Читать онлайн Краткая история Латинской Америки

Латинская Америка была рождена в крови и огне, в завоеваниях и рабстве. Именно завоевания и их неизбежное следствие – рабство – создали центральный конфликт латиноамериканской истории. С него и должен начинаться любой рассказ об этом регионе. С другой стороны, завоевания и рабство – позавчерашние новости, в каком-то смысле «пыльная история» и ничего больше. В 2016 году Латинская Америка уже не та, что раньше.

Тем не менее именно завоевания и колонизация образуют отправную точку повествования, ради которого написана эта книга. Истории нужны не только наглядные примеры, но и единая сюжетная линия: от быстро сменяющихся картин у кого угодно голова закружится. И, кроме того, мы должны подготовить почву. Например, стоит сначала задаться вопросом, действительно ли у двух десятков стран может быть единая история. На первый взгляд в этом можно усомниться, стоит только подумать обо всем, что необходимо охватить, обо всех контрастах и парадоксах современной Латинской Америки.

Латинская Америка – часть глобального Юга, который до сих пор пытается хотя бы приблизиться к уровню жизни Европы или США. Она пронизана культурами коренных народов, и в наши дни большинство коренных американцев живут, безусловно, именно к югу от Рио-Гранде. Однако Латинская Америка – это еще и Запад, девять из десяти жителей которого говорят на европейском языке и исповедуют европейскую религию. Большинство католиков в мире – латиноамериканцы, и, конечно же, отчасти с этим связано избрание в 2013 году первого неевропейского папы римского – аргентинца.

Здесь до сих пор выращивают кукурузу и бобы на крошечных участках, расчищенных среди банановых зарослей, и живут в домах с земляными полами и просевшими крышами из красной черепицы. Иностранцы-путешественники редко видят эти поселки за огромными мегаполисами: между ними пролегают многие километры совершенно ужасных дорог. Современные латиноамериканцы в наши дни по большей части живут в шумных и беспокойных городах, постмодернистских мегаполисах вроде Буэнос-Айреса, Сан-Паулу и Мехико. Эти гиганты давно преодолели отметку в 10 миллионов жителей; Рио-де-Жанейро, Лима и Богота отстают едва ли на шаг.

Теперь взглянем на контрасты. Бразилия – левиафан, захвативший почти половину континента, ее население превышает 200 миллионов человек, за ней следует Мексика с населением около 120 миллионов, и благодаря растущим внутренним рынкам в экономике этих стран даже появились собственные транснациональные корпорации. Во второй ряд встают Колумбия, Аргентина, Перу и Венесуэла с населением 30–50 миллионов человек. Чили с населением 17 миллионов выделяется среди прочих непропорционально большим экономическим весом за счет высокого уровня жизни. Остальные латиноамериканцы – примерно четверть общего числа – проживают в дюжине суверенных государств, из которых ни одно (или почти ни одно) не дотягивает до 10 миллионов человек. Так что самые крупные латиноамериканские страны можно назвать глобальными игроками (пусть и не такими, как Китай или Индия), тогда как остальные представляют собой буквально мини-государства с одним значимым городом и двумя-тремя основными магистралями.

Климат и ландшафт Латинской Америки различаются сильнее, чем вы можете себе представить. Большая ее часть находится в тропиках, лишенных четкого разделения сезонов. Как правило, читатели из стран глобального Севера при мысли о Латинской Америке представляют себе пляжи, утыканные пальмами. Прибрежные низменности действительно в основном соответствуют такому описанию, но этот «взгляд туриста» обманчив. Огромную роль в истории Латинской Америки сыграли засушливые и холодные высокогорья. Мехико построен на 7000 футов над уровнем моря, Богота – выше 8000. История этих мест сложилась так, что латиноамериканские горы сейчас – самые населенные в мире. Меж тем Чили, Аргентина и Уругвай – так называемый Южный конус Южной Америки – лежат частично или полностью за пределами тропиков, и климат там недалек от климата в некоторых областях США. Наконец, скалистая южная оконечность континента – и вовсе земля ледников и антарктического влияния.

В социальном плане Латинская Америка – царство крайнего неравенства. И между странами, и в пределах каждой из них разрыв в богатстве и благополучии огромен. Многие латиноамериканцы живут и работают почти в таких же условиях, что и американский средний класс. Но тех, кто по-прежнему живет в лачугах и терпит лишения, крайне редкие в развитом мире, намного больше. Страны Южного конуса долгое время удерживали весьма достойное место в мировых рейтингах социального развития, часть латиноамериканских стран и сейчас занимает позиции в середине мирового рейтинга по совокупности показателей образования, продолжительности жизни и покупательной способности населения. Однако маленькие страны Центральной Америки, исключая разве что Коста-Рику, находятся в гораздо худшем положении, как и страны с преобладанием исторически угнетенных коренных народов – например Гватемала и Боливия.

Расовое разнообразие Латинской Америки, пожалуй, уникально: население каждой страны несет в себе европейские гены, африканские и гены местных народностей и возможных сочетаний – бесчисленное множество. Для Гватемалы и Боливии, наряду с Перу и Эквадором, обычное явление – большие группы коренных жителей, по-прежнему говорящих на родных языках, таких как ке́чуа и аймара, и сохраняющих особые обычаи в еде и одежде. Такие группы живут более-менее отдельно от испаноговорящих. Африканские гены преобладают в Бразилии и на побережье Карибского моря: три с половиной века подавляющее большинство людей, обращенных в рабство, везли из Африки именно сюда. Соединенные Штаты приняли и усвоили около 523 000 порабощенных иммигрантов, тогда как на одну только Кубу ввезли больше, а в Бразилию – по меньшей мере 3,5 миллиона человек. А кое-где в Латинской Америке почти все выглядят как европейцы, прежде всего – в тех странах, куда в начале ХХ века перебралось множество итальянцев, например в Аргентине и Уругвае. Большинство латиноамериканцев считают себя в той или иной степени «людьми смешанной расы» – метисами, и это одно из ключевых понятий в истории Латинской Америки.

Но вернемся к первоначальному вопросу: действительно ли эти 20 стран в их поразительной разнородности имеют единую историю? Нет – ведь одна история не может охватить их многообразие. Да – потому что у них много общего. Эти страны пережили сходные завоевания и колонизацию, получили независимость более или менее одними путями и в основном в одно и то же время, боролись с одними и теми же проблемами одними и теми же способами. Оглядываясь на два столетия независимости, мы по всему региону можем видеть похожие тенденции – отчетливые приливы и отливы.

Не та, что раньше

И в последнее время мы видим именно прилив. Огромные изменения произошли в Латинской Америке за 40 лет, миновавших с тех пор, как я впервые побывал там в разгар холодной войны. Да, молодежь, это было до интернета! Во многих странах Латинской Америки телефоны и почта работали плохо или не работали вообще. О ежедневной связи с США не было и речи. Полное погружение.

Порой накатывало даже ощущение безвременья, когда в окне междугороднего автобуса мелькали случайные ослики или повозки, запряженные волами. Редко где в сельских домах были электричество или водопровод. Я как будто оказался на территории – или во временах феодализма, где царили крупные землевладельцы, жившие, впрочем, в городах, довольно-таки далеко от своих феодов. Здешние бедняки были удивительно изолированны, хотя питались вполне неплохо, особенно по сравнению с городской беднотой. Я помню, как провел несколько ночей в Андах, в доме на склоне горы, куда было не добраться ни на каком транспорте – он стоял в 10–15 минутах подъема от дороги. Семья, которая жила там, узнавала время по солнцу и автобусам, которые два-три раза в день проезжали по дороге, пересекавшей зияющую пропасть далеко внизу. Вокруг росло невообразимое разнообразие фруктов, но до любого магазина было по меньшей мере полдня пути.

Люди из сельской местности хлынули в города за десятилетия до моего приезда, хотя строилось тогда только импровизированное жилье, да и его сооружали сами мигранты. В разгар холодной войны городские пейзажи Латинской Америки по-прежнему напоминали 1940-е или 1950-е годы. Городская инфраструктура ограничивалась парой более-менее крупных сооружений, а торговых центров чаще всего вообще не было. В продаже почти не было американских товаров, потому что высокие пошлины сделали их слишком дорогими практически для всех: таким образом предполагалось защитить и поддержать местную промышленность. Уже можно было видеть, как растет импорт из Азии, хотя пока не из Китая – ему еще только предстояло стать здесь серьезной фигурой. Китай периода холодной войны был Китаем Мао, где люди носили только синее, ездили только на велосипедах, а фабрики были делом будущего. Высокие пошлины означали, что импортные блендеры, телевизоры и магнитофоны приходилось ввозить контрабандой или продавать в точках «свободной торговли», подконтрольных тем из локальных правительств, которые признали неизбежное. До наступления эры дешевых азиатских мануфактур миллионы нищих жителей Латинской Америки шили одежду вручную, и часто казалось, что она вот-вот разорвется по швам, как первые штаны, которые мне сшил в Колумбии портной, работавший сидя в дверях своего магазина размером с приличный шкаф.

Улицы городов не были, как сейчас, застроены франшизами американских фаст-фудов и запружены автомобилями, которые для большинства оставались слишком дорогими. Не было нужды в законах, запрещающих определенным автомобилям (например, с нечетными номерами) ездить по дорогам в определенные дни или часы, как это сделано сейчас из-за явной нехватки места на улицах. Зато хватало автобусов с рыгающими дизельными моторами. Инновационная система автобусного сообщения с выделенными высокоскоростными полосами (впервые реализованная в Бразилии, в городе Куритиба, а теперь работающая и в других крупных городах) существовала только на бумаге. В самых богатых районах были супермаркеты, но мало кто покупал там хоть что-нибудь: для бытовых товаров и сельхозпродукции существовали рынки, а для повседневных нужд – мелкие магазинчики и пекарни. В целом средний класс Латинской Америки был тогда не столь многочислен и гораздо менее американизирован, чем сегодня. Сильные торговые блоки, такие как НАФТА и МЕРКОСУР, появятся лишь через несколько десятилетий.

До 1990-х ни у кого не было мобильного телефона, а у большинства не было телефонов вообще. Затем использование мобильников в латиноамериканских городах резко выросло – как раз потому, что всегда и везде не хватало стационарных аппаратов. По крайней мере, в Колумбии, где я впервые арендовал жилье, телефон в доме либо был со дня постройки, либо его не было, и точка. Во втором случае о подключении можно было забыть сразу: государственные телефонные компании прокладывали новые линии крайне редко. Дома сдавались в аренду, покупались и продавались с существующими линиями. Дом с телефоном, очевидно, стоил дороже. Точно так же до эпохи пластиковых цифровых часов любые наручные часы были предметом роскоши и знаком престижа. Порой люди носили часы, которые не показывали время, просто для поддержания имиджа. Казалось, не больше пары человек во всем городе пользуется кредитными картами, пристегивает ремни безопасности, имеет страховку и беспокоится о своем питании (за исключением женщин, волнующихся за фигуру). Никто не слышал о мультикультурализме или угрозах тропическому лесу. Социология была для революционеров, психология – для безумцев. Денежные переводы от родственников, работающих в США, еще не были основным источником дохода. Мексиканская иммиграция в Соединенные Штаты росла, но еще не стала повальной, а иммиграция из Центральной Америки едва началась. Крупные города, конечно, уже стали известными горячими точками, но в целом уличной преступности было еще далеко до уровня последних десятилетий.

Да, это были старые добрые времена – во всяком случае, для меня. По тому, как люди относились ко мне, я понимал, что стал лучше выглядеть. Я научился при встрече обнимать приятелей и пожимать руки их подружкам. Отношения между мужчинами и женщинами казались мне очень старомодными и стилизованными. Моими первыми попытками флирта на испанском языке добросовестно руководили младшие сестры, которым было поручено за мной присматривать. К счастью, от них можно было откупиться деньгами на эскимо или – еще лучше – на кино. Девушки тогда, по крайней мере в Мексике, по-прежнему охотно участвовали в ритуальных вечерних прогулках, когда люди описывали круги по городской площади в одном и в другом направлении, время от времени меняясь, так что в конце концов все видели всех. Днем в парке было полно скамеек, занятых целующимися подростками, потому что у молодых людей не было машин. (Погодите-ка, а вот это, может, так и осталось?) Вечерним встречам, напротив, полагалось происходить у девушки, под бдительным оком ее семьи, но не в самом доме, а в дверях, или даже – хотя это даже тогда считалось довольно старомодным – у окна: он снаружи, она внутри, между ними кованые прутья решетки. Компаньонский брак (тот, что строится на совместимости пары) отнюдь не прозябал в безвестности, но, похоже, не пользовался популярностью. Мужская неверность была скорее правилом, чем исключением. Я не уверен, что в этих вопросах изменилось хоть что-нибудь. Разве что в наши дни женщины из среднего класса с гораздо большей вероятностью будут ходить на работу, а мужья из среднего класса с большей вероятностью согласятся (по крайней мере, в теории) с необходимостью делить домашние обязанности.

Модель мышления 40 лет назад была невероятно консервативной. Люди редко ходили к мессе, но их католицизм был несомненным и автоматическим. Молодые люди из приличных семей ни в коем случае не сожительствовали до брака. Евангельские христиане, хоть их и становилось понемногу больше, еще не оспаривали повсеместное присутствие католической церкви и публичные проявления религиозной преданности. В совершенно обычных домах совершенно обычных представителей среднего класса жили горничные, получая сущие гроши и обитая в крошечных каморках без окон, причем обращались с ними – жестоко или нет – как с людьми другого сорта. Городские семьи среднего класса с провинциальными корнями могли привезти надежных слуг с собой. Городские девушки, даже очень бедные, как правило, не задерживались в горничных просто потому, что выбора у них было больше, и сообразительные домохозяйки со средствами предпочитали нанимать деревенских девушек, не знающих, чем еще можно заработать, тем более что деревенские слуги считались более честными и трудолюбивыми. В конце концов, однако, даже деревенские девушки находили занятия менее унизительные, чем прислуга. Muchacha[1] (любого возраста) снова ушла, вечная проблема для ama de casa![2]

Университеты посещало незначительное меньшинство, и в основном эти люди учились на юристов, врачей, инженеров или архитекторов. Будучи студентами, они никогда не устраивались подработать, например официантами, даже если им нужны были деньги. Классовое сознание: одни рождены, чтобы служить, а другие, видимо, чтобы служили им. Эти вторые начиная с 1980-х годов все чаще переезжали в многоэтажные многоквартирные дома или закрытые жилые комплексы с вооруженной охраной у ворот – уродливая реальность, способная шокировать любого, кто с ней раньше не сталкивался. По крайней мере, мне хотелось бы так думать. Эта черта Латинской Америки беспокоила меня больше прочих и с течением времени осталась неизменной. Даже сейчас растущий средний класс пытается воспитать идеальных детей в обстановке глухой обороны. Показатели социального благополучия улучшаются, однако распределение благ и богатства в Латинской Америке остается едва ли не самым неравномерным в мире. Однако в наши дни никто не ждет революции, а именно этого ожидали от Латинской Америки, с которой я столкнулся в 1970-х.

Революционные организации разрисовывали своими лозунгами любую доступную поверхность: серп и молот коммунистической партии и культовый лик Че Гевары, алфавитный суп из аббревиатур, представляющих профсоюзы, партизанские армии и студенческие организации. На стенах вырастали зубчатые короны из битого стекла, торчащего прямо из бетона, – семьи, которым было что терять, огораживались против городской бедноты. Я попал в Латинскую Америку во время демографического взрыва, так это называли: высокая фертильность здешних женщин наложилась на улучшение общественного здравоохранения, что означало и бо́льшую продолжительность жизни. Демографы гадали на кофейной гуще и предсказывали катастрофу, голод и лишения в масштабах континента. Буквально всем и каждому мерещилась угроза социального катаклизма. Никто не подозревал, что желание женщин завести побольше детей так резко упадет по мере переезда в города и расширения кругозора. Но к 1980-м годам это произошло, и сегодня население Латинской Америки стареет быстрее, чем растет. Так что будущее может оказаться совершенно не таким, каким его хотят видеть.

Во время холодной войны – гонки вооружений между СССР и США – Латинская Америка стала своего рода полем битвы, геополитической шахматной доской. Марксистские партизаны и националистические режимы противостояли армиям собственных стран – союзникам вооруженных сил США. Эту историю я расскажу подробно ближе к концу книги, а пока достаточно сказать, что с тех пор экономика и политическая стабильность в регионе неуклонно растут. Однако рост свободного рынка, похоже, делает богатых богаче, бедных беднее, а средний класс еще более средним. В Латинской Америке, где принадлежность большинства к среднему классу скорее мечта, чем реальность, такой рост означает, что проигравшие многократно превзойдут победителей числом. Победители и проигравшие. Богатые и бедные. Завоеватели и побежденные. Хозяева и рабы. Это старый-престарый конфликт, лежащий в основе всей латиноамериканской истории. Его корни тянутся в 1492 год.

Европейцы больше не ездят ни на спинах туземных носильщиков, как когда-то в Колумбии, ни в носилках на плечах африканских рабов, как в Бразилии. Но повсюду в Латинской Америке у богатых кожа по-прежнему светлая, а у бедных – темная. Потомки испанцев, португальцев, а позже и прочих европейцев, переселившихся в Латинскую Америку, до сих пор стоят у власти, а потомки рабов и порабощенных индейцев до сих пор служат им. Спустя полтысячелетия это уже явное непреходящее наследие того факта, что африканцы, европейцы и коренные американцы не объединились на нейтральных условиях, как пешеходы, одновременно пришедшие на автобусную остановку. Напротив, меж ними стоит вся история их розни. Чтобы понять Латинскую Америку, нужно понять ее историю. Вот о чем вся эта книга.

Вкратце: в 1550-х годах испанские и португальские колонизаторы навязали свой язык, свою религию и свои социальные институты коренным американцам и порабощенным африканцам – людям, которые работали на них в рудниках и на полях, а также служили им за столом и в постели. Так прошло три столетия. Все начало меняться (по крайней мере, отчасти), когда латиноамериканские страны обрели независимость и в 1820-х годах первыми в мире создали целый ряд конституционных республик. Власть народа, избранная народом для народа. Знакомо звучит? Во всяком случае, таков был план. И на протяжении бо́льшей части следующих двух столетий это не работало – конечно, в том числе из-за тяжести противоречивой истории Латинской Америки. В центре внимания оказались две политические идеологии.

Первая из них – классический либерализм. Вам, впрочем, может понадобиться новое прочтение этого термина. Обратите внимание, что в Латинской Америке либерализм не подразумевает заботы о благополучии обездоленных людей, как в США XXI века. Вместо этого либерализм означает правительство, ограниченное в полномочиях, и экономическое невмешательство. Это более широкое, более историческое, более международное толкование понятия «либерализм», отсылающее в итоге к основным принципам Конституции США – комплексу ценностей и практик, сложившемуся в 1600-х и 1700-х годах во Франции и Англии. Некоторые называют это «классическим» либерализмом. Либеральная идеология отдавала предпочтение прогрессу, а не традиции, разуму, а не вере, универсальным ценностям, а не местным, и свободному рынку, а не государственному контролю. По крайней мере, либералы в целом ставили идею равенства граждан выше укоренившихся привилегий и превозносили представительную демократию над всеми другими формами правления. И 1776, и 1789 годы (ознаменовавшие американскую и французскую революции) для мирового либерализма – знаковые даты. Латиноамериканские либералы издавна дружат с США и международным капитализмом, хорошим примером могут служить сегодняшние неолибералы, о которых говорится в последней главе.

Неолибералы, сторонники глобализации, хотят, чтобы Латинская Америка не отрывалась от мирового коллектива. Эта партия почти всегда ориентировалась на европейские или американские модели, и сегодняшние неолибералы это поддерживают вдвойне. В целом европейский и американский опыт либерализма привел к процветанию. Такова сейчас универсальная модель современности на глобальном Западе: либеральное государство и его экономическое дополнение – рыночный капитализм. С другой стороны, реальный опыт Латинской Америки в отношениях с либерализмом и капитализмом, как мы увидим дальше, весьма неоднозначен. Неограниченное экономическое невмешательство редко приводило к стабильному объективному процветанию, напротив, усиливалась тенденция к расширению прав и возможностей тех, кто уже находился на вершине этих резко стратифицированных обществ. Иногда это приводило к кошмарным сценариям.

Второй развивающейся идеологией, главным соперником либерализма в Латинской Америке, был национализм. Еще одна крупная историческая идея, требующая уточнения, особенно если вы склонны рассматривать национализм просто как угрозу свободной торговле. За последние два столетия поверхность земного шара вместо королевств и империй покрыли владения суверенных наций, и это преобразование поистине дух захватывает. Национализм таким образом действительно стал главной темой современной истории, иногда разрушительной, иногда созидательной. В двух словах, это идея о том, что каждый человек – часть нации, и о том, что нации должны управляться самостоятельно. Последняя часть делает национализм базовой идеологией мировой деколонизации. Первая часть – о принадлежности каждого – связывает правящие элиты с людьми, которыми они правят, а управляемых – друг с другом. Чем прочнее эти связи, тем сильнее нация. В политическом смысле национализм нельзя назвать ни правым, ни левым. В Латинской Америке развитие наций было долгосрочным проектом, который на протяжении всего XIX века осуществлялся в творческих кругах, в министерствах и в конечном счете в государственных школах. В XX веке национализм сплотил массы и бросил вызов либеральным ценностям, таким как свободная торговля.

Националисты хотят, чтобы Латинская Америка шла за другим барабанщиком. Сопротивление внешнему контролю и влиянию всегда было для них одной из главных движущих сил. В противопоставление универсальным моделям современности националисты апеллируют к национальной уникальности и самобытности. Они мыслят в категории «национальной семьи», которая должна заботиться о своих, особенно о более слабых. Некоторые латиноамериканские националисты – консерваторы, приверженцы местных традиций, прежде всего религиозных. Однако большинство среди них сейчас составляют социалисты и социал-демократы, в политическом спектре стоящие левее либералов. Сегодняшний национализм во многих странах бросает левый вызов либерализму. И в большинстве стран Латинской Америки президентов-националистов поддерживают те, кто меньше всего выиграл от глобализации.

Либерализм и национализм сменяли друг друга у власти больше века, и их соперничество еще далеко не окончено. Однако история Латинской Америки – отнюдь не только экономика и политика, но также богатейшая культура и множество интересных людей, не говоря уже о бурных потоках крови и огня. Но прежде, чем мы начнем наш рассказ, обратимся к последней теме для размышления.

Старое видение Латинской Америки

Сегодня Латинская Америка требует нового видения, но старое по-прежнему широко распространено. Этот обзор предназначен для тех, кто впервые имеет дело с ее историей и потому нуждается в знакомстве с вопросом. В конце концов, примеры старых представлений свободно циркулируют в поп-культуре и продолжают влиять на наши взгляды. Обратимся к следующей краткой сводке.

Традиционно США смотрят на историю Латинской Америки как на историю неудач. Примерно до 1930-х годов толкователи и популяризаторы Латинской Америки, сосредотачиваясь на расе и культуре, относились к латиноамериканскому многообразию как к пятому колесу телеги. Согласно этой устаревшей доктрине, «вспыльчивым латиноамериканцам», в которых текло слишком много «небелой крови», просто не хватало самодисциплины и мозгов, чтобы построить стабильные и процветающие демократические общества. Они католики, поэтому у них нет «протестантской трудовой этики», чтобы превратить работу из необходимости в добродетель, а их тропический климат еще усложняет задачу за счет изнурительной жары и избытка чувственных удовольствий, таких как папайя и маракуйя, которые – буквально – на деревьях растут. В такой версии история Латинской Америки была «предопределена» с точки зрения экологии, культуры и расовых особенностей.

Вторая мировая война и ее афтершоки, расшатав многие из устоявшихся идей, вывели это определение из моды. Американские историки Латинской Америки заменили прежних злодеев, все эти надоедливые коренные и африканские гены, новыми плохишами – отсталыми менталитетами и традиционными социальными структурами, которые необходимо модернизировать, чтобы Латинская Америка могла двигаться по пути развития, проложенному другими странами. Теория модернизации, конечно, была шагом вперед по сравнению с расовым и экологическим детерминизмом, но на деле поддерживала существующие стереотипы. Врожденную лень и тропическую жару сменили на посту жадные землевладельцы и отсталые правители. Эти объяснения продолжали возлагать абсолютную ответственность за проблемы на саму Латинскую Америку.

Однако в 1960-е годы историки Латинской Америки пришли к убеждению, что прежние интерпретации региональных проблем были удобным способом обвинить жертву. Европейский колониализм, интервенции и борьба угнетенных против своих угнетателей – вот, по их мнению, истинные объяснения нынешних политических потрясений. Триумфальная Кубинская революция задала тон интерпретациям 1960-х годов. Историки предположили, что исторически подчиненное положение Латинской Америки в мировой экономике объясняет ее неспособность к модернизации. Страны Латинской Америки постоянно занимали периферийное положение по отношению к промышленным и финансовым центрам Европы и США. Пока марксизм сохранял свое влияние на умы и сердца, желательным и самым разумным решением считалась революция и выход из глобальной капиталистической системы. Теория зависимости, как ее называли, господствовала в 1970-х и 1980-х годах, но после холодной войны выдохлась.

Сегодня старые убеждения в основном ушли в прошлое. Теория зависимости по-прежнему предлагает ценные идеи, но как целое кажется устаревшей. Революция тоже вышла из моды, поскольку капиталистическая экономика Латинской Америки и либеральные демократии, кажется, работают лучше, чем любой предыдущий режим. Интерес США к Латинской Америке теперь сосредоточен на вопросах, которые занимают нас и дома. В начале XXI века как гуманитарные, так и социальные науки придали новое значение тому, как расовая, классовая, гендерная и национальная идентичность конструируются в человеческом сознании. По мере того как граждане США исследуют новые способы осмысления своего собственного общества, они находят ценные сравнительные перспективы в Латинской Америке. Поэтому американские исследования истории Латинской Америки сегодня часто делают акцент на культуре. На следующих страницах вас ждут новые концепции, столь же ценные для вашего понимания, сколь и новые факты.

А теперь вернемся на 500 лет назад, чтобы наконец начать рассказ.

Когда прибыли европейцы и африканцы, коренные народы населяли почти каждый дюйм Америки. Пустыни и леса были обитаемы чуть менее, чем плодородные долины, но ни в одной части континента не было недостатка в людях, которые жили за счет земли и считали себя ее частью. Первый контакт коренных американцев и европейцев многое определил в мировой истории. Ни Старый Свет европейцев, ни Новый Свет, как они называли Америку, уже не могли стать прежними. В то же время для Латинской Америки завоевание и колонизация испанцами и португальцами сформировали социальные иерархические модели, закрепившиеся как данность, подобно глубоким непреходящим следам первородного греха. (Согласно христианской доктрине, Адам и Ева в Эдемском саду совершили первый грех и все их потомки его унаследовали.)

Иберийские захватчики Америки не были грешнее прочих. Отправляясь в Америку, они стремились к успеху, как его понимало привычное им общество: к богатству, власти, праву претендовать на религиозную праведность. Нет смысла судить об их моральных качествах – они просто жили в мире так, как они его понимали, как и мы сейчас. Первородный грех заключался в логике их мира, оправдывавшей религиозными догматами право завоевывать и колонизировать. Так или иначе, эта европейская логика испортила Первый контакт повсеместно, от Мексики до Аргентины, хотя сценарий и варьировался в зависимости от природной среды и образа жизни коренных народов в дни прибытия европейских захватчиков.

Образы жизни коренных народов

Коренные народы Америки приспосабливались к своей земле по-разному.

Некоторые из них были кочевниками, привычными к недостатку пищи – прежде всего охотниками и собирателями, как племена обширных равнин северной Мексики. Постоянное движение делало их группы небольшими, а социальную организацию очень простой. Один из первых испанских исследователей, носивший незабываемое имя Кабеса де Вака[3], описал кочевых людей, живших в Техасе и на севере Мексики в основном семейными группами, но несколько раз в год собиравшихся вместе, чтобы насладиться особенно богатым урожаем, например, при созревании плодов в кактусовых рощах. Собственно, равнины, населенные племенами охотников и собирателей, занимали бо́льшую часть внутренней Южной Америки. Во времена Первого контакта это были не леса, но и не луга: они щетинились зарослями разнообразных кустарников, часто колючих и сбрасывавших листья в засушливый сезон. Так было, например, в северо-восточной части Бразилии, называемой сертан[4]. Пампасы, давшие имя аргентинским лугам, тоже были кочевниками.

Другие были лесными жителями. Охота для них тоже была важна, но обильные осадки, характерные для бо́льшей части лесного пояса, позволяли им отчасти полагаться на земледелие, недоступное кочевникам. Вследствие этого лесные народы часто вели полуоседлый образ жизни. Их методы ведения сельского хозяйства были адаптированы к тонким и слабым тропическим почвам. Тонким? Да! Буйная растительность тропических лесов производит обманчивое впечатление. Люди, не знакомые с такой местностью, представляют себе эти леса «джунглями». Вот слово, предполагающее непреодолимое, безудержное плодородие! В учебнике по географии 1949 года[5] говорится именно о «беспощадной плодовитости и дикости джунглей». На деле же захватывающая дух жизненная сила тропического леса кроется не в почве, а в обитателях: насекомых, деревьях и живущих на деревьях эпифитах, чьи корни никогда не знали земли. Почвы же дождевых лесов Амазонки и других подобных мест крайне неплодородны. Расчищенная для сельского хозяйства, земля тропических лесов лишь несколько лет способна давать хотя бы разочаровывающий урожай. Поэтому коренные народы, жившие в лесах, практиковали переложное земледелие, которое еще называют подсечно-огневым из-за способа расчистки земли. Они строили деревни, но часто переносили их, позволяя лесу вновь поглотить старые пахотные участки и создавая новые где-то в других местах. Переложное земледелие можно уверенно назвать успешной адаптацией к одной из самых сложных природных сред в мире. Полуоседлые лесные общества, такие как тупи, когда-то населявшие практически все побережье Бразилии, организовывались по племенам и гендерным ролям, но не по социальному классу. И они не строили империй.

Наконец, некоторые коренные народы были полностью оседлыми. Постоянные поселения, стоявшие, как правило, на высокогорных плато, сделали их общества более сложными. Именно среди них были строители великих империй – легендарные ацтеки, инки и майя, – однако имперскими устремлениями обладали далеко не все оседлые народы. Общими для всех были только устойчивые формы сельского хозяйства. Например, столица Империи ацтеков с населением большим, чем в нынешних Мадриде или Лиссабоне, питалась весьма изобретательно. В озерных водах, окружавших Теночтитлан, жители соорудили чинампы[6] – плавучие и неподвижные островки-поля, почве которых время от времени возвращали плодородие аллювиальные отложения. В Империи инков земледелие было гораздо сложнее и включало террасы на горных склонах, искусственное орошение и использование в качестве удобрения богатого нитратами птичьего помета – гуано[7]. Постоянная сельскохозяйственная база позволяла наращивать численность и плотность населения, строить города, развивать специализацию труда и так далее. Не все, конечно, было полезным. В то время как кочевники и полуоседлые народы тяготели к эгалитарным обществам, лидеры которых занимали свое место благодаря выдающимся личным качествам, полностью оседлые общества формировали классовую систему. У ацтеков, инков и майя была наследственная знать, специализирующаяся на военном деле.

Обратите внимание: «ацтеки» и «инки» – это, строго говоря, названия империй, а не их обитателей. Правителями империи ацтеков были мешики (именно от них пошло название «Мексика»), воинственный народ, довольно поздно занявший плодородную долину в тени великих вулканов, где и построил удивительный Теночтитлан. Мешики унаследовали цивилизацию, которая развивалась на центральном нагорье Мексики более 1000 лет. Например, гигантская Пирамида Солнца, самая большая пирамида на Земле, была построена задолго до их прибытия. В начале XV века мешики были лишь одной из многих групп, говорящих на науатле – общем языке городов-государств региона. Однако за следующую сотню лет они завоевали бо́льшую часть Центральной Мексики. Столица империи была обширным и многолюдным ансамблем башен, дворцов и пирамид, по словам ошеломленного испанского авантюриста Бернала Диаса, возвышавшихся над озерными водами, как мираж. Все это великолепие связывало с берегом множество идеально прямых и ровных каменных дамб. «Мы были поражены! Все это было невероятно похоже на волшебство из рыцарских романов» – так описывал Диас первый взгляд испанцев на Теночтитлан.

Далеко на юге, в высокогорной долине Анд, стремительно росла столь же юная, но гораздо более крупная Империя инков. Свою столицу они называли Куско – «пуп земли». Мы говорим сегодня об «инках», но слово «инка» относилось только к императору и его империи. Этнически жители Куско говорили на языке кечуа и так же, как ацтеки, были наследниками предыдущей культурной эволюции в Андах. Архитектурные чудеса Куско – сейсмостойкие каменные стены – многое говорят о навыках этих неведомых строителей. Молодые наследники древних цивилизаций – империи ацтеков и инков – были на деле более хрупкими, чем казались. Майя же куда меньше стремились к империализму. Построенные намного раньше Теночтитлана и Куско, города-государства майя с внушительными церемониальными центрами – Тикаль, Копан, Тулум, Ушмаль – господствовали в Центральной Америке. В искусстве, архитектуре и астрономии майя не знали равных в Америке. Но майя не создали империю, способную соперничать с империями инков или ацтеков. А поскольку расцвет Империи майя, если такой термин действительно применим, произошел за много столетий до прибытия европейцев, в нашей истории она играет совсем незначительную роль.

Таким образом, на момент Первого контакта бо́льшую часть Латинской Америки населяли кочевники и полуоседлые народы, такие как пампасы в Аргентине и тупи в Бразилии. До наших дней дожили только их потомки, да и тех осталось немного. Нынешнее коренное население Латинской Америки происходит от оседлых земледельцев, многие из которых жили под властью ацтеков, майя или инков, пока не прибыли европейцы. Почему они выжили, когда другие погибли? Ответ будет непростым, но он многое проясняет в отношении Латинской Америки.

Для начала нам понадобятся некоторые сведения об Испании и Португалии, объединенных под общим географическим названием Иберия.

Истоки менталитета крестоносцев

В конце XV века, когда европейцы выбрались из тесных недр своих парусников, чтобы впервые встретиться с коренными американцами, будущее во многом определила их реакция друг на друга. Это был настоящий контакт культур, столкновение ценностей и взглядов. Мировоззрение испанцев и португальцев, наследие риторики крестовых походов, было сформировано историей Пиренейского (Иберийского) полуострова.

Иберия – суровая гористая земля. Кое-где она едва ли не зеленее Ирландии (правда-правда!), но большая ее часть пустынна. На снимках, сделанных из космоса, южная часть Испании того же цвета, что и близлежащая северная Африка. Исторически Иберия была мостом между Европой и Африкой, и узкий Гибралтарский пролив, разделяющий два континента, постоянно пересекали в обоих направлениях мигранты и захватчики. В 711 году мусульмане из Северной Африки, оставшиеся в истории как мавры, переправились на север и отвоевали бо́льшую часть полуострова у христианских королей (чьи предшественники поколениями ранее отвоевали его у римлян, которые, в свою очередь, отвоевали его у карфагенян, и так далее). Следующие восемьсот лет в Иберии перемешивались и воевали полиэтнические общества. И то и другое оставило свой след.

Наряду с практическими умениями исламского мира мавры принесли с собой знания греков и римлян, бережно сохраненные на Ближнем Востоке на протяжении Темных веков, как называли это время в Европе. Христианам, жившим под мавританским правлением или торговавшим с соседями-маврами, пришлось научиться уважать культурные достижения ислама. Мавры были лучшими врачами, лучшими инженерами и лучшими земледельцами, чем иберийские христиане, и языки последних постепенно наполнялись арабскими словами для новых культур (базилик, артишок и миндаль), новых процессов и веществ (дистилляция и алкоголь), новой обстановки (ковры) и новых наук (алгебра и химия): в итоге в современных испанском и португальском языках почти четверть – мавританские заимствования. Мавры говорили по-арабски, но их кожа была темнее, чем у арабов; быть может, самый известный из мавров – «черный» персонаж Шекспира, Отелло. Таким образом, христиане Иберии долгое время жили бок о бок и взаимодействовали с людьми утонченными, могущественными и совершенно непохожими на европейцев. Кроме того, непосредственно перед Первым контактом в Иберии обитало больше евреев, чем где бы то ни было еще в Европе, а Лиссабон и Севилья уже стали новым домом для тысяч порабощенных африканцев. Не выказывая терпимости к культурным и расовым различиям, иберийцы тем не менее были хорошо с ними знакомы. Отношение испанцев и португальцев к другим, чуждым людям варьировалось от презрения до сдержанного восхищения и сексуального любопытства – смуглые мавританские девушки фигурируют в иберийских сказках как эротические персонажи. Правление Альфонсо Мудрого (1252–1284), известного законодателя, стало апогеем напряженного мультикультурного иберийского мира. В конце концов, однако, восьмисотлетний опыт полуострова растворился в фанатичном стремлении к религиозной чистоте.

Реконкиста сильно повлияла на менталитет и общественные установления испанцев и португальцев. Иберийские христиане верили, что нашли гробницу Сантьяго – святого апостола Иакова – в отдаленном северо-западном уголке полуострова, где не ступала нога язычника. Убийца мавров Сантьяго, изображенный как размахивающий мечом рыцарь, стал покровителем реконкисты, а его могила в Сантьяго-де-Компостела – величайшей святыней Европы. Реконкиста, конечно, принесла с собой вопросы аннексии новых территорий и порабощения «неверных». По мере того как христиане на протяжении 30 поколений оттесняли мавров на юг, в Африку, завоеватели основывали новые города – оплот своих территориальных притязаний, а некоторые военачальники брали на себя ответственность за христианизацию побежденных мавров и собирали с них дань. Позже иберийцы принесут в Америку тот же образ действий и те же проблемы. Еще одним результатом реконкисты стало увековечение рыцарской славы и усиление влияния христианской знати. По этой причине ценности знати (боевая доблесть, праздность, показная роскошь) неохотно уступили только ценностям делового среднего класса (накопительство, трудолюбие, бережливость). Кроме того, постоянные войны привели к централизации политической власти, необходимой для обеспечения единого эффективного командования. Два из множества маленьких христианских королевств полуострова постепенно выбились в лидеры реконкисты. Самой значимой из них была расположенная в центре Кастилия, поглотившая в конечном итоге бо́льшую часть Иберии и в союзе с королевствами Арагон, Леон и Наварра заложившая политическую основу для современной Испании. На атлантическом побережье король Португалии вел параллельное наступление на юг и сумел сохранить независимость от Испании. Португалия первой завершила реконкисту, достигнув южного побережья Иберии в середине XIII века. На испанской стороне мавританское королевство Гранада продержалось еще два века, прежде чем окончательно уступить кастильской военной мощи в 1492 году.

В 1490-х королева Изабелла Кастильская в надежде обогатить свое королевство рискнула содействовать исследованиям Христофора Колумба, который намеревался, отыскав западный путь, обойти венецианско-арабскую монополию на торговлю с Азией. Однако не стоит недооценивать степень религиозности испанцев и португальцев. Изабелла была прежде всего католической королевой. Столетия реконкисты взрастили в жителях Иберии менталитет истинных крестоносцев, и монархи использовали этот пыл, чтобы укрепить и оправдать свою абсолютную власть. Чисткам были подвергнуты мавры, принявшие христианское правление, евреи, чьи семьи жили в Иберии почти 1000 лет, и заодно все, кого подозревали в религиозной неверности. Маврам и евреям пришлось креститься или эмигрировать, но даже те, кто обратился в христианство, по-прежнему подвергались дискриминации как «новые христиане». В тот же год, когда сдалась Гранада, Изабелла изгнала из Испании десятки тысяч человек за то, что они отказались отречься от иудейской веры. Знаменитая испанская инквизиция была создана для насаждения религиозной чистоты.

В XVI веке католики и протестанты Западной Европы вступили в ожесточенное противоборство, и монархи объединенной Испании возглавили католическую сторону, вкладывая огромные ресурсы в военные действия. Именно тогда, в 1588 году, испанская армада попыталась вторгнуться в протестантскую Англию. Разведка морских путей также приобрела почти религиозное значение. В Португалии реконкиста завершилась раньше, что позволило португальцам опередить Испанию и первой распространить завоевательские походы на Африку. В XV веке, когда их корабли шли вдоль африканского побережья, увозя золото и рабов, они находили оправдание в рассказах о потерянном христианском королевстве, которое предположительно лежит где-то по ту сторону Сахары и ждет воссоединения с остальным христианским миром. Решение Изабеллы финансировать экспедиции Колумба было попыткой догнать Португалию. Таким образом, две иберийские монархии, политически укрепленные реконкистой, первыми в Европе спонсировали экспедиции за океан. В Западное полушарие они прибыли буквально ноздря в ноздрю.

Можно напомнить, что экспедиция Колумба, отправленная Испанией, прибыла в Америку первой, однако разрыв с португальцами составил менее десяти лет. Наш рассказ мы начнем с португальцев, которые первыми развили необходимые навигационные навыки и военно-морские технологии. Португальская колонизация Бразилии – пример столкновения европейцев с полуоседлыми коренными жителями. Для нас это возможность оценить уникальность совершенно иной и гораздо более известной встречи испанцев с полностью оседлыми коренными народами Мексики и Перу.

Бразильский антипример

Первый португальский флот прибыл в Бразилию в 1500 году. Как и Колумб несколькими годами ранее, португальский капитан Педру Алвариш Кабрал направлялся в Индию, но, в отличие от Колумба, действительно туда попал. Кабрал не собирался совершать кругосветное плавание. Вместо этого он двигался вдоль западного побережья Африки и вокруг ее южной оконечности в Индийский океан. В попытке поймать лучшие ветры он зашел далеко в Южную Атлантику – так далеко, что, прежде чем повернуть обратно на восток, наткнулся на Бразилию. Как и Колумб, Кабрал не знал, что он нашел, но точно знал, что это не Индия. Назвав Бразилию островом Истинного Креста, Кабрал поспешил к первоначальному пункту назначения.

В то время Бразилия не казалась португальцам важной. Всего несколькими годами ранее они сумели проложить путь к легендарным богатствам Южной Азии, чего не удалось сделать Колумбу. До конца XVI века португальцы сосредоточились на этом преимуществе в дальневосточной торговле, развивая и укрепляя его. Португальские аванпосты строились от Африки и Аравии до Индии, Индонезии, Китая и Японии. Португальские корабли возвращались в Европу опасно перегруженными шелками и фарфором, ценными специями – перцем, мускатным орехом, гвоздикой и корицей – и персидскими лошадьми, не говоря уже о золоте и серебре. Монополия на доступ к этим богатствам на какое-то время сделала Португалию главным игроком в мировой истории. Бразилия не предлагала ничего сравнимого с Индией в глазах Кабрала или его летописца, Перу Ваша де Каминьи. Описание того, что Каминья видел на бразильских берегах, представляло собой любопытный образ нового Эдемского сада, причем особое внимание уделялось тому факту, что жители этих мест не носили одежды: «Были они голые, даже без лоскута какого для прикрытия. Да и вовсе нет им дела срам скрывать или показывать, равно как бы лицо – с тою же невинностью держатся»[8]. Португальские моряки явно находили местных женщин привлекательными, но единственным, что, возможно, имело коммерческий потенциал в Европе, была красная краска, сделанная из «бразильского дерева».

Название этого экспортного продукта быстро заменило первоначальное название острова Истинного Креста, точно так же как экономика отодвинула на задний план религию при колонизации Бразилии и Испанской Америки. Тем не менее религиозные идеи нельзя сбрасывать со счетов. «Отцы, молите Бога, чтобы я мог быть целомудренным и достаточно ревностным, распространяя нашу веру по всему миру», – с несомненной искренностью заклинал молодой португальский принц Себастьян своих наставников-иезуитов. Европейцы XVI века верили учению своей религии как чему-то само собой разумеющемуся. Нередко находились португальцы и испанцы – обычно принадлежащие к монашеским орденам (например, иезуитам), – которые совершали рискованные кругосветные путешествия прежде всего ради спасения душ аборигенов. В целом, однако, подавляющее большинство путешественников вели вполне приземленные мотивы, и соблазн мирского успеха постоянно давал о себе знать. Идея распространения христианства служила прежде всего убедительным основанием для притязаний на огромные куски «неизведанного» мира. Фактически религиозные идеи приобрели новое влияние за счет формальной рационализации. Всякий раз, когда приходилось объяснять и оправдывать свои действия, захватчики Америки ссылались на них по причинам не более зловещим, чем обычное человеческое желание представить себя в лучшем свете.

Лесным обитателям, таким как тупи, нечего было предложить европейцам сверх своих бессмертных душ, так что поначалу их более или менее оставили в покое. Вдоль побережья развивалась взаимовыгодная торговля, мужчины тупи были готовы рубить бразильское дерево и сплавлять бревна к торговым станциям в обмен на полезные предметы, такие как стальные топоры. Время от времени португальцы, потерпевшие кораблекрушение или изгнанные из своей среды, «делались аборигенами», уходя жить к коренным жителям. Так они добивались иного рода мирского успеха, становясь влиятельными фигурами в принявших их племенах и, как и предвещала хроника Перу Ваша де Каминьи, порождали десятки детей, положив начало расовому смешению. Король Португалии был слишком занят своей азиатской империей, чтобы думать о Бразилии, до 1530-х годов, когда появление французских кораблей у бразильского побережья заставило его беспокоиться за свои притязания на эту территорию. Ради того чтобы их обезопасить, он наконец отправил в Бразилию поселенцев. Теперь португальцы внезапно захотели то, чем обладали тупи, – землю. Все изменилось.

Для португальцев заселение земли означало вырубку лесов под сельское хозяйство. Сахарный тростник был единственной культурой с большим экспортным потенциалом: его можно было измельчить и уварить в концентрированные непортящиеся брикеты, брикеты упаковать в деревянные ящики, которые легко помещались в трюмы небольших парусников этого времени, и продать по высокой цене в Европе. Эти качества на столетия сделали сахарный тростник главной товарной культурой сначала в Бразилии, а затем в Карибском бассейне и во всех низинах тропической Америки – везде, где землевладельцы измеряли успех тем, что они могли купить в Европе. Практически повсюду в иберийских колониях дела обстояли более или менее так. И все же сахар требовал больших капиталовложений и рабочей силы, так что прибыль плантатора зависела от дешевизны этой силы. Но дешевую рабочую силу не жаждал предоставлять никто из португальских поселенцев. Иберийцы в Америке, как правило, отрицали физический труд почти полностью, поскольку это противоречило их модели мирского успеха. Что касается мужчин тупи, то они традиционно охотились и ловили рыбу, земледелие считали женской работой и совершенно не понимали, почему мужчины и женщины этой земли должны копать сорняки и рубить тростник за скудную плату под палящим солнцем, когда лес дает им все, что нужно? И в любом случае полуоседлый образ жизни включал периодические перемещения, несовместимые с потребностью плантации в постоянной рабочей силе.

Чтобы получить землю и труд тупи и других лесных жителей, португальцы прибегли к оружию. Необходимо было найти, захватить и поработить отдельно каждую племенную группу – несколько сотен человек. Такие стычки были чрезвычайно кровавыми, истощая и без того ограниченные человеческие ресурсы португальцев. Не было решающих сражений, после которых побежденные народы могли бы поступить в распоряжение победителей. Усложняли задачу и другие факторы. Коренные жители пользовались бесшумными луками и духовыми трубками. Лошади захватчиков, в других условиях становившиеся чем-то вроде секретного оружия, потому что их просто не было в Америке до Первого контакта, с трудом передвигались среди свисающих лиан, упавших стволов и выпирающих перепутанных корней. Тем, кто его знает, лес предоставляет бесчисленные возможности спрятаться, убежать и устроить засаду. Даже после поражения коренные бразильцы растворялись в бескрайних лесах, которые от плантаций отделяли считаные шаги, если за ними не следили каждую минуту. Другими словами, отобрать землю и труд у полуоседлых лесных жителей означало полностью разрушить их общество и поработить их. И большинство, вероятно, погибло бы в процессе.

Именно это произошло на всем побережье Бразилии, когда португальцы начали создавать сахарные плантации. Король Португалии, считавший коренное население будущими лояльными подданными, не одобрял массовое истребление, однако его власть в Бразилии была на удивление ограниченной. Пытаясь задешево обустроить 2000 миль береговой линии, король раздал огромные участки земли состоятельным подданным, названным капитанами, которые взамен принимали обязательство колонизировать эти территории и править в них от его имени. Примечательно, что наиболее успешными были капитании, чьи владельцы минимизировали конфликты с местными племенами. Пернамбуку на северо-восточной оконечности Бразилии стал образцовым владением отчасти потому, что семья капитана заключила союз с местным вождем через брак. Однако большинство новоявленных феодалов потерпели неудачу. К середине 1540-х восстания коренных народов угрожали вспыхнуть по всему побережью. Тупинамба, племя из народности тупи, разрушило одно из самых многообещающих поселений в прекрасной Тодуз-ус-Сантус[9]. Итак, в 1548 году португальский король активизировал колонизацию Бразилии, назначив королевского губернатора и построив на месте разрушенного поселения столицу Салвадор (также называемую Баия).

В течение следующих 50 лет, прошедших в попытках плантаторов поработить тупинамба и откровенно катастрофических усилиях по их защите, тупинамба исчезли с сахарных плантаций. Самым смертоносным фактором стали европейские болезни, против которых у коренных жителей не было иммунитета. Инфекции свирепствовали среди рабов тупинамба вплотную к плантациям, любое скопление коренного населения способствовало этой катастрофе. Тем временем тот же корабль, который доставил в Бразилию первого королевского губернатора, доставил и первых миссионеров-иезуитов в черных рясах. Известные умом и рвением, иезуиты быстро основали специальные деревни, где они собирали местную паству, чтобы обучать их христианству и защищать от порабощения. Однако, несмотря на все благие намерения, эпидемии европейских болезней косили коренных жителей иезуитских деревень точно так же, как рабов на плантациях. И тогда на замену тупинамба португальцы стали покупать рабов в Африке и загонять их в трюмы кораблей, направлявшихся в Бразилию. К 1600 году африканцы полностью заменили коренное население в качестве бесправной рабочей силы на бразильских сахарных плантациях. Выжившие тупинамба либо бежали вглубь страны, либо перемешались с остальным населением и постепенно исчезли как отдельная группа. По мере распространения сахарных плантаций так произошло по всей Бразилии.

Африка и работорговля

В XVII веке в некоторых частях Латинской Америки африканцы полностью заменили рабочих из коренного населения. Каким образом стольких людей смогли поработить и вывезти из Африки? Почему они выжили, впоследствии заселив Бразилию и Карибский бассейн, тогда как коренные народы – те же тупи – вымерли? Теперь, когда африканцы вошли в нашу историю и больше ее не покинут, нужно рассмотреть роль, которую они сыграли.

Первый контакт объединил жителей трех континентов, но, как мы знаем, африканцы и иберийцы не были друг другу абсолютно чужими. На самом деле первыми рабами в Америке были африканцы, уже некоторое время бывшие рабами в самой Иберии. Кроме того, у европейцев и африканцев было больше общего друг с другом, чем с коренными американцами. Наряду с Европой и Азией Африка составляла часть того, что европейцы называли Старым Светом. Десятки тысяч лет изоляция и создавший ее океан защищали коренных жителей Нового Света от болезней Света Старого, что неизбежно привело к их предельной уязвимости. Но африканцы были не так восприимчивы. Пути торговли и миграций Старого Света уже познакомили их с этими микробами. Точно так же коренные американцы никогда не видели лошадей, коров, овец, свиней, кур и других животных, привезенных иберийцами, в то время как в Африке этих животных уже разводили, больше того, среди африканцев были искусные наездники. Коренные жители делали замысловатые украшения из золота и серебра, но ничего – из железа. Африканцы, напротив, были опытными мастерами по металлу и даже производили высококачественную сталь. Кроме того, большинство африканцев, оседлые земледельцы, были намного ближе к образцу иберийской сельской жизни, чем полуоседлые тупи. Наконец, у коренных жителей были все основания ожидать от рабства самого худшего, потому что они, как правило, приносили рабов в жертву, а иногда и съедали. Африканцы принесли в опыт рабства иной набор ожиданий.

В африканских обществах рабство существовало повсеместно, будучи фактически социальным институтом и основой экономической жизни. В Африке, как и в Иберии и в Америке, рабами чаще всего становились военнопленные, но с одним важным отличием: пленники не всегда оставались вечно униженными слугами, их дети далеко не всегда рождались рабами, потомки рабов могли полностью интегрироваться в общество. В некоторых африканских обществах рабы даже добивались высокого статуса и привилегий в качестве управленцев. Напротив, покупка и продажа рабов на рынках была европейской традицией. Африканская работорговля как таковая начала приобретать масштабы, которые мы привыкли себе представлять, только после прибытия португальцев в XV веке.

Вдоль африканского побережья португальцы основали фактории, снабжаемые шелком, льняным полотном, медными котлами, а позже – ромом, табаком, ружьями и порохом, и главное – слитками железа. Африканские торговцы, в свою очередь, приводили туда длинные вереницы рабов, скованных цепями за шею, захваченных по большей части в ходе войн между африканскими государствами. С появлением реального спроса прибыль от торговли военнопленными послужила новым стимулом для этих войн. Рабовладельческие суда могли причаливать не только в фактории, но и в любом месте у побережья, чтобы купить пленников у местных торговцев. Португальцы, конечно, находили себе идеологическое оправдание: покупая этих пленников и обращая их в христианство, торговцы на самом деле делали им одолжение. Совет совести в Лиссабоне считал работорговлю «чистой», пока португальские работорговцы якобы «спасали» пленных каннибалов, или порабощали тех, кто практиковал человеческие жертвоприношения, или участвовали в той или иной форме сертифицированной «справедливой войны». На практике, однако, такие юридические различия мало что значили для работорговцев: они покупали всех, кого выставляли на продажу, отдавая предпочтение здоровым молодым мужчинам, а затем набивали ими трюмы невольничьих кораблей. В пути умирало в среднем 15–20 % рабов. Вероятно, только при переходе через Атлантику погибло более 1 000 000 человек. Раннее освоение африканского побережья привело к столетнему господству португальцев в работорговле: они поставляли человеческий груз и бразильским, и испано-американским покупателям.

У нас почти нет информации из первых рук о том, что испытывал «человеческий груз», хотя за четыре века через это прошло около 12 000 000 человек. Единственное исключение – автобиография Олауды Эквиано, написанная в 1700-х годах, когда торговля велась уже более двух столетий. Эквиано описывает свое замешательство и отчаяние, когда он оказался на борту корабля и столкнулся с клаустрофобным ужасом темных, грязных и тесных трюмов. Только позже, найдя нескольких человек, говорящих на его языке, Эквиано узнал, что его везут работать на землю белого человека. Порабощенные африканцы прибывали в Латинскую Америку из трех отдаленных друг от друга областей Африки, были из разных народов, говорили на разных языках.

Первой работорговля затронула Западную Африку от Сенегала до Нигерии. Здесь, в регионе Судан[10], прибрежная полоса тропических лесов уступает место саванне и вслед за тем – пустыне Сахара. Эту часть Африки, рассекаемую длинной дугой Нигера, можно назвать особенной: именно здесь зародились многие будущие культурные достижения. Примерно 5000 лет назад люди, говорящие на языке банту, мигрировали от устья реки Нигер на юг и восток, распространив свою культуру на бо́льшую часть континента. Тысячу лет назад ниже по течению Нигера возникли королевства, получившие известность в Европе благодаря бесспорному богатству – золоту. Через Сахару на север его просачивалось достаточно, чтобы возбудить интерес средневековых европейцев, и португальцы предприняли исследования африканского побережья отчасти для того, чтобы найти исток этой драгоценной реки. И те же караваны через Сахару принесли в Западную Африку ислам. До эпохи работорговли самые могущественные королевства возникали в глубине страны в верховьях Нигера, где стоял сказочный город-крепость Томбукту с шумными рынками и университетом. В 1324 году, когда Манса Муса, король Мали, совершал паломничество в Мекку (что набожные мусульмане пытаются сделать хотя бы раз в жизни), его караван вез достаточно золота, чтобы дестабилизировать экономику регионов, через которые он проезжал. На Золотой берег (современная Гана) португальцев привела роковая тяга к драгоценным металлам, но ценность человеческих грузов со временем намного превзошла золотые. В конце концов британцы, французы и голландцы создали на побережье Западной Африки свои фактории и заложили собственные торговые порты, окончательно сломив португальскую монополию.

Две другие области, Ангола и Мозамбик, остались более или менее монополизированы португальцами: прибрежные равнины позволяли проникать далеко вглубь страны и активно там осваиваться, в отличие от намного более ограниченной торговой стратегии в Западной Африке. Португальский язык и сегодня остается официальным в Анголе и Мозамбике. Эти регионы стали основными поставщиками рабов после того, как конкуренция со стороны других европейских стран выдавила португальцев из Западной Африки. Но не будем торопить события.

Пока что, понаблюдав за тем, как португальские исследования африканского побережья и столкновение с полуоседлыми тупи заложили этнические и демографические основы черно-белой Бразилии, мы вернемся к оседлым обществам Мексики и Перу, где правители ацтеков и инков хвастались удивительными сокровищами.

Падение империй ацтеков и инков

В то время как Бразилия в XVI веке оставалась тихой заводью, Мексика и Перу притягивали испанцев, словно мощные магниты, став великими полюсами испанской колонизации. Еще три столетия им было суждено оставаться самыми богатыми и густонаселенными регионами Америки, но сначала их правителям предстояло пасть. Императоры ацтеков и инков располагали десятками тысяч воинов и огромными материальными ресурсами. Их стремительное поражение от рук нескольких сотен испанских авантюристов – уникальное событие мировой истории. Возможным это сделали несколько обстоятельств.

В 1519 году, когда испанцы впервые ступили на земли Мексики, они уже довольно много знали об Америке. В конце концов, прошло целое поколение с тех пор, как они начали заселять Карибские острова, где Колумб высадился на берег – Эспаньолу (сегодня поделенную между Гаити и Доминиканской Республикой) и Кубу. Взаимодействие испанцев с полуоседлыми араваками, не особенно отличавшимися от тупи, началось с торговли, но быстро переросло в рабовладение. Так же, как на бразильском побережье, болезни и жестокое обращение уничтожили коренное население Карибского моря за поколение. И точно так же на смену ему пришли африканские рабы.

Испанские захватчики были не солдатами, а недисциплинированными авантюристами в поисках богатства и славы. Прибывшие первыми заявили права на коренных жителей и затем на их землю, оставив следующей волне очень немногое. Этим надо было завоевывать что-то еще. Укрепившись на карибских форпостах, пришельцы исследовали побережье Центральной и Южной Америки, пересекли Панаму и нашли Тихий океан, установили контакт со многими коренными племенами и прослышали о невероятных таинственных городах в горах за Карибским морем. Так и получилось, что к моменту обнаружения империи ацтеков испанский лидер Эрнан Кортес уже 15 лет имел дело с коренными американцами.

При завоевании Мексики никакое другое преимущество испанцев не перевесило бы простого факта: Кортес более или менее знал, что происходит, тогда как лидеры Мексики, включая Монтесуму, императора ацтеков, понятия не имели, кем или чем могут быть испанцы. На протяжении веков циркулировала история о том, что Монтесума подозревал в испанцах богов, а Кортеса считал Кетцалькоатлем – белокожим божеством, чей приход предсказан в пророчестве. Однако вряд ли эта история правдива, хоть ее и повторяют все кому не лень: она возникла через несколько десятилетий после прибытия испанцев. Нам стоит держаться фактов. С другой стороны, список невиданных ранее вещей, которые привезли испанцы, был длинным и устрашающим: парусники с высокими мачтами, свирепые боевые псы, лошади чудовищных размеров, пушки, изрыгающие огонь и гром, стальные клинки и кирасы. Мешики никогда не видели европейцев или африканцев (чей облик был для конкистадоров привычным) и понятия не имели, что люди вообще могут выглядеть так странно. Вполне закономерно, что они посчитали диковинных захватчиков существами из-за пределов знакомого им мира. В поисках имени для обращения к испанцам мешики использовали слово теотль[11], которое в те времена, как правило, переводилось с науатля как «бог»[12]. Это же слово обозначало духа или демона, поэтому не подразумевало поклонения, но однозначно говорило о сверхъестественной силе. Человеческая природа, слабость и враждебные намерения испанцев не были очевидны до тех пор, пока Кортес и его экспедиция не прибыли в Теночтитлан и не взяли Монтесуму в заложники. К середине 1521 года оспа и местные союзники помогли Кортесу уничтожить Теночтитлан, и вслед за ним рухнула вся империя ацтеков.

Для свержения империи инков потребовалось больше усилий. Тем не менее и в этом случае стоит объяснить ошеломляюще быстрый и полный триумф испанцев. На стороне испанцев снова сыграл опыт. Лидер перуанской экспедиции, Франсиско Писарро, был опытным конкистадором, как и Кортес, его дальний родственник. Маневр, который он (как и Кортес) применил, практиковался с первых столкновений испанцев с коренными жителями Карибского моря: в 1532 году он вероломно взял в заложники правителя инков Атауальпу. Не стоит забывать и о превосходстве испанцев во всем, что касалось военного дела. Лошади, сталь и (что немного менее важно) порох дали захватчикам сокрушительное преимущество в столкновениях с воинами, вооруженными лишь храбростью и оружием с каменными наконечниками. Это привело к ошеломляющему числу погибших, в том числе потому, что местные воины старались не убивать, а брать пленных, по возможности – целыми и невредимыми. В какой-то момент в городе-даннике ацтеков Чолула испанцы под командованием Кортеса за несколько часов убили вдесятеро больше местных, чем было их самих. Позже, будучи приглашены на ацтекский праздник Тошкатль, они и там устроили резню. Рассказ ацтеков ярко иллюстрирует ужасные удары испанских клинков: