Читать онлайн Дом в Мансуровском

© Метлицкая М., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

В военном городке, где жила Маруся, Юлька, ее родная сестрица, появилась через несколько лет.

Юлька любила эффекты и явилась, как всегда, неожиданно, чертом из табакерки, но при этом очень дорогим и любимым гостем.

Телеграмма пришла накануне, за два дня, – как всегда лаконичная, без объяснений, но на то она и телеграмма: «Буду двадцатого тчк Не встречай тчк Не забудь пропуск».

Маруся впала в панику. Ну, во-первых, представить сестре на обозрение свое жилье было стыдно, к тому же она все время врала про отдельную квартиру со всеми удобствами. Во-вторых, продукты… Нет, имелись, конечно, вяленая рыба, а еще соленые грибы и прочие заготовки – варенье из морошки, протертая клюква и несколько банок соленых зеленых помидоров, твердых, как камень, – другие в городок не завозились. Вот только ни рыбу, ни грибы Юлька не ела, поскольку была отчаянным мясоедом. Даже в Москве бедная Ася из-за этого мучилась – поди достань хорошее свежее мясо! Но дома справлялись: то рынок, то поездка в Асину деревню, где им выдавали воистину царские подарки – тушу молодого барашка и килограммов десять телятины.

Растерянная Маруся сидела на диване и в который раз обводила взглядом свою комнату. Да уж, кошмар и ужас. Ободранные пожелтевшие обои в дурацкий бледно-розовый цветочек, вздутый, кошмарного серого цвета линолеум, три самодельные, подобранные возле подъезда книжные полки, засиженный мухами пластиковый абажур, журнальный столик с кругами от сковородки и чашек, оставшийся от предыдущих, неаккуратных, жильцов.

Что делать, что? Нет, Маруся вовсе не неряха! Но сколько она ни старалась, сколько ни отмывала, ни терла, сдирая в кровь пальцы, ничего не получалось. Улучшить или облагородить жилище не удавалось. Что изменят керамическая вазочка с веткой багульника или два скучных постера на стене? Нищету прикрыть трудно.

Ремонт не делали – ждали квартиру. А с квартирой пока было глухо. Повздыхав и поплакав, Маруся решила действовать. Упасть в грязь лицом перед Юлькой? Ни в коем случае! И она кликнула соседок. Отозвались самые близкие, Лида Брекун и Тася Зубцова, и через пару часов на вздутый линолеум гордо лег красный ковер с классическим, как сказала Лида, рисунком. Маруся вздохнула: если бы дома, в Мансуровском, они постелили вот такой классический, все бы онемели и решили, что кто-то сошел с ума. Но и за это спасибо. Тася принесла шторы, которые, между прочим, сняла с собственного окна! Шторами Тася гордилась: на голубом тюле плыли длинношеие белые лебеди.

Потом появилась хрустальная ваза с искусственными гвоздиками, конфетница из того же прессованного хрусталя, и завершали это обновление два шедевра – здоровенный фарфоровый белый гусь с золотым клювом и устрашающим выражением злющей, какой-то драконьей морды и такой же здоровенный деревянный лакированный орел с распахнутыми крыльями и надписью «Привет из Кисловодска».

Соседки плюхнулись на диван, оглядели дело рук своих и остались довольны.

– Ну! – удовлетворенно сказала Лида, поднимаясь с дивана. – А ты боялась! Какую красоту навели! А ты не верила!

Выдавив жалкую улыбку, Маруся кивнула:

– Спасибо вам, девочки!

Довольные соседки ушли, а она уселась на диван и разревелась. Все было ужасно. Правда, теперь стало еще и смешно – можно представить, как развеселится сестрица! Сначала развеселится, а уж потом ужаснется.

Но и убрать все это было нельзя – девочки бы смертельно обиделись. Все было сделано от души, оторвано от самого сердца, но Маруся пожалела, что позвала соседок. Однако и это придется пережить.

Теперь оставалось раздобыть самое главное – мясо.

Мяса ни у кого не было. Правда, у Таси в холодильнике болтались какие-то кости «на супешник», как она говорила, и она была готова тут же отдать и эту «драгоценность». Но из промороженных костей не сделаешь ни котлет, ни жаркого.

Думали долго. Осенило Лиду:

– Пойдем к Салаевой! – сказала она с таким выражением лица, будто собралась на фронт бить фашистов.

Антонина Салаева была личностью известной и одиозной – мурманчанка, приехавшая в военный городок ловить мужа. С мужем не получилось, и Антонина стала ловить любовников. Но никто, кроме изголодавшихся солдатиков-срочников, не клевал на грубую и некрасивую хамку. А Антонина тяготела к офицерскому составу. И, невзирая на отталкивающую внешность, ужасный характер и прочие недостатки, любовников находила. Причина была в одном – Антонина Салаева была заведующей центральным гастрономом.

– Ну нет! – вздрогнув, сказала Маруся решительно. – Туда – ни за что!

– Я пойду, – заявила верная Лида, – я. У тебя, москвичка, все равно ничего не получится.

– Как на казнь, – заметила Тася и поддержала подругу: – Ты там держись! Хочешь, я постою на улице?

Сколько ни уговаривала Маруся добрую Лидочку, сколько ни умоляла «не идти на компромисс, не унижаться и не портить здоровье», Лида качала головой и упрямо повторяла одну и ту же фразу: «Ну не съест же меня эта сука?»

Маруся знала – остановить Лиду невозможно: сибирский характер, к тому же жена офицера.

– Как на убой посылаем. – Тася перекрестила Лидочку в спину.

Вернулась та не скоро. Бледная, измочаленная, словно вагоны разгружала. Шмякнула на стол здоровенный и явно тяжелый шмат, завернутый в газету, и в изнеможении села на стул.

– Получилось? – не веря своим глазам, спросила Тася. – Я, если честно…

– Тонька в настроении была, – глухим голосом ответила Лида. – Видать, мужика нового подцепила. Девки, водка есть? Ну или что-то спиртное?

Маруся развернула газету. В ней лежал здоровенный, килограмма под два, кусок свинины.

– Ничего себе! – пробормотала Маруся. – Ну, Лида! Ты герой!

С достоинством кивнув, Лида опрокинула рюмку водки.

Мясо было перемороженным, каменным, но все же это было мясо, сплошная мякоть, бледно-розовая, с белыми прожилками жира. Первая мысль – отрезать кусок и сберечь для Алешки. Потом стало стыдно. Да и когда он, Алешка, вернется? Впереди целых четыре месяца ожидания.

Маруся было загрустила, вспомнив про любимого мужа, и тут же улыбнулась – ну все, в грязь лицом не ударит. Обед есть, и Юлька будет сыта, а это главное.

Обсуждая рецепты, женщины спорили.

Героиня дня Лида настаивала на жарком. Тася – на котлетах. А Маруся машинально поддакивала то одной, то другой и думала о своем – как пройдет встреча с Юлькой? Как сестра отреагирует на то, что увидит?

У Юльки характер. Юлька правдоруб и не стесняется в выражениях, что называется, рубит сплеча. Юльке не знакомы «цирлих манирлих» и всяческие реверансы. Марусина сестра – человек суровый и справедливый, журналистка.

Ладно, прорвемся. Главное – она приедет, привезет свежие новости, и они наконец обнимутся!

Вечером Маруся сделала жаркое, сварила компот из морошки и испекла пирожки с клюквой. Устала так, что упала без сил. Но, несмотря на усталость, все равно не спалось. Переживала из-за Юлькиного приезда, из-за Лешки, из-за папы и Аси, из-за своего вранья, которое вот-вот вскроется, – словом, из-за всего. Это Маруся умела.

Под утро, когда сон почти сморил ее, рванула в туалет. Еле успела. Токсикоз, чтоб его. И слезы, по любому поводу слезы. Ну вот, например, Юлькин приезд. Ведь огромная радость, а она плачет. Понятно, беременность, гормональный фон. И еще жгучая тоска по своим и родному дому. Вспоминала Москву, Остоженку, улицы и улочки, исхоженные вдоль и поперек, угловую булочную, куда они с сестрой бегали за бубликами и «калорийными» булочками, любимую скамейку на заднем дворе, огромный старый клен у подъезда, песочницу и – начинала реветь.

Как далеко оказалось все это, вся их прежняя, такая любимая, жизнь! Потом, правда, она вспоминала, что плакать и нервничать вредно, умывалась и брала себя в руки.

Маруся оглядела принаряженную комнату, и ее взгляд остановился на фарфоровом златоклювом Лидином гусе: «Ну и морда! Не гусь, а сатана! И как Лида могла купить этот ужас? Нет, этого я не выдержу». И, завернув в полотенце, убрала страшилище в диванный ящик.

Юлька появилась к обеду. Маруся все глаза проглядела, чуть нос не примерз к окну. А сестрица уже стучала в дверь:

– Эй, где вы там? Спите, черти?

Маруся кинулась в объятия сестры.

От Юльки восхитительно пахло духами Climat, морозцем, свежестью, влажным мехом, помадой.

– Господи, – чуть отстранив от себя Марусю, сказала она, – неужели все это правда? Как будто сто лет тебя не видела.

Маруся утирала слезы. Юлька. Сестра, нет никого роднее. И пусть Лешка не обижается – с ним они всего пару лет, а с Юлькой всю жизнь. И в этой жизни было столько всего! И хорошего, и плохого. Всякого.

Юля оглядывала комнату, кхекала, но деликатно молчала. «Пока молчит», – думала Маруся. Но, зная сестрицу, была готова ко всему. Она крутилась вокруг Юли, причитала, обнимала и целовала ее, принималась плакать и хлюпать покрасневшим носом, бросалась на кухню, чтобы разогреть обед, расставляла посуду, грохнула от волнения тарелку, заохала, запричитала, схватилась за веник.

– Не суетись, – спокойным голосом сказала сестра, – ну что ты мечешься как подстреленная? – В голосе зазвучали раздраженные и знакомые командные нотки: – Садись, Мань. От голода я не помру. Давай просто посидим. Что ты как заполошная? Не английская королева к тебе приехала, а родная сестра. – Помолчала и вдруг сказала: – Врала, значит, все врала. И про отдельную квартиру врала, и про польскую стенку, и про мягкую мебель.

– Чтобы вас не расстраивать. А квартиру мы ждем! Честное слово! Вторые на очереди! Леша вернется, и…

Юлька перебила ее:

– Что «и», Мань? Апартаменты с ремонтом выдадут? Фруктов в магазине будет завались? Муж твой перестанет уходить на полгода, и ты перестанешь дергаться: всплывут – не всплывут? Что поменяется, Маш? Ну чтобы так, кардинально? Может, климат?

– При чем тут климат? К климату я привыкла. То есть привыкаю, – разозлилась Маруся. – Леша – мой муж, а я жена офицера. И силой сюда меня не отправляли. Это только мое решение, и ты это знаешь! А потом, Юль, ты вообще понимаешь, что я Лешку люблю?

Юля махнула рукой – дескать, что с тобой, с дурой, разговаривать!

– Ну хотя бы душ у вас есть? – ядовито осведомилась она. – Или снег топите?

– Ванна! – обрадовалась Маруся. – Вот тебе полотенце, халат – и вперед!

На пороге ванной Юля застыла, обернулась на Марусю и покачала головой:

– Нет, дорогая. В эту ванну я не полезу! Ладно, теперь до дома. А халат и тапочки давай, что уж.

Ванна была желтого цвета и не отмывалась никакими средствами, как Маруся ни старалась. Дно ее было поцарапанным, коричнево-черным, с омерзительными, неотмывающимися подтеками.

– Я полотенце на дно кладу. Ну и… давай положу, а? – жалобно и заискивающе спросила она сестру. – Я ее только вчера отмывала!

Юля прошлась по квартире. Заглянула на кухню. Кивнула на две соседние двери:

– Соседи?

– Ну да.

– И где они? – строго, как инспектор, спросила Юля.

– Шепелевы в отпуске, Бородин в походе. Он бессемейный, – словно оправдывалась она.

– Жених, значит, – недобро усмехнулась Юля, – понятно. И как?

– Что – как? – не поняла Маруся.

– Жених как? Стоящая кандидатура? Может, рассмотреть? А что, будем соседями.

– Брось ерничать, Юль, – обиделась Маруся, – везде люди живут. А эти, между прочим, еще и страну охраняют! И не всем довелось родиться в столице. А люди здесь приличные, морские офицеры. И жены у них…

– Видела я этих жен, – прервала сестру Юля. – Да разве я спорю? Конечно, везде! И на Севере, и в Антарктиде! И в пустыне живут, и в горах. Только у меня один вопрос. Всего один. При чем здесь ты, Маша?

Машей она называла сестру в самых крайних, конфликтных случаях или если злилась и обижалась. А так сестра для всех была Марусей.

– Я? – Маруся поперхнулась от возмущения. – Потому что я – жена офицера! – с пафосом повторила она. – Потому что это мой долг. Потом – и я тебе говорила, – я люблю Алешку и счастлива с ним! – И Маруся расплакалась.

– Ладно, – примирительно сказала Юлька, – ну? И где твои яства?

Попробовав мясо, за которое билась бедная Лида Брекун, Юля скривилась:

– Собачатина? А может, медвежатина?

– Что? – поперхнулась Маруся. – Ты… – от возмущения она закашлялась, – ты совсем спятила? Это свинина! И вообще, Юль! Ты, кажется, перегибаешь!

Ну что делать? Поссориться, выгнать Юльку из дома, уйти самой? В конце концов, все это Маруся предвидела. Такой человек ее Юлька. Непросто с ней, но это родная сестра.

– Ладно, – примирительно вздохнула Юля, – извини. Но ведь не жуется, зараза! А юморок мой ты знаешь.

– А ты и собачатину пробовала? – желчно осведомилась Маруся. – Откуда знаешь, что она не жуется?

Зато пирожки с клюквой Юльке понравились. И калитки с картошкой, принесенные Лидой, и компот из морошки.

Юлька открыла дорожную сумку и, как факир, медленно, с расстановкой, стала вытаскивать подарки – пять плиток горького шоколада с орешками, две банки растворимого кофе, индийский чай, две палки сырокопченой колбасы – как же она восхитительно пахла! – целых четыре коробочки сыра «Виола» – Маруся его обожала! – и пять большущих ярко-желтых лимонов. В общем, фантастика.

А потом сестры разговаривали.

Юля рассказывала о Москве и родных, вскользь о своих кавалерах, прокомментировав, что все это не то и вообще полная ерунда, а «того самого» нет, и она почти не верит, что это когда-нибудь будет.

– Видимо, дело во мне, – вздохнула она. – Или в судьбе. Ты в нее веришь?

От этих откровений Юля немного смутилась, и было странно видеть ее растерянной. «Устала, просто устала, – мелькнуло у Маруси, – вот и раскисла, разнюнилась».

– Иногда думаю, – продолжила Юля, – на что я трачу жизнь? Дурацкие романчики, порочные связи. Ну что ты смеешься? Да, порочные. Иду я тут по Каланчевке и реву, представляешь? Я – и реву! Причин нет, просто жалко себя. Все оборачиваются, а мне наплевать. Ты знаешь, мне правда наплевать на прохожих.

«А ведь Юлька несчастна, – подумала Маруся, и ее сердце буквально разорвалось от печали и боли. – Сильная, смелая, боевая и очень красивая Юлька». Но сестра не дала ей долго горевать:

– Хочешь знать, что будет дальше? Брошу всех, уеду на Алтай или в Карелию, а может, на Байкал – мечтаю его увидеть, – приду в себя, поживу аскетом, отдохну от страстей. А когда вернусь, заведу новый роман.

Маруся засмеялась:

– Да ну тебя! Опять роман! Жди, пока влюбишься!

– Ну да, ждать большой и чистой любви! Я так не могу – это ты у нас положи-тельная! А я нет! Я в любовь не верю, поэтому и завожу нового любовника! В общем, утешаюсь. Думаешь, я неправа?

– Не знаю.

– Ну и правильно! – погрустнела Юля. – Я и сама не знаю… Ничего не знаю, кроме одного – ничего у меня не получается и ничего не срастается. Прогуляемся? А то я своим нытьем тебя измотала. Сама не понимаю – куда меня понесло? Ну что? Ты говоришь, здесь природа? А валенки? Вторые валенки у тебя есть?

Нашлись и валенки, и теплый зипун – старая шуба из овечьего меха. От шубы воняло козлятиной, но она жаркая, как печка.

Сестры долго возились в крохотной прихожей и наконец вывалились на улицу – смешные, похожие на неваляшек, укутанные, в валенках и огромных платках.

На улице стояла тишина. Сказка. Обалдевшая Юлька огляделась по сторонам и тихо присвистнула. Белый снег, как только что поколотый рафинад, искрился под слабым светом уличного фонаря. На чернильном темно-синем небе низко, почти над головой, горели огромные яркие звезды. На горизонте видны были покрытые снегом сопки. И стояла тишина – такая невозможная тишина, что становилось не по себе, хотелось закричать, чтобы нарушить ее, разорвать.

Снег скрипел под подошвами валенок. Юлька, со счастливой улыбкой раскинув руки, плашмя упала в сугроб и закрыла глаза.

– Ну? – довольно спросила Маруся. – И как тебе?

Ей тоже хотелось рухнуть в сугроб, но она не решилась: чувствовала ответственность за жизнь малыша.

Кряхтя, Юля встала на ноги, отряхнула зипун и платок.

– Кто спорит, красиво. – Голос ровный, но не без сарказма. – Но это, знаешь ли, на пару дней. Полюбоваться – и домой, в Москву. А как здесь можно жить – честно, не понимаю!

– Дурочка! – Маруся счастливо засмеялась. – Вот именно, не понимаешь! А северное сияние? Ты даже не можешь себе представить, как это! А весна, когда все распускается: багульник цветет, бадан, незабудки, даже пионы! А грибы, Юль! Выходишь на полянку, а там красно от подосиновиков! А морошка? Обожаю кисель из морошки, густой, можно есть ложкой. Да со сладкой булочкой! Лида Брекун мастерица, ей завести тесто и налепить пятьдесят булочек – как нечего делать. Представляешь?

Юля перевела взгляд на сестру.

– Ну, может, хватит, Марусь? Грибы эти, полянки волшебные. Кисели с булочками. «И даже пионы», – с сарказмом повторила она. – Счастье-то какое, а, Мань? А что ты не говоришь, что не видишь муженька по полгода? Что яблоки для вас вроде ананаса, а свежее мясо – продукт из прошлого? И про погодку. Брр! – поежилась Юля. – Ну что молчишь? Про лето с тринадцатью градусами, про бесконечную зиму? Про метели, пургу, сугробы до окон? А про культурный досуг, как с этим? Ну да, есть клуб офицерских жен, кажется, это так называется? Кружки разные – вязание там, кружок кройки и шитья, вышивание на пяльцах. Кружок «Хорошая и экономная хозяюшка»: как сварить вкусный борщ и испечь тортик из ничего. Ну и чаи погонять, а заодно и посплетничать: что там у Дуськи, а что у Маруськи. Юбочку новую обсудить, мужа чужого. Все так, Мань? Или я ошибаюсь?

Маруся не ответила.

– Ну что ты нахмурилась, милая? – ядовито осведомилась Юля. – Обиделась? Если я неправа – извини. Возражения принимаются. Только, знаешь, – она вытащила из-за пазухи сигареты, – тебе ведь нечего возразить, вот в чем проблема. И твои восторги, Марусь… Все ты придумала, чтобы не чокнуться от тоски. Чтобы не признаться себе, какая ты дура. Романтики захотелось, да, Мань? Ну что, наелась? Не тошнит? Продолжаешь строить из себя декабристку?

– Ты ничего не понимаешь, – не глядя на сестру, упрямо сказала Маруся. – Да, в бытовом плане здесь нелегко. Но здесь отношения между людьми другие. Если что, все побегут, чтобы помочь.

– Себе хотя бы не ври, – раздраженно бросила Юля. – Везде, в любом месте, есть зависть, жадность, страхи и прочие пороки. «Здесь все по-другому», – передразнила она сестру. – Ну да, здесь нет тайных романов, все святые. Здесь не завидуют, что ты! Не подсиживают друг друга – ну, разумеется! Не обсуждают – о чем ты? Сплетни изжиты. Маш, может, хватит? Или ты продолжаешь убеждать себя? И да, как ты общаешься с этими, как их? Лидами, Дусями, Клавами? Ты, профессорская дочка, студентка иняза с Остоженки?

– Перестань! – окончательно обиделась Маруся. – Какая же ты снобка! Что, Лиды и Клавы для тебя не люди? Откуда такое презрение, Юль? Вот честно, не понимаю – откуда? Нас воспитывали по-другому, и в нашем доме не было таких разговоров! – Маруся даже заплакала от обиды.

Так с Юлькой всегда. Ждешь ее, ждешь, скучаешь по ней. А в итоге…

– Жизнь научила, – жестко ответила Юля. – Жизнь – лучший учитель. Все здесь есть, Марусенька, все людские пороки. Только помельче все это, масштаб, как говорится, не тот. Ладно, – примирительно заключила Юля, – про Лидок твоих я была неправа. Но, Маруся, все эти чудесные женщины и ты – это разные планеты, вот и все, что я хотела сказать. Для них это привычная жизнь, а для тебя – тюрьма. Эта жизнь не для тебя. Ты окончила французскую спецшколу, училась в инязе, выросла на концертах классической музыки, обожала театры. Где ты и где они, эти славные женщины? Неужели ты не скучаешь по нашей Остоженке, по Арбату, Замоскворечью? По «Пушкинскому», «Третьяковке», «Современнику» и «Ленкому»? Неужели твой подвиг стоит всего того, чего ты лишена? А наша квартира? Твоя комната с окном на наш клен? Книжный шкаф с любимыми книгами? Только не говори, что здесь есть библиотека. Как ты без книг? Без своих книг, Марусь? А твой торшер с полочкой, а пушистый коврик у кровати? Наша кухня с буфетом, семейные обеды, папа, с его шутками, с рассказами про Древний Рим? А Асины беляши? А твои подружки, Мань? Ирка Хрусталева, Майка Оганесян? Ты по ним не скучаешь? А вот они по тебе ужасно. Как встречу Ирку, носом хлюпает: где там наша Маруся? А Нескучный, Марусь? Ты по нему не скучаешь?

Маруся молчала.

– «Северное сияние», «кисель из морошки»! – продолжала Юля. – Ей-богу, смешно!

– Пойдем домой, – наконец сказала Маруся. – Я замерзла. Хочется чаю и спать.

Возвращались молча. Стараясь не смотреть друг на друга, сбросили валенки и зипуны, стянули платки.

Юля отказалась от чая, а Маруся выпила, чтобы согреться.

Наконец улеглись – Юлька у стенки, Маруся с краю.

– Спокойной ночи, – примирительно сказала Маруся.

– Ага, – зевнув, ответила сестра, отвернулась и через пару минут уже спала.

А к Марусе сон не шел. Какой уж тут сон…

Профессор Ниточкин овдовел в тридцать девять, неожиданно и скоропостижно. А ведь был самым счастливым человеком. Как не поверить в поговорку «все хорошо не бывает»?

Женился профессор четыре года назад, в тридцать пять. Поздновато женился и неожиданно для всех – его давно считали заядлым холостяком. Женился, когда понял, что жить без Катеньки, этой нежной, белокурой и тихой женщины, он не сможет.

Катенька, любимая его аспирантка, была совершенством. Как будто про нее сказал великий поэт: «Любить иных тяжелый крест, а ты прекрасна без извилин. И прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен».

Он и не думал разгадывать этот секрет – он просто был счастлив.

Катя была прекрасна, а тихий нрав лишь дополнял ее ангельскую внешность. И звали ее Екатерина Светлова. Светлова – от слова «светлая».

Профессора Ниточкина не осудили, да и осуждать было не за что – профессор был холостой, совсем нестарый, симпатичный и приятный в общении, характера мягкого и невредного. Да и разница в тринадцать лет – ничего особенного, видали и побольше.

В институте всегда кипели страсти и страстишки, и далеко не юные профессора и академики легко заводили романы с молодыми прелестницами. А как устоять, когда столько соблазнов?

Оканчивались эти истории по-разному: иногда оскорбленная супруга писала в партком, и это почти всегда имело успех – загулявших стариканов возвращали в семейное лоно. Но бывали и исключения. В таких случаях баловник оставлял имущество бывшей семье и уходил в новую и безусловно счастливую, как казалось, жизнь с одним чемоданом. Но, как правило, грязных и скандальных разделов имущества не было – интеллигентные же люди.

Имелись смельчаки, которые уходили недолго думая, ловя последний шанс прожить остаток жизни ярко и насыщенно. Были такие, кто тянул кота за хвост – сколько их было, этих несчастных «котов»! Осторожные и трусливые из старых семей все же не уходили, а к любовницам бегали украдкой и нечасто, все-таки возраст.

Это не были истории о большой любви и лебединой песне, скорее самоутверждение и желание быть «как другие».

Профессорские жены обладали завидным терпением, да и держаться было за что: квартира, дача, но главное – статус! «Да помилуйте, какая там любовь, всего лишь бес в ребро, а никакая не любовь. Погуляет и вернется, зачем он нужен этой молодой стерве, с его-то простатитом, язвой желудка и гипертонией?» – говорили они. Иногда их терпение было вознаграждено и заблудшие овцы домой возвращались. Но вряд ли после таких марш-бросков все становились счастливыми.

Словом, разное случалось, но история профессора Ниточкина была проста, чиста и прозрачна, не придерешься, и свою молодую обожаемую жену он привел в большую, просторную и светлую родительскую квартиру в Мансуровском переулке.

Родителей профессора на этом свете уже не было, и молодая жена стала там хозяйкой. Не раздеваясь и не выпуская из рук маленький, но изящный свадебный букет, она прошлась по квартире, зачем-то потрогала стены, заглянула на круглый балкончик, попрыгала на старом наборном паркете, вздохнула, когда он жалобно скрипнул, провела ладонью по поверхности книжного шкафа и снова вздохнула: «Да уж, гнездо холостяка! Работы здесь навалом».

В квартире действительно сильно пахло пылью, и бедная Катенька расчихалась до слез.

Испуганный профессор бегал кругами, хватался за голову и повторял, что завтра же – нет, сегодня – весь этот хлам уйдет на помойку.

– Какой хлам? – не поняла молодая жена. – Это же книги! И вообще, здесь можно просто убрать.

Вот это профессору в голову не приходило.

После генеральной уборки – еще какой, с мытьем окон и люстр, стиркой штор и натиранием паркета – квартира заблестела и задышала. Аллергия у Катеньки закончилась, и она осторожно принялась за хозяйство.

Получалось у нее замечательно, как искренне считал новоиспеченный и неизбалованный супруг. Его восхищали и плоские котлеты, и жидкие супчики, и не очень пропеченные пироги. Все это профессор считал шедевром гастрономии. Не то чтобы было вкусно… Но изжоги и тошноты точно не было, как, например, после столовского винегрета или гуляша с подливой. А вскоре родилась их первая дочка – Юля, Юленька, Юляша, Юльчик. Юла. Бесенок, как называли ее счастливые, но замученные родители. Казалось, буянить и самоутверждаться девочка принялась сразу же после рождения. Правда, и развивалась стремительно – в полгода встала, в восемь месяцев пошла, а в год заговорила.

Но характер! Крошечная, смуглая, черноглазая пигалица изводила нежную, слабую мать. На раз выбивала тарелку с ненавистной кашей, с недетской силой швыряла бутылку с овощным супом, носилась по дому как угорелая – иди догони! Резким рывком открывала все ящики гарнитура и письменного стола и в долю секунды вываливала на пол их содержимое.

– Не ребенок, а бесенок! – к вечеру плакала уставшая Катенька.

Не знали покоя и по ночам, дочка требовала то воды, то хлебушка, то компота, то сказку, а то и песенку.

Жену профессор жалел, да и ему самому доставалось, но он был уверен, что дочка растет гениальной, а что характер – так у кого из неординарных людей он простой?

Катенька поняла, что снова беременна, когда старшей было два года.

– Это невозможно, – повторяла она. – Саша, я не справлюсь! С такой, как Юля, рожать второго? Нет, ни за что! Это самоубийство.

– Значит, возьмем няню! Няню и домработницу.

– На какие, позволь спросить, шиши? – Профессор впервые видел недобрые огоньки в прекрасных глазах жены. – Ты столько не зарабатываешь.

Это была чистая правда. Сидели на голом окладе. А как писать статьи после бессонных ночей? На это не было ни сил, ни времени. Он и на лекциях еле держался, так бы и рухнул на огромный стол.

Вдруг профессора осенило:

– А твоя мать?

Катенька задумалась. Это был выход. Но как мама бросит отца и работу? Да и вообще – согласится ли? У нее своя жизнь, дом, огород. Как все оставить? Катины родители жили в Подмосковье. Сельская интеллигенция, оба работали в школе, мама – учитель биологии, отец преподавал математику.

Как выдернуть их из привычной среды? И вообще – имеет ли дочь на это право?

Сомнений, как и тревог, было полно, Юлька чудила с удвоенной силой. Но живот рос – Ниточкины мечтали о мальчике.

– Саша, – говорила Катенька, – я боюсь. Если такая девочка, каким же будет мальчик?

Переезжать в Мансуровский теща отказалась наотрез: «Нет и нет, не обсуждается. У меня муж, работа, огород. Вы, Александр Евгеньевич, человек взрослый, – недобро усмехалась она, – вот и отвечайте за свои… действия». При слове «действия» она мрачнела. И все-таки немного успокоила – пообещала забирать старшую на праздники и каникулы, и на этом спасибо.

Зато становилось понятно, в кого Юлька характером – разумеется, в бабушку.

Долгожданный мальчик не получился, а получилась вторая девочка. Маша, Маруся. Тихая, беленькая, нежная, копия матери. Профессор от девочки не отходил.

Маруся исправно ела, спала по ночам, пошла после года, заговорила к двум и на гения была непохожа – обычный ребенок. Обычный, зато утешение. А ласковая – обнимет ручками за шею и что-то там напевает, укачивает. Боялись, что Юлька, с ее-то характером, станет ревновать к сестре. Но, как ни странно, Юлька Марусю спокойно приняла и даже стала о ней заботиться – бегала проверять, спит ли, пугалась, если сестричка хныкала, а уж если та заболевала, тут же начинала требовать врача.

В июне Юльку сдали бабушке с дедушкой. Стали спать по ночам, нежно любить друг друга, гулять по Москве, сидеть на лавочке, бродить по набережной.

Тополиный пух залетал в распахнутые окна и, медленно и осторожно кружа, приземлялся на старом паркете.

Маруся играла в манеже, а молодые родители пили болгарское сухое вино. Красота!

То лето в Москве было жарким.

Вечерами, когда спадала жара и становилось легче дышать, выходили на прогулку. Маруся засыпала тут же, а они, устав от долгой ходьбы, садились на лавочку, и Катенька клала голову на мужнино плечо.

Это было счастливое лето. В августе у профессора намечался отпуск. Ах, как хотелось куда-то поехать, хоть куда – все равно! Решили на Волгу, в пансионат. С Маруськой не страшно – не дочка, а ангел. Но ехать без старшей неловко и неправильно, переживала молодая мать.

– Хотя, Сашенька, – вздыхала она, – если честно, я Юльку боюсь.

Катя не проснулась в день отъезда. Уже канючила спокойная Маруся, требуя чистых трусишек и утренней каши, но никто на нее не реагировал. Счастливый от предвкушения отпуска отец спал крепко и сладко. Когда же он открыл глаза, то очень удивился – его любимая еще в постели! Тактичная младшая дочь, требуя завтрака, в голос орала, а Катенька все спала. Он осторожно потряс ее за плечо, она не реагировала.

«Наверное, вчерашнее вино», – подумал профессор и потряс Катю сильнее. Она не реагировала. Он развернул ее к себе и все понял.

Катя была мертва.

И тут профессор завыл. Страшно, по-волчьи, не думая о дочери, которая от испуга тут же замолчала.

Сколько он так просидел на краю кровати, где лежала его мертвая Катенька, – час, два, три? И вдруг очнулся – дочка! Измученная и заплаканная, опухшая и красная, сто раз описанная и обкаканная, Маруся спала.

Он схватил ее, прижал к себе, снова завыл.

Разбуженная Маруся разоралась.

Потом он неловко мыл ее, менял одежду, дрожащими руками дал пару сухарей и стакан молока и сел рядом, в ее комнате, не решаясь войти в спальню, где лежала жена.

Вскрытие показало оторвавшийся тромб.

Профессор плохо понимал, что происходит. А точнее, не понимал вовсе. Но в голове стучало: «Надо заняться похоронами. Надо позвонить теще. Надо позвонить еще кому-то. Надо все организовать. Но как?» Как он хоронил своих родителей? Он не помнил. Он вообще ничего не помнил.

Девочки! Надо пристроить девочек! Что там бывает – няня, помощница? Но где ее взять?

Сообразил позвонить на кафедру, там тут же начался переполох. Быстро приехали коллеги.

– А Клара? – растерянно спросил он. – Где Клара?

Клара, верный друг, самый верный. Теперь друг, а раньше… Да о чем он!

– Клара! – сказал он и заплакал. – Клара, ты где?

Оказалось, что Клара на больничном.

– Жуткий бронхит, – кашляя, ответила она, когда он позвонил. – Саша, что случилось?

– Катя, – бормотал профессор. – Катя, жена!

– Что – Катя? – не поняла Клара.

– Ее больше нет…

Клара появилась через полчаса. Впрочем, времени тогда он не замечал, но, увидев ее, даже успокоился. Взял телефон и закрыл дверь в кабинет. Предстояло позвонить теще, а это так трудно! Он никак не мог набрать несколько цифр. Как сказать ей, как сказать, что ее двадцативосьмилетняя дочь умерла? Как такое можно произнести?

На похоронах теща не плакала, плакал тесть. Теща же стояла как каменная, заледеневшая и не реагировала ни на что.

Старшую дочку оставили на соседок. С Марусей сидела сотрудница с кафедры – профессор не помнил, кто именно, да и какая разница?

С кладбища его уводили почти насильно, под руки. Теща обернулась к нему и покачала головой. Что это означало, он не понял, но этот вопрос долго его мучил.

В квартире пахло блинами. Профессор выпил стакан водки и отключился.

Он ничего не запомнил – ни поминальных речей, ни слез, ни плача Маруси: в тот день послушную младшую дочь никак не могли успокоить.

Наутро в квартире было тихо. Мучась от дикой головной боли, профессор долго лежал в кровати, мечтая об одном – скорой и легкой смерти. Вдруг стукнуло в голову – где Маруся? Он вскочил и бросился в детскую.

Дочки там не было. В столовой было убрано. На столе лежала аккуратно сложенная белая скатерть. На подоконнике в ряд стояли вымытые стаканы и рюмки. Дверь на кухню была закрыта.

Ворвавшись туда, профессор увидел странную картину – за столом сидела незнакомая молодая женщина с толстой, иссиня-черной косой, закрученной на затылке. Напротив нее, в деревянном детском стульчике, восседала веселая Маруся, с аппетитом терзающая баранку. Увидев отца, она улыбнулась и протянула к нему руки.

Чернокосая смущенно улыбнулась:

– Я Ася, медсестра из детской поликлиники. Вы меня помните?

– Нет, извините. Я сейчас… Я вообще ничего не помню и, кажется, не понимаю…

– Она поела, – кивнув на Марусю, отчиталась медсестра. – Сейчас я ее уложу, если вы не возражаете, – окончательно смутилась она.

– Не возражаю. – Профессор вышел из кухни, шатаясь, дошел до спальни и упал на кровать. «Какая странная жизнь, – подумал он. – Чужая женщина на нашей кухне кормит веселую Маруську, а Катеньки нет. Как такое возможно?»

А Юля? Где старшая дочь? А, вспомнил – ее забрала теща…

Он не задавал черноокой медсестричке вопросов, но по утрам она приходила, кормила Марусю, стирала, гладила, гуляла с ней, куда-то убегала, но быстро возвращалась, кажется, убирала, мыла полы, что-то готовила и оставляла ему в тарелке обед.

Он брал холодный кусок мяса или котлеты, с отвращением сжевывал, не замечая вкуса, проглатывал и уходил к себе.

Звонили с работы, предлагали помощь, профессор отказывался.

Помощь принимал только от Клары. Она приезжала по вечерам. Привозила пирожные, и они, перебрасываясь пустяковыми, ничего не значащими фразами, пили чай, потом Клара мыла чашки, гладила его по голове, проверяла Марусю, заходила в его кабинет, говорила со вздохом «пока» и уезжала.

Однажды поехал в поселок к Юльке. Копавшаяся в песочнице старшая дочка встретила его равнодушно. Профессор присел на край песочницы и погладил девочку по голове. Юлька вздрогнула и отодвинулась.

Из дома вышла теща, кивнула и сурово спросила:

– Приехали ребенка забрать? Не отдам. Дочь забрали, внучку я вам не отдам.

Ни чая, ни поесть теща не предложила, а тесть из дома так и не вышел.

«Ненавидит, – подумал профессор. – Она меня ненавидит». Обнял дочь и пошел к калитке. У калитки обернулся. Теща и дочка смотрели ему вслед.

Он медленно брел по дороге на станцию. Совсем рядом гудели проносившиеся электрички и поезда, и вдруг в голову пришло: «А это выход! Прекрасный, а главное, быстрый выход!» Пять минут – и все, он свободен. Свободен от своего безразмерного горя, от удушающих мыслей, от чувства вины, от обиды на жизнь и почему-то на Катю: как она могла? Как могла их оставить? Свободен от этой разверзнутой бездны отчаяния. «Решайся, трус, – повторял он. – Ведь это так просто!»

Оказалось, непросто. А как же девочки, его дочки? Теперь за них отвечал только он. Профессор присел на сухой и теплый от солнца пригорок и поднял голову. На светло-лазоревом небе не было ни облачка. Яркая и безмятежная синь резала глаза. Мимо прошла молодая женщина в красном, открытом, слишком отчаянном платье. Женщина вздрогнула и, окинув профессора испуганным взглядом, прибавила шагу. Он горько усмехнулся: «Ну вот, уже люди меня пугаются». Поднялся, отряхнул брюки и, по-стариковски шаркая, медленно побрел к платформе. Отпуск подходил к концу, скоро начало учебного года. Надо попытаться жить, но получится вряд ли, он не готов к жизни без Кати.

И все-таки надо пытаться. Другого выхода нет. Как неожиданно и странно закончилась жизнь.

За Юльку он был спокоен: старшая дочь в надежных руках, но что делать с младшей? Маруся болезненная, путь в ясли – он вспомнил слова жены – ей заказан. И что остается? Надо искать нянечку – пенсионерку, добрую и заботливую женщину, живущую неподалеку, это единственный выход. Но и здесь он не справится, ни с чем он не справится, потому что всегда бежал от бытовых проблем, их решали другие, сначала родители, потом Клара, а дальше Катенька. Из всех перечисленных осталась одна Клара. Но звонить ей и просить о помощи как-то не комильфо, учитывая, как он ее обидел. Правда, Клара не только оставленная любовница, но еще и верный друг. А кроме этого, она умница, она выше обид, она что-то придумает.

Профессору стало легче, и, прибавив шагу, он поспешил за билетом. Усевшись у окна, опять загрустил, получалось, что старшая, Юлька, нужна бабке с дедом, а младшая, ангел Марусечка, не нужна никому. Родители жены обожали старшую и были почти равнодушны к малышке. Да-да, все объяснимо, старики Юльку растили.

И все-таки работа отвлекала, хотя бы на пару часов он забывал о своем необъятном горе, но, как только выходил за ворота университета, горе мокрой, тяжелой медвежьей шкурой наваливалось на него, и профессор начинал задыхаться.

Коллеги, как могли и умели, пытались поддержать вдовца. Мужчины со вздохом похлопывали по плечу, смущенно произносили пустые и банальные слова утешения: дескать, время лечит, держись и тому подобное.

В такие минуты он их ненавидел.

И женщины не отставали, совали какие-то пирожки и бутерброды, варили кофе, подносили чай, переглядываясь, громко вздыхали, а он старался поскорее сбежать от всех этих искренних, но так ранящих слов, от этой банальщины, от них самих, счастливых и благополучных. Что они могут понять? Что могут понять о его горе?

После занятий, когда разбегались торопливые студенты и расходились уставшие преподаватели, профессор оставался в пустом кабинете и долго сидел там, не включая невыносимо яркую, отвратительно мигающую лампу дневного света. Иногда зажигал настольную, почти ночник, которая не била в глаза и не раздражала. Он смотрел в темное запотевшее окно, пытаясь понять, как ему жить. Как жить теперь, когда все стало неинтересным, ненужным и потеряло краски и вкус, звук и запах, но главное – смысл.

Коллеги твердили, что у него дети, а значит, надо карабкаться и жить. Две дочки – это и смысл, и стимул. Профессор вяло кивал. Ну да, все так, не возразишь. Только почему он не видит в этом ни смысла, ни стимула? Почему с уходом жены все стало мелким, неинтересным, незначительным, даже его любимые дочери? Наверняка в нем изъян, душевный порок, дефект. Видимо, поэтому он так долго не женился. И только тогда, когда встретил Катеньку, жизнь обрела цвет и запах. Жена была для него всем – миром, вселенной, галактикой! Только с ней он обрел себя, только с ней был спокоен и счастлив.

Как можно смириться с этой несправедливостью? Как можно свыкнуться с этим? И как с этим жить?

За окном уже было черно, и он давно потерял счет времени. Сколько он просидел здесь, в темном пустом кабинете, где пахло клеем, дерматином и пыльной бумагой? Домой, домой! Надеть плащ и кепку, взять зонт – на улице был дождливый октябрь – и наконец двинуться к дому. Суетливо одеваясь и хлопая себя по карманам, профессор бормотал что-то невнятное. Как он мог забыть о Марусе? Как мог позволить себе горевать, когда его ждет дочь – беленькая, сероглазая, тихая и пугливая?

Ему стало невыносимо стыдно.

В эту минуту в дверь постучали. От неожиданности он вздрогнул – кого принесло? Скорее всего, уборщицу. Ну да, ее или сторожа.

– Войдите! – хрипло крикнул он. – Входите, не заперто!

Дверь открылась, и он увидел Клару, Клару Арнольдовну Лускене, свою бывшую любовницу, а нынче друга. Статусом этим профессор наделил ее в то время, когда они разошлись, вернее, когда профессор ее оставил. Оставил растерянную и обиженную, недоумевающую – ведь было все хорошо! И уж точно она надеялась на большее. Ведь все говорили, что они прекрасная пара, и это было правдой. Они были коллеги, единомышленники, верные друзья. Одна загвоздочка все же была – Клару он никогда не любил. Она его любила, а он ее – нет. Он знал, что Клара любит его и что готова на все, и ни минуты не сомневался, что из нее получилась бы отличная жена, такая, о которой мечтает мужчина. Он не сомневался в верности Клары, в ее порядочности, готовности служить ему, быть другом, любовницей, нянькой, соратником – кем угодно, если это будет нужно ему. «Лучше тебя не бывает», – говорил он ей. А умная Клара грустно усмехалась: «Сашенька! Это признание в любви? Знаешь, оно выглядит совсем по-другому. И очень коротко, всего-то три слова!»

Тех самых трех слов она так и не дождалась. «А что, такие комплименты – тоже немало!» – грустно смеялась Клара.

А потом появилась Катенька, и все вопросы отпали сами собой. Спокойный и рассудительный Саша, в конце концов не такой уж молодой, вдруг превратился в пылкого, с горящими глазами юнца. Никто его не узнавал, все недоуменно переглядывались. «Что с ним случилось? – шептались в курилке и в кабинетах. – Что с нашим тихим профессором? А как помолодел, как воспрял духом! Просто юноша, а не профессор!»

Он и вправду помолодел, расправил сутулые плечи, выпрямил спину и не ходил – летал. Клара наблюдала за ним с интересом – такие метаморфозы, с ума сойти! Женщины спрашивали ее о переменах с близким другом. Клара пожимала плечами и клялась, что не имеет понятия.

Между прочим, так оно и было – про новую возлюбленную она узнала спустя три месяца, случайно повстречав милую парочку в Парке культуры. И что ее туда занесло?

Ниточкин и девица сидели на лавочке и ели мороженое. Кларин наблюдательный пункт был расположен как нельзя лучше – боковая лавочка на аллейке напротив.

Клара надела косынку и темные очки – для конспирации. Но они не обращали внимания на окружающих, до окружающих им не было никакого дела. Они были заняты друг другом. Девица засмеялась и уронила мороженое, причем дважды. «Вот ведь безрукая», – раздраженно подумала Клара. И оба раза профессор спешил исправить ситуацию – бегал к ларьку и покупал новый рожок. На скамейке возле девицы лежал немного увядший букет.

Закрапал дождик, и они вскочили, Саша накинул на девичьи плечи пиджак, и они бросились к ближайшему павильону. Подвядший букетик остался на лавке.

«А я бы не забыла», – усмехнулась Клара, достала из сумки зонт и медленно побрела к выходу.

Дождь униматься не думал и, даже наоборот, разошелся совсем не на шутку. На лужах вспухали и лопались крупные пузыри. Все торопились укрыться под сводами ворот, в арках, под козырьками билетных касс. Кто-то бежал к метро, кто-то пытался прыгнуть в троллейбус. Только Клара шла медленно, словно и не было никакой стихии. Ей было наплевать на промокший плащ и мокрые туфли, на прилипшие холодные чулки, на трепыхающийся от сильного ветра зонт. Ей было на все наплевать. Потому что то, что она ненароком подсмотрела, привело ее в ужас: Саша был влюблен. Влюблен как мальчишка. И никаких шансов – ни одного, ни половинки от одного – у нее не оставалось.

Клара умная и все поняла. Но все-таки – неужели было так сложно разойтись по-хорошему, по-человечески? Трусишь сказать в глаза, объясниться – черкани письмишко. Оно не утешит, зато Клариной гордости будет полегче. Ну ладно. Так – значит, так. Биться за него она точно не будет. Но какие же мужики трусы, даже самые честные и порядочные. Самые лучшие – и те трусы. В конце концов, ей был нужен не брак, не печать в паспорте, не его квартира – у нее не хуже, а может, и лучше, – не статус профессорской жены – она и сама не лыком шита, сама доцент. Ну да, все сама.

А что до девицы – она совсем блеклая, ничем не примечательная. И это не ревность оставленной женщины и не бабское злопыхательство. Девица и вправду была самой обычной: среднего роста, стройная, талия тонкая, а вот грудь незначительная. Да все в ней незначительное, в этой девице. Лицо, правда, миловидное, но тоже обычное: светлые глазки, пушистые русые волосы, вздернутый нос, бледный рот. Такие кажутся слабыми, их хочется защищать, носить на руках, приносить им кофе в постель, надевать на ночь носочки, ведь они, эти нежные, как правило, очень мерзлявы. Молодость – вот ее козырь. Молодость и хрупкость, беззащитность. Клара знала: в таких и влюбляются. В таких, а не в таких, как она: сильных, ярких, красивых, бросающихся в глаза. Незаурядная внешность, блестящие способности к науке и преподаванию. На своей кухне, в своей уютной и красивой квартире она тоже была яркой. И когда каталась на коньках и лыжах, и в море, когда бросалась в самые страшные волны. Высокая, стройная, изящная, с прекрасным вкусом и красивым ухоженным лицом. Не женщина – Мадонна!

Домашние любили повторять байку, как пьяный, с трудом стоявший на четвереньках у входа в метро, увидев Клару, из последних сил постарался выпрямиться, не без труда приложил трясущуюся грязную руку к виску и заорал:

– Мадонна!

Проорал и тут же упал лицом в грязь. Это и вправду было смешно.

Вот только профессор всего этого не видел или не хотел видеть.

Объясниться он так и не удосужился – напротив, стал ее избегать. Завидев ее, старался проскочить мимо, войти в соседний лифт. А перед тем, как зайти в столовую, осторожно заглядывал внутрь – там ли она, бывшая любовница?

Клара перестала ходить в столовую.

Однажды он спросил – так, между прочим: «А что Клара Арнольдовна? Давно ее не встречал». Оказалось, что у бывшей любовницы случилось страшное горе – погиб единственный сын. Профессор его почти не помнил – ну да, сын, ребенок, что там еще? Вспомнил, что мальчик был талантлив и ему предрекали большое будущее пианиста.

Он силился вспомнить подростка – худой, высокий и оттого сутулый, кажется, темные волосы, да, прямые и непослушные, челка на глазах. Профессор по-дурацки пошутил – дескать, не мешает ли челка игре, видит ли он клавиши и ноты. Мальчик обиделся, и профессору пришлось извиняться. Тогда он окончательно понял, что с Клариным сыном у него никогда не наладится. Да и видел он его раза два: в институте, потом еще на улице, где мальчик поджидал мать.

Клара тогда хотела их познакомить и почему-то очень нервничала. Профессор значения этому не придал:

– Кларочка, я пошел?

И, быстро распрощавшись, направился к метро. У поворота обернулся и махнул рукой. Ему показалось, что Клара расстроена, но он сразу забыл об этом и больше не вспоминал.

Что еще он знал о ней? Жили они втроем, Клара, сын и ее престарелая мама, на Смоленской, в большом сером доме у самого метро, в хорошей трехкомнатной квартире, выданной в начале пятидесятых Клариному отцу как большому начальнику. С мужем, отцом того самого мальчика, они давно развелись.

В квартире на Смоленской профессор был один раз, и то коротко, что называется, в дверях – Кларе нужно было переодеться перед театром. Тогда он познакомился с ее матерью – маман, как ее называла Клара. Маман была дворянских кровей, из бывших, а отец из простых – обычный еврейский парень из бедной семьи, родом из Витебска. В квартире он прожил немного, умер после ранений.

Клара, смеясь, рассказывала, что, когда маман музицировала, отец на газете чистил селедку: «Полное несоответствие! А ведь жили и, кажется, любили друг друга».

«Господи, какая беда!» – шептал профессор, направляясь к телефонной будке – звонить из преподавательской не хотелось.

– Клара, милая, – взволнованно начал он, – я не знал! Поверь, я не знал! Иначе бы…

– Что – иначе? – хрипло усмехнулась она. – Знал – не знал… Какая разница, Саша?

Он не знал, что ответить. Что-то замямлил, забормотал, но она резко перебила:

– Все, Саш, все. Пожалуйста! – И повесила трубку.

Растерянный, профессор вышел на улицу. Что делать? Поехать на Смоленку, позвонить в дверь, обнять ее?

Если она откроет. И вряд ли получится обнять. Клара гордая.

Несчастье с сыном случилось шесть лет назад, и все удивлялись, как мужественно эта женщина держалась на людях.

Вскоре после Катиных похорон Клара пришла на кафедру, подошла к его столу.

– Не прогоните, Александр Евгеньевич? – мягко улыбнулась она. – Не помешаю?

Смущенный профессор засуетился, выдвинул стул, предложил чаю. Она села в кресло напротив, положила ногу на ногу.

– Я покурю? – полуспросила она и, не дожидаясь ответа, закурила.

Курить в кабинетах не разрешалось, но возразить он не мог.

Клара курила и внимательно рассматривала профессора.

– Бледный ты, Сашка, – наконец сказала она, – и похудел. Но это только на пользу. – Она помрачнела и продолжила: – Саша, ты знаешь о моем горе. Кто об этом не знает… – Она докурила, выкинула окурок в окно и снова села напротив. – Я не утешать тебя пришла, дело это глупое и неблагодарное, по себе знаю, и кроме раздражения и злобы ничего не вызывает. Сейчас тебе кажется, что ты самый несчастный человек на земле. Горем мериться нельзя. И тем не менее. Я потеряла ребенка – взрослого, красивого, умного, образованного, заботливого и нежного. С таким сыном было не страшно думать о старости, я была в нем уверена. Да и столько сил было вложено! Мною, мужем, свекровью, мамой! Фортепьяно, фехтование, плавание, горные лыжи! И знаешь, он везде успевал, везде был лучшим! Одним словом, наша надежда и гордость. Подруги мне завидовали – вырастить такого сына! Я понимала, что счастливая и небедная старость мне обеспечена, к тому времени его уже знали в музыкальном мире, о нем говорили, даже писали статьи… – Она замолчала, видно было, что ей труден этот разговор. – К тому же мы были с сыном большими друзьями. И вот этот мир, мирок, мой прекрасный, счастливый и спокойный мирок рухнул в одночасье.

Погиб сын – и все кончилось. Ни к чему не осталось интереса, я не могла даже читать, а ты знаешь, что я книгочей. Тряпки? Да боже мой, какие там тряпки! Полгода ходила в старом свитере и вытянутых брюках. Ни маникюра, ни педикюра, ни кремов для лица. Ничего. Жила на автомате: есть обязанности – я их исполняю. Например, покормить маму, вымыть посуду, купить хлеб и кефир, сменить постель, достать почту. Все остальное меня не интересовало. Подруги пытались помочь, тащили в театры и в музеи, но я отказывалась.

Зимой уехала на дачу. Одна. Кое-как протопила дом, свалила на кровать все одеяла и подушки, сделала себе норку и лежала, лежала… Дни напролет. Вставала, чтобы сходить в туалет и нагреть чайник. Питалась галетами и сухарями, просто чтобы не сдохнуть. А сдохнуть хотелось. Ах, как хотелось сдохнуть, Саш! Мечтала об этом. Представляла и улыбалась от счастья.

Но не могла себе позволить. Мама – вот главная причина. Конечно, мои подруги ее не оставят, но и к себе не заберут. Маман – человек сложный, да и у всех своя жизнь. Значит, пристроят в приют, пусть в самый лучший, если такие имеются. Но это будет приют: завтрак, обед, ужин, помывка. Все по часам, жизнь по расписанию. А она этого не выносит – рамок, ограничений, дискриминации. Мама свободный человек, она наслаждается свободой после стольких лет жизни с отцом. Ты знаешь, большой пост в Совнаркоме, страх ареста, все остальное. Она помнила, как брали соседей и знакомых, как вздрагивали от шагов по лестнице. В общем, я не имела права ее оставить.

А через полгода объявился бывший муж и сообщил, что его новая женщина ждет ребенка. И знаешь, я за него порадовалась! Ну хоть он, понимаешь? Хоть он еще раз ощутит эту радость, раз мне не дано.

Я искренне поздравила его, пожелала ему всяческих благ, он скомканно и смущенно поблагодарил и завел разговор о размене квартиры.

Меня колотило, как от озноба. Здесь вырос наш сын, здесь он был счастлив. Здесь его комната, в которой все так же, как было при нем. А его отец предлагает мне уйти отсюда, разменять квартиру? – Клара замолчала. Молчал и профессор. – В общем, через пять месяцев был суд, и квартира осталась нашей, моей и маман. А этот упырь получил дачу и машину. Ну да бог с ним. Я была рада, что этот кошмар закончился.

А знаешь, что было потом? А потом я взяла отпуск и решила сделать ремонт. Бродила по квартире, расставляла книги, статуэтки, посуду. Вешала новые шторы, перевешивала картины, расставляла фотографии. Слушала музыку, любимые пластинки сына. Пила кофе, смотрела в окно. И ощущала, как новая жизнь по капле вливается и наполняет меня. Это я к чему, мой дорогой? – улыбнулась Клара. – Не всегда нужно бояться перемен. Не всегда.

– Ты о чем, о ремонте? – хмуро спросил Ниточкин. – А может, стоит поменять квартиру?

– Я не о ремонте, Саша. Я о том, что человек постепенно, по капле начинает жить, как бы это ни казалось странным. И помогают в этом обычные вещи, рядовые дела. Я, например, искала обои, мне хотелось определенные, синие в клетку – такая вот дурь. Я искала, отвлекалась и приходила в себя. Да, дальше будет другая жизнь, отличная от той, прежней. И все-таки жизнь… Это сейчас тебе кажется, что все лучшее уже было, а то, что будет дальше, – это не жизнь, а так, суррогат.

Поверь, это не так! Это не замещение, это просто другая жизнь. В конце концов, у тебя дочки, то есть смысл жизни не утерян.

Со временем я стала ходить в театры, в музеи, общаться с друзьями. Снова начала читать и слушать музыку, почувствовала вкусы и запахи, и знаешь, – усмехнулась она, – мне захотелось новое платье! Его принесли на работу, кому-то не подошло, а мне идеально. Но были конкуренты: тетка с соседней кафедры. О, она тоже претендовала! И еще секретарша из деканата, ты представляешь? И я так сильно захотела это платье, так решительно была готова за него сражаться – до скандала, до выговора, до увольнения! До неприличия, может, до драки. Представляешь! И что ты думаешь? Досталось оно мне!

– Почему-то я в этом не сомневался, – усмехнулся профессор. – И что? Ты была счастлива?

– Еще как! Так счастлива, как никогда в жизни! Но потом, когда пришла домой и развернула это злосчастное платье, мне даже не хотелось его примерить! Смотрю на него и вот-вот зареву. «В кого ты превратилась, Клара, – думаю. – В хабалку с базара?» Зашвырнула платье подальше в шкаф и успокоилась. Легла, и вот что меня поразило: не то, что вела я себя, прямо сказать, не ахти.

А то, что мне это самое платье захотелось. И то, что характер мой, пробивной, нагловатый, никуда не делся. Я ощутила себя прежней и поняла, что смогу жить дальше. Ну что, Саша? Я тебя утомила?

– Совсем нет. Я так рад тебе! Только вот вынесу ли из твоего рассказа что-то полезное для себя? Это вряд ли. Ты же меня знаешь. Я… ну, в общем, из странных, – смущенно добавил он и улыбнулся. – Слушай, а пойдем прогуляемся, а? И черт с ним, с дождем! Просто пройдемся по Герцена, по бульварам?

– Как раньше, – согласилась она.

В душе была радость – Клара простила его, они снова друзья, и он знает, что всегда и во всем может на нее рассчитывать. Это придало сил. Да и ближе и вернее Клары у него никого не было.

Они шли по бульвару под редким, почти незаметным дождем под ручку, как семейная пара, – неспешно, разговаривая о пустяках, мелочах, из которых, собственно, состоит человеческая жизнь. Мягким светом отсвечивали желтоватые тусклые фонари, проезжали машины, пахло сыростью и осенью, асфальтом, бензином, Москвой.

Профессору показалось, что Клара устала.

– Я? – удивилась она. – Ты что! Конечно, идем дальше! Вперед, и только вперед! Помнишь, как мы с тобой доходили до Рождественского?

Им было хорошо вместе – гулять, ходить в театры или в кино, пить кофе и разговаривать, любить друг друга, просыпаться по утрам. Она любила в нем все, включая неприспособленность к жизни – «Ничего, я сама разберусь», – ей нравились его страстная увлеченность наукой, отношения со студентами, которые его обожали. Даже к языкастым коллегам он не попадал на зубок. А как он вприкуску пил чай? «По-купечески», – смеялась она, а он краснел и смущался, оправдывался: «Нянечка приучила». А как он играл на рояле! Она любила его жидковатые, чуть в рыжину легкие волосы, и пухлые руки с длинными, нервными пальцами, и серые глаза, и россыпь веснушек на покатых плечах. Любила всего, от пяток и до макушки. Подтрунивала над ним, даже смеялась. Но любила, очень любила.

В метро Клара и профессор расстались, и напоследок он поцеловал ее руку.

С тех пор стали общаться, разумеется, только по-дружески. Вместе ходили в буфет, пили кофе с булочками, обсуждали институтские новости, сплетничали, Клара передавала девочкам книжки – чудесные, изданные лет тридцать назад. Он понимал, что это книги ее ушедшего сына.

Однажды сходили в «Современник» – он взял билеты, – потом в Зал Чайковского.

По институту вовсю ползли сплетни – у Ниточкина и Клары опять роман! Больше всего бесновались женщины: как же так, она ведь старуха! А сколько вокруг молодых и одиноких? Окрутила дурачка, воспользовалась его слабым характером, его бедой. Но ведь не сходится с ним, вот хитрая баба! Еще бы – там же две дочки, на черта ей хлопоты.

Ниточкин и Клара посмеивались, на сплетни им было плевать. А дружбой своей они дорожили.

Сложнее было с тещей. Юльку она по-прежнему не отдавала.

Ниточкин настаивал, увещевал, приводил доводы, главный из которых – сестры должны расти вместе. Но у Галины Николаевны были свои резоны – Юлька целый день в саду на воздухе, ест свежие яйца и творог, свои яблоки и сливы, а не импортные, напичканные черт знает чем.

– Книжки мы читаем, цифры учим, стихи, вы забыли, что я учитель? И деду она радость и сила, а мне и говорить нечего. Я бы без нее… – И суровая Галина Николаевна принималась плакать.

Что он мог с этим поделать? Жалко ее было до сердечной боли. У нее своя правда, и он должен с этим считаться.

– И еще, Александр Евгеньевич, – теща искала все новые аргументы, – а татарочка твоя, нянька? Возьмешь еще и Юльку – точно сбежит! На кой ей два дитя? С одной легче. Да ты знаешь Юльку, такая оторва и бесененок, в кого – не пойму! Катя моя ангелом была, да и Маша спокойная. Ты вроде тихий… А эта – ну чистая бандитка! – И теща расплывалась в улыбке. – Никто с ней не справится. Ни ты, ни нянька твоя! Глаз да глаз за ней, иначе беда!

Профессор ездил в поселок каждые выходные, но одним днем, без ночевки. Ночевку ему не предлагали – дождь ли, снег, сильный ветер, да и он сам уезжал с облегчением, тяготясь неласковой родней. Не складывалось у них, не получалось.

«Чужой я для них, – думал Ниточкин, – как был чужим, так и остался. Но Юлю они любят искренне, и понятно, что это единственное, что дает силы жить. И все-таки это неправильно: родные сестры – и два разных дома».

В субботу у них с Марусей были мероприятия: Образцовский кукольный, Музыкальный Сац на Вернадского, Уголок Дурова, цирк. Потом кафе-мороженое, прогулка. Это были счастливые часы. В воскресенье хотелось отоспаться, но он собирался и ехал в поселок. По дороге в магазин – Юлькины любимые мандарины и плавленые сырки. Тестю колбасу, теще торт – и вперед.

Иногда брал Марусю. Но с горечью видел – девочки друг по дружке не скучают, отвыкли. Юлька тут же начинала командовать, Маруся исправно выполняла команды, старшая начинала наглеть, и за этим следовали Маруськины слезы и шепот: «Папа, поедем домой! Ася наверняка уже вернулась!»

В выходные Ася уходила. Профессор не спрашивал куда – не его дело. Наверняка на свидание. А что, имеет право – красивая молодая женщина. И тут же пугался – а если она выйдет замуж? У них, кажется, приняты ранние браки по сватовству. Понимал: когда-нибудь она все равно уйдет, устроит жизнь их незаменимая Ася. Да и какой муж позволит пропадать целыми днями в чужом доме?

Об Асе и ее семье профессор знал не много: семья большая, многодетная, трое детей. Мать и отец работают на стройкомбинате. Приехали в столицу лимитчиками. От родных Ася ушла три года назад, снимает угол.

На вопрос профессора, а что такое угол, рассмеялась:

– Ну, закуток: кровать и ситцевая шторка на резинке. Возле кровати табуретка, на ней будильник и журнал «Здоровье», бабушка выписывает, хозяйка, а мне интересно, я же медик.

– А где сама бабушка? – не понял профессор.

Ася удивилась:

– Как – где? Там же, в комнате. Квартира коммунальная, у бабы Нади комната. Хорошая комната, метров пятнадцать. Бабушка невредная, мне повезло. И соседи невредные, готовить разрешают. Мы с бабой Надей чаи гоняем и болтаем о жизни. Она одинокая, бездетная, жалко ее, и я, конечно, чем могу, помогаю: и в магазин, и постирать, и в аптеку. Вкусненькое с зарплаты приношу – она пряники любит и мороженое. В общем, живем мы дружно.

– Простите, Ася, – профессор от смущения кашлянул, – понимаю, вопрос крайне бестактный, но не любопытства ради, поверьте! Сколько вы платите за ваш угол? За кровать с табуреткой за занавеской?

Теперь смутилась она:

– Да вы не беспокойтесь, всего пятнадцать рублей. Это мало, поверьте!

– Простите, а какая у вас зарплата? – совсем стушевался профессор.

– Да хорошая, – улыбнулась Ася, – нормальная! Обычная медсестринская ставка, плюс подработки, уколы на дому. Иногда девчонок на участках подменяю, иногда в процедурном. Ну и вы мне платите, так что все отлично! Я, Александр Евгеньевич, на квартиру коплю! Однокомнатную, кооперативную. На первый взнос. Вот и берусь за любую работу.

– Ася, милая, – неожиданно строго сказал профессор. – Последний вопрос: сколько всего у вас получается вместе со всем – подработками и дежурствами?

– Хорошо получается, – улыбнулась она, – рублей девяносто. Пятнадцать за комнату, десять своим отдаю, все помощь – сестрам на всякие мелочи, им же хочется. Заколочки там, колготки, киношки, мороженое. Проедаю я мало, рублей двадцать, не больше. А остальное в кубышку, – смущенно засмеялась она. – Ой, я такой экономной стала! Сама удивляюсь.

Александр Евгеньевич подошел к окну.

– Послушайте, Ася, – хрипло сказал он, – а если я предложу вам… ну, другие условия? Вы уходите от своей бабы Нади, бросаете поликлинику и подработки, переселяетесь сюда – есть отдельная комната, мой кабинет, а можно с Марусей, как вам удобно. Питание, разумеется, за наш счет, это не обсуждается. Ну и жалованье. Жалованье составит сто двадцать рублей. Вы только с ответом не торопитесь, вам надо подумать! Ах да, выходные! Ну разумеется! Я чту трудовой кодекс, поверьте. И отпуск непременно – все как положено! В общем, – он сник, как будто устал, – подумайте. Договорились? Подумайте, что да как. Подходит ли вам мое предложение. А я подожду вашего ответа. Что вам мотаться, спать за занавеской? Баба Надя наверняка еще и храпит! – улыбнулся он. – Нет, вы правда подумайте!

– Баба Надя храпит, еще как, – вздохнула она, – я беруши вставляю.

– Ну вот и договорились, – кивнул профессор и направился к себе. Разговор был ему в тягость.

На пороге Ася окликнула его:

– Александр Евгеньевич, подождите!

Он обернулся.

– Я подумала! Мне… в общем, мне все подходит.

С постоянным присутствием Аси жизнь окончательно наладилась. Теперь в доме всегда был обед, белье выглажено, полы натерты, и в вазе, любимой Катенькиной синей вазе, стояли цветы. Дом словно ожил, проснулся, выздоровел – появилась хозяйка. Нет, не так: в доме появилась женская рука. Легкая, почти незаметная, но очень умелая.

Снова пахло едой, свежестью, цитрусовым запахом полироля, стиральным порошком. Сверкали до блеска отмытые окна, блестели полы, и даже сто лет не мытые блеклые ковры заиграли новыми красками.

«Когда она все успевает? – недоумевал профессор. – Ведь это такой колоссальный труд!»

Теперь, когда он возвращался из университета, его ждали накрытый стол и горячий ужин. Из детской доносился Марусин смех.

«Удивительные такт и культура, – удивлялся профессор, отрезая кусок сочного мяса. – Ни одного глупого вопроса, ни одной бестактности. И это девочка из барака!»

Мучило одно – Юлька по-прежнему жила у тещи, и та все так же была непреклонна.

– Ну не судиться же нам, Галина Николаевна, – с отчаянием сказал профессор однажды. – А вы вынуждаете. И как вы не понимаете: девочки должны расти вместе!

– Ну да, – хмыкнула теща, – а меня сразу на кладбище за ненадобностью!

Что тут скажешь? У всех своя правда. И тещу профессор понимал, и девчонок жалел: при встрече становилось понятно – они чужие, а ведь никого нет ближе, родные сестры.

Жизнь его была окрашена дружбой с Кларой. Удивительное дело – столько лет он не вспоминал о ней или старался не вспоминать, избегал ее, прятал при встрече глаза, а именно она стала необходимой. Самый близкий друг, самый надежный.

Вместе ходили в театры, у Клары был канал, как она говорила, – знакомая кассирша в театральных кассах. Если позволяла погода, гуляли по центру. Заходили в кафе, выпивали по сто граммов коньяка «для сугреву» и снова болтали о жизни.

Однажды он пригласил Клару на Марусин день рождения. Неделю она мучила его – что девочке подарить. И вот суббота. С раннего утра пахло выпечкой – Ася старалась изо всех сил. Беляши, эчпочмаки, пироги с курагой, лимоном, маком и яблоками.

Приехали теща с Юлькой.

Старшая дочь ходила по квартире и с задумчивым видом рассматривала книги, картины, трогала гардины, проводила пальцем по пианино.

– Хорошо живете, – сдвинув брови, наконец сурово сказала она, – богато.

Все рассмеялись.

По тещиному лицу пробежал холодок, она с тревогой посмотрела на внучку.

Пришла и нарядная, надушенная Клара, вручила растерянной Марусе невероятную, в ее рост, немецкую куклу с блестящими белыми волосами, распахнутыми глазами и маленьким полуоткрытым ртом.

– Мэрилин Монро! – рассмеялся профессор.

– Просто Монро, – строго поправила его именинница, – Мэрилин Монро – слишком длинно!

Так и назвали – «Монро».

В дополнение к круглоглазой Монро имелись белые кружевные колготки, синий трикотажный пиджачок на золотых пуговицах и бордовые лаковые туфельки. Не туфли – игрушка!

Маруся от растерянности хлопала глазами, а на Юлькином лице застыла странная полуулыбка. Кажется, девочка не знала, как на это реагировать.

Да что девочка – растеряны были все. Клара поняла, что совершила оплошность.

Ася переводила тревожный взгляд с профессора на Марусю.

Побледневшая Галина Николаевна приобняла Юльку: «Ничего, деточка, скоро и у тебя день рождения!» У Юльки дрожали губы, но она держалась.

– Марусенька, – вдруг подала голос Ася, – мне кажется, тебе надо поделиться с сестрой. Клара Арнольдовна не обидится, правда?

Все с удивлением посмотрели на Асю, потом перевели взгляд на Марусю. Та поспешно сказала:

– Конечно, Юль, бери, что хочешь!

Юлька, не теряя времени даром, мигом подскочила к дивану, на котором лежали подарки, быстро схватила колготки и туфельки, прижала все это к груди и громко объявила, что выбрала это. Маруся, с глазами, полными слез, чуть слышно пролепетала «пожалуйста».

Ася принялась рассаживать гостей. Кажется, инцидент был исчерпан, но всем еще было неловко.

Клара вышла на балкон и закурила. Следом вышел профессор. Он видел, что Клара расстроена, и почувствовал себя виноватым: не предупредил, что на празднике будет и старшая дочь.

Он извинялся, утешал Клару, шутил, что Юлька осталась не внакладе – такие никогда не остаются внакладе, – а Маруська успокоится: с такой-то куклой! Клара молчала, было видно, как ей неловко.

– Дура я, Саша, – наконец сказала она, – промахнулась. А я не люблю промахиваться.

После первого тоста за именинницу обстановка немного разрядилась. Все с удовольствием ели и пироги, и жареного гуся с хрустящей корочкой, пили шампанское и желали, желали Марусе всего самого-самого, как и положено в день рождения.

Девочки ушли в детскую. Оттуда был слышен властный и требовательный голос старшей.

«А может, и хорошо, что Юля живет у тещи, – подумал профессор. – Иначе бы съела бесхребетную Марусю. Юлька лидер, заводила, все должно быть по ее. А Маруся возражать не умеет. А уж тем более – настаивать. Словом, вылитая Катенька».

После чая теща засобиралась домой, Юлька капризничала, хотела остаться, но все промолчали. Наконец дверь за ними закрылась, и все почувствовали облегчение.

Уложили усталую, возбужденную Марусю, Ася убирала на кухне, а Клара с профессором курили на балконе.

– А знаешь что, Александр Евгеньевич, – вдруг сказала Клара, – женись-ка ты на этой девчонке!

– На какой? – не понял профессор.

– На домработнице твоей, на какой! – усмехнулась Клара. – Ты что, перебрал?

Ниточкин уставился на подругу:

– Клара, что ты, прошу прощения, несешь? Что значит «женись»? На какой домработнице? Прости, но это ты, мой друг, перебрала!

– Женись, – упрямо повторила Клара, гася окурок в хрустальной пепельнице. – Лучшей жены не найдешь. И молодая, и симпатичная. И хозяйка прекрасная, я таких пирогов сроду не ела. И с Марусей как нежная мать, я давно наблюдаю. Но самое главное, Саша, – умненькая она, эта девочка! Умненькая и хорошая!

Александр Евгеньевич с раздражением повторил:

– Это ты, дорогая, перебрала! Такой бред лезет в голову! Все, Кларуся, я вызываю такси!

Через полтора года он женился на Асие Агабековне Акишевой, ставшей Асией Агабековной Ниточкиной.

– Правда, звучит смешно? – спрашивала Ася.

Александр Евгеньевич обижался:

– И что же тут смешного? Лично я ничего смешного не вижу!

Александр Евгеньевич стеснялся самого себя – как это так, как это произошло? Как спустя четыре года он снова женился? Как позволил себе устроить личную жизнь? Он снова улыбается и даже смеется, получает удовольствие от еды, крепко и сладко спит, а главное – ласкает другую женщину, ласкает с удовольствием, нежностью, нетерпением. Вечерами у телевизора, который с удовольствием смотрит его молодая жена, он украдкой посматривает на часы – когда наконец Ася насмотрится всей этой чуши, зевнет и отправится в ванную. А он, чертов сластолюбец, будет ждать ее в семейной спальне. Где когда-то ждала его Катенька.

«Что это, – мучился профессор, – я влюбился? Да нет же, нет! Как это возможно? Нет, Ася замечательная, тонкая, нежная, искренняя. В ней нет ни грана фальши, ни грана наигранности, все, что она делает, идет от чистого, доброго сердца. А как она любит Марусю! Как дрожит над ней, как тревожится! Не всякая мать так трясется за родное дитя!» Нет, это не похоть. Он искал мать своему ребенку и прежде всего думал о дочке. Это ради нее, ради Маруськи!

«Ох, не ври себе, Саша, не ври! – укорял он себя. – Ты влюбился. Ну в конце концов, что здесь такого? Ты еще не старый, здоровый мужик. Тоже мне, преступление! Правильно говорит умница Клара: это не предательство, это жизнь. Просто жизнь, в которой бывает и не такое». И все же на душе частенько было противно.

Закончилась летняя сессия, и Ниточкины подумывали об отпуске. Хорошо бы на море. О море мечтали и Маруся, и Ася. Оставалось одно – вырвать старшую дочку из крепких объятий Галины Николаевны. Разумеется, женитьбу бывшего зятя она посчитала предательством, а его самого назвала старым и похотливым козлом. Сначала ее голубка Катенька, теперь эта татарочка. Нет, девица вроде ответственная, дом держит, к Маруське хорошо относится. Но не верит Галина Николаевна этим девицам! Прикидывается, точно прикидывается. Еще бы, все заполучила – и квартиру, и деньги. Выходит, очередная зубастая штучка, окрутившая старого дурака. Хотя он не старый, ее зятек. И вполне симпатичный. Разве это возраст для мужика?

С тяжелым сердцем Александр Евгеньевич ехал в поселок и, честно говоря, не надеялся на успех – теперь, после его женитьбы, теща своего презрения не скрывала.

Но получилось все неожиданно. Галина Николаевна отдала Юльку легко, даже, кажется, с облегчением. Причиной тому было ее самочувствие.

После ухода дочери Галину Николаевну стало мучить давление, за двести подскакивало, а это не шутки, искры из глаз. С годами все ухудшалось: бесконечные «скорые», капельницы и уколы. А сколько раз ей предлагали больницу! Но Галина Николаевна отказывалась – дед, ее муж, тоже не молодел, а уж какой стал беспомощный, ничего сам не может: ни суп разогреть, ни чаю налить, совсем, старый, чокнулся!

Внучку она собрала быстро и немного небрежно, что было ей не свойственно: покидала что попало в хозяйственную сумку. Голова разрывалась, Галина Николаевна думала об одном – как бы лечь в постель. Выпить таблетку и лечь, а там они разберутся. Не маленькие, да и не чужому дяде отдает внучку – родному отцу. Настругал – отвечай. А то ишь, женился! Тьфу, старый козел.

Юлька была растеряна – нет, ей очень нравилась та большая квартира, в которой она когда-то жила. И к младшей сестре, тихой и невредной, не имелось претензий – она понимала, что будет верховодить и подмять под себя Маруську – дело нехитрое.

Папа, отец. Бабушка говорит, что он человек незлобный, хоть и слизняк, слабак и подкаблучник – даром что ученый. Так что с папашей она тоже справится. Оставалась Ася, бывшая нянька, а теперь папина жена. Вроде она неплохая, а там кто знает?

Это в няньках она была тихой, а сейчас? Баба Галя твердила, что все эти – дальше шли грубые слова – одним миром мазаны. Одно слово – лимитчики! За плохие слова баба Галя ругала и даже могла дать по губам. Но Юлька их все равно повторяла – с подружками в сквере, в детском саду. Да все повторяли, подумаешь!

Ладно, разберемся, решила она, в конце концов, разбираться ей не впервой. Ее в поселке даже мальчишки побаиваются. А уж с этими она точно справится! Зато впереди у них море, а на море Юлька никогда не была. И баба Галя не была, и дед тоже. Интересно, была ли на море мама? Кажется, да, вместе с папой.

Маму Юлька немножко помнила: тихая, светленькая, красивая. Маруська на нее похожа, а Юлька ни на кого: темноволосая, черноглазая, смуглая. Баба Галя говорила, что был у них в роду самый настоящий цыган, черный, кудрявый, отчаянный. Влюбился в бабку бабушки Гали и отбился от табора. Вот Юлька в него. А характером в бабу Галю – та сама говорит. Бой-баба, вот как ее называют в поселке. И она, Юлька, тоже бой-баба! То есть не баба, а девочка.

В электричке Юля загрустила: как это – оторваться от прежней жизни? Баба Галя, хоть и строгая, но внучку обожала. Покупала все, что бы та ни захотела. Отпускала куда угодно – хочешь в кино, хочешь во двор, хочешь к подружкам. Мороженое – пожалуйста! А захочется Юльке блинчиков перед сном – баба Галя покричит, поворчит, но спечет! Потому что Юлька – это все, что у нее осталось. Так она сама говорит. Дед не в счет, на деда она только орет. Ухаживает за ним, но Юлька знает – надоел он ей до синих чертей. Так она сама говорит, и Юлька ее понимает. Пользы от деда никакой, одни заботы. Юлька бабку жалеет, та стала много болеть. Вот не дай бог умрет – кто тогда будет Юльку любить? Там, в Москве, все понятно – там любят Маруську! Баба Галя сама говорила: «Не отдам тебя, будешь там на вторых ролях!» А Маруська, значит, на первых. «Ну это мы еще посмотрим!» – хмыкнула Юлька и глянула на отца. Тот был смурной, без настроения. Но, перехватив ее взгляд, улыбнулся: «Все будет хорошо, доченька!»

А Юля и не сомневалась. А может, боится своей новой жены? Похоже на то. В общем, все непонятно. Выходит, зря она согласилась?

Но ничего плохого, как ни странно, не случилось. И Ася, бывшая нянька и новая папина жена, и Маруся встретили ее с распростертыми объятиями. Ася напекла пирогов, Юлька сначала фыркнула, а потом стала мести все подряд – голод не тетка. Да и пироги были такими вкусными! Раньше Юлька таких не ела – и с мясом, и с курагой, и даже с вареньем! Баба Галя тоже пекла, но, если по-честному, ни в какое сравнение. И суп с широкой лапшой был очень вкусным, и котлеты.

Маруська скакала вокруг нее как собачка. И все предлагала: «Хочешь эту куклу? А эту? А хочешь, в магазин поиграем? А в больницу?»

Юлька презрительно фыркала – малышня! В куклы! Кукол Юлька не любила. В магазин и в больницу играли, но Юлька вредничала, вкатила младшей больной укол, та громко заревела. На крик прибежала перепуганная Ася и давай расспрашивать, чем уколола да как.

– Чем-чем! Спичкой! – фыркнула Юлька и разобиделась. Даже обедать не пошла. Ну их, этих дур перепуганных!

Расстроенная Маруська предложила шахматы. В шахматы Юлька играть не умела, а вот в шашки резалась будь здоров! А уж в козла! В смысле, в домино, «в кости», как говорил дед.

В поселке все играли в козла – и мужики, и дети. А шашек дома не было, и показать свое мастерство не получилось. К тому же Юлька не любила проигрывать.

А вообще первый день прошел ничего. Долго гуляли на улице, два раза ели мороженое и пили сладкую газированную воду.

Ужинать девочки отказались, а Ася и не настаивала. Отец вообще торчал в кабинете.

Легли девочки поздно. Это не бабы-Галин режим – в полдесятого спать!

Маруська все спрашивала, удобно ли Юльке. «Удобно», – буркала та. А что может быть неудобного – нормальная кровать, мягкое белье в голубой горошек, на тумбочке горит ночничок. Это для Маруськи – она без света не засыпает. А Юльке все равно. Она ничего не боится. Или почти ничего.

Юлька сначала боролась за свои права – куда деть строптивый характер. Но отец, Ася и тем более младшая сестра на первенство не претендовали и с ней не спорили.

Отец, как обычно, много работал, у мачехи – до чего же противное слово – всегда находились дела, а тихая Маруся с восторгом и обожанием смотрела на старшую сестру – в ней было то, что напрочь отсутствовало в самой Марусе: смелость, склонность к авантюрам, дерзость, стремление к лидерству. Ах, как Марусе хотелось быть такой же, как сестра! Ну хотя бы наполовину.

Во дворе Юльку приняли настороженно, но через пару дней она и там стала несомненным лидером. Марусе завидовали – какая у нее сестра! И с тех пор ни ведерки, ни формочки не отнимали – с новоявленной защитницей связываться не хотелось.

А вот на море не поехали – сначала умер дед, Катин отец, а следом другое горе – Галину Николаевну, профессорскую тещу и бабушку девочек, разбил инсульт, и весь август ездили к ней в больницу. Ася возила еду, совала деньги медсестрам и нянечкам, теребила врачей – казалось, за жизнь несчастной старухи никто и не борется.

– Шансов мало, – хмуро бросил лечащий врач, – и лучше бы… Вы уж меня извините. Ну вы меня поняли. А если выживет – ох, не завидую! Уход за лежачей больной – вы понимаете! И даже с такой прекрасной дочерью, как вы, уважаемая! Поверьте, это настоящий ад!

Ася ничего не ответила. Оставалось одно – забрать старушку в Мансуровский. Площади хватит. В конце концов, профессор уступит теще свой кабинет. Но все остальное… Нанять сиделку? Кажется, это неподъемные деньги… «Ладно, по мере поступления, – решила Ася, – будет как будет». Ясно было одно – никто и не думал оставлять Галину Николаевну без помощи.

Спокойствие и умение взять себя в руки, отсутствие паникерства держало Асю в любой, самой сложной ситуации. И еще одно чудесное свойство ее натуры – она не помнила зла. Вот и сейчас – она и не вспомнила, что говорила о ней бывшая Сашина теща. Забыла напрочь про «зубастую щучку», «нищую и безродную татарскую девку из барака», про «ловкую мокрицу, пролезшую в узкую щель», про «шалаву, юркнувшую в постель к немолодому козлу».

Александр Евгеньевич воспринял эту новость нервно, но старался держать себя в руках – надо, значит, надо. Ну не на помойку же выкинуть несчастного человека?

Конечно, он тещу не любил. Разумеется, помнил все, что та говорила. У него не было счастливой Асиной черты не помнить обид.

Он понимал, как изменится жизнь их семьи. Как понимал и то, что по-другому быть не может. В конце сентября Галину Николаевну привезли в Мансуровский.

Она по-прежнему плохо и неразборчиво говорила, скорее бормотала, чем говорила, плохо ходила и весь день сидела в подушках, которые взбивала и укладывала Ася. Ася же кормила ее с ложки, иначе беда: грязным становился весь стол и пол, да и все вокруг, убирать за старухой было сложнее, чем накормить. Больная все понимала и целыми днями плакала.

И правда – за что такая судьба? За что, за какие грехи ее так наказывают? Разве мало Катенькиной смерти? Разве мало смерти деда? А теперь ей выдано самое страшное наказание – беспомощность и зависимость от тех, кого она ненавидит.

А все старались. Александр Евгеньевич заглядывал в комнату и желал бывшей теще спокойной ночи, та отворачивалась и ответом не удостаивала. Маруся давала ей воды из поильника и читала книжки. Про Асю нечего говорить – все было на ней. И снова ни слова, ни одной жалобы! «Удивительный человек, – думал профессор. – Кристальная, светлая душа!»

Только любимая внучка Юлька старалась ускользнуть от обязанностей. Впрямую не отказывала, но чтобы бежать по первому зову? А что такого случится, если, допустим, она принесет (нальет, выльет) через час? Ну хорошо, через полчаса!

Юлька есть Юлька, на первом месте она, а уж потом все остальные. Жаль, что она оказалась такой эгоисткой.

– И главное – в кого? – горько недоумевал профессор.

– В саму себя, – отвечала Ася, – и не ищи ответов.

Юлька быстро привыкла к новой жизни. Мачеха была с ней любезна и предупредительна, отцу на проказы не жаловалась, а если уж Юльку несло по кочкам – тихо вздыхала и качала головой. Но такие бессловесные укоры Юльке были до фонаря. Впрочем, как и наказания и ограничения. Смешно! В чем ее могли ограничить и как наказать? На два дня лишить прогулки во дворе? Ха! Это не наказание, и она с удовольствием усаживалась читать. Книжки не запрещались – разве можно наказывать книгами? Сладости? Юлька их ненавидела. Даже к такому любимому детскому лакомству, как мороженое, была равнодушна. Поди ее накажи!

Маруська была верным пажом и по-прежнему смотрела старшей в рот. Преданность младшей была абсолютной – бросалась, дурочка, по первому зову. Отцу было не до Юлькиных фокусов – кафедра, студенты, научная работа да плюс к этому в доме тяжелобольная нелюбимая, вредная старуха.

Юлька часто думала: а если бы не Ася? Что бы со всеми ними было? Вот если бы отец не женился на ней? Жил бы вдвоем с Маруськой? Что было бы с ней, с Юлькой? Баба Галя не жилец, это все говорят. Ну не все, а бабки-соседки на лавочке. И еще хвалят Асю и отца, святые, говорят, люди.

Понятно, что люди они хорошие, кто же спорит! Но как бы сложилась Юлькина жизнь, если бы их с бабкой не забрали в Москву? Попала бы в детский дом? Если бы не Ася, отец с двумя детьми точно бы не справился. Да еще и Юлькин характер…

Или другой вариант – женился бы он не на Асе, а на другой тетке. Ведь недаром во всех сказках мачехи злые! Тогда и Маруся отправилась бы в приют. Ой, нет, не надо. Юля слышала, как ужасно в приютах – хоть в каких, в стариковских, в детских. Приют есть приют. Выходило одно – надо быть поласковей с этой Асей. Она хоть и тихая, незаметная, а всему голова. Не папа, а именно Ася. И Маруську хорошо бы лишний раз не гонять, а то мачеха смотрит на Юльку с укоризной, жалеет свою любимицу. И еще почаще заходить к бабе Гале. Просто так заходить, посидеть рядом, как это делает Маруська.

Московская школа Юльке понравилась, не сравнить с поселковой.

И там, в школе, Юльку сразу признали лидером. Может, кое-кто и невзлюбил, но все молчали. Знали, что с Юлькой Ниточкиной лучше не связываться. Каждую перемену Юлька бегала к Маруськиному классу – проверить, как там и что. Видела, как счастливо светятся Маруськины глаза – еще бы, старшая сестра! Она победно оглядывала одноклассников. Конечно, никто не собирался обижать тихую и улыбчивую Марусю. Но в класс Юля заходила с сурово сдвинутыми бровями, всем своим видом предупреждая: «Ни-ни! Даже не думайте!»

Галина Николаевна прожила в Мансуровском почти три года. За все это время никто не слышал от Аси ни одной жалобы. И все-таки, что говорить, жизнь есть жизнь – после похорон и Ася, и профессор с облегчением выдохнули.

Дом был завещан Юльке. Нашлись документы трехлетней давности – коричневая дерматиновая папка на белых тесемках, в ней завещание. Там же, в пахнувшей клеем папке, хранились Катенькины письма – со студенческой картошки, из туристической поездки в Ленинград, из Крыма, где они провели с мужем медовый месяц. Хранились в этой папке и старые фотографии: незнакомые старики в кепках, старухи в темных платках, чьи-то младенцы, мужчины в гимнастерках, в одном из них с трудом угадывался дед Андрей, Катенькин отец. Была и молодая Галина Николаевна с мужем, симпатичная и осанистая, совсем маленькая Катенька и Катенька-первоклассница, Катенька-выпускница и студентка, и Катя-мамочка, с Юлькой на руках.

Сама Юлька встречалась на снимках чаще всех: Юлька в песочнице, Юлька на пруду, Юлька с книжкой, Юлька в огороде, смеется – в руках здоровенный, переросший кабачок.

Ася перебирала чужие фотографии и аккуратно складывала их в коробку из-под обуви. Чужая жизнь, пролетевшая, ускользнувшая, рядовая, незаметная, – вот она вся! Родители, бабки и деды, сестры и братья, дети, свои и чужие.

Обычные люди, ничего примечательного, таких миллионы – крестьяне, рабочие, служащие. Воевавшие и оставшиеся в тылу. Счастливые и несчастные, больные, страдающие – обычное дело. Теперь от них остались только эти старые, помятые, пожелтевшие фотографии.

Как же так, ведь для чего-то же они жили?

Ася вздрогнула от Юлькиного крика – девчонки возились в саду. Муж ушел в поселковый совет.

Она оглядела комнату: выцветшие простые ситцевые шторки в рябку, потертый, покрытый старым одеялом диван. Продавленное кресло, тоже прикрытое ковриком, буфетик с нехитрой посудой. Катина фотография в черной рамке. Свадебная фотография молодых Галины и Андрея. Какие хорошие, светлые, полные надежд лица. Одноглазый плюшевый медвежонок в детской вязаной кофточке. Катин или Юлькин? Наверное, Катин. Скромная полочка с книгами – «Домоводство», «Сад и огород», «Домашнее консервирование», Вальтер Скотт – ого! Сказки Пушкина, томик стихов Эдуарда Асадова – Катины? Маршак, Барто, Чуковский – все как у всех, как почти в каждой семье. Кружевная скатерка – Ася погладила ее. Сахарница с голубой розочкой, пожелтевший номер журнала «Работница». Вот и все, что осталось от прежних хозяев, от их долгой жизни.

Асия, средняя дочь в большой башкирской семье, родилась в селе Уразово. Жили в одном доме – мама с папой, дети и бабушка с дедушкой. Дом строили дед и отец, а помогали все родственники – поди отстрой такую домину!

Дом получился крепким, просторным, светлым. Живи не хочу.

Огород, что за домом, как говорили соседи, был образцово-показательным: ни травинки, ни соринки. За огородом следила бабушка Гульсина, внуков гоняла будь здоров!

Мама отвечала за кухню. Помогали ей девочки, Зухра, Латифа и Асия, Ася.

С раннего утра, подоив коров и выгнав их на пастбище, мама отправлялась на рабочую вахту к плите. Ставила тесто и спустя час поднимала девчонок. Те хныкали, отворачивались к стене, натягивали одеяла, капризничали, но поднимались. Спать хотелось ужасно, особенно зимой, когда за окном была беспроглядная темень.

Сонные, они отчаянно зевали, вредничали, переругивались друг с другом, но постепенно просыпались и включались в работу. К тому времени тесто подходило и нагло выпирало из большущей зеленой кастрюли. Из теста лепили буккены, круглые пирожки с мясом и рисом, картошкой и курицей, капустой и яйцом. Съешь такой круглый румяный пирог, запьешь сладким чаем и полдня будешь сыт. А еще один такой буккен можно стащить, положить в карман и убежать на улицу – там он покажется еще вкуснее.

Лепили кыстыбаи – тонкие, свернутые в лепешку, с начинкой из картошки и жареного лука. А еще треугольные усбосмаки с мясом, картошкой, луком и яйцами. Ну и, конечно же, баурсаки, пончики, любимое детское лакомство.

На первое – а по сытности и густоте оно зачастую было и первым, и вторым, – варили кулламу, густой мясной суп с лапшой и огромным количеством картошки, улюш с капустой и здоровенными кусками мяса – говядины, конины или курицы. И бешбармак, тоже густой и невероятно сытный, тоже с большими кусками мяса, картошкой, домашней лапшой.

Одно из этих блюд должно на столе быть обязательно, иначе это не башкирский обед, а так, ерунда.

Но иногда готовили и обычные, как говорила мама, советские блюда – например, на праздники селедку под шубой, салат оливье, который Ася обожала, борщ или пельмени.

Мама говорила: «Поди накорми такую орду!»

Село в советское время было богатым, с алкоголем башкиры не дружили, семьи большие, значит, надо держать и скотину, и сад, и огород. Да и дети с раннего детства были у взрослых на подхвате, мальчишки у отцов, старших братьев, дедов и дядьев, а девочки при женщинах – у печки, у корыта со стиркой, на огороде.

На праздники, свадьбы и похороны собиралась вся огромная родня – из Уфы, Стерлитамака, Салавата, Нефтекамска, Октябрьского.

Двоюродные, троюродные, четвероюродные братья и сестры, тетки и дядья со стороны матери и отца. Столы накрывали на улицах, в доме не помещались.

Больше всего Ася любила каргатуй, грачиный праздник, праздник весны. Сабантуй отмечали, когда по весне заканчивали сеять. Пели народные песни, танцевали народные танцы. Бабушка доставала из сундука национальную одежду.

Ася любила свое село, свой большой дом, свою большую семью и никогда и не думала, что им придется уехать. Мысль переехать в большой город пришла в голову маме. А если маме что-то зайдет в голову – обратно не выйдет. Упрямая, как ослица, – так говорила бабушка.

Однажды за сараем с курами Ася услышала тихий мамин плач и папин голос. Мама говорила, что устала от большой семьи, от родни, от бесконечной рутинной работы, от готовки, от сельской жизни. Странно, а Асе казалось, что все были счастливы.

– Посмотри на мои руки, – яростно шептала мама, – посмотри, во что они превратились! А я сама? Спину ломит, колени болят! Нет, я так больше не хочу! И больше не могу, понимаешь?

Слов отца Ася не слышала, потому что ей казалось, что она оглохла от ужаса.

По интонации понимала, что отец мать успокаивал. Жалел. Жену он любил, да и человеком был мягким и неконфликтным.

Все знали, что мама командовала отцом. Злилась бабушка, вздыхал дед, а что поделать? Сын любит жену, да и дети у них. А то, что мягкий, как творог, – значит, так воспитали.

С возрастом девочки поняли, что родители отца мать терпели, но не любили – слишком строптивая. Не ленивая, не неряха, а язык острый, ничего не пропустит, не промолчит. Только и маму можно было понять – взяли ее пятнадцатилетней девчонкой и привезли в чужой дом. Так было принято – и выходить замуж в пятнадцать-шестнадцать, и уходить в дом свекрови.

– Не хочу, чтобы и у моих девчонок была такая судьба! – говорила мама. – Что хорошего я видела? Нет, ты скажи! Ладно я, но сейчас другие времена! Они могут учиться, получить специальность, выйти замуж, когда захотят, а не когда их просватают! Посмотри на них – все три как на подбор, все красавицы, все умелые и покладистые! Давай уедем, – плакала мама, – прошу тебя! Ради девочек, ради их будущего!

В дом она вернулась заплаканная, а отец – тихий и расстроенный.

Через два месяца, в августе, накануне учебного года, они переехали в город. Да не просто в город, не в Уфу или Стерлитамак, что поближе и где живет мамина родня, а в Москву, в столицу.

В поезде Ася не спала, смотрела в окно и думала о том, какая она, эта Москва. Говорили, что огромная, за неделю не обойдешь. И еще говорили, что шумная, спешная, все бегут, как ошалелые, друг друга толкают и с ног сбивают. И никто не здоровается. Асе это было чудно: как это – не здороваются? С соседями надо поздороваться, спросить о здоровье. «Ладно, посмотрим, – успокаивала она себя, – если не понравится – вернусь в село к бабушке с дедом. Мама сказала, что разрешит».

Сестры спали, а мама и папа, кажется, нет. Папа ворочался и вздыхал, а мама лежала с отрытыми глазами. Ася видела – на полустанке яркий фонарь осветил купе. Утром позавтракали кыстыбаями с чаем и повеселели.

На вокзале их должен был встретить дальний родственник Идрис, папин троюродный брат, уехавший в Москву пять лет назад. Рассчитывали на его помощь: приютит на первых порах и отведет на свой завод в кадры, порекомендует и похлопочет по поводу общежития. Идрису везли кучу подарков: и казы, и эчпочмаки, и корот – сухой соленый творог, и тултырму – колбасу, набитую ливером.

А за окном уже показались окраины города – высокие серые и белые дома, одинаковые, словно близнецы, – как не потеряться? Мелькали вывески магазинов, у магазинов толпился народ. Торопливо шли женщины с сумками, мамочки с колясками, проносилась ребятня на велосипедах – словом, обычная жизнь. Немного другая, но в целом обычная. И Ася немного успокоилась – выходит, мама права: приживемся.

Но как серо, как некрасиво вокруг! А говорили, что столица – красавица. Выходит, наврали?

Долго еще они не видели столицу во всей ее красе – затянули дела и обустройство быта. Не один год прошел, пока Москва стала родной и близкой, понятной и знакомой, по которой Ася будет скучать в отъездах, та Москва, которая стала ее домом. А вот тоска по родному селу никогда не проходила, осталась с ней навсегда, на всю жизнь.

А пока было тяжко, быт и жизненные условия оставались скудными донельзя, и сестры с тоской вспоминали родной дедовский дом – светлый, просторный, теплый. Любимый. По ночам мама украдкой плакала, а папа, святой человек, ее старался утешить. Сестры не спали, все слышали и переглядывались – а вдруг мама все поймет и они вернутся обратно?

Первое время и мама жалела о переезде, еще бы! Комната в бараке, выделенная заводом, была маленькой, узкой и темной, с крошечным окошком под потолком. К тому же зимой там было сыро и холодно, а летом жарко и душно.

Из мебели топчан, на котором спали родители, и три матраса на ножках, сколоченных папой, на них спали девочки. Рядом с окном обеденный стол, колченогие табуретки, подаренные соседями, на стене убогий шкафчик с посудой.

На общей кухне толпились женщины и сновали дети. Над плитой витал пар и запахи щей, блинов и котлет.

Все жили непросто, но всех грела мысль о постоянной столичной прописке и собственном жилье. Жилье давали спустя пять, семь или более лет – как складывалось, передовики получали первыми.

«Ничего, можно и подождать, – как мантру, повторяли женщины, – подумаешь, каких-то пару лет!» Для них, уехавших от тяжелого сельского труда, сложного крестьянского быта, вечного бездорожья, постоянных забот о дровах, все было не так уж страшно. Но для Асиной семьи, привыкшей к большому просторному дому, ухоженному саду и большому огороду, к изобилию на столе, было сложно.

– Какая Москва, я что, ее вижу? – снова плакала мама.

Отец работал на заводе в прокатном цеху. Работа сменная, тяжелая, но он не жаловался.

Девочки пошли в школу и в сад, мама хлопотала по хозяйству, а по утрам мыла полы в заводской столовой и ждала заветного места посудомойки или чернорабочей – при кухне всегда тепло и сытно.

Девочки, а особенно Ася, скучали по деревне и по родне. Ася писала бабушке и деду длинные, подробные письма. Но правду обходила стороной: зачем расстраивать стариков?

Ждали лета и поездки в деревню. Девчонок отвезли в конце мая, и Ася, выпрыгивая из кузова грузовика, подвозившего их со станции, замирала от восторга. Вот она, родная деревня и их большой светлый дом за зеленым забором, белый распустившийся вишневый сад, запах от которого чувствовался на всю округу, темный дальний лес, куда они ходили за травами и ягодами, поле за домом, черное, только вспаханное, которое скоро зазеленеет.

За полем речка – холодная, узкая, извилистая, но с нежным песчаным дном, – здесь деревенская ребятня проводила все лето.

А какой простор открывался глазу, какой необъятный простор!

Сестры бросались в дом, родители разгружали сумки с подарками и вещами, а Ася стояла с бьющимся сердцем и еле сдерживалась, чтобы не расплакаться.

В доме стояли знакомые ароматы – горячего теста, наваристого мясного бульона, сухих трав.

Ася помнила бабулины мягкие, пахнувшие тестом, родные узловатые руки, которыми та обнимала девчонок, и родное, покрытое морщинами лицо, и ее добрую улыбку, и слезы, катящиеся по сморщенным полным щекам…

«Зачем мы уехали в эту Москву? Что приобрели и что потеряли, разве это можно сравнить?» – думала Ася.

С окрестных сел съезжалась родня, накрывали стол под цветущими яблонями и вишнями, пели народные песни на родном языке, и чувствовалось тепло от земли, по которой они по привычке бегали босиком, а потом во дворе под краном с ледяной водой не могли отмыть ступни от жирного чернозема.

Нигде Ася не спала так крепко, как дома, на наволочках с бабулиной вышивкой: «Асия», «Зухра», «Латифа».

Лето было счастьем. У сестер было целых три месяца каникул, а вот отпуск родителей заканчивался очень быстро. Грустные и подавленные, стараясь не подавать виду и натужно улыбаясь, они уезжали, и вот тогда наступала полная свобода.

В конце августа за девочками приезжал отец, и Ася плакала и просила ее не забирать. Плакала и бабушка, и даже дед, и отец еле сдерживал слезы, только сестры посмеивались над ней и повторяли, что в Москве в сто раз лучше. «Ты деревенщина, Аська!» Всю обратную дорогу Ася молчала, изредка всхлипывая и утирая ладонью слезы, но постепенно все входило в привычную колею.

Наконец произошли перемены – мама получила должность помощника повара – не посудомойки или чернорабочей, а помощника повара, – и это была большая удача. Во-первых, ей повысили зарплату, а во-вторых… Конечно, от детей это скрывали, но Ася видела, как однажды, мама вытащила украдкой из хозяйственной сумки половину курицы и большой кусок сливочного масла.

«Зачем? – думала девочка. – Зачем она это делает? Ведь мы же не голодаем. А если поймают, что тогда? Тюрьма? Маму посадят в тюрьму? Какой позор! Надо что-то придумать, остановить ее, рассказать отцу! Про него всегда говорили, что он человек кристальной честности». Ах, если бы бабуля могла присылать им продукты! Тогда б они жили как баре! Но кроме овощей, картошки, капусты, моркови, свеклы, лука, варенья и соленья везти было нечего – подвал был, а холодильников не было, негде было хранить ни мясо, ни птицу.

Отцу Ася говорить побоялась, а вот со старшей сестрой поделилась. Удивила ее реакция – та рассмеялась:

– Ты дурочка, Ась! – уверенно сказала Латифа. – Так делают все! Для этого и идут в столовые и рестораны. Поймают? Да брось, какое «поймают»? Тогда всю страну надо поймать, а на всех тюрем не хватит!

Ася успокоилась, но все равно боялась, старалась уйти, когда мама возвращалась с работы и начинала разбирать старую, с потертыми белесыми ручками коричневую дерматиновую сумку.

После того как мама пошла работать в столовую, все ощутили, что жить стало легче. Девочкам купили новые платья и обувь, да и мама приоделась, сшила у портнихи новое пальто с меховым воротником, купила зимние сапоги.

Появился сказочной красоты флакон с духами, подарок отца маме на день рождения. Но еще лучше была коробка от них: темно-зеленая, с золотым внутри, распадающаяся на две части, как волшебная шкатулка. Духи назывались «Каменный цветок». Флакон вынули из красивой коробки, поставили на шкафчик с посудой, а восхитительную коробку отдали девочкам.

Ах, как пахла эта коробка!

Ася отвоевала ее у сестер и поселила туда маленькую тряпичную куколку, которую сшила мама. Куклу назвали Дюймовочкой.

– Не Дюймовочка, а принцесса, – смеялась мама, – живет во дворце! И вы, девки, стремитесь!

– Куда? – спрашивали сестры. – Во дворец?

– Замуж за приличных людей. Какой уж дворец! Хотя бы с квартирой!

В те годы они, наконец, увидели столицу – Красную площадь, Царь-пушку и Царь-колокол, улицу Горького, Парк культуры с колесом обозрения, с высоты которого была видна вся красавица Москва. И Выставку достижений народного хозяйства с золотым фонтаном Дружба народов, который Асю потряс. И павильон Космос, где девочки замерли. И Бородинскую панораму, зайдя в которую потеряли дар речи.

Прокатились на прогулочном пароходике по Москве-реке, увидели главный магазин страны ГУМ, где продается самое вкусное в мире мороженое, Исторический музей и еще много чего. Например, театры, куда их водили со школой. И вот тогда и пришло осознание, что Москва – самый великий и самый красивый на свете город, а они, сестры Акишевы, теперь москвички, и гордость заполняла их маленькие сердца.

Через шесть лет папа получил медаль и звание Героя Социалистического Труда, а еще через полгода – большую, просторную, светлую трехкомнатную квартиру, собственное жилье, и постоянную московскую прописку.

После восьмого класса Ася пошла в медучилище. Зухра окончила кулинарный техникум и устроилась в небольшое кафе возле дома, а Латифа работала продавцом в магазине.

В родную деревню по-прежнему ездили летом, во время отпусков и каникул. Дедушке отказывали ноги, и он почти все время лежал, а на хозяйстве оставалась бабуля, но и ей было трудно – возраст. «Закалка есть, а сил нет», – грустно смеялась она.

Вскоре пришлось расстаться с хозяйством – продали кормилицу-корову, и бабушка выла на всю деревню, – а потом зарезали почти всех кур и гусей, оставив совсем немного, как говорится, на еду и на яйца. Москвичи увозили с собой огромные, неподъемные баулы – теперь у них был холодильник.

После барака собственная трехкомнатная квартира показалась им раем. Еще бы! Теперь у них имелись общая комната – зал, комната девочек и родительская спальня. И пусть кухня была совсем крошечная, пятиметровая, и усесться всем вместе не удавалось – обедали и ужинали по очереди, сначала девочки, а потом родители, – это никого не смущало. Зато в выходные и праздники стол накрывали в зале и рассаживались свободно.

На мебель копили и первым делом купили кухонный гарнитур, а потом кровати для девочек и диван для родителей, а уж дальше собирали на стенку, мамину мечту. Осуществилась эта мечта через четыре года после переезда.

Ася давно привыкла к большому городу, правда, в душе оставалась все той же робкой деревенской девчонкой, тоскующей по свободе, простору и вольной жизни.

Но в Москве были театры. А театры, спектакли, ее завораживали, после финальных поклонов она еще долго не могла прийти в себя. Волшебство, дивный сказочный мир. Ася собирала фотографии актрис, продающиеся в газетных киосках, и мечтала стать актрисой. Украдкой, подолгу разглядывала себя в зеркало и сравнивала с фотографиями.

«Нет, не пройду, – вздыхала она. – Разве можно сравнить меня с белокурыми красавицами Скобцевой или Ларионовой? Или с брюнетками Быстрицкой и Фатеевой?»

Правда, были актрисы попроще, например, замечательные Инна Макарова или Надежда Румянцева, курносые и щекастые, симпатичные, задорные, но похожие на обычных женщин.

Ася тоже была курносой, так, слегка. И глаза у нее были светло-серые, а не черные, как у сестер. Светло-серые и большие, с легкой, чуть заметной раскосинкой. А вот волосы темные, жесткие и прямые – поди накрути на бигуди! Но, невзирая на светлые глаза, восточная кровь в ней читалась. Сколько раз ей задавали вопрос, кто она по национальности.

– Башкирка, – гордо отвечала Ася.

Она навела подробные справки: чтобы поступить в театральный, нужно было окончить десять классов, иметь хороший аттестат и, конечно же, подготовить басню, отрывок из поэмы или стихотворение, быть готовой спеть песню и станцевать.

В седьмом классе Ася записалась в театральный кружок при Доме пионеров. Кружок вела пожилая и строгая Любовь Ивановна, в прошлом актриса. Через полгода Любочка, как звали ее за глаза, сказала Асе, что у нее есть перспектива.

От смущения и радости у Аси перехватило дыхание.

– В общем, девочка, если надумаешь – займусь тобой индивидуально! Индивидуально и бесплатно! Ты меня поняла?

«Я буду актрисой!» – повторяла Ася по дороге домой. «У тебя есть перспектива», – Любочка сказала это именно ей, Асе.

– Мам! – закричала она с порога. – Мам, послушай, что я расскажу! Это сенсация, мам!

Мама возилась на кухне, в тарелке горкой лежали горячие беляши. Ася схватила один, надкусила и обожглась. Усмехнувшись, мама осуждающе покачала головой:

– Руки сначала помой, а потом хватай, сенсация!

Она выслушала Асю с поразительным равнодушием.

– Мам, – теребила ее дочь, – ну что ты молчишь? Здорово, правда? Сама Любаша сказала, мам! А она очень строгая!

– Посуду помой, – как будто и не слышала ее, велела мать, – и суп погрей. И еще, Ася. – Она присела на табуретку. – Оставь эти глупости. В актрисы она собралась! Совсем спятила. Какая из тебя актриса, очнись! Очнись и посмотри на себя. После восьмого класса пойдешь в медучилище. Профессию получать. Медсестра – это всегда кусок хлеба. Какой институт, Ася? Тем более – театральный! Да кто тебя примет, дурочка? Там дети актеров и дипломатов. А мы, дочка, мы из простых, деревенских, рабочая косточка. Не возьмут тебя в актрисы. Выкинь это из головы и садись обедать! Тоже мне, «Любочка сказала»! А кто твоя Любочка? А? Что молчишь? Тоже актриса? Актриса погорелого театра! Кто ее знает, твою Любочку? «Любочка сказала»! – с издевкой повторила мама и вышла из кухни.

Есть расхотелось. Даже на любимые беляши Ася смотрела с отвращением. Она мыла посуду и глотала слезы. Как же было обидно!

А может, пойти наперекор? Потихоньку бегать к Любочке заниматься индивидуально, а потом… Что будет с родными, если она поступит? Правда, там конкурс… Но как обманывать своих, тем более что в медучилище поступают после восьмого, а в институт после десятого!

Жизнь все решила за нее – с мечтой пришлось расстаться, у папы случился инфаркт. Спасибо врачам, вытащили, но дали инвалидность и работать в цеху запретили.

– Вот, дочка, – сказала мама, – тебя сам Всевышний ведет в медицину! Будешь папу лечить. А там и меня… И запомни, семья – это главное.

Ася запомнила.

После экзаменов она отнесла документы в медучилище. Какая тут конспирация, когда так болен папа! Выходит, не судьба ей быть актрисой. А как было жалко расставаться с мечтой! Но мама права: жизнь – это реальность, а все остальное по большому счету чепуха.

Ася часто думала и о своей судьбе. Странно у нее все сложилось.

Она и подумать не могла, что Александр Евгеньевич, ученый, большой человек, отец двух чудесных девчонок, может сделать ей предложение.

Нет, это событие глаза ей не застило – ни в коем случае! Все она понимала, кто он, а кто она. Он – профессор и потомственный интеллигент, у него дворянские корни. Она – простая девчонка из рабочей семьи, к тому же приезжая. Нет, алкашей и уголовников в их семье не было, семья была крепкой, дружной, трудолюбивой. И все же они с разных планет.

Со стыдом вспоминала, как боялась знакомить будущего мужа со своей родней. А ничего, все получилось нормально. Правда, отец был недоволен, что дочка вышла не за своего. А мама сказала:

– Да это же счастье, что хоть одна выбилась в люди!

Да в какие там люди, кем была, тем и осталась: кухня, стирка, магазины. Только что статус теперь другой – она жена. Нет, не только статус, что она говорит! Она самая настоящая жена, как положено.

Конечно, шушукались, что профессор взял ее в няньки для дочерей. Но она-то знает, что это не так. Вернее, не совсем так – то, что происходило у них по ночам за плотно закрытой дверью спальни, знали только они. И в те минуты Ася верила, что Саша ее любит.

И пусть злослословят соседки на лавочке, шипят родные сестры и соседи, пусть. Пусть сплетничают и пусть завидуют, что Ася выбилась в люди, что живет в центре, в большущей квартире. Машина есть, старенькая, но есть, хоть муж не любит водить – за рулем он теряется. Машину недолго водила Катя, первая жена. А может, когда-нибудь и она, Ася, осмелеет и сядет за руль, но пока нет, боится, да и муж не настаивает, тоже боится. И дача есть, дом, что оставила Галина Николаевна, Сашина бывшая теща.

И, конечно же, никакой корысти у Аси не было – не такой она человек. Да и Марусю, девочку свою дорогую, любила она отчаянно. И старшую, Юлю, изо всех сил старалась полюбить. А что до Саши, так здесь и говорить нечего – муж для нее бог и царь, святой человек. Честный и благородный, таких наперечет. И, кроме трепета и восторга, она испытывает к нему огромное уважение как к мужчине и человеку.

А она ничего, нагонит! И книги, что стоят в книжных шкафах, прочитает, и в классической музыке постарается что-то понять. А сейчас альбомы по живописи, которых у Саши множество, втихаря изучает. Сядет в кресло и листает, вглядывается. А как иначе? Жена должна соответствовать мужу, чтобы он ее не стыдился.

Вот интересно, а Катенька соответствовала? Она ведь тоже не из графьев. Правда, университет окончила и в аспирантуру прошла. Куда ей, Асе, до Катеньки…

Ася часто разглядывала фотографии своей предшественницы. Красивая. Лицо тонкое, нежное, будто фарфоровое, глаза умные и печальные, словно знала свою судьбу. Бедная.

Протирая Катин портрет, Ася тихо шептала:

– Ты не волнуйся, Катя! Я твоих девочек не обижаю! – И смущенно добавляла: – Ну, в смысле, наших.

С мужем она никогда не спорила. «Настоящая восточная жена», – смеялся профессор. Нет, дело не в воспитании – вон ее сестрица Зухра! Такой рот на своего открывает – стены трясутся! И мама не из робких, всегда отца на место ставила. Не в этом дело. Просто Саша умнее ее. Старше и образованнее. Он для нее авторитет. И, кстати, ей это нравится – во всем слушаться мужа.

Правда, есть одно, что ее беспокоит – ребеночек. Очень хочется маленького. Мальчика, их общего мальчика. И пусть он будет похож на Сашу. Такой же умный и такой же красивый, светловолосый, кудрявый.

Но с маленьким не получалось. К районному врачу Ася пошла, не предупредив мужа, зачем ему заранее нервничать? Тот осмотрел ее, назначил анализы и развел руками:

– Все нормально, вы абсолютно здоровы, никакой патологии. Возможно, дело в вашем супруге, обследовать нужно его. Приводите.

Ася покачала головой:

– Что вы, нет! У него двое детей. Да он и не пойдет.

– Ну тогда положитесь на Бога, как решат там, наверху! – И, подняв указательный палец, врач посмотрела на потолок. – Знаете, так бывает. Много лет ничего, а потом, когда уже никто и не ждет, все и случается. В общем, надо надеяться!

Ася надеялась. Первые годы надеялась. А спустя лет семь или восемь думать об этом перестала. Что душу травить? В конце концов, у нее есть Маруся и Юля. Ее дочки. И пусть кто-нибудь возразит! Марусю Ася любила до самозабвения, а вот старшую, Юлю, побаивалась. Точнее – не связывалась с ней, в конфликты не вступала, остерегалась. Но и с Юлькой отношения постепенно наладились – после некоторых событий она стала мачехе доверять.

А события были такие – Юлька подралась с мальчиком из соседнего класса. Подралась за дело, мальчишка был из трусов и подлецов, получил по заслугам. Тогда в кабинете директора старшую Ася отстояла. Но расслабиться Юлька не позволяла – то, играя в мяч, разбила стекло на первом этаже. То нахамила училке по биологии, хотя та, честно говоря, была полной дурой, но все же учительница.

На Юльку жаловались мамаши ее одноклассниц, уверяя директора, что Ниточкина всеми командует. Директриса, по счастью, была человеком вменяемым и, зная Юлькину судьбу, ее выгораживала.

Но главное – Ася ничего не рассказывала мужу. Не стучала – как говорила Юлька, а разбиралась сама, и Юлька это ценила.

Если для Маруси Ася была матерью, то для Юльки, скорее, подружкой.

А вообще, в их семье, не считая небольших огорчений, все было прекрасно. У девчонок случались ссоры, куда же без них, но ангел-Маруся всегда уступала сестре, и все быстро забывалось.

– Разные темпераменты – говорил профессор. – Знаешь, им ведь обеим будет непросто – Марусе, с ее вечным соглашательством, и Юльке, с ее буйным нравом. Только одно меня беспокоит, мне кажется, Маруся всегда будет около. Около кого-то. Сейчас около Юленьки, потом около подружек. А дальше… А дальше мужчины.

– Да разве это плохо? – пыталась успокоить мужа Ася. – По нашим традициям, жена всегда около. – И со смехом добавляла: – Ну если не брать мою маму!

С сестрами Ася никогда не была особенно близка. Знала – они ей завидовали, особенно старшая Латифа. Еще бы – такого мужа ухватила! А какую квартиру! Только мама все понимала и ругала сестер: «Дуры вы, девки! Дуры, что завидуете. Асе непросто. Две девочки при нем, две сиротки. У старшей характер. Да и муж, Александр Евгенич, не молод. Да, человек культурный и ученый, но все ученые странные, все непростые. Человек он, конечно, хороший, да и к нам со всем уважением, но другой, непонятный. Я при нем стесняюсь, – признавалась Альфия Закировна – неловко мне при профессоре. Вроде зять, а робею».

А что бы было, если бы Аська вышла за своего, за такого же, из их круга, за слесаря или за водителя, как сестры? За такого же, как они, понятного и простого? Да кто знает… У Латифы муж из своих, татарин, водитель. Мусульманин, а пьющий. Сильно пьющий, хоть их вера это запрещает. К тому же грубиян, хам, можно сказать. Может послать Латифу подальше, а может и тарелку об пол разбить. Не повезло старшей, не повезло. Два сына у нее, и оба разгильдяи. Учиться не хотят, курят, матерятся, грубят. В ее детстве такого не было. Сказать грубое слово старшему? Не встать, когда входят родители? Отказаться от работы? Такое и в голову б не пришло.

У младшей получше, но тоже не гладко. Муж русский, слесарь на заводе. Вроде непьющий, зато с характером. Дерьмовый характер у младшего зятя, сплошные претензии. То суп невкусный, то компот кислый, то пол грязный – ко всему придирается. И жадный до денег: выдает по рублю на хозяйство и еще отчет требует.

И дочку его родня не приняла, по любому поводу свекровь к ней цепляется. А живут вместе, деваться-то некуда. Выходит, Ася самая счастливая?

Только в гости к ее родне муж не ездил. Ася не обижалась: понимала, там он чужой, ему неинтересно, да и зачем тратить его драгоценное время?

Когда она собиралась к своим, муж коротко спрашивал: «Поздно вернешься?» – «Нет, – поправляя перед зеркалом волосы или косынку, отвечала она, – у сестры (папы, мамы, племянников) день рождения».

– Подарок купила?

Ася с улыбкой кивала.

– Ну да, глупый вопрос, – соглашался профессор. – Если ты не возражаешь, я поработаю. И не забудь передать всем привет.

– Передам.

– Асенька, – кричал он ей вслед, – если припозднитесь – лучше останься на ночь! Так всем будет спокойнее!

– Позвоню! – отвечала она, сбегая по ступенькам.

«Кажется, он рад, что остался один», – думала Ася. И правильно, человек должен иметь личное пространство и возможность отдыхать в одиночестве. Тем более человек науки.

Ее родне это не нравилось. Особенно возмущалась старшая сестра, но той только дай повод:

– Не компания мы твоему профессору, да? Что ему среди нас, простых работяг?

Мама цыкала на нее, но сестра долго не успокаивалась.

Ася в дебаты не вступала – характер сестрицы известен, да и не в чем ей перед ними оправдываться.

А вот девчонки, Маруся и, что удивительно, Юлька, ездили к Асиной родне с удовольствием, Асину мать называли бабулей, возились с малышней, лопали вкусности, бесились с детьми, гуляли во дворе, бегали за мороженым. Здесь, в Кузьминках, это детям позволялось. И ночевать в Кузьминках любили – еще бы, все вместе да на полу, на матрасах, вся малышня вповалку.

Лет в одиннадцать Юля от поездок в Кузьминки отказалась, ездили вдвоем с Марусей. И в Уразово Маруся ездила с удовольствием и очень этих поездок ждала.

Асе было хорошо с родными, здесь исчезала ее робость, стеснение, зажатость, пропадало ощущение, что она не на своем месте, что она самозванка и в Мансуровский попала по ошибке, случайно. Здесь она была свободна, в голос смеялась, спорила с сестрами, участвовала в семейных разговорах. А общие воспоминания? Что сильнее объединяет людей? Общее детство, дом, где они выросли. Бабушка с дедушкой, большая родня. Общие праздники, общие песни. Прошлая жизнь, которую Ася никогда не забывала, по которой скучала и которую по-прежнему очень любила.

И еще Ася знала: главное – чистая совесть, потому что однажды поняла, что бывает и наоборот.

История эта случилась с ней несколько лет назад. Глупая история, паршивая. Ничего особенного, а нервов забрала… Вспоминать неохота. В сплошные муки совести вылилась эта история, в сплошное чувство вины. И ни о чем она не жалела так сильно, как о том, что тогда произошло. И сколько ни уговаривала себя, сколько ни увещевала, ничего не помогало. Мучилась долго, несколько лет. И никому никогда об этом не рассказывала, потому что умерла бы от ужаса и стыда.

Соседи знали, что Ася медсестра, и однажды одна из них упросила ее делать уколы. Вроде бы и профессорская жена, а как откажешь? Конечно, не отказала, но твердо сказала, что денег не возьмет.

Соседка жила вместе с сыном, Асиным ровесником, симпатичным, безалаберным и веселым парнем по имени Антон.

Ася сделала соседке укол и направилась к двери. Антон пошел ее провожать. В дверях поболтали о пустяках и распрощались до завтра.

На следующий день все повторилось, только ушла Ася не сразу, Антон уговорил ее выпить кофе.

Девочки были в школе, муж на работе, и она согласилась. Да и что тут такого: посидеть по-соседски, отвлечься от домашних дел, поболтать.

Выпили кофе, послушали музыку, Антон рассказывал ей про горный туризм, и, надо сказать, рассказывал интересно, Ася заслушалась. Взглянув на часы, спохватилась – ничего себе! Скоро придут девочки, а она уши развесила. Поблагодарила и, устыдившись своей легкомысленности, убежала домой. Чуть девчонок не пропустила, вот росомаха!

Назавтра опять пили кофе, смотрели фотографии, и Ася поймала себя на мысли, что уходить ей не хочется. Не хочется возвращаться к кастрюлям и немытому полу.

На следующий день сосед позвонил и сказал, что заболел, видимо бронхит, потому что сильный кашель.

– У тебя нет горчичников? – спросил он.

Горчичники были.

Ася поднялась на четвертый этаж, сделала укол соседке и постучалась в комнату к Антону. У него было темно. «Спит, – подумала Ася и собралась уходить. – Нельзя будить больного, лучше приду попозже». Но он окликнул ее и включил настольную лампу.

Ася ставила горчичники и смотрела на его молодую, гладкую широкую спину, на сильные, крепкие мускулистые руки, красивую, длинную шею. Она пыталась отвести взгляд и сосредоточиться на процедуре, но получалось плохо. А точнее, не получалось. Ей захотелось погладить его по спине, провести ладонью по плечам и шее, взъерошить короткие темные волосы. От этих ужасных мыслей ей стало плохо и страшно. Перепугавшись, она замерла, остановилась.

Антон словно почувствовал, резко развернулся, посмотрел на нее, вскочил и крепко обнял, прижал к себе. Их сердца бились так громко, что, казалось, был слышен их стук.

«Раз, два, три», – закрыв глаза считала Ася.

Что она делает, что делает он?

Он нежно и осторожно, словно боялся спугнуть, целовал ее лицо, и ей казалось, что она больше не дышит. «Я умерла? – подумала Ася и почему-то не испугалась. – Если так умирают, то я согласна».

В те минуты она забыла обо всем, только чувствовала его горячее, крепкое тело, сильные, нежные руки и горьковатые смелые губы. И ничего не было прекраснее, чем эти руки и эти губы и то, как он гладил ее, обнимал, касался ее груди, шеи. Как они оторвались друг от друга? Ведь не было в тот момент его и ее, а было одно неразрывное целое.

– Антон! – неожиданно закричала соседка. – Где тебя носит?

– Мама, – смутился он. – Подождешь?

Он вышел, Ася села на кровать и увидела, что ее кофта расстегнута, юбка вот-вот упадет к ногам. Как это, что с ней случилось? Дрожащими пальцами она пыталась привести в порядок одежду, поправляла волосы. Горело лицо, слезились глаза, дрожали руки. Ася выбежала в коридор.

По счастью, дверь открылась легко, как будто была ее помощницей и не желала быть свидетельницей падения и позора.

Она бежала по улице в домашней кофте и юбке, в тапочках, простоволосая, перепуганная, зареванная. Было холодно, но Ася этого не замечала.

Как теперь жить? Как смотреть в глаза мужу? Как целовать девочек?

Она не помнила, как вернулась домой, скинула насквозь промокшие тапки, встала под душ, согрелась и понемногу пришла в себя.

Как все получилось, как она допустила? Как дошло до всего этого? Она, замужняя женщина, мать двоих детей? Оказывается, ее так просто сломать. И уговаривать не пришлось, она сама согласилась!

В тот день она сказалась больной и, покормив наспех девочек и мужа, ушла в спальню. Но ночью – и это было самое ужасное – она вспоминала его руки и тело, его горячие губы, перебирала все по секундам, каждое движение и каждый жест, и ей казалось, что она снова слышит его дыхание и биение его сердца. Она ненавидела себя.

Странное дело, но она даже не простыла, только в те дни все валилось из рук.

– Что с тобой? – спросил взволнованный муж. – Ты заболела?

– Да, – не поднимая глаз, соврала Ася.

Обеспокоенные девочки ухаживали за ней, приносили чай, заглядывали в глаза, брали за руку. Она отворачивалась, гнала дочек и думала, что недостойна их и недостойна мужа, и завтра ей надо уйти, сбежать из этого дома, потому что больше не будет как прежде.

Однако постепенно все стерлось из памяти. Жизнь помогла, поддержала. Выходит, она, Ася, не такая плохая? Но иногда среди ночи она просыпалась от сильного сердцебиения, вставала, бродила по квартире, пила холодную воду, умывала лицо и просила Всевышнего, чтобы это не повторялось. Не повторялся сон, где она возвращается в тот страшный вечер. Страшный и невообразимо прекрасный, когда Антон обнимал ее и целовал.

Клара по-прежнему оставалась близким семье человеком. И вот что интересно – именно Юля, а не Маруся стала ее, как говорила Клара, лучшей подружкой. В общем, разделились – Юля любимица Клары, Маруся – Аси, никто не в обиде.

Девчонки Клару любили, она обожала им, «своим девочкам», делать подарки, раздаривать свои «сокровища». Марусе отдала фарфоровые фигурки животных, от которых та млела, старинный, оставшийся с давних времен кружевной пожелтевший зонтик, бархатные перчатки с перламутровыми пуговками, театральную сумочку, расшитую бисером, шляпку со страусиным пером, лорнет с треснутым стеклом, театральный бинокль из слоновой кости. Маруся, по словам сестры, была барахольщицей. Практичную Юльку интересовали украшения – колечко с темно-синим сапфиром, цепочка с рубиновым бантиком, сережки с бриллиантами. А на Маруськино «барахло» она смотрела с презрением:

– И для чего тебе это? – с усмешкой спрашивала она. – Что с этим делать?

– Что ты! – горячилась Маруся, прижимая к груди бисерную сумочку или бинокль. – Это же счастье! Такая прелесть, ты посмотри повнимательней! Я представляю девушку, которая носила эти вещи, – мечтательно вздыхала Маруся, – закрываю глаза и представляю. И думаю, как сложилась ее судьба.

– Старье! – хмыкала Юлька, любуясь колечком или сережками. – Ненужный хлам и старье! Как сложилась? Подумаешь, бином Ньютона! Как и положено – сосватали, выдали замуж, мужа не любила, ходила с вечно красным носом, потому что все время плакала. Родила пятерых, двое умерли. Потом помер муж, усадьба пришла в упадок, старость встретила в бедности, ну и так далее! Сколько про это написано! А может, пришла революция, и твою девушку, ну, того… изнасиловали, а потом убили. Да ладно, что сморщилась! А вдруг ей повезло, и она успела сбежать на последнем корабле? Ну, например, в Стамбул. А там – да ты и сама знаешь, не хнычь! Чтобы не сдохнуть с голоду, пошла на панель! Обычная история, а ты, Маруська, ревешь! Ну какая же ты дура! – И Юля заливалась звонким смехом.

Подразнить младшую – удовольствие.

Был еще случай. Бабушка Галя отдала Юльке серебряный медальон в форме сердечка, простенький, но с секретом, внутрь вставлялась фотография или заветный локон. Юля вставила фотографию мамы и положила кулончик в тумбочку. А однажды он пропал.

– Это Маруська! – кричала Юля. – Конечно, Маруська, а кто же еще?

Маруся не сознавалась.

Юля рванула ящик Марусиной тумбочки и начала выкидывать оттуда вещи – трусики, конфеты, открытую пачку зефира, носовые платки, записную книжку, заколки, ленточки, фотографии, коробочку леденцов, половинку шоколадки, расческу, томик каких-то стихов. Юля перетряхивала вещи, а Маруся с застывшим лицом смотрела на сестру ненавидящим, немигающим взглядом.

На пороге комнаты возникла Ася. Оценив ситуацию, строго сказала:

– Что у вас тут? Юля, я тебя спрашиваю!

– Спроси лучше ее, – кивнув на застывшую сестру, со злостью бросила Юля, – эту воровку!

Скандал был грандиозный, и в нем участвовали все, включая вернувшегося из университета профессора.

Марусю уговаривали сознаться. Маруся не сознавалась. Юлю стыдили за несанкционированный позорный обыск. Юля кричала. К вечеру страсти утихли, девиц развели по комнатам, но Юля продолжала бубнить, что выведет воровку на чистую воду.

Неделю в квартире стоял траур. А кулончика не было, как будто он испарился.

Спустя неделю он нашелся. Вернула его дворничиха Клава, узнав на фотографии покойницу Катю.

– Ваше? – топчась на пороге, спросила она.

Профессор кивнул:

– Спасибо, а где, простите, вы его нашли?

– Да под вашим балконом! Мела там, ну и смотрю – блестит, видать, драгоценный. Обрадовалась! – Клава улыбнулась, продемонстрировав свой щербатый рот. – А как открыла – так и расстроилась. Жена там ваша, покойница, узнала ее. Значит, придется вернуть.

Расстроенной, но честной Клаве сунули три рубля и коробку конфет. Та повеселела.

– Все правильно, – кричала Юля, – ты его и выкинула! Швырнула в окно, когда я начала искать. Ты воровка! Испугалась и зашвырнула! А это не просто вещь – это мамина вещь и с маминой фотографией! Сволочь ты, Машка! Тихоней прикидываешься, а на самом деле настоящая сволочь!

Маруся билась в истерике, приговаривая, что кулон она не брала, и уж тем более не выкидывала.

На этом все и закончилось, Марусю больше не мучили, Юлю убедили, что кулон она потеряла сама или его утащила птица, но истинной правды так и не узнали. Спустя пару недель отношения восстановились, и в семье наступил относительный мир.

Правда вскрылась спустя многие годы. Маруся созналась Асе: украла, потому что хотела мамину фотографию. Юлька маму помнила, а Маруся нет. Почему кулончик достался ей, а не Марусе?

– Ну да, – вздохнула Ася, как всегда, оправдывающая любимицу, – у тебя была своя детская логика. – И вдруг улыбнулась: – А ты держалась! Я бы так не смогла. Ты кремень, Марусенька! Настоящий кремень, а всегда считалось, что ты слабая и бесхарактерная. Как же плохо я тебя знаю, Маруся!

У Маруси с Асей была особенная связь. Маруся любила мачеху больше всех. Фу, какое ужасное слово – «мачеха»! Какая Ася мачеха? Ася сестра, подруга, мама. Наверное, так нельзя? Мать у человека одна. Марусе было стыдно, она испытывала вину перед мамой за то, что любила Асю. Но так сложилось, и, наверное, мама даже была бы этому рада, что в этом плохого?

А вот назвать Асю мамой у Маруси не получалось. Наверняка той было бы приятно, папа, скорее всего, не возражал бы. А нет, не получалось. Да и реакция Юльки непредсказуема – сестра вполне могла устроить по этому поводу скандал.

С Юлькой вообще ничего предсказать было нельзя. После случая с кулоном был еще один.

На Марусино тринадцатилетие папа подарил ей серебряное колечко с зеленым камушком, девичье, как назвала его Клара. А через три дня сломанное, безжалостно раздавленное колечко валялось в углу комнаты.

Маруся рыдала. Юля держалась:

– При чем тут я? Кто-то наступил, а я виновата?

Где была правда? Так и не узнали. Да и следствие не проводили, замяли. Ревность к отцу, вредность, месть за кулон? Кто знает. А может, и вправду наступили? Маруся безалаберная, вещи бросает где попало.

В девятом классе Юлька вовсю крутила романчики. И не с одноклассниками, мелюзгой, как презрительно она их называла, а с парнями постарше, со студентами. Ася нервничала, но прикрывала Юлькины романы изо всех сил – не дай бог, узнает отец! Но кого и когда Юлька боялась?

В конце десятого класса один из романов закончился абортом, о котором не знал не только отец, но и Маруся. На наивный мачехин вопрос: «Может, родишь?» – Юлька презрительно рассмеялась:

– Я что, ненормальная? Нет, извини, ломать себе жизнь я не буду!

И быстро нашла подпольного доктора. Через кого? Юлька молчала как партизан.

Поехали к доктору на такси Юлька и Ася. В квартиру Юлька мачеху не взяла: «Жди тут, на лавочке». Появилась через час, бледная, перепуганная, но, как всегда, дерзкая:

– Чего разнюнилась, все хорошо! – бодрясь, бросила она и, чуть пошатываясь, пошла вперед. Ася засеменила за ней.

Все обошлось, но еще пару дней среди ночи Ася вставала и проверяла ей лоб, нет ли температуры.

Юлька легко поступила в университет на журналистику, о которой всегда мечтала. Никто этому и не удивился. Юля талант, у Юли харизма, Юля умница и красавица. К тому же Юля лидер, у Юли характер, кому, как не ей.

Маруся перешла в девятый класс. Училась она ровно, без падений и взлетов – твердая хорошистка. Это не Юлька – у той то яма, то взлет, зависит от настроения.

Александр Евгеньевич занимался любимой наукой. Сердце спокойно, дома все тихо, а значит, хорошо. Старшая дочка студентка, младшая школьница. Жена ведет дом и делает это прекрасно, в квартире чистота и порядок, обед на плите, холодильник заполнен, в шкафу отглаженные сорочки и брюки, носки свернуты в клубок и разложены по цветам, на душе покой, можно спокойно заниматься любимым делом. А это для профессора Ниточкина было самым главным. «Как мне повезло, – часто думал он, – как мне повезло с Асей! Не мне, а всем нам. Клара права – я счастливчик».

Ася оберегала его от проблем и забот, не посвящала в пикантные ситуации. Какой смысл? Саша начнет нервничать, хвататься за сердце, глотать корвалол, не спать ночами, при этом толку от него мало, а суеты много. Она давно научилась решать все вопросы сама. Не было уже той тихой и наивной провинциальной девочки, исчезла. Она стала отчаянной, смелой и сильной, и с ног ее не собьешь – за своих в огонь и в воду. Семья. Правильно говорила мама: главное – это семья. Ася запомнила.

В первый же день учебы Юля нашла подругу.

Дело было так. Она перед зеркалом поправляла пышные и непослушные кудри, когда за ее спиной возникла высокая, стройная, длинноногая девица с мальчиковой короткой стрижкой и большими темными глазами.