факты, факты, – горячился комиссар.

– Их еще надо уяснить, привести в систему и, доказав факт убийства, наказать злодея. Я пришел просить, требовать вашей помощи…

– Это мой долг, моя обязанность, но вот десять минут я не могу добиться от вас ничего, кроме общих мест! – воскликнул господин Фигье.

– Я долго жил в России и знаком со многими русскими, – начал американец: – приехав только что вчера из Америки, я был страшно поражен, узнав о смерти одной моей хорошей знакомой. Она умерла вчера, и я имею все основания предполагать, что смерть её была насильственной.

– Где же она живет? Фамилия? – быстро переспросил комиссар, приготовляясь писать.

– Проспект Великой Армии, дом № 21.

– Графиня Мирабель? – переспросил комиссар.

– Точно так… её фамилия Голубцова, Пелагея Семеновна.

– Я должен вам сказать, – с видимым сожалением отвечал комиссар: – что участок, где состоит дом графини Мирабель, принадлежит к другому полицейскому округу.

– Я это хорошо знаю, – отвечал американец: – но дело в том, что лицо, против которого я имею подозрение, живет на вашем участке, и вся деятельность его сосредоточена у вас в округе.

– Его фамилия?

– Казимир Клюверс, парк Монсо, № 43.

Комиссар насторожился.

– Вспомните, кого вы обвиняете? – воскликнул он. Господин Клюверс пятьдесят раз миллионер. Это человек уважаемый.

– Кем? – возразил господин Гульд. – Я знал Клюверса в России, знал, что он миллионер, нажившийся на золотых приисках, слыхал о нем очень много дурного, но никогда не слыхал, что он заслуживает уважения.

– Пусть все это будет так… но отсюда, не только до обвинения, но даже до подозрения далеко. Наконец, кто вам мог сказать, или почем вы могли узнать, что мадам Голубцова умерла отравленной?

– Я нечаянно, лицом к лицу встретился с одним из числа прислуги графини Мирабель, и тотчас узнал его. Это – вечный каторжник, судившийся в Петербурге за отравление своей матери.

Глаза комиссара засверкали.

– Но какое же отношение к господину Клюверсу?

Я проследил за ним и видел, как он, переодетый в партикулярное платье, ходил к господину Клюверсу.

Но позвольте узнать, какое же отношение имеет господин Клюверс к покойной мадемуазель Голубцовой?..

– Очень большое, господин комиссар, в этом-то и разгадка всего этого дьявольского дела. Господин Клюверс получил все состояние, только потому, что он был женат на дочери золотопромышленника Семена Карзанова, а госпожа Голубцова была замужем в первый раз за сыном Карзанова, который, по русским законам, наследовал бы 7/8 всего состояния он умер…

– Но у них не было детей…

– Был сын, но госпожа Голубцова, боясь за жизнь сына, который был уже раз у неё похищен, по распоряжению господин Клюверса, решилась не заявлять о его правах, тем более, что брак был хотя законный, но тайный. Это обстоятельство всегда висело Дамокловым мечом над головой господина Клюверса, достигшего состояния путем целого ряда преступлений… Он ежеминутно боялся, что вот-вот явится наследник, который отнимет почти все!

– Но где же этот ребенок? Если, как вы думаете, мать убита, надо ожидать того же для ребенка?!

– Это-то и страшит меня! Я только что вчера приехал и едва узнав про смерть госпожи Голубцовой, бросился к вам. От вас, от вашей прозорливости зависит спасение ребенка, если он только жив.

– Что же вы еще можете представить в подтверждение вашего обвинения и вообще ваших слов?

– Ничего более того, что сказал… Я долго жил в России, был очень обязан всей семье господин Карзанова, и то, что вам теперь показываю, только уплата старого долга!

– Я вам верю, господин, – как-то торжественно проговорил комиссар: – тем более, что ваши показания вполне сходятся с донесением одного из моих агентов!

Он позвонил, на пороге показался Вильбуа.

– Как, вы еще не ушли? – удивленно спросил комиссар. – Тем лучше, я вам дам очень серьезное и щекотливое поручение. Вы немедленно возьмете с собой трех или четырех агентов и, выманив куда-либо из отеля графини Мирабель того самого Луи, о котором говорили, арестуем его и доставите сюда. Но прошу без шума и скандала – это из «бывалых». Постойте! Кроме того, вы постараетесь узнать – был ли при умершей русской, что жила в отеле графини Мирабель, ребенок и где он теперь. Если он там еще вы поставите пост из двух человек, недалеко от ворот, и прикажете им ни под каким предлогом не терять ребенка из вида, если даже его выведут из дома на прогулку или повезут куда-либо… Вы меня поняли?

– Вполне, господин комиссар, – отвечал Вильбуа и поспешно вышел.

– Я просил бы еще об одном, – быстро сказал американец, когда агент удалился: – приказать следить за господин Клюверсом. Теперь, когда адское дело сделано, он наверно поспешит удалиться.

– Вы правы! – воскликнул комиссар и нажал пуговку электрического звонка.

Глава III

Доктора

На звонок комиссара тотчас явился дежурный полицейский агент и сразу же был отправлен следить за господином Клюверсом.

– Я не могу дольше задерживать вас, – заметил комиссар американцу. – Если это дело так вас интересует, я прошу вас завернуть часов в восемь вечера. В эти часы я всегда бываю в бюро.

– Еще одна просьба, – проговорил американец: – я не могу явиться в отель графини Мирабель, я имею на это свои причины, но мне крайне важно было бы знать, кто состоит доктором у графини и кто лечил покойную мадмуазель Голубцову…

Комиссар задумался.

– Позвольте, да это очень легко узнать: аптека почти рядом с отелем графини. Я могу сейчас спросить по телефону об этом у аптекаря, который отпускает лекарства.

– Превосходно, мы не потеряем ни минуты времени.

Комиссар подошел к телефону, нашел адрес аптеки и через несколько секунд получил ответ, что постоянным доктором у графини состоит господин Пельтье, Рю Колизе, № 2.

– Это еще облегчает дело: доктор Пельтье – мой хороший знакомый, я могу расспросить его, не подавая ни малейшего подозрения, и знаете что, скоро три часа, я закрываю бюро и теперь же, не теряя ни минуты, направлюсь к нему. Они принимает до четырех часов… К вечеру вы будете иметь все сведения. Это дело меня очень заинтересовало.

Дольше оставаться было неловко, американец раскланялся и вышел, записав предварительно свой адрес.

Комиссар, несмотря на постоянную возню с криминальными делами, видимо заинтересовался таинственности преступления и, наскоро выпив на дороге рюмку абсента направился к жилищу своего знакомца, доктора Пельтье.

Приемные часы уже кончались, и доктор, старый холостяк и большой гастроном, очень обрадовался гостю и с первых же слов пригласил его пообедать и попробовать какого-то необыкновенного бургундского вина, только что присланного из Кло-де-Вужо.

– Ну, что, какова практика? Все больше с вашими графинями да княгинями возитесь, – шутил комиссар, стараясь навести собеседника на разговор о смерти Голубцовой умершей, как известно, в гостях у графини Мирабель.

– Ну, уж эти герцогини да графини, Бог с ними, придумали глупейшую моду: чуть не до самой зимы сидят в своих замках, вот тут и практика, – ни одной, как и грех, нет!..

– А я на днях встретил графиню Мирабель, разве она не ваша клиентка?

– Графиня Мирабель! – воскликнул в каком-то ужасе доктор: – ох, не говорите вы мне о ней, это какая-то помешанная, истеричная.

– В чем же дело… В чем же дело?

– Да посудите сами: приезжает к ней одна её родственница из России, жена адвоката, но богатая, очень богатая и заболевает… Посылают за мной… Я сразу понял в чем дело – столбняк и нервный удар… Очень редкий случай… без малейшей надежды на выздоровление… Для очищения совести, прошу созвать консилиум, зову господина Бреви и Дюбуа… Дюбуа сам не едет, присылает какого-то ассистента, новатора-неуча, какого-то выскочку… Начинает спорить, спорить со мной и господином Бреви о диагнозе… Мальчишка! Но спор продолжался не долго… Пациентка умерла на наших руках, и я хорошо мог констатировать «тетанис» [Тетанус, тетаническое мышечное сокращение – состояние длительного сокращения, непрерывного напряжения мышцы], всегда бывающий при нервном ударе… а он еще смел сказать… мальчишка!.. Но, нет, вы подумайте, что сделала графиня: она открыто и громко кричала, что это отравление… поймите, отравление!! И что же вы думаете, этот мальчишка, этот недоученный докторишка, этот молокосос, осмелился ей поддакивать, и не мудрено – у Дюбуа все выходят такие неучи…

Доктор обмахивался платком? он был очень мрачен.

Но позвольте, дорогой господин Пельтье, вы сами не могли ли заметить каких-либо следов отравления?.. – спросил комиссар.

– По этому вопросу узнаю полицейского! – уже шутил доктор. – Нет, пусть ваша судейская совесть спит спокойно – ни малейших, добрейший господин Фигье.

– Вы это говорите о признаках общеизвестных ядов… но допустив, что есть много растительных ядов, действие которых не исследовано…

– Вы говорите, мой друг, слово в слово, что молол этот ученик достойнейшего господина Дюбуа… Таинственное; отравление неизвестным ядом!.. Это, друг мой, годно только в романы Габорио, да в рассказы из индейской жизни пресловутого Жаколио!..

– Но, ведь, говорят, у русских есть совершенно неизвестные в медицине яды!.. – решился заметить комиссар.

– В таком случае, зовите этих русских докторов, этих киргизов, этих казаков, чтобы они делали диагноз, чтобы определяли… Я француз, я доктор медицины парижского факультета, и не знаю никаких этих киргизских и казацких ядов – это не более, как бредни старых баб!..

Доктор был сильно взволнован. Ему казалось, что не доверяют его диагнозу, а он был очень самолюбив.

– Но ведь были же признаки, по которым этот третий доктор предполагал отравление? – переспросил комиссар.

– Не доктор! Не доктор!.. А недоучившийся мальчишка, шарлатан, фокусник!.. Утверждал, что труп начинает чернеть… В глазах у него чернело… Я нарочно на другой день заезжал… Труп как труп… Все вздор и враки.

– Еще один вопрос, дорогой доктор… Как фамилия того юного ученика Гиппократа… уж не Камалта ли?

– Какое… какой-то Грунно… Идиот… недоуч… А зачем вам знать?

– А затем, чтобы не вызвать подобного пессимиста экспертом, если случится, – отвечал с улыбкой комиссар.

Он теперь знал достаточно, и если не был вполне уверен в отравлении, то начинал сильно сомневаться. Доктор Пельтье был известен ему давно, за человека крайне упрямого, и дикого рутинера [Рутинер, (книжн. неодобрит.). Человек, следующий установившемуся шаблону, рутине. Неисправимый]… Но за то у него был прекрасный повар и отличный погреб!..

Неприятный разговор больше не поднимался, и доктор, снова войдя в роль радушного хозяина, угостил гостя роскошным обедом и хорошей бутылкой вина.

Около семи часов, справившись в первой же аптеке об адресе доктора Грунно, ассистента доктора Дюбуа, комиссар звонил у его дверей, и получив ответ, что доктор вышел, но скоро вернется, оставил ему свою карточку с адресом бюро и надписал карандашом «к больному».

Ровно в восемь часов слуга доложил о приходе господина Гульда и комиссар, только что объяснившийся со своими агентами, приказал ввести его в соседнюю комнату, составлявшую собственный кабинет.

– Ну, что, какие новости? Узнали ли вы что-либо? – быстро спросил американец, обращаясь к входящему комиссару.

– Почти ничего… Клюверс в Париже… Ребенок умершей мадемуазель Голубцовой пока на руках графини, но что самое важное, я сейчас был у доктора, который лечил покойную. Он положительно уверяет, что отравления не было и отвергает с таким жаром, что я возымел подозрения…

– Ну и что же? – перебил господин Гульд.

– И пригласил к себе ассистента господин Дюбуа, который был на консилиуме!.. Я его жду с минуты на минуту…

– Но позвольте, какой болезнью, предполагает господин Пельтье, умерла мадемуазель Голубцова?

– Нервным ударом… столбняк… Потом тетанис и смерть!..

– Не говорил ли доктор, что труп чернел? – пытливо спросил Гульд.

– Да, он говорил, что этот симптом заметил один из докторов, но что он на следующее утро осматривая труп и нашел его вполне нормальным…

Раздавшийся в это время звонок прервал разговор. Комиссар тотчас вышел и скоро вернулся с молодым человеком большего роста, с всклокоченной шевелюрой, в очках и с докторским набором под мышкой.

– Это пациент? – спросил он грубо, обращаясь к комиссару и показывая на господина Гульда.

– Почти, – отозвался не без улыбки Фигье.

– Я вас не понимаю? Говорите ясней, – настаивал доктор.

– Он и я – мы оба хотим спросить у вас совета в одном очень щекотливом деле…

– От щекотливых увольте… Я лечу только там, где диагнозы верно поставлены, – грубо отозвался доктор.

«Российский нигилист», – подумал Гульд.

– Что же вам от меня угодно. Я вас слушаю, и предупреждаю, у меня время и мало, и дорого.

– Дело вот в чем, – начал комиссар: – вы, как я слышал, лечили одну русскую, которая умерла в доме графини Мирабель.

– Лечил? – воскликнул доктор. – Нет, вы ошибаетесь, я был призван констатировать агонию и присутствовать при смерти!..

– Мы оба принимаем большое участие в судьбе покойной и обращаемся к вам с убедительнейшей просьбой сообщить нам, какой болезнью умерла пациентка?

– Об этом извольте справиться у светил науки, высокочтимого доктора Пельтье и глубокопочитаемого доктора господина Бреви. Они ставили диагноз. Им лучше знать…

– Но нам весьма важно знать ваше мнение, господин доктор… – сказал американец. – Мы верим вам гораздо больше, чем вашим рутинерам-коллегам… Что это была за болезнь?

– Тут не было болезни… Тут было или убийство, или самоубийство!.. – воскликнул доктор.

– И вы уверены в этом?.. – спросил комиссар.

– Если бы я был уверен в этом, как в том, что теперь стою пред вами, мое донесение было уже у господина прокурора республики.

– В чем же заключается ваше сомнение? – быстро спросил господин Гульд.

– В том, что, ясно видя следы отравления каким-то таинственным ядом, я не могу определить, которым оно произведено… Симптомы так новы, что я окончательно потерял нить… особенно один…

– Почернение конечностей, не правда ли? – спросил господин Гульд.

– Вы почем знаете? – вскакивая с места, воскликнул доктор. – Да, да, я именно констатировал полное почернение конечностей, и даже рук до локтя. Но утром уже этого признака не было, и я не решился беспокоить господин прокурора, тем более, что дом, в котором жила покойная, так далеки от возможности подозрения!

– Вы говорите, – перебил его американец: – что труп и сначала почернел, а потом опять принял свой вид и что вы не можете определить, каким ядом это может быть произведено… Я вам скажу, что это за яд – это иссык-кульский корешок… Он производит именно эти симптомы…

– О, я дорого дал бы, чтобы иметь хотя грамм этого вещества, о котором читал только в медицинских газетах.

– Вот больше чем пять граммов корешка, – сказал господин Гульд, подавая доктору небольшую скляночку: – сделайте исследование – сверьтесь… и убедитесь.

– Откуда у вас этот яд? – быстро спросил комиссар.

– Я уже имел честь объяснять вам, что я долго жил в Сибири, – ответил господин Гульд.

Глава IV

Атаман

– И вы сами видели действие этого яда? – быстро спросил Фигье.

– К сожалению, видел и неоднократно, – проговорил американец.

– В таком случае, будьте любезны объяснить, чем, то есть какими именно признаками отличается оно от отравления другими растительными ядами.

– Я не доктор и сравнительных исследований не производил, – отвечал господин Гульд: – одно могу сказать, что отравление корешком очень похоже на столбняк или нервный удар, а во-вторых, что смерть всегда наступает при полном окоченении членов.

– То есть при тетанисе, хотите вы сказать? – поправил доктор.

– Да, доктора именно так называют это состояние…

– В таком случае, я присоединяюсь к мнению господин доктора, что здесь было отравление… Химический анализ подтвердит наши подозрения, и тогда…

– Увы, господин комиссар, никакой анализ ничего не откроет – иссык-кульский корешок не оставляет следов, – печально сказал Гульд.

– Быть не может, – живо воскликнул доктор: – наука так ушла вперед, а спектральный анализ открывает ничтожнейшие следы…

– Все это может быть, когда вы знаете, что вы ищете, но тут вся медицина и химия будет в лесу… Ученые еще не уверены, что даже этот яд существует! – возразил американец.

– Я произведу сравнительные опыты с тем количеством, которое вы мне дали, – сказал доктор; – и тогда…

– Тогда будет уже поздно, – возразил комиссар: – завтра похороны – ждут только приезда мужа, а вы знаете, как неудобно при одном подозрении приступать к разрытию могил.

– Что же делать в таком случае? – спросил доктор.

– Я советую вам, как вы сказали, пока заняться сравнительными опытами, – отвечал комиссар, обращаясь к доктору: – чтобы, в случае надобности, констатировать факт, а мы, со своей стороны, будем продолжать поиски виновных.

– Вы думаете, здесь не самоубийство, а преступление? – быстро спросил доктор.

– Уверен, и постараюсь доказать это! – с уверенностью отвечал комиссар: – да, кстати, я сейчас узнаю, исполнен ли мой приказ, относительно ареста одной личности.

Он позвонил.

– Вернулся ли Вильбуа? – спросил он у явившегося на зов агента.

– Несколько минут назад, вместе с арестованным, господин комиссар.

– Где же они?

– В главном бюро.

Комиссар кивнул головой. Агент удалился.

– Я должен вас оставить, господа, на несколько минут, – сказал хозяин, поднимаясь с места: – впрочем, если хотите, вы можете отсюда слушать наш разговор, я не совсем плотно закрою дверь.

С этими словами комиссар направился к дверям своего бюро, помещавшегося рядом с кабинетом, там его уже ждал агент Вильбуа с арестованным слугой графини Мирабель.

Сев к письменному столу и повернув рефлектор лампы так, чтобы свет падал прямо на лицо арестованного, комиссар обратился к нему с вопросом о личности и так далее.

– Прежде всего, – отвечал тот нахально, на ломанном французском языке: – по какому праву арестовали вы меня, русского, мои бумаги в порядке, я служу у графини Мирабель. Это, кажется, может служить достаточной гарантией?

– Имя, фамилия, откуда родом, – сурово повторил свой вопрос комиссар.

– Леонтий Степанов, родом из Москвы, мещанин. Что еще угодно?

– Были под судом? – записав показание, продолжал допрос господин Фигье.

– Не был! – слегка задержавшись, отвечал тот.

– Давно ли на службе у графини? В какой должности? По чьей рекомендации поступили?

– Полгода. Служу при столе. Прочел публикацию о вызове русского лакея и сам явился.

– С аттестатами? От кого?

– От генерала Карцева и князя Черкасского.

– Собственной фабрикации? – всматриваясь прямо в глаза допрашиваемому, спросил неожиданно комиссар.

– Помилуйте, что вы? – заговорил тот, но в голосе не слышалось больше дерзкой самоуверенности.

– Хорошо, мы наведем справки!.. Еще вопрос: куда посылала вас сегодня утром, около девяти часов, графиня Мирабель?

– С письмом к маркизе де Брион…

– И больше никуда?

– Никуда, я проходил всего меньше часа.

– Подумайте хорошенько, не заходили ли вы еще куда по дороге? – настаивал комиссар. – Может, быть вспомните?

– Никуда, могу вас уверить!.. – лицо подсудимого побледнело.

– Подумайте, может быть, вспомните.

– Допустим даже и так, если я и заходил по своим делам, то кому какое дело?.. Я вовремя вернулся. Думаю, тут нет преступления.

– Очень может быть, важен факт. По дороге к маркизе де Бофор вы заходили… к кому же? Потрудитесь ответить?

– Думаю, что об этом знать никому нет надобности, – путался арестованный: – допустите, что я заходил к своей знакомой и не желаю вовсе открывать её адреса.

– Прекрасно, я вас посажу на ночь в депо, может быть, вы к утру вспомните адрес.

– Но по какому праву вы можете меня арестовать? Разве меня обвиняют в каком-либо преступлении? Наконец арестуют так неожиданно в погребке… Я не успел даже предупредить ни мажордома, ни привратника, я могу потерять место – я буду жаловаться.

– Куда угодно, но до тех пор, пока вы мне не ответите на вопрос, я вас не выпущу из секретной, – решительно и строго сказал комиссар.

– Как вам угодно, я не скажу вам больше ничего.

Комиссар обратился к Вильбуа, со вниманием вслушивавшегося в допрос.

– Сержант! Вы отведете подозреваемого в № 3. Держать под самым строгим секретом и иначе, как по моему личному требованию, не приводить.

– Но позвольте, в чем же меня обвиняют? В чем? – протестовал Луи: – это несправедливо, я ни в чем не виноват.

– Вас обвиняют в таинственном посещении подозрительных личностей, что в связи с убийством – отравлением, может иметь для вас самые роковые последствия.

– Кто говорит, что она отравлена?! Не верьте ей этой, взбалмошной женщине… Графиня может говорить, что хочет… Доктор прямо говорит, что это был столбняк…

– Вы сами себя выдаете, – с улыбкой заметил следователь: – никто еще не обвинил вас в отравлении этой русской, скоропостижно умершей в доме графини, а вы спешите оправдываться!

Луи, или, вернее, Васька Шило – это был он – крайне сконфузился. Он понял, что попался в ловушку и всеми силами старался доказать, почему он заговорил об умершей в их доме мадемуазель Голубцовой, но волнение выдавало его. Он поминутно должен был опускать глаза, боясь встретиться с взором комиссара.

Проницательным взглядом господин Фигье заметил, что арестованный два раза подносил руку к карману жилета, словно опасаясь за что-то, находящееся там.

– Ну, теперь, я надеюсь, что вы ответите, где вы были по дороге к маркизе де Брион?

– Я ничего не имею добавить, – совладав с собой, отвечал Луи.

– В таком случае ведите его, Вильбуа, со всеми предосторожностями. Последнее слово комиссар подчеркнул.

Вильбуа чуть заметным кивком головы показал комиссару, что он понял намек и, взяв за плечо арестованного, направился с ним в первую приемную, где всегда дежурило несколько агентов. Едва вступив в эту комнату, он сделал какой-то знак двум рядом сидевшим агентам; те мигом бросились к нему на помощь и стали по обе стороны арестованного. Было как раз время, рука Луи уже была в жилетном кармане, и он незаметно хотел бросить на пол какой-то маленький сверточек, но ловкий агент был быстрее кошки: он ловко схватил его руку и пакетик замер в его кулаке.

– С поличным! – крикнул он весело: – смотрите, – и он, с силой разогнув пальцы Луи, вытащил из них маленькую китайскую деревянную коробочку. – Это надо показать господин комиссару.

Арестованный побледнел.

– Показывайте… Я хотел принять лекарство от кашля, – оправдывался он.

– Что же, примите, – отвечал находчиво Вильбуа и поднес коробочку прямо к лицу арестованного.

Тот инстинктивно отшатнулся в сторону.

– Ага, брат, хорошо же твое лекарство! – воскликнул, сержант. – Вот уже доктор разберет…

– Подержите-ка его здесь, товарищи, да поищите-ка хорошенько, не найдется ли при нем еще чего-либо.

Сержанты начали обыск, но долго все их поиски оставались тщетными, ни одному из них не пришло на ум поглядеть под подкладкой жилета. Там оказалась узенькая довольно длинная бумажка с печатным текстом и несколькими строками, вписанными чернилами.

– А вот «чек», да на какую сумму! – воскликнул Вильбуа, рассматривая найденное. – Чек на Ротшильда в пятьдесят тысяч франков… От имени какого-то Морица Ленуара и только от сегодняшнего числа.

– Браво!.. Вот и разгадка, – воскликнул комиссар, когда вернувшийся Вильбуа доложил ему о результате обыска. – Введите-ка его сюда, я предложу ему еще парочку вопросов.

– Ну, любезный, – начал он, обращаясь к Луи: – теперь я понимаю, что неприятно сообщать адреса людей, дающих по пятьдесят тысяч франков в подарок, но мы и без вас его знаем… Парк Монсо, № 43, не так ли?..

Казалось, теперь, когда чек был отобран, негодяй окончательно потерял присутствие духа…

– Ну да, ну да, я заходил к господину Ленуару, который был мне должен эту сумму. Я получил ее и не хотел говорить никому, чтобы ее у меня не украли.

– Постойте, точно ли тот, кто заплатил вам эту сумму, носит фамилию Ленуар?

– Разве может быть какое сомнение… вы видите, и чек подписан этим именем.

– Все это прекрасно, но вспомните, не называется ли этот человек, так благородно уплачивающий свои долги, еще каким-либо именем, подумайте? Вспомните?

Арестованный несколько секунд соображал что-то.

– Нет! – воскликнул он решительно: – более вы от меня ни слова не добьетесь… Делайте что хотите, в моих поступках нет ничего предосудительного… Я получил свой долг, не хотел, чтобы знали о моих деньгах люди графини, вот причина моей таинственной поездки… Вы не имеете никакого повода и права арестовать меня, я буду жаловаться русскому консулу, мои бумаги в порядке!..

Никто не ответил на слова арестованного. Комиссар приказал агентам только еще больше следить за ним, и направился в свой кабинет, где его давно с нетерпением ждали доктор и незнакомец американец. Они слышали дословно весь допрос.

– Вот все, что мне удалось найти при обыске, – сказал комиссар, показывая коробочку и чек. – Ответы негодяя так определительны, что я, право, боюсь брать на себя риск его арестовывать… Чек вполне формальный, что же касается до этой коробки, он говорит, что в ней лекарство от кашля.

– Это тот же самый корешок, только в раздробленном виде, я узнаю его слабый, но характерный запах, – воскликнул американец.

– Но ваши слова, ваше голословное заявление не могут иметь для меня никакого значения, если они не подкреплены фактами. – Еще раз говорю, я затрудняюсь задержать этого негодяя, хотя сам почти уверен, что у него на совести преступление.

– И вы решаетесь его выпустить? – озабоченно спросил американец.

– Без всякого сомнения, у меня есть начальство. Он может жаловаться.

– Умоляю вас, в таком случае, прежде чем вы дадите ему свободу, позвольте мне сказать ему несколько слов при вас хотя бы.

Комиссар замялся. Подобное требование было не в его правилах, но он решил.

– Извольте, – проговорил он: – делаю для вас исключение, – и ввел американца в свое бюро. Подсудимый по-прежнему стоял перед письменным столом и рефлектор бросал сильный свет на его фигуру, оставляя всю комнату в полумраке.

Подойдя к столу, американец в упор взглянул на арестованного и при этом повернул рефлектор на себя.

– Узнаешь ли меня, Васька Шило? – спросил он строго, – Атаман! Василий Васильевич! – в каком-то безотчетном ужасе воскликнул негодяй и, закрывая лицо, повалился на колени.

Глава V

Чековая книжка

В богатейшем кабинете, обставленном всей роскошью, доступной миллионеру, который не знает куда девать свои деньги, в дорогом бархатном халате на черном собольем меху сидел человек лет пятидесяти и курил дорогую регалию [Здесь – кубинская сигара].

Это и был сам Казимир Клюверс, сто раз миллионер, золотопромышленник, единственный наследник Карзановских миллионов.

– Странное дело, – говорил он сам с собой: – сейчас только я заезжал к Валери, она еще не имеет никаких известий о Голубцове… Неужели же он разлюбил ее?.. А девчонка ничего… Будь немного посвежее, стоило бы поухаживать… Эта Хеночка мне страх надоела… Только ноет и плачет, и капризничает, терпеть не могу таких… Вот если бы отделаться, полмиллиона бы не пожалел!..

В это время в дверь послышался легкий стук и тотчас же на пороге показалась высокая, стройная девушка или женщина ослепительной красоты. Её лицо носило отпечаток той юной, полудетской прелести, которая так привлекает на английских кипсеках [Роскошное издание гравюр, рисунков, преим. женских головок, иногда с текстом]. Длинные, черные ресницы полузакрывали её большие темно-серые глаза, а волосы, густые, непокорные, так и выбивались из-под большого черепахового гребня.

– Мне скучно, мой дорогой, – протянула она с тем капризным выражением, которое употребляют изнеженные дети.

– Если хочешь кататься, вели запрячь викторию, или прикажи оседлать лошадь… Чарли поедет с тобой…

– Мне скучно… Я не хочу кататься… Мне скучно! – тем же тоном продолжала красавица.

– Поезжай в оперу, поезжай в концерт, – отвечал он рассеянно.

– Все поезжай да поезжай, почему же не поедем?! Мне скучно одной, пойми, мне скучно одной!..

– Чем же я виноват, что у меня дела, дела и дела!..

– Дела, дела и дела! – передразнила она, надула губки и села к окошку. – Я хочу ехать в цирк. Поедем дорогой вместе!

– Я уже сказал, что не могу ехать эти дни, я очень занят, – твердо отвечал Клюверс.

– Но ведь я не могу же ехать одна.

– Я давно уже предлагал тебе взять компаньонку.

– То есть гувернантку. Ни за что на свете! Я итак от них убежала! Я хочу ехать в цирк! – тем же тоном капризного ребенка окончила она свою фразу.

– Кто же тебя держит, Хена! Пошли взять ложу и поезжай!..

Долго еще капризничала молодая девушка, то говоря, что ей скучно, то, что не хочет ехать одна, и совсем разозлила Клюверса. Он вспылил и вышел из кабинета, хлопнув дверью. Этого только, казалось, и нужно было молодой девушке. Она быстро подошла к его письменному столу и, вынув из кармана ключ, осмотрелась и отперла ящик. В нем лежало больше дюжины чековых книжек в различных обложках. Быстро выбрав одну из них, лежавшую почти снизу, она сунула ее в карман, заперла ящик и села на прежнее место. Черты её лица снова приняли то же детски капризное выражение. Чрез несколько минут вернулся Клюверс… Войдя, он окинул комнату подозрительным взглядом, но увидев, что на столе все в порядке, а молодую девушку в том же положении, в каком он ее оставил, подошел к ней, поцеловал в голову и вложил в руки свернутый в трубочку банковый билет…

– Поезжай, моя радость, сегодня в цирк… Вот тебе, вместо бинокля!

– Ни за что не поеду одна!.. Ни за что не поеду одна! И этого мне не надо! Билет полетел на пол…

– Ну, вот что, Хена, я куплю тебе завтра те самые бриллиантовые серьги, которые тебе так нравились у Фромана.

– Зачем же завтра, почему не сегодня? – с улыбкой отвечала Хена…

– Ну, изволь, изволь, поедем в цирк, я поеду вместе с тобой и куплю серьги, – согласился Клюверс, который, вероятно, имел свои цели не сердить красавицу…

– Милый, дорогой – пожалуйста, но еще одну просьбу… Когда ты завезешь меня в цирк… зайди хотя на секунду со мной в ложу. Хотя на одну секунду…

– Но зачем же?..

– Чтобы видели, что я вхожу с тобой, с тобой, которого знает весь Париж!

Клюверс дал слово и через два часа они ехали в роскошном купе по дороге к цирку.

Цирк был полон. Ложи сияли роскошью дамских туалетов, а избранное общество записных спортсменов толпилось в проходах, ведущих к конюшням. Среди них шмыгали уже совсем одетые артисты, клоуны, вымазанные мукой, гимнасты, затянутые в трико, и воздушные феи в коротеньких юбочках и с цветами на голове.

Представление еще не начиналось, когда Клюверс с своей красавицей Хеной вошел в залу. Проходя мимо целого ряда лож, он поминутно раскланивался со знакомыми из высшего общества, которых у него было без числа. Он крайне редко появлялся в обществе женщин и потому не мудрено, что десятки биноклей направились на его спутницу, которая в дорогом и роскошном туалете, с блестящими солитерами в ушах, казалась еще прекраснее, чем дома.

Пробравшись в свою ложу, бывшую последней слева, то есть рядом с директорской, Клюверс посадил свою даму, подал ей бинокль, афишу, сказал несколько слов и хотел удалиться, но Хена удержала его, и он должен был, чтобы не нарушить приличия, просидеть в ложе первое отделение. Казалось, красавица была вполне удовлетворена, она не настаивала более, и в антракте Клюверс удалился.

С уходом Клюверса молодая женщина почувствовала себя как будто свободнее. Она быстро окинула взглядом арену, публику и пристально стала вглядываться, сквозь бинокль, в густую толпу молодежи, толпившейся у входа в конюшню. Несколько раз она капризно опускала бинокль, протирала стекла и вновь всматривалась. Вдруг чуть заметная улыбка мелькнула на её губах. Она узнала того, кого искала, и с этой минуты, вполне успокоенная, положила бинокль как ненужный.

Рядом с литерной ложей, занимаемой молоденькой красавицей, находилась, как мы уже говорили, директорская ложа. В начале спектакля она была совершенно пуста и только после антракта в ней появились две личности, очевидно, принадлежащие или к персоналу цирка, или к администрации. Один был высокого роста, атлетически сложенный мужчина, с чрезвычайно добрым и симпатичным лицом, другая же была наша знакомая, мисс Эдварс, эквилибристка, из Америки, которую мы уже встретили в Гранд отеле.

Весело болтая, молодая девушка рассеянно оглядывала публику и ложи, и вдруг вздрогнула. Удивленный взгляд её так и замер на мисс Хене, сидевшей всего шагах в трех от неё.

– Она, она, сестра Хена!.. – мелькнуло в её голове, и молодая эквилибристка инстинктивно откинулась за драпировку ложи. Но уже было поздно – молодая красавица ее заметила, узнала и лицо её сначала вспыхнуло, потом покрылось мертвой бледностью… Она закрыла лицо веером, просидела еще несколько минут и, быстро собрав вещи, разложенные по креслам ложи, пошла к выходу.

Это движение не ускользнуло от мисс Эдварс. Она также поспешно вышла из своей ложи и по коридору чуть не побежала к выходу. У самых дверей она догнала Хену и положила руку на её плечо.

– Хена, сестра! – с чувством сказала она. – Неужели ты меня не узнала? Куда же ты бежишь…

– Не здесь, не здесь… здесь тысячи глаз! – отвечала та со слезами в голосе.

– Так поедем ко мне… Едем ко мне! – убеждала мисс Эдварс.

Хена хотела сопротивляться, отговариваться, но Эдварс, быстрая и ловкая, почти насильно свела ее с крыльца, посадила в съемный фиакр, крикнула адрес, и карета покатилась.

– Не презирай, не презирай! – были первые слова, которые произнесла Хена, оставшись наедине с артисткой. – Не презирай!..

– Да за что же, за что же, дорогая сестра? – допытывалась та, но, кроме, рыданий ей ничего не удалось добиться от красавицы. Наконец, экипаж остановился, и обе женщины быстро побежали по лестницам Гранд отеля, стараясь, чтобы встречающиеся не заметили их расстроенных физиономий.

Наконец, они добрались до номера, занятого мисс Эдвардс. Дверь была закрыта, задвижка щелкнула и, давая полную волю своему чувству, Хена с громкими рыданиями бросилась на грудь сестры.

– Прости, пощади, не презирай! – слышалось у неё среди громких всхлипываний. – О, если бы ты знала! Если бы ты только знала!

Мисс Эдвардс утешала и успокаивала сколько могла сестру, дала, наконец, ей каких-то капель и усадила рядом с собой на низком и мягком диване.

– Ну что с тобой, что ты, что мама? Что Лотти? – быстро заговорила мисс Эдвардс, видя, что сестра успокоилась.

– Мама? Лотти? – чуть не вскрикнула Хена и снова заплакала. – Нет, лучше не спрашивай…

– Что… как! Я хочу знать, я хочу знать?.. Живы? Умерли?..

– Живы! Живые, но, Господи! Господи!

– Говори скорее, не терзай мою душу, что случилось?

– С тех пор, как ты ушла… Нет, нет, с тех пор, как тебя выгнал отчим… Ах, какой ужасный человек!.. У меня кровь стынет, как я только о нем вспомню… Нам житья не стало… Он все прожил… Все унес в заклад… Мы умирали с голоду… Лотти заболела… Он отвез меня как будто на место… Ах… нет, не говори, не спрашивай. Он продал меня… продал меня, как животное, как собаку?

– Это ужасно, это ужасно! – воскликнула мисс Эдвардс: – и ты, что же ты сделала?.. Что же ты сделала?

– Что я могла сделать в шестнадцать лет. Я ничего не понимала, ничего не сознавала, меня обставили роскошью, меня осыпали золотом, исполняли мои капризы… Но какой ценой, какой ценой! Боже мой, Боже мой!.. Стыдно, страшно вспомнить. О, как я ненавижу, как презираю этого человека, эту гадину на золотом мешке. Я готова сейчас, сейчас умереть, чтобы только отомстить ему за то, как он надругался над моей молодостью, над моей красотой.

– А мама, мама, где она, что с ней?.. – быстро переспросила мисс Эдварс.

– Целый год я не получала от неё писем… Не мудрено, она не знала, где я, не знала моего адреса. Все письма, которые я писала ей, были перехвачены моим злодеем… Моим тираном… Однажды, в цирке я встретила одного из старых знакомых, помнишь клоуна Биля, который, бывало, провожал тебя. Я просила его узнать о матушке, он написал… Она отвечала… То, что я узнала, до того ужасно, что у меня не хватает силы передать тебе. Пойми, пойми… Нашей бедной Лотти готовится та же участь… И я ничего не могу сделать, ничем не могу защитить бедную девочку!.. Но я решилась, я решилась, я убегу от него, я больше не вернусь в его золоченые палаты. Или я убью и его, и себя!

– Да кто же он такой? Откуда? Фамилия? – допытывалась старшая сестра.

– Клюверс… Поляк или русский, я не знаю, но человек, который не остановится ни перед каким преступлением! О, если бы я только могла, о если бы я только могла ему отомстить!

– Клюверс?! – переспросила сестра. – Знаешь, что, мне кажется, я могу тебе помочь отомстить этому человеку. Но прежде всего надо позаботиться обеспечить мать и сестру, Лотти. Скорей, скорей их адрес, у меня есть кое-какие заработки.

– Ну, нет, я тебе не позволю… Я гораздо богаче тебя, – возразила с горячностью Хена.

– Значит, твой Клюверс был щедр? Очень щедр?

– Скуп, как гарпагон [Гарпаго́н (фр. Harpagon) – главное действующее лицо театральной пьесы известного французского комедиографа Жан-Батиста Мольера в комедии «Скупой»], но… – она замялась: – со зверями становишься зверем. Я приняла свои меры.

– Что ты хочешь сказать, Хена? – с испугом воскликнула мисс Эдвардс.

– Вот его чековая книжка. Я могу вписать сюда хоть миллион, и он будет оплачен! – с торжеством отвечала Хена и вытащила из кармана чековую книжку.

– Он тебе подарил это? Он тебе подарил это? – быстро спросила старшая сестра.

Глава VI

В Лондоне

– Он? – Хена улыбнулась. – Он! Да пойми же ты, наконец, что я не более, как его бесправная рабыня, что у меня, кроме этих серег и нескольких безделушек, нет ничего ценного, что бросив его, я опять почти нищая!.. Но теперь!.. Я знаю, что я сделаю… Этими деньгами я спасу и мать, и сестру!..

– А сама, куда же ты сама скроешься? Тебя возьмут и осудят, как воровку! – в ужасе воскликнула мисс Эдвардс.

– О, я сумею убежать и спрятаться! Поверь, меня не найдут!.. Лондон велик, завтра я уже буду там…

– О, наивность! Да пойми, прежде чем ты вступишь на берег Англии, ты будешь арестована. Пойми ты, что такие люди, как Клюверс, мстительны, как дикари, что с его миллионами он всесилен!.. Хена, Хена, кто тебе забросил эту страшную мысль похищения! Пойми, ты губишь и себя, и меня, всех, кто теперь подаст тебе руку или поможет твоему побегу.

– Эллен! Ты старше меня, ты опытнее, я не знала на что решиться, я ни у кого не спрашивала, я ничего не говорила никому. Я могу, я еще могу вернуться и положить книжку на прежнее место. Научи меня, помоги, посоветуй! – я не знаю, что мне и делать!

Несколько секунд мисс Эдвардс стояла, в задумчивости, потом вдруг, словно осененная внезапной мыслью, быстро вышла из комнаты и через несколько минут, показавшихся Хене вечностью, вернулась назад в сопровождении высокого, плотного господина, которого мы уже видели в бюро комиссара под фамилией Гульда. Во время четырнадцати дневного переезда через океан, мисс Эдвардс познакомилась и чрезвычайно подружилась с этим бывалым человеком. Он, со своей стороны, платил ей горячим расположением и даже порой позволял себе журить ее за слишком большую экспансивность и порой необузданность выражений восторгов или горя.

Очевидно, он уже был посвящен в тайну сестры своей любимицы и, пожав ей просто, без церемонии, руку по-американски, проговорил решительно:

– Прежде всего, вам необходимо тотчас же вернуться домой, чтобы вашего отсутствия не заметили.

– Но что же я скажу насчет экипажа? – спросила Хена. – Ведь он ждал меня у подъезда.

Гульд посмотрел на часы.

– Позвольте вам заметить, что теперь только десять минут одиннадцатого, цирк никогда не кончает представления раньше половины одиннадцатого или даже одиннадцати часов, следовательно, взяв порядочный фиакр, вы еще можете поспеть к разъезду и сесть в собственный экипаж.

– Но я хочу быть с моей сестрой, я не хочу покидать её! – воскликнула Хена.

– Она может каждый день бывать у вас!

– Но как это? – переспросили в один голос сестры.

– Очень просто… У вас, вероятно, есть портниха, которая ходит к вам.

– Разумеется.

– Скажите, что вы ее сменили, или пригласили другую, вот и маска, под которой вашей сестре в любое время можно будет явиться к вам… Но только спешите, спешите, иначе будет трудно замаскировать ваше отсутствие.

– А чековую книжку? – быстро спросила Хена. – Что делать с ней?

– Если удастся, то верните на прежнее место, или же нет, то уничтожьте и не позже, как завтра! Сжечь, непременно сжечь в камине… когда нет никого!.. А пока позвольте-ка мне на минутку этот альбомчик. С этими словами Гульд взял из рук мисс Хены чековую книжку, тщательно осмотрел ее, и вынув ножичек из кармана, вырезал второй листок сверху у самого корешка…

– Что вы делаете? – с испугом воскликнули обе сестры.

– Добываю вам средства на жизнь… Ваш Клюверс такая гадина, с которой церемониться нечего… Его можно поразить только его же оружием, то есть деньгами… Это чек на лондонского Ротшильда, тут, значит, у него лежат самые крупные капиталы… добытые целым рядом преступлений… Верьте мне, я его знаю лучше вас, и его прошлую жизнь. Отнять у такой гадины миллион или другой, все равно, что вырвать у ядовитой змеи один или два зуба!.. Клянусь вам всем святым, он и преследовать не будет… Он не посмеет… Да вот вам лучшее доказательство, смотрите, что я сделаю, – и, взяв перо, Гульд написал на обороте первого чекового листка две строчки и расписался.

– Это на каком же языке – я ничего не понимаю! – воскликнула мисс Эдвардс…

– Это по-русски!.. Ведь мы с ним земляки!.. – улыбнулся Гульд: – а теперь скорей, скорей, в цирк… А этот листочек или оставьте у сестры, или вверьте мне… если не сомневаетесь…

– О нет, я ни за что не оставлю его у себя, я буду вечно бояться и трусить обыска!.. Ни за что… Оставьте его лучше у себя… – быстро предложила мисс Эдвардс.

– Но когда же мы увидимся?.. Ведь вам не попасть к нам в отель, а меня одну он пускает очень редко!

– Все, что будет нужно, я передам вам чрез мисс Эдвардс, и если бы случилось что-либо важное, то верьте моему слову, нет ни стены, ни замка, которые бы удержали меня!..

– Я вас боюсь?.. Вы так это страшно сказали? – проговорила, краснея, Хена.

– Когда-нибудь узнаете, а теперь до свиданья – старайтесь не выдать себя, – пожимая руку молодой девушки, говорил Гульд: – а билетик-то как же?

– Пусть остается у вас!.. – махнув рукой, отвечала Хена: – вы поклялись мне отмстить ему – мне больше ничего не надо. Сестра вам верит, и я тоже… до свидания.

Быстро побежали обе молодые девушки с лестницы отеля и чрез десять минут уже были возле цирка. Они приехали как раз вовремя. Публика густой массой шла из широко открытых дверей.

– До свидания! До завтра! – быстро шепнула Хена: – вот мой грум! – и, подойдя к арабчику, одетому в блестящую ливрею она дотронулась до его плеча. Тот вздрогнул от неожиданности и стал извиняться, что просмотрел барыню.

– Ничего, Бобби… я вышла из правого выхода, в главных дверях было слишком тесно.

Но Бобби уже не слыхал этих слов; он со всех ног бросился разыскивать экипаж, и через минуту Хена катила домой, полулежа в великолепном купе. Клюверса еще не было дома. Она хотела воспользоваться его отсутствием и положить книжку на прежнее место, но двери кабинета, составлявшего как бы отдельную от всего дома несгораемую кассу, были заперты. Приходилось отложить исполнение до другого раза.

Между тем, американец, получив чек, тотчас после отъезда обеих сестер бросился к расписанию поездов, висевшему в конторе.

Последний поезд в Лондон уходил в 11 часов 20 минут. Не переодеваясь, не сказав даже никому в отеле, что он уезжает, американец со спокойным видом человека, идущего гулять, вышел на бульвар и велел отвезти себя на станцию западной дороги. По пути он заехал в магазин дорожных вещей и купил плед и небольшой сак. С этим ручным багажом, полчаса спустя, он садился в купе первого класса отходящего в Лондон поезда и через пять минут уже мчался, с быстротой 80 километров в час, по направлению к Кале.

Ровно в десять часов, в контору банка Ротшильд, на Сити, входил господин, в котором можно было заметить, только отдаленное сходство с господином Гульдом. Это был старик высокого роста, с почти седой бородой, в темных золотых очках. И тон, и манера держаться были настоящего, чистокровного янки, и янки, высоко себя ставящего.

Подойдя к контрольному кассиру, он достал из туго набитого банковыми билетами бумажника чек Клюверса и небрежно подал его кассиру. Тот мельком, взглянул на него, и в ту же секунду перенес взгляд на владельца, и снова углубился в рассматривание чека. Даже в таком громадном учреждении, как банк Ротшильда, подобные чеки были очень редкими.

– Пятьдесят тысяч фунтов? – переспросил он.

– Совершенно верно! – отвечал флегматически американец.

– Потрудитесь подождать, я сейчас справлюсь в книгах, почтительно проговорил контролер и, достав алфавитную книгу, нашел фамилию Клюверса и взглянул на его баланс…

– Извините, что я вас задерживаю, – продолжал он: – но мне необходимо показать заведующему чеками.

– Разве вклада не хватает?! – с улыбкой переспросил Гульд, хотя ему на душе было очень скверно: он боялся, не перехватил ли он цифру чека.

– О, нет, кредит господин Клюверса у нас неограниченный, что для таких крупных чеков есть особые правила.

– Крайне сожалею, что согласился принять от господин Клюверса, вместо банковых билетов, ваш чек… вперед буду осторожней… говорил, уже с оттенком досады американец, у которого отлегло от сердца при известии, что вклада Клюверса хватит с избытком погасить чек.

Через минуту контролер возвратился. За ним шел небольшого роста, седенький старичок еврейского типа, с его чеком в руке.

– Это вы, милостивый государь, владелец чека в миллион двести пятьдесят тысяч франков? – спросил он, любезно улыбаясь: – признаюсь, мне почти никогда не случалось получать подобного чека, позвольте узнать вашу фамилию.

– Ионафан Ольборн Юниор из Бостона… к вашим услугам. Прикажете предъявить бумаги?

– О, что вы, что вы, подобный чек – лучший паспорт, хотя он безымянный! Очень приятно познакомиться… Господин Натансон, заведующий отделением текущих счетов… – Еврейчик протянул руку. – Господин Браун, потрудитесь выдать немедленно! – обратился он к кассиру. – Извините, господин Ольборн, что мы вас задержали, почтительно обратился он к американцу, еще раз пожал ему руку и ушел в свой кабинет.

– Чем прикажете, золотом или билетами? – спросил кассир.

– Билетами и самыми крупными… Я имею привычку возить всегда деньги при себе.

– Похвальная привычка, но несколько опасная, – заметил кассир.

– Как так?

– Очень просто… В Лондоне злодеи следят за каждым капиталистом, и, не смотря на все усилия полиции, ограбления часты…

– О, в таком случае, я не беспокоюсь… Мы, американцы, люди практические, – улыбнулся американец.

Счет денег занял несколько минут, и пятьдесят билетов, по тысяче фунтов каждый, скоро были рассованы по глубоким карманам. Господин Ольборн застегнул теплое пальто, поднял воротник и, поклонившись кассиру и контролеру, медленно вышел из конторы.

Пройдя наугад несколько сот шагов, по первой попавшейся улице, он увидел пеструю вывеску цирюльника третьего разбора.

Войдя в лавочку, он бросил на прилавок монету в шесть пенсов и показал на бороду.

– Cutt oll! – сказал он на ломанном английском языке.

Цирюльник принялся за дело, и через несколько минут из его полутемной лавочки выходил человек лет тридцати пяти, тщательно выбритый, с лицом актера, или квакера и без очков. В нем не было ни малейшего сходства ни с господином Гульдом, ни с сером Ольборном, зато явилось другое, более отдаленное сходство – с Паратовым – одной из личностей, под которой являлся некогда в Петербурге знаменитый атаман, сосланный на вечную каторгу на Сахалин – Василий Рубцов.

Глава VII

Фонограмма

Только через день, и то вечером, успев, как и в первый раз выгнать капризами Клюверса из кабинета, сумела мисс Хена сунуть ему в стол чековую книжку. На этот раз, чтобы скрыть еще больше свою игру, красавица, после успешного выполнения плана, как бы продолжая капризничать, разразилась истерикой, и Клюверс, страшно ненавидевший женские сцены и вообще плач, вернулся в кабинет и разразился несколькими угрозами и дерзостями. Воспоследовала бурная сцена, после которой Хена, вне себя выбежала из его кабинета, пробежала в свои комнаты, заперлась, и когда Клюверс, решившийся, (для вида придравшись к этой сцене), разорвать отношения с Хеной, постучался к ней, к нему вышла только камеристка и объявила, что барыня велела запрячь купе и выехала кататься.

– Как, вечером – и кататься? Смотрите, льет дождь, – возразил Клюверс.

Мадам мне ничего не сказала… Она надела манто и уехала.

Клюверс хлопнул дверью и пошел в свой кабинет.

– Письмо вашему превосходительству, – доложил камердинер (Клюверс называл себя генералом), подавая на серебряном блюде письмо.

– От кого? – переспросил миллионер.

– От её превосходительства. Джили ездил с барыней и привез.

Клюверс сорвал конверт. Предчувствие чего-то скверного заставляло дрожать его руки.

«Милостивый государь – так начиналось письмо. – После вашего безобразного поступка со мной, я больше ни минуты не желаю оставаться в вашем доме. Оставляю вам на память тряпки и мои грошовые безделушки. Они могут пригодиться для другой женщины, способной из-за денег выслушивать дерзости и упреки! X.»

«Отставка в полной форме, – подумал чуть не вслух Клюверс и улыбнулся. – Она предупредительна… Завтра я бы сам предложил ей тоже»…

– Барыня не вернется ни сегодня, ни завтра, она уехала в Англию, к больной матери. Скажи камеристке, чтобы она убрала и привела в порядок все вещи, она за них отвечает, – совершенно успокоенный, приказывал Клюверс, не хотевший, чтобы прислуга знала пока о побеге хозяйки. Мисс Хена ему давно уже надоела, но он щадил ее из боязни, что она может сильно повредить ему в парижском свете, где он имел неосторожность несколько раз с ней показываться. В последнее время, уехав из Англии, вследствие двух скандальных процессов, которые едва мог потушить деньгами, Клюверс обосновался в Париже и ни за что бы, по доброй охоте, не променял этот город на какой-либо другой.

Он в душе радовался этому разрыву, но все-таки какое-то беспокойное чувство заставляло его просыпаться несколько раз в течение этой ночи.

Рано поутру, когда одетый, по обыкновению, в свой халат на собольем меху, он сидел за чаем с газетой в руках, в комнату вошел дворецкий. В руках у него был продолговатый ящичек, вершков шести[26,6 см.] в длину.

– Посылка вашему превосходительству, – доложил он по-русски.

– Откуда? Что такое?

– Не могу знать, она запечатана.

– Кто принес?

– Посыльный передал ящик привратнику и удалился, не сказав ни слова.

В то же мгновение дикая, фантастическая мысль охватила Клюверса. Он быстро вскочил со своего места и кинулся в дверь.

– Уйди, уйди отсюда! Это адская машина! Меня хотят убить! – кричал он не своим голосом.

– Помилуйте, ваше превосходительство, да в ней и полуфунта весу нет, – успокаивал его дворецкий: – тут какая-нибудь игрушка! Я узнал эти ящики, их делают оптики для подарков на Пасху, с микроскопами, циркулями, карандашами,

– Ну, если не боишься, открой, а я ближе не подойду, – отвечал успокоенный Клюверс.

Дворецкий, человек очень неглупый, а главное, чрезвычайно любопытный, осторожно развязал ящичек, открыл крышку и вынул предмет, завернутый в шелковую, мягкую бумагу.

– Клянусь Богом, это восковая свечка! – воскликнул он, развертывая странный предмет, имевший вид и форму свечи, только большего размера. – Только здесь, вместо фитиля, четырёхугольное отверстие… сквозь… Странное что-то? Никогда, ничего подобного не видал!..

Видя безопасность и безвредность присланного предмета. Клюверс подошел к ящичку и долго с интересом рассматривал любопытный предмет. Цилиндр был из полированного, белого воска и обведен, в виде мельчайшей и тесной спирали, целым рядом микроскопических черточек и точек.

– Чёрт знает, что такое, хоть убей, не пойму! – воскликнул он, кладя бережно цилиндр на бумагу.

– А вот, кажется, и разгадка, – ответил дворецкий и вынув билетик, лежавший на дне ящика, подал Клюверсу.

«Присланное называется фонограмма.

За объяснением обратитесь к первому хорошему оптику.

Советую поспешить».

Это были слова, начертанные по-русски на карточке и приведшие миллионера в крайнее изумление.

– Хорошо, ступай, ты больше мне не нужен! – проговорил он, обращаясь к камердинеру: – ты можешь оставить это здесь, я знаю, что это такое… Ступай и прикажи запрячь мне купе.

Как человек с замаранным прошлым и опасениями за будущее, Клюверс был мнителен и подозрителен донельзя. Посылка таинственного предмета взволновала его. Он что-то слышал и читал о новом изобретении Эдисона, но не обратил тогда на него особенного внимания, и вот теперь, с ящиком в кармане, он отправился к господину Бавари, известнейшему оптику и специалисту по электричеству, устраивавшему у него в доме телеграфы, телефоны и электрическое освещение.

Француз встретил его с низкими поклонами. Клюверс был клиент, каких немного. Миллионер тотчас же обратился к делу и вынул странный предмет из ящика,