Читать онлайн Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Книга Первая

Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.

© S. Vesto. 1997-2024

© S. Vesto. graphics. 1997-2024

TXu 1-647-222

TXu 1-870-830

TXu 2-100-174

the US Library of Congress

1024ftd

Дверь с видом на раннее утро

Глава 1. Избранные выдержки из опыта прогностики погодных условий на будущее

Если не знать всех подробностей, отдельные прорывы далеких пятен света можно было отнести на счет грозовых разрядов. Возможно, отчасти так и было. Осадки обещали уже вторую неделю, но те, словно сговорившись, ходили кругами по всем темным горизонтам где угодно, но только не здесь. Не считая отдельных проблесков, там ни черта не видно было сейчас за плетьями ветвей и лютой темнотой. Было время самых крепких снов.

За деревьями теснилось несколько готических крыш. Строили их давно, ставили крепко, из расчета на период неблагоприятных условий и больших неприятностей. Чистенькую черепицу укрывали дерн и навоз вперемешку с сучьями. Их раскидало взрывом, но крышам пока везло.

Стиснутый меж колен «шмайссер» отдавал холодом, холодом отдавал воздух и овраг, шум в голове донимал, он так и не стал привычным, временами приходилось отпускать холодный металл и в сотый, в тысячный раз возлагать на нывший затылок. Обтертый до блеска на углах инструмент давно надоел. Все вокруг надоело тоже. Ни конца ни края этому видно не было.

У лесной полянки рядом, возвышаясь над кустами приблудным зданием и словно нигде не кончаясь, угрюмо торчала неподвижная тень танка. Коробка башни и тяжелая стальная задница под камуфляжем путались в кронах деревьев, за ними стояла ночь и висели звезды, деревья вздрагивали, ночь вздрагивала, временами становилась светлой – как день. Техника была тертой, видавшей всё, умытой дождями и битой неприятелем, под отвесной стеной клепаного борта стыли узлы траков, застрявшая земля выпирала в отверстиях и щелях. Танк встал здесь недавно, он уверенно глядел вперед, где его еще не было, но где все уже хорошо о нем знали. Почву трясло до основания. Общая процедура возгонки и притирки будущего рабочего места прямо с дистанции шла ровно. В размеренных багровых отсветах изредка вспыхивали на бронированных жженых бортах ядовитые пятна камуфляжа и черно-белый крест, опаленный местами и обветренный. Танк шарахал, бухая тяжко и голосисто, уже, наверное, минут пятнадцать, не переставая, как заведенный, утомительно и с равными промежутками времени, словно не нормативный боезапас там у него был – склад, так что все терпеливо ожидали, когда там у него выйдет все. В голове порядочно уже позванивало.

Вместо очередного давящего на глаза и голову уханья робко загремел роняемый на броню люк, и над башней обозначились едва различимые во тьме очертания головы танкиста в ушастом шлеме, с лицом заметно, впрочем, взмокшим, блестевшим, хмурым и невыспавшимся. Сделав усилие, преодолев шелушащиеся звуки в горле, танкист негромко спросил:

– Сигаретки не будет, мужики?

Блеснув, где-то за лесом снова что-то надсадно шарахнуло, заставив вздрогнуть. Будто приблизился, неспешно нарастая и хрустя, оглушительный раскат грома, и в воздух лениво поднялась, кружа, стая ворон.

А что, было спрошено у прикуривающего танкиста, далеко ли нынче неприятель. Окапываться будем сегодня или как.

– А хрен знает, – помедлив, невнятно отозвался воин, не поднимая лица. – Молчат же.

Он помахал перед собой спичкой, рассматривая усыпанное проклятыми звездами небо.

– Молчат же, – повторил он. – Уже второй день молчат. Мать их, отца и сына и святого духа. Безмолвствуют…

Переступив порог и сразу оставив позади себя холодную ночь, полянку и лес, я плотно прикрыл за собой дверь и снова оказался в длинном нежилом коридоре. Многообразие коридоров, дверей и лестниц уже начало угнетать. И так все время, подумал я. И вот так всегда. Ничего принципиально нового здесь не было, стоило прикрыть за собой дверь в нужное время и в нужном месте, как сразу наступала нехорошая, пугающая тишина. Снова возникла мысль пойти сесть, прижать пальцы к утомленным глазам, отдохнуть и вообще попробовать в другой раз.

В этой части бездонного коридорного пролета стояла гробовая тишина. Старые страхи и новые обстоятельства одинаковыми длинными тенями лежали на бетонном полу, убивая последние проблески надежды на благополучный исход. Они лежали, как провал в преисподнюю, как укрепления в тылу врага, словно переступивший их становился другим, частью их. Словно потом уже нельзя было вернуться назад. Они будто ждали. Если пересечь это слабо шаркавшее тебе вслед пустое пространство, можно сказать себе, что все не просто так. Ты движешься и время движется вместе с тобой. Но я перестал себя обманывать много дней назад.

Сидя на пороге с локтями на коленях, прижав усталую спину и затылок к стене, я утомленно разглядывал скучную череду мрачных дверных проемов. Дальше по коридору прямо посреди темноты возле створок шахты лифта горел, ожидая, красный немигающий глаз. Нужно было отсюда уходить, и как раз здесь начиналось самое интересное. Выглядело так, словно такой вариант событий не предусматривался исходным проектом архитектуры. Заблудился, надо же. Впервые за долгое время посетило что-то вроде иронии. Все-таки постоянная готовность быть непредсказуемым утомляла. С одной стороны, это было действительно неудобно – дверей много, ты один. Однако, с другой стороны, куда нам торопиться. Впереди ждала масса времени. Почти вечность. Этажом выше было то же самое.

Сумрачно, гулко и пусто. Я не помню, сколько я так брел, я уже думал, что память моя не содержала больше ничего, кроме все тех же коридоров, дверей и темноты. Длинные гулкие коридорные провалы этажей нигде не начинались и нигде не заканчивались, шли, словно на ощупь, повторяясь и сбиваясь, натыкаясь на непроницаемые склепы дверей бездействующих лифтов и теряясь уже где-то у линии горизонта. Они не казались покинутыми. Но здесь это ничего не значило. Было тихо.

Я внимательно осмотрелся. В небольшой полутемной комнатке никого не было – зато были комары. К этому невозможно было привыкнуть. Мягким заученным движением, самыми кончиками пальцев я приоткрыл дверь шире, впуская воздух из коридора, распахивая настежь и оставляя так, чтобы лучше слышать. Предосторожность давно стала привычной, хотя и бесполезной. Если не хочешь быть застигнутым врасплох, нужно быть непредсказуемым.

Я подошел к накрытому газетой низкому столу и взял в руку патрон перечницы, разглядывая. Перца оставалось не много, но тут лежал обычный черный перец. Не зернами и не стручками. Потемневший и одубелый от времени, ссохшийся разворот старой газеты на столе сохранял на себе закольцованные следы стаканов и неоднократных возлияний. Под плоским пластиковым донышком хрустнули крошки. Засунув руки в карманы, отрешаясь и расслабляя затекшие мышцы лица и затылка, без единой определенной мысли в голове, но продолжая еще непроизвольно вслушиваться в тишину за спиной, я встал у большого раскрытого наполовину окна. Не оставлявшее до сих пор напряжение медленно отпускало. Здесь жили люди.

Быстро темнело. Я смотрел на черный далекий горизонт, на прозрачно-зеленую тонкую полоску со свинцовыми кляксами и нитями, вызывавшую во мне непривычно домашние ассоциации, слышал рядом мягкий шорох листьев, различая в нем тончайшее унылое пение, и думал, насколько же отстояло от этих звезд, грозовых туч и деревьев время детской наивности и легкомысленного, беспечного, живого леса. Меня там не было уже тысячи лет. За этими дверьми стояла тишина. Она словно преследовала, говоря, что все зря, что бы ты ни делал, ты найдешь только это. Я знал, как это должно было выглядеть со стороны, если смотреть наверх откуда-нибудь снаружи: как окна. Провалы слепых окон, часть одного из которых целиком занавешена блеклым прямоугольником марли. Пустые глухие темные окна означали, что здесь коротали еще один поздний вечер, изнемогая от духоты лета. Марля шевелилась, чуть заметно колыхалась под давлением сквозняка. Здесь все еще был вечер. Снова вечер. Застарелая знакомая тоска вновь тихонько взялась своей холодной ладонью за мой затылок, так что было уже не вывернуться. Жить хочешь, спросил я себя. Пахло пылью.

На непроглядный рваный горизонт легла пурпурная нить, потом растаяла. За окном совсем рядом сонно и мертво кивали темные пятна листьев, недвижно зависали черточки комаров и колыхались пушинки комаров, пробовавших на прочность стекло и марлю. Потрепыхавшись, одному из них без труда удалось протиснуться сквозь сетчатую чрезмерно ячеистую структуру полотна, которую шевелило давление воздуха: он выровнялся, сориентировался и неторопливо направился мимо книжных полок, мимо меня – куда-то по направлению к безрадостной полосе неприметной картины. Это была не совсем марля.

Тюль, скорее. Светлая, узорчатая, дырявая тюль. По моей спине прошел ледяной озноб. Здесь, в распахнутой стороне небрежно принакрытого легкой шторой окна висел кусок старой зернистой тюли, сквозь которую без усилий проходил комар. Я почувствовал, как затылок с силой сдавливают стальные тиски. Здесь людей не было тоже. Так занавесить окно мог только тот, кто не представлял, зачем на окно вешают марлю.

А безжизненное, пустое пространство продолжало нудно шаркать мне вслед. Гудевший от нестерпимого напряжения слух вырвал из-за спины отзвук шагов.

Лишь один далекий отзвук.

В коридоре было уже сильно заполночь, мертвый рисунок дверей ждал прямо за спиной. Бездонный провал в обшарпанный прямоугольник темноты. Щербатые кирпичи, обнаженный участок голого каменного пола и предчувствие тени на нем.

Под нависший угрюмый ставень дверей выползло далекое, унылое, неживое шарканье ног: кто-то медленно и устало брел без определенной цели – из одной гулкой бесконечности в другую, брел потому лишь, что нескончаемый коридор вел и вел его, не давая ни на шаг отклониться от заданной траектории, увлекая в ночь, неизвестно куда, принуждая в конце концов войти в собственный сумеречный профиль, в окаменевший профиль. И брести мимо.

Это выглядело по-настоящему страшно: долгим разворотом головы, как оцепенелое едва различимое во мраке падение – нечеткий силуэт чужого рассеянного ожидания. Слишком открыто. В дверях всегда слишком тесно. Теперь уже слишком поздно. И он прошел, этот взгляд, не вписавшись в поворот, много мимо и ниже порога. И он ушел, безысходный, так и не успев ударить, навсегда унося с собой этот черный иезуитский профиль, словно весть извне. Словно негромкий выстрел в лицо, заставляющий бессильной ладонью хвататься за что попало и стены с опасением оступиться, уйти в скользкую тьму, прилагая усилия, чтобы хоть в последний момент, хоть частью совместить прилипшее к дверному косяку сознание с этим одинаковым мертвым пространством, стиснутым в один и тот же безмолвный, пустой, гулкий коридор… Он не имел ни конца, ни чувства меры. «04. Препараторская», – сухо известила табличка на дверях. Он остановился. Не стучась, вошел и оказался в небольшом помещении, заставленном шкафами и стопками книг. Оглядевшись, пройдя глубже, наткнулся на хрупкие тесные стеллажи, забитые академических размеров гроссбухами и фолиантами. Тут всюду пахло пылью и почему-то землей. В препараторской эксгумировали. То ли прошлое, то ли коридоры сознания.

Он склонил голову набок, пытаясь разобрать на затертом корешке машинный оттиск с некими каракулями от руки. На ярлычке, походя пришлепнутом к корешку регистра, в графе «срок хранения» какой-то умник, явно в приподнятом настроении, от руки распорядился: «Дискредитировать за двадцать четыре часа до ликвидации». Вытянув за кончик двумя пальцами листик, он, мучительно щурясь, без интереса подержал графику на лунном свету.

За спиной совсем рядом, где-то в смежной комнате вдруг резко заржала, наотмашь распахиваясь, полированная дверца, и донесся удаляющийся звук, очень похожий на шлепанье босых пяток по линолеуму. Входная дверь скрипнула, и все стихло.

Он отпустил листик прямо на пол и вернулся к порогу. За проемом двери прямо на стене напротив висела, предостерегая, наколотая бумага с идеально правильным круглым лицом и черной шахтой зияющего безгубого рта. Он уже видел такое лицо раньше, в подвальной части, после чего у него начались настоящие проблемы. Не надо было сюда ходить, подумал он. Помимо воли, как бы уже зная, что увидит, он повернул голову к бесконечно далекому концу коридора. В коридоре сгущались сумерки, было тихо; и на некотором отдалении, изредка подмигивая, тусклым одиноким окном светился стенд административной части со словами: «Используя силы зла, настройся делать добро».

…Когда до него дошло, что в коридоре больше никого нет, стало совсем темно. Влажный, теплый, неподвижный воздух собирал и членил звуки, вызывая вялые всплески далекого эха. Тянуло затхлым. Где-то капала вода. Жилым помещениям, собственно, не полагаюсь так пахнуть. Так могли пахнуть недостроенные здания или, может, уже отжившие свое и подготовленные к сносу. Один и тот же темный, одинаковый, как офисный каталог, коридорный пролет напоминал заброшенный военный бункер. Бетон, камень и конденсат на стенах. Звон капель. Слабая, бессильная музыка. Что-то напоминало все это, какой-то отрывок собственных запретных ожиданий, таких же холодных и бетонных. Откуда-то несло кубометрами неосвоенных строительных площадей; и только сейчас удалось разглядеть в темноте впереди дальше непонятное упорядоченное шевеление. Там угадывалось некое бесшумное качание, будто висело на невидимой перекладине белье. Раньше бы это заинтересовало, показалось бы важным понять, разобраться, а теперь туда не хотелось. Теперь просыпалось лишь глухое чувство по поводу обстоятельств, которые вечно застигали врасплох. И времени оставалось лишь пожалеть, что не разглядел всего этого раньше.

И уже рядом – близко, слишком близко, из глубокой тьмы проступила, разом просочившись, едва различимая шеренга конечностей в грязных полосатых арестантских лохмотьях, вздергиваемых развязно и щупло. Жуткий танец иссохших костей. До разреженной цепи едва одетых теней – внимательный взгляд, и уже не укрыться. Но ломающиеся силуэты плясунов были заняты только собой, безмолвные бетонные обстоятельства молча сыграли сумасшедших – мимоходом, наспех, – и ночь неслышно задернула за ними портьеру. Он глядел им вслед, чувствуя, как по затылку бегают мурашки. Он мог бы поклясться, что лохмотья арестантов пытались плясать канкан.

Здравый смысл не первый раз спотыкался, пугая стаи теней, но впервые посетило сомнение, что здесь вообще существовал выход. Что-то стало другим. Изменилось и перешло к активным действиям. Словно коридор ждал только повода, чтобы сойти то ли с ума, то ли с наезженной колеи тишины и покоя, – будто был дан сигнал к действию. Наступило начало рабочего дня, но вместо него объявили конец света, воздух качнулся, заполняя нишу, кто-то, негромко откашливаясь в кулак, прошел мимо, кто-то нашаривал в кармане ключи, рядом почесывали пальцем бровь, вспоминая, оборачивались, едва не разминувшись с нужной дверью и находя пропущенную табличку глазами; где-то возник и остался на пределе слышимости гул скопления людей. Стало по-рабочему людно. Здесь все будто чего-то ждали, как на похоронах. Все держались натянуто и неловко. Выглядело так, как если бы все чего-то ждали, и то, чего ждали, вроде бы наступило, и теперь оставалось ждать последствий, которые не заставят себя долго ждать.

Раз или два навстречу попадались люди в хороших дорогих темных костюмах. Все имели постановку руки, как у натасканного официанта со стажем, – эти чем-то сразу напоминали сушеную курицу. Предварительно удостоверившись, что тут никому до них нет дела, они пробовали на прочность ручки дверей: кто – осторожно подергав, кто – навалясь плечом. Наверное, им очень нужно было туда. «Сильнее», – посоветовал кто-то, двигаясь мимо. Двери не поддавались. И где-то все время бубнили. Вы мне это бросьте, сказали рядом, – устало сказали, с упреком. Все в протоколе допроса. Телевизор цветной, новый, для гостей – две штуки? Две. Так что не морочьте мне голову. Дальше. Щетка сапожная, для сотрудников, один экземпляр. Щетка одежная, для пылесоса, один комплект. Щетка одежная, для гостей, две, щетка зубная, для гостей… Он, оглядевшись, прижался ухом к прохладной поверхности. Там явно кто-то был. Приглушенные голоса с вялой настойчивостью тянули что-то относительно того, что как хорошо засыпать, отдыхать и в сгущенку совать шоколадки. Впереди что-то упало. Он неприязненно покосился через плечо, отвлекаясь.

Дальше по коридору что-то происходило. Даже на расстоянии было ясно, что кто-то стоял, приспустив узел галстука и сжав кулаки, а кто-то дробно двигался, переставляя ноги из одного угла в другой. Прямо над ухом кто-то кашлянул, и он огляделся, выходя из оцепенения.

Здесь собирались приглашенные. Или, напротив, собранные и немногочисленные еще приглашенные стали потихоньку разбредаться по столам, стульям, кушеткам, партерам и ложам. Потайные торшеры и синий свет. Убитый расстоянием блеск. Мрамор. Мрамора было много – даже по меркам полированных собраний.

Судя по отдельным репликам, никто тут никого толком не знал и виделся со всеми впервые. Властительно отсмеявшись, высокая дородная дама с весьма богатыми бюстом и тазом, с сильными руками, привычно блистательная и легковесно сдержанная, приятная в манерах и явно любившая пользоваться привилегией говорить то, что думаешь, движением двух пальцев поправляла на лбу локон, подаваясь бедром в сторону и поводя у массивной узорной металлической рамы то одним плечом, то другим.

Не отрывая от своего отражения невидящих глаз, она трогала подвеску на широком плече и низким, доброжелательно-мягким голосом рассеянно замечала: «Что же, радость моя, вы будете первая блондинка, которую я не люблю…»

Из одной из дверей рядом без всякого предупреждения вылетел, сразу же безжалостно и жестко остановленный дверью напротив, некто чрезвычайно невысокого роста и не вполне причесанных очертаний. Посетитель, оторвавшись от пола, восстанавливая пошатнувшееся душевное равновесие, спотыкаясь и поминутно роняя и подхватывая папочку, по плавно изогнутой траектории ушел на дно коридора. Однако тут у них весело, подумал он. В коридоре имело место оживление. Теперь бегали почти все.

Он предусмотрительно посторонился, пропуская мужчину с артистично растопыренными пальцами простертых рук и широко раскрытыми глазами без единого проблеска мысли. Мужчина хрипло дышал. За ним шел галопом эскорт службы безопасности. Не отставая ни на шаг, следом с топотом несся джентльмен с решительным лицом, облаченный в развивающееся, иссиня-черное и глухое, напоминавшее средневековую хламиду духовного сановника. Все скрылись в приемной. Хлопнула, не закрываясь, дверь, и оттуда сейчас же вскричали с непередаваемым отчаянием и с тем содержанием, что вот как можно сердцу снесть: видев былое, видеть то, что есть? На это отвечали: немедленно и со спокойствием, с утомлением в голосе в том ключе, что какой тоской душа ни сражена, быть стойким заставляют времена.

Из дверей напротив неловко пятился и потно блестел тонзурой, прикрывая за собой дверь, другой джентльмен с потертым томиком под мышкой. Он прикрывал дверь в некоем тихом умиротворении и вроде бы даже не без понимающей улыбки, бормоча что-то про окончание споров и упавший топор. Позади его лысины можно было успеть разглядеть полотна в стальных рамах – что-то из серии Нитхардта, Брейгеля Старшего и Хиеронима Босха.

Он сделал пару предусмотрительных шагов.

Очертания кабинета тонули в темноте. То, что висело на стене, могло быть и скульптурой, и повешенным. Детали не различались. Вполне отчетливо различался лишь мужчина в носках, при галстуке, белой рубашке и черных брюках. Со скупым выражением дипломата на похоронах он, ссутулясь, стоял в ярком желтом квадрате у распахнутого настежь холодильника и смотрел в его недра, как смотрят, решая, как с этим жить дальше. Неприветливое сомнамбулическое лицо было освещено. Помещение было мрачным. Откуда-то снизу тянуло холодом. На приоткрытой двери висела табличка «Приемная». Больше в помещении никого не было.

Он медленно, скрипя половицей, ступил назад за порог. Он был уверен, что охрана и оба шекспира в бегах хлопали этой дверью.

За спиной в коридоре стало тихо и безлюдно.

…Тут нудно, с грехом пополам и никуда не спеша, без всякой надежды на сиюминутный успех, но в целом все же на более или менее приемлемом кандидатском уровне приканчивали доклад. Ожидалось, трактат будет носить характер серьезного проспекта, но докладчик, кажется, и сам больше в это не верил. Подзаголовок доклада висел на доске презентаций. «О некоторых свойствах реальности в свете нового положения индетерминатива и парадоксальности как принципа мироощущения…» За бледнополированной косой стойкой облокачивался невысокий коренастый человек весьма крепкого сложения в скромном поношенном свитере, средних лет, с чрезвычайно жесткими, мужественными чертами лица и железным взглядом неподвижных глаз. «Его никто не видит, но он пришел, как общий исход…»

Докладчик прилагал заметные усилия с намерением как-то оживить читаемое, сделать это повышением интонации и ужесточением вопросительной нагрузки; стилистика стояла насмерть. У нее были свои обязательства и свои планы на вечер. Хрипло и с расстановкой, не переставая ковырять пальчиком несущую плоскость кафедры под рукой, докладчик закрывал одну фразу, всем сердцем встречал другую, но текст не делался лучше; докладчик поворачивал голову к дверям, глядя прямо в глаза пристально и вдумчиво, успевая как бы случайно перевернуть под собой страничку, чтобы затем легко и неожиданно для самого себя обратиться уже ко всему присутствию в целом… Присутствие сидело в темноте.

Он вынул руку из кармана и остановился.

Рядом в темном дверном проеме тут же с угрожающей поспешностью поднялась встревоженная заспанная морда ненормально большого волкодава. За волкодавом стоял партер, над партером висел транспарант. Стыдливо вывернутое наизнанку, полотно оставалось непроницаемым. Из темноты коридора было отчетливо попрошено угостить сигареткой. Стараясь не делать резких движений, он двинулся мимо. Чье-то утро заглядывает в двери унылых душ, предупредили позади. Утро нерешительно. Будьте бдительны.

Тяжелый казематно-подвальный дух и тишину сменило предчувствие чего-то неизбежного. Бетонный потолок стал ниже. Теперь он висел прямо над головой. За дверью рядом что-то упало, с лязгом покатилось, там задвигались, шумно и весело, суетясь, многовесно осыпая шрапнелью отзвуков мегатонные члены угрюмых монастырских сводов. Дверь на секунду приоткрылась, и за ней показался встрепанный полуголый отрок в брезентовом фартуке. Отрок лежал, крепко прижимаясь щекой к холодным камням пола молча и терпеливо, со взглядом стойким, даже упрямым, заранее готовым к любому повороту событий. Тяжелая дверь вновь со скрежетом сошлась с железом стены, и за ней тотчас учащенно задышали, бормоча торопливо и сдавленно, по нарастающей, ненадолго прерываясь, – и тогда начинали греметь инструментом. Дверь распахнулась снова, и оттуда сразу катапультировался, к самому полу прижимаясь тщедушными ключицами, взъерошенный отрок. Подобно стайеру на знакомой дистанции, он взял уверенный спурт, исчезнув за поворотом. Послышался железный лай и лязганье разлетающейся по полу тары.

В ту же минуту мимо двери, раскачивая поясницами и наступая друг другу на пятки, вслед ему с топотом понесли какой-то стандартный удлиненной формы и мало приспособленный к оживленной транспортировке цинковый контейнер. Какое-то время из темноты еще доносился рабочий гвалт, кашель и дробный стук тяжелой походной обуви, затем все стихло. Гроб несли шестеро. Все явно куда-то спешили.

В опустевший коридор вышел взмокший мужчина с папироской в зубах. Просторный брезентовый фартук на голое тело сидел на нем, как на тракторе. Мужчина никуда не торопился. Сопя, сжимая в грубых ладонях коробку спичек и потея, мужчина ссутулился, прикуривая с порога, помахал, разгоняя дым, и задумался. Из-под налитой напряжением крепкой руки к полу ушла пара капель. С-сука, отчетливо произнес вышедший. Он сквозь зубы затянулся, делая паузу. Естествоиспытатель… Мужчина сильно затянулся, опустив глаза. Паскуда. Рассказывает мне об истине… Что мыслишь, говорю? Неученье тьма, говорит. Верно, говорю, в ученье свет…

Он затянулся еще раз, посмотрел на папироску, поправляя седой кончик мизинцем, и поднял к собеседнику доверительное, открытое лицо,

– Н-ну молодец, говорю, тогда!.. Насекомологу следует различать. Умен ли, спрашиваю. Учусь, говорит. Вот это правильно, говорю. Дальновидный поступок. Что слышишь? Жужжат, говорит. Верно, говорю, мухи… Мухи зачем? Матерь-природа наша – дура ли? Летают, отвечает. Совершенно верно. Летают. Поскольку есть у них к тому опыт, навыки и умения. Так о чем же, теплоход ты не объезженный, надлежит эмпиристу и диалектику мыслить в первую очередь? Красное смещение, говорит. Это для наглядности. Красное полотенце. Большое. На нем муха. По Доплеру, значит, объект перемещается как вдоль, так и поперек, короткими перебежками. Ускорение перемещений всегда строго постоянно. Вот она – муха то есть, субъект, бежит-бежит, вновь замирает, и когда мы все уже с нетерпением ожидаем от нее, что она продолжит предначертанный путь свой, она неожиданно для всех подбирает свои ступалища, подгибает их, затем распрямляет, упруго вознося тело высоко вверх и опираясь о воздух крыльными отростками подобно тому, как мы опираемся о землю мыслями. И тогда мы задаемся вопросом: так чем же она руководствуется, изменяя плоскость перемещений?..

Мужчина двумя пальцами задавил огонек папироски. Он, щурясь, поплевал на пальцы и сунул бычок в спичечный коробок. Теперь мужчина глядел на слушателя совсем другими глазами.

– Слушаю вас, – сказал он сухим неприятным голосом. – Но лучше после обеда. Или даже завтра.

Да, сказал он. Конечно, Лучше будет в другой раз…

«Что у тебя с ушами, милорд?» – осведомились за стенкой глухо и неприязненно. «Читали Тестена. Изволили много говорить, задели нос…» «Сюда, если не затруднит», – перебил другой голос. Тихое невнятное шуршание стало громче. «Совсем уже было уклонились сделать чуть заметный гешефт, однако против ожиданий получилось что-то вроде готского тинга». «Ага!». «Так лучше?» «К стенке!.. Ставьте же к стенке, наконец…» За стеной послышалось искательное полое шарканье и нашаривание. Там словно в темноте пытались попасть вилкой в розетку. Дверь распахнулась и громко звякнуло граненое стекло. «Рекомендую, – сказали на весь коридор. – Мужчина вашей мечты».

В дальнем углу кто-то лежал.

Прямо за спиной кто-то стоял.

Несло проклятым запахом одеколона.

Имело место некое строго санкционированное движение, за спиной зашуршала одежда, вслед за чем затылок ощутил легкий нетерпеливо-начальственный толчок ладонью. Словно кто-то не то торопил, не то устанавливал рамки отношений. Это было не сильно, но чувствительно и довольно неприятно.

Он обернулся, заранее стискивая челюсти и напрягаясь лицом. Глядеть через плечо мешал запах одеколона, но прищуренный взгляд и сжатые челюсти должны были олицетворять собой переход в новое качество. Однако взгляд неожиданно провалился в пустоту пространства, промахнулся на хорошую порцию угла атаки, поскольку стоявший за спиной оказался значительно ниже поля зрения. Субъект глядел на него с привычным утомлением, с осознанием космической ответственности и компетенции практически по всем известным аспектам бытия, сверху вниз, вместе с тем, однако, не без некоторой спрятанной в глазах готовности отпрянуть назад. «Это президент, – предупредительно шепнули на ухо. – Руку лучше будет вынуть из кармана…» И тут весь свет погас. Остался только яркий режущий глаза прямоугольник, бьющий прямо из преисподней. «Держим крупным планом, – негромко распорядился из преисподней чей-то голос. – И накат через три… две… одну…»

Ощутимо потянуло холодом.

Смотреть, собственно, было не на что. Он сделал шаг за пределы освещенного периметра, в тень, уже забывая обо всем этом и обо всем остальном, повернул голову и вдруг увидел, как из темноты прямо на него несется колесо. Огромное ребристое колесо вихлялось из стороны в сторону, за ним, не отставая, бежал маленький плачущий мальчуган в коротких штанишках, оба не оборачивались на последствия и занимали почти весь колодец коридора.

Вынув руку из кармана, он повернулся и, пригнувшись, со всех ног бросился по коридору, далеко вперед выбрасывая пятки и почти не разбирая дороги. Разом сошлись, тесно надвинулись, нависли тут же отовсюду тугие черные стены, замелькали, сливаясь в одну и теряя очертания, двери, множество дверей, зияющие жерла тоннелей, ребра лестниц, хлестнул, заставляя пригнуться ниже, ударил по лицу рвущийся багровый факельный отсвет, оставляя после себя на глазах след кровавый и долгий, горячий, подкопченный; сзади доносился какой-то шум, что-то падало, кто-то кричал женским голосом, там на кого-то наступили, потом он не слышал ничего, кроме собственного дыхания. Он думал, что если поделить все известное мироздание на тех, кто смотрит, и тех, кто бежит, он лучше будет в числе последних. Мелькали неясными тенями какие-то размытые бледные силуэты, проносились больничные халаты, пиджаки, хватающие воздух руки, его провожали встревоженные лица, его пытались догнать, взять на абордаж, использовать, но вскоре он оказался в полосе мерно бегущих трусцой людей и остался в одиночестве. Пару раз он едва не налетел на аккуратно одетые фигуры у плотно прикрытых дверей, с трудом разминувшись лишь в последний момент, пару раз его хотели ухватить за рукав, но он только отмахивался, выравнивая шаг и выправляя дыхание, мимолетно касаясь рукой чужих спин и плеч, шлепал по протянутым ладоням и старался улыбаться как можно приятнее: «Потом, потом…»

– …Принцип Реди, господа, – радостно восклицал докладчик, щипля себе мочку уха, широко расставив ноги и нависая над слушателями. – А как же принцип Реди, м?.. И потом. Необходимо в рабочем порядке закрыть для начала вопрос о смысле жизни. Все мы – солдаты антиэнтропийных сил. Впрочем, наверное, нет, все-таки не все… Но, полагаю, никто не станет возражать, что конечной идеей, по крайней мере, своей жизни многие готовы увидеть счастье. Но что есть счастье, друзья мои? Это несвоевременное извлечение удовольствий из возможно большего количества влечений. Регрессия восторга, в общем. Сила же влечения зависит от величины сопротивления – и чем сильнее влечение, тем больше удовольствий обещает принести его удовлетворение. И, следуя дальше этой логике, чем больше влечений, удовлетворенных в отдельно взятый отрезок времени, тем осязаемее ощущение счастья. Таким образом, суть задачи в открытии все новых и новых влечений и, если это необходимо, искусственном их создании…

Он посмотрел по сторонам. Вначале в один конец коридора, потом в другой, постоял, приглаживая ладонью волосы, оценивая порядок слов и подбирая нужную нить. Сумрачный коридор был пуст. Лежали на каменных плитах пола длинные трещины и старый окурок. Сейчас имело смысл собраться с мыслями. Выглядеть предельно естественно. Здесь сидели на горшке. Он извинился, решительно пригладил ладонью волосы и взялся за ручку следующей двери.

«…тут же все вместе вскричали громким шепотом в несколько глоток, которые перекрыл спокойный мужской голос, попросивший глядеть под ноги и дать пройти. На него сразу же зашикали, и установилась было, наконец, тишина, но тут ближе к краю скопления людей возникло движение. Там посоветовали лучше перестать хихикать и отдать шарф, и кто-то приторным голоском, бархатно растягивая гласные, объявил во всеуслышание: «Знает дед и знает баба, этот дрын от баобаба». Народ загудел снова, в центре откашлялись и попросили слова, но его никто не слушал. В сравнении с передовыми позициями здесь было заметно свободнее. Почти все молчали, и только в тылах, поминутно давясь от смеха и разгоняя кистью сигаретный дым, некто в медицинском халате рассказывал смешное: там все сплошь были без головных уборов, пиджаков и штандартов. Собрание явно и давно скучало. Потом говорить начали все разом.

«Нужно сказать, позволили себе чуточку вольностей в обращении с мыслями своими и других…» Кто-то, будучи не в силах больше сдерживать чувства, со стоном зевнул. Стояли, как в преддверии события года. Кое-кто обмахивался платком, у кое-кого одежда под мышками до сих пор хранила следы влаги, как после долгого бега. Кто-то разделся до пояса, мокрая одежда висела прямо на кустах или просто лежала на траве. Сдержанный гогот и кашель. Непристойный смех. Бархатное: «Мягче, братец, мягче…» – «Нет, милорд, ты погоди, ты не лезь сейчас, ладно? Ты не один тут такой. Люди вот тоже стоят». – «Физиогномисты, говорят. Умное лицо, иди. Можно идти. А у вас что-то с лицом, голубчик, говорят… то есть это не они говорят, но видно же, что – рыло…» Некто в черном, удобно разместив локти на плечах впередистоящего товарища и опустив на них осунувшееся лицо, разглядывал в промежутках меж голов то, что было дальше. Дальше не было ничего, кроме старой деревянной двери. Все смотрели на нее.

Дверь стояла прямо посреди травы. Без предисловия и контекста. Она стояла так, словно ее забыли то ли забрать, то ли уронить, и теперь множество свидетелей размышляли над тем, как уместить новую реальность с накопленным ранее человечеством опытом. Дверь выглядела обычной. Необычным было скопление массы людей перед ней. Взгляды всех собравшихся, и тех, что впереди, и тех, кто не спал сзади, были сосредоточены только на ней. Склонный к кочевому образу жизни порог был добросовестно и бесстыдно декорирован под обыденную дверь удобств во дворе.

Но дверью явно пользовались. Давно и не слишком часто, однако все чего-то ждали. Все то ли на что-то надеялись, то ли смотрели, просто потому что смотреть больше было не на что.

Возле голого торчавшего под небом бесстыдства одиноко стояла некая бесцветная личность. Она подпирала косяк, сложа руки, со скучающим видом созерцая то унылое пустое пространство поверх скопления голов, которое единственно представляло для нее видимый интерес. Вниз субъект старался не смотреть. Было невооруженным взглядом видно, что стоял он тут не просто так, и время от времени, как бы утомясь, подаваясь вперед и приникая задом к стертому деревянному углу, он соответствовал пределу своей компетенции. Терпеливое выражение не сходило с его лица.

Скучающее внимание было вновь сокрушено спорадическим периферийным шевелением. Шевеление вылилось в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали либо невнятно бубнили – всё вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. День шел к закату.

Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Насколько хватало глаз, головы тянулись до горизонта. Деревья за ними уже не просматривались.

Появившийся на пригорке силуэт вновь прибывшего внезапно встал, как бы неприятно пораженный зрелищем, представшим его взору. Он разглядывал собравшихся, как разглядывают очередь в жуткую рань, будучи уверенным, что должен был стоять первым. Он чесал в затылке, с силой хлопал о землю головным убором и часто открывал и закрывал рот, как бы вслух отмечая тщетность лучших устремлений. Даже на расстоянии было видно, что очередь в нужник превзошла все его представления о возможном.

Дальше торчала пара вросших в землю камней. Исполинские куски гранита, запутавшиеся в деревьях, накрывал третий, плоский и многотонный. За ними стояло несколько других трилитов. Хоругви были тоже.

Кто-то сосредоточенно хлопал в ладоши, к чему-то прислушивался, ожесточенно сплевывал промеж ладоней, шептал, хлопал еще раз и снова к чему-то прислушивался. Кто-то с неподдельной тревогой – достаточно ли хорошо предмет заметен на общем фоне? – двумя пальцами поправлял на животе некое странное перекрестье на стальной цепи. Аналогичные предметы поправлялись и дальше на больших животах, поясах, руках и грудях, и только бегающие влажные зрачки, сопровождавшие вещицу в ее эволюциях, оставались одними и теми же, полными отражений дверей и требовательной любви.

Кто-то сосредоточенно изучал, поддерживая обеими руками и шевеля слипшимися губами, припухлый томик – и просил одного; кто-то не просил ничего, глядя перед собой, прищурившись, как на яркий свет, бьющий в застекленное окошко оптического прицела, но должен был кончить тем же. Мрачная перспектива удачно дополняла простоту обстановки. Этот одинокий ни к селу ни к городу торчавший прямо посреди просторов здравого смысла перекошенный косяк и наглухо запертая Дверь выглядели так, словно были тут единственными атрибутами реальности: все остальное, включая небо и лес на горизонте, выглядели лишь как дополнение. Косяк в нужник стоял, как у себя дома.

Интерьер дополнял лукавый чертик в изголовье (или что-то, напоминавшее лукавого чертика). Не считая вот его, смотреть больше было не на что, но все смотрели только туда, где на двери кто-то корявыми буквами вывел мелом от руки: «…Память человечества» и «…концепция: Будущее». Дальше стояло: «…НЕТ и НЕ будет». Чего НЕТ и чего НЕ будет – понять было невозможно. Однако все собравшиеся как будто знали что-то, чего не знал больше никто.

Глубокий смысл происходившего нависал над морем голов, как приговор жизни. Сомнение, открывалась ли Дверь вообще когда-нибудь, становилось центральной движущей силой всей экспозиции, а также того, что шло следом. То, что шло следом, не оставило равнодушным даже мух.

Всеобщее оживление вызвал какой-то совсем посторонний мрачный субъект в сильно подусохшем и умятом пиджачке. Скорбно поджав губы, ни на кого не глядя и словно ничего вокруг не видя, мужчина протиснулся вначале мимо притихшего собрания, мимо снулого мздоимца и дальше за створку Косяка. Дверь со скрипом закрылась. Толпа загудела. В выражениях больше не стеснялись.

Мздоимца у Косяка качнуло. Он без видимой охоты переместил скучающий взгляд на людское скопление, но сразу же поспешил возвернуться взором к небесам, словно обжегшись, как бы оберегая зрение. Он будто боялся его испачкать. Представитель сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Прозрачно-сырообразный ломоть луны, висевший над ним, объявлял наступление сумерок. На ее голубоватом фоне суетно шныряли неутомимые вампирусы.

Костюмчик очередного абитуриента выглядел не столь вызывающе скромным, однако его обладатель казался еще более мрачным и снизошел в круг света, как акт черной рапсодии. Создавалось впечатление, что Дверь способна была работать лишь в одном направлении. И на каких-то заранее оговоренных условиях.

Господин на пороге Двери в нужник, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, окинул кислым взором аудиторию еще раз, сунул руки в карманы и, то и дело привставая на цыпочки, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве кильватера мысли, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести до сознания собравшихся некое обстоятельство, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющимся, которое, вместе с тем, ввиду не вполне понятной причины донести не получалось. Представитель говорил настолько тихо, то ли сорвав голос, то ли издеваясь, что его слышали лишь в первых рядах.

Докладчик, по всей видимости, являлся народу не впервые, прежний опыт оказался неутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.

Народ все также апатично чесал подбородки, темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания, поначалу даже можно было удивиться, отчего толпа сама на себя не похожа. Она была тиха и покладиста.

Если бы не вид нескольких исполинских изъеденных тенями глыб, возвышавшихся над сюжетом на манер гранитных фигур острова Пасхи, можно было подумать, что затруднения здесь носят лишь временный характер. Что всё в конце концов счастливо разрешится, и все пойдут по домам или куда они там шли. Эти искусственные образования портили весь вид. Выглядело так, что сюжет ветх и несдвигаем, как смысл жизни. Впрочем, все словно брали с изваяний пример.

Затем все изменилось.

Прямо у Косяка в нужник с видом крайней степени утомленности в жестах и на породистом профиле возник некий господин без пиджака с разбитой скрижалью под мышкой.

По его лицу все сразу понимали, что размышлять ему в данный момент приходилось о чем-то привычном и, вместе с тем, наболевшем, глубоко трагичном по своему содержанию, отвязаться от чего он уже отчаялся. Скрижаль выглядела, как фундамент трактора или фрагмент развороченной брони танка, как он умудрялся нести ее – оставалось загадкой, испачканная белоснежная сорочка и закатанные рукава свидетельствовали об усилиях, достойных богов и атлетов, однако посетитель шел с твердым намерением донести проклятый кусок куда нужно. Он не глядел по сторонам и не оглядывался на последствия.

Под сенью одиноких развесистых крон уже кто-то встал, исходя соками мудрости, отведя в сторону мизинец, держа перед собой на весу граненый стакан. «А что, отцы, – осведомился богохульный силуэт, проницательно вглядываясь в молчаливые невнятные лица собрания, – здоровее будем?..

Что-то не так было с пропускным режимом главной концепции и горизонтом событий. Передние ряды со всевозрастающим беспокойством проводили посетителя взглядами до самых створок Косяка и все вместе развернули головы к странному исходу вновь, словно в нехороших предчувствиях предвидя, что дело одной скрижалью не обойдется. И там, в самом деле, уже шуршала трава и проглядывал отсвет бледной луны сквозь черные плетья деревьев. Но только смотрели все они туда зря, нечего им было туда пялиться, поскольку маячил и шагал там уже я, шепча, тихо ругаясь и путаясь во влажной от росы траве. Как раз сейчас мне меньше всего было до них и их поджатых губ. Их осуждающие взгляды были, как новости с того света. Если бы не этот вереск и не увлажненный росой порог, я бы даже не знал, зачем все это. Но они были. И с этим приходилось считаться.

Я встал на пригорке, невозмутимо разглядывая пресловутый сюжет тысячелетий. Ваше мнение очень важно для нас, подумал я. Дальше сюжет словно сошел с мертвой точки.

Пара неких субъектов с животами, стоявшие до того прямо напротив Двери, вдруг начали грузно перебираться через волчьи зубья ограждения. Их очки с линзами крупного достоинства не отрывались от Косяка. Они видели только Его, как видят конечный замысел всех усилий и себя как конечный замысел эволюционного развития. Они шагали, уверенно держа перед собой животы, направляя стопы след в след абитуриенту со скрижалью, и все с завистью смотрели им вслед. У них словно имелось в руке некое поручительство поколений, словно все, что происходило здесь и сейчас, имело задней мыслью именно их и именно их предназначение решало судьбу противостояния, и сейчас оставалось лишь донести эту заднюю мысль куда нужно. Затем что-то произошло.

Мздоимец у Двери даже почти не качнулся. Он даже не обронил своего скучающего выражения, но вскоре один из абитуриентов лежал лицом в траве, а другой, задрав самую широкую часть, перебирался на четвереньках, что-то нашаривая перед собой ладонью. Затем он совсем было настроился тошнить под себя, но его бегом, ухватив за ноги, потащили от Двери как можно дальше. Мздоимец снова скучал. Толпа снова молчала. Было ясно, что, опуская детали, дотянуться до двери нужника можно было только через его труп. Настроение толпы изменилось. Она больше не стояла, с унынием пялясь на происходящее.

В тот момент, когда в крайнем ряду, устав нависать и хрипло орать, кто-то плюнул, чтобы самым решительным образом начать перебираться через завесь волчьих зубчиков, мздоимец у Двери, ни на секунду не утратив флегматичного настроя, опустился глазами на простертое поле голов, помедлил, после чего уперся рукой себе в пояс, выставляя на свет некий портативный инструмент на ремне.

В инструменте я с удивлением узнал очень специальный автоматик-«кофемолку» при длинной коробке боезапаса и еще более длинном цилиндре глушителя. Вороненый гладкий инструмент угрюмо блестел на свету, не оставляя никаких сомнений в отношении своей боеспособности. Толпа как по команде все вместе отхлынула назад, оставляя у нужника свободное ничем не занятое пространство, забросанное окурками. Когда издали послышались рабочий гвалт, кашель и дробный стук тяжелой походной обуви, все предоставили событиям развиваться естественным ходом.

Пока к дверям несли некий цинковый контейнер, раскачивая поясницами и наступая на пятки, мздоимец не очень понятно двигал мышцами лица. Он не то в данный момент переживал некое неудобство в полости носа, не то доставал что-то меж зубов, в его глазах словно навсегда поселились терпение и профессионализм. Гроб несли шестеро, кашляя и давая рабочие рекомендации, как лучше держать. Толпа подалась еще дальше назад, кое-кто побежал. Я огляделся.

Лежавшая под деревом рядом фигура мужчины выглядела так, будто лежала здесь не первый день. По-моему, он не дышал. Если это закономерный исход, то лучше было знать об этом заранее. Нагнувшись, я помахал у лица лежавшего рукой.

«Грабли… – утершись узловатой пятерней, внезапно обронил мужчина в пространство. Он не открывал глаз. – Грабли, говорю, убери, значит, если дороги…»

«Пропустишь посадку на рейс», – сказал я, насколько получилось, дружелюбно.

Мужичок сел и открыл глаза. Какое-то время он смотрел перед собой, как смотрят, когда вместо будильника срабатывает землетрясение и соображают, как они сюда попали. Потом в его взгляде что-то дрогнуло. Он утерся еще раз, переместил взгляд на воротничок моей белой рубашки, оглядел – сверху вниз, без интереса, не мигая и не встречаясь глазами, надолго застряв на приспущенном узле узкого галстука. Я не знаю, чего он ждал, но я явно не составлял интимную часть его сновидений. Он был не первый, кого смущали закатанные рукава моей свежей рубашки и отсутствие какого бы то ни было намека на наличие поблизости пиджака, снятого и брошенного рядом. Тут его внимание отвлекло что-то у меня за спиной, да так, что даже приподнялись кусты бровей. Он поднялся и, шатаясь, тихо ругаясь, на ходу нашаривая и теряя ладонью рукав пиджака, пошел прочь, минуя дверь, пригорок, толпу и дальше – во вне…»

Сидя на холодном полу пустого коридора с локтями на коленях, прижав затылок к стене и закрыв глаза, я старался ни о чем не думать. Я сидел, просто слушая тишину. Эта часть пространственно-временного континуума была необитаемой.

В глубокой полутьме далеко на самом дне коридора горел, ожидая, красный немигающий глаз. Туда идти не стоило. Шахты лифтов здесь либо бездействовали, либо действовали по своим, не доступным пониманию непосвященного апокрифическим программам. Череда незаконченных проемов выглядела так, словно тут не ступала нога человека. В гулком полумраке где-то дальше возник, захлебываясь от дурных предчувствий, и пошел гулять и гукать по переходам и лестницам чей-то неживой далекий взволнованный голос: «Кто здесь?.. Кто здесь?..» Не было совсем никакого желания подниматься, куда-то снова идти, разбираться в этом нагромождении времен, порогов и отживающих свой век, одетых в дорогую кожу, временных, пугающих, прозрачных, порочных, будящих холодную ненависть, фешенебельных, заплеванных, беспризорных, пользующихся плохой репутацией и сумасшедшей популярностью, не от мира cего, безвестных, бесстыдных, излишне скромных, крикливых, неприступных, с высоким рейтингом покупаемости, надменных, нездоровых, исполненных презрения ко всему, пуленепробиваемых, многообещающих, обещающих слишком много и ничего взамен не дающих, подавленных, раздавленных, приватных, проклятых и подавляющих волю, предлагающих выпить и переспать, обходительных и чуть высокомерных, праздных, благородных, эпикурействующих, безликих, увечных, грязных, анизотропного действия, со следами обуви на беззащитном лике, охраняемых, капризных, страшных, безвольных, четко разбирающихся в людях, самоироничных, настырных в своих начинаниях, оскопленных, расхлябанных, расхлюстанных, самодовольных, предупреждающих и предупредительных, запрещающих, непроходимо деревянных, аскетичных, негостеприимных и выпотрошенных, не раз сжигаемых, но так до конца и не сожженных, продажных, еще чистых, но уже купленных, потайных, тайных, ютящихся по темным углам и поджидающих за углом, неизменно расходящихся во мнениях, одноразового действия, странствующих, непревзойденных, забрызганных росой, хороших и плохих, бросающих по сторонам задумчиво-похотливые взгляды и одинаковых, как спички, но всегда разных – стройных рядов дверей, исчезавших в бесконечности.

Глава 2. Холодные Озера. Семь граней летнего утра

1

В сумрачном тесном коридоре все дребезжало и громыхало, как в старой консервной банке с остатками какого-то барахла. Несло горелым маслом и пылью. Сомкнутую линию откидных металлических сидений рядом, на которых, надо думать, в другое время смирно восседал дрессированный прайд тяжеловооруженных рослых гоплитов, занимал сейчас обрез пыльного шланга над оборванной проводкой. Под сиденьями тускло желтела горсть стреляных автоматных гильз. Гоплиты, наверное, тоже сидели, все уставившись в одну точку и в ожидании работы пережевывая про себя пару своих нехитрых мыслей. Все это выглядело давно забытым, лежалым и пошлым, как коробка последних новостей. Логическими экскурсиями на тему куда катится этот мир здесь точно не занимались.

Перед сиденьями громоздил один свой неподъемный сустав на другой агрегат, напоминавший опорную установку крупнокалиберного пулемета. Пулемет нависал тут, должно быть, черный, масляно поблескивавший, уверенно отсвечивавший, невероятно тяжелый и неповоротливый, с полным боекомплектом увесистых округлозубых патронов, с удобной грифленой рукоятью, его с большим трудом втиснутый в отсек ствол все время упирался ребристым бубликом дульного тормоза в створки бортового люка, предназначенного с натугой распахивать и строчить на полном скаку. С тем же успехом, впрочем, это могло быть опорной установкой телескопа для ближайшей обсерватории.

Было холодно. Пыльный клепаный пол то и дело куда-то проваливался, сердце, обрываясь, проваливалось вслед за ним, и в животе сразу начинало знакомо и противно сквозить. На каждой встречной яме плоское до икоты холодное гладкое седалище било по заду, перед носом, нагнетая атмосферу, беспокойно прыгал ремень карабина. Он вздрагивал под потолком на стальном тросике, и в такт ему вздрагивал весь коридор. За стоявшим в ушах нескончаемым ревущим монотонным гулом все время казалось, что кто-то рядом, еще неразличимый, срывая голос, дергаясь лицом и теряя последние остатки самообладания, пытается докричаться, а где-то тянет и тянет жилы надрывная симфоническая партия. Из-за спинки кресла впереди дальше в приоткрытую дверцу высунулся незнакомый шеф и показал растопыренную пятерню. Ноги отяжелели сразу, от пяток до поясницы. Полусонно помигивавший до того всю дорогу Гонгора напрягся, сделав хороший вдох. Он сидел, прижав затылок к стене, заставляя себя дышать глубоко и спокойно, потом поднялся и осторожно, придерживаясь рукой за выступавшие ребра ближайшей стенки, прошел по клепаному полу к люку. Пол качался из стороны в сторону, всё, что висело в коридоре, качалось вместе с ним. Тяжелый люк с натугой ушел в сторону, оставляя после себя ничем не прикрытую пустоту, и в провонявший химией сумрак ворвался ослепительный поток света и ледяного воздуха.

Едва прикрытый снегом, мимо медленно проплывал широкий отвес скалистого выступа. Под ногами, на самом дне бездны далеко внизу за легкой дымкой двигались неровные тревожные тени. Они прыгали через завалы камней, проскальзывали сквозь горные трещины и исчезали в подшерстке леса. От этого воображение приходило в отчаянье. Оно билось в истерике, начиная с момента первого щелчка карабина.

Стывшее перед глазами безмолвное видение опасного дикого зверя, настигнутого грохочущей тенью, исчезло. Его задернула завеса из слепящих небес, камней и грохота, в последний раз дрогнув, оно ушло, тускнея неясным силуэтом бесполезного сожаления. Чужая закоченевшая боль лежала на снегу пятнами черных раздавленных ягод, и смертельно раненному волку оставалось только молча стоять и смотреть, как весь сияющий мир вокруг неторопливо накрывает собой одна огромная тень. Он больше не делал попыток спрятаться, укрыться от нее на ровном почти бесконечном белом пространстве, вспарывая собой гребни девственно чистых барханов, скачками по прямой уходя по синим сугробам к далекому остывшему пятнышку солнца, роняя на снег черные капли и все чаще заваливаясь на один бок, запрокидывая голову и пытаясь дотянуться, клыками достать залитое кровью бедро. Но сил на это уже не было…

Наверное, он тоже был в чем-то жесток. Опасен и по-своему умен. Таковы правила игры. Наверное, в нем тоже жили свои представления о том, что будет после него, – о том холодном, диком, живом, что теперь покидало его, неуловимо, не оглядываясь, уходило вперед без него и которое ему никогда уже не догнать. Он тоже, наверное, остро и по-своему, очень по-своему понимал добро, этот умный и дикий зверь, которого здесь никто никогда не сможет понять до конца. Возможно даже, что ничего этого не было, ничего он там не старался понимать, а просто действовал так, потому что жил, но помимо непереносимой боли – теперь у него была возможность это почувствовать – его касалось что-то еще. То, с чем он не смог бы совместить себя и свое представление о том, что будет после него, ни при каких обстоятельствах. День для пилотов выдался удачный. Удовольствие, правда, было неполным, застреленного волка – или не застреленного, может, раненного только – так и не нашли. Со стороны взгорья имелось множество прикрытых снегом глубоких трещин.

Гонгора хорошо помнил, как это смотрелось со стороны. Некогда в памятные не слишком ласковые времена на парашютных прыжках он пару раз замыкал группу по расстановке «корабля», и сзади во всех подробностях был знаком с тем, что делало это пустое пространство со здоровыми и наглыми парнями у рампы, такими уверенными в себе внизу и суетливыми и мертвенно бледными здесь. Этот вид иссеченной порогами и трещинами затуманенной пропасти прямо под ногами производил на новичков такое впечатление, что протокол предписывал автоматическое срабатывание прибора, срывающего блокировку с основного купола.

Рассказывали, на сборах особо восприимчивый новичок под непосильным грузом новых впечатлений так и свистел прямо до самой земли, забыв и свое имя, и про кольцо запасного парашюта и вообще про существование «запаски», когда прибор не срабатывал. Говорили, это случалось. Если сложили неверно, мероприятие висло колбасой.

Еще песчинкой могло заклинить замок или забыли пристегнуть карабин. (…Гонгора выпрямился, стал ровнее, упираясь рукой в косяк, поднял глаза к потолку и еще раз подергал за ремешок карабина.) Потом шли сюжеты. Если бы их не зачитывали официально, на них можно было бы строить историю болезни.

Пытаясь распечатать у себя на животе парашют, кто-то голыми руками разрывает корпус аварийной части. Кто не видел, как этот корпус выглядит и из чего сделан, замысел не оценит. О том, что всё работает одним движением кольца, успевают вспомнить далеко не все. Точнее сказать, никто не объяснял, как такое возможно. Впрочем, смысл сюжетов понимал даже бестолковый. Гоногору уж точно обмануть было трудно. Если послушать, что рассказывали и зачитывали, можно было подумать, что прыжки устраивали исключительно в целях сокращения численного состава боеспособных сил. Тыча вилкой в разобранный на «столе» пучок строп, Гонгора не верил ни одному слову.

Прыжок при повышенном ветре. Приземление более или менее удачно, но подняться на ноги не дал ветер. Он вел купол в сторону, тот, надутый, как парус, делал всё, чтобы бульдозером утащить к воде с камышом и тиной. Парень упирался, пока были силы, проскакал на четырех ногах через поле, так и не сумев подняться и погасить купол. Говорили про погодные условия, про бдительность, еще про что-то, а у Гонгоры перед глазами стоял купол, скачущий в камышах, и широкие лямки обстоятельств, не дающие поднять голову и вытащить ее из воды и тины…

Гонгора попробовал носком железку, валявшуюся под ногами, пытаясь затолкать под сиденье, чтобы не мешала; салон бы стоило прибрать. Он еще раз проверил рукой лямку грузового ранца у себя на заднице. Тот неудобно болтался под сложенным парашютом, но тут выбора не было. Он проверил контейнер на груди, стандартные замки, к которым обычно крепились зажимы «запаски», уперся ладонями в обшарпанные ледяные края люка и, заранее прищурившись, осторожно выглянул за порог.

…Нужно сказать, присутствие девушек-спортсменок помогало не очень. Они были наглядно спокойными, уверенными и немногословными, сидели на краю пропасти и беспечно покачивали стройными ножками в пустоте, глядя на которую отключалось сознание. Их подсаживали к новичкам, и не трудно было догадаться, зачем. Когда приходила очередь мужчин, всё выглядело не так здорово. Кто-то мешком вываливался за порог, когда подкашивались ноги, кто-то выдергивал кольцо прямо в салоне, но в транспорте не оставалось никого. Протокол предписывал сильный толчок ногой от порога. Если на выходе что-то цеплялось к транспорту, помочь уже было сложно. Про протокол забывали с началом движения винтов.

Но Гонгора не был бы самим собой, если бы в самый неподходящий момент в нем не проснулся великий экспериментатор. Он тогда впервые уложил купол и не допускал мысли вернуться назад, не выяснив, как это работает. Он смотрел, как топтался у порога с видом на синюю пропасть сосед, приседая и не попадая, не в силах установить ногу на край парапета; он смотрел, как ветер рвал одежду с рукава инструктора и как его рука нетерпеливо отправляла за порог одного за другим всех, кто остался. Тряся расстегнутыми замками спортивного «рюкзачка», небрежно накинутого на плечи, с утра озлобленный инструктор стремился побыстрей вытолкать всех за дверь, он был как хирург, спешащий закончить норматив ампутаций на день. Гонгора видел его и видел себя, свое будущее положение, ничем не блиставшее, может быть, даже такое же эпически бестолковое. И решил подойти к делу иначе. Хороший разбег обещал хороший прыжок. В пропасть лучше шагать сразу.

Отступив и уйдя в самый конец салона, он подобрался, как стайер на стартовой линии, когда время останавливается, всё замирает в ожидании выстрела и мир сжимается до размеров главного смысла жизни. Все были так заняты, что, когда это случилось, было уже поздно. Сохранить координацию движений. Все, что требуется. Так он это видел.

Сохранить координацию движений на практике оказалось сложно. Пол качался, выход менял положение, порог ушел из-под ног совсем не там, где должен был, и плечо задело край люка. Гонгора не раз и не два пытался восстановить в памяти, что следовало сразу за порогом, но память каждый раз подсовывала засвеченные кадры. Его развернуло так, что он тут же потерял верх и низ. Как выдернул кольцо, он не помнил, но после рывка обнаружил себя в крайне неудобной позе мухи в паутине. Приземление в таком виде гарантировало не только ушибы. Он смотрел, как приближается земля и трава, добела выгоревшая под солнцем, ожидая, когда реальность вернется на место, с ней на место вернется зрение и он сможет всё обдумать еще раз в более спокойной обстановке. Он не разбился тогда только потому, что сумел выбраться из паутины строп как раз когда нужно было собрать ноги вместе, чтобы встретить удар о землю. Если бы стропы не вернулись на место, уже совсем близко от дикой травы, тот прыжок, скорее всего, и был бы последним.

Из-за спинки кресла вновь выплыло гладко выбритое лицо. Наушники на голове пилота и большой палец, показывавший направление ветра, двигались нарочито медленно. Они словно ставили на вид за попытку выйти за пределы разрешенного. Они словно делали упрек за выход за границы установленных рамок. Они словно говорили, что его присутствие терпели в салоне лишь по одной причине, что этим наушникам хорошо заплатили. Они выражали свое презрение. Скучающее лицо пилота не выражало ничего. Всю предполетную подготовку и весь полет Гонгора хранил невозмутимый вид, но знал, что никому не стал бы жать руку ни при каких обстоятельствах. Он знал, что при других обстоятельствах для кого-то дело могло закончиться больницей. Сейчас лучше было сосредоточить себя на главном.

На пороге в совсем другой мир.

Сердце медленно бухало где-то на уровне ключиц. Будет славная охота, сказал он себе. Это первый случай в практике нашей стаи…

Он подумал, что камней слишком много. Слишком опасно.

Щурясь в яростно свистящем воздушном потоке, он в десятый раз бросил взгляд на локоть, где горели красные бусинки высоты, на лямки парашюта с подвешенным контейнером, на прижимной механизм зажимов уже давно устаревшей системы, проверил, как сидела на бедре тяжелая рукоять ножа (рукоять на всякий случай прижата к ножнам мягким кольцом), резко выдохнул и обеими руками выбросил себя за порог, уже задохнувшийся, раздавленный ударом о мокрую стену потока света.

Он не переставал думать над тем, что чем выше забираешься, тем больше шансов остаться там навсегда. Но человек словно другого не ищет. Говорили, наибольший бум заявок на право восхождения на Эверест, весьма дорогостоящих самих по себе (что-то около восьми-девяти грандов), устойчиво приходился как раз на сообщения о гибели на его склонах других альпинистов. Здесь было над чем подумать. Сидя у костра с горячей кружкой в руках, мысли лезли размером с книгу.

Но вот тебе вересковое поле, то есть взгорье, весь цвет редких случайностей и исключительно редких обстоятельств. Веер совпадений Они делали черно-зелено-голубой антураж еще более черным, зеленым и голубым – теплым… Теплый локоть судьбы.

Сошедшее с нарезки воображение рисовало один сюжет исхода за другим. Оно мало было приспособлено к переходам подобного рода, и теперь рисовало трагедию за трагедией. Предстояло, промахнувшись мимо берега, то ли погрузиться в жутко глубокие и чудовищно холодные горные воды, утопить парашют и утонуть в конце концов самому, то ли каким-то образом удастся выпутаться, едва не захлебнувшись, из намокшей одежды и паутины купола, гигантским блеклым мегатойтисом идущего ко дну, в полуобморочном состоянии достичь пустого скалистого берега, по дороге все же очень удачно утопив грузовой контейнер, чтобы после страдать от голода и сильного насморка, одиноко слоняясь меж космических рыжих сосен. Но все равно по-настоящему проголодаться здесь не дадут. Не в этой реальности. Его будут ждать в высокой траве у озера, кто-то не добрый, раздраженный длительным ожиданием, похожий разом и на пятнистую гиену, и на серебристый одуванчик, и вначале он будет искать сук потяжелее и покрепче, а потом утомительно долго искать подходящее дерево…

Голубая глазница ложбины с озером на дне была стиснута меж камней и стены леса. С высоты птичьего полета она выглядела фрагментом черепа. Она словно делала сноску. Сверху все выглядело нарисованным.

Безжизненное озеро тихо играло изумрудными бликами, на зеркале воды лежали облака, нужно было подготовить ноги к удару, но он никак не мог угадать, где сядет. Промахнуться было нельзя. Здесь всего было слишком много, пространства и пропастей, – неприступное злое ущелье надвигалось, обещая катастрофу. Далекие пятна прозрачных горных хребтов рухнули за горизонт.

Со стропоуправлением удалось разобраться, и теперь озеро летело навстречу, как паровоз. Что-то не все в порядке здесь было с рефракцией. Нереальное озеро горело синим, лес тонул в черном, тянуло крепким сквозняком, все ближе снося к голому гранитному отвесу. Не без усилий разминувшись с лысым утесом, Гонгора поддернул неповоротливую стропу и направил сомкнутые стопы прямо к песчаной озерной отмели. До короткой извилистой косы оставалось совсем немного.

Просочились в игольное ушко, подумал он, выбирая момент, чтобы поддернуть стропы. Наклон купола смягчал посадку и давал шанс устоять на ногах. Прямо под ним из шапки листьев торчали иссохшие пальцы сучьев, за ними начиналась вода. Даже если все делать вовремя, места может не хватить. Он бросил взгляд вниз, постучал краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам.

Он провалился мокасинами в податливую серую крупу песка, поднялся, сделав несколько шагов, натянул лямки, гася надутый парусом купол. Это был его эверест. Повод качать подбородком и заносить в анналы. Он улыбался. Если бы не груз, он бы даже устоял на ногах.

Раздевшись по пояс и разложив все на песке сохнуть, Гонгора с некоторым недоумением огляделся. Было не просто объяснить тут присутствие неких плоских клепаных частей, то ли обломков вертолета, то ли не до конца сгоревших в слоях атмосферы деталей орбитальных модулей. Они проглядывали местами из травы оплавленными краями и лежали явно давно. Он собрал стропы косой, затолкал в отдельный чехол и огляделся еще раз.

Пахло здесь удивительно хорошо.

Воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Шмели тяжелыми геликоптерами перебирались с цветка на цветок, далеко на пределе слышимости что-то монотонно гукало. Птицы звенели, мотыльки слонялись. Мух пока не было. Пахло хвойным лесом.

Кедровый лес нависал над неподвижной водой, за отмелью начиналась отвесная стена. Она тоже нависала над водой и нигде не кончалась. Настроение гуляло по макушкам далеких хребтов. Он бы сплясал, широко раскинув в стороны руки, на костях мира и его бесполезных ценностях, было странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется прямо сейчас, вот с этой минуты, с его появлением. Выбор сделан. Так далеко он еще не заходил. Здесь пахло смолой и сумерками древнего леса. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.

Было необыкновенно уютно еще oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и булькать вода. Это стоило отметить. По большому счету, жизнь содержала совсем немного таких переходов в иное состояние, которые можно было отнести к числу личных эверестов, и к каждому из них Гонгора относился, как к мечу самурая. Он собирал их по одному всю жизнь и всю жизнь видел смысл только в них. Их начало обещало незнакомый конец.

Задрав голову, Гонгора окинул взглядом стены, подпиравшие небо. Следов огня не будет, сказал он лесу. Пара снежных вершин дальше, как бы совсем близких, подчеркивали утро нового дня. Заповедник теней радовал глаз. Надо было остыть.

Расшнуровав, он выгреб из контейнера упакованный горный рюкзак, из рюкзака достал спальник, чтобы было на чем сидеть, это было главное. Сегодня особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался. Потом сел лицом к единственному выходу из ущелья, достал с бедра нож и принялся за работу.

Не покидало не очень внятное ощущение.

Так бывает, когда тело уже проснулось, но мозг еще спит, и ты знаешь, что рядом никого нет, это только игра валяющего бревно подсознания, но ты оттягиваешь момент, когда сюрреализм растает и ничего уже будет не вспомнить. Все так странно, что ты не хочешь никуда всплывать, поверхность сознания рядом, но ты оттягиваешь этот момент, прежде чем все станет тем, чем было всегда, и от той игры останется только тень сожаления.

Не до конца осознанное неудовольствие вызывал некий дискомфорт. Элемент несуразности. Несуразность вкралась на цыпочках, как напоминание, она была, как взгляд другого мира, словно злая усмешка жестокого художника. Будто что-то легкой соринкой начинало беспокоить глаз, и всё оставалось прежним, всё сохраняло статику полубессознательной поступи, но чего-то уже не хватало. Как тень, которая смотрит не туда, куда нужно. И то, что воспринималось как наклон шеи юной девицы, на деле было крупным профилем безгубого рта старухи. Сознание еще топталось, но спина уже тихо ныла. Она чувствовала не запертую дверь.

Гонгора больше не сидел, управляя костром и слушая тишину. Он оделся, вернул свой элитный кукри на бедро и снял закипевший котелок. Птицы молчали.

Ветра не было вовсе.

За пустой каменистой отмелью под прикрытием леса стоял сильный лохматый зверь, седой кербер, могучий и угрюмый, с пепельной шкурой, развитой грудью, плотно сомкнутыми губами, сосредоточенной угольно-черной мордой и налипшими к пушистой щеке опилками. Высокая трава скрывала его почти целиком, и широко расставленные мощные лапы выдавали спокойное ожидание и готовность к эффективной атаке. Глаза горели холодным зеленым огнем, и те, кто знал, что это значит, в этот момент обратились бы с советом всем выбрать другой берег. Он приходил в состояние раздражения без перехода и без перехода нападал, минуя все предписанные для других языки жестов. Зверь смотрел, медленно размахивая пушистым лисьим хвостом, в одном направлении, наблюдая за сидевшим у огня силуэтом. Он не отреагировал никак, когда, вынырнув из зарослей папоротника, на отмели показались два других.

Один, пониже, постарше и почти совсем седой, шагал, держась у самой воды, гремя прибрежной галькой. Он шел, обратив лицо к другому берегу и никуда не спешил.

За ним, сильно отстав, шагал, размахивая рукой, интеллигентного вида мрачный парень с мокрым лицом. На прямом носу сидели солнцезащитные очки и которые, видимо, сидели у него на переносице не так, чтобы очень охотно, так что время от времени он с размаху хватал их большим и указательным пальцами за грань и возвращал на место. Этот выглядел гораздо менее свежим и гораздо более встрепанным. От него почти валил дым.

– А чего на этой стороне? – громко произнес, ни к кому не обращаясь, пожилой мужчина.

Шагов за десять еще стало слышно, как берег настигает, надрывается тонкими голосами и плещет железками некий блюзовый мотив. Фон был абсолютно неуместным. Мужчина ступал в его ареоле, как Сальвадор Дали у врат чужих снов.

– А чего не там?

Мужчина шел, словно дышал свежим воздухом, его спутник откровенно отплевывался, расстегиваясь и дыша, как загнанная лошадь.

– Я же говорю, не умоем, так зачешем, – сказал пожилой мужчина. Он смотрел на чехол авиаконтейнера в траве и собирал морщинки в уголках глумливых глаз. – Всех зачесал верблюдом?

– О да, – ответил Гонгора. – Насмерть.

– Твое упрямство и на мирные цели. Мы по дыму увидели.

С удовольствием глядя на покрытое морщинами лицо, тоже улыбаясь в ответ, Гонгора крепко стиснул, точнее, попытался крепко стиснуть тяжелую каменную ладонь. Это лицо было одним из немногих, которое стоило видеть, когда сверху падала точка бифуркации и ты не знал, как будешь выглядеть в глазах вечности. Это была реинкарнация Зено Китийского, которая только пыталась морочить голову, прикидываясь лесником, но Гонгору ей было не обмануть.

Его всегда удивляло, как местные ковбои от коренного населения, делавшие все голыми руками, умудрялись еще грамотно трогать струны гитары и при этом ничего не ломать.

– Вы рано. А бандит где?

– Заповедник же, – объяснил дед. – Говорю: надо забрать. Пока не съели.

– Ну, и как успехи? – спросил парень, сжимая ладонь Гонгоры. Он пристально всматривался в глаза, словно видя за ними пересеченную местность и превосходящего числом противника. Это была его манера – пялиться в глаза и цитировать мыслителей времен и народов.

– Хороший пилот.

Парень кивнул, соглашаясь.

– Хороший. Только не стой к нему спиной.

Он нажал на кнопку диктофона в кармашке у себя на поясе, и сразу стало тихо.

– УЛИ-ИСС!.. – заорал вдруг дед так, что у обоих заложило в ухе. – Тебя все уже видели!

После некоторой задержки из-за кустов рядом – за спиной и совсем не оттуда, куда глядел дед – скучая выбралась, махнув пару раз для вежливости пушистым хвостом, матерая особь кавказской овчарки чересчур крупных размеров даже для этих зверовидных созданий. Серый зверь остановился, мощно встряхнулся, гремя железом зубастых ошейников, разъезжаясь лапами в стороны, и неторопливо направился, раскачивая загривок, к людям.

– Не слушает ни Черта, – сообщил дед. – Помнит, но ни Черта не слушает.

Какое-то время все с одинаковым выражением смотрели на зверя, который никого не слушал, потом стали говорить о погоде. Присаживаясь ближе к воде и полоща руки, дед подробно перечислял соломенные плетеные циновки, до которых «Лисенок» успел добраться и распотрошить, потом названия книг из своего собрания, до которого добраться давно хотел Гонгора. При этом дед давал ценные рекомендация и сообщал последние новости. Болтун дед был тоже редкий. Переспорить его было подвигом, достойным народного эпоса. Всё тщательно взвесив, небольшой привал решили сделать здесь.

Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги, но, посидев и послушав, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам в тень. Полузакрытые злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.

Гонгора, вспомнив о деле, принял соответствующее моменту выражение лица. «Прошу к столу». На полусогнутой руке у него висело полотенце.

– Я что хотел спросить, – сказал дед, располагаясь у огня, когда напарник отправился к озеру мыть руки. – Все забываю. Я имя его хотел спросить. Все время из головы вылетает. Уже два раза спрашивал.

– Просто – Штиис, – ответил Гонгора, наблюдая, как дед освобождает от промасленной бумаги ломоть отварного мяса и аккуратно разливает по кружкам из котелка чай. – Зовите его так. Кажется, он это любит.

Дед кивнул, словно оправдывались его самые мрачные прогнозы.

– Куда это ты, говорю, с таким лицом собрался, радость моя? Что же это вы меня, говорит, обижаете. Я, говорит, заявку на Эверест подаю, а вы меня обижаете. Обиделся он, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя, как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной голландской банки тушеного мяса.

– Конечно, – кивнул Гонгора. – В сравнении с вами все музыканты. – Он смотрел, словно вспоминая, что искал. – Гитарист и скрипач. Не обращайте внимания. Он уже третий год всем про Эверест рассказывает. Это не так просто сделать.

– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.

– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он представил себе, как бы все это могло выглядеть.

Дед с сомнением качнул подбородком.

– Найти, за что дернуть… – Он шлепнул Гонгору ладонью по колену. – Слышал, что на границе делается?

Гонгора никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал.

– Он в шахматах молодец. И даже на задницу посадит. Если хорошо попросить.

– На чью задницу? – не понял дед.

– Ладно, – сказал Гонгора. – Вы хлеб не забыли?

Штиис на корточках сидел неподалеку на песчаном пляжике, по локоть закатав рукава, погружался обеими ладонями на дно и к чему-то прислушивался. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему. Дед положил в рот большую шоколадную конфету.

Жуя, он подсыпал в чай сухих сливок и принялся размешивать. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным Штиисом и не видел его.

В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.

– А что делается на границе? – спросил Гонгора.

– Суровый все-таки мужчина, – с одобрением заключил дед, глядя поверх своей кружки.

Он положил в рот новую конфету и пригубил.

Рядом возник отлучившийся куда-то Улисс. Кося глазом на Гонгору, опасливо потянул носом в направлении нарезанного ломтя мяса и неспешно расположил свои корпуса рядом. Гонгора запустил пальцы в густую теплую шерсть и подумал, что сезон длинных ночей – это все-таки безобразно много времени. Когда можно все забыть, просто забыть про все, выбросить из головы, отпустить тормоза и перестать сдерживать себя, перестать чувствовать, как подминают, делают собой, изменяют, вместо того чтобы изменяться, а ты киваешь, ты как бы соглашаешься, надеясь в глубине души, что тут самый хитрый, что тебя это не касается. Когда можно, просто лежа под звездным небом, совсем не вспоминать о времени и преодолевать пороги пространства вокруг, парсеки пространства – просто потягивая пахнущий дымом и листьями смородины чай, снять с руки часы и забыть. Хотя с другой стороны, где же их еще надевать… За столько лет надел впервые. И еще уставать, и смывать животную усталость ледяной водой горного ручья, и обонять, медитировать до потери связи с реальностью, в горах отчего-то медитируется так, будто ты еще не родился, а весь мир уже умер, – поутру выползать из спального мешка на свежий лесной холод и проваливаться в нирвану, обоняя присутствие диких нетоптаных трав, изнемогших целебными соками, постоянно чувствуя спиной оставленную не запертой дверь и тяжелое, нечеловеческое, древнее внимание огромного дикого леса в ней… И вот только тогда – тогда можно уже не замечать крадущихся шагов ночи. Тени, подбирающейся к рвущемуся огоньку, но время ее будет недолгим, коротки еще ночи, – и, хорошо зная это, она будет молча стоять рядом, стоять над душой, не давая спать, тихо переливаться пылью звезд, и это хорошо, так правильно, потому что на многие километры и километры вокруг не найти ни одного лицедея в дорогом костюме и нумизмата с широким затылком. Они рождаются в бетонных коробках, говорит Зено. Умирать они тоже предпочитают там, время вне их – лишь переход от одной коробки в другую. Словно в этом их предназначение. И по всему, так оно и есть.

– Люди, – очень серьезно произнес Штиис, приближаясь. Он пальцами сбил с подбородка капли воды. – Показалось, может… На той скале, по-моему, кто-то есть.

Работавший до того челюстями дед медленно поднял обветренное лицо. Его чуть скуластые заросшие редкой щетиной коричневые щеки больше не прятали иронию. Теперь это было лицо вынужденно тренированного человека, привычного к законам леса и его поворотам. Гонгора знал, что тот работал над своим телом, как работают над своим оружием, – всю жизнь. На дороге у него лучше было не вставать.

Он слышал, что раньше, давно, дед был не то инструктором, не то штатным экспертом по выживанию, и его библиотека оказалась здесь в лесу не просто так. О прошлом он вспоминать не любил.

Дед вернул горячую кружку в траву и всмотрелся в ближайший утес. Утес наполовину спрятался за рыжими искривленными стволами деревьев. Лес висел на отвесных склонах и не падал. Страшно было подумать зависнуть там без страховки.

– Это тебе в самом деле показалось, – сказал дед. – Никого тут быть не может.

Штиис, прочтя надпись на картинке, аккуратно развернул конфету.

– А правда, что здесь чужаков не любят?

– А где их любят, – ответил дед.

Пригубив и решив не торопиться, он выбрал другую шоколадку.

– Ты про каких чужаков спрашиваешь? Коммерсантов не любят, это верно – просто не выносят. Археологов – эти все норовят последние могильники распотрошить.

Не спится им, понимаешь, пока есть еще на свете не тронутые могильники. Приезжают. Копаются в пещере, как у себя в огороде, достают палец. Палец оказывается доисторическим. Новое словно в антропологии. Специалисты бьют на кухне посуду. Тогда что они делают. Называют эту самую пещеру своим именем, аккуратно заточенным под свою нацию, а местного доисторического предка называют именем пещеры. Как выясняется, новый вид разумных. Все аплодируют. В мире шум. То, что у той пещеры несколько тысяч лет свое имя и имя то коренного населения – ни слова. Ни в одном научном издании. Потому что дано неприоритетным населением.

– Да, – кивнул Штиис, – слышали. Хомо Аю-Ташиус. Человек из Камня Медведя. Так должно было быть.

Дед сделал глоток.

– Спрашивается, как нужно относиться.

Штиис сказал:

– Долина Афар, Африка. Местное название. Находят «Люси». Возраст три миллиона лет. Первый гоминид, кто встал на ноги. Международное название: Australopithecus afarensis, «южный человекообразный примат из Афара». Находят другого родственника, международное название: Australopithecus deyiremeda. «Дейиремеда» – «близкий родственник». На языке местной народности. Смысл тот, что кто контролирует информацию, тот контролирует доступ к ресурсам географии. Статус режима.

– Смысл тот, что приоритетная нация дает приоритетные названия. Неприоритетная их иметь не может, потому что «ее нет». Публичное обсуждение скандала запрещено. Основание то же. Коренному населению запрещено даже называть себя коренным населением. На том же основании. Суррогат, который подсовывают, вроде реагента. Всё вместе называется ассимиляция неприоритетного населения. Нет этнической культуры – нет проблемы.

Все замолчали. От политики подташнивало даже местных мурзилок.

Штиис сел. Гонгора смотрел на утес и словно мысленно прокладывал маршрут со страховкой и без.

– Лавочников не любят, новиков – этих до помутнения рассудка. Да те и не суются, разве только под охраной и не дальше отеля. Попоносов, если не босый и без ножа. Тебе просто нужно знать, что это чужая территория. В биологическом смысле. Недавно нашел кабаргу без пупков – двадцать четыре штуки, уже подгнившие. Спрашивается, как нужно отнестись.

– И волк не тронул? – спросил Штиис.

– Слушай, – сказал, обращаясь к Гонгоре, дед, – нет чего помягче? Сидеть же невозможно.

– Не капризничайте, – сказал Гонгора. – Кому-то надо преодолевать трудности.

– Но к интеллигенции спокойны. Хорошо относятся к интеллигенции, и обсушить, если надо, и напоить. Студентов тоже не трогают. Здесь это первый вопрос: что везешь?

Дед поднял глаза на Штииса, ткнул в него коричневым пальцем и вознес кружку на уровень глаз.

– И не моргнув глазом должно ответствовать тебе: турист я, дяденьки, скалолаз. Дышу свежим воздухом и смотрю на горы – мешок сухарей и коробка спичек в рюкзаке моем. Посмеются тогда дяденьки, выпьете вместе чашку чая и пойдете каждый своей дорогой. Ну, а если не разойдетесь, то искать никто не станет.

Гонгора заворочался, устраиваясь удобнее. Он был близок к тому, чтобы провалиться в дремоту. Лис рядом с безразличным видом наблюдал за полыхавшими ветвями. В лесу стало тихо.

Дед приложился к кружке, качнул подбородком, ощутимо удивляясь качеству напитка, и приложился еще раз. Было видно, что вкус такого чая он давно забыл.

– Это, конечно, если тебе повезет и ты не нарвешься на трезвых дагов. Вот тогда будет полный и сердечный «хэллоу».

Дед бережно пристроил кружку у костра, ухватил с салфетки мясной розовый кус побольше, проложил парой ломтиков грубого ржаного хлеба и мощно откусил.

– Есть тут у нас и свои апачи, и свои маниту, – произнес он не очень внятно. – Вот ведь какое дело, – сказал он потом назидательно, не переставая жевать. – Как радио в тайгу провели, так народ сразу задумался о смысле жизни. Теперь только в таком русле. Что самое интересное: транслируют специальное сообщение, кто-то называет себя то ли Дьяволом, то ли Чертом – и начинает делать обзор международных новостей. Рассказывает, как надо жить. Учит, значит, жизни. И ни одного слова, приятного ушам властей. Спрашивается, как нужно относиться. И где такое случается, там всё – заканчивается прошлое и настает она, та самая концепция с будущим. Вот только никто там уже не живет. Не могут.

Помолчали. Помолчав, отдались трапезе, и некоторое время все были так заняты, что едва не прозевали ключевой момент с переходом Улисса к военным действиям, у которого уже иссякло терпение смотреть и которому надоело, что вокруг его банки с мясом собралась масса сопровождающих лиц Его каша и мясо не хотели остывать, и он с крайне неприязненным выражением следил за метаморфозами расходного материала. Насилу усадили. Уложив его по другую руку, Гонгора принялся рассказывать про идею криоконсервации и о концепции будущего как движущей силы всего биологического вида, Штиис, приготовившись было послушать, соскучился, пролил на себя чай, и на какое-то время всем стало не до застолья; в общем, так, сказал дед, сейчас закругляемся, потом короткий отдых.

Штиис протягивал губы трубочкой к обжигающему краю кружки, Гонгора, растянувшись на спальнике, подпирал кулаками щеки и играл с торчавшей у носа травинкой, щурясь на ее острый кончик, как сквозь прорезь прицела. Ни тот, ни другой никуда закругляться не собирались.

Вконец осоловевшего Улисса окончательно развезло, он протянул свои ступалища вперед и, не просыпаясь, мягко и грузно опрокинулся на бок. Это было надолго.

У меня мурашки от этого озера, поделился впечатлением Штиис. Продолжая поднятую тему, он поднял камушек и кинул в воду.

Расслабься, сказал дед. Оно пустое.

Откуда вы знаете, ответил Штиис. Может, тут у вас в озере диплодоки водятся. А мы тут чай пьем.

Не водятся, сказал дед. Тут не водятся. Я бы знал.

Если в озере ничего нет, то кто-то все это съел. Самое естественное объяснение.

Я слушаю и потихоньку когнитивно деградирую, признался Гонгора.

Если в озере нет диплодока, то, значит, это кому-то же нужно. Штиис выглядел озабоченным.

Говорят, это вулкан раньше был. Гранитный разлом. Трещина в магматической породе, страшно глубокая и пустая, как я не знаю что. Купаться не стоит.

Потом дед лег на бок, устраиваясь удобнее.

– Опять к роси, – произнес он непонятно, глядя на Гонгору.

– Опять.

– И он тоже?

– И он.

Дед шмыгнул носом.

– Вы двое никак не найдете, где свернуть себе шею.

– Вы слышали о проекте криоконсервации? Часть территории отводится под зеленые зоны с закрытым доступом с банками зародышевых клеток всех живых организмов Земли – на случай непредвиденных обстоятельств.

– Я слышал об экспериментальной биостанции здесь в заповеднике, которая будто бы ставит эксперименты на детях. Только ее никто не видел. Тоже – на случай непредвиденных обстоятельств.

– Говорят, сюда астероид какой-то несется. А вся эта космическая защита с превентивными запусками и смещениями – полная ерунда, которая работает только на мелких объектах. По достижении такого объекта определенной критической массы эффективная дефлексия возможна только при обнаружении объекта не позднее чем за несколько лет. А такое почти невозможно.

– Вы вовремя. Границы только закрыли. Слышали про военную технику? Туристов вроде вас раздели, обули, затолкали в рот кляп и еще дали пинка для придания нужного ускорения. А потом еще прислали счет по какой-то новой статье за попытку нарушения условий уникального эксперимента, конец цитаты.

– Говорят, так теперь не только здесь.

– Говорят, это только начало. Какой-то процент планеты – под проект криоконсервации и заповедники, а тех, кто упрямится, сильно попросят. Резолюция ассамблеи.

– Добро пожаловать в будущее, – сказал Штиис.

– Уже просят, – сказал дед. – Даже не оставляют выбора. Все издержки и переезд оплачивает какой-то частный фонд.

Дед покачал головой.

– Как называется, когда суют свой член туда, где работает гильотина?

– Placehacking. А тех, кто сует, – placehackers. Мы же осторожно.

– Вас убьют там к Черту.

– Может, нет. Потом напишем книгу в соавторстве с вами. Вас привлекут за соучастие, а нас повесят, но не сразу. В гуманном обществе такие вещи сразу не делают. Удовольствие растягивают. Событие в истории планеты. Можно сказать, нашему и только нашему поколению уникально повезло. Всю жизнь будем жалеть.

– Ну, положим, это только вы будете страдать. Большинство даже не слышало. Вы еще самого интересного не знаете. Мне шепнули на ухо, что на самом деле границы закрыли далеко не для всех. Что будто бы по университетам и избранным научным центрам мира негласно под видом сбора статистических данных разослали какой-то опросник, согласно которому те, кто правильно ответил и удовлетворяет каким-то небесным параметрам, получает бессрочную визу и приглашение оставаться в пределах вот этих самых заповедников в продолжение любого время, и что будто бы вот это и есть эксперимент. И что потом – никто не знает. А весь этот проект и прочая консервация – только для отвода глаз.

Штиис сидел, задумчиво массируя плечо.

– По-моему, похоже на вздор.

– Конечно, вздор. Под этот проект намесили уже столько вздора, что можно написать книгу. Мне вот что интересно. Если весь этот вздор правда хотя бы на один процент, то кто тогда за колючей проволокой: проект или остальное человечество?

Все замолчали.

– Зеленые Зоны теперь вроде как единая система, не подлежащая вмешательству. Ни на каких условиях. И их до конца столетия обещают сделать больше.

– Непонятно только причем тут диктатор и его приоритетная нация.

– Как же, повод произвести на всех впечатление. Где-то за океаном бабахнуло землетрясение. Все, конечно, шлют слова сочувствия и помощь, этот шлет свой национальный дирижабль тоже. Потом смотрит: в CNN тема пухнет – нет, надо послать еще десять. Здесь та же картина. Когда дышишь миру в поясницу, приходится искать, где вовремя встать на цыпочки. Вон Гонгора скажет, как такое поведение называют в характерологии.

– Истероидность. – Гонгора перевел дух.

Штиис показал на него ладонью.

– В переводе на понятный язык, рядом лучше не стоять.

– Когда направляющая длань эволюции что-то подсказывает, всем лучше встать в сторону.

Все снова замолчали.

– А пешком то же самое сделать было нельзя? – спросил дед. Он с кислым видом наблюдал за тем, как Гонгора на всю длину растягивает и снова убирает в контейнер собранные косой стропы.

Гонгора невозмутимо поддернул «молнию» и смахнул с контейнера хвойные иголки.

– Можно, – согласился он. – Так же интереснее.

Границы считались неприкосновенными. Зря их такими считали. Лесник провел Штииса, и даже с рыбной ловлей, осмотром достопримечательностей и анекдотами у костра. На самом деле то, что сделал дед, граничило с чудом. Гонгора не хотел рисковать.

Он забрался в рюкзак, потом стал натягивать Улиссу на уши зубастый ошейник. Улисс терпеливо жмурился и нюхал воздух. Ошейников на нем болталось два, один был обычным вручную широко плетенным на два зуба каленым проводом, – он еще при необходимости выворачивался наизнанку зубами наружу, второй представлял собой нейлоновый фрагмент высотного крепления монтажников, сцепленный болтами и имевший два ряда недлинных заточенных винтов, которые устрашающе торчали наружу и тоже держались на болтах. Лис был не дурак подраться, и за его широкой спиной можно было спать, не опасаясь.

Дед сказал:

– Если дорогу не знаете – не спрашивайте. И никогда не показывайте пальцем. Ничего не снимайте, нигде не засиживайтесь, что дают – пейте, не разглядывая, сильно обидите. Что просят, лучше не продать, а подарить, отдадите футболку – сделаете людям приятное, денег никогда не предлагайте и никогда не торгуйтесь. Сделаете себе врагов, большое кощунство. Увидите на деревьях что-то висит – руками не трогайте, ни с кем не спорьте, ни у кого в долг не берите, останетесь без последнего, поменьше открывайте рот и больше слушайте, но никому не верьте, пьете чай – обязательно пригласите. Кружку наливайте только до половины, не больше, можете оскорбить, и не надо кричать с каждой сосны, что без оружия, – здоровее будете. А в разговоре, (как бы к слову), лучше упомяните калибр побольше, это – хорошо, народ это любит, но в разумных пределах. И никогда не говорите местное название полностью, как в карте, – говорите только сокращая. Только чужак станет говорить название полностью, у язычников это всегда зовется по-другому. И еще. Злые духи – запретная тема. Говорите о погоде. Народ такой: разденут, ощиплют и выпотрошат, искать никто не будет – даже не дернутся…

– Не суйтесь на плато, – сказал дед Гонгоре и напомнил: – Кислое озеро, три ручья, самая западная точка.

Отряхивая штанины ладонями, Зено Китийский ушел к деревьям, где из кустов время от времени появлялась лошадиная жующая морда, опасливо стрелявшая во все стороны глазом. Гонгора крутил шеей, поддерживая ладонью у себя на заду основание рюкзака, с мучительным вниманием прислушиваясь к новым ощущениям, так что всем было видно, как ему сейчас нелегко. Верхний край рюкзака на целую голову возвышался над его макушкой.

Он достал пару пакетиков, наглухо запаянных в полиэтилен, бросил один Штиису, потом извлек из набедренного кармана сложенный клеенчатый листок и углубился в изучение. Пакетик был на совсем безвыходный случай и содержал помимо пары таблеток марганцовки, бенгальских спичек, иголки с шелковой нитью и капсулы с антибиотиком несколько кубиков пищевого концентрата. Предполагалось, этого должно было хватить на неделю без снижения работоспособности. Ерунда, конечно, но однажды такая предусмотрительность его выручила, и с тех пор без этого он в горы не уходил. Гонгора затянул на контейнере ремешки и поднял глаза к отвесной стене, упиравшейся в небо. Его Лунная Тропа всегда начиналась ранним, летним, пронзительно свежим утром.

Зено казался спокойным, но словно думал о чем-то своем. Когда подводит опыт, помогает Дьявол, сказал он напоследок. Никто не понял, в какой связи.

2

Лес стал гуще и ушел вниз. Улисс чуть впереди развязной грузной трусцой волочился за какой-то пичужкой, держа нос по ветру и высунув от усердия язык. Так по просторам родных лесов, наверное, перемещается молодой волк, вынюхивая неприятности и радуясь лету. Гонгора пристроился вслед Штиису. Утреннее солнце прижаривало. Лучи пробивались сквозь разрывы в листве, раздвигали тени и нагретыми косыми столбиками упирались в пласты папоротника. В лучах блестела паутина и плавала пыльца. Все складывалось как нельзя удачно. Под правым локтем, изредка соприкасаясь со стальным содержанием ребристой рукояти ножа, привычно пело песенку, тонко звякая, колечко. Колечко было сварным и в него можно было продеть трос.

На карте Голубая Пустошь была помечена как район, где сохнет кора. Никто не знал, что это значит. Плато на высоте более двух тысяч метров, уже за зеленой чертой. Со всех сторон снежные фиолетовые плюшки вершин. Самая обычная картина, но что-то было в ней не так. Предгорья и, чуть ниже, крутобокие распадки со следами растительности служили обычным местом кормежки горных козлов, баранов и прочих козерогов. Тут они встречались, и не редко, то ли у местных охотников руки не доходили, то ли животные были как-то особенно плодовиты, но они тут имели место. Трудно сказать, что они там все жевали, ничего там, на самом плато, кроме пыльной пурги, видно не было, однако в горных трещинах, насколько позволяло судить прыгавшее в мощной зрительной трубе изображение, движение было довольно оживленным.

3

Унылая, жуткая голь.

Бревенчатый дом.

Новенькая недавно сбитая калитка.

Зарисовка на тему ожидавшейся и наконец наступившей всемирной ядерной катастрофы. Совсем рядом стояла пристройка, похожая на сарай, которая, видимо, сараем и была. Спрятавшийся в доме подозрительно гостеприимный хозяин, как их здесь называли, чухарь, обиженный какими-то неприятностями, странствующий коммерсантик неясных жизненных устремлений, чуть не силой зазывал на ночлег. Абсолютно голая мертвая земля, огороженная не струганными жердями. Дальше стояли сараи, похожие на дома. Нарочитая тишина и пренебрежение комфортом. Сморщенные заснеженные горы в перспективе. Плато. Ни души.

Вскоре, впрочем, к крыльцу подвалил сосед – пообщаться. Насколько хватало глаз, больше никого видно не было, надо думать, как раз сейчас все пережидали пополуденную сиесту с ее страшной сушью, по местной традиции, в состоянии алкогольного опьянения, каждый в своем углу. Натюрморт выглядел так, словно его вынули из съемок Апокалипсиса. Местность настолько давила, непонятно и странно, что все молчали. Все будто экономили дыхание. Это было стрессом. Гонгора с удивлением узнал в себе самые настоящие симптомы депрессии, о которой раньше только читал в специальной литературе. Он, в общем-то, не слишком жаловался на непрочность нервов, но не мог отделаться от ощущения, что от этого мутного солнца и пыльной поземки несет смертью. Поселение даже не было нанесено на карту.

Кажется, тут не просыхали вообще. Улисс торчал у забора, поджав губы, с неприязненным выражением медленно окидывая глазами окрестности. Неприязненное выражение не покидало его с самого момента, как они остались за пределами зеленой зоны. Сосед что-то говорил, Гонгора думал, как они сюда попали. Ошиблись дверью, сказал он. Дверь точно была не та, ради которой стоило преодолевать сомнения и горы. Скромное поселение с неопределенным поголовьем трудящихся застряло в каком-то своем измерении, и природа этого измерения убивала. На тупые пьяные морды у него было что-то вроде наследственной идиосинкразии. Он боролся с желанием, не откладывая, прямо сейчас взнуздать Улисса, вскинуть на плечи неподъемный рюкзак и, зажав ладонями глаза, кинуться бегом, неважно, куда, спотыкаясь и все увеличивая темп. Дело было не только в поселении. Ландшафт выглядел отталкивающим, как армейская традиция сушить на себе в легкий мороз свежевыстиранную одежду. Ладно, сказал он себе. Не завтракать же здесь.

Больше того, сложилось такое впечатление, что алкоголь здесь достать было легче, чем чистую воду. Штиис, со стонами и шипением освободившись от рюкзака, осмотрелся, плюнул и процедил что-то в том ключе, что ничего удивительного: живая особь в этих условиях способна выдержать только не расставаясь со стаканом. Сосед двигался, как на незнакомой планете, преодолевая аномальную гравитацию. Он качал головой, по широкой дуге ходил вокруг Улисса, и тому, конечно, это быстро надоело.

Соседу вдруг стало интересно: мог бы, к примеру, такой зверь вытащить из озера человека? Наверное, осторожно ответили ему. Сосед оживился. Так давай попробуем достать мальчишку.

Сосед махал в сторону болота, которое темнело по соседству. Играл там и утонул, стервец, четвертый день уже. И было в пьяных больных глазах что-то еще. Что-то, что оставляло после себя след не то издевки, не то проклятья, которое лежало на детях его детей и которое будет передаваться из поколения в поколение, сколько бы их ни было, пока не закончится время. Как реальность, в которой он дома. Там и в самом деле лежало что-то. И совсем недалеко.

4

Лес.

Это был он.

Словно первая хорошая новость с того света.

Словно глоток воздуха почти задохнувшимся. Здесь шел самый настоящий хвойный живой Лес. И отпустила смертельную хватку тоска, навсегда, казалось, на весь последний отрезок жизни задавившая. Земля благословенная и обиталище богов. Зеленая зона. Девственно чистая, дремучая, первобытная и угрюмая. Освободившись от рюкзака, Гонгора встал на колени и стал прижиматься щекой к земле и целовать траву. Он то ли играл на публику, то ли на самом деле плакал.

Штиис смотрел на него. Понял, что это было? – спросил он. Зона бывшего экстренного контроля. Я только слышал, что они еще есть. Концлагерь приоритетных.

Акустика здесь стояла такая, что отдавался эхом даже воздух. Искривленные древние члены измятого временем кедра не спешили расти, бурный ручей под ним гремел, как после циклона, на все горы и ущелья, как бы уже заранее хороня надежду через него перебраться. Заросли над головой взбирались далеко вверх, к снегам и туманному поясу, дорога через перевал не искала других путей, кроме самых опасных. Все притихли, когда рядом со всем этим природным катаклизмом обнаружилась малоприметная старая звериная тропка, предполагалось, она выведет наконец куда-нибудь. Куда-нибудь выйти устраивало всех, включая Лиса – он вдруг стал на редкость послушным, слегка уже пугая своей сговорчивостью, словно обещая новые неприятности. Гонгора напомнил себе, чтобы при встрече опускать первую часть названий. Где-то дальше лежало что-то экзотическое, труднопроизносимое, как уверяла карта, обжитое, что можно было перевести то как застывшее дерево, то как мерзлое и неподвижное.

Этой пихте, наверное, было уже лет триста. И все ее сучья у земли душили гирлянды оборванных вервий. Такого рода украшения, пластиночки черного хлеба и бутылки самого различного наполнения и конфигурации (предварительно опорожненные, разумеется) язычники оставляли на перевале, дабы умаслить местных не слишком добрых духов. Как бы ни спешил охотник, поселенец или даже босой монах, каждый всегда найдет время повязать что-нибудь и отдать дань крепости напитка. Гонгора разглядывал горку пустой посуды под пихтой и переживал сомнения. День назад хищного вида неулыбчивый лесник-ингуш со своим пожилым товарищем (не то егерьствующий браконьер, не то браконьерствующий егерь, он до конца не понял) заклинали всеми духами не соваться на перевал, поскольку далеко шла слава о воинственных дагах с их потомственным обычаем трясти незнакомцев.

И вот еще что, наставляли знающие люди. С этими апачи не пытайтесь договориться, разденут и разделают под орех. Как выяснилось, речь шла о каких-то полудиких охотниках. Егерь не настаивал, он рассказывал.

Делегация туристов, здоровые взрослые мужики, встали посреди леса на ночь. Всё, как полагается, костер, палатки, выпили, закусили и уснули. Ночью подъехали двое на конях, построили, раздели и ушли. На дорогу туристам собирало артельное хозяйство. Вот в таком мире мы живем.

Гонгора вежливо кивал и думал, что это единственный приемлемый путь через перевал. Старики неторопливо подливали в цветастые пиалы горячий мерзостный чай с солью и козьим молоком. Теперь объявились зеленые боевики – их так зовут местные. Кто-то зовет ополченцами. Сами они называют себя «Фронтом национального освобождения». Приезжали из управления, показали официальную бумагу с запретом называть их ополченцами. Теперь это бандформирования. В общем, постреливают.

Лесник умолкал, пробуя чай, привставал, чтобы добавить себе половником варева из просторной бадьи и поправить на скамеечке вытертую меховую подстилку. Правую руку он неловко держал у колена, высохшую, безвольно повисшую, как тряпка, ставшую такой после встречи с таежным энцефалитным клещом. …То есть что надлежит сегодня принимать во внимание и ориентироваться в соответствии? Сегодня «кофемолку» достать не проблема. Сейчас ведь как: ты ему, скажем, шкуру медведя – он тебе работоспособный еще «кугуар» или даже «носорог». Я вот тебе в соседней комнате буду сидеть – скажу, что это кабан. А городскому же все едино, если с него голову снять. С кабана, значит. Или, скажем, с яка, – медведь и медведь. Шерсть же. А «кофемолку» хаки скоро вагонами повезут, ничего не боится народ, обнаглел совсем. Стоит вот, к примеру, на дороге контрольный пост. Его ж не объехать. Ни зимой, ни летом, горы же. Так знающий народ не теряется. Берут цистерну, заливают, значит, маслом, на дно железо – для спокойствия можно даже листом металлическим прикрыть, да не стоит, так уедет. На посту подойдут, пальчиком постучат, чего, значит, везешь, а хрен знает, везу чего-то. Что сказали, то и везу…

…Народ здесь бывает разный и рассказывает разное, сейчас, правда, все меньше. Сейчас – так и вовсе на день пути никого не встретишь, кабанов разве с медведями; контрабанде, говорят, скоро конец. Об этом говорят, сколько себя перевал помнит. На днях вот грузовик в Мертвое озеро сорвался, это дальше, за обрывом, обрыв пройдете и увидите. Два водолаза ныряли – не вынырнули, нехорошее место. Не растет там ничего, и глубокое страшно. Дорогу вот теперь точно размоет, даже никакого изменения климата не нужно. Одного хорошего ливня хватит с оползнем. Один ливень уже был, так что сунутся туда не скоро, но пешком можно, почему нельзя, пожалуйста: вдоль ручья, по обрыву, потом, опять по ручью, и так до кедровника, а там напрямую до озера. Километров двадцать-двадцать пять, не больше. Кого увидите – идите спокойно, вопросов не задавайте и в глаза не смотрите, спросят чего – отвечайте загадками, не торопясь, с умом, держитесь скромно, пальцем не показывайте и веревку эту свою спрячьте, заберут веревку. Из названий ничего не спрашивайте, сами должны знать, и не говорите, что без оружия, всем об этом знать не нужно, на Озерах даже монахи пустыми не ходят, только при случае (как бы между прочим) оброните: ствол там, калибр, повнушительнее чтобы, это можно… Зверь смирный, добрый, если на голову не наступать. Дверей не ломает, так что днем ступайте спокойно. Правда, рассказывают, псы какие-то объявились. Не то лысые, не то голые, злые, говорят, – сил нет. Хитрое семя, ничего не боятся. С виду то есть нормальная собака. Лысая только, и с человечьими пальцами на ногах. Чтоб, значит, по сугробам бегать. Вот пес у тебя хороший, сердитый, большой только, здесь этого могут не понять, – с ним на медведя бы в самый раз, да только не охотник он, шумный, всех медведей распугает… А с чертовой псарней той, говорят, даже волки не связываются. Огня, понимаешь, они не боятся, ствола они не боятся, а боятся они, оказывается, света, а любят они зубную пасту и не любят – прямо во все стороны разбегаются, тряся голыми задницами, стоит им только услышать рок-н-ролл… Шутит народ. Злобствует от страха. Тихо здесь…

5

Всадники держались в седлах просто и непосредственно, как держатся люди на своем обычном рабочем месте. Шоколадно-темные заросшие черной шерстью лица обращались в одном направлении, длинноволосые головы стягивали платки, засаленные ватники были затерты, распахнуты и демонстрировали клетчатые рубашки с медными пряжками офицерских ремней. Лассо, тугими кольцами свернутое у седла одного из них, скорее всего, служило обычным кнутом, если бы из-за спин не торчали стволы винтовок, их было бы не отличить от длинноволосых пастухов, ехавших после работы домой. Винтовки выглядели как-то уж совсем просто, словно вязали их не отходя от сохи, в прошлом столетии. Весь жутковатый вид аборигенов выражал утомленное любопытство. Все четверо сидели и смотрели на Улисса, который смотрел на них. Жеребцы утомленно переминались.

Всадник, тот, что был ближе и легче остальных, бесконечно долго совершая процесс поднятия и опускания на глаза век, утерся ладонью, потом стал разглядывать Штииса. Он переводил затуманенный ничего не выражающий взор с него на Гонгору, потом обратно, как смотрят на что-то действительно экзотическое, о чем слышали раньше, но в существовании чего до последнего момента сильно сомневались.

Гонгора и Штиис, стараясь не делать резких движений, продолжали сидеть. Лис, подобравшись, откровенно урчал. За деревьями начинался не доступный лошадям каменный гребень, но было ясно, что добежать до него не дадут.

Местная достопримечательность никуда не торопилась. Ближайшего всадника качнуло вновь, отполированный прикосновениями тяжелый на вид приклад с парой железных колечек позади него был стар и стесан. Им явно пользовались. Решив удобнее опереться рукой о бедро, наездник больше не разглядывал странников. В его сумеречном взоре что-то проснулось, когда с боку рюкзака Гонгоры он увидел ничем не прикрытый моток альпинистской веревки. Сейчас все смотрели на нее.

Гонгора знал, что теперь слово было за Улиссом. Глаза у него уже были зелеными. Тот всегда плохо переносил присутствие на своей территории посторонних лиц, и что будет, когда нервы у него не выдержат, он не знал. В таком состоянии Улисс становился неуправляем. У Гонгоры в голове ни к селу ни к городу гвоздем сидела только одна мысль, сколько стоит один патрон к такому ружью и где их здесь находят. Всадники больше не улыбались.

И все счастливо разрешилось. Всадник-предводитель – тот самый, что сидел в первых рядах, – оказался трезвее, чем выглядел. Он просто долго не спал. Отец гурона, как выяснилось, был почти земляком Гонгоры, в незапамятные времена неизвестно каким ветром занесенным в эти края, сам же сын лесов до дрожи в коленях мечтал если не побывать на родине отца – на своей родине, как он это назвал, – то хотя бы одним глазом увидеть живого представителя тех мест. Везде хорошо, где нас нет. Гонгора даже не скрывал облегчения. Нужно искать перемен, а как же, легко согласился хозяин, с участием заглядывая в глаза Гонгоры и долго не отпуская руку.

Нюансы обстоятельств были изучены и определены как не заслуживающие внимания. Щедроты крошечного горного поселения охотников исчерпывала не только лесная сауна. Главным видом транспорта здесь служила лошадь; вот они были очень кстати. Но после застолья на свежем воздухе, в котором принял участие и сыграл не последнюю роль прославленный своим аппетитом Лис, хозяин с Гонгорой, обсуждая вечные темы холостяков, уединились в полутемной лесной хижине, словно сошедшей с кадров кино о первых поселенцах Нового Света. Собеседник до некоторой степени выбил из колеи. Своей обстоятельностью он мог поставить в тупик неподготовленного человека, но Гонгора таким не был. Пока Штиис, утираясь, ходил к лошадям цеплять рюкзаки, они успели пройтись по наиболее темным аспектам современного познания и вернуться обратно. В части физических положений космологии хозяин ориентировался, как у себя в лесу, обнаружив редкую трезвость суждений и настойчивость в полемике.

Он брал как основание тот железный факт, что примитивное сознание априори оперирует наличием нескольких душ и неопределенным количеством духов. Это раз. Он загибал пальцы, отмечая отправные моменты логического построения. Затем простой экстраполяцией выводил собственный постулат, далеко идущий и довольно бесстыдный. Постулат касался немного немало развития аспекта сознания в ретроспективе эволюции и подкупал лесным оптимизмом. Алгоритм развития Концепции Будущего в истории миров и цивилизаций, идущих следом, теперь имел новый вид:

Питеки. Примитивный (т. е.) первичный разум! (равно) эн количество богов и душ;

Божемои. Разум элементарный (вторичный) = один, много – два бога плюс душа;

Постпитеки. Разум Докосмический = ноль богов и, как учит порождение квантовой механики, квантовой космогонии и трех тысяч лет квантового сознания Дао – квантовая психология, чертова уйма не подозревающих друг о друге душ. То есть ноль «душ» в принятом теософском понимании.

Что шло дальше – не знал никто. Оба сидели, с приятным удивлением открывая новые горизонты своего ума.

Предполагалось возникновение собственно разума: разума-самого-по-себе = бог. Складывалось впечатление, что хозяин истосковался по возможности с кем-то поспорить, до предела разогнав застоявшиеся лобные доли. Вообще, здесь было над чем подумать. Ни о проекте криоконсервации, ни о резолюции ассамблеи, ни о закрытии границ заповедника здесь ничего не слышали.

После предложения угощения и закуски тему закрыли, узнав, что Гонгора не употребляет, хозяин совсем не огорчился, даже напротив, не настаивал и сам не стал, сразу же отнесясь с пониманием, восприняв привычки гостя как должное, хотя и не без некоторой странности, – здесь, впрочем, оставались в чести всевозможные обеты, проклятья, обещания и воздержания. Можно было встретить босого монаха на Лунной Тропе с печатью на устах и обязательством на плечах не пить, не курить, не любить, не потреблять животных жиров и водопроводной воды и не мешать углеводов с протеинами; его крепкие мозолистые пятки не знали обуви. Хозяин же, окончательно войдя во вкус, просто и с сильным чувством исполнил, облачившись в тонко позвякивавшую металлическими штучками меховую накидку, танец Уходящего Лета, после чего стал горячо убеждать остаться сходить на охоту; он звал на следующий год, в гости, здесь теперь хорошо, говорил он, электричество уже год как провели. Суровый гурон расписывал местные красоты, закаты и размеры местных медведей, сокрушался в русле того, что сил нет, как жаль убивать снежного барса, советовал не соваться в пределы Кислого озера, ну его к Черту, тут масса других озер, места безлюдные и произойти может всякое; рекомендовал не пользоваться языком чухарей, этого здесь не любят. Однако на ночь всегда можно остановиться у одинокого егеря. Только не надо рассказывать всем, что без оружия, а лучше вскользь (как бы между делом) обронить: калибр там, лимит, всё не так просто…; сообщалось о неких источниках самой настоящей живой воды. Что интересно: источники скрыты от постороннего глаза в нужных местах, но те, кто знает, молчат. По понятным причинам. Цивилизации они не известны, известны никогда не будут, но о том, что здесь никто не болеет, узнали даже приоритетные. Но они как приехали, так их больше никто не видел.

В доме оставалась вода, почти полный бидон, если не выпили, который год стоит – и ну хоть бы что ей, воде, даже не вздрогнула. Хозяин шел что-то такое в углу доставать, разливать и торжественно пить. Это во славу богов лета и в целях профилактики энцефалита, объяснил он. «Всё выпьем – никому не оставим…»

6

Предстояло опробовать местный внедорожник на практике, и это накладывало определенную ответственность. Ночь решили провести под крышей, с комфортом, планируя встать пораньше, пока все комары будут еще спать.

Вблизи лошадь оказалась на редкость рослой и недоверчивой, как ртуть, каким и должен быть хороший лесной конь – горячим и опасным при неосторожном обращении. Это было не какое-нибудь там хмурое плюнувшее на все создание, от рождения спроектированное под размер оглобель и определенное к перетаскиванию смысла своей жизни с места на место, этот неприветливый профиль уже наперед знал все возможные поползновения, угощения и фальшивые напутствия, глазом блестящим и злобным, мохнатыми ноздрями, всем своим негостеприимным рельефом ясно давая понять, что взятые тут высоты занятыми будут оставаться недолго и особо много с них не насмотришь. Мрачный черный зверь был достаточно опасен, чтобы глядеть на него с уважением.

Прямо у старого отполированного седалища торчала удобная для хватания штука, туго спеленатая кожаными аккуратными стежками, она как бы приглашала попробовать себя в новом качестве. Всем этим явно пользовались, каждый день и без всяких внешних аффектов. Гонгора не мог упустить возможность, просто не простил бы себе потом, он прямо до боли всегда мечтал занести в анналы личного опыта что значит одномоментно, единым простым и естественным рывком вынести тренированное тело с земли прямо в седло – и затем уже устало, непринужденным прищуренным взором окинуть перспективы, трогая перед собой свободной рукой поводья, чмокая губами и на ходу пробуя пяткой огромный упругий горячий бок. Всякие там канадские индейцы и ловкие по будням холоднокровные рыцари делали это, он был убежден, спокойно и не задумываясь только потому, что у них в распоряжении был свободным целый день и оснащение наработать соответствующие рефлексы. Ничего принципиально невыполнимого тут не было. Все, что нужно, он был уверен, это лишь тренированные руки и ноги.

Уже берясь крепко и осторожно обеими руками за торчавшую луку седла, выправляя дыхание и определяя кратчайшую траекторию, ведущую отсюда наверх, к лаврам, он примерно мог оценить масштабы работы, проделанной за тысячелетия до него другими. Но он не мог до конца представить себе все, что его ждет. В продолжение какого-то времени Улисс, мучительно решавший для себя, что все это значит, чтобы как-то определиться на будущее, с нервным выражением следил за всеми трансмиграциями и переговорами. Потом за травой его стало не видно, но слышно было очень хорошо. Гонгора не засиживался, успевая напряженными пятками, обеими коленями ощутить все объемы местного внедорожного транспорта, выбрасывая пятку перед собой вверх над головой лошади, сразу же прыжком возвращался на землю, давая памяти сполна проникнуться логикой простого движения, давая телу прочувствовать всю слаженную последовательность действий. Одним коротким рывком, на выдохе он возносил тело в седло, запоминал, не отпуская рук, чтобы все повторить сначала: возмещая усидчивостью отсутствие практики, компенсируя трудолюбием несвоевременность своего появления на свет, превзойдя терпением даже лошадь. Главное, как он это видел, наработать рефлексы.

– Что делаешь? – спросил полуодетый лесной отец, загорелый крепкий мужчина достаточно уже преклонных лет. Он стоял на крыльце, невозмутимо ковыряя в зубе кончиком спички.

– Проверяю, – пробормотал Гонгора, делая паузу и слегка задыхаясь. – Ускорение свободного падения у поверхности земли.

Хозяин помолчал.

– И как?

Отец лесов смотрел, не меняя выражения и положения спички.

Гонгора постоял, продолжая обеими руками держать за луку седла. Он покачал он головой:

– Все время остается постоянным.

Где-то совсем неподалеку в зелени за заборами кто-то вдруг жутко заорал голосом Штииса, загоготали гуси и нудно загундел подвешенный на шее какой-то буренки колокольчик. Становилось прохладнее.

7

Наблюдая призрачный сизый ворс горной тайги, словно из иллюминатора самолета, Штиис с Гонгорой спорили по поводу человеческой глупости. Лесам не было видно конца.

Мирных обивателей недосягаемых порогов поддерживало убеждение, что техника рано или поздно вывезет там, куда успело проникнуть их вожделение. Когда выяснялось, что это не всегда так, это меняло их подход, но не убеждения. Вызов Лунной Тропы были лишь внешней и не самой главной стороной всех мероприятий на свежем воздухе. Об этом мало кто знал, пялясь в экран телевизора, но очень скоро эти сложности начинали работать, как калькулятор реальной стоимости жизни. В конце концов они принимались бесстыдно и не зная жалости выдавливать наверх абсолютно из любого оплота электронных добродетелей и теоретика порядочности всю его грязь, все нечистоты, всё его подлинное содержание, которое и исчерпывало их суть и о которых те даже не догадывались. Подобно Тоту, стоящему за плечом Осириса, они заносили в блокнот подлинный вес каждого сердца, и результаты взвешивания не подлежали обжалованию. В некоторые места можно проникнуть, лишь изменяясь.

Вот они-то и представляли интерес.

Конечно, на практике следовать этой философии было сложно, поэтому оба исходили из того, что попытка по крайней мере обозначает область приложения сил. В понимании и того и другого, это уже было не мало.

На этом своем убеждении они успели лишиться стольких иллюзий и приобрести столько врагов, что раньше времени взрослел даже их патологический оптимизм. Там, где умирать было принято в постели, их меморандум бытия воспринимали, как кодекс самурая в эпоху технологии: со снисхождением. Впрочем, таких было не много. О своих меморандумах они держали рты закрытыми. Они были не для общего пользования.

Главную достопримечательность зеленой зоны составляли труднопроходимые леса. Охотники не то чтобы ими гордились, но по большому счету гордиться тут, кроме гор, больше было нечем. Они сравнивали их со Швейцарией – как будто это делало их уровень жизни сытнее. До перевала пришлось выслушать несколько версий истории о безуспешной попытке зарубежной экспедиции пройти здесь на многомощных джипах-вездеходах. Версии, отклоняясь в сюжете, сходились в главном: пусть каждый занимается своим делом. С этим соглашались все. После знакомства с местными шумными ручьями в притчи вроде этой верилось легко. Вездеходы вязли, потом их смывало.

Рассказывали, путешественники, вконец отчаявшись, побросали все, включая дорогостоящую профессиональную камеру, с просьбой сохранить. Они не учли только степени темности местного населения. Камеру утопили прямо в реке.

Все складывалось удачно, дорога шла по обрыву лесом, пару раз возникавшие как из-под земли смуглые, хайрастые и тихие сыны лесов вежливо осведомлялись, не согласились бы им странники подарить «капрон», как даги называли любую крепкую веревку, и узнав, что нет, не согласились бы, так же вежливо исчезали. Толстые увесистые мотки свернутого кольцами троса, притороченные по бокам набитых выше голов рюкзаков, привлекали внимание. Но они постоянно были нужны, и их не прятали.

Штиис настоятельно рекомендовал шевелиться, «не будить змей сознания собственной значимости», сократить привалы до предела и убираться отсюда к чертовой матери – пока не съели. Он цитировал Зено с таким мрачным энтузиазмом, что нервничать стал даже Гонгора.

Хотя, в общем-то, за прошедшее время, как они оставили нагретые седла, обеими руками простились с провожатым, подарив тому на память любимую футболку Гонгоры с надписью I am the Proud of Kongoni (улыбаясь, Гонгора сквозь зубы пообещал задушить Штииса за инициативу во сне), охотники больше не встречались, а попавшийся один раз пастух был немногословен, доброжелателен и внимателен. С ним было выпито несколько долгих кружек горячего чая, обстоятельно изучены достоинства крупных пород собак применительно к поимке медведей и отмечена странность в поведении современного политического руководства. Про калибр он упоминать не стал, но посоветовал соблюдать повышенную осторожность. Змей в этот год расплодилось больше обычного. Шагалось не то чтобы легко, но здесь было на что положить глаз. Темные леса тянулись к далеким прозрачным пятнам заснеженных вершин на горизонте. Беспокойная приблудная речка уходила в самое сердце голых склонов с отвесными стенами. Их посещал только беркут.

Погода стояла великолепная, дорога временами была непроходимой, но к этому были готовы, общий настрой экспедиции не покидал норм приличия, но за болтовней ночами не давал уснуть. Даги больше не появлялись.

Потом встречных стало еще меньше. Информация о негостеприимстве аборигенов подтвердилась лишь отчасти. Пока всё решало любопытство. Контакт налаживался и с не внушающим никакого доверия чухарем, и с весьма общительным челночником с давно не чищенными зубами, разговорчивости которого сильно способствовал внутренний карман просторного черного дождевика, отягченный содержимым; и с молчаливым монахом, странствующим босиком, аскетически худощавым, с древним рюкзачком за плечом и спокойным взглядом неподвижных глаз. Он мог быть здесь загадочнее и опаснее всех остальных, вместе взятых.

Впрочем, пара новых вибрамов у него через плечо была перекинута не для проформы. То ли с кого-то их снял и берег для особого случая, то ли не хотел пачкать.

Все говорило за то, что до каньона и воды удастся дойти раньше, чем думали. «Мы будем дышать воздухом моей родины… Ты знаешь, дорогой, насколько прекрасен воздух моей родины? – вопрошал, качая головой и мечтательно заводя глаза, сильно расторможенный крупный мужчина в тяжелой длиннополой накидке не то из пуленепробиваемой шкуры яка, не то мамонта. Он бутоном распускал у носа сложенные щепотью крепкие пальцы, кривоватый грубый посох в его другой руке смотрелся, как омен пророка. – И ты знаешь, чем будет пахнуть тогда сильнее всего? Петерзильенвурцльзуппе, дорогой…»

Здесь, в тихой сырой глуши, в неширокой ложбине, где легко прятались в заоблачных хмурых лесах отвесные скалы и где начиналось новое взгорье, их Лунная Тропа к роси, ожидало с вечно недовольным выражением на холодном тенистом лике блюдце Кислого озера, разбитое камнями и лесом. Его легко было видеть: с базальтовыми гранеными остриями, с непроницаемыми глубинами, уходящими отвесно вниз, на далекое дно горной трещины, с вялой, едва заметно вьющейся дымкой согретого тумана, с нежно искрящимся ломтиком золотисто-бледного лимона прямо посередине, который зернистым айсбергом медленно перемещался вдали границ полусонного водоема; у Гонгоры сводило скулы, он встряхивался, оборачивался и замечал множество черных блестящих глаз-бусинок. Бусинки переглядывались. Они были задумчивы и неприязненны. Они провожали его взглядом и еще долго смотрели вслед из-под листьев травы. И уже не было над головой развесистых крон деревьев, не касалось уха шуршание острых камней под мокасинами и тяжелого размеренного дыхания, и становилось ясно, что эти близоруко угрюмые исполинские каменные надгробия – всего лишь только эффектный призрак, дополнительный антураж к какому-то незнакомому эвересту. Только неестественно четкая линия далекого горизонта, пропасть и парапет над ней. В синем небе кто-то висел, то ли дракон, то ли инопланетянин. Время пахло теплом.

День клонился к своему закату.

Штиис, согнувшись, поковырял острым кончиком томагавка землю.

– Ты не знаешь, – спросил он, – как отличить: габбро или эклогит?

Гонгора смотрел вдоль по склону, где дальше прямо над ними, на недосягаемой высоте слонялась беспризорная вислоухая горная овца.

– Я только знаю, как отличить базальт – по присутствию стекла. Стекло, – объяснил он. – Очень легко запомнить.

– Да это тоже базальт. Тут все базальт. – Штиис осторожно постучал топориком по камушкам, усевшись на корточки.

– Стекло в базальте очень просто можно объяснить большой температурой в вулканическом разломе. Когда горную породу вынесло наверх магмой.

Штиис покачал головой.

– Вот эту штучку я где-то уже видел. Похоже на амфибол.

– Как, значит, ее выперло всю сюда, под большим давлением с самого дна, – гнул свое Гонгора, – разогретую до последнего градуса бешенства… Слушай, так они, наверное, все на разной глубине кристаллизовались. И под разным давлением.

– Ну, – сказал Штиис. Он глядел непонимающе.

– У тебя шпат есть полевой на руках? – спросил Гонгора нетерпеливо.

– Ну, – ответил Штиис.

– Пироксен у тебя есть?

– Ну.

– Так чего ты мне голову морочишь?

Штиис смотрел не понимая.

– Так он тут должен быть, с пироксеном, – произнес он со страшным разочарованием.

– Правда? – Гонгора выглядел удивленным. Он снова смотрел наверх, теряя интерес. – Ты лучше скажи мне, как она туда смогла забраться… Нет, ты лучше скажи, как она оттуда будет спускаться, мне вот что интересно…

– Кто, – спросил Штиис. Он тоже глядел наверх. Наверху никого не было.

– Уже спустилась, – пробормотал Гонгора. – Пополуденная тень деда Пихто с ведром варенья. Ну, что решили?

– Кто там опять был?

– Потревоженный призрак Вайхерта-Гуттенберга. Мы сегодня вообще идем?

Штиис нехотя поднялся.

– Нет здесь ничего, – сказал он. – И не было никогда, наверное.

Другими словами, бизнес тут не открыть. Гонгора не выглядел расстроенным.

Кусты шевельнулись, содрогнулись вновь, с треском сошлись, и Лис, покусывая прутик, неторопливым аллюром опять замаячил в пределах тропики наверх. Он, было видно, успел не сильно устать тут в лесу на скатах и завалах. Штиис с мокрым распаренным лицом, однако ни разу не заикнувшийся о привале, шагал впереди дальше. Накануне он прочел какую-то книгу, и теперь на ходу писал к ней продолжение. Гонгора почти не слушал, удивляясь только, как тот под нагрузками мог строить логические уравнения. Под нагрузками мозг Гонгоры работать отказывался. О моральных нормах он предпочитал размышлять на отдыхе.

От тебя ничего не требуется, говорил Штиис. Просто поступай в соответствии со своими убеждениями. Или в соответствии с предрассудками, если не успел их растерять. Или в соответствии со своими заблуждениями. Или иллюзиями. Выглядит так, что этому биологическому виду давно не на что надеяться. Остается лишь поступать в соответствии с привычками – если нет первого и потерял все остальное… Есть еще рефлексы, куда же без них. И вот только тогда – только в самом крайнем случае, когда не остается даже иллюзий, вот тогда останется прибегнуть к разуму. Который в действительности крайне редок, особенно, на этой планете, и который легко заменяется всем перечисленным выше.

…К концу еще одного бесконечного безоблачного жаркого дня они наконец вышли к окраинам большого каньона, истинные размеры которого начали доходить до их сознания, только когда они разглядели – где-то за туманной дымкой, далеко внизу – тонюсенькую ниточку дороги, петлявшую в пушинках зарослей вдоль речки. И нужно было поторопиться, чтобы не встретить без воды на голых камнях спуска утро следующего дня. Лесные заросли и холодная горная речка в их тени пришлась бы сейчас как нельзя кстати.

На середине совершенно местами разбитого ливнями и оползнями серпантина пришлось делать привал. Все были выжаты, включая Лиса, сильно поубавившего в прыти, который, как лошадь, тащил на себе компактный баул из пары мешков. Гонгора решил, что Улисс не особенный, баул, чтоб не ерзал и не тер мозолей, цеплялся к кольцу шлейки. Улисс пробовал было возражать, но быстро утомился, и вся процессия загнанно дышала, преодолевая первую половину спуска, пока у Штииса вдруг не развязался на ботинке шнурок и не было решено, что для начала достаточно.

Казалось, спуск не закончится никогда. Едва они освободились от ноши, как откуда-то с далекого верха донеслись приглушенные расстоянием стоны и вздохи некой техники, неторопливо, на тормозах преодолевавшей жуткие наклоны грунта. Без сил привалившись в тени к камням, Штиис и Гонгора с вялым любопытством наблюдали, задрав головы, за манипуляциями водителя на явно слишком узком для такого агрегата серпантине, лениво обмениваясь суждениями об уровне профессионализма местных автомобилистов. Машина шла, натужно посапывая, изредка взревывая и принимаясь неуклюже ворочаться на месте, стараясь более или менее вписаться в рамки очередного разворота и ската. Всем стало интересно. Учитывая габариты разношенной кормы и ширину разбитой каменистой колеи, было удивительным, что, в общем-то, спуск удавался и удавался как будто неплохо. Водителя как будто нимало не смущало то обстоятельство, что края машины время от времени сносило и то одно, то другое колесо, то сразу весь колесный профиль целиком были готовы зависнуть в пустоте и заглянуть за пределы возможного. Спустя какое-то время доверху груженый свежими дровами крафтваген со скрежетом пронесло мимо Гонгоры, Улисса и Штииса и понесло было дальше, но в десятке метров ниже грузовик словно за что-то зацепился, он издал серию новых стонущих звуков, кроша гравий и борясь с чудовищной инерцией, неохотно осел на передний бампер и встал совсем. В изнеможении дремавший Улисс, казалось, потерял последний интерес к миру. Штиис с Гонгорой тоже не двигались. Снова подниматься и выбираться из тени желания не было, тем более что свободных территорий в кузове не усматривалось. Грузовик терпеливо посигналил. Техника стояла, ожидая, потом в окно кабины высунулся по пояс спутник водителя и как-то не очень уверенно, слежавшимся языком, несколько растягивая общее вступление и гласные, сообщил, что, несмотря на загруженность, повода отчаиваться нет и можно не теряя времени располагаться наверху. Гонгора начал было уже колебаться, до леса, воды и травы хотелось добраться еще в этой жизни, но тут распахнулась дверца с другого борта, выпуская наружу водителя. Вывалившись, голый до пояса щуплый приземистый мужчина, держа затылок уверенно и высоко, поминутно собирая вместе непослушные колени и цепляя что-то все время над собой ладонью на пустой дверце – видимо, обещанную на ней обстоятельствами ручку, – гостеприимно просияв лицом, повел свободной рукой к себе, не то приглашая, не то желая обнять и прижать к сердцу, поставил в известность, что он замечательно, в наилучшем виде и с ветерком доставит всех не только вниз, но и в любое другое необходимое место.

Вот это «с ветерком» его добило. Гонгоре пришлось подняться и сказать, что тут они с болью и благодарностью вынуждены отклонить предложение, поскольку кербер их по природе своей на дух не выносит чужого присутствия.

Махая вслед удалявшемуся столбу пыли, Гонгора качал головой. Способ самоубийства, сказал он. Штиис долго искал нужное слово, после чего оба, вытянув шеи, спорили, дойдет грузовик до конца или нет. Грузовик дошел.

Все-таки странный народ тут временами попадался, несколько дней спустя, уже ближе к вечеру, Гонгора и Штиис сокращали маршрут путешествием по воде, преодолевая водные преграды на некоем подобии плота, по уши сидевшем в речке под весом наездников и рюкзаков, когда вдали был замечен движущийся объект.

По кряжистому склону, по каменистой тропке, местами вплотную примыкавшей к обрывистому руслу речки, то пропадая из виду, то появляясь снова, подпрыгивая на камнях и раскачиваясь из стороны в сторону, в клубах пыли к ним на сумасшедшей скорости неслась вниз грузовая полукрытая машина, явно надеясь настигнуть плот на единственном доступном повороте. Уже издали было видно, как машут и кричат что-то в машине, цепляясь за борта и валясь с ног. Предчувствуя недоброе, Гонгора и Штиис начали работать шестами, загребая от отмели.

За машиной гналась беда, гналась, не боясь свернуть себе шею, не взирая на градус отвеса и пересеченность местности, все говорило за то, что время прежнего бездействия ушло и от каждого теперь потребуется все, что он берег в себе, что умел и о чем, нося в себе, до этого момента не догадывался. Общий вид местных мужчин в кузове с расхлюстанным тентом, простертые руки и исполненные неподдельного отчаяния взоры недвусмысленно говорили о крушении надежд, о случившемся природном катаклизме – по меньшей мере. Поравнявшись с плотом, грузовик изменил режим слалома, не переставая греметь и подпрыгивать, из кабины чуть не до пояса высунулся смуглый мужчина с искаженным болью лицом и, перекрывая собой надсадными голосами галдевших в кузове попутчиков с колоссальным плетеным сосудом на руках, прижимая одну ладонь к груди, а другой указывая куда-то дальше по направлению движения, едва не опрокидываясь на виражах наружу и обращаясь лицом вслед за ладонью, торопящимся умоляющим голосом зачастил:

– Очень прошу, вон там, дорогой, во-он за поворотом дальше много леса, там мой дом – зайди в гости, очень прошу, дорогой, а-абижюс, если не зайдешь, сразу за горой увидишь…

8

Задрав голову и приоткрыв от задумчивости рот, Штиис смотрел, как прямо над ним далеко в лазурно-синем небе висел рельефный четкий гранитный обрез скалы.

– Это только так грозно выглядит, – сказал Гонгора, не поднимая головы. – Выберемся. Здесь везде так.

Штиис не спеша развернул подбородок под иной угол и, не меняя исходного положения, начал наблюдать не менее рельефный и четкий обрез скалы с другой стороны. Лоно природы, сказал Штиис. Он покачал головой. Что говорил Гонгора, он не слышал.

На Кислое озеро с голой песчаной отмелью, заваленное не до конца сгоревшими в атмосфере останками конструкций спутниковых систем, их вывел шум падавшей воды. Вода гремела, словно тут стоял водопад научно-фантастических размеров, который на деле оказался ручьем. Громыхая камнями и тяжело ворочая бревна, образуя заторы из вывороченных с корнем сосен и смывая их, многоголосый ручей, сверкая, стоял и сиял порогами, мчался откуда-то с далекого верха, где начинали подтаивать ледники. Ручей выглядел неприступным.

У бесновавшейся воды по другую сторону ручья торчало дерево. Прикинув расстояние, Гонгора зашвырнул на него «кошку» и обмотал свободный конец троса вокруг ствола старой сосны, чтобы трос держался, пока на нем был вес. Гонгора придирчиво осмотрел подвесную дорогу, покачал, потом повисел на обеих руках, оставив Штииса держать, пошел распрягать Улисса. Улисс с самого утра был не в духе. Близилось время ужина, кастрюлей даже не пахло. Ему надоело ходить, ему надоело купаться, ему надоело таскать с места на место баул и горы ему надоели тоже.

Без троса преодолеть препятствие было невозможно. Гонгора не скрывал своего беспокойства по поводу повышенной сырости, диких ручьев и каких-то не предусмотренных ни одной топографией болот. Он был теперь далеко не так уверен, что они шли, куда нужно. Куда они вышли, точно он сказать не мог. Это не то чтобы беспокоило, но заставляло смотреть по сторонам. Они были не у себя дома. Если сказать правду, от этого, от карты и остального вида, временами становилось не по себе. Больше никто не улыбался. Улиссу вся эта затея не понравилась сразу. Он предпринял было попытку протестовать, но, натолкнувшись на бесцеремонное спокойствие не думавшего уступать Гонгоры, с видом крайнего неудовольствия раздраженно урчал и капризно играл бровями, чувствуя прикосновение ремней. По дороге Улисc вел себя как худшее из приключений, вертел во все стороны мордой, напряженно суча растопыренными лапами, а на середине пути, неизвестно по какой причине, разразился громким лаем. Перебравшись, разобрались с тросом и рюкзаками.

По побережью дороги не было, отвесные стены вплотную подступали к воде и пришлось снова углубиться в темные неприветливые дебри, шли, то и дело натыкаясь на фрагменты космических модулей. Улиссу эти серые дырчатые куски металла не нравились, и Гонгора обходил их стороной. Началось болото, над которым сплошной сетью сплетались ненавистные заросли колючек. Проваливаясь по пояс в гнилостную жижу, лениво колыхавшую жухлыми цветочками, смрадно булькавшую и не перестававшую смердеть протухшими испарениями, оба, примолкнув, прорубали себе в вечном полумраке дорогу. Гонгора делал это своим тяжелым длинным ножом, Штиис остро заточенным охотничьим томагавком. Улисс ворочался с трудом. Баул с него пришлось снять, содержимое распределить по рюкзакам, и это не составило особой проблемы, из продуктов, что нес на своем горбу Улисс, сохранилось немногим более половины, неприятнее было другое. Ветровки и затянутые на лицах капюшоны плохо спасали от сыпавшихся сверху клещей, крохотных, неприметных, тощих и люто голодных. Методично перебирая цепкими нескладными лапками, насекомое стремилось как можно глубже забраться под одежду, отыскать там не слишком стесненное тканью место и накачать плоский рыжий резервуарчик кровью до невероятных размеров. Только пресытившись, тварь позволяла извлечь себя. Вытянуть ее голыми пальцами, не оставив что-то под кожей, было почти невозможно. Подсолнечное масло, единственное доступное тут средство, не спасало от того, что могло нести в себе насекомое. В густой жирной капле паразит с большой неохотой оживал, принимался пускать пузыри и омерзительно шевелить членами. Через полчаса он легко вынимался, но свое дело он делал. Слабо утешало мнение одного лесника, что больной паразит встречался один на тысячу; неизвестно, кто производил калькуляцию и на ком. Охотники говорили, что подхватывать в этих местах «жар» не стоило, после нее оставалось только два пути – на тот свет или на инвалидную коляску. Сильно много знающий Штиис еще прибавил оптимизма. Среди множества прочих была разновидность энцефалита, при которой глаза напрочь теряли подвижность и наступало вечное беспробудно-дремотное томление. Он даже помнил, как эта гадость называлась: экономо. Гонгора думал. Если мы отсюда когда-нибудь выберемся, если все-таки не утонем и дойдем, то я не смогу себе объяснить, почему не вернулся и пошел через эту грязь. Сколько же еще, наверное, других идиотов с солнечно-голубыми жизнерадостными рюкзаками валяется тут под кустами… Сегодня весь мир состоял из болота. Болото, казалось, не имело предела, оно было по частям извлечено из одного кошмара. Не подготовь Штиис и Гонгора заранее длинные шесты и не возьми Гонгора Улисса на поводок, от экспедиции не осталось бы даже следов. Хуже всего, что дорога не делалась лучше. Она становилась страшнее. И возвращаться было уже некуда.

Остатки энтузиазма ушли вместе с клещами, которые Штиис с Гонгорой достали друг у друга из заляпанных грязью лбов. Гонгора, уже раньше сталкивавшийся с последствиями Тропы и видевший, что та делала с людьми, успел в мыслях десять раз возблагодарить тренированные мышцы Штииса. Здесь реальная, не нарисованная цивилизацией жизнь и реальные условия смывали с человека все наносное, внешнее, что тот всегда считал настоящим, выдавливая наверх все дерьмо, которое и составляло его и только его подлинное существо. Именно потому до конца не доходил еще никто. Они видели то, вид чего выдержать не могли. И это было даже не начало. В набитой огромными, пустыми, безвкусными мыслями голове что-то бухало и гудело, перед глазами все время бродил какой-то цветной тяжелый туман. «Скажи мне еще раз, зачем я пошел на эту работу», – не оборачиваясь, рассеянным голосом занятого делом спасателя, свисавшего вниз головой на высоте двадцатипятиэтажного дома, попросил Штиис. Гонгора сплюнул и поднял глаза на рюкзак, который уходил в рваный разлив черной воды. Рюкзак некогда был изумрудным по краям и лимонно-желтым сверху. Больше он таким не выглядел.

Штиис, обходя торчавший из воды полусгнивший куст, перехватил шест удобнее. «Ты уверен, что мы не ходим кругами?» Гонгора, сгибаясь пополам, восстанавливал дыхание. Он тоже подумал, что уже видел эти кусты раньше. «Улисс должен вывести». Сейчас хорошо думалось о сухом спальнике. О теплом, уютном и мягком, словно тапочки на верблюжьем меху после сеанса ледяного душа. Спальник и меховая куртка со штанами были упакованы в непромокаемый чехол.

Первым на относительно сухой твердый пятачок выбрался Лис, с трудом узнаваемый под слоем грязи. Он сразу энергично встряхнулся, далеко вокруг себя разбрасывая воду и тину, за ним выбрались Гонгора и мотавший, как лошадь, головой Штиис. Дальше начиналась сушь. Никогда бы не подумал, что в горах бывают болота, заявил он. Отдышавшись, он принялся со стонами разоблачаться.

Освободившись от того, что несли, разделись, выжали все, что выжималось, потом самым тщательным образом осмотрели, вывернули и вытряхнули ветровки. Облачились. Штиис, закрыв глаза, привалился спиной к стволу дерева. Гонгоре пришло в голову, что перед переходом нужно было нанести на щеки и лоб глиной параллельные полосы, и комары бы не липли. Общий вид был бы достойным обложки «Times». Приспособленный выживал. Многоопытный рейнджер в очередной заброске пренебрегал удобствами. Альфа проходил во влажных лесах враждебной планеты испытание на выживаемость. С собой, как обычно, было разрешено взять только старый неразлучный талисман, нож. Однако вечный кочевник намеревался здесь не только выжить. Прищурившись, Гонгора приглядывался к неподвижным теням. За нагромождениями сучьев, камней и поваленных деревьев, откуда шел шум ручья, словно кто-то стоял. Он с каким-то совсем новым, надменным чувством размышлял, как бы повели себя сейчас те же тени, окажись у него в руках длинный тугой лук и аккуратно оперенная гусиным пером метровая стрела с чуть приржавленным металлическим наконечником, остро и грубо заточенным на самодельном станке. Одежда омерзительно липла ко всему телу, но он старался не обращать внимания.

Знаешь, как это выглядит? – спросил Штиис, не открывая глаз. Отказывает зрение. Потом отказывают руки и ноги. Подкорковые ганглии с белым мозговым веществом начинают необратимо разрушаться, и ты становишься способным на непредсказуемые действия. Потом наступает летаргический сон…

Гонгора посмотрел на Улисса. Улисс, плохо различимый в сумраке, высунув язык, бегал по сторонам темными бессовестными глазками, восстанавливая дыхание и неопределенно улыбаясь. Все-таки его организм привык уставать.

Если бы за спиной не было рюкзака, можно было бы еще повесить себе меж лопаток тяжелый нож, чтобы единым точным движением извлекать из потертых кожаных ножен и с широким замахом посылать в стволы деревьев. Нож был предметом вечной гордости. Старые умные руки делали его по собственным чертежам из особой стали, но во всех деталях повторяли элитный инструмент «NAVY Seals». На нем даже стояло маленькое скромное клеймо из рун «Хоббита». Он вздохнул. Вот так думаешь, что все предусмотрел. Потом оказываешься в болоте. От этих иносказаний никуда не деться. Он поднял глаза кверху. Позади, еще переживая приступ вялого недоумения и недовольства, медленно погружалось в свое вечное оцепенение потревоженное болото. Невдалеке гремела вода. Они осторожно двинулись на ее шум. Впереди сквозь деревья наблюдалась некоторая тенденция к подъему, и дальше должно быть суше. Достигнув нового ручья, надолго припали к воде, смыли с воспаленных лиц и рук грязь, сориентировались по компасу и через пару минут наткнулись на звериную тропку, еще заметную, но вроде бы давно заброшенную; здесь было сыро, как в погребе. Как в склепе, глубоком и плохо проветриваемом. Даже клещи куда-то исчезли. Беспросветные голые серые дебри стояли, притихнув. Случайный свет падал не сверху, а как бы пробивался оттуда, откуда они пришли. Словно его остатки они принесли с собой. Света было немного и был он ненадолго. Лис заметно нервничал. Стало еще сумрачнее.

8.1.1: Когда старое послеполуденное солнце означило глубокими тенями время больших сомнений и утомления, было выпито еще родниковой воды и оставлена за плечами не самая приятная часть звериной тропы; день целиком скрадывался снулыми неподвижными кронами. Он неуверенно и тускло бледнел в редких разрывах черных пятен листьев, опускал к траве мутные спицы лучей с вялыми золотыми пылинками и дружелюбно колол глаз. Сюда он не хотел.