Читать онлайн Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве

Предисловие

Имя Сергея Нечаева является одним из самых ярких и колоритных имен в истории нашего революционного движения. В свое время вокруг него возникали горячие и ожесточенные споры представителей самых разнообразных общественно-политических группировок. Тем не менее Нечаев одинаково оставался для всех не только непонятным, но даже чуждым и враждебным явлением русской политической жизни. С тех пор прошло более полустолетия.

Имя Нечаева давно отошло в область истории, но образ его и до настоящего времени не утратил своего, если можно так выразиться, острого интереса, продолжая волновать каждого, сколько-нибудь знакомого с историей нашего движения. И тем не менее имя Сергея Нечаева по-прежнему остается одним из самых неосвещенных и самых запутанных имен в истории нашего движения. О Нечаеве слишком много писали. Но все, что писалось о нем, – это один сплошной поток мемуарной хулы, а нередко и злобы его классово-политических противников, сознательно искажавших подлинный облик исторического Нечаева.

Разглядеть из-под этой мемуарной накипи настоящую фигуру Нечаева не только трудно, но иногда даже невозможно. Лишь за последние годы, в связи с раскрытием архивных материалов, постепенно начинают появляться отдельные работы о нем. Но, давая подлинные документальные материалы, тем не менее ни одна из этих работ не вскрывает во всей полноте сущность политического облика Нечаева.

На всех этих работах, в большой или меньшей степени, лежит отпечаток «того представления о нем, которое складывалось в эпоху 1860—1870-х годов, в обстановке лихорадочных идеологических исканий и обостренной политической борьбы. Здесь трудно рассчитывать на объективность и беспристрастие. А между тем в истории русского революционного движения вряд ли найдется хотя бы один этап политической мысли, который представлял бы такой историко-методологический интерес, как историческая расшифровка Сергея Нечаева. Стоит лишь вооружиться классовым методом, вскрыть и проанализировать все, что писалось о нем его классовыми противниками, а также сопоставить его политическую программу с программой последующих этапов революционной борьбы, – как политический облик Нечаева выявится в совершенно ином освещении. И тогда, очищенный от мемуарной накипи современников, Нечаев воочию предстанет в качестве, быть может, отдаленного предшественника современной классово-революционной борьбы. Нечаев был революционер и революционер такого исключительного размаха и классовой устремленности, который задолго до нашего времени, на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого столетия, пытался наметить и провозгласить принципы революционного коммунизма.

Правда, он намечал их иначе, чем выявились они в нашу эпоху классовой борьбы. В то время Нечаев не был свободен от целого ряда ошибок, вносивших в принципы его революционного коммунизма элементы чуждых и даже враждебных пролетариату положений, как например личный террор.

Но такова была эпоха, таково было строение российской классовой действительности, что эти привнесения не только не затушевывали классово-революционного лица самого Нечаева, а, наоборот придавали ему еще большую характерность и яркость. Вот почему пересмотр революционной деятельности Нечаева и его историческая реабилитация являются одной из ближайших задач современной исторической науки. Но для того, чтобы хотя частично совершить эту работу, необходимо прежде всего вскрыть мемуарную накипь вокруг имени Нечаева и, проанализировав ее классово-буржуазную сущность, очистить от нее образ исторического Нечаева. В настоящее время мы пытаемся совершить эту предварительную черновую работу, подготовляя к печати свое исследование о Нечаеве. А так как вопрос о пересмотре революционной деятельности и историческая реабилитация Нечаева являются вопросом достаточно актуальным для нашего времени, могущим вызвать различные суждения, то мы сочли необходимым предложить вниманию читателей настоящую брошюру «В спорах о Нечаеве», представляющую полемическую часть нашей дальнейшей работы о нем.

Александр Гамбаров. 29 января 1926 г.

Глава первая

Исторические наслоения вокруг Нечаева и нечаевского движения

В истории русского революционного движения нет ни одного имени революционера, которое было бы так обезображено мемуарной накипью современников, всякого рода «легендами», а то и просто умышленным искажением исторических фактов, – как имя Сергея Нечаева. Среди огромного арсенала мемуарной литературы 60-х и 70-х годов трудно найти хотя бы одно воспоминание, в котором не давалась бы попытка освещения личности Нечаева или связанного с ним движения. Тем не менее ни одна из этих попыток не только не проливает свет, но еще больше запутывает наши представления о Нечаеве.

Подобное отношение всецело объясняется теми классовыми противоречиями, которые неизбежно вырастали между Нечаевым и буржуазией.

Появление Нечаева на исторической сцене совпало с политическим оформлением русской буржуазии и классовым пробуждением зарождавшегося в России пролетариата. Являясь одним из первых представителей движения грядущего класса, Нечаев встречен был русской буржуазией с такой классовой ненавистью, с какой она не встречала ни одного революционера. Поэтому нет ничего удивительного, что буржуазия представляла его не иначе, как в образе какого-то «пугала». Не зная его, своим классовым чутьем она улавливала в нем своего классового врага и всеми силами старалась оклеветать и дискредитировать его.

Редко кто из пишущих о Нечаеве сталкивался или работал с ним.

Большинство никогда не знало его, и свои представления о нем складывало на основании разнообразных слухов или по отчетам правительственных газет. Тем не менее, каждый все же считал своим долгом говорить или писать о нем, попутно забрасывая грязью или искажая его деятельность до пределов неприкрытой клеветы. Такому поруганию подвергался Нечаев даже со стороны так называемой «радикальной» интеллигенции, являвшейся революционным крылом этого буржуазного общества. Бессильная подняться до уровня политической борьбы, «радикальная» интеллигенция никак не могла примириться с классовым характером политической борьбы Нечаева.

Отдавая дань «общественному мнению», она огулом клеветала на Нечаева, вписывая, со своей стороны, не одну страницу злобной хулы о нем. Отсюда вполне понятно, что вокруг имени Нечаева напластовалось так много всякого рода шелухи, из-под которой с трудом можно распознать подлинный облик исторического Нечаева. Вокруг его имени нередко скрещивались полемические шпаги современников самых разнообразных политических оттенков, тем не менее эта полемика объединялась одним – нескрываемой ненавистью к самому Нечаеву. Его имя продолжало волновать даже после того, когда Нечаев сошел уже с исторической сцены. Но что более любопытно, так это то, что в этой полемике почти никто не задумывался над тем, насколько точно приходилось оперировать с историческими фактами нечаевского движения. Можно привести не мало примеров, как во имя той или иной легенды до неузнаваемости искажались исторические факты. Отсюда вполне понятно, что имя Нечаева, благодаря классовой ненависти современников, долгое время находилось под тяжелым пластом мемуарной накипи, из-под которой невозможно было распознать подлинную сущность самого Нечаева. А между тем, Сергей Нечаев является тем историческим именем, которым определялось революционное движение конца 60-х и начала 70-х годов прошлого столетия.

Нечаев был революционер и революционер такого исключительного масштаба, такого пламенного размаха, аналогично которому трудно найти в истории нашего движения. История знала немало примеров исключительного революционного героизма. Тем не менее, на страницах ее нельзя найти хотя бы одного революционера, сколько-нибудь напоминающего собою Сергея Нечаева. В ту отдаленную эпоху, когда движение только что начинало выходить на историческую сцену, Нечаев был единственным для своего времени примером классового борца. Но что является более характерным для определения классовой сущности Нечаева, так это то, что в огульном осуждении его революционной деятельности повинно было не столько царское правительство, сколько сами народники-пропагандисты, в свою очередь боровшиеся с самодержавием. Общность огульных оценок Нечаева, доходившая нередко до своеобразной солидарности революционеров с царским правительством, достаточно характерна для определения буржуазной сущности самого движения семидесятников. Стоит только проанализировать отношение семидесятников к Нечаеву, как основные противоречия народников выявятся сами собой. В силу своей мелко-буржуазной сущности народники не могли принять Нечаева. Но, обрушиваясь на него, тем не менее, никто из них не нашел в себе достаточного мужества до конца отрицать революционную сущность Нечаева. В своем бессилии опровергнуть Нечаева, как революционера, мемуаристы народнического толка могли только ограничиться умалением исторической роли Нечаева. Но и это не всегда удавалось им. Та исключительная страстность, с которой производилась подобная операция, лишний раз подтверждает, что в лице Нечаева история имела исключительный по своей классово-политической устремленности образ революционера-борца. Не могло отрицать этого и царское правительство Александра II, которое больше всех, казалось, должно было ненавидеть Нечаева, боровшегося с ним в течение всей своей жизни. Распространяя убийственную клевету о Нечаеве, что он не революционер, а фальшивомонетчик, что он не политический преступник, а убийца студента Иванова, – само правительство меньше всего, конечно, верило своим собственным бредням. В данном случае правительству необходимо было «поймать на удочку» общественное мнение, чтобы дискредитировать Нечаева-революционера. Но что обязательно было для «общественного мнения», то совсем необязательно было для представителей революционного народничества. Тем не менее, «радикальная» молодежь огулом разделила точку зрения правительства. Что Нечаев действительно был опасным революционером, на это указывает хотя бы та исключительная ненависть, какую питало к нему царское правительство. Граничащая с животным страхом, подобная ненависть могла обусловливаться, конечно, не уголовной, а исключительно революционной сущностью Нечаева.

Если бы Нечаев был только обыкновенным убийцей какого-то студента Иванова, до которого III отделению, канцелярии его императорского величества, в сущности, не было никакого дела, то вряд ли бы оно мобилизовало большую половину своих агентурных сил, чтобы поймать Нечаева, скрывавшегося в это время где-то в Западной Европе; вряд ли бы оно пускалось на те ухищрения в течение двух с половиной лет, какие обнаружены были в связи с погоней за Нечаевым, – конечно, нет. Нечаев был одним из первых организаторов зарождавшейся в России классовой борьбы, именно той, которой больше всего боялось царское правительство. Вписывая со своей стороны не одну страницу злобной хулы о Нечаеве, тогдашняя народническая молодежь не подозревала, что этим самым она лишний раз подчеркивала свою солидарность с правительством и свой собственный мелко-буржуазный лик. Отрицая тактику политической борьбы, впервые провозглашенную Нечаевым, народническая молодежь этим самым вылущивала революционную сердцевину и в своей борьбе с самодержавием. В борьбе с Нечаевым, или, как она называла сама, в борьбе с «нечаевщиной», – народническая интеллигенция не останавливалась ни перед какими средствами.

Возмущаясь нечаевским лозунгом – «во имя революции и борьбы с самодержавием – цель оправдывает средства», – она сама нередко прибегала к далеко не безупречным средствам – к злобной хуле и явному искажению исторической сущности нечаевского движения. Благодаря подобным приемам борьбы с Нечаевым, представление о нем, как революционере, настолько было загрязнено, что от него отворачивались даже представители пролетарского движения. Крепко укоренившееся в нашей исторической литературе такое заведомо искаженное представление о Нечаеве долгие годы жило в сознании последующих поколений, и в таком искаженном виде дошло вплоть до наших дней. С тех пор прошло 53 года. Нечаев давно сошел с исторической сцены. На смену нечаевскому движению, ходом диалектического развития, выдвинуты были новые формы революционной борьбы, которые то отходили, то вновь подходили к формам борьбы, впервые провозглашенным Сергеем Нечаевым. Боровшийся с русским самодержавием во имя социальной революции и захвата политической власти силами организованной революционной партии, – Нечаев не мог устоять в неравной борьбе с царизмом.

Созданная им партия «Народной расправы» в то время не могла опереться на революционный класс, каким явился впоследствии пролетариат. Нечаев выступил на историческую сцену значительно раньше, чем успел рабочий класс оформиться в мощную политическую силу.

В этом и заключается основной исторический трагизм как самого Нечаева, так и начатого им движения. Другим, не менее важным фактором, подточившим корни нечаевского движения, было народничество 70-х годов. Явившись на смену нечаевскому движению, народничество, с его расплывчатой программой, отрицанием политической борьбы и централистической организации партии, растворило в своих аморфных формах сущность нечаевского движения и надолго задержало применение выдвинутой им тактики политической борьбы. Борясь с принципами нечаевской тактики, народничество вскоре само запуталось в своих собственных противоречиях и принуждено было сойти с исторической сцены, признав ряд своих тактических ошибок. Возникшая в 1879 году партия «Народной Воли», несмотря на признание ряда народнических ошибок, несмотря на провозглашение тактики политической борьбы, по существу своему оставалась народнической партией. В данном случае произошла только перегруппировка сил, но старые народнические традиции продолжали коснеть над каждым членом партии «Народной Воли». Выдвинутая народовольцами тактика политической борьбы не носила массового характера, а выливалась преимущественно в форму индивидуального террора. Тем не менее, даже такую форму политической борьбы приходится признать существенным шагом вперед в сравнении с формами борьбы предшествующего периода 70-х годов. Но если сравнивать ее с тем, что уже дано было в нечаевском движении, то вся система политической борьбы народовольцев представится не шагом вперед, а шагом назад – обратным поворотом к Нечаеву, десятью годами раньше провозгласившему этот самый принцип.

Не сумевшее в 70-х годах переварить тактики политической борьбы Нечаева, народничество вынуждено было признать именно то, что отрицало до сих пор. Самым главным и, можно сказать, основным противоречием в народнической программе являлось отношение его к зарождавшемуся революционному движению рабочего класса. То, чего недоставало в нечаевском движении именно, наличия движения, рабочего класса – это самое для народовольчества стало фактором разложения. Не учитывая самостоятельных задач рабочего класса, а, наоборот, пытаясь даже обойти его, народовольчество этим самым подтачивало свои собственные корни. В результате выхода на историческую сцену российского пролетариата, инициатива политической борьбы отныне закреплялась не за горстью отважных революционеров-интеллигентов, оторванных от масс, а за целым революционным классом, выразительницей которого стала русская социал-демократия. На протяжении десятков лет борьбы, беспрерывно отсеиваясь и отслаиваясь в своей классовой чистоте, русская социал-демократия закладывала незыблемые основы классово-политической борьбы во имя окончательного торжества социальной революции. Правда, и тут не обошлось без известных шатаний политической мысли. В лице меньшевиков история еще раз могла наблюдать измену рабочему классу и делу социальной революции.

Лишь в лице социал-демократов – большевиков, тесно и неразрывно связанных с рабочим классом, история, наконец, нашла последовательных завершителей классовой борьбы, во имя которой, полсотни лет тому назад, боролся Сергей Нечаев. Октябрьский переворот 1917 года, совершенный рабочим классом при непосредственном руководстве Российской Коммунистической партии (большевиков), – это победоносный финал полувековой революционной борьбы. Грандиозные завоевания Октябрьской революции являются, несомненно, результатом борьбы не одного, а целого ряда поколений, неисчислимыми жертвами и усилиями заплативших во имя торжества социализма.

И если в завоеваниях Октября история отмечает каждый революционный факт, каждое усилие и отдельную жертву не только со стороны рабочего класса, почти целиком вынесшего на своих плечах всю тяжесть борьбы с русским царизмом, но и те отдельные усилия и жертвы народников 70-х и 80-х годов, то тем более она должна отметить в завоеваниях Октября революционные борения Сергея Нечаева и связанного с ним движения, провозгласившего борьбу во имя торжества социальной революции задолго до народовольцев, на рубеже 60—70-х годов прошлого столетия. Историческое значение Нечаева, недооцениваемое нами в силу мемуарной накипи современников, представляет тот исключительный интерес, что в лице его история имела отдаленного предтечу современного нам движения. Нечаев был первым провозвестником борьбы за социальную революцию, стремившимся к ниспровержению царизма и к захвату политической власти силами организованной партии. Созданная Нечаевым партия «Народной Расправы» в истории революционной борьбы являлась первой попыткой организации боевой революционной партии, строго законспирированной и централистически построенной от верху до низу, представлявшей собою в зародыше как бы схему современной развернутой организации. От низовых ячеек-кружков первой степени через кружки следующих высших степеней организация восходила к Отделению, охватывавшему деятельность целой сети кружков в данном городе или губернии. В свою очередь, «Отделения», соответствующие современным губернским центрам, выдвигая наиболее активных членов, выделяли «Центральный комитет», руководивший делами всей организации во всероссийском масштабе. Далее, по уставу нечаевской организации, Центральный комитет неразрывно связывался с заграничным центром, а через него с 1 Интернационалом. Ничего подобного не было ни до Нечаева, ни в последующий период народнического движения. Даже сама по себе тактика нечаевской борьбы, которую окрестили народники презрительным именем «нечаевщины», представляла единственную возможную форму борьбы в специфических условиях тогдашнего самодержавия.

Безусловное подчинение уставу организации, строжайшая дисциплина не только для отдельных членов, но и для всей организации, непримиримая ненависть ко всему политическому и экономическому строю тогдашней царской России, захват политической власти с передачей земли крестьянам, а фабрик и заводов, как орудий производства, рабочим, равномерное и целесообразное распределение продуктов труда на основах коммунистического уклада будущего общественного строя, таковы главные основы программы и тактики нечаевского движения. Исторический трагизм нечаевского движения заключается в том, что движение опередило на несколько десятилетий выступление на историческую сцену рабочего класса, единственно могущего воплотить в жизнь выдвинутые Нечаевым принципы грядущего коммунизма. Но как бы не было схематично начертанное Нечаевым движение, тем не менее, оно представляло собою первую и в своем роде единственную попытку организации революционных сил с последовательным применением программы и тактики политической борьбы. Ничего подобного русская история не знала до Нечаева. В этом отношении его можно рассматривать, как одного из первых провозвестников того великого переворота, который в окончательной форме завершился лишь спустя 47 лет, в октябре 1917 года.

Нечаев был одним из первых последователей коммунистического учения Гракха Бабефа, и, как таковой, он действительно по праву должен занимать одно из почетных мест в истории нашего движения.

Между тем, в настоящее время о Нечаеве знают значительно меньше, чем знали при его жизни. Мало того, имя Нечаева и до сих пор еще остается одним из самых запутанных и неосвещенных имен в истории русского революционного движения. Тот мемуарный хлам, который нагроможден был его политическими противниками, продолжает коснеть и по настоящее время, мешая разглядеть подлинную революционную сущность Нечаева. О Нечаеве слишком много писали народники, достаточно много уделяли ему внимания и буржуазные историки.

Тем не менее, о нем нет до сих пор ни одной исторической работы, объективно вскрывающей сколько-нибудь личность и характер его деятельности. Наоборот, вокруг Нечаева и до сих пор продолжают еще бушевать страсти. И до сих пор имя его продолжает вызывать судороги на лице у многих мемуаристов, как вызывало оно полсотни лет тому назад, когда жил и боролся Сергей Нечаев. Полувековая историческая давность, время, казалось, вполне достаточное, чтобы хотя немного поубавить полемический пыл и сократить свои страсти. Пора отнестись с должным вниманием к личности революционера-борца и произвести, хотя бы частичную, переоценку его деятельности. Пора перестать повторять полувековые бредни мемуаристов и сводить чуть не личные счеты с давно погибшим революционером. В настоящее время мы вплотную подошли к моменту переоценки политической деятельности Нечаева. Полувековая революционная борьба рабочего класса не только с царским правительством и буржуазией, но и с теми революционно-буржуазными группировками, которые пытались занять командные высоты в историческом процессе, внесла достаточно четкие коррективы для определения классовой сущности нечаевского движения, обнаружив, что на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого столетия в лице Нечаева история уже имела попытку провозглашения принципа классовой борьбы. Многое, что казалось непонятным в нечаевском движении несколько лет тому назад, благодаря классовому коррективу пролетарского движения, выявилось, как отдаленная попытка провозглашения политической борьбы не только с царским правительством, но и с революционно-буржуазными группировками, впервые выступавшими на сцену. Рабочий класс знает – к каким методам борьбы прибегает буржуазия в своей классовой ненависти к нему, знает, что единственным методом в подобной борьбе является политическая клевета и что приемы этой клеветы довольно однообразны для различных исторических моментов, Буржуазия оклеветала Нечаева, но пролетариату слишком знакомы классовые корни этой клеветы. Анализируя мемуарную накипь вокруг имени Нечаева, можно легко вскрыть классово-буржуазное происхождение всех обвинений, возводимых на Нечаева. Вот почему для действительной переоценки революционной деятельности Нечаева, необходимо прежде всего проанализировать весь мемуарный хлам, облепивший тяжелым пластом исторического Нечаева, и, вскрыв его классово-буржуазную подоплеку, очистить от него Нечаева, а затем приступить к анализу его политической деятельности.

Скромные по своей ближайшей цели студенческие беспорядки (в которых Нечаев принимал активное участие. – А. Г.) сыграли видную роль в развитии революционных идей в России, заставивший высказаться тогдашних представителей революционной мысли по вопросу, который являлся в ту эпоху координатным для интеллигентного разночинца.

Этот вопрос был – «наука» или «жизнь», или, точнее, – легальная оппозиция или революционная борьба. Ближайшее десятилетие показало, что вопрос этот был разрешен в пользу «жизни»), т. е. борьбы. Так оценивает один из историков значение студенческих волнений 1868–1869 гг.

«которые неразрывно связаны с именем Нечаева. Давая сравнительно верную оценку студенческим волнениям 1868–1869 гг. «тот же С.Г. Сватиков далеко не беспристрастен в оценке личности и последующей тактики революционных действий самого Нечаева. Обстоятельно изложив фактический материал о студенческих волнениях, Сватиков умышленно отказался проанализировать историческую зависимость личности главного руководителя этих волнений от тех общественно-политических условий, которыми определялся характер деятельности Нечаева. Сделай это, Сватиков легко мог бы вскрыть источник легенд и извращений, возникших вокруг имени Нечаева. Только одна из участниц нечаевского движения, Александра Ивановна Успенская (Засулич), в своих воспоминаниях о Сергее Нечаеве и связанном с ним движении, смогла подняться над общим уровнем огульного осуждения Нечаева и четко определить источник подобного рода легенд: «Через полгода, когда, отданная моей матери на поруки, я очутилась на свободе, мне пришлось услышать многое, не вязавшееся с моим представлением о Нечаеве. Всякого рода слухов и разговоров было много. Черпались они главным образом из «Московских Ведомостей» (издаваемых Катковым. – А. Г.), как наиболее осведомленной газеты, благодаря ее сношениям внёс Г. Сватиков[1], Воспоминания А.И. Успенской представляют ту исключительную ценность, что в них А.И. выступает в роли единственной защитницы исторического образа Нечаева, и что написаны они человеком, стоявшим к движению значительно ближе, чем все пишущие по этому вопросу. Органическая связь слухов о Нечаеве с газетой Каткова, конечно, не случайное замечание А.И. Успенской. В подтверждение этому можно найти немало примеров, если внимательно сопоставить мемуарную литературу современников Нечаева с оценкой его представителями правительственной клики. Пытаясь загрязнить личность революционера, правительство умышленно распространяло самые нелепые сведения о Нечаеве, которые бессознательно, а то и сознательно, подхватывались тогдашней молодежью, перерабатывались ею по-своему, чтобы после, в качестве «исторических свидетельств современников», – вся эта накипь была включена в общий арсенал мемуарных материалов о Нечаеве. Что это так, достаточно указать хотя бы на замечание близкого к Каткову по своим политическим воззрениям правительственного цензора А. Никитенки, который в своем Дневнике» говорит, что «…возбуждать полудикий народ к восстанию, давать ему в руки топоры – не есть ли это политическое безумие?» Не так ли оценивала характер нечаевского движения и современная ему молодежь?

Единственным источником информации о Нечаеве и нечаевском движении в то время являлся «стенографический отчет о процессе нечаевцев». Процесс происходил в Петербурге в течение летних месяцев 1871 года. Стенографический отчет об этом процессе печатался на страницах «Правительственного Вестника» (1871 год).

Это единственный более или менее полный правительственный отчет о политическом процессе в России, ставший достоянием гласности широких масс[2]. Но, несмотря на то, что это был «стенографический» отчет, каким, по крайней мере, его считают, с отчетом этим не все обстоит благополучно. Все части этого отчета, как то: обвинительный акт, показания свидетелей и подсудимых, а также судебные речи, в которых Нечаев и связанное с ним движение освещены с безусловно отрицательной стороны, все эти места в отчете приведены полностью и без искажений.

Наоборот, все то, что так или иначе противоречит правительственным представлениям о Нечаеве или разбивает ложь возводимых на него обвинений из этого «стенографического» отчета тщательно выброшено. «Вообще, я замечаю, – говорит один из защитников подсудимых, кн. Урусов, – что показание Успенского

1) кем-то процензуровано и сокращено; на этом я не настаиваю, но для меня важно, чтобы, по крайней мере, те подробности, которые переданы в стенографическом отчете, были переданы верно, а не в искаженном виде.

2) Обращаясь к председателю суда, Урусов просил исправить «весьма важные неточности, которые вкрались в отчет». Тем не менее, «неточности» эти не были исправлены, так как Судебная Палата отклонила заявление Урусова.

Из этого можно заключить, что тот единственный источник информации о нечаевском процессе, которым располагали современники, лично не знавшие Нечаева, оказывался далеко не безупречным в своей фактической достоверности. И вот этот-то стенографический отчет, которым зачитывалась молодежь, и лег в основу представлений о Нечаеве. Нечаевский процесс вызвал громадный и небывалый для того времени интерес к политическим вопросам. «Многие, не читавшие до этих пор газет и не интересовавшиеся политикой, только под влиянием нечаевского процесса начинают постепенно приобщаться к общественной мысли. Летом начался процесс нечаевцев, говорит в своих воспоминаниях М.Ф. Фроленко, появились отчёты, началось усиленное чтение газет, толки о нечаевцах, об их деле.

Всем хотелось попасть на суд, посмотреть, послушать. Про некоторых говорили, что Г. Успенский, одни главных участников движения, муж Позакласпридендонвы, ногвыів рсосБо» невзамони будто даже спали на дворе суда, лишь бы попасть в очередь, так как пускалось без билетов небольшое количество».

Но не все могли попасть в залу суда. Большинство учащейся молодежи, как и сам М.Ф. Фроленко, один только раз побывавший в зале суда, довольствовалось правительственным отчетом.

Отсюда вполне понятно, что представление тогдашней молодежи о Нечаеве и всей его деятельности могло складываться на первых порах не иначе, как в разрезе газетного или журнального освещения, заведомо искажавшего деятельность Нечаева. Подняться до критической оценки Нечаева тогдашняя молодежь не могла. В этом мешали ей отсутствие прочно установившихся политических воззрений на ход общественного развития тогдашней России, с одной стороны, а с другой – те смутные этические представления, которыми окрашены были первые дни пробуждения ее к общественной жизни. Правительственный же отчет, служивший единственным источником информации, давал готовую оценку Нечаева, как человека, для которого нет ничего «священного», который может посягнуть на самые интимные стороны дружбы, который, во имя своих диких и кровожадных вожделений, способен был, совершить убийство ни в чем неповинного студента Иванова. Подобная оценка Нечаева преподносилась молодежи в таком законченном освещении, что молодежь невольно отворачивалась от Нечаева. Не вдаваясь в критическую проверку, она принимала полностью готовый портрет Нечаева. Убитый по постановлению революционной организации студент Иванов действительно был предателем. Иванов собирался донести полиции на Нечаева и на всю организацию и этим выдать правительству более 80 человек членов революционного общества «Народной Расправы». Но правительству невыгодно было, чтобы в общественном мнении Иванов предстал в роли предателя; тогда, естественно, все симпатии молодежи сосредоточились бы на исполнителе этого приговора. Боясь этого, правительство заведомо освещало Иванова, как невинного человека, явившегося лишь жертвой преступных замыслов Нечаева»[3].

Вокруг загадочного убийства Иванова в парке Петровско-Разумовской Академии в Москве правительство умышленно сосредотачивало существенную часть всего нечаевского процесса.

В качестве главного обвиняемого, Нечаев не присутствовал на суде. После раскрытия организации Нечаев бежал заграницу и во время процесса скитался по Европе, где за ним установлена была настоящая погоня. Самый факт бегства Нечаева от законного правосудия правительство мотивировало не иначе, как «трусостью» и «беспринципностью» его по отношению к товарищам, соучастникам процесса, которых будто бы он обманным образом втянул в революционную организацию, а потом бросил на произвол судьбы. Отсюда вполне понятно, что для романтически настроенной молодежи, для которой вопросы добра и справедливости стояли на первом месте, Нечаев представлялся не иначе, как в образе «авантюриста» и главного виновника политической «нелепости», каковой, по ее мнению, и была вся деятельность «Народной Расправы». Подобному взгляду значительно способствовало и то, что большинство подсудимых раскаялись в своих революционных замыслах и отреклось от Нечаева. Таким образом, в результате правительственной обработки, общественного мнения, революционная сущность нечаевского движения совершенно ускользала для большинства тогдашней молодежи.

И действительно, современная Нечаеву народническая молодежь оказалась бессильной уловить подлинную сущность самого движения. «Из всего процесса только убийство Иванова, описанное во всей трагической обстановке его, произвело на меня впечатление, оставшееся на всю жизнь; все остальное прошло как-то мимо, осталось непонятным», – говорит в своих воспоминания В.Н. Фигнер по поводу нечаевского процесса. А далее, в другом месте своих воспоминаний, связанных уже с выдачей Нечаева русскому правительству после ареста его в Цюрихе в 1872 году, В.Н. Фигнер говорит: «Из студенток сильно волновалась только одна Южакова, бывшая и тогда и после ярой якобинкой; мы – остальные, можно сказать, и пальцем не пошевелили.

Были ли мы недостаточно развиты политически, чтобы так или иначе активно реагировать на совершавшееся нарушение права Вера Фатиерубежища в республике, в стране свободного народа, или это зависело от того, что мы чувствовали нравственное отвращение к кровавому делу в гроте Петровско-Разумовского парка, трудно сказать.

Последнее, быть может, вернее. Ведь никто в то время не верил, что убитый Иванов был предателем, а политика Нечаева, его «цель оправдывает средства» – отталкивала от него решительно всю молодежь. Симпатии к Нечаеву, как к человеку известного нравственного облика, ни у кого не было. Подняться над осуждением Нечаева, как общественного деятеля и человека, подняться во имя права, против лицемерия правительства могущественного государства и вероломства слабого, в ту эпоху мы были, видимо, не в состоянии».

Из этого характерного признания виднейшей представительницы революционного движения 70-х и 80-х годов, как Вера Николаевна Фигнер, можно заключить, что тогдашняя молодежь действительно не в силах была подняться над уровнем правительственного обвинения Нечаева. Но среди молодежи находились и такие, которые со своей стороны охотно приписывали Нечаеву самые невероятные поступки и даже «легенды».

К числу таких «легенд» относится неизвестно кем пущенный слух, что в конце января 1869 года Нечаев не был арестован, что версию об аресте он распустил сам, дабы в глазах студенчества придать себе авторитет человека, пострадавшего уже за свои политические убеждения. Что Нечаев действительно был арестован и каким-то образом бежал из-под ареста, в этом никто не сомневался из близко стоявших к Нечаеву лиц. Слухи о якобы мнимом аресте его распространялись значительно позже, уже после побега Нечаева за границу. По свидетельству Веры Засулич, привлекавшейся по нечаевскому делу, эти слухи распространялись студентом Негрескулом, «страшным врагом Нечаева, ведшим против него всю осень (1869 г.) самую усиленную агитацию»[4].

В своих воспоминаниях Вера Засулич говорит, что Негрескул «встретился с Нечаевым в Швейцарии, поссорился с ними, возвратившись в Россию, рассказывал всем и каждому, что Нечаев шарлатан, что арестован он никогда не был, а вздумал разыграть на шаромыжку политического мученика, что его следует опасаться и не верить ему ни в одном слове. Он писал также Успенскому, предостерегая его от Нечаева, но получил холодный ответ».

Из дальнейшего изложения деятельности Нечаева станет видно, почему Нечаев разошелся с Негрескулом; пока можно отметить, что пущенный Негрескулом слух о ложном аресте Нечаева сам по себе был ложью со стороны Негрескула. Нечаев действительно был арестован 29 января 1869 года.

Это подтверждают и архивные материалы, ставшие достоянием истории после революции 1917 года.

К числу подобного рода возводимых на Нечаева обвинений нужно отнести и утверждение, что распространяемое в свое время стихотворение «Студенту», посвященное «молодому другу Нечаеву», в котором сказано, «что кончил жизнь он в этом мире, в снежных каторгах Сибири», – написано было самим Нечаевым. Между тем, как теперь каждому известно, что это стихотворение принадлежит Огареву, и посвящено было Огаревым, по совету Бакунина, не «молодому другу Астракову», как хотел автор, а «молодому другу Нечаеву».

Подобных «легенд» можно привести несколько.

Все они только свидетельствуют о наличии какого-то раздражения против Нечаева со стороны авторов этих легенд. Но из всех «легенд» самой злобной является, конечно, та, которая утверждает, что в своей деятельности Нечаев всегда прибегал к мистификации, ко всякого рода лжи и обману, что руководствовался он только одним положением – «цель оправдывает средства». С легкой руки Бакунина в иезуитстве и в макиавеллизме Нечаева обвиняли не раз; и по настоящее время не снято еще это обвинение.

Например, многие утверждают, что, бежавши из России весною 1869 г. в Швейцарию, Нечаев выдавал себя за представителя какого-то несуществующего в России «революционного комитета», и что, возвратившись в сентябре того же года, он выдавал себя за уполномоченного от Женевского революционного комитета. Все эти обвинения, возводимые на Нечаева, одинаково ложны.

По свидетельству Замфира Ралли, одно время близко стоявшего к Бакунину, «Нечаев, познакомившись с Михаилом Александровичем, на первых порах был почти что совершенно правдив и только преувеличивал количественно круг своих связей в России, относительно существования какой-либо партии не говорил ничего определенного, что, однако, Бакунину казалось похвальной тактикой хорошего конспиратора».

Что же касается второго обвинения, что Нечаев возвратился в Россию самозванцем, то это утверждение опровергается документальными данными. При обыске у Успенского среди бумаг было найдено удостоверение за подписью самого Бакунина «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела всемирного революционного союза», на котoрoм «Alliance révolutionnaire européenne Comité général».

Анализ отношений к Нечаеву представителей современной ему народнической молодежи представляет тот интерес, что он дает возможность вскрыть классово-буржуазную сущность ее и выявить ряд общественно-политических противоречий, во власти которых находилась тогдашняя молодежь.

Являясь политической противницей Нечаева, она склонна была приписывать ему целый ряд самых различных измышлений.

Перебирая воспоминания революционеров, относящиеся к ранней поре их деятельности, приходится отметить, что редко какое воспоминание обходится без упоминания о Нечаеве и о нечаевском движении.

У каждого современника нечаевское движение зафиксировалось, как представление о «зловещей полосе русской жизни», как о какой-то кошмарной «нечаевщине», насквозь пропитанной иезуитской тактикой. По свидетельству Дебагория – Мокриевича, тогдашняя молодежь в своих спорах против централистических теорий организации прибегала часто к определению централизма, как «нечаевщины», и считала это определение «одним из веских аргументов» против централизма начинавшихся складываться радикальных кружков.

«С понятием о централистической организации связывалось представление о бесконтрольности, а следовательно, и о полном просторе для обмана.

Слово «нечаевщина» сделалось нарицательным и стало употребляться в тех случаях, когда желали охарактеризовать какую-либо дутую затею, построенную на обмане товарищей».

Не менее любопытное утверждение находим мы и у Драгоманова, который отмечает, что «нечаевщина» произвела было самое отталкивающее впечатление на современную русскую молодежь тотчас после опубликования процесса нечаевцев в 1871 году».

Аналогичное утверждение можно найти и у Аптекмана: «Здесь (в Петербурге. А. Г.), как и в Харькове, – говорит О.В. Аптекман, – отношение молодежи к Нечаеву и к тому, что мы прозвали «нечаевщиной», было принципиально отрицательное». А И.С. Джабадари говорит: «Нечаевский процесс нас интересовал, но не увлекал; убийство студента Иванова всех возмущало; культ любви, в котором нас воспитывали, не мирился с убийством».

Подобных замечаний можно было бы привести несколько.

Все они достаточно ярко свидетельствуют, что со стороны народнической молодежи нечаевское движение встретило заведомо враждебное отношение.

Да это и понятно. По свидетельству современников, большинство народнической молодежи начала 70-х годов было настроено далеко не революционно.

Далекая от коренного преобразования тогдашней России, народническая молодежь также далека была от тех методов политической борьбы, какие выдвигались задачей социальной революции.

Смутные этические представления ее, «неоплатный долг перед ограбленным русским крестьянином» – бессильны были организовать ее революционную волю и направить ее против единственного источника кошмарного положения России – против самодержавного гнета царей.

По примеру своих отцов, молодежь продолжала еще верить в возможность мирной работы.

В воспоминаниях О.В. Аптекмана по этому поводу есть довольно любопытное признание: «Масса молодежи в целом вовсе не была тогда революционно настроена, а потому призыв к революции, заговору и т. п. пугали ее и далеко отбрасывали ее от революционного пути на путь мирной работы.

«Поэтому, – заключает он дальше, – я смотрел на «нечаевское дело», как на вредную революционную попытку того времени, как на недозволенный революционный опыт и считал его тяжелым кошмарным эпизодом в нашей истории революционного движения. И по сие время я стою на этом».

Поэтому нет ничего удивительного, что страстный призыв Нечаева к непосредственному революционному действию мог только запугать и оттолкнуть представителей народнической молодежи.

В этом отношении утверждение Веры Засулич, что, Нечаев явился среди них человеком другого мира, как бы другой страны или другого столетия», находит самое яркое подтверждение высказанной мысли. «Во всяком случае, – говорит далее Вера Засулич, – ясно одно: Нечаев не был продуктом нашей интеллигентной среды. Он был в ней чужим».

Что Нечаев не был продуктом тогдашней интеллигентской среды – в этом не может быть особенных сомнений. У Нечаева не было того «прошлого», из-за которого приходилось бы ему, каяться» перед народом.

Нечаев был сыном простого мещанина, незадолго до освобождения крестьян выкупившегося из крепостной зависимости. По своему классовому происхождению он значительно ближе стоял к народу, чем выходцы из дворянских сословий, а такими выходцами и было большинство «радикальной» молодежи начала 70-х гг.

В данном случае «чужим» являлся не сам Нечаев, который действительно был «человеком другого столетия», начатое им движение. Буржуазные историки революционного движения склонны рассматривать «нечаевское дело», как движение, не имевшее корней ни в прошлом русской жизни, ни в последующих этапах развития революционной борьбы.

Изолируя нечаевское движение от социально-экономических корней пореформенной России, буржуазные историки невольно должны были признать его «эпизодическим» фактом. Первый, кто признал «эпизодичность» нечаевского движения, был небезызвестный немецкий историк русского движения, профессор Тун.

В «Истории» Туна слишком много исторических неточностей. Тун несколько поторопился написать свою «Историю». К числу подобного рода «затонений» относится и его утверждение, что «нечаевский заговор представляет собою замечательную попытку энергичного агитатора раздуть в широкое пламя тлеющую в недрах общества искру.

Но попытка не удалась. Все предприятие имело характер эпизодический».

Вслед за Туном эту мысль начал горячо развивать другой, теперь уже русский, историк – Богучарский, с тою только разницей, что Богучарский пошел значительно дальше Туна.

В неожиданности своих выводов Богучарский даже оригинален, но об этом ниже. В своем «Активном народничестве» Богучарский категорически заявляет: «В истории русского освободительного движения «нечаевщина» была лишь эпизодом характера совершенно исключительного».

Не менее замечательным определением исторической роли Нечаева нужно признать и утверждение Веры Засулич: «Таких исключительных характеров не появлялось больше в нашем движении и, конечно, к счастью.

Несмотря на всю революционную энергию Нечаевы не усилили бы революционных элементов нашей интеллигентной молодежи, ни на шаг не ускорили бы ход движения, а могли бы, наоборот, деморализовать его и отодвинуть назад, особенно в ту раннюю пору».

Последнее утверждение Засулич, данное ею в конце своей работы о Нечаеве, как-то не вяжется с начальной фразой той же самой работы, открывающейся словами, что «Кара-козовское дело», конечно, займет в истории нашего движения гораздо более скромное место, чем нечаевское».

Противоречие между первым и вторым положениями невольно бросается в глаза. Для того, чтобы показать обратное, т. е. что нечаевское движение имело прямое влияние на дальнейший ход развития революционного движения в России и даже ускорило ход этого движения, необходимо будет обратиться к историческим фактам.

До нечаевского процесса молодежь в целом не имела стойких революционных воззрений. Политическая сторона событий слабо затрагивала внимание тогдашней молодежи. Только после нечаевского процесса в среде молодежи начинается усиленная тяга к вопросам политического характера. Что это так, достаточно указать на отношение народнической молодежи к такому крупному мировому событию того времени, как Парижская Коммуна 1871 года. Тогдашняя народническая молодежь не обнаружила достаточного понимания разворачивавшейся на ее глазах героической попытки парижских коммунаров.

По свидетельству О.В. Аптекмана, к Парижской Коммуне современная молодежь относилась с нескрываемой враждебностью. «Основной тон харьковского хора» звучал непримиримой враждебностью к Коммуне.

Слышались злопыхательские, отталкивающие нотки; коммунары, де, враги отечества, изменники и многое, многое в этом роде».

Таково было отношение народнической молодежи к Парижской Коммуне в то время, когда шла героическая борьба коммунаров за провозглашение первой социальной революции в мире. Лишь после того, как Парижская Коммуна была раздавлена и утоплена в крови и во Франции установилась жестокая кровавая реакция, а в России прошел громкий процесс «Нечаевского дела», – тогдашняя молодежь как бы очнулась от своей политической спячки и начала шевелиться. Придавая широкую гласность процессу нечаевцев, правительство жестоко ошиблось в своих расчетах.

Оно думало широкой гласностью процесса оттолкнуть современную молодежь от политических увлечений. Но произошло обратное: – под влиянием нечаевского процесса у молодежи возник интерес к политическим вопросам, она начала постепенно шевелиться.

Пусть зашевелилась она не по-революционному, пусть в ее сознании не было еще четко поставленных политических задач, пусть она продолжала еще путаться в своих собственных противоречиях, – тем не менее все же приходится признать, что на ее пробуждение к общественной жизни оказал глубокое влияние процесс нечаевцев. Вопреки правительственным ожиданиям, Парижская Коммуна и процесс нечаевцев произвели огромное влияние на политическое пробуждение учащихся масс и определили начало движению семидесятников.

Быстрый рост «коммун», массовые попытки организации трудовых артелей, увлечение «американизмом», возникновение кружка чайковцев из Вульфовской коммуны, все это прямое наследие двух крупных политических событий 1871 года: Парижской Коммуны и процесса нечаевцев.

«Восстание коммунистов в Париже и одновременно с этим процесс Нечаева в России не могли не волновать нас», – так заключает в своих воспоминаниях И.С. Джабадари.

По поводу процесса нечаевцев говорит и Дебогорий Мокриевич: «Можно было не соглашаться и оспаривать путь, выбранный ими (т. е. нечаевцами. – А. Г.) для достижения народного блага; можно было находить этот путь ложным, как мы и думали на самом деле, но с нравственной стороны, по нашему мнению, они заслуживали полной похвалы, так как они действовали согласно своим убеждениям и не отступали перед препятствиями; более того, они не поколебались пожертвовать самой жизнью ради дела, в которое верили. Это горячее отношение к тому, во что они верили, и их самопожертвование составляло положительную сторону нечаевцев. и невольно звало к подражанию.

Даже враждебный к нечаевскому движению Тун, и тот должен был в конце концов признать, что, благодаря процессу нечаевцев «идея революции приобрела не мало приверженцев». А П.Л. Лавров, который, кстати, определенно нигде не высказывается о нечаевском движении, все же принужден констатировать, что у молодежи «возникло сознание интернационального стремления и потребности бороться с реакционным направлением, все возмутительней искажавшим пресловутые «реформы» Александра II. Этому содействовал процесс нечаевцев, который, с одной стороны, вызвал в русской читающей публике вопросы о задачах общественного строя и о способах борьбы против правительства, до тех пор не представлявшиеся многим умам».

О несомненном сдвиге, произведенном в умах тогдашней молодежи под влиянием нечаевского движения, Дебагорий Мокриевич даст еще одно не менее любопытное замечание: «Оспаривая путь, выбранный нечаевцами для достижения «народного блага», Дебагорий Мокриевич говорит: в вопросе об убийстве Иванова после размышлений, мы пришли к другому заключению, именно: мы признали справедливым принцип – цель оправдывает средства».

Доказательство, если можно так сказать, чисто арифметического свойства… мы признали справедливым мнение, что для осуществления хорошей цели можно допустить всякие средства… Вот тот важный шаг, который был сделан нами под впечатлением нечаевского дела».

Таким образом, основное положение большинства историков, что нечаевское движение было только изолированным фактом, «эпизодом», не нашедшим отзвука в сознании тогдашней молодежи, приходится или отбросить совсем, или подвергнуть критической оценке в плоскости исторической достоверности. Нечаевское движение – не «изолированный факт», не, эпизод», а начало, как бы пролог развернувшегося в последующие годы революционного движения в России. Являясь гранью, отделяющей русскую революционную мысль от либерального наследия 60-х гг., нечаевское движение представляет собою первую крупную веху на пути к развитию классово-революционной борьбы.

До этих пор нам приходилось вскрывать основные противоречия по вопросу о нечаевском движении, т. е. по вопросу, который в нашей историко-революционной литературе укоренился под презрительным определением «нечаевщины», не затрагивая пока личности главного вдохновителя этого движения, Сергея Нечаева.

В одной из позднейших работ о Нечаеве, относящейся уже к переживаемому нами времени, мы находим следующее определение: «Нечаевщиной», как методом действия, мы не можем не возмущаться. Но с самим Нечаевым, погибшим после мужественного многолетнего тюремного заключения в равелине так, как гибли там настоящие революционеры, с Нечаевым, готовым на огромные личные жертвы ради торжества общего дела, хотя и дурно им понятого, мы чувствуем себя примиренными».

Мысль эта принадлежит одному из наших современников, E. Колосову, который выдвигает новое положение – заново пересмотреть наше отношение к Нечаеву. В своей работе. Колосов резко разграничивает нечаевское движение: на Нечаева, как личность, и на связанную с ним «нечаевщину».

«У историков русского революционного движения, – говорит он, – сделалось давно уже признаком хорошего тона говорить именно так (т. е. отрицательно. – A. Г.) о Нечаеве, а не иначе. Не пора ли уже это ликвидировать. Кто собственно доказал, что «нечаевщина» так изолирована в нашем революционном прошлом?».

Отрицать «нечаевщину», сваливая на нее чудовищное обвинение в «азефовщине», и в то же время восторгаться Нечаевыми «тем мрачным пафосом, каким окутана сама смерть его в равелине после завязавшихся сношений с Исполнительным Комитетом», указывая, что «ничего подобного не могут нам представить для примирения с собой последующие «нечаевцы», это значит – одной рукой реабилитировать Нечаева, а другой лишний раз забрасывать его грязью.

Само собой разумеется, что никакого «примирения» у Е. Колосова с Нечаевым нет и быть не может.

Попытка отделить Нечаева от «нечаевщины» имела место задолго до высказанных Е. Колосовым положений. Первый, кто совершил подобную операцию, был Ф.М. Достоевский. В своем романе «Бесы» Достоевский дал яркую картину извращения нечаевского движения.

В романе нет упоминания о Нечаеве, его фамилия даже не произносится. Но кто читал этот роман, кто хотя поверхностно знает историю нечаевского движения, – тот легко может проследить тождество сентенций Достоевского с филиппиками судебных речей на нечаевском процессе, не говоря о том, что фабулативная сторона почти целиком заимствована из обвинительного акта.

В романе изображена загадочная фигура «главного беса», Петра Степановича Верховенского. Не Николай Ставрогин и никто другой, а только лишь Петр Верховенский является главным героем романа «Бесы». Это он движет ходом всех событий. И вот этот-то Петр Степанович Верховенский и является не художественным воплощением, а скорее копией Сергея Нечаева в обработке «Правительственного Вестника» и «Московских Ведомостей» Каткова. Мало того, сам Достоевский прямо признает зависимость своего романа от нечаевского движения.

В своем «Дневнике Писателя» за 1873 г. он говорит об этом факте с некоторой не совсем убедительной оговоркой: до известного Нечаева и жертвы его Иванова в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе, под конец, нечаевцев».

Но это признание Достоевского, что его Нечаев не похож на настоящего Нечаева, нужно подвергнуть сомнению. Достоевский хотел изобразить настоящего Нечаева и если не изобразил, то не потому, что это шло вразрез с его художественными замыслами романиста, а потому, что он оказался бессильным понять настоящего Нечаева.

Достоевскому, докатившемуся от эшафота революционера-петрашевца, приговорённого к смертной казни, как это было некогда с самим Достоевским, до подножия царского трона и раболепного утверждения триединой ипостаси – «самодержавия, православия и народности», т. е. до самого неприкрытого ренегатства, – такому Достоевскому противна была подлинная сущность Нечаева – революционера. Достоевский умышленно хотел показать «ненастоящего» Нечаева, чтобы отпугнуть от него всякого «здравомыслящего человека», и он дал карикатуру на него.

Не поможет Достоевскому и его несколько кокетливое признание, что «я сам старый нечаевец, я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Знаю, вы, без сомнения, возразите мне, что я вовсе не из нечаевцев, а всего только из петрашевцев… Но пусть из петрашевцев. Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать нечаевцами, т. е. стать на нечаевскую же дорогу в случае, если так обернулось дело… Нечаевым вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаевцем не ручаюсь, может и мог бы… во дни моей юности».

Итак, по Достоевскому – петрашевцы, нечаевцы и мошенники – не что иное, как синонимы одного и того же – мошенничества, а не социализма. Революционер Петрашевский и революционер Нечаев – все равно, что Федька Каторжник, которому ничего не стоит вырезать целую семью Лебядкиных и поджечь половину города, как это делает он по наущению Петра Верховенского. По Достоевскому выходит, что все, кто только покушается на общественный и политический строй царской России, кто не разделяет его троицы, самодержавие, православие и народность», – все это – не социалисты, а мошенники, «бесы», которые вселились в общественный организм. В данном случае можно было бы привести немало любопытных сопоставлений отдельных мест романа Достоевского с правительственным материалом о Нечаеве. Но для этого понадобилась бы специальная работа.

Во всяком случае попытка умышленного извращения исторического Нечаева и нечаевского движения, данная Достоевским в его романе «Бесы», является самым позорным местом из всего литературного наследия «писателя земли русской» с его выпадами против зарождавшегося в то время в России революционного движения.

В заключение, чтобы покончить с Достоевским, любопытно будет привести мнение одной из участниц нечаевского движения, А.И. Успенской, знавшей лично самого Нечаева, и тёзкой асшифровки героя романа «Бесы», Николая Ставрогина, отдельные замечания полемического турнира, которые нашли место в современной литературе в связи с вопросом историче всвоих воспоминаниях А.И. Успенская говорит: «Мне было смешно, когда впоследствии приходилось слышать отзывы о нем (о Нечаеве. – А. Г.), как суровом и мрачном фанатике, или на сцене Художественного театра в драме …Ставрогин», переделанной, как известно, из романа Достоевского «Бесы».

Дальше этой гипотезы уже некуда идти. Возводить на Нечаева подобную клевету – это значит не только не учитывать никаких социально-политических условий тогдашней России, породивших нечаевское движение, но и обнаруживать историческую беспринципность. Но в подобных выводах Богучарский не одинок.

Вслед за Богучарским, Е. Колосов, который требует пересмотра отношений к Нечаеву, неожиданно заявляет, что «Нечаевская тактика не умерла, а воплотилась в Стефановиче. Но она не застыла и на нем. Нечаев родил Стефановича, после же Стефановича, хотя, как говорит Тун, его деятельность «не вызвала подражания», что совершенно верно, – явилось, тем не менее, еще худшее воплощение, нечаевщины» – Дегаев. Цель оправдывает средства, так охарактеризовал Достоевский Нечаева, и так же оправдывал себя Дегаев.

За Дегаевым много лет спустя пришел Азеф. Как это ни печально, но надо признать, что во всех этих вполне «случайных», в известном смысле, эпизодах проглядывает одна и та же нить развития.

Сделав огромнейшую натяжку от Стефановича к Нечаеву, E. Колосов в дальнейшем завершении своего положения мало, чем отличается от Богучарского.

Делать же переход от Стефановича к Дегаеву, к этому предателю партии «Народной Воли», – это значит не видеть логической ошибки в построении своего силлогизма (ссылка на авторитет Достоевского). А от Дегаева бросаться прямо к Азефу – это уже просто «от лукавого». В таком «пересмотре» ни Нечаев, ни историческая наука не нуждаются, и можно было не призывать современников к «ликвидации» исторических заблуждений о Нечаеве. Но в арсенале легенд о Нечаеве остается еще одна гипотеза, которая неожиданно вдруг всплывает у Л.Г. Деча.

Льву Григорьевичу Дейчу почему-то не нравится, что И. Успенская, родная сестра Веры Засулич, в своих «Воспоминаниях» отображает Нечаева не с общепринятой оценкой, как «мистификатора, лжеца, обманщика и кровожадного вампира».

В своей статье. Г. Дейч пытается опровергнуть положение А.И. Успенской, что Нечаев является выдающейся личностью на общем фоне общественно-революционной жизни того времени. A. И. Успенская нигде не говорит о «гениальности» Нечаева, она дает его таким, каким он был на самом деле, опровергая только ряд возводимых вокруг его имени «легенд». Но статья Г. Дейча представляет и другой интерес.

В ней он выдвигает свою собственную гипотезу о возможных отношениях Нечаева к народовольцам. Полемизируя с народовольцами на страницах повременной печати, Л.Г. Дейч не может успокоиться, что народовольцы после установления сношений с томящимся в Алексеевском равелине более 8 лет Нечаевым решили освободить его и устроить ему побег из равелина.

Отбросивши свои ранние заблуждения о Нечаеве, народовольцы подвергли личность его тщательному пересмотру и пришли к заключению, что в оценке Нечаева слишком много было исторического субъективизма, что при изменившейся тактике политической борьбы Нечаев, с его пламенной преданностью революционному делу, может явиться достойным сотоварищем в их борьбе с правительством.

«Когда Перовская попросила меня, – воспоминает А.И. Успенская, – высказать мое мнение о Нечаеве, я сказала, что, по моему, он слишком рано выступил на сцену, что теперь (1881 г.) он мог бы быть бесценным работником, идя рука об руку с такими же энергичными и беззаветно преданными революционному делу людьми, какими являлись тогда народовольцы. – Мы тоже так думаем, – сказала Перовская. И народовольцы решили освободить Нечаева. Когда на собрании Комитета было прочтено обращение Нечаева, – говорит народоволка В.Н. Фигнер, – с необычайным душевным подъемом все мы сказали: «надо освободить».

Но с этим решением Исполнительного Комитета партии Народной Воли» Лев Дейч никак не может примириться.

Задним числом, спустя 43 года после решения Комитета, он как бы пытается предостеречь Комитет от ложного шага, который он предпринял в связи с освобождением Нечаева. «Естественно поэтому поставить вопрос, говорит Дейч, – была ли бы роль Нечаева плодотворна, если бы удался задуманный им заговор и он присоединился бы к террористам? Я полагаю, что нет, так как для применения его приемов не было соответствующей почвы…

Очутившись на воле, Нечаев ничего не изменил бы в усвоенной им системе… Можно с уверенностью сказать, что, как бы народовольцы ни ставили высоко энергию Нечаева и фанатическую его преданность делу, все же им вскоре стало бы невмоготу мириться с ним: он так же компрометировал бы их, как Бакунина, Огарева, дочь Герцена и др. за границей.

«Возможно, конечно, не ограничиваясь одной компрометацией, Нечаев, чтобы отделаться от тех или других признанных им вредными членов организации, расправлялся бы с ними, как с несчастным студентом Ивановым»[5].

Говоря другими словами, Лев Дейч глубоко убежден, что Нечаев так же убивал бы народовольцев, как убил он Иванова, все равно, оказался бы то Желябов, Перовская, Суханов, Фроленко или кто другой, которого Нечаев «признал бы вредным членом организации». Но для этого нужно, чтобы перечисленные члены Исполнительного Комитета оказались «вредными членами организации» и такими же предателями, как Иванов.

Самому Л.Г. Дейчу прекрасно известно, как относятся революционеры к предателям, все равно, будет ли то Иванов или Горинович, на которого покушался некогда и сам Дейч[6].

Перед этим Л. Дейч приводил ссылку на не совсем объективное письмо Бакунина к Талвитие, после своего разрыва с Нечаевым в июле 1870 г.

Если в чем действительно прав Л.Г. Дейч, так это в своем прогнозе возможной реабилитации Нечаева. «Пересмотр и переоценка деятельности Нечаева, – говорит он, – его «реабилитация» должны были бы состоять или в доказательствах, что к приписываемым всеми, за исключением одной А.И. Успенской, возмутительным приемам он, Нечаев, совсем не прибегал, или же, наоборот, необходимо было бы прямо заявить, что примененные Нечаевым, по сообщению Бакунина и других, средства не только не были вредны, но являлись вполне целесообразными, а потому содействовали скорейшему торжеству революции».

С такой постановкой вопроса реабилитации Нечаева, которую предложил неожиданно сам Л.Г. Дейч, мы вполне согласны и думаем руководствоваться ею на протяжении всей нашей работы о Нечаеве в плоскости его исторической реабилитации. Ниже, касаясь политического мировоззрения Нечаева, нам придется более подробно остановиться на основных приемах тактики политической борьбы Нечаева и вскрыть классово-революционную сущность ее.

Являясь далеким провозвестником классовой борьбы, Нечаев в истории нашего движения один из первых применил именно те приемы тактической борьбы, которые нашли более широкое и глубокое воплощение в движении русского большевизма, боровшегося одинаково как со своими классовыми врагами, так и со своими политическими противниками – меньшевиками и эсерами. То, что Дейчу больше всего не нравится в Нечаеве, это именно и можно поставить в заслугу Нечаеву. Поэтому вполне определенно можно сказать, что тактические приемы Нечаева не только не были «вредными», но, наоборот, «вполне целесообразными», а потому содействовали «скорейшему торжеству революции».

Что же касается первого положения Л. Дейча, что реабилитация Нечаева заключается «в доказательствах, что к приписываемым всеми, за исключением одной А.И. Успенской, возмутительным приемам, он, Нечаев, совсем ни прибегал», то и это положение поможет нам реабилитировать[7].

Из изложенного выше не трудно заключить, что почти все возводимые на Нечаева обвинения были ложью со стороны их авторов, являвшихся политическими, а, следовательно, и классовыми противниками Нечаева. Обвинения классовых врагов всегда служат гарантией революционеру, что взятая им тактика политической борьбы является наиболее целесообразной для данного времени. А что его политические противники были в то же время и классовыми врагами, так это нетрудно установить из анализа предшествующего периода общественной борьбы в России, из которого и вырастало враждебное Нечаеву народническое движение.

Глава вторая Исторические корни нечаевского движения

Выше указывалось, что с понятием о нечаевском движении обычно связывалось представление, как о каком-то незначительном «эпизоде» в истории русской революционной мысли, – эпизоде» вполне изолированном, корни которого не прослеживаются ни в предшествующих моментах освободительного движения, ни в последующих этапах революционной борьбы.

С легкой руки таких буржуазных историков, как Тун, Богучарский и другие, это представление постепенно начало укореняться в нашей исторической литературе, пока не заняло довольно прочного места. Что это так – стоит заглянуть в любой учебник или в очерк по истории революционного движения, чтобы обнаружить, насколько ошибочное представление о Нечаеве и нечаевском движении является общим местом для целого ряда авторов.

Самостоятельно не прорабатывая исторического материала, подобного рода авторы зачастую довольствуются готовыми выводами, не замечая, что этим самым они повторяют выводы своих идеологических противников. Подобный взгляд на «эпизодичность» нечаевского движения по существу является чистейшим измышлением буржуазных историков, классовая позиция которых выпирает из каждой их строчки. Бессильны проникнуть в социально-экономическую зависимость исторических событий, буржуазные историки также бессильны по части определения подлинной исторической сущности того или иного события.

Отсюда вполне понятно, что в нечаевском движении они могли увидеть не что иное, как, эпизод», и притом эпизод, «кошмарной страницей» вошедший в историю русского революционного движения. Нечаевское движение представляет тот исключительный интерес, что в его содержании можно легко проследить зародыши той классовой борьбы за социальную революцию, которая спустя несколько десятилетий так ярко развернулась в период выступления на историческую сцену русского рабочего класса, руководимого социал-демократами большевиками.

В классовой сущности нечаевского движения и заключается его интерес и политический смысл в истории революционной борьбы.

Понятно, не в интересах же буржуазных идеологов раскрывать было историческое содержание нечаевского движения и определять действительное место его в истории. Буржуазная мысль историков так же отшатывалась от этой страницы классовой борьбы, как отшатывались в свое время первые представители зарождавшегося буржуазно-революционного движения.

Возникшее на рубеже 60-х и 70-х годов, в то время, когда рабочий класс не успел еще выступить на историческую сцену, нечаевское движение в своей борьбе с российским самодержавием должно было столкнуться с началом политического движения буржуазии. Ведя борьбу с самодержавием, оно в то же время должно было начать борьбу и с движением революционно-буржуазной мысли.

Поэтому, чтобы понять нечаевское движение, необходимо прежде всего вскрыть эту сложную и в то же время крайне противоречивую общественно-политическую ситуацию, которой определялся характер движения 60-х г.

с общественно-политическим содержанием которого приходилось сталкиваться нечаевскому движению.

Шестидесятые годы прошлого столетия характеризуются активным выступлением различных по своему экономическому и политическому положению общественных группировок. Все, что дремало в период мрачного тридцатилетнего царствования Николая I, к моменту 60-х годов, после самоубийства коронованного жандарма, начало активно выявлять свои скрытые Силы. По меткому выражению М.Н. Покровского, вся николаевская система «могла держаться, как консерва, только в герметически закупоренной коробке. Стоило снять крышку – и разложение началось бы с молниеносной быстротой: эра буржуазных реформ 60-х годов доказала это на опыте». Но эту аналогию можно расширить значительно дальше. С «герметически закупоренной коробкой», какой представлялась николаевская система, давно уже было неблагополучно. Процесс разложения внутри этой «коробки» происходил в течение всего периода царствования Николая I.

К концу царствования эти процессы достигли такой силы, что «коробка» лопнула прежде, чем снята была «крышка». Севастопольская катастрофа 1854–1855 года была следствием взрыва давно уже назревших процессов разложения.

Чем же были вызваны эти процессы? А тем, что внутри этой «системы коробки» давно уже развивался микроб, имя которому русская буржуазия. Поэтому, чтобы понять во всей полноте результаты этого процесса, необходимо вскрыть экономические корни самого микроба, то есть выявить экономический и политический рост зарождавшейся молодой русской буржуазии. Начало XIX века характеризуется для России усиленным ростом промышленности, а, следовательно, крупным этапом развития русского капитализма.

Вокруг крестьянской реформы к этому времени столкнулись различные общественные группировки и течения, успевшие образоваться в обстановке проникновения в крепостное хозяйство буржуазных форм производства. Несмотря на решающее значение экономического фактора, дворянство всеми силами пыталась сохранить за собою и те права и привилегии. которыми оно располагало в качестве собственника на землю. В связи с этим, вокруг крестьянского вопроса столкнулись два наиболее открытых течения. Одно течение прежде всего пыталось всеми силами отстоять и сохранить за помещиками его исконное и абсолютное право на владение всей землей. Крестьян можно было освободить за известный выкуп, но освободить без земли. Земля целиком должна была оставаться в руках помещика, как единственного собственника ее, – крестьянин мог арендовать ее у помещика, но только не владеть ею.

Это течение в дворянской среде, которое по существу ничего не меняло в прежних формах крепостного рабства, можно охарактеризовать, как течение феодальное.

Другая группировка, отстаивавшая не менее рьяно свои права, во главу угла своих домогательств ставила условие возможно полного обеспечения себя необходимым капиталом и наличием свободной рабочей силы.

Эта группировка считала возможным поступиться своими «священными» правами на землю, но зато требовала, чтобы это право было продано крестьянам по возможности дороже.

Нетрудно разгадать, что эта группировка отражала интересы той части русского дворянства, которая успела уже в достаточной мере проникнуться буржуазной идеологией, для которой вопрос накопления капитала являлся самым существенным фактором ее благосостояния. Это течение отражало интересы буржуазного русского дворянства. Наконец, было еще третье – компромиссное течение, которое пыталось примирить оба предыдущие. Оно отстаивало право сохранить за помещиком возможно большее количество земли, и в то же время – домогалось по возможности больше содрать с крестьян за их «волю» и те ничтожные клочки земли, которые все же приходилось оставить за ними.

В сущности эта компромиссная точка зрения и одержала верх над всеми течениями в возвышенном вопросе «освобождения крестьян от крепостной зависимости». Она одинаково удовлетворяла эксплуататорским наклонностям как тех, так и других, и сулила достаточно крупные выгоды в будущем. Таким образом, намеченные в период «николаевской системы» буржуазно-капиталистические тенденции к началу 60-х годов начали охватывать и наиболее широкие слои русского дворянства. Экономический рост торгово-промышленной буржуазии, развитие денежного хозяйства в результате выхода русского хлеба на европейский рынок – толкали русское помещичье дворянство на путь буржуазно-капиталистических взаимоотношений.

Перенося свои капиталистические тенденции в деревню, дворянство этим самым затрагивало и развитие основ крестьянского хозяйства, которое в свою очередь втягивалось в русло буржуазных взаимоотношений, сохраняя в то же время старые формы натурального хозяйства. При таком разнообразном и притом крайне противоречивом сочетании различных форм хозяйства, с одной стороны – барщинного, а с другой капиталистического, с одной натурального, а с другой денежного, – в деревне неизбежно должен был обозначиться ряд сложных конфликтов и глубоких противоречий, под влиянием которых наиболее неприспособленные к изменившимся экономическим взаимоотношениям хозяйства должны были разрушиться или претерпеть глубокий экономический кризис.

Предпринятая реформа всей своей тяжестью прежде всего обрушилась на крестьянское хозяйство. Юридически крестьяне как будто были освобождены от крепостной зависимости, но экономически они были подчинены помещику значительно больше, чем при крепостном строе. Необходимого количества земли для ведения хозяйства крестьянин не получил. Большая и притом самая лучшая часть земель была оставлена за помещиками. Достаточно указать, что из 79 миллионов десятин, считавшихся за помещиком перед началом реформ, только 12, 5 млн десятин переходило в руки крестьян, т. е. только одна шестая часть.

Если же брать по губерниям, то в таких черноземных губерниях, как Херсонская, где на одну душу населения приходилось 24,4 десятины, помещики считали возможным уступить крестьянам только от 1,3 до 3 десятин надушу, а в Таврической, – где на душу приходилось 56 десятин, могли уступить не меньше 3 и не больше 5 десятин. Такое урезывание наблюдалось и в других губерниях как черноземных, так и нечерноземных. Но этого было еще мало, – за свою землю крестьянин должен был заплатить не столько, сколько она стоила на самом деле, а в два, три, а то и в четыре раза дороже ее действительной стоимости.

Понятно, что таких денег крестьянин не мог сразу выплатить помещику – он не располагал еще такой суммой. Стоимость надела он должен был выплачивать в течение ряда десятков лет. Этот «выкуп», под видом всякого рода налогов и податей, тяжелым бременем ложился на крестьянское хозяйство, которое долгое время не могло выкарабкаться из тех тенет, в какие вовлекло его дворянство. Общий баланс крестьянского хозяйства неизменно был отрицательным, расход значительно превышал приход.