Читать онлайн Странность

1

Мне было тринадцать, когда Тишина пришла на Марс, укрыла нас, точно удушливая пыль. Теперь мы нечасто вспоминаем о тех временах, а почти все, кто их застал, уже умерли. Теперь я стара – мне нравится говорить «экстравагантно стара» – и скоро к ним присоединюсь. Быть может, оттого я все чаще в долгие ночные часы обращаюсь мыслями к тем годам: к ужасу и одиночеству, заразившим всех нас, и к тем постыдным вещам, которые мы делали, потому что боялись.

И оттого же, наверное, я вспоминаю также о давних друзьях и давних врагах, и о том, как порой они оказывались одними и теми же людьми. И, наверное, поэтому старый добрый Ватсон наконец-то пришел навестить меня, сверкающий в свете лампы, полный собственных волшебных историй.

Я всю жизнь хотела писать рассказы о приключениях, но всегда была больше пригодна к чтению, чем к сочинительству. Я никогда не верила, что моего воображения на это хватит. И лишь сейчас, под самый конец, я поняла, что мне и не нужно было ничего воображать.

Меня зовут Анабель Крисп. Это история о том, что со мной случилось, что я предприняла и какие у этого были последствия.

Был ранний вечер, и мы закрывали закусочную «Матушка Земля». Обычно мой отец держал ее открытой допоздна. Мы жили с Тишиной уже почти год, и в то время казалось, что все больше и больше людей желает с наступлением темноты очутиться в теплом и светлом месте. Моя семья с радостью предоставляла им такое место. Мы специализировались на хорошей южной еде – бобах с рисом, листовой капусте, свинине барбекю и тому подобном, – а на стенах у нас висели фотографии знаменитых городов и достопримечательностей Земли. Да, Тишина набросила на эти снимки флер грусти, но он лишь усиливал их притягательность.

Тем вечером мы закрывались раньше обычного. Клуб «Движущиеся картинки» показывал на городской площади фильм, который должен был перетянуть у нас большую часть посетителей. Меня это не обижало; я и сама надеялась успеть на площадь, чтобы его посмотреть. Они снова крутили «Затерянный мир», и я, хоть и видела его уже дважды, жаждала пойти снова. Артур Конан Дойл был моим любимым писателем. В предвкушении я снова перечитывала «Архив Шерлока Холмса», корешок которого растрескался от моей любви.

Последним клиентом вечера был Джо Райли. В Нью-Галвестоне его многие презирали, и он завел привычку приходить к нам в часы, когда вероятность того, что его потревожат, была меньше всего. Я бы с радостью вообще не пускала его на порог, но папа не желал об этом слышать. Поэтому я обслуживала Джо в холодном молчании. Он быстро и жадно проглотил еду и спросил:

– Вы сегодня рано закрываетесь, Анабель?

– Вы же знаете, что да.

– Что ж. Тогда, пожалуй, не буду вам мешать. – Он оставил деньги и ушел. Какое облегчение; обычно он задерживался надолго.

Я отнесла тарелки на кухню, где занимались уборкой папа и Ватсон, наш Автомат. Папа что-то бормотал себе под нос и умолк, когда я вошла. Он снова разговаривал с мамой. Я знала, что это его утешает, но все равно мне было больно это слышать. Он старался говорить с ней, лишь когда меня не было рядом, но, видимо, не всегда мог удержаться.

Ватсон был кухонным Автоматом – двуногим человекоподобным механизмом, утилитарным и безликим. Я назвала его так в честь героя рассказов о Шерлоке Холмсе, но на самом деле он был не более чем посудомойной программой, на которую мои родители наложили дешевый личностный шаблон – «Английского дворецкого», – чтобы позабавить себя и клиентов. Напарник частного детектива из него был такой же, как из меня – величайшая сыщица в мире. Это была ложь, в которую я предпочитала верить.

Я провела в кухне не больше минуты и поэтому очень удивилась, когда, вернувшись в зал закусочной, увидела у стойки мужчину. Он сидел, сгорбившись и сцепив руки, и изучал сплетение собственных пальцев так, словно ожидал найти в нем разгадку какой-то тайны. Волосы у него были длинные и спутанные, светлые, припорошенные светло-розовыми оттенками марсианской пустыни. Он был одет в кожаную куртку с подогревом – такие часто носят члены кочевых культов для защиты от смертоносного холода ночей за пределами города. Символ, выжженный на правом рукаве, выдавал в нем одного из Мотыльков, названных так в честь странного марсианского мотылька-падальщика, который селится в трупах. Он поднял взгляд, и меня поразил вид его лица, сурово и безжалостно прекрасного – так бывает прекрасна пустыня. Глаза мужчины были бледно-зелеными и едва заметно светились; я приняла бы его за шахтера, если бы не символ на куртке. Сперва мне показалось, что лет ему не меньше, чем моему отцу – где-то за сорок, – но потом он заговорил, и я услышала в его голосе юность.

– А я уж было подумал, что сдохну здесь прежде, чем кто-нибудь решит меня обслужить.

Его грубость потрясла меня. Я его не знала, что для Нью-Галвестона было необычным, но не исключительным, особенно если он принадлежал к одному из пустынных культов. Однако нас с папой в общине уважали и, как правило, вели себя с нами соответственно.

– Простите, но мы закрыты.

– На знаке написано «Открыто».

– Я как раз собиралась его отключить.

– Но ты этого еще не сделала, а значит, пока что вы открыты. Мне черный кофе.

Не зная, что еще делать, я отвернулась к плите и поставила кипятиться воду. Мне не нравилось, что этот чужак вот так ввалился сюда и отдавал приказы. А еще больше мне не нравилось то, что я им подчинялась.

В следующие несколько минут заняться мне было нечем, поэтому я облокотилась на стойку, а мужчина просто сидел и смотрел на меня. Книгу я оставила под стойкой, не желая давать ему повод для продолжения разговора. Мне было слышно, как папа возится в кухне, отмывает тарелки и расставляет их по местам. И разговаривает с мамой. Это было личное: тихое проявление горя, непримечательное и безобидное; но теперь, когда этот человек его услышал, мне стало неловко.

– Кто там? – спросил мужчина.

– Мой отец. Это его закусочная.

– А с кем он говорит?

– С нашим Автоматом, – ответила я. Теперь эта ложь давалась мне легко. – Он посудомойщик.

– Посудомойщик, вот как? А где же твоя мама?

– На Земле. – Я почувствовала, как к лицу прилила кровь.

– А ты, значит, помогаешь отцу тут управляться? Он посылает свою маленькую дочурку иметь дело со всеми теми беспутными человеческими отбросами, которые заходят в эти двери, а сам прячется в подсобке и занимается бабской работой с Автоматами?

– Наши клиенты – не отбросы. Обычно они гораздо вежливее вас.

– Что ж, мне жаль, если я тебя обидел.

– Если бы вам и правда было жаль, вы бы встали и вышли вон в ту дверь. Как я уже сказала, мы закрыты. Сегодня на площади показывают кино, и я бы хотела его посмотреть.

– Девочка, я пришел из пустыни. Я устал и нуждаюсь в крыше над головой и приятной компании. Но больше всего я нуждаюсь в горячем кофе. А здесь я могу получить все это сразу. У меня нет ни малейшего желания уходить.

Чайник у меня за спиной засвистел, и я залила молотый кофе водой.

– А у меня нет ни малейшего желания быть приятной, – сказала я.

– Да, ты уже дала мне это понять. И что же тебе так хочется посмотреть?

– Там будут показывать «Затерянный мир». – От одних этих слов у меня перед глазами возникли прекрасные динозавры, и я ощутила непрошеный детский восторг.

Мужчина рассмеялся и покачал головой.

Я пожалела, что сказала ему; теперь меня жгла не только злость, но и стыд. Наливая кофе в его чашку, я позволила соскользнуть туда и щедрой порции гущи.

– А разве ты не видела его уже сто раз? – спросил мужчина. – И не увидишь еще столько же? Новых фильмов нам теперь из дома не пришлют. Мы остались с тем, что есть.

Я не стала ему отвечать. Я и сама уже об этом думала. Но все равно держалась за мысль о том, что, быть может, мы сумеем как-нибудь создать новые фильмы. Когда-нибудь. Я держалась за мысль о том, что перебой в нормальной жизни, из-за которого мы страдали так много месяцев, скоро исправят. Для этого были нужны только усердный труд, здравомыслие и, самое главное, терпение. Мир работал согласно давно заведенному порядку, и тот должен был возвратиться, едва только люди начнут вести себя как обычно.

Но мне не хотелось ему об этом говорить. Свою чашку кофе он получил и, с моей точки зрения, на этом я свой долг перед ним выполнила.

– Десять центов, – сказала я.

Он обхватил чашку грязными руками и закрыл глаза, вдыхая аромат кофе.

– Это ничего не значит, – проговорил он.

Мое терпение лопнуло.

– Это значит, что вы должны нам десять центов! Вы не можете просто вломиться сюда, когда мы уже закрываемся, а потом не оплатить свой заказ!

Он осторожно отставил чашку и переспросил:

– Вломиться? Девочка, успокойся. Я заплачу тебе, когда буду готов заплатить. А если тебе кажется, что чертовы деньги теперь хоть чего-то стоят, значит, ты больший ребенок, чем я думал. Прежние вещи утратили свой смысл. Разве ты не понимаешь?

Я услышала, как позади меня открылась дверь кухни и папа спросил:

– Бель, это ты кричишь? Что тут происходит?

Папа выглядел усталым. В те дни он постоянно так выглядел. Ростом он не вышел и даже в добром здравии был худощав, но за месяцы, минувшие с начала Тишины, сделался похож на скелет. Волос на макушке у него не осталось, а те, что уцелели, почти все были седыми. Одежда, сейчас промокшая из-за мытья посуды, болталась на нем. Лицо стало изможденным. Он превращался в старика у меня на глазах. Трудно было смотреть на него, не ощущая обескураживающей смеси печали и страха.

– Я сказала этому человеку заплатить за кофе, а он не платит.

Папа положил руку мне на плечо.

– Анабель, это всего лишь кофе, – прошептал он мне на ухо. А пыльному падальщику по ту сторону стойки сказал: – Моя дочь упряма. Это помогает мне оставаться честным.

Я рассвирепела; он не имел права за меня извиняться. Только не когда я была права. Папа улыбнулся клиенту. Тому, кто его не знал, эта улыбка могла показаться искренней.

– У вас горит знак «Открыто», – сказал мужчина, как будто папа бросил ему какой-то вызов.

– Разумеется. Мы закрываемся, но с радостью дождемся, пока вы закончите.

– Можете пойти и выключить его.

– Да я не против того, чтобы еще какое-то время не закрываться. Признаться честно, вы оказываете мне услугу. У меня все равно еще есть тут работа. И я не буду возражать против компании. – Папа взял метлу и обошел стойку, собираясь подмести пол.

– Я сказал, выключи знак.

Папа замер, обернулся к мужчине. Еще одна волна злости пронеслась у меня в крови. Я всегда была вспыльчива и порой попадала из-за этого в неприятности, но некоторые люди напрашивались сами. Некоторые люди заслуживали удара по лицу.

Я хотела, чтобы папа поставил этого человека на место. Хотела, чтобы он взял этого незваного гостя за грязный воротник, протащил его, брыкающегося и вопящего, через весь зал и вышвырнул на улицу. Хотела, чтобы он поставил фингалы под этими красивыми глазами. Но это было не в духе моего отца. Он всегда был тихим человеком. Он любил покой и хорошие манеры. Когда-то я гадала, что побудило такого чувствительного мужчину, как мой папа, стать одним из первых постоянных колонистов на Марсе десять лет назад. Так поступали храбрецы. Мой отец храбрецом не был.

Храброй была моя мать.

– Хорошо, – сказал он. Бросил взгляд на меня и вновь перевел его на мужчину. – Только спокойно. Сейчас выключу.

– Я спокоен, старик. И останусь таким, если ты будешь делать, что я тебе говорю.

Папа направился к висевшему в витрине знаку, а я между тем прикидывала свои шансы против чужака. У меня был кипяток, но мне пришлось бы сделать два-три широких шага, чтобы до него добраться, и еще один, чтобы развернуться и выплеснуть его на мужчину. Это оставляло ему слишком много времени. Ножи мы унесли на кухню, чтобы вымыть; фритюрница была выключена, масло остывало. Ватсон по-прежнему оставался на кухне и драил посуду, бесполезный, как цветок в горшке. Поэтому я гневно пялилась на чужака и надеялась, что у него хватит воображения, чтобы понять, каких чудовищных несчастий я ему желаю.

Пустота в его ответном взгляде намекала, что воображения ему не хватало.

Папа выдернул из розетки провод неонового знака. Тот заморгал и погас. Папа щелкнул выключателем, и половина внутренних ламп тоже погасла; гореть остался только свет на кухне и несколько аварийных ламп в зале. Возвращаясь к стойке, папа молчал, пока не встал рядом со мной.

– Ну вот, – сказал он. – Мы закрыты. Анабель, иди в кухню.

– Стой, где стоишь, Анабель, – велел мне мужчина.

– Делай как я говорю. Сейчас же.

Чужак ударил ладонью по стойке.

– Ты что, меня не слышал? Ты меня…

Папа тоже повысил голос, но прежде, чем я успела понять, что он говорит, чужак выхватил револьвер из укрытой под курткой кобуры, с ловкостью и искусностью, которых я не ожидала от такого грубияна, подбросил его в воздух, ухватил за ствол и ударил моего отца рукоятью в висок с такой силой, что папа повалился на стойку, словно мешок овса. Он соскользнул на пол; я попыталась его поднять, но он был слишком тяжелым. Чужак снова держал револьвер за рукоять – я даже не успела заметить, как он его перехватил, – и направлял дуло мне в лицо.

– А теперь, черт бы тебя побрал, стой, где стоишь!

Я была в ужасе. Я застыла на месте. У меня на глазах кровь моего отца тихо вытекала на пол, грязный от наших следов и занесенного с улицы песка. Папа был неподвижным, как луна в открытом небе.

– Помоги мне его перетащить, – сказал чужак. Он взобрался на стойку и спрыгнул на нашу сторону. Ухватил моего отца под мышками и посмотрел на меня. – Я сказал, помоги мне, девочка!

Я послушалась. Мне хотелось бы сказать вам, что я воспротивилась ему, схватила первое, что подвернулось мне под руку, и набросилась на него, не думая о собственной безопасности. Но я боялась. То, как быстро все это произошло, подавило во мне всякое желание сопротивляться. Теперь я осталась с ним наедине – и боялась. Поэтому я взялась за лодыжки своего отца и подчинилась, когда чужак велел мне помочь затащить его в кухню.

Мы называли эту подсобку кухней, хотя готовили в основном на плите, стоявшей в главном зале, где клиенты могли за нами наблюдать. Подсобка была узкой и использовалась главным образом для мытья посуды и хранения продуктов. Рядом с раковиной был втиснут большой, высотой по пояс, ле́дник. По другую сторону от нее располагалась задняя дверь, запертая на тяжелый засов. Нам нравилось делать вид, что Нью-Галвестон слишком мал для преступников, против которых могут потребоваться такие меры, но папа утверждал, что плохие люди найдутся где угодно. И, хотя я всегда ему верила, мне было жаль видеть такое яркое подтверждение его слов.

У раковины стоял Ватсон. Он выглядел так угрожающе: огромный металлический торс был сильным и крепким, точно большая неуязвимая бочка. Его руки были сделаны из стали и могли раздавить человеческий череп в хватке своих подбитых резиной клешней, словно грейпфрут. В то мгновение из-за своих светящихся глаз Ватсон казался смертельно опасным, точно сошел со страниц бульварного романа. Я всей душой надеялась, что он застанет этого человека врасплох – что он застанет меня врасплох.

– Ой-ой, – сказал Ватсон.

Чужак на него даже не взглянул. Мы уложили папу на пол. Отпустив его лодыжки, я сразу же вжалась в стену рядом со шкафчиком, набитым банками с соленьями, мукой, сахаром и овсяной крупой. Каждая из них была оружием, которое я боялась использовать. Я чувствовала, как воздух входит в мои легкие и выходит из них. Я чувствовала биение крови у себя в голове, такое тяжелое, что я едва не теряла сознание.

Чужак стоял над моим отцом, осматривая его, будто ветеринар – павшую лошадь. Он взглянул на меня:

– Чтобы ты знала: он не умер.

Я кивнула, но сомневалась, что могу ему верить. Мне уже случалось видеть мертвых людей: в первый раз – когда двое мальчишек баловались с трактором и один свалился под тащившуюся за ним дисковую борону, а потом еще нескольких, когда на нас, словно кара небесная, обрушилась инфлюэнца. Все они выглядели такими же неподвижными, лишенными всякой надежды на будущее, как и мой отец в тот миг.

– Вот что будет дальше. – Увидев, что я на него не смотрю, чужак резко хлопнул в ладоши. – Ты слышишь меня, девочка? Слушай внимательно. Сейчас я открою эту дверь и подам сигнал. Сюда войдет пара моих друзей. Они тут осмотрятся в поисках того, что может нам пригодиться, а потом заберут это. После чего мы все уйдем. Хорошо? – Он сделал шаг вперед и еще раз спросил: – Ты слышишь меня?

– Я прекрасно тебя слышу! Ты вор! Вот кто ты такой – проклятый вор!

Ему хватило совести разозлиться.

– Тебе стоило бы радоваться, что я просто вор. Тебе стоило бы надеяться, что я только им и останусь. Наверное, ты не понимаешь, но эта ситуация может стать куда хуже. Так что ты лучше тихонечко стой там, как послушная маленькая девочка, и позволь всему произойти так, как нужно.

Чужак отодвинул засов задней двери и распахнул ее, впустив в кухню порыв холодного вечернего ветра. Потом высунулся наружу и издал низкую трель, похожую на стрекотание марсианских сверчков, которые вечно пробирались в наши теплицы. Через несколько секунд он отступил в сторону, и в кухню вошли еще двое.

Мужчина и женщина, оба в теплой одежде; суровые и вольные ветры равнин стерли с их лиц всякие признаки возраста. Мужчина был высоким и лысым, с такими же отражающими свет зелеными глазами, как у чужака. Не обратив никакого внимания ни на лежащего на полу папу, ни на меня, он подошел к стоявшим позади нас полкам и начал сметать консервы в мешок. Женщина была коренастой, с коротко стриженными черными волосами; ее лицо покрывали рубцы от угрей. Она взглянула на меня, а потом на папу.

– Мертв? – спросила она.

– Ну что ты, Салли. За кого ты меня принимаешь?

– Лучше не спрашивай.

Она присоединилась ко второму мужчине в разграблении наших запасов. Пока они набивали мешки едой, чужак подошел к столу, который папа использовал как письменный, и перевернул стоявшие на нем маленькие коробочки, разбросав чеки, ручки, канцелярские скрепки и твердые круглые цилиндры, которые мы вставляли в Ватсона – для записи посланий, проигрывания музыки, копирования программ. Цилиндры чужак собрал и распихал по карманам своей куртки. Именно этой утрате суждено было причинить нам боль, даже большую, чем причинила утрата пищи.

Вся эта операция заняла меньше пяти минут. Когда чужаки уходили в ночь, тихо и быстро, унося с собой всю нашу еду и воду, что смогли найти, мужчина, с которого все началось, остановился у ледника, открыл дверцу и достал из его туманных внутренностей кусок отборной замороженной канзасской говядины.

По пути на выход он подошел к Ватсону и потрепал его по щеке.

– Шел бы ты к нам, здоровяк. Там, на воле, у таких, как ты, совсем другая жизнь.

Потом он снова посмотрел на меня. Коснулся пальцем лба, словно приподнимал козырек воображаемой кепки, и сказал:

– Меня зовут Сайлас Мундт. Не думаю, что мы еще увидимся.

– Молись, чтобы так и было, – ответила я.

– Наслаждайся фильмом, Анабель. Ты, должно быть, на него еще успеешь, если поторопишься.

Сказав это, он закрыл за собой дверь. Я задвинула засов, оградив нас от внешнего мира, и бросилась к папе, который и правда был жив и часто дышал. Я стерла кровь с его головы подолом платья. И лишь после этого позволила слезам пролиться, и они хлынули с такой силой, что я испугалась.

Прошло очень много времени, прежде чем я снова разрешила себе заплакать.

2

Все это случилось очень давно, в тысяча девятьсот тридцать первом году, почти через год после начала Тишины. Тогда мы еще измеряли время земными годами. А значит, мне было четырнадцать. По марсианскому счету – семь. Но в то время никто не пользовался марсианским счетом. Это началось позже.

Ярче всего из моего детства в первый год Тишины мне помнится тягостное присутствие блюдца. Его можно было увидеть из окна моей спальни в нашем маленьком модуле, и порой я смотрела на него вечерами, когда небо открывалось звездам, выманивая на улицу толпы глазеющих на Землю. Блюдце стояло в ложбине у самой границы города. Его купол возвышался над низкими металлическими крышами модулей, словно приземистый серебристый холм, отражая свет заходящего солнца. Иногда мистер Райли, пилот, заходил внутрь и включал двигатели – «чтобы поддерживать их в рабочем состоянии», говорил он. Когда он это делал, лампы по всей окружности блюдца загорались ярким синим светом. Он отражался от стен наших модулей, и Нью-Галвестон становился похож на рассыпанную в пустыне пригоршню синих алмазов.

Но мистер Райли включал двигатели нечасто. На это расходуется топливо, объяснял он, а топливо надо беречь на случай, если мы когда-нибудь осмелимся вернуться домой. Но настоящая причина, которую я знала даже тогда, заключалась в том, что при виде освещенного блюдца люди немного сходили с ума. Они начинали слишком много думать о том, чтобы залезть внутрь и отправиться домой. А в те дни ничто не разжигало ссоры так, как разговоры о возвращении домой.

Но серьезных ссор по возможности нужно было избегать. В каталажке шерифа Бейкерсфилда насчитывалось всего несколько камер, а для долгосрочного заключения мест не было вообще. К тому же мы и так не знали, сможем ли выращивать достаточно урожая, чтобы всех накормить; нам не хотелось сталкиваться с вопросом, должны ли мы отдавать часть еды заключенным.

Поэтому большую часть времени блюдце оставалось тихим и темным. Оно приобрело скорбную ауру памятника. А порой больше походило на надгробие.

Я ощущала его присутствие, пока бежала к городской площади, хоть и не могла видеть само блюдце. Оно было точно воплощенная издевка.

Фильм уже начался. Экран, похожий на стоящий на боку серебряный бассейн, тускло светился в темноте. Перед ним стояли шеренги деревянных стульев; сидевшие на них люди напоминали маленькие темные грибы. Мощные обогревательные лампы, окружавшие город и не дававшие нам замерзнуть ночью на улице, придвинули ближе, создав широкий очаг полуденного тепла; это было излишеством, но губернатор время от времени его дозволял. Кино унимало тревоги.

На экране я увидела земные джунгли – которые не видела ни разу в жизни, которые никогда не увижу. Я поймала двух первых мужчин, попавшихся мне на пути, и велела им идти за мной, и вооружиться, и привести доктора, и привести шерифа, и перекрыть выходы из города, и кто знает, что еще. И, хотя им, наверное, странно было получать приказы от девчонки-подростка, они разглядели испуг на моем лице и подчинились.

Через несколько минут мы уже перенесли папу в наш модуль, где над ним склонился доктор Лэнд, в кончиках длинных белых усов которого виднелись крошки от ужина. У нас был стандартный модуль, рассчитанный на семью из трех человек: две спальни, в каждой из которых едва хватало места для кровати, комода и воздуха; одна гостиная с маленьким обеденным столиком, стульями и закрепленной на стене откидной письменной полкой; кухня и самый минимум пространства для личных вещей, которые мы привезли с Земли. Все это было набито, точно порох, в нашу маленькую алюминиевую пулю. Когда по ее крыше стучал дождь, казалось, будто нас обстреливает немецкая пехота – по крайней мере, так мне говорил папа.

Когда я протолкнулась к его кровати мимо столпившихся в гостиной кудахчущих соседей, папа уже пришел в себя; его рвало в ведро, которое доктор Лэнд держал у его головы. Вонь рвоты наполнила собой наше маленькое жилище. Эта вонь поразила меня: она внезапно сделала случившееся реальным, необратимым. Должно быть, я ожидала, что, войдя в комнату, увижу, как папа стоит гордо и уверенно, точно зная, что делать и как восстановить порядок. Вместо этого он слег. Я не понимала, почему его тошнит от удара по голове, и из-за этого мне казалось, что в нем открылась какая-то странная слабость. Он словно растворялся у меня на глазах.

Папа поманил меня к себе, едва слышно назвав по имени. Я молча подошла и позволила ему коснуться моего лица.

– Ты в порядке? Они не сделали тебе больно?

– Нет, папа, но они…

– Тс-с-с. – Убедившись, что со мной все в порядке, он, похоже, не желал слышать о подробностях ограбления. – Дай мне полежать, Анабель. Вернись в закусочную и запри ее. Пусть тебя кто-нибудь проводит.

Доктор Лэнд положил руку мне на плечо.

– О, мне кажется, в сопровождении нет необходимости. От этой новости весь город стоит на ушах. Те парни давно уже ушли.

– Там были не только парни, – уточнила я. – С ними и женщина была.

Доктор бросил на меня недоверчивый взгляд.

– Ну, в любом случае, я думаю, что ты прекрасно справишься и сама. Иди и сделай то, что папа велит.

Папа отвернулся к стене. И, не глядя на меня, проговорил:

– Пожалуйста, Анабель. Сделай, как я прошу.

По пути на улицу я заглянула в свою комнату, где в темноте меня дожидался Ватсон, тяжелый и незыблемый; оранжевые огоньки его глаз горели во мраке, будто свечи.

– Мне проводить вас, мисс Крисп? – спросил он. Я вспомнила героя, в честь которого назвала его, и почувствовала себя дурочкой. Джон Ватсон, литературный персонаж, был отставным солдатом, умелым бойцом с острым умом. Мысль о том, что кухонный Автомат сможет меня защитить, была абсурдна, и он это уже доказал.

– Нет, – сказала я. – Ты бесполезен.

Ватсон развернулся и ушел обратно в мою комнату. Когда он отвернул от меня голову, я перестала видеть свет его глаз. Мне почудилось в этом предзнаменование.

Закусочная стояла всего в паре кварталов от нашего модуля. Взглянув вдоль дороги, выходившей на главную площадь, я увидела, что фильм остановили, а экран свернули и убрали. Люди поднимали расставленные рядами стулья и уносили их обратно в классные комнаты и церкви. Какая-то женщина, увидев, что я прохожу мимо, что-то мне крикнула, но я не стала останавливаться и выяснять, что именно.

В закусочной собралось несколько мужчин; там было так же ярко и людно, как в обеденный час в будний день. Толкнув входную дверь, я очутилась в эпицентре дискуссии о том, что следует предпринять.

Уолли Бейкерсфилд, грузный, средних лет шериф Нью-Галвестона, как раз капитулировал.

– Погоня в такой поздний час может быть опасна, – заявил он. Услышав это, я едва не рухнула на колени. Мне ведь казалось, что решение здесь может быть только одно и все поддержат его единогласно. То, что именно шериф Бейкерсфилд предлагал склонить голову перед этими подонками, высвечивало в наших сердцах слабость, в существование которой всего час назад я бы не поверила. Мне вспомнился папа, которого рвало в ведерко. – Лучше дождаться утра, – продолжил шериф. – Тогда на нашей стороне будет дневной свет.

– К тому времени они уже будут за многие мили отсюда! – завопила я. Несколько мужчин, не заметивших, как я вошла, обернулись ко мне; выражения их лиц были так же разнообразны и туманны, как их перепуганные сердца. – Они скроются в пустыне! Вы все это понимаете!

Высокий светловолосый мальчишка – один из сыновей фермера Данна, мускулистый олух по имени Фенрис, – положил мне на плечо руку и предложил вернуться к отцу, который наверняка нуждается в помощи дочки. Он улыбнулся мне так, как улыбаются расшалившимся детям или добродушным собакам на пике воодушевления.

Я хотела уйти. Я была маленькой девочкой, окруженной лесом высоких мужчин с громкими мнениями; свои я обычно высказывать тоже не стеснялась, но в компании сверстников. А это были взрослые, привыкшие, что их принимают всерьез, привыкшие подходить к трудностям с мудростью и тщанием, а самое главное – привыкшие, чтобы при этом у них над ухом не зудели маленькие девочки.

Но мне казалось неправильным оставлять закусочную на эту толпу рассерженных мужчин. Их собралось уже девять или десять, они бродили из стороны в сторону, будто муравьи рядом с разрушенным муравейником, и громко разглагольствовали о том, что сделали бы, окажись они тут вовремя, и о том, что теперь, когда все закончилось, нужно вести себя благоразумно.

Один из них вышел из кухни и сказал, что ее обчистили полностью; не осталось ничего. Они обсудили будущее моего отца и пришли к невеселым выводам.

– Слишком рискованно было держать столько еды в одном месте, – сказал кто-то. – Он напрашивался на неприятности.

– Боюсь, что, если бы бандиты не успели раньше, очень скоро это сделал бы кто-то из нас.

– Да перестань, Джейкоб…

– Ты знаешь, что я прав. Все будет только хуже. Попомни мои слова. Стоит только кладовым опустеть – увидишь, что начнется.

– Мы – богобоязненные люди, – заявил кто-то еще. – А не дикари. Господь поможет нам это пережить.

– Господь на эту каменюку и носа не казал. Она не просто так красная. Красная и холодная.

– Смотри, чтобы отец Спайви тебя не услышал! А то он нас в проповедях утопит. – За этим последовал непринужденный смех.

Я не могла больше терпеть. Эти мужчины трепали языками так, будто вышли покурить после ужина.

– А как насчет воров, которые вломились сюда, напали на моего отца и ограбили нас? Почему вы тут болтовню разводите, будто философы какие-то, вместо того, чтобы отобрать у них то, чего мы лишились? Их было всего трое! – Я повернулась к шерифу. – Одного зовут Сайлас, и он из Мотыльков! С ними была женщина, толстая, с короткими черными волосами! И еще у двоих глаза зеленым светились.

Шериф отвел взгляд. Вид у него был встревоженный, и я подумала, что знаю почему.

– Дигтаун, – сказал кто-то.

– Соберите мужчин, которые не боятся темноты, и притащите их обратно!

– Придержи свой неучтивый язык, юная леди!

Это сказал Джеремайя Шенк, самый омерзительный человек на Марсе. Он был высоким и чрезмерно худым и – я была в этом уверена – находился в фаворе у Дьявола, под чьим одобрительным взглядом лицо мистера Шенка искажала неизменно насупленная гримаса. Он был городским сапожником, и не слишком-то хорошим. Я до сих пор искренне верю, что он специально делал каждый ботинок чуть меньше, чем нужно, чтобы привести общий дух колонии в соответствие с его собственным.

– Ты что, хочешь, чтобы в темноте нас застали врасплох, как ягнят? Хочешь, чтобы они набили свои кладовые нашим мясом? Ты – ребенок и смотришь на мир по-детски. Возвращайся к своему папочке, как тебе велели.

Слышать, как он мне приказывает, было особенно унизительно; все знали, что собственные дети мистера Шенка сбежали в Дигтаун, как только умерла его жена. С моей точки зрения, он не имел никакого права мной помыкать.

Я снова почувствовала на своем плече руку. Фенрис склонился к моему уху и сказал:

– Пойдем, Анабель. Ты тут ничем не поможешь.

– Но я должна запереть двери, – слабо запротестовала я и ощутила, как в глубине глаз нарастает жар слез. Эта закусочная принадлежала моему отцу, моей маме и мне тоже. И за сегодняшний вечер сюда дважды вторглись отвратительные наглые болваны, расхаживавшие по ней так, словно были ее хозяевами. Сама мысль о том, чтобы оставить их здесь, будто толпу буйных мальчишек в комнате, полной хрупких вещей, была невыносима. Я словно расставалась с чем-то драгоценным.

– Я провожу тебя до дома, – предложил Фенрис.

– Твоя помощь была мне нужна несколько часов назад. А теперь я обойдусь.

Он выглядел пристыженным, но я слишком злилась, чтобы разбирать, настоящий это стыд или показной. Мне всегда казалось, что Фенрис был в каком-то смысле актером, что он знал, каких поступков от него ждут, и вел себя соответственно, но шло это не от чистого сердца. При виде его лучащегося добротой лица мне хотелось отвесить ему пощечину, потому что я считала его лжецом.

Но я этого не сделала. Я отпихнула его, сгорая от стыда, и, поверженная, оставила закусочную. Лившийся из окон яркий свет омывал красный песок под моими ногами, а шум бессмысленной болтовни этих мужчин преследовал меня, точно навязчивая вонь.

Соединявшие дома нашей колонии дорожки были хорошо утоптаны как человеческими ногами, так и громоздкими ножищами наших Автоматов. Я могла бы пройти по утрамбованному песку к двери собственного жилища даже во сне – и, если верить маме, однажды именно так и сделала, – но у меня не было никакого желания возвращаться в пахнущий рвотой модуль, где нянчил раненое самолюбие мой отец. Я свернула с дороги направо, в сгущавшуюся тьму пустынной ночи.

Большинство колонистов после прилета с трудом привыкали к низким температурам Марса. Солнце здесь меньше, дни короче и холоднее. Когда я прибыла сюда, мне было всего пять, и меня ошеломляло все новое и чудесное, но я все равно помню, каким это было неприятным потрясением. Никому не хочется встретить ночь без защиты муниципальных обогревательных ламп, и, подойдя к границе Нью-Галвестона, я пожалела, что не захватила куртку. Я обхватила себя руками, когда сильный порыв ветра врезался в меня, обдав лицо песком, который набился в уголки глаз и насыпался за шиворот. Но я все равно устремляла взгляд поверх широкой черной равнины к далекому возвышению, где когда-то виднелись тусклые огни Дигтауна – города, в котором добывали прозванный Странностью минерал, наделявший наши Автоматы видимостью жизни. Но теперь в Дигтауне почти всегда было темно.

А за ним лежал огромный про́клятый кратер Пибоди, где жили Мотыльки, где до сих пор бродили старые боевые Автоматы, где, говорят, обитали призраки.

Я высматривала хоть какой-то знак присутствия грабителей – свет фонаря, движение тени. Но, разумеется, не видела ничего, кроме длинных песчаных волн, уходивших в ночь подобно извилистым мистическим тропам, в конце которых скрывались тайны и загадки, фантастические города, а может быть, долгая смерть мира.

В небе надо мной мерцал звездный занавес. Где-то там, наверху, была мама. О чем она думала – и думала ли она хоть о чем-то, – оставалось всего лишь очередной тайной.

Когда я вернулась домой, папа спал. Дверь в его комнату была приоткрыта, и в просочившемся туда клинышке света я увидела его спину, потому что он лежал лицом к стене. Он так и не снял майку и на двуспальной кровати казался маленьким, как мальчишка. Его рабочая рубашка свисала со стула. Ведро со рвотой стояло на полу неподалеку от кровати, чтобы до него можно было легко дотянуться, и от него исходила жуткая вонь.

Я прокралась в свою комнату и переоделась в ночную сорочку. Когда я улеглась в постель, Ватсон снова повернул ко мне оранжевые огоньки своих глаз. Я слышала, как похрустывают его суставы: сколько бы мы ни чистили и ни полировали свои Автоматы, избавиться от песка полностью не получалось. Им нужно было полноценное обслуживание и новые детали. Детали, которые никогда не привезут.

«Ну и ладно, – подумала я. – Кто-нибудь что-нибудь придумает. Автоматы не умрут. Они не могут умереть».

– С вами все в порядке, мисс Крисп?

– Да, Ватсон.

– Мистеру Криспу нездоровится. Он все еще не оправился после нападения.

– Да, я знаю. И никто ничего не делает. – Я снова ощутила подступающее отчаяние.

– Наверняка скоро все устроится. Виновники раскаются. Справедливость восторжествует. Мы, в конце концов, живем в цивилизованном мире.

– Конечно, Ватсон. А теперь давай спать.

– Спокойной ночи, мисс Крисп. Спите хорошо.

Ватсон всегда желал мне спокойной ночи вот так. Меня забавляло, что он формулировал это как приказ, словно сон был работой, с которой можно справиться либо хорошо, либо плохо. Мне было интересно, понимает ли он вообще, что такое сны, гадает ли, на что они похожи. В хорошие ночи, когда меня коконом окутывали защита родителей и оптимизм, рожденный из веры в справедливость мира, я позволяла себе допустить, что ему вовсе не нужно об этом гадать, что Ватсон и все остальные Автоматы видят сны точно так же, как мы. Мне представлялось, что эти сны должны быть прекрасны, суровы и чисты, как отшлифованные песком кости. Ряды чисел, упорядоченность геометрических теорем. Каталог ответов на невозможные вопросы, сверкающих, как сталь под солнцем.

Но в ту ночь я знала, что на самом деле представляет собой его разум: запрограммированные алгоритмы; иллюзию личности. Он был так же холоден и темен, как космос, который мы пересекли, чтобы попасть сюда.

Ватсон отвернулся от меня, и я снова услышала хруст. Свет его глаз осветил угол моей крошечной комнатушки и погас, когда Ватсон притушил их, чтобы не мешать мне спать.

3

Мама улетела на Землю за месяц до наступления Тишины.

Я помню тот вечер, когда она приняла это решение. Марс тогда был другим: ярким и оживленным, все еще балансирующим на гребне экспансионистского воодушевления. Нью-Галвестон стал здесь первой официальной колонией, но существовали и другие, более старые поселения: Дигтаун, россыпь мазанок и палаток, окружавших огромную яму, прозванную Глоткой, основное место добычи Странности; Броулис-Кроссинг, неофициальный поселок нелегальных мигрантов и землепроходцев, который был как минимум на десять лет старше нашего города; и паутина мелких городков и деревень, полных добровольцев, пионеров, отшельников и негодяев – плавника цивилизации, который накапливался здесь долгие годы, со времен знаменитого перелета Чонси Пибоди в 1864 году.

Однако Нью-Галвестон был жемчужиной. Мы представляли собой первую организованную попытку закрепиться на Марсе. Это мы пожинали плоды прямого товарообмена с Землей, это наш город фигурировал во всех туристических буклетах и вдохновлял мечты трудяг, тосковавших по тем возможностям, что когда-то заманивали на американский Запад целые семьи. Толпы рабочих прибывали, чтобы укладывать шпалы железной дороги, которая, как мы надеялись, должна была однажды стать гордостью Марса. Богатые искатели приключений прилетали, чтобы поблуждать в пустыне, а знаменитости проводили здесь отпуска, жадно впитывая экзотическую атмосферу этого дикого нового места.

Последний вечер моей нормальной жизни застал меня с моими родителями на окраине города, по пути на бейсбольный матч. Местным бейсболистам противостояла прилетевшая с Земли команда, в которую впервые в истории вошли игроки Кубинской и Негритянской лиг, и до папы дошли слухи, будто их питчер бросал мяч быстрее и сильнее, чем любой белый, когда-либо выходивший на горку. Он в это не поверил, и все мы шли на игру с любопытством и скепсисом. Папа жаждал увидеть, как наши «Марсианские поселенцы» пробьют дыру в раздутой репутации этого выскочки, а вот я втайне надеялась стать свидетельницей ошеломительной череды аутов.

Вереница людей неспешно тянулась к бейсбольному полю; в ветре все еще ощущалось дневное тепло – последние крохи уюта перед тем, как на нас снизойдет вечерний холод. В светлом небе смешивались самые разные оттенки красного, а ночь все еще таилась за горизонтом. Люди несли корзины для пикника; рядом шагали или ехали на гусеницах Автоматы, в том числе и Ватсон, который переквалифицировался во вьючного мула и нес наши сэндвичи и лимонад.

Именно Ватсон и заставил нас остановиться, когда повернул свою испещренную ржавчиной голову к догонявшему нас почтовому Автомату.

– Кажется, это к нам, – сказал он.

Почтовый Автомат несся быстро, с легкостью лавируя между рытвинами на дороге. Он со скрежетом остановился на почтительном расстоянии от нас. Люди вокруг него расступились; кое-кто не сводил с нас взглядов. В городе было принято самостоятельно забирать письма с почтамта; если к вам приезжал Автомат, обычно это значило, что возникла какая-то неотложная ситуация.

– Для вас экстренное сообщение, миссис Крисп, – сообщил он своим жизнерадостным металлическим голосом.

Хотя в моей жизни еще не было серьезных бед, у меня скрутило живот. Бодрый тон Автомата прозвучал как погребальный колокол, породив во мне внезапную и странную гадливость. Его голос ужаснул меня. Казалось, создавшие его инженеры были слишком опьянены шумихой вокруг Марса и даже представить себе не могли, что хоть кто-нибудь на свете еще хоть когда-нибудь получит плохие вести.

– Давай сюда, – сказала мама и забрала цилиндр, который почтовый Автомат вытолкнул из одного из своих гнезд. Выполнив задачу, он развернулся на гусеницах и покатил домой. Мои родители обменялись взглядами. Мама отключила Ватсона командным паролем – «голубой люпин» [2] – и достала личностный цилиндр из гнезда на его голове. На его место она вставила цилиндр с записью.

Ватсон немного погудел, а потом заговорил с нами голосом тети Эмили:

– Элис, с мамой плохо. У нее опять рецидив. Доктор Спан говорит, что ей осталось не больше полугода, и это в лучшем случае. Она теряет память. Бывают дни, когда она меня даже не узнает. Называет меня твоим именем. Думаю, ты должна прилететь, если хочешь успеть ее повидать. Прости, я понимаю, что это непросто. Но мне кажется, что это твой последний шанс.

Разумеется, это была абсурдная просьба. Перелет до Земли занял бы два месяца, и, конечно же, мама ничего не могла поделать, кроме как послать свои соболезнования и пережить потерю здесь, в окружении любящей семьи.

Но мама никогда не отличалась пассивностью.

Папа обнял ее и крепко прижал к себе. Ее лицо омрачилось, но в тот момент я и подумать не могла, что она вот-вот испортит мне жизнь.

Мы не пошли на бейсбол. Мы не стали свидетелями тому, как Ранец Пейдж [3] всухую обыграл «Поселенцев», установив марсианский рекорд по аутам, не побитый до сих пор. Так странно, что из всех возможных вещей именно эта до сих пор вызывает у меня досаду. Что столько лет спустя я лежу на своей раскладушке, глядя на трепещущий брезент палатки, и чувствую, будто меня лишили возможности увидеть что-то чудесное.

Вставив цилиндр Ватсона на место, мы вернулись в свой модуль в тревожном молчании. Хотя вслух родители этого не говорили, я поняла, что мама все-таки улетит.

Но я не ожидала, что она не возьмет меня с собой.

Когда мама сказала мне об этом, ее слова были для меня словно пощечина. Я стояла в дверях родительской спальни, глядя, как она собирает вещи в долгое путешествие: книги, красивые платья, туалетные принадлежности. Корабль улетал на Землю на следующий день, сразу после того, как прилетит другой, точно так же набитый пассажирами и грузом. По этому маршруту поочередно летали три блюдца. То, что прибывало завтра, должно было вернуться на Землю только через четыре месяца.

Тогда мы еще не знали, что прилетевшее на следующий день блюдце – «Эвридика» – никогда уже не покинет Марс. А то, что унесло мою мать – «Орфей», – никогда сюда не вернется. Это был ее последний вечер на Марсе. Ее последний вечер со мной.

– Я хочу полететь с тобой, – сказала я.

Она ответила, не глядя на меня:

– Ты же знаешь, что не можешь.

– Ты просто не хочешь меня брать.

Я помню, как стояла там, маленькая, и злая, и обиженная. Я вижу себя так, словно смотрю со стороны. Мне не жалко эту девочку, грубо подхваченную течением взрослых устремлений, таких таинственных и таких глухих к ее желаниям. Я могла бы ее пожалеть, будь она кем-то другим. Я могла бы обнять ее и прошептать ей на ухо утешительную ложь из тех, которыми взрослые кормят детей. Но поскольку она – это я, мне стыдно, что она так холодно обходится с моей матерью.

Тогда мама посмотрела на меня, наконец позволив мне увидеть свою скорбь.

– Как ты можешь говорить такие ужасные вещи?

– Я маленькая. Я не займу много места.

Мама села на кровать, которую делила с папой, и протянула ко мне руки. В ее глазах блестели слезы. Я подошла к ней, ощутив вспышку надежды, и она усадила меня на колени, как будто я была вдвое младше своего возраста. Я уложила голову ей на плечо, чувствуя тепло ее кожи, вдыхая чистый запах ее продутых ветром волос. Помню, как подумала, не изменит ли Земля мамин запах, и испугалась этого. Но страх ушел, когда она меня обняла. Я верила, что мама будет принимать все трудные решения, что она примет на себя уготованную мне миром часть боли, как должны делать все родители. Она убережет меня от отчаяния.

Но:

– Ты должна остаться, Анабель, – сказала она. – Не потому, что для тебя не найдется места на блюдце, и не потому, что я не хочу брать тебя с собой. Ты должна остаться, потому что ты растущая девочка и ходишь в школу, потому что у тебя здесь друзья и отец, который в тебе нуждается. Ты должна помогать ему в закусочной и продолжать учиться. Через несколько лет ты станешь взрослой женщиной. Это тяжелый труд, и ты должна быть к нему готова. Я скоро вернусь.

– Не скоро, – упрямо возразила я, наконец-то позволив себе разреветься. – Тебя не будет очень долго.

– У тебя останется цилиндр, который я для вас записала. Когда будешь сильно по мне скучать, просто поставь его вместо Ватсона. Я оставила для вас с папой много маленьких посланий. Будет так, словно я рядом с вами.

– Нет, не будет. Это не то же самое.

Я почувствовала, как мама прижалась лицом к моей макушке, почувствовала ее теплое дыхание у себя в волосах.

– Я знаю, – проговорила она наконец. – Я знаю.

Я уткнулась лицом ей в плечо, промочила ее блузку своими глупыми, бесполезными слезами.

– Почему ты не можешь просто взять и остаться! Ее, может, и в живых-то уже не будет, когда ты прилетишь!

Мама пригладила мне волосы и поцеловала меня в лоб.

– Потому что она – моя мама, – ответила она. – Я хочу с ней попрощаться. Я боюсь, что это мой последний шанс, и буду до конца своих дней мучиться, если его упущу. Я люблю ее точно так же, как ты любишь меня.

Разумеется, я ее поняла. Но это и уничтожило меня, поскольку любовь, которую я испытывала в тот момент, была такой же устрашающей и жадной, как самая оголодавшая собака. Она не оставляла места ни для кого другого, даже для моего собственного отца. А если в моем сердце не было места для него, значит, в мамином сердце не было места для меня. Я наконец-то осознала, почему она так легко смогла оставить меня.

– Однажды, – сказала мама, – тебе тоже захочется со мной попрощаться.

4

На следующее утро после ограбления шериф Бейкерсфилд собрал нескольких мужчин, и они на лошадях выехали на дорогу, ведущую к Дигтауну. Я забралась на крышу закусочной и следила за ними, пока они не скрылись из виду. Мне отчаянно хотелось, когда они вернутся, увидеть, как за их лошадьми бредет хотя бы один из тех подонков и от его связанных рук к луке седла шерифа тянется веревка. Несмотря на опасливые разговоры, услышанные прошлым вечером, я все еще не сомневалась, что правосудие покарает всех, кто этого заслуживает.

Тем же днем мужчины вернулись домой ни с чем. Это не укладывалось у меня в голове. На обратном пути они проезжали мимо закусочной, под моими свисающими с крыши ногами.

– Вы их не нашли? – крикнула я.

Фенрис повернулся ко мне, хотя ему не хватило смелости поднять свой пристыженный взгляд выше уровня моих туфель.

– Мы только к окраине подъехали. В сам город не заходили.

– Что? Почему?

Но больше он ничего не сказал и вслед за остальными направился к конюшням.

Мне хотелось завопить им вслед, назвать их трусами, спросить, почему они так легко сдались, почему у них не хватило смелости даже войти в Дигтаун, не говоря уже о том, чтобы поехать дальше; однако я знала, что они отрастили себе мозоли, защищающие их от моих замечаний. Поэтому я просто гневно посмотрела им вслед и мысленно записала их в ничтожества.

На другой стороне улицы стоял в дверях своей мастерской Джеремайя Шенк, чистенький и нарядный в своей накрахмаленной белой рубашке и застегнутом на все пуговицы черном жилете. Мне пришло в голову, что я ни разу не видела его испачкавшимся, и это стало для меня еще одной причиной его ненавидеть. Он смотрел на проходящих мимо лошадей, а когда они скрылись из виду, уставился на меня.

– Вам придется привыкнуть к разочарованию, юная мисс Крисп, – крикнул он.

– Тогда я должна поблагодарить вас за великолепный наглядный урок, – ответила я.

Он отвернулся и ушел в мастерскую.

Я решила еще ненадолго задержаться на крыше. Внизу, вопреки советам доктора, возился папа. Он хотел привести «Матушку Землю» в порядок и открыть ее двери как можно скорее. Мужчины, собравшиеся в закусочной прошлым вечером, чтобы искать оправдания собственной нерешительности, устроили в ней больший бардак, чем грабители, которые хотя бы действовали быстро и методично. Мне хотелось помочь папе, но я чувствовала, что на него снова нашла тень, из-за которой он делался отрешенным и ожесточенным, и у меня не было желания находиться с ней рядом. Я боялась, что нападение лишило папу способности ей сопротивляться.

Обычно, когда я не работала в закусочной, я ходила в школу, но мисс Хэддершем сказала, что в этот день уроков не будет. Пусть люди и расхаживали по улицам, разбрасываясь храбрыми словами и выпячивая крепкие груди, страх быстро овладел Нью-Галвестоном.

Так уж влиял на нас Дигтаун с тех пор, как началась Тишина. Он сделался про́клятым городом.

На протяжении многих лет в Дигтауне не было ничего особенного; он просто был местом, где выполнялась настоящая задача нашей колонии. Странность – этот чудодейственный минерал – добывалась в марсианских горах и отправлялась на Землю, где ее перерабатывали в субстанцию, которую мы помещали внутрь Автоматов, наделяя их характерами – иллюзией разума. Начавшись с нескольких десятков палаток, окружавших Глотку, Дигтаун постепенно вырос в маленький самостоятельный городок. Там были свои лавки, своя больница, своя церковь. Там была мастерская мистера Уикхэма, торговавшего запчастями для машин. Это было очень удобно для шахтеров; они удовлетворяли все свои насущные потребности на месте и приходили в Нью-Галвестон, лишь когда им этого хотелось.

С началом Тишины эта обособленность стала служить и нашим интересам тоже. Раньше «Горнопромышленная компания Теллера» каждые три месяца привозила своим работникам смену и возвращала их на Землю, не позволяя слишком долго подвергаться воздействию Странности и давая возможность прийти в себя дома. Никому из них не разрешалось отрабатывать больше одной вахты в год. Шахтеры, навещавшие наш город в те дни, ничем не отличались от любых других рабочих, и их с радостью обслуживали.

Тишина изменила это, как изменила все остальное. Теперь Странность запустила свои пальцы глубоко им в головы. К ужасу всех жителей Нью-Галвестона, работа в шахтах продолжалась, хотя отправлять камни было некуда, а перерабатывать их здесь было невозможно. Минерал менял всех, кто с ним работал. Самым очевидным признаком этого были светящиеся зеленым глаза, но Странность влияла и на поведение шахтеров. Они делались безразличными, рассеянными… и непредсказуемо агрессивными. Они все еще порой посещали Нью-Галвестон и, когда это случалось, отравляли атмосферу вокруг себя. Это вызывало у горожан тревогу и беспокойство. Жители Дигтауна казались предвестниками какой-то темной неизбежности, призраками будущего, вернувшимися в прошлое, чтобы нас предостеречь.

Мы думали, что Странность нам не угрожает, потому что укрыта в скалах. Но если она меняла шахтеров, не изменит ли она и нас? Визиты в Дигтаун порождали мысли, с которыми никому не хотелось иметь дела.

Похоже, проще было позволить грабителям укрыться там и забыть о них.

А ведь были еще и пустынные культы вроде Мотыльков. Мы почти ничего о них не знали. Они обитали в огромном кратере Пибоди, а значит – неприятно близко к Нью-Галвестону. Кратер изобиловал Странностью, ее залежи выходили там на поверхность в стольких местах, что порой его чаша окрашивалась в бледно-зеленый цвет, словно порастая колышущимися травами. Эти культисты – никто не знал точно, сколько их там, – строили жизнь, подчиняясь своим таинственным верованиям или же галлюцинациям.

Бояться их нас учили как дома, так и в школе. Они приобрели чудовищную мистическую ауру. Нам говорили, что они религиозные фанатики, или распутники, или каннибалы. Нам говорили, что Странность постоянно навевает им сны, из-за которых у них гниют мозги. С тех пор как Земля умолкла и над нами нависла чудовищная перспектива долгой летней засухи, угроза, которую представляли эти культы, сделалась темой горячих и сеющих распри споров, отодвинув на второй план даже проблему Джо Райли и его простаивающего блюдца.

Наша жизнь на Марсе была так хрупка. Мы заряжали батареи от солнечных и ветряных электростанций, и они питали тепловые лампы, согревавшие нас по ночам; целеустремленный диверсант мог впустить в город смертельный холод. Выращивая овощи, мы полагались на теплицы, без которых они не пережили бы ночных температур. Всего одна волна неурожаев стала бы для нас серьезным, возможно даже смертельным ударом. Сами теплицы были крепкими, построенными так, чтобы выдерживать марсианские песчаные бури и перепады температур, однако ходили слухи о колоссальных бурях, способных заволочь небо на несколько дней и ободрать почву до голого камня. Если бы такая на нас обрушилась, теплицы бы не устояли. И те из нас, что уцелели, умерли бы от голода.

Поэтому мы боялись культов. Боялись того, как они могут воспользоваться нашей уязвимостью. Боялись того, что они могут с нами сделать, того, что они могут от нас захотеть.

Отряд разошелся. Я оглядела город со своего наблюдательного пункта. Лавки и дома сгрудились посреди огромной красной пустыни, точно жуки с серебристыми спинами. За ними виднелись увядающие зеленые акры пастбищ, на которых выпасали скот, накрытые куполами поля, где сажали и собирали кукурузу, пшеницу, сою и табак, водонапорная башня и мельницы. Далеко на севере расположилась посадочная площадка, на которой блестело под дневным солнцем блюдце. А еще дальше проглядывал край кратера Пибоди с его песчаным дном, по которому были разбросаны огромные скалы. Я гадала, не в скалах ли они живут. Прячутся в пещерах и норах, как крысы. Мне представилось, как они ползают по своим подземным тоннелям, и от этого Марс гниет изнутри.

Я не могла понять, как мы сумеем выжить, если не ответим на это нападение.

В вышине ползло одинокое облачко. Оно догоняло огромные стада туч, которые затягивали небо в сезон дождей; до встречи с новыми нам оставалось еще много месяцев. Увидеть даже одно облако в это время года было чем-то из ряда вон выходящим, и я не могла не счесть его появление знаком от какой-то высшей силы, управляющей этим миром. Дружеским подмигиванием Бога или Дьявола.

Спустившись по лестнице в подсобку закусочной, я услышала, как папа разговаривает с кем-то в зале. Я осторожно – потому что не хотела, чтобы меня назвали шпионкой, – заглянула туда. Папа стоял у открытой входной двери. Он разговаривал с шерифом Бейкерсфилдом. Шериф не был постоянным клиентом «Матушки Земли», но заглядывал сюда достаточно часто, чтобы я начала хорошо к нему относиться. Мне нравились его объемный живот, его седые усы, его дружелюбный характер. Он напоминал мне доброго дедушку, хотя ему вряд ли было больше пятидесяти. Но после ограбления мое мнение о шерифе переменилось. Я решила, что он слишком стар. Я решила, что представителем закона должен быть кто-нибудь помоложе, более склонный действовать. Например, его помощница Мэй Акерман, которая в тот день его не сопровождала.

Зато его сопровождал Джек. Джеком звали громадный полицейский Автомат, созданный, чтобы устрашать. Из его рук выдвигались оружейные стволы, а вместо ног у него были массивные гусеницы. Он мне не нравился. Он ни разу не делал при мне ничего, чтобы заслужить такое отношение, но все равно мне не нравился. И я немедленно задалась вопросом, почему шериф привел Джека сюда, но не взял его с собой в Дигтаун, где он мог бы оказаться полезен.

– Так она там была?

– Я ее не видел. Но думаю, что она сейчас скрывается там, да.

– Тогда пойди и найди ее. Приведи сюда и заставь рассказать, где логово Мотыльков. А потом арестуй их всех.

– Мы не можем этого сделать, Сэм, и ты это понимаешь, – сказал шериф.

– Это брехня, Уолли.

– Нет, не брехня. Никто не хочет идти со мной в Дигтаун. Да, у меня есть Мэй и Джек, но этого мало. К тому же, если я притащу туда Джека, кто-нибудь может счесть это объявлением войны.

– Так объяви им войну.

Меня захлестнула гордость за папу. Жизнь еще не покинула его.

– Если мы схватимся с Дигтауном, погибнут люди. Люди, которые нужны нам, чтобы пахать землю и добывать воду. Мы не можем позволить себе никого потерять, Сэм. Только не сейчас, когда вот-вот начнется засуха, а с Земли больше ничего не привозят. – Он помолчал. – К тому же не факт, что мы хорошо себя покажем в противостоянии с шахтерами. Мы не можем позволить себе увлекаться местью.

Папа взглянул шерифу в глаза.

– Ты их боишься, – сказал он.

– Я был бы дураком, если бы не боялся. Это не отменяет всего того, что я тебе сказал. Я знаю, что ты это понимаешь. Позволь мне оставить здесь Джека на несколько вечеров, просто чтобы он был рядом.

– Джека? Нет уж, спасибо. Полицейский Автомат плохо впишется в интерьер.

– Тогда Мэй.

– Не нужно.

– А я думаю, что нужно. Они могут вернуться. И я не хочу тебя обидеть, но, возможно, будет лучше, если их встретит здесь кто-то, кто к этому готов. Мэй – отличный стрелок.

– Мы справимся. Спасибо за предложение.

– Сэм, я не уверен, что вы справитесь. Я ведь имею в виду не только чужаков. Ребята в моем отряде высказывали кое-какие тревожные мысли.

Я чувствовала, что папа злится, хоть он и пытался это скрыть. Он пожал шерифу руку и поблагодарил его.

– Меня не выгонят из моей закусочной, – сказал он. – Ни культисты, ни добрые люди.

Шериф Бейкерсфилд нехотя кивнул.

– Моя работа – поддерживать порядок, Сэм. Следить за тем, чтобы эта тележка с яблоками не перевернулась. Надеюсь, ты это понимаешь.

Сказав это, он пожелал папе хорошего дня и ушел вместе с Джеком.

Мне хотелось, чтобы папа согласился на любую помощь, какую ему предлагали. Это особенность некоторых мужчин – они не могут принять помощь, не почувствовав себя униженными. Как будто лучше умереть в одиночестве, чем выжить, оставшись в долгу у другого человека.

Итак, мы остались одни, и, лишь когда папа оглядел зал закусочной, я увидела его лицо, увидела, как им овладело отчаяние. Я была права: тень вернулась, уселась ему на плечо расправившим крылья стервятником.

Папа заметил, что я стою в дверях кухни.

– О каких это тревожных мыслях говорил шериф? – спросила я.

Папа покачал головой.

– Кто знает. – Он помолчал. – Пойдем домой, Бель.

– Но… мы же еще не все сделали.

– Завтра. Я устал. Давай-ка попробуем ненадолго обо всем этом забыть. Вернемся сюда утром, а откроемся вечером.

Это было непохоже на папу, и его слова порадовали меня. Я уже и не помнила, когда мы в последний раз проводили время вне закусочной, просто отдыхая. Наедине друг с другом.

– Хорошо, – улыбнулась я. – Сейчас запру двери.

Вечер застал нас развалившимися в креслах позади нашего модуля, где на нас не могли пялиться проходящие мимо соседи и где нам открывался свободный, ничем не перекрытый вид на западную равнину, еще залитую светом дня. Мы сидели в компанейском молчании и смотрели, как на небе проступают луны, похожие на смутные меловые пятна.

– Это напоминает мне о родине, – проговорил папа. – О том, как мы сидели с твоей мамой, попивали чай со льдом и глядели на загорающиеся звезды.

Я слушала его с закрытыми глазами. Мне нравилось, когда на него находило такое задумчивое настроение и он рассказывал истории о маме и о жизни на Земле. Хотя они и касались большой боли, меня они утешали, и я думаю, что его тоже. Их не отягощали страдания или сожаления; это были просто хорошие воспоминания, которые папа доставал из кармана, будто часы, и полировал их, ухаживал за ними в гаснущем свете солнца.

– Помню, как-то раз поздним летним вечером небо было почти такого же цвета: глубокого, сумеречно-синего. И повсюду летали светлячки, захлестывали поля, будто звездный прилив. Ты помнишь светлячков?

Я помотала головой. Мне хотелось бы их помнить. Они представлялись мне чем-то родом из волшебной сказки.

– Поднялась луна, и нам стал виден Марс, маленькая красная точка. Мы как раз начали поговаривать о том, чтобы переселиться сюда. Собственно, это была идея твоей мамы. Я не хочу сказать, что ей пришлось тащить меня силком. Просто… это у нее была страсть к приключениям. Она никогда не ощущала себя на своем месте. – В папином голосе проступили меланхоличные нотки. – Она всегда казалась себе лишней, где бы ни очутилась. Мне хочется думать, что со мной она так себя не чувствовала, но кто знает.

– Мне кажется, что с нами она так себя не чувствовала, папа.

Он посмотрел на меня с той тоскливой улыбкой, которой люди улыбаются, когда не верят твоим словам, но все равно благодарны тебе за них.

Я знала, что история их прилета сюда этим не ограничивается. Я знала, что они были бедными, что папа владел прогорающим рестораном и задолжал банку кучу денег. Кажется, его жизнь всегда представляла собой череду ударов под дых, и переселение на Марс дало ему шанс положить им конец. Начать все заново. Но фонарем и компасом ему служило отважное мамино сердце.

– Что ты сейчас читаешь? – спросил папа.

– Шерлока Холмса. «Союз рыжих».

– Это про организацию рыжеволосых злодеев?

– Нет, хотя я бы такое почитала. Это про ограбление банка.

– Но ты ведь уже знаешь, чем там дело кончится, верно? Сколько раз ты уже перечитывала эту книжку?

Я поерзала в кресле. Он говорил почти как Сайлас Мундт, и мне не нравилось думать, что их мысли в чем-то сходятся.

– Дело не в том, чем все кончится. Мне просто нравятся эти рассказы. Когда я их читаю, я чувствую себя… не знаю. Защищенной, что ли.

– Защищенной, да?

У меня вспыхнули щеки. Я сказала то, чего говорить не стоило.

– Точнее, мне от них уютно. Эти рассказы – как одеяло. Мне тепло, когда я их читаю.

Но было уже слишком поздно; я снова увидела на его лице тень.

– Прости, что я не смог тебя защитить, милая.

– Я не это хотела сказать.

Он ничего не ответил. Небо на западе стало темнее. В небесах сверкали звезды. Там была и Земля, самая яркая из них. Папа смотрел на нее. Я чувствовала, как он отдаляется от меня.

– Я давно тебе не читала, – сказала я. – Могу почитать что-нибудь из рассказов про Шерлока Холмса. Может, тебя они тоже порадуют.

– Было бы неплохо, – отстраненно ответил он.

– Сейчас принесу книжку, – сказала я, хотя на улице уже становилось слишком темно, чтобы читать.

Я успела сделать несколько шагов к модулю, прежде чем он сказал:

– Захвати заодно Ватсона и цилиндр, ладно?

У меня закололо сердце. Он имел в виду мамин цилиндр, те записи, что она оставила. Когда на папу находила тень, он постоянно их переслушивал. В такие моменты в мире для него не существовало ничего, кроме ее голоса и самых дорогих воспоминаний. Он словно возвращался на Землю, бросив меня одну.

Может быть, поэтому сама я никогда не слушала этот цилиндр. Он не помогал мне почувствовать, что мама рядом; он заставлял меня чувствовать, что рядом со мной никого нет.

И все же. Папа в нем нуждался.

Я вошла в теплый модуль, открыла кухонный шкафчик и достала коробку со всякой всячиной, где хранился цилиндр. Его там не было. Должно быть, папа унес его в закусочную; иногда он так делал.

Я потратила на поиски еще несколько секунд, стараясь не обращать внимания на нарастающую в животе панику. Я помнила, как во время ограбления Сайлас забрал наши цилиндры, распихал их по своим грязным карманам, будто серебряные слитки. Наверное, он забрал их ради программ для Автоматов, думая, что у нас может найтись что-нибудь, что ему пригодится, – в зависимости от того, какой цилиндр вы вставляли в свой Автомат, он мог стать лозоходцем, помощником по дому, почтовым служащим или мойщиком посуды в закусочной. Или даже сосудом для призрака вашей матери.

Я выронила коробку, и ее содержимое разлетелось по всей кухне. Потом я вышла наружу. Я держалась руками за живот; мне казалось, что меня вот-вот вырвет. Папа все еще сидел в своем кресле, глядя на Землю, горевшую в ночном небе, точно уголек. Луны пробудились к яркой жизни; они были уже не меловыми пятнами, а пламенными, кипящими глазами.

– Они украли маму, – сказала я.

Папа моргнул, уставился на меня.

– Что?

– Они украли маму.

Он помолчал, потом кивнул.

– О, – сказал он. – Что ж, понятно.

Его взгляд снова обратился к небу. Я искала хоть какой-то знак того, что ему не все равно. Я искала на его лице хоть что-то, способное оттащить меня от края распахнувшейся передо мной ужасной пропасти. И ничего не находила.

5

На следующее утро папа решил, что приведет закусочную в порядок сам, и отправил меня в школу. Признаюсь, это стало для меня облегчением. Мне было проще трудиться под железной рукой мисс Хэддершем, которая вбивала знания в наши упрямые черепа со всей нежностью Джона Генри, заколачивающего стальные костыли. Полагаю, что мисс Хэддершем считала учеников своего рода недугом, душевной болезнью, ставшей ей карой за былые грехи. Она была низенькой, мягкой и круглой. Ее тело было создано для того, чтобы к нему прижимались внуки, но вот сердце ее было измышлено для иного призвания: погонщицы скота или тюремной комендантши. Боже сохрани то дитя, которое неверно поставило апостроф в своем сочинении или не сумело оценить величие Александра Поупа. Она расхаживала перед классной доской широкими хищными шагами и патрулировала проходы между нашими партами, точно кочевник, высматривающий пролом в Великой Китайской стене.

Выносить все это мне помогало присутствие подруг, Бренды Льюис и Дотти Олсен. Впрочем, «подруг» – это сильно сказано; мы проводили время вместе скорее из-за отсутствия выбора, чем по собственному желанию. Не будучи ни популярными, ни отверженными, мы с трудом заводили друзей, каждая – по собственным причинам. Мой характер некоторым казался колючим и невыносимым; Бренда была чернокожей (а мы, несмотря на стремление основателей колонии к равноправию, судя по всему, так и не смогли оставить свои предрассудки на Земле); а Дотти – такой застенчивой, что многие считали ее дурочкой. Обстоятельства сделали нас союзницами. Мы ели вместе, а если на уроке наш класс разбивали на группы, мы естественным образом оказывались в одной. Когда нас отпустили на обед, я нашла их в нашем обычном месте – в тени складского сарая в нескольких сотнях футов от школы.

Девочки встретили меня непривычным молчанием, и я немедленно насторожилась. Я уселась рядом с ними и достала принесенную из дома еду. Папа, видимо из жалости ко мне, упаковал мне в качестве лакомства сладкую булочку. Я достала сначала ее, проигнорировав тощий сэндвич, оторвала кусок и запихнула его в рот.

– Ты где ее взяла? – спросила Дотти.

– В сумке, – ответила я, помахав сумкой для завтраков и выпучив глаза.

Дотти смущенно потупила взгляд, и я немедленно устыдилась.

– Не надо так, – сказала Бренда. А потом повернулась к Дотти: – Она взяла ее в закусочной. Где еще?

– Я не специально, – извинилась я. И посмотрела на Дотти: – Хочешь кусочек?

Дотти кивнула, и я угостила ее. Естественно, мне пришлось оторвать кусочек и для Бренды, и неожиданно от моего сокровища осталась только половина. Меня это раздосадовало – их-то, в конце концов, никто не грабил. Но я старалась этого не показывать.

– Я думала, у вас из закусочной все забрали – сказала Дотти.

– А вот и нет. У нас еще куча всего осталась. – Я, конечно, преувеличивала. Никакой кучи у нас больше не было. Но и подчистую нас не обнесли. Однако я не хотела рисковать своей нежданной славой, рассказывая все как есть.

– А правда, что с ними была женщина? – спросила Дотти.

– Правда.

– Я знаю, кто это, – заявила Бренда.

Я уставилась на нее.

– Нет, не знаешь. Откуда тебе знать?

– Она возчица, как мой папа. Перевозит товары из одних поселков в другие. Ее зовут Салли Милквуд. Только она в другие места ездит.

– В Броулис-Кроссинг, что ли?

– И не туда. Дальше.

– Дальше ничего нет.

– Мои родители говорят, что есть. Мои родители говорят, там живут индейцы.

Последнее слово она произнесла осторожным шепотом. Мне эта идея показалась бредовой и в чем-то захватывающей. Понимая, что Бренда вот-вот перехватит у меня главную роль, я перевела разговор на Сайласа Мундта и культистов.

– Один из них был из пустынного культа, – сказала я. – Может, даже из культа каннибалов.

Это сработало. Они уставились на меня голодными взглядами.

– Откуда ты знаешь? – спросила Дотти. – Кто-то из них пытался тебя сожрать?

– Мне кажется, они поели прежде, чем к нам прийти. Но у Сайласа была кровь на губах. Наверное, он слегка кем-нибудь перекусил. Может быть, младенцем.

– Фу! – Они были в восторге.

– У него на куртке был выжжен мотылек, – я склонилась поближе к ним. – Один из тех, что селятся в мертвецах.

Дотти передернуло:

– Какая гадость.

Бренду это, похоже, не впечатлило:

– И ничего не гадость. Это мотылек-могильщик. Они выращивают в трупах растения. Превращают людей в маленькие сады.

Я наморщила лоб. Мне о таком не рассказывали. В этом была болезненная красота.

– Откуда ты знаешь?

Бренда пожала плечами:

– Я слушаю, о чем говорят родители, когда думают, что я сплю. Папа много знает о насекомых. Эти культисты им поклоняются, или что-то вроде того.

– С чего это людям поклоняться мотылькам?

– Потому что культ Мотыльков выращивает призраков, а призраки притягивают мотыльков.

Снова какая-то чушь. Мне казалось, что она пытается меня затмить.

– Ты все выдумываешь.

– А вот и нет! Сказала же, мои родители о таком разговаривают. А я их внимательно слушаю.

Хоть ее слова и не были укором, я восприняла их именно так. Мои щеки вспыхнули. Мне хотелось сказать Бренде, что я бы тоже слушала, если бы у меня были родители, которые друг с другом разговаривают, но я не стала этого делать. Моя мама улетела, а папа общался только с ее призраком.

Не успела я открыть рот, как Дотти выстрелила из своего главного калибра:

– А мои родители вообще не верят, что вас ограбили. Они говорят, что вы врете.

– …что?

– Мама сказала, что вы это все выдумали, чтобы спрятать свою еду.

Я была так поражена, что не могла даже разозлиться. Только смотрела на нее и на Бренду, которая избегала моего взгляда. Если так говорят мои подруги, сколько еще людей считают так же? Сколько людей думают, что мы прячем еду для себя? Сколько людей уверены, что это мы – лжецы и воры? Не это ли имел в виду шериф, когда говорил о тревожных мыслях?

Я резко вскочила, готовая драться, и напугала их обеих. Пристыженная – их страхом, их подозрениями, – я развернулась и убежала. Я бросила оставшиеся в классе учебники и портфель, бросила обед и недоеденную булочку. В голове у меня что-то пылало, что-то незнакомое, и оно гнало меня на улицу, прочь от школы и прочь от главной площади, прочь от закусочной и даже от нашего модуля, прочь от папы. Прочь от всего.

В Нью-Галвестоне было лишь одно место, куда можно было направиться, если тебе хотелось сбежать прочь от всего. Когда даже глубокая пустыня казалась недостаточно далекой и годилась только другая планета.

Блюдце Джо Райли, «Эвридика», стояло на посадочной площадке в полумиле от границы города. В безветренные дни розовые песок и пыль как будто укрывали его чепцом, придавая блюдцу вид пережитка минувших времен – чего-то заросшего паутиной и позабытого. Про́клятого дома, населенного призраками целой планеты.

Но безветренные дни здесь были редки, и обычно блюдце обдувало дочиста. Его корпус пестрел подпалинами от многочисленных входов в атмосферу и крошечными вмятинами и оспинами от случайных мелких камешков, встречающихся в темных глубинах космоса. Несмотря на эти шрамы, корабль выглядел крепким и исправным. Готовым взмыть в небо, бывшее для него естественной средой обитания, и увезти нас всех домой.

В маленькой деревянной хижине, построенной где-то в сотне ярдов от площадки, жил Джо Райли. Иногда я гадала, каково ему приходится. В отличие от большинства из нас, он прилетел сюда не в качестве поселенца. Он вообще никогда не хотел переселиться на Марс. Джо был всего лишь пилотом, выполнявшим обычный рейс. Он прилетел сюда чуть больше года назад по обычному расписанию, ожидая провести здесь привычные четыре месяца перед обратным рейсом. После чего с Земли должно было прибыть следующее блюдце, а он бы отправился домой, нагрузив свой корабль пассажирами, письмами, урожаем с марсианских полей и необработанной Странностью – культурными дарами землян, осваивающихся в новом мире.

А потом настала Тишина.

Джо Райли оказался не единственным марсианином поневоле. Были еще губернатор и его семья, планировавшие жить здесь всего лишь на протяжении его шестилетнего срока, половина которого уже истекла; гости и туристы с родины, в том числе голливудская звездочка, якобы оправлявшаяся от переутомления; бейсбольная команда «Гаванские вакерос», состоявшая из игроков Кубинской и Негритянской лиг; не говоря уже о десятках людей, навещавших родных, старателях, геологах и ботаниках.

Все они теперь стали постоянными жителями Марса.

Я остановилась на краю посадочной площадки, так что носки моих пыльных туфель были всего в дюйме-другом от незаконного проникновения, и взглянула на подбрюшье блюдца.

Снизу оно напоминало мне одну из тех странных грибных ферм, которые вдова Кесслер, по слухам, держала у себя в подвале. Плоское и округлое сверху, снизу блюдце было мешаниной труб, огромных черных конусов, извергавших пламя и дым, прожекторов, и люков, и стальных пластин. Оно походило на прекрасную головоломку, и меня потрясало и выводило из себя то, что умы, создавшие и направившие сюда такую восхитительную машину, не могут разрешить элементарную загадку Тишины.

«Что случилось с Землей? Куда все подевались?»

– Ты что тут делаешь?

Вопрос застал меня врасплох, и я отскочила на шаг назад, как будто меня застали на месте преступления.

Джо Райли стоял в дверях своей хижины. Грязный и небритый, в нестираных штанах и майке; подтяжки болтались по бокам, точно выдранные из гнезд провода. Комната позади него скрывалась в тени; у меня создалось впечатление, что все утро Джо провел в постели, прячась от мира, в то время как все прочие занимались тяжким трудом, пытаясь в нем жить. Зрелище было отвратительное и только подкрепило мое невысокое мнение о нем.

И все же Джо Райли был такой важной и скандально известной фигурой, что его окружала мифическая аура, и я оробела.

– Смотрю на «Эвридику», – ответила я.

– Зачем? Она такая же, как всегда.

– Наверное, я просто хотела поближе увидеть, как выглядит растраченная жизнь.

В лице Джо что-то переменилось. Его, казалось, всегда поражала направленная на него ненависть, и на краткий миг я немного ему посочувствовала. Он уперся локтем в дверной косяк и навалился на него, уткнувшись взглядом в землю между ботинками. Потом снова посмотрел на меня и сказал:

– Какая же ты все-таки злобная девчонка. С тобой вообще хоть кто-нибудь дружит?

Его слова ранили. И были справедливы: настоящих друзей у меня не было. Бренда и Дотти отчетливо дали мне это понять. У меня не было друзей, к которым можно обратиться в такие минуты, когда все вокруг тебя словно ломаются каким-то необъяснимым образом. Когда все, чего тебе хочется, – спалить этот мир.

– Со мной дружит Ватсон, – сказала я и тут же об этом пожалела.

Джо слабо и зло улыбнулся.

– Твой единственный друг – Автомат, – проговорил он.

– Зато у меня друзей на одного больше, чем у вас.

Джо отвел глаза. Я поняла, что победила его, но лучше мне от этого не стало. Он бросил:

– Тебе стоило бы попробовать быть с людьми добрее. Это может изменить твою жизнь.

Джо повернулся и собрался было уйти обратно в хижину, когда я сказала:

– Я хочу побывать внутри блюдца.

Я поверить не могла, что эти слова слетели с моих губ. Я и сама до того мгновения не знала, что хочу этого. Джо снова повернулся ко мне. По его лицу было видно, что и он в это не верит. Помолчав, он спросил:

– Зачем?

– Не знаю. Просто хочу.

Джо вышел под солнце, и ветер принялся ерошить его слежавшиеся за время сна волосы и трепать одежду. Он огляделся так, будто меня могла подослать какая-нибудь секретная штурмовая команда. Но мы были здесь одни; у меня за спиной лежал жалкий, иссеченный ветром городок, у него – бескрайняя и бесплодная пустыня.

– А ты разве не должна быть в школе?

Я пожала плечами.

Джо медленно приблизился и остановился в нескольких футах от меня. Засунул руки в карманы и сразу же их вытащил. Я видела, что он нервничает. А еще с такого расстояния было заметно, что он пьян. В то время еще действовал сухой закон, и вид человека, столь бесстыже пребывающего в объятиях алкоголя, насторожил меня. Я задалась вопросом, не угодила ли в беду. Глаза Джо были налиты кровью, а лицо выглядело старым и изнуренным, хотя я знала, что пилоту нет еще и сорока.

– Зачем тебе нужно в блюдце, Анабель?

Я была готова к враждебности или презрению, как минимум – к резкому отказу, но Джо говорил тихо. Почти меланхолично. Ему и впрямь было интересно, и – хоть в тот момент я и не могла этого понять – спрашивал он с добротой.

– Просто хочу посмотреть. – Я тоже не повышала голоса. Похоже, боевой пыл оставил нас обоих.

– Это плохая идея.

Я тут же ощутила, как внутри меня, словно старая змея под камнем, снова заворочался гнев. Но я удержала себя в руках. Мне не хотелось быть злобной девчонкой, с которой никто не желает дружить.

– Я устала ото всех слышать, что мои идеи плохие.

В ответ на это он даже улыбнулся.

– Ну да. Я, кажется, знаю, каково это. – Джо поднял взгляд на днище своего корабля. Я попыталась прочитать что-то по его лицу, понять, о чем он на самом деле думает. Но там не нашлось для меня никакого тайного послания. Лицо Джо было просто лицом и надежно скрывало любые его мысли.

– Я думаю, что это плохая идея, потому что мне не кажется, что из этого может выйти что-то хорошее. Мне кажется, что ты пришла сюда, чтобы сделать себе больно, Анабель, – люди так иногда поступают, когда им грустно. Если ты войдешь туда, ты начнешь представлять себе, что будет, когда заработают двигатели, как завибрируют стены и пол и как это будет отдаваться у тебя в животе. А поскольку на самом деле этого не случится, ты выйдешь из блюдца злее и печальнее, чем заходила.

– Вы не знаете, как это на меня повлияет, – сказала я, уже ощущая эту фантомную вибрацию. – Вы ничего обо мне не знаете.

– Знаю. Совершенно точно знаю. Здесь нет ни одного человека, который не мечтал бы о том же самом.

– Кроме вас.

Джо отвернулся от меня и направился к своей обшарпанной маленькой хижине.

– Возвращайся в школу, – сказал он. – А то я пожалуюсь, что ты прогуливаешь.

– А я пожалуюсь, что вы пьянствуете!

Он пренебрежительно махнул рукой и скрылся внутри, тихо затворив за собой дверь.

Несколько секунд я стояла, покинутая, необъяснимо обиженная тем, что он от меня отмахнулся, а еще больше – тем, что он сказал. У меня не было причин заботиться о том, что думает этот человек, но он озвучил мой потаенный страх, и это выбило меня из колеи.

Я уселась на песок, прислонившись к одной из стоек «Эвридики». Солнце вскарабкалось в зенит, и Марс прогрелся почти до максимально возможной здесь температуры. Я оставалась в тени блюдца, пытаясь решить, куда мне податься. Мысль о том, чтобы понуро вернуться под злобный взгляд мисс Хэддершем – и к тому же снова оказаться в компании моих подружек-предательниц, – была слишком абсурдной, чтобы уделять ей внимание. Дом тоже не годился: папой опять завладели мрачные раздумья, и для меня там места не было. А от города мне нужно было держаться подальше, потому что я прогуливала школу. Взрослые очень навязчивы, так что я и десяти ярдов бы не прошла, прежде чем кто-нибудь пожелал бы сунуть нос в мои дела. Поэтому я повернулась к Нью-Галвестону спиной и обратила взгляд к пустыне, где, казалось, собирала свои громадные незримые полки наша погибель. Голод. Засуха. Культисты с их зловещими планами. Странность – воплощенное безумие, прорастающее сквозь камни этой планеты.

Ветер покусывал мою одежду и волосы, а вдали большими мягкими завитками кружился песок. Я обнаружила, что мечтаю об одной из тех апокалиптически прекрасных песчаных бурь, которые видела на рисунках ранних поселенцев. О чем-то, что обдерет с нас все лишнее, оставив только самую суть.

Не знаю, сколько я просидела там, зачарованная скользящими над песком ветерками. В какой-то момент я перестала думать о чем-то конкретном или в какую-то определенную сторону; вместо этого я погрузилась в нечто вроде транса, мой разум отбросил мысли, отдавшись дрейфующим облачкам настроений и ощущений, и я попеременно становилась сосудом для тоски, печали, решимости и даже спокойного смирения. Мне редко случалось позволять себе такое отрешение от насущных дел, и позже я гадала, не так ли ощущается детство на Земле, когда ты сидишь под летним солнышком, и ветер шевелит траву, а не песок, и заботит тебя, лишь что будет играть по радио сегодня вечером или что приготовит на ужин мама.

– Ну ладно, вставай.

Надо мной стоял Джо Райли, все еще в душевном раздрае, но с приглаженными волосами и надетыми как положено подтяжками. Я заметила, что солнце в небе сместилось и время ушло далеко за полдень.

– Я ничего плохого не делала, – сказала я, угрюмо поднимаясь. Ноги у меня затекли, и мне пришлось помассировать их, чтобы они ожили.

– Ты правда хочешь заглянуть внутрь корабля?

Я не была уверена, что он меня не разыгрывает. Мне хотелось выдать какой-нибудь остроумный ответ, чтобы он понял, что я слишком искушена и ему меня не обдурить, но голова моя была пустой, а желание – слишком большим.

– Да, – вот и все, что я ответила, и в этом слове не было ни намека на искушенность. Лишь распахнутая настежь надежда.

– Ну хорошо, – сказал он. – Только по-быстрому.

В гладкой металлической поверхности над моей головой открылся люк, и его крышка под жуткий скрежет начала медленно клониться к земле.

– А это нормально, что он так шумит?

Джо недовольно следил за тем, как опускается рампа, и ответил, только когда она остановилась:

– Нет. Ему нужно обслуживание. Блюдце должно было встать на ремонт по возвращении на Землю.

– А вы не можете починить его здесь?

– Кое-что могу. Но я всего лишь пилот. Этой штуковине нужны специалисты.

– А как насчет мистера Уикхэма? Он чинит Автоматы. Он наверняка сумеет помочь.

Мистер Уикхэм жил в Дигтауне, но был одним из немногих, кто регулярно навещал Нью-Галвестон.

– Я сказал «специалисты». Гарри собственную задницу от дырки в земле не отличит. А теперь давай забирайся внутрь.

Рампа была широкой и ровной, чтобы по ней можно было катать тележки. С одной ее стороны тянулись перила для пассажиров. Внутри блюдца горел свет; поскольку глупо было бы жечь лампы, пока оно не используется, я предположила, что они включались при открытии люка. С земли мне был виден потолок: стык двух металлических пластин с неприкрытыми заклепками, бежавшими вдоль сварочного шва.

Мне было пять, когда родители привезли меня сюда, так что я, естественно, уже бывала внутри блюдца – может этого, а может другого такого же. Мы провели в межпланетном пространстве несколько бесконечно тянувшихся недель, но мои воспоминания о внутренностях корабля были импрессионистскими. Я помнила, что там было очень удобно – так я себе представляла дома богачей. Я помнила большую комнату, полную игр и игрушек, где проводила время с другими детьми. Мы все были слишком маленькими, чтобы не скучать.

Джо поднялся по рампе, и я последовала за ним. Мы прошли по короткому невзрачному коридору из металлических пластин. Джо миновал открытую дверь с левой стороны, а я остановилась, чтобы в нее заглянуть. Как и коридор, в котором мы находились, тот, что обнаружился за дверью, был сплошь из голой стали. Он круто поднимался к еще одной открытой двери. Я увидела внутри мерцающие лампочки и стену с гнездами для цилиндров, таких же, как те, что приводили в движение наши Автоматы. В уголке исцарапанного иллюминатора виднелось марсианское небо.

– Пойдем, Анабель.

– Это там вы управляете кораблем?

– Пойдем.

Коридор повернул вправо, и мы оказались в пассажирском отсеке судна. Здесь стены были скрыты под деревянными панелями, пол – под коврами, а помещения во время полета освещались электрическими лампами. Мы миновали целую череду комнат, настоящий маленький лабиринт, но я обнаружила, что чаще всего инстинктивно понимаю, какие помещения прилегают друг к другу. Мы прошли через маленький театр, где столы и кресла окружали узкую сцену; библиотеку, где часто проводила время мама; и игровую комнату, теперь показавшуюся мне куда меньше. Пол был чист и прибран, игрушки, настольные игры и рисовальные принадлежности лежали на своих местах. Во время полета здесь никогда не было такого порядка. Я заглянула в угол и испытала приступ восторга, обнаружив свои инициалы, нацарапанные на шедшей вдоль пола лепнине вместе с инициалами всех прочих детей, сжигавших часы скуки в этой комнате. Значит, я все-таки прилетела именно на этом корабле. Это совпадение показалось мне восхитительно гармоничным.

Еще один длинный коридор, огибавший весь корабль, вывел меня к смотровому залу – просторной комнате с удобными креслами и столиками, а также раздаточным окном, примыкавшим к кухоньке, в которой порой готовили и мои родители. В интерьере зала доминировало огромное окно. Улетая, мы смотрели, как Земля становится все меньше и меньше, – я помню это отчетливо, потому что мама устроила целый спектакль, требуя, чтобы я присоединилась к ней и сидела у нее на коленях, – а потом, в долгие месяцы перелета, созерцали ошеломительную бездну глубокого космоса, неподвижную, словно картина. А в конце путешествия мы увидели, как в этом же окне появился Марс, свирепый красный глаз, который должен был стать нам домом. Мы наблюдали за его приближением с надеждой и страхом, но главным образом – с усталым облегчением.

Сейчас, разумеется, за окном были только песок и скалы. Мили и мили песка и скал. На горизонте виднелась темная иззубренная полоса, отмечавшая границу огромного кратера Пибоди. Там выходили на поверхность богатые залежи Странности, и ветер истачивал ее и разносил по пескам. Там, по слухам, блуждали призраки. Мне стало интересно, нельзя ли их отсюда разглядеть.

Говорили, что разбросанные в сердце кратера каменные глыбы, останки древнего метеорита, пронизаны пещерами; считалось, что именно там живут культисты. Я представляла себе, как они зарываются под землю, в свои темные норы, и утаскивают с собой мою маму, как Персефону в ад.

Но Персефону было кому спасать.

– Говорил же я тебе, – сказал Джо.

– Почему вы не отвезете нас домой?

– Ты сама знаешь причины. Давай не будем лишний раз по ним проходиться. Господи Иисусе, я и так вынужден каждый месяц это повторять в городской ратуше. Я устал.

Он был прав. Я знала причины. Все их знали. На корабль все не влезут. Никому не известно, что ждет нас на Земле. Топлива хватит лишь на один перелет; если Земля лежит в руинах, это будет означать смертный приговор для всех находящихся на борту. Корабль может пригодиться и для других целей: его можно будет разобрать на детали и использовать их для починки ломающихся Автоматов; топливо и масло им тоже пригодятся, а сомнений в том, что Автоматы необходимы для нашего выживания, не было ни у кого.

Так боятся выстрелить единственной оставшейся в револьвере пулей и промахнуться.

Но с этой точкой зрения соглашалось меньшинство. Она была ничтожна перед лицом скорби, которую все мы ощущали по отношению к нашей родине и к оставшимся там людям – даже те из нас, кто не собирался возвращаться. Для меня было чудом, что Джо Райли пережил тот первый год после начала Тишины. Я убеждена, что если бы хоть кто-нибудь еще имел самое приблизительное представление о том, как управлять блюдцем, или хотя бы считал, что может этому научиться, то Райли словил бы случайную пулю или сгорел бы вместе со своей лачугой во внезапном пожаре. Или, в самом крайнем случае, чах бы до скончания дней в одной из камер каталажки шерифа как предатель своего народа.

Но никто кроме него не умел обращаться с кораблем. Абсурдная ситуация. Даже будучи ребенком, я поражалась отсутствию страховки. А если бы пилот заболел или с ним что-нибудь случилось? Кто управлял бы кораблем тогда? Полагаю, расчет тогда был на то, что мы доложим о ситуации по радио и со следующим блюдцем прибудет сменный пилот.

Так я впервые осознала, насколько хрупка наша цивилизация. И задалась вопросом, не стала ли и причиной Тишины какая-нибудь катастрофическая оплошка, какое-нибудь бедствие, порожденное самой обычной, банальной некомпетентностью.

Нас ослепил оптимизм. Мы были представителями первой волны космической экспансии. Что покорится нам после Марса? Луны Юпитера? Сатурн? Или мы последуем примеру немцев и полетим мимо всего этого на корабле поколений к ярким звездным полям? Все это казалось не просто возможным, а неизбежным. Никто не думал, что все закончится вот так. Никто не предполагал, что Бог окажется к нам безразличен.

Я знала все причины не возвращаться на Землю, которые называл Джо Райли. Я знала все причины, которые называл губернатор.

Но мне была известна и подлинная причина.

Страх.

6

Тем вечером закусочная «Матушка Земля» снова открыла свои двери. Но клиентов почти не было. С одной стороны, это стало облегчением; мне не хотелось отвечать на их расспросы, а брошенное Дотти обвинение заставило меня гадать, сколько еще жителей Нью-Галвестона скрывают те же самые подозрения. Но, с другой стороны, мне было больно видеть, как мало людей пришло нас поддержать. Я всегда была неколебимо уверена в том, что сильное чувство причастности к коллективу служило фундаментом нашей жизни на Марсе. В особенности после начала Тишины. Мы ведь вполне могли оказаться последними выжившими людьми. Хоть в то время я и не смогла бы выразить это словами, я ощущала, что люди отходят от идеи общности и закрываются в своих личных мирках.

Меня преследовали слова мистера Шенка:

«Вам придется привыкнуть к разочарованию, юная мисс Крисп».

Пустая «Матушка Земля» казалась мне знаком моральной победы мистера Шенка. Как будто весь город встал на его сторону, а не на мою.

Но кое-кто из постоянных клиентов к нам все же заглянул, и не только они. Пришла вдова Кесслер и заняла столик в углу. Она жила в Дигтауне; путь оттуда был для пожилой женщины непростым, особенно после наступления темноты, но у вдовы была лошадь и куртка с обогревом, поэтому она справлялась. Агата Кесслер была женой Захарии Кесслера, партнера в «Горнопромышленной компании Теллера». Они входили в число первых официальных граждан Нью-Галвестона, хоть и жили в Дигтауне, контролируя его развитие и добычу Странности. Захария погиб при обрушении шахты несколько лет назад, и Агата осталась комендантом шахты, хотя должность ее была, по сути, церемониальной. Теперь ее называли вдовой, очевидно по ее собственному желанию. Тело Захарии так и не нашли, и ходили слухи, что она держит его у себя в подвале, рядом с грибной фермой, и каждую ночь спускается туда, чтобы с ним разговаривать. Ее глаза точно так же светились зеленым, как и у всех жителей Дигтауна, но, что бы там ни мололи злые языки, мы видели ее так часто, что это казалось нам просто интересной особенностью, а не чем-то зловещим.

Вдова любила сидеть за этим столиком с горячим чаем и лимонными дольками и смотреть, как наступает марсианский вечер и высокое розовое небо приобретает цвет кровоподтека. Она следила, как зажигались огни в окружавших нас модулях, и однажды призналась мне, что наслаждается неоновым мерцанием нашей вывески, моргавшей розовым и синим в гаснущем свете. Сияние Нью-Галвестона в огромной пустыне было очень слабым, и ночь, распускавшаяся над нами, была темнее всего, что кто-либо видел на Земле. Если что-то и поможет нашей закусочной, думала я, так это лелеемое нами ощущение общего человеческого тепла. Никто не был лучшим подтверждением тоски по нему, чем вдова Кесслер, которая редко вступала в беседы, но при этом, похоже, все равно в нас нуждалась.

Еще одним постоянным клиентом был Артур Льюис, отец Бренды. Этого высокого и угловатого чернокожего мужчину любили за его непринужденную манеру общения и потому, что он работал возчиком, перевозил товары между Нью-Галвестоном, Дигтауном и Броулис-Кроссингом. Видимо, так он и накапливал самую разную информацию и сплетни, часть которых разносил по городу, а часть пересказывал только своей жене, когда думал, что Бренда крепко спит.

Мистеру Льюису, как и многим беднякам, прилетевшим на Марс, не выделили собственного модуля, поэтому он с семьей поселился в стремительно растущем массиве маленьких, построенных вручную домов, возникшем с южной стороны города, где почва была непригодна для земледелия и выпаса скота. Те из нас, кто продолжал жить в серебристых модулях, называли этот район Корнями, и это имя было одобрено правительством как знак того, что Нью-Галвестон все сильнее укрепляется на планете. Это было что-то вроде нашего собственного миниатюрного Дигтауна.

Тем вечером мистер Льюис заговорил со мной, когда я поставила перед ним тарелку:

– Ты как, Анабель?

– Нормально, – ответила я. И подумала, не рассказала ли ему Бренда, как я сбежала из школы, и не пожалуется ли он папе.

– Бывает очень страшно, когда в тебя целятся из револьвера.

– Я не боялась, – сказала я.

– Правда?

– Это весь остальной город боится. – Я вспомнила, что Бренда назвала мне имя женщины, сопровождавшей Сайласа. Салли Милквуд. Мне хотелось бросить это имя на стол перед мистером Льюисом и посмотреть, как он отреагирует. Но я придержала язык.

Он поворошил вилкой капусту и сказал:

– Что ж, может быть, ты и права. Но, возможно, боится он не того, о чем ты думаешь.

– Как скажете, мистер Льюис, – ответила я и оставила его наедине с едой. У меня не было настроения слушать демагогию взрослого мира. Никто не умеет придумывать оправдания собственной несостоятельности быстрее взрослых. Я поклялась себе никогда не попадаться в эту ловушку.

А еще к нам заглянули шахтеры из Дигтауна. Тем вечером их было трое. Они заняли столик у окна, их голоса были грубыми и громкими. Шахтеры стали в закусочной редкими гостями с тех пор, как прекратились рейсы на Землю. Так скоро после ограбления, которое слухи связывали с Дигтауном, их присутствие казалось зловещим.

Других клиентов было хорошо если полдюжины. Дела шли вяло. Папа тихо трудился за стойкой вместе с Ватсоном, неловко поддерживал беседу, если ее заводили клиенты, но по большей части молчал. От него словно бы исходил запах обреченности; может быть, поэтому в тот вечер люди к нам и не заглядывали. Они избегали «Матушку Землю», как избегают смертельно больных.

Пока папа обжаривал лук на гридле, я рассказала ему о том, что прогуляла половину уроков; мне хотелось, чтобы он услышал об этом от меня, а не от мистера Льюиса или какого-нибудь другого сплетника.

– Мне не понравилось, о чем болтали Бренда и Дотти. Бренда говорит, что женщину, которая к нам вломилась, зовут Салли Милквуд. Говорит, она возчица, как отец Бренды, но ездит дальше, чем он. Я думала, дальше ничего и нет. Это правда?

Он ничего не ответил.

– Если мы знаем, как ее зовут, почему шериф не поедет и не арестует ее?

– Все не так просто, милая.

– Нет, просто. Он – шериф, она – преступница. Ничего проще и быть не может!

Папа продолжил молча переворачивать лук на гридле.

– Это еще не все. Дотти говорит, ее родители считают, что мы врем. Якобы нас и не ограбили вовсе, а мы просто так сказали, чтобы спрятать еду. Почему они так говорят?

Он опять ничего не ответил.

– Поэтому я и сбежала.

– Откуда сбежала?

– Из школы. Из-за этого я сбежала из школы.

– Что ты сделала? – он уставился на меня в очевидном замешательстве.

– Ты что, меня не слушаешь?

Папа отложил лопатку. Вокруг него колыхался дымок от жарящегося лука.

– Расскажи мне еще раз.

– Забудь. – Я вышла из-за стойки. Я ждала, что он велит мне вернуться, но не дождалась. Вместо этого я снова услышала, как лопатка скребет по металлу, а потом громкий треск, когда папа бросил что-то во фритюрницу.

Я спорила сама с собой о том, стоит ли рассказывать ему о моем настоящем проступке. Если бы он спросил меня, куда я сбежала, я бы, наверное, призналась. Я не могла объяснить, почему мне захотелось побывать на корабле Джо Райли или что я вынесла из этого опыта. Я провела в наблюдательном зале все оставшееся время уроков, просто глядя на то, как ветер гоняет песок по пустыне. Это был тот же самый скучный кусок земли, на который я смотрела с пяти лет, с тем же самым громадным кратером, но из этого окна он выглядел иначе. Я смогла увидеть его таким, каким, должно быть, видели его мои родители, таким, каким я не могла его увидеть, когда мы сюда прилетели, потому что была слишком мала: местом, полным величия, местом, полным тайн. Мама говорила мне, что раньше Марс становился местом действия экстравагантных литературных фантазий, что люди с разгоряченным воображением выдумывали существовавшие здесь инопланетные культуры и погибшие цивилизации. Я знала, что хочу прочитать эти книги, и, возможно, именно тогда впервые задумалась о том, чтобы написать свою. Глядя в это окно, я почти видела тот Марс. Я до сих пор хотела увидеть тот Марс вместо уродливого и злобного, на котором была вынуждена жить.

– Девочка!

Один из шахтеров поднял чашку. Он сидел с парой своих приятелей, и глаза их сверкали той пугающей зеленью, которая появляется под воздействием Странности. Красная пыль навечно въелась в морщины их лиц и складки их одежды. Сколько бы они ни отряхивались перед тем, как войти в закусочную, после них все равно оставалась грязь. Некоторые сиденья навсегда поменяли цвет из-за того, что на них сидели шахтеры.

Я подошла к нему с кофейником и наполнила чашку.

– Когда он закончится?

Я взглянула на кофейник, который был полон на три четверти.

– Осталось еще много, – ответила я.

– Нет, девочка. Я имею в виду совсем. Как скоро мы не сможем пить кофе?

Его вопрос показался мне нелепым.

– Мы растим кофе в теплице. Он не кончится.

Шахтер выпил половину чашки одним глотком, отставил ее и жестом велел мне долить еще.

– Но он не такой, как земной кофе. Его не растят на земной почве под жарким солнцем маленькие коричневые человечки. Сдается мне, скоро он будет стоить очень дорого. Но не сомневаюсь, что у тебя с твоим папашей он не закончится. Готов поспорить, те «грабители» забрали с собой солидный запас, да? Умные, наверное. – Его взгляд – всего на мгновение – перескочил с меня на дверь нашей подсобки. А потом снова вернулся ко мне. – Давай, девочка, доливай.

Я подчинилась, охваченная внезапным страхом.

«Он с ними заодно, – подумала я. – Они вернулись, чтобы ограбить нас снова, и насмехаются над нами».

Мне хотелось выплеснуть кофе шахтеру в лицо и разбить кофейник ему об голову. Когда я наполняла его чашку, мои руки дрожали и я пролила несколько капель на стол.

Шахтер провел по ним пальцем и засунул его в рот. Взглянул на меня и улыбнулся.

– Осторожнее, девочка. Не трать его попусту.

– Хотите еще чего-нибудь? – Я ненавидела себя за этот вопрос. Мне казалось, будто, задавая его, я предлагаю шахтеру закусочную, собственного отца, себя саму. Как будто он ввалился сюда и плюнул на пол, а я предложила ему плюнуть еще и на стойку.

Но шахтер со мной закончил. Он повернулся к своим приятелям.

– Нет. Можешь идти.

– У нас есть винтовка, – сказала я. Адреналин у меня крови зашкаливал, все тело тряслось. В щеках и позади глаз нарастал жар.

Это привлекло его внимание. Он снова посмотрел на меня и спросил:

– И зачем же ты мне об этом рассказываешь?

– Чтобы вы знали, – ответила я. Услышала дрожь в своем голосе и придушила ее.

– Ну ладно, – сказал он. – Теперь я знаю. А сейчас уходи и оставь меня в покое, пока я не велел твоему папочке надрать твой маленький зад.

Один из его друзей наконец-то подал голос:

– Чарли, перестань. Полегче.

– Не указывай мне.

– Надеюсь, ты к нам еще зайдешь, – сказала я. Моим голосом словно говорил кто-то другой. Я была над ним не властна. – Подонок. Надеюсь, ты к нам еще зайдешь, чтобы я могла всадить пулю меж твоих уродских зубов.

Он рванулся ко мне и попытался схватить – зубы оскалены, лицо искажено яростью. Я развернулась и бросилась прочь. Не помню, кричала ли я. Наверное, да. Но точно помню, как закусочная взорвалась воплями, помню шум борьбы. Я обернулась у стойки, за которой стоял в грязном фартуке мой отец, разинув рот и сжимая в руке лопатку, словно странное подношение какому-то богу, и увидела, как трое мужчин повалили Чарли на пол. С двумя из них он сидел за столиком; третьим оказался Артур Льюис.

Другие несколько посетителей «Матушки Земли» остались сидеть где сидели в потрясенном молчании. Только вдова Кесслер как ни в чем не бывало продолжала есть, и звон ее вилки был безумным контрапунктом обычной жизни к шуму схватки.

Наконец шахтеру позволили подняться на ноги; приятели подхватили его под руки и повели к двери. Артур отошел в сторону, его грудь тяжело вздымалась.

– Вам надо задать этой девчонке хорошенькую взбучку! – крикнул шахтер.

– Заткни пасть, – ответил ему Артур.

– Подожди-ка, шеф, – заговорил другой шахтер. – Девчонка нахамила Чарли.

– Верно! Оскорбила меня прямо в лицо. Застрелить меня грозилась, черт подери! Она психованная.

– Уведите его отсюда, ребята, – велел Артур.

Тогда-то я это и сказала. Они могли просто уйти, и тогда всего остального не случилось бы. История завершилась бы этой неприятной кодой. Но Сайлас не расплатился. Он только отобрал. А теперь и эти люди хотели что-то у нас отобрать. Я не могла этого допустить. Снова.

– Он еще должен нам деньги за свой ужин! Вы все должны!

Я почувствовала на плече папину руку.

– Анабель, – сказал он. В его голосе слышался гнев.

Я в отчаянии обернулась к нему.

– Но…

– Замолчи.

Он обошел меня, направившись к шахтерам, и встал между нами.

Приятели отпустили Чарли, и он устроил спектакль, поправляя куртку и приводя в порядок свою попранную честь. Пыль окутала его, как облако удушливого газа.

– Хочешь получить свои деньги – приходи в Дигтаун, – заявил он, глядя на папу. – Я покажу тебе, что такое настоящая взбучка. Может быть, ты принесешь этот урок домой.

– Хочешь поговорить об уроках? – спросил папа. Лишь теперь я заметила чугунную сковороду, которую он держал в опущенной правой руке, прижимая к боку, словно стыдился того, что она у него есть, и только теперь набрался смелости в этом признаться. – Вот тебе урок.

Он неловко замахнулся сковородой, и Чарли вскинул руку, чтобы отразить удар. Сковорода переломила его лучевую кость, точно большую палку. Это изменило траекторию удара, и папа потерял равновесие; сковорода выскользнула из его пальцев и полетела через зал. Она приземлилась с жутким грохотом у ног клиентки, которая в последний момент с перепуганным визгом отдернула носки туфель с ее пути.

На мгновение вся Вселенная словно застыла: Чарли с раззявленным ртом уставился на руку, изогнутую под едва заметным, но жутким новым углом; папа балансировал на одной ноге, вытянув вторую назад и раскинув руки, чтобы не упасть, и мышцы его лица складывались в гримасу гнева или страха; все прочие расположились вокруг нас в позах комического безразличия или преувеличенного испуга, словно нарисованные зрители боксерского матча.

А потом это мгновение обрушилось в хаос.

Чарли завопил. Это был долгий, безумный звук: чистейшая несдержанная боль. Он отшатнулся, и один из приятелей ухватил его за плечо. Второй бросился на папу, который теперь упирался в пол кончиками пальцев, пытаясь удержаться на ногах. Он скалил зубы, и я не узнавала того, кем он стал в этот момент. Папа завершил свое падение, ударившись лицом об пол.

Я не думала. Я ударила бегущего к папе шахтера кофейником в лицо, разбив стекло об его нос и окатив его горячим потоком исходящего паром кофе. Он не издал ни звука. Просто упал на колени, прижав дрожащую скрюченную руку к дымящемуся лицу. Другой рукой он потянулся ко мне и вцепился в юбку.

Но папа уже успел подобрать сковородку и с силой и уверенностью бейсболиста обрушил ее на голову шахтера; тот повалился на пол и отпустил меня. Я смотрела на него, ожидая, когда он снова зашевелится. Он не шевелился.

Я услышала раздающиеся вокруг меня голоса, как будто они вторглись в мой сон. Те несколько клиентов, что у нас остались, не вставали с мест, слишком упрямые или слишком напуганные, чтобы двигаться. Артур попытался скрутить третьего шахтера, но тот оттолкнул его и уронил, потом схватил Чарли, все еще баюкающего сломанную руку, и выволок его за дверь, в ночь. Кто-то всхлипнул. Я не знаю кто.

Мой отец так и стоял над распростертым шахтером. И смотрел на него, сжимая в руке сковороду, готовую продолжить свою ужасную работу.

– Папа? – сказала я.

Он на меня не смотрел. А когда заговорил, то обратился к Ватсону, все еще стоявшему у гридля, от которого исходила вонь горящих перцев и лука.

– Уведи ее отсюда, – приказал он.

7

Ватсон вывел меня из закусочной. Я была слишком поражена, чтобы противиться: переступая через шахтера, я едва не поскользнулась на растекавшейся под ним крови. По пути к двери моя туфля оставила на линолеуме цепочку кровавых следов.

Я шла за Ватсоном посередине дороги, ветер трепал мне волосы, ночь вырастала над нами высокими сугробами, полными звезд. Фобос истекал светом. В окне мастерской Джеремайи Шенка горела лампа. Мне подумалось, что его, возможно, порадует известие о новом бедствии.

Мы прошли мимо мастерской и направились по узкой дорожке к своему модулю. У самой двери я остановилась.

– Мы должны вернуться.

– Мисс Крисп, указание вашего отца было весьма недвусмысленным.

– А если он в беде?

– Я так не думаю. С ним мистер Льюис. Те молодые люди сбежали, а шериф наверняка уже оповещен. Опасность миновала.

Я неуверенно стояла у входа в модуль. Ватсон поднял руку и нажал на панель. Тяжелая дверь распахнулась, и автоматически включившаяся лампа пролила свое белое сияние на ржавую землю. Маме не нравился этот резкий свет; она всегда сразу же выключала его, предпочитая мягкое свечение внутренних ламп. Но с тех пор, как мама улетела, мы к ней привыкли. Теперь она казалась нам не холоднее любого фонаря. Мир внутри модуля был маленьким, и тесным, и таким, каким мы его сделали. Там была моя кровать, моя книжная полка. Неожиданно на меня навалилась такая усталость, что от одной только мысли о возвращении в закусочную на глаза навернулись слезы.

– Проходите внутрь, мисс Крисп. Вы, должно быть, замерзли.

Но что-то во мне взбунтовалось, не желая возвращаться домой без папы. Мне и так приходилось нелегко после того, как улетела мама. Вероятность, что этой ночью мне придется спать в одиночестве, ужасала меня. Мне казалось, что переступить порог – значит смириться с той ржавчиной, которая разъедает мою жизнь.

– Нет, – сказала я. – Я туда не пойду.

Ватсон, благородное создание, протестовать не стал, хотя я уверена, что все его искрящие предохранители пришли в замешательство. Он только сказал:

– Куда же мы тогда пойдем, мисс Крисп?

– Не знаю. – Я закрыла дверь и отвернулась от нее. Мы снова прошли по дорожке и повернули влево, прочь от закусочной и от самого города.

Я осознала, что возвращаюсь к посадочной площадке. Оставить Нью-Галвестон позади было словно сбросить тяжелую шубу. В ночном небе высился неосвещенный купол «Эвридики» – тьма на фоне бездны. Рядом источала теплый свет хижина мистера Райли; вместе они были последним оплотом перед пустыней, ее огромными и тихими равнинами, которые вихрились и шептали.

Ватсон не отставал от меня. Он никогда прежде не был на посадочной площадке, и мне стало интересно, почему он меня о ней не расспрашивает. Вместо этого он просто ковылял рядом, запрокинув голову и уставившись на корабль глазами, озаренными светом ламп.

Я постучалась в дверь хижины, и вскоре мистер Райли ее открыл. Я с радостью отметила, что он успел привести себя в порядок: его рубашка была чиста и заправлена в штаны, он прошелся по волосам расческой, а лицо его выглядело свежеумытым. Увидев меня, он покачал головой, но, похоже, не удивился.

– Я знал, что совершаю ошибку, – сказал он.

– Можно я сегодня переночую в блюдце?

Он уставился на меня с неподдающимся истолкованию выражением лица. Это выражение было не из тех, которые я привыкла видеть на лицах взрослых: не жалость, снисхождение или нетерпение. Он словно решал печальную и трудную задачу. Вместо ответа он сказал:

– Я как раз собирался пойти перекусить.

– У вас не получится. Закусочная закрыта.

– До сих пор?

– По другой причине. Там была драка. Мой папа ввязался в драку.

– Что? – Он перевел взгляд с меня на Ватсона, возможно, лишь теперь задавшись вопросом, почему меня сопровождает кухонный Автомат. – Что стряслось? Ты в порядке?

Я ощутила, как слезы давят мне на глаза. И вступила с ними в яростную схватку, стиснув зубы во внезапном приступе чудовищной злости. Я пыталась ответить ему, но вместо этого только стояла, безгласная, стиснув кулаки и тяжело дыша. Мистер Райли протянул руку к моему плечу, но я отшатнулась от него.

Немного подумав, он коснулся какого-то устройства на двери и опустил погрузочную рампу корабля. Внутри блюдца включился свет и прорезал синюю ночь ярким лучом.

– Заходи внутрь, – сказал мистер Райли. – Ничего там не трогай.

Мы с Ватсоном взошли по рампе. Когда мы одолели половину подъема, мистер Райли сказал:

– Ляжешь спать в одной из кают. Больше никуда не заходи. Поняла?

Я кивнула.

– Я закрою за тобой люк. Захочешь выйти – просто нажми большую оранжевую кнопку сверху. Ее не проглядишь.

– Хорошо.

– А твой папа знает, что ты здесь, Анабель?

Я помотала головой.

– Я сейчас схожу туда, хорошо? Я должен ему сказать. У меня в этом городе и так куча проблем. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь решил, что я тебя похитил.

Я только кивнула. Я не знала, как на это ответить. В тот момент мне было трудно думать о чужих проблемах.

– Если та кнопка тебе понадобится – она под маленькой клеткой. Ее просто нужно поднять.

– Я не дурочка.

Он слабо улыбнулся мне.

– Да. Я знаю.

Когда мы вошли в блюдце, рампа заскрипела, застучала и поднялась. Через несколько секунд мы уже были заперты в корабле. Это было приятное ощущение: заперты, в безопасности, в недосягаемости. Даже если бы весь Марс обратился против меня, в «Эвридике» я была бы защищена, укрыта от вреда, и под рукой у меня были бы средства для триумфального возвращения домой.

– Ты помнишь, как летал на таком, Ватсон?

– Мой личностный цилиндр перевозили в ящике. Меня активировали уже после сборки в Нью-Галвестоне. Я никогда прежде не был в блюдце.

– И как оно тебе?

Он медленно зашагал по коридору, и я последовала за ним в обшитый деревянными панелями пассажирский отсек.

– Выглядит чистым и функциональным, – сказал Ватсон. Я увидела в этом высшую похвалу – комплимент одной машины другой. И задумалась, способен ли он на зависть.

Мы прошли мимо открытой двери – с утра она была закрыта, – которая, судя по всему, вела в машинный зал. Он был просторным и грязным, воздух в нем пах маслом и химическим топливом. Большая часть механизмов оказалась разобрана: незнакомые мне детали были разбросаны по всему полу, незакрепленные провода свободно болтались, инструменты валялись в лужах масла и смазки, словно их бросили там посреди работы вместо того, чтобы почистить и убрать на место. Я ничего не знала о машинных залах летающих блюдец, но мы с папой мыли свои кухонные приборы и рабочие места, когда заканчивали готовить, и я не могла поверить, что с машинным залом положено обращаться как-то иначе. Для меня это стало очередным доказательством безалаберности Джо.