Читать онлайн Петербургские крокодилы

Атаман

Хорош заяц да тумак,

хорош парень да туляк.

– Пословица

Александр Павлович Трехгубный, полицеймейстер города Т. сидел в своем кабинете, в глубокой задумчивости. Около него, на письменном столе, заваленном массой всевозможных бумаг, в официальных синих и серых обложках, с печатными заголовками, лежало около разорванного конверта, как видно, только что полученное письмо, а рядом валялся исписанный синим карандашом листок телеграммы. И то, и другое было от одного и того же лица, от его закадычного приятеля полковника Вершова, полицеймейстера города К. лежащего верстах в полутораста от резиденции Александра Павловича.

«Любезный друг и коллега», писал он в письме, «у нас вчера ночью из собора сделана очень крупная кража, выкрадены ризы с образов, и все св. сосуды. Весь город в неописанном волнении, дума назначила 2.000 р. за раскрытие и поимку виновных, или хотя розыск похищенного… Пишу тебе об этом для соображения, так как известно, что воровские шайки в нашем городе постоянно пополняются из твоего богоспасаемого города, который снабжает ворами и мазуриками всю великую, малую и белую Россию… Потормоши хорошенько твоих коноводов, не откроются ли где концы и нашей пропажи… дело стоящее, есть из чего похлопотать… весь твой Н.Вершов.

Телеграмма была еще короче, в ней было только несколько слов. «Сейчас узнал, вещи переправлены в Т., пошарь в пригородах. Вершов.»

Письмо и телеграмма были получены почти в одно и то же время и они-то повергли Александра Павловича в глубокое раздумье. С одной стороны, отличие по делам службы, с другой перспектива заполучить две тысячи рублей, как ни глянь, а дело со всех сторон заманчивое… Только как, откуда, с какого конца приступить к нему?

Александр Павлович ломал голову и так, и эдак, но ничего придумать не мог, и потому тотчас же отправил вестового за приставом I-й части Шершневым, опытным и ловким сыщиком.

Тот не замедлил явиться, и между начальником и подчиненным началась интимная беседа, результатом которой была немедленная, несмотря на позднее время, поездка господина полицеймейстера в тюремный замок.

В остроге по камерам огни давно уже были погашены и только фонари кое-где горели по коридорам. Когда Александр Павлович взошел по лестнице на второй этаж, предшествуемый смотрителем, то остановившись у одной камеры, над которой была прибита черная доска с надписью: «Секретная», приказал открыть двери.

Заржавленный ключ скрипнул в массивном замке, и из открытой двери пахнуло гнилью и холодом. При мерцающем свете фонарей, принесенных служителями, можно было в глубине небольшой камеры, рассмотреть на ничем непокрытых нарах, человека лет 25–30 в сером арестантском халате, и кандалах.

Это был подследственный арестант, обвиняемый в нескольких убийствах, Григорий Рубцов, больше известный всем жителям Г. Т. под кличкой «Рубец».

Высокого роста, с красивым смелым лицом, слегка окаймленным, теперь, темной бородкой, (на воле он ее не носил) с усами красивого рисунка и формы, с большими темно-карими, умными глазами, в которых светилось больше ума и хитрости, чем зверства и злости, этот человек с первого взгляда не внушал никакого подозрения, и люди знавшие его в частной жизни, в течении многих лет, никогда не могли предположить, что их знакомый, такой милый и обходительный человек и есть тот самый страшный «Рубец», не смотря на молодость, уже несколько раз сбегавший с каторги, хладнокровный убийца и атаман страшной шайки грабителей, наводившей трепет и ужас на всю Т. губернию.

Ходили слухи, хотя, впрочем, ничем не подтвержденные, что Григорий Рубцов было имя вымышленное, или купленное на каторге, и что под ним скрывается совсем другой преступник, человек и высшего общества, и высшей интеллигенции… Попавшись в Т., на каком-то глупом преступлении, он был узнан и уличен в остроге двумя мещанами города, знавшими его лично и как обвиняемый в других, гораздо более серьезных преступлениях посажен и «секретную», и находился под особенно строгим надзором острожного начальства. На первых допросах, он поставил в тупик Александра Павловича логичностью и смелостью своих ответов, и просто в глаза смеялся и над следствием, и над допрашивающим. Не добившись от него тогда никакого толку, он вынес только убеждение, что «Рубцов» далеко не то, чем он себя выказывает и потому решился сколько возможно проследить его прежнюю деятельность… Из дознания, произведенного под рукой, открылось, что Рубцов давно уже считался атаманом правильно организованной шайки мошенников, подвизавшейся в Т., и в соседних губерниях. Между прочим, было известно, что до ареста он жил около года в К-ге, следовательно, ему должны быть знакомы все мошенники в К.

Александр Павлович хотел попытаться, не удастся ли ему путем обещаний разузнать от Рубцова, что-либо об организации мошеннической шайки в К-е.

– Поставьте здесь фонарь, и оставьте нас наедине – скомандовал Александр Павлович сопровождавшему его смотрителю – я позову, когда нужно будет.

Арестант, при виде полицеймейстера и вошедших с ним лиц, встал с нар, но не с той поспешностью, которая присуща почти всем арестованным мелким преступникам. Он поднялся тихо, запахнул полы халата, и без признака какого бы то ни было искательства, поклонился Трехгубному, которого знал давно. Послушные приказанию, смотритель и стража удалились, полицеймейстер и разбойник остались с глазу на глаз.

– Хорошо ли живешь? Всем ли доволен? – спросил Александр Павлович, чтобы чем-нибудь начать разговор…

– Всем довольны… спасибо милости вашей… – кланяясь, и не без юмора отвечал Рубцов. – Только вот стены толсты, окна высоки, да дверь крепка!..

– На волю захотел?

– Теперь зима, зачем? Мне и в остроге хорошо… Вот одно скучно… Одиночка… «Секретная!..» Выпустите в «общую», раскаиваться не будете, Александр Павлович. При последних словах арестант своими умными глазами так и впился в полицеймейстера, хорошо сознавая, что, если тот явился к нему в камеру ночью, так значит по делу, и делу серьезному.

– Я затем приехал к тебе – словно отвечая на его мысли, вдруг проговорил полицеймейстер – услуга за услугу… Поможешь мне найти одну пропажу – проси, чего хочешь – в какую хочешь камеру переведу!..

– А очень хочется вам знать, Александр Павлович, кто в К – е собор обокрал?.. – усмехнулся Рубцов…

– Ты почем знаешь? Ты как узнал? Здесь в «секретной»?! – проговорил, ушам своим не веря, Трегубный… Он не мог сообразить, как, каким путем «Секретный» арестант, сидящий больше месяца в «замке», может знать то, что случилось всего пять дней тому назад в 150 верстах от города.

– Не удивляйтесь, Александр Павлович, – мало ли я что знаю, мне даже доподлинно известно, где все ризы и сосуды спрятаны… И не следовало бы говорить, да они меня, мошенники, и позапрошлом году обделили, так разве в отместку сказать… Говорить, что ли?..

– Скажи, скажи, пожалуйста, Григорий, голубчик, очень тебя прошу – говорил Александр Павлович, у которого как-то вдруг сладко и отрадно на душе стало, при одной мысли о назначенном вознаграждении…

– Вот то-то, теперь скажи, да Григорий, да голубчик, а помните, как к белым медведям грозились послать – то-то – не стоило бы вам говорить, право, не стоило бы говорить… Небось, как две тысячи целкачей заполучите, на нас опять наплюете, да в «секретную» на «мелкозвон» посадите… Все вы такие!

– Слово даю!.. Моему слову все верят… – говорил Трегубный, – у кого хочешь спроси… если дал слово – сдержу – говори вперед, что хочешь получить за раскрытие пропажи…

– Да что с вас взять? – денежки вам самим нужны, из-за того служите… да здесь в остроге и держать их нельзя… извольте… одно прошу… выпустите из «секретной», больно здесь скучно в общую к «подследственным».

Александр Павлович колебался не долго…

– Согласен – произнес он решительно.

– Слово?

– Слово!..

– Ну так помните… уговор лучше денег… никому ни слова, а то ведь и свои убьют… у нас на этот счет просто…

– Где же, где же спрятаны вещи?..

– Ишь какой вы прыткий!.. все чередом… людей не ловить, облавы не делать… Забирай вещи и шабаш… Только на том условии и открою… Слово?

– Слово!..

– Ну, так слушайте…

И арестант, нагнувшись, сказал несколько слов полицеймейстеру… Тот слушал его с возрастающим интересом и только повторял:

– Так, так!..

– Все ли поняли, Александр Павлович? Так ли я рассказал?.. Найдете ли? – говорил уже, улыбаясь, Рубцов.

– Ночью разыщу… спасибо… ай да молодец! Как же ты узнал?.. Откуда, как?

– Ну уж этого в уговоре не было…

– Ну, скажи по дружбе! – приставал Трегубный.

– Сорока на хвосте принесла, и потеряла!

– Ты все смеешься, Григорий…

– А то разве плакать?.. Ну, так и быть, слушайте, Александр Павлович – Трегубный насторожился – когда буду на воле, все вам подробно опишу…

– А ты скоро надеешься опять на волю?

– Скоро сказка сказывается, еще скорей дело делается, – ухмыльнулся Рубцов.

– Пословица-то не так говорится, – отшутился, в свою очередь, полицейский.

– Пословица-то, батюшка, Александр Павлович, старая, а мы то люди новые… она к нам и не подходит…

– Ну там как знаешь… а я слово мое крепко держу, – найду по-твоему указанию вещи, завтра же тебя в общую, не найду – не прогневайся, прощай!

Полицеймейстер пошел к выходу.

– Ваше высокоблагородие, – остановил его Рубцов.

– Что тебе?..

– Простите, больно давно не курил, всю душу мутит, цыгарочку бы в задаток с вашей милости…

Полицеймейстер улыбнулся, вынул серебряный портсигар и подал две сигары Рубцову. Тот низко поклонился.

– Век буду Бога молить за вас Александр Павлович, сердце у вас есть, вот что…

Полицеймейстер вышел из камеры и еще до света успел сделать обыск в доме, указанном Рубцовым.

Все похищенное в К-м соборе было найдено в целости, и тотчас же отправлено в К., а Рубцов на следующее утро переведен в «общую камеру» к обыкновенным подследственным арестантам.

Ученые галки

Весть о том, что Григорий «Рубец» переводится из «секретной» в «общую камеру» произвела сильную сенсацию во всех обитателях тюремного замка. Слухи о его подвигах, о неоднократных побегах с каторги, о ловкости, с которой он умел выпутываться из самых критических обстоятельств, придавали ему яркий ореол в глазах этих отверженных от общества личностей, и возвеличивали его личность до грандиозных размеров.

Общая камера № 5, в которую он был переведен по распоряжению полицеймейстера, тотчас приняла какой-то торжественный вид… Каждый из заключенных в ней спешил к нему навстречу с рукопожатиями и изъявлением уважения и готовности исполнить все его распоряжения…

Из числа семи арестантов, помещавшихся в камере № 5, было двое, которые раньше знали Рубцова даже больше, состояли в его шайке грабителей. Один высокий, худощавый, с длинным, рябоватым лицом, обрамленным рыжеватой бородкой, был городской мещанин, по профессии лодочник, по фамилии Найденов. В острог угодил он недавно по подозрению и грабеже с убийством, вместе с товарищем, таким же лодочником, низеньким толстеньким человечком, с черной курчавой бородкой и заплывшими, маленькими, бегающими глазками. Звали его Фрол Воробьев, а чаще просто «Воробей». Кличка эта очень шла к его маленькой подвижной фигурке и крайне беспокойному характеру. Остальные пять были из тех темных личностей, которые известны всей крещеной Руси от Камчатки до Вислы под общей кличкой «непомнящих».

Что скрывается под личностью подобного «Ивана, Иванова сына, Иванова», составляет всегда точку преткновения для каждого следователя, покамест этот самый «Иван Иванов», наскучив сидением и данном тюремном замке, не заявит, что он такой-то губернии, такого-то уезда, такой-то волости, крестьянин (имя рек). И посылают «имярека», в такую-то губернию, уезд и волость этапным порядком, предъявлять родным и знакомым… Но тут, по пути «имярек», излюбивши какой-нибудь из острогов, заявляет опять, что он совсем не «имярек», а по-прежнему «Иван, Иванов сын, Иванов, Ивановской губернии, Ивановского уезда, Ивановской волости, села Иванова», т. е. «Круглый Иван», и начинается опять дело о «Непомнящем бродяге» … и так до бесконечности!.. или до удачного побега.

Таких точно Иванов в камере № 5 оказалось пять человек. Они почему-то особенно полюбили Т-й острог, вероятно потому что, как ходила по острогам молва, из него особенно легко бывало совершить побег, и в особенности укрыться на первое время в «заречных частях города», среди почти нищенствующего населения, состоящего сплошь из фабричных, работающих на громадных чугунно-литейных и механических заводах, которыми изобилует город Т.

Первые двое обрадовались Рубцову, как старому знакомцу, даже больше – как атаману, остальные же отнеслись к нему в первое время совершенно пассивно, и только со временем, убедившись в его умственном превосходстве, сами собой покорились его влиянию.

Выбравшись из одиночного заключения, Рубцов тотчас задумал привести в исполнение грандиозный план: бежать из острога, но не одному, а всей шайкой, и вновь, сразу поставить себя в тоже положение, как до ареста. Ему надлежало, здесь, и остроге сформировать свою шайку, обучить ее, и затем выпустить уже совершенно организованной.

Дело Найденова и Воробьева он знал еще до ареста, и даже косвенно в нем участвовал, спасти этих двух не представляло большой трудности, стоило только с умением взять то преступление, в котором их обвинили, на себя, что же касается других, то нужно было подумать.

Рубцову было известно, от одного из благоприятелей случайно оправданного присяжными, что из камеры № 8, в настоящее время совершенно пустой, из-под нар, есть длинный подземный ход, вырытый еще года два тому назад, как под внутренней, так и под наружной стеной замка, и не доведенный до конца из-за смерти одного, и оправданием другого из арестованных. Надо было во что бы то ни стало попасть в эту камеру… Но как это сделать?.. Не Рубцу же было стесняться этой задачи.

Прошло не больше месяца, после его водворения в № 5-м вдруг вполне удобная до этого времени камера, оказалась непригодной для жизни. С окон и стен текло, печь страшно дымила, а главное, из-под половиц несло какой-то мертвечиной… Все это делало камеру в высшей степени «антигигиенической» … Бумага, написанная одним из непомнящих, именно в этих выражениях, была им почтительнейше вручена одному из юных «товарищей прокурора», который тотчас по праву начальства, обрадовавшись возможностью выказать свой авторитет, разнес смотрителя, долго гонял его, стращая всякими административными карами и наконец приказал немедленно перевести арестантов в более соответствующее помещение. Волей-неволей пришлось занимать № 8, который собственно считался почему-то «дворянским», и поместить туда всех пансионеров из № 5.

Первые дни «Рубец» и вида не подал, что ему известен почти готовый потайной ход, он не был еще уверен ни в товарищах, ни в том, что их долго продержат в этой камере, по главное не мог даже придумать, каким путем отвлечь внимание часового, стоящего, как раз невдалеке от места выхода подкопа в поле. Последнее обстоятельство окончательно сводило его с ума… Один, он ничего не боялся, он бы сумел ускользнуть и от трех часовых… Но товарищи, им не только надо дать возможность выбраться из замка, но даже время спрятаться. Так прошло еще месяца два, в воздухе по временам слышалось дыхание весны, вдруг случилось обстоятельство, по-видимому, совершенно ничего незначащее, но забросившее какую-то идею в голову проницательного и предприимчивого Рубца.

Однажды в начале апреля, гуляя с другими арестантами по внутреннему двору тюремного замка, арестант Воробьев заметил, что две старые самки с жалобным писком носятся над совсем оперившимися, но не умеющими еще летать молодыми галчатами, выпавшими из гнезда, и беспомощно бьющимися на земле возле самой острожной бани… Он подбежал к ним, и хотел раздавить их из присущего всем дурным испорченным натурам инстинкта зла и разрушения, но в ту же секунду почувствовал на своем плече тяжелую руку «Рубца».

– Ни коли!.. не тронь… возьми в шапку, и неси в камеру, спрячь под нарами, пригодится! Приказание было отдано таким повелительным топом, что, не смотря на гадливость, «Воробей» подобрал маленьких галчат, и завернув и шапку, понес в камеру.

– И на кой ляд понадобилась эта мразь атаману – думалось ему, но он не смел спрашивать разъяснений. Атаман не любил объяснять своих мыслей.

– Снес? – спросил его Рубец, когда тот вернулся.

Снес и спрятал, – отвечал «Воробей» – пищат, кусаются, тьфу!

– Не плюйся, добрый молодец, скоро за них Богу молиться будешь!..

– Ой ли?..

– Ты только помалкивай!..

С этого дня, ежедневно, часа по два по три проводил «Рубец» «атаман», как его знали уже жильцы камеры, под нарами, откуда слышится писк, и какой-то странный шорох: то предприимчивый атаман приручал своих питомцев, и обучал их каким-то невиданным штукам.

Наступил и прошел май месяц, вся природа оделась в свой роскошный убор, леса покрылись темной сплошной золенью, давая приют и убежище тем, кто боится оставаться под крышей в городах и селах… Встрепенулись сердца у всех этих бедных заключенных, уже много лет лишенных и воздуха, и солнца, и безбрежного простора полей и лугов, захотелось им до бешенства, до боли на вольную волюшку, на свободу… Они видели, что их «атаман» что-то замышляет… Могло ли быть какое сомнение, что за степами острога, это что-то могло быть чем-либо иным, как думой о побеге, – и припали к ногам его все эти люди, умоляя спасти и взять с собой и их… Они инстинктивно верили в его мощь и силу!

– Ну, ин быть по-вашему, ребята, – сказал «Рубец», – только уговор лучше денег, кто изменит, нож в бок!..

– Да мы его на части разорвем! – галдели острожники и подкрепили свои слова страшной клятвой…

В чу же ночь «Рубец» показал им проход, заложенный в полу, под нарами, двумя половицами, и с той же ночи началась усиленная работа в подкопе… Работало посменно по два человека, один копал, другой таскал в откуда-то добытом котелке землю, которую сначала рассыпала под половицами, а затем, когда уже не было места, арестанты выносили в карманах, и осторожно выбрасывали на дворе, во время прогулок, или частных работ. Сам атаман не занимался копаньем, он целыми вечерами возился со своими галчатами, и на все вопросы товарищей! Когда? когда? – отвечал односложно.

– Скоро, вам говорят скоро, ну и ждите!

Вдруг, однажды, совершенно неожиданно для лиц прокурорского надзора, и судебного следователя, Рубец заявил, что мучимый раскаяньем, готов сделать полное сознание. Разумеется, следователь вызвал его и себе и камеру, и он твердо и отчетливо повинился в преступлении, за которое сидели, по его словам, невинно «Воробьев» и «Найденов»…

Это признание настолько поразило следователя, что он положительно не знал, что и делать, и пошел посоветоваться с прокурором…

Показание его вполне форменное, и главное вполне сходное с обстоятельствами дела, совершенно оправдывало двух других подозреваемых… Судебный персонал засуетился, и не больше как чрез неделю (не смотря на каникулы членов суда) оба обвиняемые «Найденов» и «Воробьев» были освобождены из-под стражи, и дело об них прекращено. Имея, таким образом, двух самых верных друзей в городе, Рубцов решался, наконец, приступить к исполнению своего плана…

Все арестанты, ежедневно выводятся на прогулку, в стенах острога, под строгим караулом, и остаются на дворе около часу. В один прекрасный вечер, в начале июня все пять «круглых Иванов» остались в камере, отзываясь повальным нездоровьем, и один только «Рубец» прогуливался по двору, с какой-то лукавой миной. Заметив, что и смотритель острога, дежурный, и почти все сторожа на дворе острога, он незаметно выпустил из рукава двух галок, которые тотчас кинулись друг на друга, и тут же среди острожного дворика затеяли такую драку, что все обитатели острога, смотритель, сторожа, и даже часовой солдат, стоящий у решетчатых ворот замка занимались этой удивительной сценой… Галки оказались совсем ручными, шли на руку, ласкались к людям, но только их пускали на волю – как они кидались друг на друга, с таким остервенением, что перья летели… Они прыгали, кричали, взлетали, парировали и наносили удары с таким искусством, что пораженные, изумленные зрители просто глазам своим не верили еще долго, долго рассуждали об такой удивительной истории…

Но каков же был ужас смотрителя, когда весь бледный сторож внутренних коридоров донес ему, что камера № 8 пуста… Бросились туда – действительно никого, и только на нарах валяется записка на клочке бумаги.

«Когда-то гуси спасли Рим, а нас спасли галки!».

«До свиданья,Рубцов и Ко»

Шайка

Весть о побеге Рубцова, и всех сидевших с ним в камере № 8 распространилась по острогу около 6 часов вечера, и произвела буквально панику… Никто не мог даже предполагать, когда, и каким путем они исчезли, и только на другое утро, при тщательном осмотре камеры, нашли под нарами заложенный половицами ход… Наехало начальство, гражданское и военное, судили, рядили, охали и ахали, а птичек уже в клетке не было!

Полиция, в тот же вечер поставленная на ноги, ничего разыскать не могла, а между тем одновременно в «Носковой слободе» (одном из пригородов города Т.), вспыхнуло в ту же ночь два пожара и, хотя оба не имели дальнейшего распространения, но на обоих пожарищах нашли несколько обгорелых тел… Как оказалось, по дознанию, дома принадлежали Т-м мещанам, выдавшим в последний раз Рубцова… Он, как видно не откладывал месть в долгий ящик!..

Когда украшенные и раздутые сто устной молвой эти новые подвиги страшного «Рубца» распространились в обществе, то весь город Т. погрузился в какое-то унылое оцепенение… Все трусили, и боялись показываться поздно вечером в полутемных, немощеных переулках не только пригородов, но и города… Трехгубный и его штат просто сбились с ног, отыскивая какие бы то ни было концы злодейской шайки – но Рубец, очевидно, был волк травленый – он исчез из города, словно под землю провалился…

Немудрено, попавшись раз, на каком-то мелком воровстве с насилием, Рубцов не хотел больше рисковать своей шкурой из-за пустяков, и замышлял очень крупное дело, хотя рискованное, но в случае удачи, окупавшее риск с избытком… Ни больше ни меньше, он замышлял обокрасть губернское казначейство… Для этой цели нужно было много силы воли, смекалки и храбрости… и кроме того, помощь дисциплинированных, вполне подготовленных помощников…

План, придуманный Рубцом, поражал своей дерзостью… Надо сказать, что здание казначейства, окружной суд и казенная палата помещаются в том же угловом громадном здании, находящемся на главной улице города Т. и отделенном от других строений большим пустым пространством. Так, с одной стороны идет «Большая» улица, а напротив стоит такой же однообразной архитектуры дом губернского правления и опеки, против главного фасада разбит большой английский сад, два же боковых фасада окружены мощеным проездом такой ширины, что окончательно устраняют всякую мысль о возможности подкопа. Кладовая казначейства помещалась в подвальном этаже главного фаса, и таким образом, кто бы решился рыть подкоп, должен был кроме всей площади проезда вести туннель под всем громадным зданием.

Рубцов задумал план отчаяннее, но проще. В эту эпоху все это здание находилось в переделке, надстраивался еще этаж, штукатурились остальные, и весь дом был обнесен «козлами» и «лесами», по которым вверх и вниз сновали каменщики, штукатуры и маляры.

Переодевшись маляром, замазав себе все лицо краской, Рубцов успел высмотреть все что ему было нужно. Часовой, оберегающий дверь в кладовую, стоит во внутренних сенцах здания, около самых лесов и козел… его снаружи не видно… Дверь, обшитая железными полосами очевидно должна оказать большое сопротивление, взломать ее без шума невозможно. Есть только один способ, воспользоваться временем, когда в кладовой находятся казначей и двое, а то и один присяжный… Они ходят три раза в день в 8 часов утра, в час дня и в пять вечера… вот все что мог высмотреть и узнать Рубцов, сам и через удалых товарищей. Пользуясь своим костюмом, он точно так же высмотрел и длину, и ширину сеней, расстояние двери кладовой от входной, словом мог без запинки воспроизвести всю эту местность и на рисунке, и в точных размерах в другом здании… Он так и сделал. Нанявшись с товарищами, которые слепо ему доверяли на кирпичный завод, полузапущенный, работавший малыми артелями сдельно, а в этом году стоявший без работы, он целыми днями готовился к исполнению задуманного плана… Поставив из сырца кирпича подобие стен, он с товарищами упражнялся в репетиции этого нападения.

Все дело заключалось в том, чтобы, переодевшись штукатурами и каменщиками, во время обеда мастеровых, а главное в то время, когда в кладовой будут казначей и присяжные, все большей частью старички ветераны, смело броситься на часового, ослепить его сначала известкой, раздробить ему голову ломом, и затем кинуться в незапертую дверь кладовой, и мгновенно покончить с казначеем и его спутниками.

Быстрота и нахальство нападения могли обусловить удачу, и целую неделю готовил Рубцов своих товарищей, указывал место, где стоять, как заходить к часовому перед нападением, словом производилась генеральная репетиция, причем один из разбойников по очереди играл роль часового… вся задача заключалась в том, чтобы не дать часовому крикнуть – а тем более выстрелить. Наконец был выбран день наиболее удобный для нападения. Стоял знойный июльский день, клубы белой пыли словно туманом окутывали город, и Рубцов с раннего утра ушел на последнюю рекогносцировку. Он вернулся около 10 часов утра обратно, сконфуженный и унылый… Ему удалось находиться сенцах, в то время, когда казначей и его спутники спустились в кладовую… он своими ушами слышал, как они задвинули, входя в двери за собой тяжелый железный засов… Таким образом, план сам собой рушился. Убив часового, невозможно было бы атаковать трех человек, защищенных окованной железой дверью… ждать пока они оттуда выйдут… Но с тремя одним ударом не покончишь… а один крик караул! И нет выхода – нет спасения…

Дело приходилось оставить… Как человек вполне разумный, Рубцов сразу покорился невозможности и заявил об этом товарищам… Но те в свою очередь не были так покорны судьбе… Ропот и неповиновение тотчас же разделило их, они стали приставать к Рубцу…

– Ты взманил, а теперь на попятный! Не по чести брат!.. – кричал один из «непомнящих». (Найденов и Фрол Воробей не принимал участия в этом предприятии… они по-прежнему состояли гребцами на своих яликах, стоявших у летнего сада). Остальные разбойники тоже лезли к атаману.

– Взманил – веди!.. Чего струсил-то?! али каменки испугался?! Какой ты после этого атаман? Тьфу! Вот и все! – кричали разбойники, забывая, кто вернул им свободу… они готовы были силой заставить следовать Рубцова за собой, но первый, кто осмелился наложить на него руку, взвизгнул и повадился с разбитой челюстью.

Рука Рубца была не из мягких!

– Подлецы вы и мерзавцы! – крикнул он на остальных, – пропадайте вы пропадом… Не жить мне с вами. Только жаль, что я связывался с вами… вот как попадете в «каменный мешок» обо мне вспомните! – с этими словами он повернулся и пошел к городу… Как не просили, не умоляли его остаться остальные, но Рубцов был слишком дальновиден, он хорошо сознавал, что эти люди, привыкшие к самостоятельной деятельности, «не его поля ягода», и в шайку ему не годятся. Прежде всего он требовал абсолютного, безусловного повиновения и не допускал противоречий…

– Чего же вы хотите от меня, братцы, – обратился он к ним, когда просьбы их превратились в слезную мольбу не покидать. – Если вам жизнь копейка, идите на это дело, может и удастся! Чем черт не шутит! Но я прямо говорю – я не пойду! – вот вам последний сказ – шабаш! Коли одумаетесь, приходи один из вас в «Золотой Якорь» после вечерен, я там буду, коли не одумаетесь, не приходи – мы и квиты!.. Вы в одну сторону, я в другую… Конный пешему не товарищ! Прощенья просим!..

Рубцов ушел.

В тот же день, около восьми часов вечера, в трактире «Золотой Якорь» появился новый посетитель, по виду фабричный, с большою рыжей бородой, закрывавшей ему пол-лица. Он сел за пустой столик и приказал подать себе пару чаю…

Едва успел он выговорить эти несколько слов, как из-за его спины поднялся молодой человек, одетый в костюм рабочего с завода, и быстро, но тихо вышел. Рыжий человек не заметил его.

– Фу ты, даже испугал: – прошептал молодой человек на улице. – Ах, ты аспид эдакий!.. Хорошо же! – и скрылся и глухом переулке.

Через несколько минут к трактиру подъехала извозчичья пролетка, в ней сидел полицейский чин… Войдя, он окинул взглядом публику и подошел к рыжему человеку, который при виде полицейского сделал нетерпеливый жест.

– Ваше высокоблагородие, – тихо сказал вошедший, нагибаясь к самому уху Трехгубного – рыжий мужчина, – был он, – пожалуйте скорей… несчастье…

– Что такое? Что случилось? – быстро поднимаясь с места, говорил ряженный полицеймейстер…

– Нападение на казначейство! – Часовой ранен!..

– А злодей…

– Один – убит, другой – раненый схвачен!..

– Скорей, скорей!.. Оба полицейских кинулись на улицу, и умчались на место катастрофы.

Когда они прибыли на место, толпа народа окружала вход в казначейство… Раненый часовой был сменен другим, но труп заколотого им злодея еще валялся в пыли и грязи у входа в кладовую… Городовые и несколько штукатуров теснились около связанного, раненного разбойника, захваченного сбежавшимися рабочими… Частный пристав на месте производил дознание. Раненный хрипел и стонал.

– Слышь, винится, винится, – говорили в толпе, – которая все прибывала и прибывала…

– Сколько вас всех было? – повторял уже в третий раз частный, но злодей, дико вращая глазами, стонал от боли и не желал отвечать.

– Ты у меня заговоришь! – крикнул полицейский и толкнул его под бок. Раненный дико вскрикнул, глаза выступили из орбит…

– Пятеро! Пятеро – кашляя и задыхаясь прошептал оп.

– Кто у вас был атаман! Кто атаман?..

Молчание, арестованный стиснул зубы, и видимо решил молчать… Последовал еще толчок, кровь показалась не губах несчастного.

– Рубец – Григорий Рубцов, – прохрипел он и повалился замертво.

Его понесли в полицейское управление, убитого тоже… Толпа следовала за ними.

– Рубец! Рубцов! Атаман… Прости Господи и помилуй – слышалось в толпе… Многие крестились и творили молитву, а он, этот знаменитый атаман в это время лежал себе на травке, на берегу реки в Летнем саду, и о чем-то с жаром разговаривал со своим благоприятелем лодочником Найденовым. Он был весел и доволен. И уже составил план нового преступления.

Мать и дочь

В начале июня месяца в город Т. приехала помещица, вдова статского советника, Раиса Валерьяновна Рохшева, и остановилась в Петербургской гостинице, содержимой довольно чисто и опрятно. Она на старости лет решилась сделать эту поездку в губернский город, склоняясь на просьбы и убеждения своей единственной дочери Пашеньки, полненькой, довольно красивой девушки, лет двадцати пяти, которой смерть наскучило жить в деревне… А тут вышел совсем подходящий случай: какой-то петербургский старичок сановник, гостивший по соседству с имением Раисы Валерьяновны, так пленился видами, открывающимися с ее балкона, что предложил ей за ее деревушку цену, о которой она и мечтать не могла… Поняв тотчас, как женщина практическая, что на эти деньги (60 тысяч) можно купить другое имение втрое больше, Раиса Валерьяновна кончила дело с двух слов, и совершенно неожиданно для соседей, и даже для дочери, совершила купчую, получила деньги и перебралась в Т. в ожидании подходящего именьица. Перенесенная из глухой деревни в шум губернского города, Пашенька сначала совсем растерялась, не знала на что смотреть и чему дивиться… и наряд дам, и экипажи, и модные магазины, все прельщало, все удивляло ее… Но, старуха мать была женщина, если не скупая, то в высшей степени аккуратная, и потому не любила тратить ни копейки из заветного капитала, который или носила при себе, или запирала в железную шкатулку сибирской работы, стоявшую под кроватью.

Изредка дозволила она своей Паше маленькие удовольствия, ходила с ней в Летний сад, и два раза оставалась там даже на фейерверке.

Надо сказать, что река, приводящая и движение все фабрики, выше города, вследствие запруд разливается верст на пять, и представляет из себя целый лабиринт мелких островов, проливов и заливов.

Однажды, встретив одного старого знакомого, который ей рассказал про чудеса большего механического завода, и обещал протекцию для осмотра, старуха решилась повести туда и свою Пашеньку, чтобы она и света немножко увидала, да и людей посмотрела… Как видно, знакомый намекнул ей, что мол смотрите, у вас дочь невеста, а там при заводе инженеры да техники – чем не женихи! Старуха вспомнила, что ее незабвенный супруг тоже начинал службу при каком-то заводе инженером.

Собираясь идти осматривать завод, она сама сделалась несколько изысканнее, да и дочери посоветовала сделать тоже, и они ровно в два часа, когда, после обеденного перерыва, работы на заводе начинаются, они подъезжали к главной заводской конторе. Карточка знакомого тотчас же была передана управляющему, и он сам вышел к дамам, и дал требуемое разрешение…

– Но, вероятно, вам надо дать и провожатого, – улыбаясь, заметил он… у нас заблудитесь?

– Если будете настолько милостивы, жеманясь и приседая отвечала старуха, – откомандируйте какого-нибудь из инженеров…

– Извините, сударыня… инженера дать не могу, они все завалены работой, – чуть усмехнувшись, промолвил начальник – а человека толкового и знающего отряжу. – Эй, Дьяков – крикнул он сторожу – пошли из проверочной Ивана Васильева и скажи, что я приказал показать этим дамам, весь завод!.. Генерал откланялся и вышел.

Раиса Валерьяновна сделала гримасу, при известии, что не инженер, а какой-то Иван Васильев будет сопровождать их по заводу и хотела уже тотчас уехать домой, и только благодаря убеждениям дочери, доказывающей, что это будет «неловко» перед его превосходительством, осталась.

Дверь открылась и вслед за сторожем вошел приглашенный генералом Иван Васильев.

Это был молодой человек лет тридцати, с замечательно правильными и красивыми чертами лица. Черные, блестящие глаза его, осененные длинными шелковистыми ресницами, были немного опущены и придавали всему лицу какое-то кроткое и, вместе с тем, доброе выражение.

А между тем, ни того, ни другого качества не было в душе Ивана Васильевича Гребешкова, цехового мастера и любимца начальника завода. Выросший и простой фабричной семье, среди голода, нужды, попреков, толчков и грязи, пробивший себе дорогу путем нечеловеческих усилий и лишений, Иван Васильевич только и ждал случая вырваться из этого зависимого положения, которое долго держало его у рабочего станка за 50 рублей в месяц.

Умный от природы, он приохотился к чтению и успел перечитать почти всю заводскую библиотеку, но это не удовлетворяло его, он выпрашивал книги у инженеров, у артиллеристов, заведовавших мастерскими и проводил каждую свободную минуту за чтением. Книги открыли ему широкий кругозор, а между тем, бедность его технической подготовки, и недостаток общего образования держали его вот уже целые годы все у того же рабочего станка. Вот он уже был старшим мастером, и получал до 75 рублей, но что это было в сравнении с его золотыми мечтами и грезами…

В горячей голове Гребешкова давно уже зародилась идея разбогатеть во чтобы то ни стадо…, и она давила, жгла и преследовала его словно неотвязный кошмар. Эта идея воплотилась в него, всосалась ему в плоть и кровь, и не давала ему покоя ни днем, ни ночью.

Казалось, не было того проступка и преступления, на которое он бы не решился, чтобы вырваться из той будничной жизни, которая его убивала.

Получив приказание от генерала сопровождать дам по заводу, он тотчас скинул свой кожаный фартук, вымыл руки, одел приличный сюртук, и вышел в приемную. За последнее время он особенно часто исполнял обязанность проводника, чем гордился пред своими товарищами мастерами, доказывая, что их потому не посылает генерал, что они говорить по человечьи не умеют!

На этот раз, взявшись за ручку двери, он вздрогнул: вчера только ему предсказала какая-то тетушка-гадалка, «что в поздней дороге две дамы и большой интерес», да к тому же его смутили и слова сторожа Дьякова, который пять раз к ряду говорил, словно поддерживая его, а уж барышня красавица, писаная красавица и закончил просьбой на чай.

При первом взгляде на Пашеньку, он остолбенел и остановился у дверей. Такого прелестного, свежего лица он давно не видал. Голос Раисы Валерьяновны вывел его из задумчивости.

– Позвольте узнать, вы ли Иван Васильевич, о котором говорил его превосходительство.

– Я-с, и самый Иван Васильев Гребешков, – неловко кланяясь, рекомендовался молодой человек, – вам угодно осмотреть завод?

– Да-с, угодно, – отвечала но без злости вдова, которую все еще сердило, что их будет сопровождать какой то Иван Васильев, а не блестящий инженер, но дочь была совершенно противоположного мнения, и украдкой взглядывала на красавца, который в свою очередь несколько раз обдал ее своим искристым взглядом.

– Пожалуйте, сударыня, сюда, – говорил он, почтительно открывая обитую сукном дверь в первую мастерскую, откуда неслись удары молотов, визг пил, и шипение мехов…

– Какая я вам сударыня – огрызнулась Раиса Валерьяновна – мой покойный муж был генерал.

– Извините, ваше превосходительство… я не знал – насколько возможно ласково и вкрадчиво отвечал Гребешков… – пожалуйте, ваше превосходительство… только осторожней… здесь машины и ремни могут втянуть платье…

– Пожалуйста, без наставлений… бывала я на всяких заводах… и не на эдаких!.. Вы уж лучше ей указывайте, она у меня еще ничего не видала… Раиса Валерьяновна показала на дочь… Та сконфузилась… Шум и скрип и удары делались все сильней и сильней, говорить можно было только на ухо… Пашенька заметила это и, не стесняясь, сказала молодому человеку при матери…

– Бога ради, не обижайтесь на нее, она всегда такая!..

– О чем ты говоришь?.. Что такое? – любопытствовала мать…

– Я говорю, маман, что это очень интересно… – нагнувшись совсем к уху матери, отвечала Паша…

– Могу ли я на нее сердиться, когда вы с ней! – отвечал Иван Васильевич, и опять обжег взглядом молодую девушку…

– Что он тебе сказал? Что он сказал? – допытывалась Раиса Валерьевна. – Что он тебе сказал?..

– Он говорит, что дальше еще интересней…

– Ну и пусть ведет, где интересней… веди барышню, веди!.. Они отправились.

«Встреча на заводе»

Обход мастерских продолжался, Раиса Валерьяновна ежеминутно приставала и дочери и вмешивалась во все разговоры ее с Иваном Васильевичем, и наконец, усталая, измученная гулом, гамом и шумом мастерских на отрез отказалась идти дальше.

Но дочь была совершенно другого мнения, и во что бы то ни стало, хотела продолжать осмотр завода, который с каждой минутой казался ей все более и более интересным… дилемма была неразрешимая, вдруг, видно, само небо сжалилось над молодыми людьми, и послало им свою помощь в лице старенького инженерного офицера, попавшегося им навстречу. Это был друг и старый сослуживец мужа Раисы Валерьяновны, Петр Петрович Корчаев, уже несколько лет заведовавший на коммерческом праве двумя литейными при заводе… Раиса Валерьяновна, потерявшая его давно уже из вида, никак не ожидала его встретить здесь и потому изумилась, и крайне обрадовалась… Надо прибавить, что когда-то Петр Петрович сильно приударил за Рохшевой, и… но будем скромны…

После взаимных приветствий, Петр Петрович пригласил дам зайти к нему в контору отдохнуть и выпить чашку чая…

– А ты что же, Иван Васильевич? – обратился он к Гребешкову, когда тот, доведя дам до дверей конторы, хотел сам остаться за дверями. – Иди, иди, не церемонься… Знаете что, – обратился он вдруг к Раисе Валерьяновне, – вот этот молодец, Иван Васильевич Гребешков, у нас на заводе первая голова, и всех нас инженеров за пояс заткнет… Самоучка… а такой мастер… ему бы дать образование, как следует… и вышел бы из него Иотт или Стефенсон (Джордж Стефенсон – английский изобретатель, инженер-механик. Всемирную известность приобрел благодаря изобретенному им паровозу. Считается одним из «отцов» железных дорог. Стефенсон предложил использовать железные рельсы (вместо чугунных), а подушки, которые в дальнейшем превратились в шпалы, делать деревянными.)

Иван Васильевич страшно переконфузился и покраснел. Раиса Валерьяновна начала уже несколько благосклоннее посматривать на молодого механика, что же касается Паши, то она, хотя урывками, но так и пожирала глазами его мужественную замечательно красивую фигуру.

– Иди, иди, братец, не конфузься – твердил между тем Петр Петрович, вводя его за руку и насильно сажая на стул… все мы шли той же дорожкой, все только ты нас всех обгонишь.

– Вы меня конфузите, Петр Петрович, куда же мне…

– Молчи… – сказал молчи и ладно… Вот, например – обратился неугомонный старичок к старой даме, которая как-то рассеянно слушала его болтовню… Подумайте только, Раиса Валерьяновна, придумал этот молодец новую машину… Ни огня, ни пара… Воздухом одним действует… модель устроил… сам видел… говорю ему, вот тебе мастерская, вот тебе мастера и материал, строй себе на здоровье в большом виде… уперся – нет – да нет… не хочу… да погодите, да я еще не обдумал – чудак… а дело то миллионное… миллионное!

При слове миллионное, Раиса Валерьяновна пристально взглянула на молодого человека, и мысленно удивилась, как это она до сих пор не заметила его действительно замечательной красоты…

Молодая девушка зарделась еще пуще прежнего и сидела тихо, изредка стрелял глазами в Гребешкова.

– Что про меня говорить – после паузы вымолвил, наконец, Иван Васильевич, – вот и вам, Петр Петрович, удалось придумать машину, да ведь какую, не моей чета… из железа прямо пушки лить, да и то, который год из министерства в министерство ходит?.. что уж нам, маленьким людям, соваться – модель отберут, сами машины настроят, а тебя по боку… вот оно что.

Вот, имей я свой капитал – тогда бы.

– Ну, а я то что говорю… материалы мои, рабочие мои, мастерская моя – возражал старичок – садись и делай….

– За то глаз чужих на заводе сосчитать, – одних этих бельгийцев да немцев понавезли тьфу!.. все высмотрят – да на свою землю и передадут, не приходится дело… Тут надо келейно, дома сделал, кончил, привилегию получил… работай сколько в силе будешь…

– Так, составляй чертежи – бери привилегию…

– Да привилегия то кусается… у нас пятьсот, а во всех землях пятнадцать тысяч с хвостиком… вот и выходит, что нашему брату и соваться нельзя… Однако, виноват, – что я осмелился заговориться о своих делах при дамах… простите, ваше превосходительство – и Иван Васильевич встал и поклонился Раисе Валерьяновне.

– Какой он вежливый… мелькнуло в уме у старухи.

– А, да, к слову – вот ты все хотела идти осматривать завод дальше… Так если… Иван Васильевич… так кажется, – будет настолько любезен, что пойдет с тобой, так иди – обратилась она к дочери, – а я посижу с Петром Петровичем, об старых знакомых, и старых временах поговорим.

– Я с величайшей моей радостью и удовольствием, вскакивая с места и кланяясь – проговорил Гребешков.

– Вот и прекрасно… прекрасно… ступайте, да смотри, Иван Васильев, покажи барышне мою литейную… сегодня как нарочно льют большой Фундамент и наковальню под молот… хотя страшно интересно… только смотрите, милая барышня, не подходите близко… сгорите.

– Нет, уж ты лучше вовсе не ходи, я боюсь… не ходи.

– Но maman, я буду осторожна.

– Я пошутил, Раиса Валерьяновна, опасности нет никакой – отозвался Петр Петрович… Ну с богом!

Молодые люди ушли…

Надо ли говорить, что теперь их гораздо больше занимала не прогулка, и не осмотр завода, а возможность говорить свободно, без контроля взбалмошной старухи… Инстинктивно молодые люди очень нравились друг другу… Начался разговор, сначала очень обыденный, который чем дальше, тем становился все интимнее и интимнее. Через полчаса Гребешков знал уже, что Паша одна у матери, что они продали очень выгодно имение, и что все деньги у матери теперь в наличном капитале… последнее обстоятельство утроило, учетверило достоинство молодой девушки в глазах проницательного и ловкого Ивана Васильевича. Он уже ясно видел, что его красота производит на нее чарующее впечатление, к тому же прекрасная, слишком даже блестящая рекомендация Петра Петровича… Чем черт не шутит… Чем я не жених… Эта мысль засела в голове молодого мастера, и не покидала его ни на минуту, пока он водил молодую девушку из мастерской в мастерскую, поддерживал ее на опасных переходах, помогал ей на узких лестницах, подводил к раскаленным, дышащих пламенем печам!..

Ему казалось даже, что рука ее вздрагивала от прикосновенья его руки, что он ощущает ее пожатие… Он стал смелей и развязнее, время и дело незаметно, и когда, через час или полтора они вернулись к конторе Петра Петровича, то ясно было видно, что между молодыми людьми царит полное согласие…

И действительно, Иван Васильевич добился от молодой девушки позволения, если не явиться к ним с визитом, то права искать встречи с ней, причем Паша, словно ненароком, проговорилась, что мать обыкновенно, после обеда, спит, а она ходит гулять в Кремлевский сад, лежащий против самой гостиницы… На первый раз и этого было достаточно… Птичка сама летела в сети.

Паша, как знала ее мать, или Прасковья Федоровна, как она значилась по бумагам, была в это время более чем вполне сложившейся девушкой, двадцать пятая весна сильно волновала ее девичью кровь, да и по комплекции она не принадлежала к «заморышам». Жажда жизни и наслаждения так и пышала, так и сквозила от всей ее фигуры, от ее роскошного молодого тела… Глаза, при взгляде на красивого мужчину, метали искры, – не мудрено, что Иван Васильевич произвел на нее сильное впечатление, и она словно в чаду добралась до матери…

– Что это ты, Паша, так раскраснелась? – пытливо оглядывая пылающее лицо Паши, спросила мать.

– Около печей очень жарко… палит, да и шла очень скоро…

– То-то – ты у меня, смотри, не простудись!.. А Иван Васильевич где?..

– Он здесь, мама, за дверью…

– Хорошо, хорошо, вот на – передай ему на чай!..

Раиса Валерьяновна вынула портмоне и достала рублевую бумажку. Сконфуженная Паша отступила.

– Нет, мама, как хотите, я не могу…

– Что за вздор… Он человек рабочий…

– Нет, мама, ни за что… Это обидит его…

– Не хочешь, – так я сама, позови его…

Петр Петрович, слыша, что эти споры касаются его любимца, взялся сам отблагодарить молодого человека и едва упросил Раису Валерьяновну спрятать деньги… Скоро мать и дочь вышли, взяв с Петра Петровича слово навестить их. Проходя мимо Ивана Васильевича, который дожидался их около конторки, Раиса Валерьяновна слегка кивнула ему годовой, а Паша, отстав от матери на несколько шагов, крепко пожала ему руку… вспыхнула вся, и кинулась догонять мать… Петр Петрович, проводив их до крыльца, вернулся в свою контору… Он тоже встретил Ивана Васильевича, посмотрел ему, улыбаясь, в глаза и похлопал по плечу…

– Молодец ты у меня Ваня, молодец! Валяй так, по-нашему! Хочешь через неделю сватом поеду?!.

– Не отдадут… батюшка, Петр Петрович, – махнув рукой, вымолвил Гребешков.

– Не отдадут? А мы выкрадем!.. В наше время все так делалось… а девка-то какая!..

– Что и говорить…

– Ну, и капитал… шестьдесят тысяч! Ты подумай.

– Шестьдесят тысяч! – проговорил эхом молодой человек. – Шестьдесят тысяч!

Они расстались.

«Любовь и побег»

Прошло около двух недель. Иван Васильевич был не промах, и хотя совершенно запустил свою работу на заводе, но повел так удачно атаку сердца Прасковьи Федоровны, что она не долго защищалась, и сдалась на капитуляцию безусловно!..

С этой минуты молодая девушка стала окончательно рабой ловеласа, и покорялась ему слепо и без ропота. Но самое трудное было впереди, надо было во что бы то ни стало уломать мать на этот брак… А она просто из себя выходила, если при ней смели только намекнуть о каком-нибудь «мезалианесе»…

Петр Петрович, как-то раз начавший речь на эту тему, получил на первых порах такой резкий отпор, что не решался больше беспокоить свою старую приятельницу… Паша с каждым днем становилась все задумчивее и грустнее… она так далеко зашла и своих симпатиях к молодому человеку, что можно было ожидать в отдаленном будущем даже худых последствий… Мало ли на что способна пылкая юность… Но не было никакой надежды получить согласие матери… Имение было все ее, деньги при ней, – и она могла ими распоряжаться бесконтрольно.

Оставался один выход – бежать… и обвенчаться тайком. Но целым часам, гуляя в пустынном кремлевском саду, молодые люди обсуждали планы бегства… Но тотчас являлся вопрос: Чем жить? – И они расходились встревоженные и недоумевающие… Конечно, бежать и обвенчаться. Мать могла простить, – а если нет?.. тогда что?

В этом положении были их дела, когда однажды, в конце июня, зайдя «пить чай» к тетушке Ивана Васильевича (которая жила недалеко от сада и всегда уступала свою квартиру, когда молодые люди заходили с гулянья), между молодыми людьми происходила следующая сцена: Василий Иванович ходил по комнате в сильном волнении. Паша истерически рыдала на кресле.

– Дура! Тебе говорят, что ты дура, – резко выкрикивал молодой человек, а еще говоришь, что любишь, лизаться поминутно лезешь… Ну, где же твоя любовь!..

– Но, Ваня, сам посуди, могу ли я взять деньги у матери… могу ли… ведь, это будет воровство…

– Воровство!.. Свои-то деньги взять воровство!?

– Как, свои деньги? Что ты говоришь, Ваня?..

– Коли ты глупа и понять не можешь, так слушай, что тебе будут умные люди говорить…

– Говори, Ваня, говори, я слушаю…

– Именье-то чье было?..

– Мамино…

– Мамино, заладила одно мамино, а на чьи деньги куплено… на чьи…

– Я не знаю, я, право, но знаю… Мама покупала, – шептала бедная девушка.

– То-то мама, да мама… А что у тебя отец калека, что ли, был?.. Разве не он деньги добывал, да на имя жены купил?..

– А, может быть… Я не знаю…

– Ну, а я-то знаю. Инженер он был… генерал, а инженеры, известно, какие деньги наживают, пойми ты его деньги были… а для отвода на жену имение купил…

– Может быть, Ваня… может быть.

– А если может быть, то после отца кто наследники, ты – ты одна дочь?

– Я… я одна… ну а мама.

– А мама что? Седьмая часть ей, вот и все, и опять говорю – деньги все твои – и взять их не грех… твои они и вольна ты ими владеть.

– Страшно, Ваня, очень страшно, как же это брать тайком.

– И тайком возьмешь – если открыто не дают!.. не пропадать же тебе в самом деле… Но мне, как хочешь – мне наплевать, а ты погибнешь, это твое дело… потом поздно будет…

– Ваня… Ваня… но ведь, как же мать? Она проклянет!! Страшно!

– Ну, что с тобой, дурой, говорить – прощай, мне некогда. Не хочешь слушать, когда тебя добру учат, пропадай ты пропадом, – и, схватив со стола картуз, Гребешков пошел к двери, но лишь только он взялся за ручку, как, словно брошенная сильной пружиной, Паша вскочила со своего места и повисла у него на шее!..

– Ваня, Ваня, не ходи, не оставляй меня, мне страшно, мне страшно!

– Ну а про что я говорил?..

– Раба твоя – делай со мной, что хочешь… Иван Васильевич горячо стиснул Пашу в своих богатырских объятьях…

– Давно бы так, – прошептал он, и сколько торжества слышалось в этих словах!..

Эта сцена случилась ровно за день до покушения шайки Рубцова на ограбление казначейства.

После свиданья с Пашей, торжествующий и довольный пошел Иван Васильевич в Летний сад у реки, и, пройдя целую линию яличников, подошел к самому красивому из яликов, окрашенному в яркие цвета с надписью на корме «Нептун».

– Кто хозяин? – спросил он, показывая на ялик.

– Я хозяин – отвечал толстенький человечек, со смеющеюся физиономией, поднимаясь с травы.

– Хозяин… Ну, хорошо… а что возьмешь ты с меня, свезти меня сейчас в село «Красные прясла».

– Садитесь, лишнего не возьму…

– Ну, нет, без торгу не сяду…

– Ну, целкового не жалко будет!..

– Целковый не целковый, а за полтиной не постою.

– Ну, хорошо – вижу барин добрый, на водку пожалует… пожалуйте – мигом доставлю…

Сели поехали…

– Смотри «Воробей», не утопи барина, – кричали оставшиеся на берегу лодочники…

– Не боись, не утоплю!.. Врите больше – огрызнулся гребец и налег на весла…

Село «Красные прясла» было от города Т. в восьми верстах, но лежало за изгибом реки и потому не было видно от пристани.

Дорогой гребец и Иван Васильевич разговорились, и «Воробей» так понравился молодому человеку, что тот стал нанимать его и на следующий день ехать уже вдвоем. Гребец, разумеется, с охотой согласился, и только все допрашивался зачем, да куда везти?

– Обратно поедем – скажу, – отвечал на все расспросы Гребешков… сам ничего не знаю.

Добравшись часа за полтора до села, Иван Васильевич тотчас пустился отыскивать священника, и в два слова кончил с ним дело, надо было только представить бумаги невесты, его документы были при нем, и тогда в полчаса. «Исайя ликуй!» [Песнопение, которое поется при венчании. – Здесь и далее прим. редактора] и сам архиерей не разведет… Священник оказался премилый и превеселый вдовец, и, получив от жениха четвертную в задаток, напотчевал его таким коньяком, и такой «вишневкой», что Иван Васильевич, хотя и благополучно сошел к реке, но дорогой без умолку болтал и целовался с гребцом, и поведал ему за великую тайну, что послезавтра в понедельник, в 6 часов вечера, он выкрадет из богатого дома девицу, и поедет венчаться на лодке… обещал гребцу десять целкачей – только что бы все было в аккурате.

– Значит, барин, приданого много берете?..

– Много – и не говори – много.

– Так другую лодку под приданое не нужно ли?

– Зачем другую… мы в одной… Билеты, брат, легки, давай я тебе миллион один донесу… говорил уже заплетающимся языком Гребешков, и скоро заснул крепким сном.

Насилу разбудил его Воробьев на пристани, и довел до извозчика… Конечно, в тот же день весь этот разговор был известен от слова до слова Рубцу, и тот нарочно сам отправился к семи часам следующего дня в сад, чтобы увидать в лицо Ивана Васильевича не перепутать…

Действительно, около 8 часов вечера, Гребешков явился в сад, он не был вполне уверен, сумел ли он спьяна объясниться вчера с лодочником, и не забыл ли чего сказать о времени и месте.

– Эй ты, хозяин – крикнул он, подходя к яликам.

– Я за него! – с улыбкой отвечал Воробьев и поднялся из травы…

– Ну что же, друг любезный… лодку приготовил?

– Что ее готовить… проконопачена, окрашена, хоть самого короля немецкого вези…

– Ну хорошо… значит, завтра в шесть…

– Как сказано господин… только вот что, батюшка…

– Что еще…

– Не лучше бы было взять еще гребца мигом бы доставили…

– Да по мне, бери хоть троих!.. на всех хватит!.. хвастливо промолвил Гребешков и пошел обратно. Он был счастлив, и сиял и торжествовал… Паша решилась, она дала слово… завтра он богач!..

– Ишь ты, какой щедрый! – оскалив зубы, тихо проговорил Рубцов, поднимаясь со дна лодки, в которой лежал… видно чужие деньги руки жгут!.. Да долго ли жечь будут!..

«В Константинополь»

К шести часам вечера следующего дня у пристани для яличников стоял всего один ялик, остальные случайно ли, нарочно ли, но все были разобраны. Около ялика расхаживал и сам хозяин лодки Воробьев, и изредка перебрасывался словами с молодым, красивым мужчиной, в черной свитке, который, развалясь в высокой траве, рассеянно курил папироску. Гуляющих и саду было мало, а желающих кататься еще меньше. Подбежала только какая-то маленькая барышня с гувернанткой, но, получив ответ, что лодка «занята», еще быстрее убежала. Время шло, было уже шесть часов, а Гребешков со своей дамой не показывались. Воробьев начал выражать свое нетерпение.

– Сбрендит… не придет!.. – сплевывая, произнес он.

– Погоди чуточку… разве скоро девку уломаешь, – отвечал лежащий молодой человек, – одна мука с ними!.. Да ты верно знаешь, что ровно в шесть?

– При тебе же вчера рядились… Раньше еще, говорит, приду… Это еще кого несет нелегкая?

Воробей насторожился.

К лодке подходили двое полупьяных купцов.

– Эй, ты… рожа… ты будешь хозяин? – крикнул один из них, обращаясь к Воробьеву.

– Я хозяин.

– А коли хозяин, тап вези нас в Носкову слободу!

– Извините, господа почтенные, лодка на весь вечер занята, никак не могу…

– Кто нанял?

– Господа заняли… кататься поедут…

– И мы кататься хотим!.. Подавай лодку…

Один из купцов попьянее занес ногу, чтобы шагнуть в лодку.

– Подавай лодку, – кричал он, – а не то!..

– Не могу, господин купец, лодку наняли, деньги получил, никак но могу, – говорил крайне недовольный всей этой историей Воробьев.

Он знал, что может выйти скандал, вмешается полиция, а этого вмешательства особенно сегодня он должен был опасаться пуще всего. Тем более, он увидал, что из аллеи показался Гребешков, с какой-то дамой, закрытой вуалью.

– Нет, повезешь… повезешь… – настаивал упрямый лабазник. – Как ты смеешь меня не уважать, ты знаешь кто я?.. Ты знаешь?..

– Очень знаю, видит Бог, готов бы служить со всем уважением, да сегодня не могу, лодка нанята, вон и наниматель идет… Пожалуйте, господин, господин! – крикнул он показавшемуся из аллеи Гребешкову.

– Наниматель… вот как, а мы ему отступного дадим… Денег у нас, что ли, нет!..

Купец пошел навстречу Ивану Васильевичу и его даме.

– Господин… господин… начал он приподнимая Фуражку… отступитесь от лодки… уважьте… отступного возьмите… уважьте коммерсанта… честью прошу…

Паша бледная и дрожащая, едва переломившая себя на такой страшный и решительный шаг совсем растерялась, и жалась к Ивану Васильевичу… тот в свою очередь не ожидавший такого пассажа, не знал на что решиться… На, крик могли сбежаться люди… момент был критический. Он решил не отвечать ни слова купцу, и быстро пошел к лодке, увлекая за собой свою даму… В два шага они были уже в лодке, Воробьев, и его товарищ вскочили на весла, полный купец, не хотевший их пустить, наклонился, чтобы схватить лодку за борт, но потерял равновесие, и упал, его фуражка сорвалась с головы и поплыла по реке…

– Караул, караул! – кричал он, поднимаясь весь измазанный в грязи и тине… Народ начал сбегаться, – городовой словно из земли вырос, а «Нептун» был уже далеко, быстро рассекая воды под могучим напором двух ловких гребцов…

Паша, которую эта сцена сильно встревожила, сидела ни жива, ни мертва… она видела, что теперь возврата нет… не большой саквояжик с деньгами и документами висел на ее руке, на стальной цепочке, еще полчаса, час, самое большее, проснется мать… хватится ее и денег… Боже мой, Боже мой, что будет!.. А, если догонят, поймают: пока они не повенчаны!..

Иван Васильевич был счастлив и доволен… еще час, и он будет законным мужем, и если не законным, то Фактическим владельцем крупного капитала… Простит или не простит мать – этот вопрос был для него второстепенным… он бы даже с охотой взял один капитал – и без невесты…

Лодка мчалась быстро, вот за изгибом реки скрылись последние строения города, и лодка вошла в целый лабиринт небольших островков, поросших высокой травой и камышом… Место было довольно пустынное, изредка наезжали в эту местность охотники, да и то «в охотничью пору», а теперь только испуганные дикие утки с шумом и плеском вырывались из крепей, и хлопая крыльями, уносились вдаль!

Весь занятый успокоением, и уговариванием своей подруги, Иван Васильевич и не заметил, что лодка съехала с прямого пути, и повернула и самую чащу камышей, и тростника. Дичь и глушь были страшные… Толчок о землю заставил молодых людей очнуться…

– Шабаш, приехали! – проговорил совсем незнакомый голос, и второй гребец поднялся со своего места и быстро выпрыгнул на берег, раздался резкий свисток, и из камышей тотчас появился еще человек, это был уже знакомый нам Найденов…

– Что случилось, что случилось? – вся дрожа, лепетала Паша, прижимаясь все больше и больше к Ивану Васильевичу и парализуя его движения… Тот сразу не сообразил в чем дело, и потерялся… у него не было никакого оружия… а злодеев было трое!..

– Ну, господа хорошие, пожалуйте – приехали – улыбаясь, с поклоном промолвил Рубцов (второй гребец был он) не заставляйте силой высаживать… Иван Васильевич и Паша стояли в лодке как окаменелые… только теперь они поняли весь ужас своего положения, ни защищаться, ни бежать было невозможно!

– Не хотите, честь честью, силой выведем – эй вы! – крикнул атаман, и в ту же минуту Воробей и Найденов кинулись на Ивана Васильева и, несмотря на его отчаянное сопротивление, скрутили веревкой, и вытащив из лодки бросили на берег около камышей. Паша потеряла сознание и ее на руках вынесли из лодки.

– А хороша девка – с видом знатока, осматривая свою добычу, произнес Рубцов, – тащи ее и шалаш.

При виде этой сцепы Иван Васильевич захрипел и дико вскрикнул, эхо подхватило этот крик и прокатилось с ним далеко, далеко!..

– Прикончи! Чтобы не ревел… а то вороны слетятся! – скомандовал атаман, и пошел за Найденовым, который нес в шалаш бесчувственную Пашу. Иван Васильевич лежал связанный в скрученный по рукам и ногам, он не мог сделать ни малейшего движения, чтобы защищаться, он мог только кричать, но страх парализовал его голос… Он видел, как Воробьев со своей веселой усмешкой вынул из-за голенища сапога большой, кривой в роде сапожного нож и нагнулся к нему…

– Пощади – помилосердствуй, – чуть простонал несчастный… за что, за что? – Но разве были на человеческом языке слова, которые могли тронуть разбойника? Воробей даже не задержался на секунду, он с той же глупой, но дикой улыбкой, схватил его сзади за волосы, отогнул голову назад и полоснул ножом по горлу… Нечеловеческий дикий крик вырвался из груди несчастного, но послышался не крик, а хрипение… из зияющей раны рекой хлынула кровь, орошая берег и траву…

– Ну, теперь больше кричать не будешь!.. – промолвил разбойник и толкнул ногой валяющегося в предсмертных судорогах Гребешкова… Ишь ты крови то сколько… словно у барана!.. И оставив истекать кровью зарезанного, он направился в другой конец острова, куда удалился атаман с Найденовым и Пашей.

– Кончил? – спросил атаман, увидав своего помощника, который с той улыбкой обтирал нож о траву.

– Готов! Кричать не будет!..

Найденов, положил Пашу, которая все еще была без чувств, в шалаш, очевидно когда-то служивший пристанищем утиных охотников, вылез оттуда, и в почтительной позе ожидал распоряжений своего начальника. Тот достал кармана саквояжик, бывший на руке Паши, начал считать деньги… Большинство их было в билетах.

Билеты Рубцов откладывал в сторону и считал только наличные деньги… их было около шести тысяч.

– Ну, вот, братцы, каждому из вас по три тысячи!.. Хорош кусок… Жить можно безбедно всю жизнь!..

– Много благодарны, Григорий Григорьевич, – низко кланяясь, словно в один голос, проговорили разбойники.

– Куда же нам теперь идти? Ведь в городе больше жить нельзя. Чай, взыщутся этих то? – проговорил Воробьев, указывая на шалаш.

– Ну уж за это не беспокойся… Концы я схороню, а если что – помни, одна дорога – Питер… Город большой… там словно в темном лесу спрятаться можно… Понял?..

– А твою милость где там искать?.. – говорил уже Найденов, очевидно не разделявший своей судьбы от участи своего товарища…

– Хороши вы?! Или моего столичного прозвища не знаете… Спроси в «адресном» отставного поручика барона Клякса – всякий укажет… Небось… паспорт самый настоящий. Сам Шершнев носа не подточит… Поняли!?

– Как не понять!

– А теперь ступайте… Надо с красоткой перемолвиться, да тоже в путь-дорогу!..

– Покараулить что ли? – спросил ухмыляясь Воробьев.

– Не к чему. Вот, он, караульщик, – Рубцов вынул из кармана шестиствольный револьвер хорошего калибра. Воробьев попятился.

– Сторож! – пробурчал он.

– Неподкупный… Ну, с Богом, братцы… меня не забывайте… если понадобитесь – кликну…

– Рады стараться… отец атаман… все в твоей воле, – отвечали разбойники, и с низкими поклонами удалились. Чрез минуту их легонькая лодочка, спрятанная до того времени в камышах Найденовым, мелькала, в тени наступающего вечера, к противоположному берегу… Рубцов огляделся, и пошел взглянуть на свою лодку.

«Нептун» стоял привязанный цепью к небольшому колышку, вбитому в землю, а в нескольких шагах валялся уже окоченевший труп Гребешкова… Атаман взял его за ноги и оттащил немного подальше в камыши. В это мгновение послышался какой-то необычайный звук, стоп иди вопль, Рубцов насторожился и бросился к шалашу. Картина, которую он увидал, была потрясающая. Паша, пришедшая в себя, рвала на себе волосы, и оглашала воздух дикими рыданиями. Рубцов кинулся к ней, зажал ей рот рукой и утащил в шалаш… Стоны смолкли… слышался только твердый, но тихий голос Рубцова, который старался убедить, и доказать что-то, совершенно потерявшейся несчастной женщине…

Наступала тихая летняя ночь… Месяца не было и только миллионы звезд искрились на темном небе. Тишина и безмолвие царили кругом… только из шалаша раздавались тихие рыдания, да злостный шепот…

– Боже мой! Боже мой, что я буду делать несчастная, – говорила, заливаясь слезами, Паша… – Поймите, ведь я мать обокрала… вернуться к ней нельзя… Куда мне деться? Куда спрягаться… Бога ради… ради Создателя… убейте, убейте меня, – и она стала на колени пред Рубцовым…

– Убить… да за что же?.. не за что!

– Что мне делать, – что мне делать? – ломая руки, причитала несчастная. Рубцов, казалось, соображал что-то…

– Слушай, вот что я тебе скажу… Девка ты в силе, в теле, кровь с молоком… он потрепал ее по плечу… Есть одно средство у меня… Только сумеешь ли ты справиться… и мать не достанет, и никто ничего не сделает!.. хочешь?..

– Говорите, ради Бога… руки ноги вам расцелую… говорите, что мне делать?

– Махни в Туретчину… и концы в воду!..

– Как в Турцию? Я не понимаю…

– Да очень просто… дам я тебе записочку, к одному еврею в Одессе… он тебя на пароход да в Константинополь!.. А там уже судьба твоя, с такой красотой – да с таким телом не пропадешь!

– А как же в Одессу попасть? – говорила Паша, начавшая понимать, что в этом плане ее единственное спасение…

– Ну, уж это надо постараться… Я не скуп… Не сквалыжник какой… Доставлю на полустанок, «радужную» на билет… Поезжай хоть в первом классе!.. У нас тоже сердце есть!..

Молодая женщина задумалась… Весь ужас, вся безысходность ее положения вырисовалась пред ее глазами… Проклятье матери!.. арест… суд… она не может идти на это… не может… бежать, бежать…

– Я согласна. – Согласна… Шлите меня хоть в Константинополь, хоть на край света, все равно… я готова… Когда же ехать?..

– Ну, красавица, сегодня поздно… завтра вывезу тебя на полустанок, здесь всего версты четыре, – а то из города боязно, там теперь небось вся полиция рыщет, да тебя ищет… Ну, а что же мне за это будет… Что я спасаю тебя… Ну, целуй же крепче… а то брошу здесь, да уеду.

Паша не противилась больше ласкам разбойника.

На другой день, на полустанке «Волчье Логово», брала билет в Одессу молодая дама, под густой черной вуалью… и подала 100 рублевую бумажку, другая такая же виднелась в ее портмоне… Видно разбойник щедро сдержал свое слово…

Внезапное исчезновение дочери генеральши Рохшевой, похищение ею денег у матери, и побег вместе с ней Гребешкова, долго волновали все общество Т. Судили и рядили, и вкривь, и вкось, особенно когда нашли на острове труп Ивана Васильевича.

Толкам и догадкам не было конца, пока Раиса Валерьяновна, окончательно убитая этим двойным ударом, не получила от дочери, из Константинополя письмо, в котором та чистосердечно винится в своем поступке и просит прощения… Она пришлась как раз по турецкому вкусу и ныне находится в гареме одного из самых знатных и богатых турецких сановников.

Рубцов, имея в запасе весь остаток капитала, ограбленного у Паши, перебрался в Петербург, где, по его словам, как в темном лесу – среди бела дня схорониться можно. Мы еще встретимся с ним, на этой новой арене.

По этапу

К одному из этапных домов, лежащих на большом сибирском тракте, около Ишима, под сильным конвоем приближалась этапная партия.

Глухо звучали оковы арестантов и погромыхала по замерзлой дороге телеги, заваленные всяким арестантским добром. На одной из телег, прислонясь спиной к тюку с какой-то рухлядью, лежал еще молодой челочек, лет двадцати двух – двадцати трех, с красивым и выразительным лицом. Тонкие стиснутые губы его были бледны и безжизненны, а в полузакрытых глазах, окаймленных темными кругами, порой вспыхивал какой-то больной, лихорадочный огонь. Видно было, что молодой человек серьезно болен, и что его надо оставить где-нибудь в больнице на дороге.

Рядом с его телегой, пристально всматриваясь в черты умирающего, шел также очень молодой арестант-каторжник, в традиционном сером халате, с большим бубновым тузом на спине, позвякивая на ходу ручными и ножными кандалами. Он казался одних лет с больным, и случайное, довольно разительное сходство могло навести каждого на мысль, что эти двое – братья. А между тем, никакого родства между арестантами не было. Больной был безродный шляхтич Витебской губернии, Казимир Яковлевич Клюверс, идущий в «места столь отдаленные» на поселение за побег «до лясу» из варшавского университета, а идущий рядом был человек в своем роде далеко недюжинный, и обладающий энергией и предприимчивостью положительно безграничными.

Одинокий сирота заштатного дьячка какого-то затерянного в Закавказье прихода, он, благодаря своим, из ряда выходящим способностям, меньше чем за три года стал правой рукой у одного из тамошних администраторов, при котором состоял в качестве домашнего, личного секретаря, и мог считать карьеру совершенно обеспеченной, но рожденный по природе разбойником, никем и ничем не задерживающимся, решился сразу обогатиться и составил для этого дьявольский план. Сопровождая всюду своего патрона, который, как человек одинокий, возил всюду с собой шкатулку, в которой хранился его громадный капитал что-то около двухсот тысяч рублей, Орест Андреевич Караульцев (так звали героя рассказа) на одной из ночевок в довольно пустынном ауле, застрелил ночью своего патрона, а сам, выскочив из сакли, стал призывать на помощь, крича, что на них напали… Сначала этому рассказу поверили, и целых две недели Караульцев был на свободе, и успел ловко спрятать выкраденные деньги, но затем история эта как-то огласилась, следователь нашел концы не только преступления, но и спрятанных денег, и Орест Караульцев предстал пред судом, который и приговорил его к 20-летней каторге. – Все деньги или почти все были отобраны, и только три радужных, каким-то путем уцелевшие в двойной подошве сапога, составляли теперь весь капитал каторжного… Но у него был другой капитал, капитал неоценимый – ум и смекалка, и он не отдал бы их за все сокровища мира.

Дело, которое он затевал, было для него так важно, что он, не колеблясь, решил расстаться с целой радужной, и только ждал возможности привести свой план в исполнение. В полуверсте от этапного дома, он вдруг закачался и грузно упал на мерзлую землю… Сделав несколько усилий подняться, снова упал, и остался на земле без движения…

– Ей, Артамонов! Кто у тебя там валяется? – крикнул сердито офицер партии уряднику, который тотчас нагнулся к упавшему арестанту.

– Ей ты, каторжный! Вставай! – толкнул в спину арестанта в свою очередь крикнул урядник… Чего валяешься?!

– Силушки моей нет… истомился! – простонал Караульцев, делая новые попытки встать… жжет меня, душит! Видно время умирать!..

– Ври больше, вот я тебя!.. новый толчок… На этот раз арестант ничего не отвечал и вытянулся на земле как мертвый…

– Ваше благородие, – рапортовал через, минуту урядник офицеру, – арестант Караульцев заболел и лежит в бесчувствии, как прикажете?..

– Сто раз тебе говорить что ли?.. Осел!

– Точно так, ваше благородие.

– Взвали на подводу к полячишке, до этапного авось дотащим… ступай.

– Слушаю, ваше благородие. Урядник побежал к валявшемуся на земле Караульцеву, и при помощи других арестантов взвалил его на подводу, уже занятую больным арестантом Клюверсом… Тот, при виде этого нового соседа, совсем почти придавившего его своей тяжестью, широко открыл свои полусонные глаза и закашлялся.

Партия, остановленная на несколько минут этой случайной задержкой, тронулась в путь и через четверть часа вступала в широко открывшиеся перед ней ворота пересыльного дома.

Это было длинное одноэтажное строение, выкрашенное темно-желтой краской, обнесенное высоким «тыном» (частоколом, состоящим из стоящих рядом заостренных кверху бревен, скованных между собой железными обручами).

Скоро разместились арестанты и конвойные по невзрачным, прокоптелым, сырым, и пропитанным каким-то промозглым запахом комнатам этого временного этапного пункта. В горенке смотрителя весело шумел самовар. Сидя за стаканами крепкого пунша, смотритель и этапный офицер, старые знакомые, дружески разговаривали, передавая друг другу те мелкие губернские и уездные слухи и сплетни, которым только и живет дальняя провинция… В маленькой прихожей послышалось шарканье ног и кашель.

– Кто там? – спросил, не оборачиваясь смотритель…

– Да я-с… Илья Денисович, – отвечал сиповатый голос, и на пороге показался приземистый сутуловатый «страж» в дубленном полушубке и валенках.

– А, это ты Орефий… ходил за фельдшером?

– Ходил… Илья Денисович… только они прийти не могут… они не в аккурате…

– Это как не в аккурате? – улыбаясь, спросил офицер.

– Точно так, Ваше Благородие, не в аккурате, вчерась у дьякона на именинах были, а сегодня не в аккурате.

– Вот и возись с такими людьми! – вздохнул смотритель… ну все равно, осмотрю сам… Коли плохи, оставим у вас, а коли можно, везите лучше в Тюкалу там и острог настоящий и доктор, и все, а у нас… «не в аккурате» передразнил он сторожа.

– Нет уж ты, Илья Данилович, руки развяжи, оставь больных у себя, – заговорил офицер – с ними мука одна… особенно с этим полячишкой… то ему не так, другое ему не так… тьфу!

– Ну хорошо… ладно, для старого друга изволь, черт их дери, пусть остаются! – Друзья выпили еще по два стаканчика пунша, и отправились на боковую.

Ранним утром на следующий день партия отправилась дальше, и только из статейных списков партии были исключены оставленных в Лушинском пересыльном доме: Орест Караульцев и Казимир Клюверс, оба заболевших острым воспалением легких… как значилось в рапорте капитана Потапенко, начальника этапа.

Но весь следующий день, обоих больных, оставленных только вдвоем, в одном из отдаленнейших №№ – камер, никто не навестил… Фельдшер был пьян, смотритель, проводивши капитана и на радостях усадивший еще стакана три-четыре пунша, спал целый день, два инвалида сторожа последовали их примеру, и вспомнили об арестантах только к вечеру…

Когда они вошли, наконец, предшествуемые полупроспавшимся фельдшером в камеру к больным, то один из них больше не нуждался ни в чьей помощи… Он был бледен и холоден, смерть так и поразила его с незакрытыми, большими глазами, в которых и замерло выражение бесконечного испуга… На руках и ногах его виднелись кандалы… но странное дело, когда сторожа подняли тело, чтобы отнести его в мертвецкую, ручные оковы с грохотом упали с его рук, видно покойник похудел за эту ночь!..

Другой же больной едва дышал, и на все вопросы фельдшера отвечал, чуть шевеля губами…

В это время вошел смотритель…

– Ну что, как больные? – спросил он у Фельдшера.

– С одним можно поздравить… тю-тю! – Фельдшер прищелкнул пальцами – приказал долго жить.

– Ну?.. недоверчиво переспросил начальник, – ну, а другой?..

– Другой – глубокомысленно протянул полу эскулап… Пуншу бы ему горячего! – вдруг буркнул он… Мигом бы поправился…

– Пуншу? – жирно будет… засмеялся смотритель – ну, которого же отмечать умершим? – спросил он… Эй! Как твоя фамилия? – обратился он к больному… тот лежал словно в забытьи…

– Эй ты! Болящая фигура! Как звать? – повторил вопрос.

– Казимир Клюверс… чуть слышным шепотом произнес больной и снова впал в оцепенение…

– Ну ладно… Подай сюда список Орефий – крикнул начальник, и вдвоем с фельдшером сделали напротив имени друга арестанта Ореста Караульцева пометку, что в ночь на такое-то октября такого-то года, каторжный арестант Орест Караульцев волею Божею помре…

– Черт подери… вот еще новые хлопоты, – говорил, уходя из каморы, смотритель – гроб покупай, за священником посылай, яму рой!.. Провалиться им пропадом!..

– А тризны справлять будем?.. с усмешкой проговорил фельдшер… Заходите Илья Данилович, у меня от вчерашнего бутылка «облепиховки» осталась, важно выпьем за упокой души!.. новопреставленного раба Божия…

– Ну хорошо… зайду… а пельмени будут?..

– Не без того… жду… Они расстались.

Сторожа вытащили тело умершего арестанта и, сняв оковы, заперли в отдельной мертвецкой в ожидании гроба и священника… Только они удалились из камеры, служившей временной больницей, как лежавший до того, как бы в летаргии больной осторожно огляделся и затем приподнялся до половины на постели… Радость и торжество блестели в его глазах.

– Ну, брат, Орест Караульцев… спи спокойно в сырой земле… твоя песенка спета… место Казимиру Клюверсу – восставшему из мертвых.

Читатели, вероятно, догадались, что пользуясь болезнью Клюверса, Караульцев задумал рискованный план обменяться фамилиями. Притворившись больным он слег в той же комнате с действительно умирающим Клюверсом, и воспользовавшись его смертью, а может быть даже ускорив ее, (это знает только темная ночь да совесть каторжника), он осторожно, снял с себя цепи, и одел на покойника, перетащил его на свою койку, и стал дожидаться утра..

Остальное известно…

Но, что же он выгадывал от такой перемены, могут меня спросить читатели?.. Очень много: Караульцев шел на каторгу на двадцать лет – Клюверс на поселение… Всякая дальнейшая карьера каторжника была уничтожена на всегда, а первая же амнистия, которую ждали со дня на день, возвращала политическому ссыльному Клюверсу все права честного гражданина – искушение было слишком велико!..

Через три месяца, после описываемого приключения, в Иркутск пришла новая партия ссыльных, и в их числе, как поселенец значился Казимир Клюверс… Год спустя, он поступил писцом в главное управление Восточной Сибири, а через три года, «за отличие ревностной службы» зачислился в штат и получил должность помощника столоначальника… Новая карьера была открыта пред ним!..

В дальней тайге

Едва ли во всей восточной Сибири был человек с большей силой воли, с более твердым и энергичным характером, как Федор Максимович Карзанов, старший приказчик купца Щукина, вот уже десять лет за счет и риск своего хозяина с приисковой партией, истаптывающий вдоль и поперек и ближнюю и дальнюю тайгу, и Забайкалье и при Амурские россыпи…

Наконец, после неимоверных трудов и лишений, ему удалось, в местности, которая, казалась исследована раньше и вдоль и поперек, напасть на россыпь с громадным содержанием золота, вода была близко, доставка рабочим провианта и машин, очень удобна, словом, новый прииск названный «Богатым», вполне оправдывал свое название… Купец Щукин, дела которого за последние годы сильно пошатнулись, пошел в гору и от радости, сам предложил своему приказчику руку единственной дочери Марфы… Тот, разумеется, не заставил повторять себе это предложение дважды, и через месяц откормленная, дебелая, но видная и красивая Марфа Никитична выходила за Карзанова, который под венцом казался сущим молодцом богатырем.

Большие проницательные черные глаза, высокий рост, черные, густые, курчавые волосы, делали его слегка похожим на цыгана, а резкие линии очертания губ указывали на твердый, решительный характер… И действительно, раз задавшись целью найти в самых сокровенных лабиринтах тайги те неимоверные сокровища, которые тайком зарыла них природа, Карзанов не мог удовольствоваться успехом первой находки… Прииск «Богатый» давал в 100 пудах содержания около одного золотника, что было богатство… тысяч 75—100 годового дохода, а Федор Максимович грезил миллионами!..

Зная, что тесть сам человек очень деятельный и энергический, управится с новооткрытым прииском, Федор Максимович не засиделся дома, и через три месяца, несмотря на слезы и попреки жены, при первой пороше собрал своих верных спутников и двинулся в «тайгу»…

Здесь надо оговорится. «Тайгой» называют те дикие и болотистые пространства, которые составляют почти исключительно территорию Восточной Сибири. Под словом «тайга» подразумеваются и дикие недоступные топору леса, и огромные залежи лозняка, ивняка и корявой березы, которые и тянутся на бесконечные пространства, чуть ли до берегов Ледовитого океана и луга покрытые никогда некошеной травой… Доступа в летнее время в эти «дикие места» нет. С весны замерзшие поляны лугов превращаются в болота, леса и непроходимые дебри, цепкий ивняк и лозняк в какие-то гигантские сети, ставящие бесконечные преграды всякому, кто осмелится дерзко попытаться проникнуть и их тайны.

Мириады комаров, в жаркие месяцы, составляют еще одну, и, пожалуй, самую страшную и неодолимую преграду, и вряд ли кто, из не побывавших в «тайге», может себе представить, что-либо подобное… – есть места, где буквально все живущее бежит от этих почти микроскопических врагов, и даже самые привычные люди не дерзают выходить из своих избушек без волосяных сеток на лице и толстых варежек (перчаток) на руках…

Для приисковой партии, цель которой пробив колодезь, до золотосодержащего слоя, лежащего обыкновенно под «турфом», т. е. позднейшим наслоением, летние работы представляют еще и то затруднение, что подпочвенная вода, в этой болотистой местности очень велика, и потому нет никакой возможности углубиться в землю больше как на аршин [Аршин – 7,11 м], на полтора, а затем вода заливает колодец… и никакие вычерпывания не помогут… вся тайга представляет из себя на известной глубине словно какую-то подземную реку… Следовательно, работать можно только зимой, когда мороз скует в своих ледяных оковах землю и воду.

Тогда только пускаются в путь отважные партии золотоискателей… Они кирками и ломами разбивают мерзлую землю, и в течении дня углубляются на аршин и на два, – там на этой глубине земля еще не замерзшая, и вода быстро начинает наполнять колодец, но мороз заковывает ее в течение ночи, а на утро опять работают кирки и ломы и опять углубляют яму до новой воды… Подобная операция продолжается до тех пор, пока наконец не начнут попадаться признаки золота, «Кварц», «Шлихт» и другие спутники благородного металла! Тут начинается уже другая работа: исследование добытых слоев… Сколько напрасных и разбитых надежд, сколько обманутых ожиданий! А на завтра опять бесконечный переход по бесплодной «тайге», новые места, новые попытки, новые надежды, – и новые разочарования… И так изо дня в день, из месяца в месяц, пока лучи солнца не начнут превращать белые глыбы снега в какую-то рыхлую массу, не держащую людей даже на лыжах… Те лишения, которые приходится переносить этим, закаленным в бою с природой, людям, достойны подробного описания, но мы должны в сжатых рампах рассказа коснуться их только вскользь.

С такой-то приисковой партией, из десяти человек и начал Федор Максимович свой второй период поисков золота… на этот раз он шел на собственный риск, зная, что его жена, единственная наследница тестя, да и тесть, разбогатев его работой, души в нем не чают! Федор Максимович на этот раз направил свой путь туда, куда до него ни один самый отважный «штейгер» не решался идти, он пошел на далекий север, почти к берегам Ледовитого Океана, рассчитывая, что по берегам Лены и ее притоков могут, и должны быть богатейшие россыпи…

Первый год не принес никаких благоприятных результатов, второй и третий тоже… Находились, правда, золотосодержащие слои, но разработка их не представляла выгоды, и Федор Максимович с каждым годом шел все дальше и дальше! А между тем, возвращаясь ежегодно в марте, а то и апреле домой неутомимый искатель почти каждый год радовался приращению семейства, два сына и две дочери утешали старика деда и мать во время его многомесячных отлучек… Но жажда золота, какая-то безумная алчность богатства, охватывали молодого человека. С первыми летящим по воздуху крупинками снега, он молча целовал жену, детей, брал давно уже собранный дорожный набор вещей вскидывал на плечо винтовку и уходил в тайгу…

Шли годы… Тесть умер, оставив все состояние дочери и зятю. Тот два года занимался делами, привел их в порядок, и в один прекрасный день внезапно ушел на прииски… и опять потянулись бесконечные годы бродяжничества в бесплодной тайге, при сорокаградусном морозе, в заледенелой одежде, среди мертвой, унылой природы, в бесконечных, трудах и лишениях. Почти все спутники Федора Максимовича остались прежние, но они заметно постарели, да и он сам из молодого красивого мужчины превратился седого старика, немудрено, со времени свадьбы прошло двадцать два года, а жизнь в тайге надо считать вдвое!

В обледенелом, угрюмом овраге, окаймленном со всех сторон вековым сосновым лесом, прижатая к подветренной стороне снегового уступа устроено из ветвей и ивняку что-то вроде палатки… она совершенно засыпана снегом, – он прекрасно удерживает теплоту. Несколько человек угрюмого, дикого вида, в нагольных полушубках в меховых шапках и варежках, толпятся около колодца, вырытого в пяти шагах от шалаша, и достают из ямы с помощью бадьи и мешка целые вороха какой-то грязноватой массы, которая тотчас же стынет на морозе…

Высокий человек с сильной проседью, в густых волосах, видимо, направляет рабочих, которые сами с лихорадочной поспешностью заканчивают работу…

– Васильев, сколько прошел слоя? – кричит он рабочему, усердно рубящему киркой замерзшую глинообразную массу в глубине колодца…

– Десятую четверть ниже турфа идем, – кричит он… – Господи помилуй! – вдруг послышался опять его голос, и он быстро наклонившись, поднял с земли что-то блестящее. – С вас, Федор Максимович, магарыч, да какой!..

– Что случилось, что случилось?.. – закричал заинтересованный Карзанов… Между тем, копавший землю рабочий спрятал поднятый предмет в рот, и поднимался по лестнице из ямы.

– С Божьим даром!.. с подарочком Господним, честь имею поздравить, батюшка Федор Максимович! – говорил рабочий, низко кланяясь хозяину, и поднося ему на шапке что-то маленькое, до того маленькое, что странно было видеть радость и торжество на лицах всех свидетелей сцены, но дело в том, что этот, крошечный кусочек, был маленьким самородком золота.

– Самородочек!.. Мал золотник, да дорог, не побрезгайте, батюшка – и рабочий подал Федору Максимовичу свою находку.

– Без обману? – спросил он, пристально всматриваясь в глаза подносившего.

– Да покарай меня Бог!.. Да что ты, батюшка, двадцать третий год с тобой хожу, да душой кривить…

Рабочий даже обиделся. Федор Максимович, вдруг словно просиял. Он перекрестился, взял у рабочего самородок величиной с горошину и быстро пошел в шалаш. Там он попробовал его на оселке и положил на весы. Вышло 2 золотника 15 долей.

Не было сомнения, перед искателем был прииск, но надо сделать еще опыт и вычислить содержание… Самородки – вещь случайная, и на них нельзя рассчитывать.

– Ну, братцы, теперь, аккуратнее, взвешивай землю, да ставь большой котел, – проговорил он, обращаясь к своим товарищам. – Коли здесь не «гнездо», а россыпь, тогда вашими трудами и молитвами работе конец… Нут-ко, ребятушки, за работу, – авось Бог даст последнюю!..

Дружно принялись товарищи за работу. Одни кипятили воду, другие отвешивали землю, добытую из нижних слоев золотосодержащего слоя. Началась промывка… Страшный трескучий мороз мешал работе, поминутно сковывая промывочные воды, но как бы то ни было, через два часа десять пудов земли было промыто, и тяжеловесный осадок от шлихта и мелких кусочков кварца один только оставался в чашке. Теперь мыл уже сам хозяин.

Осторожно отбросив щипчиками кварц, он ловким движением отмыл шлихт и сполоснул остаток теплой водой из чайника и слил воду. На дне осталась, щепотка каких-то темных, неправильных зерен металлического вида. Привычный взгляд приисковых рабочих тотчас узнал золото.

– Ура! – закричал, словно по команде, десяток мужских голосов, только один Федор Максимович не кричал и не говорил ни слова. Губы его были бледны глаза сверкали неестественным огнем, колена и руки дрожали. Он уже видел по количеству намытого золота, что «содержание» будет беспримерное, но хотел точно, ощутительно убедиться в своем счастье. Быстро положив просушенный остаток на весы, он с лихорадочной дрожью всматривался в стрелку весов, вздрагивающую от каждой новой добавки микроскопических гирек, которые он бережно, словно наслаждаясь, клал на другую чашечку очень точных и маленьких весов… 50, 40, 45, 50 долей!.. Это невозможно, это ошибка думалось ему – и он снова пересмотрел все положенные гирьки, не было никакого сомнения… На весах, лежало 50 долей, а золотой порошок еще перевешивал чашку… Глаза всех рабочих так, казалось, и приросли к его рукам. Они видели и сознавали, что перед ними совершается нечто необычайное, что страшная, невидимая сила золота, скрытая в недрах земли, выступит наружу.

Федор Максимович положил еще гирьку, чашечки заколебались, качнулись, и сравнялись, и чашке гирь было 55 долей.

Какой-то торжествующий, дикий, чисто-животный крик вырвался из груди всех присутствующих. На этот раз кричал также и сам хозяин. Он победил, он торжествовал, он нашел ту Голконду, которая ему являлась только в сновидениях!

И все это произвела маленькая щепотка золота, несколько больше ползолотника, да дело в том, что эти ползолотника, намытые из 10 пудов, означали более 5 золотников в ста пудах, а это такое содержание, про которое еще не слыхивали в Сибири, где моют от ползолотника на сто пудов песка, и считают один золотник уже богатством.

Всю ночь не спали обрадованные рабочие. Их судьба на всю жизнь была обеспечена!.. Не спал также и Федор Максимович, его еще мучили сомнения не гнездо ли это, не попал ли он случайно своим штурфом в уголок гнездового золота…

Произведенные на утро и в следующие дни раскопки подтвердили вчерашний блистательный результат. Штурф, битый ниже на целые пять верст по долине той же речки, дал результаты ни в каком случае не худшие. Не было никакого сомнения, Карзанов открыл новую Калифорнию. Теперь надо было постараться оформить это открытие, чтобы кто другой не заявил приисков… А это дело нелегкое и надо быть крайне осторожным и этих делах. Федору ли Максимовичу не знать этих порядков!..

Тотчас собравшись, выкопав ямы, засыпав их углем, сделав зарубки на близлежащих деревьях, отправился он искать кочевых инородцев, довольно редких и этой местности, и, найдя какой-то поселок полуголодных лопарей, заявил их старосте о находке, указал зарубки и быстро двинулся в обратный путь. Он рассчитывал к лету закончить все формальности, а с осени или ранней весной приступать к работам.

Но Бог судил иначе.

Помпадур и Помпадурша

Тогдашний Помпадур мест «столько отдаленных» был настоящий, без примеси провинциализма бюрократ «Pure sang» [Чистая кровь (англ.)], и потому, передав бразды правления своим ближайшим помощникам, сам всецело посвятил себя насаждению и культивированию в Иркутске эстетических вкусов, олицетворяемых сценическим искусством, и в особенности опереткой. Перед каждым новым созданием Оффенбаха, всесильный администратор чувствовал всю свою ничтожность, а каждая каскадная ария с особенным шиком исполненная примадонной местного театра мадмуазель Разбутоновой, приводила его в какое-то сладостное неистовство, и он, шамкая дрожащей нижней челюстью, восклицал:

– Божественно! Бесподобно!.. и энергично хлопал, подавая своим верным подчиненным пример поощрения такого исключительного таланта…

Граф Поспело-Машновский был истинный Помпадур в старом смысле: он любил карать и миловать… но всегда эффектно, торжественно… Декорацию и обстановку приемов он довел до легендарной пышности, а обращение с чиновниками, даже с самыми ближайшими, до формализма и деспотизма чисто турецкого… Никто не смел сесть в его присутствии, а еще больше начать говорить, пока граф не удостаивал вопросом…

Зато при встрече с мадмуазель Разбутоновой, он окончательно терялся, а у нее, в интимном будуаре, иначе не объяснялся, как на коленях!..

Хитрая женщина прекрасно понимала своего поклонника, она сознавала, что видя вокруг себя только бессловесных рабов ему и самому хочется быть чьим-то рабом и она приняла на себя роль повелительницы… и никогда, ни один деспот Персии и Турции не требовал такого слепого исполнения своих приказаний и капризов.

Об этом знали все в городе, но, как люди трусливые, не решались явно переманить на свою сторону Помпадуршу, а если и делали попытки, то настолько пошлые и неудачные, что они только злили молодую женщину и кроме вреда не приносили никаких результатов просителям.

В это самое время наш знакомый Караульцев, под фамилией Клюверса, поступил на службу, и был зачислен и штат Главного Управления. Человек ловкий и чуткий, он тотчас смекнул, в чем дело и в ком сила. Один из членов главного управления, приютивший его, протежировал ему не даром, – сам плохо образованный, он видел в нем молодого, образованного человека и без стыда эксплуатировал его труды, выдавая их за собственные. Место помощника столоначальника было для Клюверса не наградой, а только ступенькой к достижению высших должностей в губернской иерархии, и он внутренне решил одолеть эту лестницу как можно скорее.

Смекнув, кто легче всего может устроить его судьбу, он наметил мадмуазель Разбутонову, и на нее то и повел атаку. Как человек методичный и практичный, он повел атаку издали. Узнав, что мадмуазель Разбутонова обожает кошек, он целый месяц бился, пока не достал от кого-то, из Забайкалья, чудного ангорского кота, которого и препроводил в роскошной китайской корзинке ко всесильной Помпадурше, с заднего крыльца, разумеется, без карточки и даже без записки… Такая деликатность очень польстила артистке, которая без труда узнала фамилию приславшего, и она велела передать ему поклон и «спасибо».

Горничная, повар и кучер мадмуазель Разбутоновой были у него давно на жалованье, и достаточно было Лидии Александровне изъявить какое-либо желание, как оно словно, по волшебству быстро исполнялось… Надо заметить, что Клюверсом начинали интересоваться и другие члены правления и очень часто поручать ему написание разных «докладов» и «мнений» и платили щедро и за труд, и за тайну… И весь этот заработок целиком шел на удовлетворение тех прихотей и капризов куртизанки, которых не успевал или не умел исполнить сам Помпадур.

Личность анонимного поклонника очень заинтересовала Лидию Александровну, и она однажды сама назначила ему рандеву. Последствия были быстры и решительны… Через месяц Клюверс был назначен столоначальником, а через полгода «исправляющим должность члена правления», того отдела, который ведает прииски…

Это быстрое возвышение ничтожного чиновника, на котором лежало еще клеймо «политической неблагонамеренности» вызвало много жалоб и нареканий, а также доносов в Петербург, которые целостью были пересланы оттуда графу Поспело-Машновскому и тот в таких блестящих выражениях аттестовал своего нового любимца, что все завистники умолкли и преклонились перед восходящим светилом.

В таком положении были дела, когда Карзанов вернулся с поисков за золотом, и собрав все документы, и отобрал доверенности от всех ближних и дальних родственников, подал одновременно 18 прошений об отводе участков по старому руслу, все одной и той же, давно переменившей течение речки малой Индигирки. Старый и опытный золотопромышленник боялся, чтобы кто-либо не воспользовался его трудами и не предъявил бы требований на один из земельных участков… Прося отвода 18 участков, он обезопасил себя окончательно от всякой конкуренции и оставался единственным владельцем открытых сокровищ..

С самым невинным видом явился он в правление, и направился к заветной двери, за которой должна была решиться его участь… Он знал Клюверса и по слухам, и лично, и боялся этого умного и проницательного человека, про неподкупность которого ходили даже легенды. Он застал его за письменным столом, углубленного в изучение какой-то очень запутанной и испещренной цифрами карты. Увидев вошедшего Карзанова, он быстро поднялся к нему на встречу.

– Сколько лет, сколько зим – начал он, усаживая его на диван – давно ли с приисков… что хорошенького… Нашли «Колхиду» что ли?.. Ну уж признавайтесь – смеясь, расспрашивал он золотопромышленника.

– Живем помаленьку… Вот приисчек нашел заявить, от себя да и по доверенностям… извольте получить, – говорил Карзанов, подавая бумаги.

– Ой! Ой! Ой! Сколько! Все по одному?

– Вблизи… по соседству.

– Однако, далеко вы забрались, – добродушно улыбнулся чиновник, просмотрев первое прошение – ишь ты… вон, куда, он уже приникнул к карте. – Чуть не у самой Лены…

– Далеко, батюшка… далеко!..

– Вижу, вижу… ну, а содержание какой фунт!?

– Пуд?! – в свою очередь улыбнулся Карзанов…

– А все-таки?

– Жить можно!..

Чиновник начал просматривать план, и сличать его с прошениями… Тонкая, резкая складка легла между его броней… Карзанов с замиранием сердца всматривался в его лицо…

– А богат прииск? – твердо, уже без шутки в голосе – спросил чиновник.

– Посредственный… самый посредственный, только прокормиться…

– Странно, почему же это Степанов бросил, иди хочет бросить его… Ведь он тут же заявлял!..

Это известие как громом поразило Карзанова, он знал, что Степанов, действительно, ходил в дальнюю тайгу уже два года тому назад, но не знал, не только, что он заявил прииск, но, что даже вернулся…

– Степанов, – говорите вы! Степанов золотопромышленник?

– Да, Степанов, Николай Ильич… Вот, поглядите – чиновник указал на карту… Да, что это вы так побледнели? Вдруг, – вскрикнул он, заметив мертвенную бледность, покрывшую лицо Карзанова…

– Что с вами, что с вами…

– Пропал! – как-то потерянно молвил несчастный и грустно опустился на диван.

– Не тревожьтесь очень, дорогой Федор Максимович… дело в наших руках… поправимое…

– Отец благодетель!.. Устрой, оборудуй, озолочу, озолочу…

Сватовство

Указывая Карзанову возможность спасения, хитрый Клюверс хотел выпытать у него, стоит ли это дело того, чтобы им заняться… Радостное восклицание золотопромышленника, которого и без того считали в двух миллионах, не оставляло больше никакого сомнения, что новооткрытые россыпи действительно заключают несметные богатства, но Клюверс, даже в самом широком предположении не достигал мысленно действительного их богатства.

– Слушайте, Федор Максимович, – начал он после паузы… все дело зависит теперь от меня. Если я дам сию минуту знать Степанову, он завтра или самое большое через неделю представит свидетельство, что производил работы на отведенном прииске, – если же нет… то смотрите, время заявления 19 мая, сегодня 28 апреля… если через 21 день вы не будет представлено свидетельство, то прииск этот, как по разработанный два года поступает в казну и вы можете его получить… Поняли?.. Но мне странно, почему Степанов, заявивший прииск, не работал на нем?..

– Не знаю, видит Бог, не знаю… – прошептал золотопромышленник, – слышал я, что дела его плохи, да и кредит того… может и не решился в такую даль… Там без цельного, а то полутора хоть в гроб ложись.

– Неужели и на свидетельство не хватило?.. Что-то непонятно?.. Впрочем, подождем, увидим…

– Батюшка, Казимир Яковлевич, не выдайте… Христом Богом молю не выдайте… Тридцать три года искал, по тайге ползал… не выдайте!

– А что, иди богат прииск то…

– Посредственный… Посредственный.

– Слушай, Федор Максимович, коли вести дело, так вести на чистоту… Я сам никогда в делах не шучу, и шуток не люблю… ну, признавайся, богат прииск?

Карзанов ничего не ответил и только махнул рукой… Чиновник понял этот жест… Теперь оп был уверен, было из-за чего и трудиться.

– Ну, теперь мы переговорим серьезно, – начал он, усаживаясь на диван рядом с просителем.

Дело это серьезное, можно получить, можно и мимо рта пропустить, не так ли, достоуважаемый Федор Максимович?

– Истина, святая истина, – лепетал Карзанов.

– Вы теперь сами видите, помимо меня сделать ничего нельзя…

– Вижу и чувствую…

– Стоит мне только шепнуть Степанову-то.

– Отец родной, не выдай!.. Помилосердствуй!..

– Да из-за чего же мне вас покрывать… Вы мне ни сват, ни брат, и Степанов тоже… только правда на его стороне, сами видите…

– Да ведь он не работает, видит Бог, не работает!..

Слезы показались на глазах у Карзанова, он видел, что хитрый чиновник, поняв всю суть дела, завязывает нерастяжимую петлю над его головой. Надо было на что-либо решиться, он быстро встал и подвел Клюверса к окну.

– Пять паев! – шепотом быстро произнес он.

Ответа не последовало. Хитрый чиновник только улыбался своей злой, иронической улыбкой.

– Десять паев!..

Молчание. Карзанов побледнел. Он схватил Клюверса за руку и нервно прошептал:

– Говори, ну, говори сам, сколько? Сколько тебе надо!..

– Успокойтесь, достопочтенный Федор Максимович, – говорил, сладко улыбаясь, Клюверс, – никаких паев ваших мне не надо… Я и сам имею средства, а я вам уже имел честь докладывать, что, не состоя с вами ни в родстве, ни в свойстве я не стану кривить для вас совестью…

Слова о родстве я свойстве были сильно подчеркнуты.

– Отец родной, благодетель, виноват, не пойму… объясни… Бога ради объясни, – бормотал совсем растерявшийся золотопромышленник.

– Вам угодно, чтобы я говорил прямо и откровенно, извольте… Я прошу у вас рука вашей дочери Марьи Федоровны…

Карзанов вскочил со своего места, испуг, обида так и засверкали в его взгляде, он не мог сказать ни слова от душившего его волнения.

– Впрочем, – продолжал Клюверс словно не замечая впечатления, произведенного на собеседника – я не настаиваю на своем предложении… Я знаю и других невест, которые не откажут мне, вот, хоть мадмуазель Степанова, – я это так, к слову говорю, время терпит… Я жду ответа до 17 мая, до 8 часов вечера… А теперь, Бога ради, извините, достопочтенный Федор Максимович, 12 часов, мне надо идти с докладом, и, собрав, наскоро несколько бумаг, Клюверс вышел, оставив Федора Максимовича, еще не могущего вполне собраться с мыслями, в своем кабинете.

Припертый к стене, не видя и не имея другого выхода, Карзанов не стал сопротивляться… хотя ему очень претила как самая фигура Клюверса, так особенно то обстоятельство, что он был по бумагам католик и «полячишка», как все люди с сильным характером, решился сразу, и когда чиновник через полчаса вернулся с «доклада», Федор Максимович твердо подал ему руку, и назвал любезным зятем…

Решено было держать дело о приисках в строжайшем секрете, который теперь одинаково касался обоих и устроить обручение только 17 мая, накануне последнего дня срока заявлению Степанова…

Вернувшись из правления домой, и объявив о своем решении выдать дочь за Клюверса, жене и семейству, Карзанов встретил сопротивление именно там, где всего меньше ожидал, именно старшом сыне.

Дикий и взбалмошный по природе, весь пропитанный «купецкой» идеей, он возмутился при мысли отдать сестру за приказного крючка, да еще из полячков, и резко заявил свой протест отцу… но Федор Максимович был в семье не таков, как при объяснениях с начальством, он «сгреб» сынка и собственноручно так наломал ему бока, что тот от испуга и боли слег и постель и провалялся три дня… Дочь тоже наотрез отказалась повиноваться отцу, и в свою очередь, была крепко побита… Жена не смела пикнуть, и только один младший сын вполне был согласен с тем, «что прикажет тятенька».

Прошло несколько дней, роковой срок приближался, и Казимир Яковлевич заехал к Карзанову, чтобы официально познакомиться со своей невестой, которую он видал мельком, на купеческих свадьбах и крестинах.

Это была высокая, не красивая девушка, с угловатыми, почти мужскими чертами лица. По манере держать себя, она ничем не отличалась от своих подруг, купеческих девиц дальней провинции, и привлекательного в ней были только одни глубокие, черные глаза, смотревшие как-то грустно и трогательно…

После первого визита жениха, она украдкой пошла в комнату брата, который едва оправившись от отцовских побоев, еще не выходил из дому, и стала со слезами рассказывать про то отвращение, которое возбудил в ней один вид человека, который предназначен быть ее мужем…

– Не бывать твоей свадьбе!.. – резко крикнул брат. – Я сказал не бывать— так не бывать! Через мое тело и церковь пусть тебя ведут… Посмотрим, пойдет ли на это отец…

Марья Федоровна, рыдая, поцеловала брата в лоб и руку… тот отдернул…

– Помни Машура, если отец в слове крепок, так и я от слов не прячусь!.. Беру Бога в свидетели, не бывать тебе за чинугой!

Прошло еще несколько дней… От Степанова не было ни весточки, ходили слухи, что он болен, а дети без него не смеют носа совать в его дела, наступило уже 12 мая и по всем именитейшим домам города было разослано роскошно отпечатанное приглашение первой гильдии купца Федора Максимовича Карзанова, пожаловать к нему на бал и вечерний стол по случаю помолвки его дочери Марии Федоровны, с коллежским асессором Казимиром Яковлевичем Клюверсом… Ни для кого это приглашение не было новостью, с первого дня сватовства, сам жених постарался разгласить этот факт, и все только удивлялись, как это такой блестящий чиновник берет такую некрасивую девицу, и без особо большого приданого. Никому, разумеется, не были известны результаты последних приисковых работ Федора Максимовича, и многие купеческие невесты в тайне завидовали Марье Федоровне…

Совсем не так относилась невеста к своему положению, она целыми днями плакала, и выводила отца из терпения… и тому же и брат Иван запил, и не показывался домой… Не с кем было отвести душу, не с кем было погоревать на судьбу… Только однажды, за три дня до помолвки, Иван Федорович вернулся домой… Он был совершенно трезв, и только несколько красные глаза да матовая бледность говорили про бессонницу ночи. Вернувшись домой, он прямо направился к отцу в кабинет, и там резко и долго доказывал невозможность брака сестры.

Федор Максимыч слушал, не прерывая сына и когда тот кончил, также молча встал со своего места и ударом кулака по лицу бросил его на диван. Собственное оскорбление, злость, обида, все это пришло к нему и голову, все это душило убивало его… Оп видел в сыне не сына, а живой укор, врага, раскрывающего, бередящего его самые болезненные раны, и он кинулся на него, как на врага, и стиснув зубы, в каком-то бешеном опьянении осыпал его страшными ударами. На глухие стоны сына прибежала прислуга, сбежалось все семейство, и они общими усилиями вырвали окровавленное тело Ивана Федоровича из рук обезумевшего отца.

Бережно отнесли они несчастного в его комнату и уложили в кровать, – он потерял сознание… Он очнулся только вечером 17 мая, в комнате никого не было, но по улице ежеминутно раздавался треск подъезжающих экипажей. Не было никакого сомнения, пышный «сговор» не был отложен… Иван Федорович поднялся через силу со своей кровати и начал прислушиваться… из внутренних комнат доносился неясный шум голосов съехавшихся гостей. Он накинул на себя халат, и цепляясь за мебель, добрался до двери… Лакеи во фраках и белых перчатках теснились в коридоре, и от них он узнал страшную новость – сейчас начнется сговор, – ждут только приезда Помпадура, который обещал быть посаженым отцом у своего любимца… Ни остановить, ни воспрепятствовать сговору молодой человек не мог… Слезы досады, злобы и отчаянья душили его… он раздумывал не долго, хватаясь за мебель, спотыкаясь и падая, он добрался до письменного его стола, судорожным движением отпер ящик, и вынул револьвер… Какая-то страшная решимость сверкнула в его взоре, он смело приставил пистолет к груди и два раза нажал собачку, – послышался резкий двойной удар выстрела… Пистолет выпал из рук молодого человека, и он как подкошенный без движения рухнул на пол.

Поднялась страшная суматоха… Гул выстрелов долетел и до зала – несколько дам упало в обморок… Федор Максимович вбежал в комнату сына бледный и потерянный, и сжимая его в своих объятиях, только повторял – спасите, спасите, спасите моего сына! Миллиона не пожалею – спасите!.. спасите!..

Доктора сделали Ивану Федоровичу перевязку, и немного успокоили отца, давая легкую надежду на возможность выздоровления… Этого только и было нужно… Помолвка состоялась, а через три дня и сама свадьба.

Об Степанове не было ни слуха, ни духа и Федор Максимович сделался законным обладателем целого ряда приисков, окрещенных общим названием «Индигирских». Надо было теперь приступить к эксплуатации скрытых природой богатств…

Нищий-миллионер

Ранней осенью, собрав целую партию рабочих плотников и кузнецов, Федор Максимович отправился к своим приискам, с целью устройства как градильни, т. е. аппарата для промывки, так и всех необходимых сооружений для начала эксплуатации. Но каков был его ужас, когда, добравшись до места, он нашел всю эту и прилегающие местности совершенно превращенными в болото. Зимой под снежным покровом он не мог рассмотреть этого обстоятельства, а теперь ему приходилось думать сначала об осушении места, а потом уже о разработке приисков.

Плотники и кузнецы превратились в землекопов, и работа закипела. Природа, очевидно, милостиво относилась к Федору Максимовичу и ему удилось еще до наступления больших морозов пробить спускной канат в близлежащий овраг. Но что больше всего занимало золотопромышленника – это отсутствие верховой воды, необходимой для промывки золота.

Сколько не искал он в окрестностях, не было ни речки, ни ручья, который можно было бы отвести на машину, а работать без живой текущей воды немыслимо. Между тем, новые проверочные штурфы, битые и ниже, и выше первых, показывали такое громадное содержание золота, что работавшие изумлялись и крестились словно от вражьего наваждения.

А между тем, каждый день все мрачнее и мрачнее возвращался со своих розысков Федор Максимович, – воды не находилось. Прииск лежал слишком высоко и в окрестностях не было места выше, кроме того, сплошные болота покрывали все низменности на много верст вокруг и вести через них каналы было бы положительно невозможно.

Несколько человек, из наиболее опытных рабочих, возвращались также без радостных вестей, и только один Василий Чумаков, тот самый, который нашел в штурфе самородочек, вернувшись как-то под вечер, что-то долго и таинственно говорил с хозяином, и они вдвоем отправились куда-то рано на заре.

К вечеру они вернулись. Отчаянья уже не было на лице Федора Максимовича, на нем было написано какое-то сосредоточенное, упорное выражение твердо обдуманного решения.

Дело в том, что они нашли воду, целую реку воды, но только и 15-ти верстах, а по пути лежали почти сплошные болота и луговины… Как провести воду?.. как одолеть эти препятствия?.. Надо помнить, что место действия «дальняя тайга» недоступная никакому способу транспортирования, кроме разве «вьюков», да и то только ранней зимой… 800 верст бесплодной тайги отделили их от ближайшего уездного города – и какого города, скорее похожего на бедное село великорусских губерний…

Никаких технических приспособлений кроме тех, что можно изготовить на месте, употребить в дело немыслимо… а под руками только пилы, топоры, лопаты, да незатейливый кузнечный горн…

Федор Максимович не потерялся, он видал на других россыпях, что воду проводят, к промывающей машине, с помощью «сплоток» (целого ряда иструбов, положенных боком на козлах), но эта «сплотки» стоят громадных денег, и употребляются только на расстояниях не свыше ста, двухсот сажень. А тут пришлось бы вести их почти 15 верст!.. Откуда взять такую массу рабочих рук, и нужное количество провианта на них, когда уже на 100–150 человек доставка обошлась чуть ли не в двадцать тысяч рублей.

Мы уже видели, что Федор Максимович не любил отступать перед препятствиями – он и тут решился быстро, и тотчас, со свойственной ему энергией принялся за нивелировку и пробивку линии… Тяжелая работа продолжалась всю зиму, и только к лету подготовительные работы были окончены… К этому времени прибыл провиант, и новые партии рабочих, посланных затем, который горячо взявшись за дело своего тестя, управлял его делами, и работа закипела…

Прошло пять месяцев тоскливого ожидания, несмотря на то, что Федор Максимович, сам присутствовавший на работах, словом и примером ободрял работающих, и течение всего летнего времени работы продвинулись только на одну треть, и сплотки высились с небольшим на пять верст… Подобный результат ужаснул Федора Максимовича, когда оп хладнокровно обсудил свое положение. Весь капитал около миллиона рублей был затрачен, оставался, правда, еще «кредит», но… кто мог предсказать будущее? С первыми заморозками, вернувшись в Иркутск, Карзанов решился ликвидировать все свои прежние дела, чтобы собрать возможно больше капиталов для этого нового грандиозного предприятия, которое поглощало страшные суммы, и действительно: к весне, несколько более миллиона рублей было в его распоряжении, зато ему пришлось продать все свои прииски, взять сколько можно во всех банках, и даже заложить свой огромный дом.

С этим громадным капиталом вторично вступил Федор Максимович в бой с природой. Но новые препятствия вырастали на каждом шагу… Целые партии рабочих бежали с работ, захватив припасы и задатки, то дороги становились окончательно непроходимыми и непроезжими и тысячи пудов муки, и других предметов первой необходимости, брошенные подрядчиками, буквально гнили, где-нибудь в тайге, а эта мука, доставленная на такое громадное расстояние от обитаемых центров, стоила баснословных денег… Трудно поверить теперь, когда сведены все счеты, что пуд ржаной муки доставленный на Индыгирские прииски обходился в 8—10 рублей за пуд!..

Но гигантская энергия Карзанова, казалось, была в состоянии победить все препятствия… работы шли безостановочно, в течение лета было кончено еще восемь верст сплоток, устроены каналы, построена и собрана на месте машина для промывки, еще полторы версты сплоток – и текущая вода, приведенная за пятнадцать верст, начнет мыть своей струей баснословные богатства прииска, но… пришлось оставить дело неоконченным: на последние полторы версты, и на окончательное устройство дела, на задатки золотопромышленной партии, в которой для такого огромного предприятия должно не меньше тысячи человек, у Карзанова не хватило средств… Второй миллион растаял как первый, и впереди… ничего.

Кредит иссяк… Все продано, все заложено… Люди, наиболее доверявшие Федору Максимовичу, начали смотреть него с недоверием, некоторые с усмешкой. Никто не хотел понять его положения, и когда он опять возвратился в Иркутск, чтобы попытаться получить еще кредит, все от него отворачивались как от прогорелого мечтателя, даже его зять Клюверс стал как-то особенно резок и груб не только с женой, но даже и с самим тестем… Он начинал трусить, что его золотые сны могут так и остаться снами!

Бывшему каторжнику казалось недостаточно его теперешнее благосостояние!..

Тщетно Карзанов обивал пороги своих самых богатых друзей… они оставались глухи и немы к его просьбам… и он, возвращался домой, потерянный, убитый и превращал жизнь своих домашних в сущий ад… сын, очень скромный и недалекий молодой человек запил с горя и бежал от отцовских побоев и какой-то монашеский скит, старший отправленный заграницу, после покушения на самоубийство, писал редко, а по отзывам сопровождавших его людей, подавал мало надежды на полное выздоровление. Так прошел целый год… Работ на прииске не производилось, заготовленный материал, и уже поставленные «сплотки» гнили… Несколько раз банки угрожали протестом, и Карзанов чуть не на коленях умолял об отсрочке и переписке векселей… Надо было на что-либо решиться… Оставаться в таком положении было немыслимо, и Федор Максимович решился!..

Он поехал к одному из самых богатых золотопромышленников Французову, и в первый раз, торжественно поклявшись перед образом, объяснил ему богатство найденных россыпей, (скрыв наполовину действительность содержания), и умолял о помощи – тот изумился, и заставил Федора Максимовича поклясться еще раз… Карзанов поклялся.

– Ну, вот что, друг любезный, – проговорил Французов после паузы, – ничего и никогда я не предпринимал без своего друга-приятеля Чукотского, Афанасия Васильевича, он кстати теперь у жены сидит… Пойду переговорю с ним… Как он решит – так и будет… Говори, хочешь его третьим?

Мог ли возражать что-либо на это несчастный Карзанов. Он молча наклонил голову в знак согласия. Французов вышел, оставив Карзанова одного в кабинете.

Это был самый тяжелый момент в жизни Федора Максимовича. Он знал Чукотского вдоль и поперек, он знал, что он или отговорит Французова давать деньги или выговорит такие условия, которые будут равносильны отказу. Но то, что предложил ему, возвратясь, хозяин, превысило его самые мрачные предположения.

– Ну, друг любезный, – начал, входя в кабинет Французов, – перво-наперво… сколько тебе надо…

– Пятьсот тысяч меньше не обойдемся…

– Так-с… сиречь, полмиллиона… Тэк-с, ну, а насчет обеспеченья?.. Какое будет…

– Весь прииск… весь… Что же я могу больше дать?.. Возьмите долю – пай!

– Не без того! Долю! Что ж можно… А во сколько паев считаешь ты весь прииск?

– Как всегда 100 паев…

– Сто так сто… хорошо… Изволь, мы с кумом дадим тебе 500 тысяч… Только ты нам должен уступить по сорока паев!.. потому риск!

В глазах у Карзанова помутилось… сорок да сорок – восемьдесят… это ужасно – это разбой… оп хотел крикнуть своему собеседнику прямо в лицо слово негодования… плюнуть ему в глаза… но сдержался и только прошептал:

– Я согласен!..

– Ну и по рукам – улыбаясь, и потирая руки проговорил хозяин. Когда же условие?

– Когда хотите – хоть завтра… только одно… прошу вас только один пункт добавить, – что я могу в течение года выкупить у нас паи?

– Что же… почему же нег… в один год… а сколько дашь?

– Что возьмете?..

– Что я возьму… ну так и быть, по-Божески, чтобы тебя не обижать… плати за пай вдесятеро.

– Хорошо, идет… словно оживая, заговорил Карзанов, так и в условии поместим…

– Хоть в три… платя нам с кумом пять миллиончиков – я владей своей Калифорнией… ну а если к будущему году не уплотишь взятых пятьсот тысяч весь твой прииск наш?.. Идет.

– Идет!..

Лакей внес две бутылки шампанского, пришел Чукотский и в два слова составили проект условия…

На другой день акт был оформлен, а через неделю Федор Максимович снова скакал к своему прииску.

Ранней весной началась работа… В Карзанове горела уже не энергия, а какое-то дикое отчаянье, он сознавал, что каждое упущение невознаградимо, что каждый потерянный день – гибелен…

Работа кишела, и к середине июня сплотки были поставлены, выконопачены, и первая струя воды хлынула на машину.

Минута была торжественная. Федор Максимович сам бросил первую лопату золотоносного слоя на колесо машины, и вслед за тем один за другим стали подъезжать возы и тачки с песком… Мутная пенистая струя воды шумела и бушевала между этими комьями грязи и песка, дробила их и несла по наклонной плоскости в отводные каналы.

Несколько сот людей, замазанных, грязных, в отрепьях, по пояс в воде и топкой глине, копошились возле гигантской машины, и ежеминутно добавляли все новые и новые массы золотой грязи в ее всепоглощающую пасть. И бешенный поток неутомимо дробил их и стремился дальше и дальше.

К вечеру работы были окончены, и Федор Максимович, не отходивший весь день от машины, пошел проверить промывку.

То что оп увидал, на первых же ступеньках «градильни», заставило его зажмуриться. Там лежала целая куча золота, перемешанная со шлихтом и крупным кварцем… Дрожа всем телом, опустился Федор Максимович на колени пред этим богатством, и зарыл в него руки по локоть… Штейгера десятники и рабочие стояли словно пораженные ужасом… они никогда не видали подобного богатства.

Когда, успокоившись от душившего его волнения, Карзанов взвесил в конторе добытое в этот день золото – его оказалось свыше шести пудов!!! т. е. на девяносто тысяч рублей за один день!..

С этого для началась ожесточенная работа, надежда снова вернулась в сердце Федора Максимовича… Если ему удается за это лето намыть 330 пудов… он спасен, он выплатит ростовщикам их пять миллионов, и останется единственным обладателем баснословных богатств.

Кто в состоянии описать все страхи и волнения Карзанова, в течение этого лета… Каждое малейшее препятствие в разработке, повергало его в отчаяние… Он знал, что до заморозков остается всего пятьдесят-шестьдесят дней… а если он не успеет намыть… что тогда?!.. И эта мысль словно обухом глушила его и днем, и ночью…

Но видно, природа сжалилась над несчастным, – осень затянулась и мыть золото было можно целой неделей более обыкновенного. В итоге четыреста десять пудов золота… Шесть миллионов рублей!!! Он был спасен.

Описать изумление и ярость Французова и Чухотского, когда Федор Максимович представил в суд квитанции горного правления, на прием золота суммой и пять миллионов, и потребовал уничтожения условия с товарищами, невозможно… Они хотели во что бы то ни стало повернуть дело по-своему, – но закон, а главное господин Клюверс были на его стороне, и ростовщикам пришлось удовольствоваться и пятью миллионами… за пятьсот тысяч, процент хороший!

Но принесло ли это богатство счастье Карзанову и его семейству?..

Мы это тотчас увидим.

Роковой список

Такой поворот в деле Карзанова произвел окончательно переполох в городе. Все только и говорили о чудовищных богатствах Индигирских приисков. Про самого Карзанова стали ходить целые легенды. Будто это века полтора назад, его обвинили бы и чернокнижничестве и сожгли.

Страшная, невероятная сумма в пять миллионов, выплаченная им из добычи одного года, не сходила с уст, все наперерыв старались заискивать у Федора Максимовича, которого годом раньше приказывали не принимать. Но кто больше всех был поражен этим действительно нежданным богатством – это бывший каторжник, игрой удачи и тонкостью ума попавший в зятья к золотопромышленнику. Он считал в самых радушных грезах, что дело ограничится двумя-тремя миллионами, но теперь, когда дохода оказалось, в пол сезона слишком шесть миллионов, он окончательно растерялся, и первое время, чуть не целых два года, ходил как во сне, не понимая, не ощущая той страшной, сверх естественной власти которую дает обладание таким богатством! Неразвитый достаточно ум потерялся при виде, широких горизонтов, открываемых сказочным богатством, он, если можно так выразиться, съежился и ушел в себя, и, странное дело, прилип какой-то не то скупости, не то жадности охватил все его существо! Ему хотелось еще больше денег, еще больше этого золота, в котором он мог смело купаться.

Почти то же чувство охватило и Федора Максимовича… Первые два года он был совсем как не свой… Золото, вернее, ассигновки горных правлений на полученное золото накапливались ежемесячно в его несгораемом сундуке, беспроцентные, бездоходные, а он и не думал об этом, стремясь намыть все больше и больше этого презренного золота… Каждый день, лично присутствуя при выборке добычи машины, он приходил в какой-то экстаз, дрожал из-за каждого золотника, чуть не плакал когда случайно, в один день добывали меньше обычного, словом, превращался в какого-то капризного ребенка… Близко знавшие его, положительно стали замечать за ним припадки ослабления мозговой деятельности…

Отношение его к семье стали совершенно невыносимыми, жена, всегдашняя страстотерпица и прежде, теперь была буквально загнана и забита, сыновья совсем исчезли из дому, младшая дочь не смела показать носу из своей комнаты, боясь попасться на глаза отцу, и только один человек являлся некоторым противовесом страшному Федору Максимовичу – это Клюверс.

При встрече с зятем Карзанов, видимо, сознавал его умственное превосходство, и с ним одним обращался, как с человеком… Но, как не бился Казимир Яковлевич, доступа в кассу не давал!

Хотя ежемесячное содержание, выдаваемое тестем и давало ему возможность жить хорошо, даже богато, но совсем не того желал Клюверс… У него созрел план, воспользоваться одному всем этим несметным состоянием, – и раз решившись, он твердо и смело пошел к достижению намеченной цели.

В жене он был уверен. Плохо развитая женственно и физически, болезненная и слабонервная, она вполне подчинилась влиянию мужа, а с рождением дочери совсем затворилась в детской и для посторонних стала невидимкой.

Младший сын Карзанова, Иван, личность почти безличная, но недостатку воспитания и развития, рос каким-то полу идиотом, и признавал авторитет только отцовского кулака, и благоговел пред умом и находчивостью Клюверса. Влюбчивый и впечатлительный, он скоро стал послушным орудием в руках бывшего каторжного, который очень ловко сумел задеть живую струнку его чувственности.

Старший сын, вернувшись из-за границы почти здоровым физически, морально пал еще больше, и начал без просыпа пить запоем. На этот раз отец окончательно вышел из себя, и по совету зятя отослал его на один из своих заводов, под видом главного управляющего, а собственно «под начало», старого, опытного приказчика. Но сын не вынес этой жизни и в один прекрасный день ушел с завода и пропал без вести… Горе старика на этот раз было далеко не таким сильным, как при первом покушении на самоубийство, и даже когда, через год, до него дошла весть, подтвержденная метрической выпиской, услужливо присланной благочинным города Красноуфимска, о смерти раба Божия Михаила, он только еще больше нахмурился и перекрестившись, пробормотал:

– Царство небесное! Не ко двору был малый!

И больше ни слова… Послав благочинному хороший вклад, на «вечную память», он как-то закупорился в себя, и не дозволял при себе даже вспоминать о покойном сыне, словно он сознавал, что он, только он один виновник его гибели!

В тот день, когда было получено это известие, Клюверс вернулся домой от тестя очень радостным, заперся в своем кабинете, и вынул записную книжку… Он долго соображал что-то, и, открыв страницу, на которой в ряд, одна под другим было написано шесть имен поставил против третьего сверху крест и вычеркнул самое имя…

– Пять, – еще пять осталось – прошептал он – ну, да здесь только один опасен… и он подчеркнул следующее имя по порядку. – Если бы кто-либо заглянул ему через плечо, и прочел список, то он бы ужаснулся, в нем значились:

Ф. М. Карзанов

Д. Н. Карзанова

Михайло

Иван

Вера

Мария

Это был поименный список всего семейства Карзанова, роковой список обреченных жертв, мешавших каторжнику завладеть несметными богатствами золотопромышленника. Как паук, опутывая свои жертвы, начинает плести сеть паутины издали, так и Клюверс, с беспощадной последовательностью взвесив все шансы, успеха и неудачи, открыл кампанию против целого ряда людей, отогревших его на своей груди… Самого страшного врага, от которого можно было ожидать жестокой оппозиции уже не существовало, и ничто уже не мешало злодею нанести свои роковые удары.

Огненная женщина

Давно уже Помпадур взгромоздивший Клюверса на первые ступени губернской иерархии, отдыхал на лаврах и миртах какого-то «совета» давно уже Помпадурша, окончательно ожиревшая и потерявшая голос вышла замуж за какого-то афериста из восточных людей, пускающего и оборот ее «благоприобретенный капиталец», но насажденная старанием незабвенного Помпадура любовь граждан столицы Сибири к оперетке не уменьшается с годами – напротив, с каждым годом антрепренеры загребают куши все крупнее и крупнее, а оклады, получаемые разными знаменитыми «каскадершами», решающимися ехать и «страну морозов и снегов», превосходит даже столичные.

С утра весь город был на ногах, громадная афиша, «с дозволения начальства» извещала, что сегодня, в пятницу, 3 ноября в бенефис актера Каратыгина 16-го ново-ангажированная артистка девица Разлюляева, исполнит, для первого дебюта роль Прекрасной Елены! – Перед кассой была давка, старенький кассир едва успевал выдавать билеты, и с любовью складывал кучками депозитки, которые так и сыпались к нему и окошечко. Бенефициант, высокий красивый мужчина с бритым лицом, ходил из угла и угол кассы, и весело потирал руки.

– Что, батенька, говорил я вам, что сорву бенефисик на славу, – обратился он к кассиру, который, пользуясь минутной остановкой, закурил грошовую, сигару.

– Ни… да… Только два часа… а билетов осталось всего десятка два, да пяток на галерее… Ложи все проданы… Молодец вы, Логин Иванович, и откуда вы только такую кралю подцепили?

– Тут целый роман… Служил я в позапрошлом году в Рязани, ну и явись к нам дебютировать вот эта самая моя Елена Прекрасная… Гонору целый короб… репертуару никакого, туалетов, что на плечах, а амбиции… Фу ты – ну ты… Посмотрел на нее антрепренер… говорит «в субретки» мол на пятьдесят, и пол бенефиса идет что ли? Так ту даже передернуло, и дебютировать не стала, а голос и вам скажу – соловей… а уж телесности всякой – загляденье… Дурак наш антрепренер и не смекни, какова приманка, а тут как на грех наш же актер в Екатеринбург труппу собирает – говорит ей, хотите 100, и пол бенефиса, и первые роли… Сразу согласилась и уехала… Только еду я через Екатеринбург, слышу театр сгорел, труппа разбрелась, а самая эта «Елена Прекрасная» без ангажемента и без копейки, ни и зад, ни вперед!.. Я и говорю нашему-то антрепренеру, не упускайте… Соловей, да и насчет телесности… Послушался, вот теперь и с деньгами..?

– Да… дама красивая… могу сказать, – заметил кассир, – и держит себя в аккурате…

– Ну уж насчет этого – кремень! – с полной уверенностью и голосе произнес бенефициант… Вот не дай Бог кому втюриться – веревки совьет, и всю душу высосет!.. Вампир!..

– Позвольте, есть ли билеты? – спросил высокий мужчина, подходя и кассе…

– Для кого нет, а для вас всегда найдутся, Казимир Яковлевич, заискивающим шепотком заговорил кассир.

– Ну давай два рядом, – улыбнулся Клюверс, (это был он) и подал кассиру двадцатипяти рублевку… тот хотел подать ему сдачи, но Казимир Яковлевич махнул рукой, и пошел от кассы, но потом вдруг, словно движимый каким-то соображением, снова подошел к окошку.

– Извините за нескромный вопрос, – начал он, – как настоящая фамилия дебютантки?

– Борская, Марья Михайловна Борская, – как-то таинственно, вылезая из своего окошка, и нагибаясь к самому уху Клюверса, шепотом произнес кассир… Только… он замялся.

– Что только? – переспросил Клюверс.

– Насчет чего… Ни, ни…, впрочем, это другим прочим, а кто устоит перед вами, Казимир Яковлевич, старик захихикал… Деньги, батюшка, великан сила!.. – уже с видом сентенции: продекламировал он… Но Клюверс уже не слышал его, он что-то соображал. Имя Марьи Михайловны Борской напомнило ему одну историю, которой он был невольным свидетелем, в одну из своих поездок в Петербург, и он с нетерпением ждал вечера, чтобы убедиться воочию, та ли это Борская, которая своей оригинальной красотой и, главное, оригинальностью характера глубоко врезалась ему в память.

Наконец, наступил этот вечер, зала была полна. Ложи битком набиты представительницами прекрасного пола, которые не меньше мужчин падки до «запретного плода». Загремел оркестр и занавес поднялся среди шумных рукоплесканий.

Публика в этот день была очевидно, хорошо настроена и потому не обратила даже внимания на то, что хор немилосердно врал и фальшивил свои номера, но вот раздались давно знакомые звуки интродукции арии Елены, и она сама сияющая ослепительной красотой и роскошным нарядом, появилась на сцене. Партер словно замер на одно мгновение и затем разразился целой бурей аплодисментов. Не взяв еще ни одной ноты, не сказав еще ни слова, красавица уже победила эту толпу, всегда более всего обращающую внимание в артистке на женщину. Со мной могут спорить, но, к несчастию, это аксиома!..

Казимир Яковлевич был в высшей степени доволен, дебютантка была именно та самая Мария Борская, которую он искал. Взглянул на молодого Карзанова, который помещался с ним рядом, он внутренне торжествовал победу. Молодой человек бледный и дрожащий впился глазами в дышащие молодостью и красотой Формы полуобнаженной красавицы и, казалось, готов был спрыгнуть к ней на сцену.

Первая ария «Все мы жаждем любви» вызвала уже не бурю, а целое неистовство аплодисментов, у красавицы оказались и голос, и те сдержанно сладострастные манеры, которые более всего возбуждают толпу, уже пресыщенную прямым, откровенным развратом. В манерах дебютантки виднелась та наивность и та доза приличия и скромности, которые тотчас же были приняты за проявление самого утонченного цинизма, восторг дошел до беснования в сцене сновидения, которую артистка провела так просто, так естественно не шаржируя, и не подчеркивая, но зато так реально, что многие дамы закрылись веерами, а мужчины красные, возбужденные, с посоловелыми глазами, не довольствуясь треском рукоплесканий, стучали палками, стульями и ногами. Спектакль закончился настоящей овацией, толпа молодежи и лиц уже далеко не первой молодости, отпрягли лошадей из кареты артистки, и везли ее на себе, а кучером, не смотря на соперничество, уселся молодой Карзанов, и словно обезумевший от восторга, махал кнутом, и подстегивал везущих…

На другое утро, рано, когда измученная вчерашними впечатлениями, артистка едва поднялась с постели, и укутанная в широкий пеньюар, наслаждалась чайком, с мягкими булочками, слуга гостиницы (она еще не имела квартиры), доложил ей, что ее желает видеть по делу господин…

– Какой господин? По какому делу? Я никаких господ здесь не знаю, и дел у меня никаких нет – резко возразила артистка.

– Да господин-то уж больно хороший, – продолжал лакей, – Казимир Яковлевич Клюверс, может быть, слыхали? Первый здешний богач!..

– Клюверс? – переспросила Борская… – Клюверс… она задумалась… проси! – вдруг словно решившись, произнесла молодая женщина, и еще плотнее закуталась в складки своего пеньюара.

– Извините меня, Марья Михайловна – начал Казимир Яковлевич, входя в комнату, и низко кланяясь, – что я, пользуясь нашим прежним знакомством, решаюсь нарушить ваш покой!

– О, наоборот… мне очень лестно… что вы не забыли меня…

– Забыть вас?.. Клюверс хотел продолжать, но Марья Михайловна прервала его словами.

– Прошу вас, ради Бога, ни слова больше…

Клюверс молча поклонился: – Ваш раб, ваш слуга. – Будем говорить о другом… Ну, говорите, зачем вы к нам, в страну каторжных, и – белых медведей…

– За золотом, Казимир Яковлевич, за золотом, – проговорила молодая женщина с такой интонацией, которая далеко не шла к ее идеальному, дышащему дивной красотой лицу.

– За золотом – словно эхо повторил Клюверс.

– Да, за золотом? – твердо повторила она – я поняла, что только в нем одном таится все, и сила, и слава, и могущество…

Клюверс смотрел на нее как-то вопросительно.

– Золото, золото! – повторял он…

– Слушайте – вдруг совсем изменившимся тоном начал бывший каторжный – я пришел к вам именно за тем, чтобы предложить вам этого золота…

– Вы?.. она смерила его удивленным вопросительным взглядом.

– Да, я!.. Я так богат, так богат, что могу осыпать вас этим золотом… дать вам все, что только может дать несметное богатство… и взамен требую…

– Любви? – прошептала как-то иронически Борская.

– Нет, Марья Михайловна, я уже выжил из того возраста, когда люди считают, что то чувство, которое они покупают за деньги – любовь! И требую только одного – послушания!

– До известных пределов?..

– Безусловно!

– Сильно – сказано!.. Борская задумалась… А много денег будет? – спросила она гораздо ласковее.

– Сколько вы сами назначите! – отчеканил без малейшего пафоса Казимир Яковлевич.

– Даже сто или двести тысяч? – задорно спросила артистка.

– Даже сто или двести тысяч – не меняя тона произнес Клюверс…

– И вы не шутите?..

– Ни чуть… Надеюсь, что десять тысяч авансом прогонят все ваши сомнения… Клюверс вынул бумажник.

– В чем же должна заключаться моя роль – слегка дрогнувшим голосом прошептала артистка, на которую вид туго набитого бумажника уже начинал производить гипнотизирующее впечатление.

– Вы должны увлечь одного молодого и очень недалекого человека…

– Что дальше?

– И так, как он очень слабого, и болезненного сложения, то…

– Быть при нем сестрой милосердия? – перебила Марья Михайловна.

– Совсем наоборот – демоном-соблазнителем!

– Я вас не понимаю…

– А между тем, это так ясно… и нагнувшись к молодой женщине, Клюверс начал прямо и цинично объяснять свой план… он говорил долго, красноречиво, убедительно… Молодая женщина слушала, но с какой-то гадливостью, и нервно щипала узенькие кружева, которыми быль обшит ее костюм… Наконец Казимир Яковлевич закончил и встал со своего места… Марья Михайловна не тронулась, глаза ее, устремленные в какую-то точку пола, смотрели дико и неподвижно, ноздри раздувались, руки так и замерли словно сведенные судорожным движением.

– Но, ведь это будет убийство… глухо простонала она.

– Не предусмотренное никакой статьей уголовных законов – добавил Клюверс.

– А совесть…

– Совесть… переспросил негодяй, знаете что, Марья Михайловна, если бы я мог предполагать, что вы будете так непрактичны, и бы никогда не стал предлагать вам этого дела… Делайте как знаете, – и ничего не говорил, и ничего не предлагал… Извините, что побеспокоил… Клюверс взялся за шляпу и направился к двери. Молодая женщина бросилась за ним, и посадила на прежнее место… и глазах ее сверкала решимость…

– Что тут хитрить и притворяться, твердо сказала она… Когда вы мне представите вашего протеже?

– Давно бы так, вот и прекрасно… Сегодня вечером, в вашей уборной в театре, идет?

– Конечно… Я буду ждать…

– а помните ли вы наши условия? Или повторить.

– Повторите, я слышала, как во сне…

– Во все время его жизни 12,000 в год, в день смерти, в первые два года, двести тысяч, после двух лет сто тысяч, если он женится, с того же дня – ни копейки! Поняли.

– Поняла!

Молодая женщина произнесла это слово с таким выражением, словно не сознавала всего ужаса заключаемой сделки… она даже улыбнулась.

– Постараюсь получить двести, шутила она, а теперь скажите мне, добрейший Казимир Яковлевич, почему вы обратились именно ко мне?

– Потому что вы огненная женщина! – отвечал с улыбкой Клюверс и откланялся.

Позднее раскаянье

Все случилось и произошло именно так, как предполагал Казимир Яковлевич. Молодой Карзанов с первого взгляда сильно пораженный красотой «Прекрасной Елены», просто чуть с ума не сошел, когда на другой день вечером, Клюверс представил его очаровательной артистке, и та, превосходно играя свою роль, сказала ему несколько приветливых слов, и просила побывать у нее, «так запросто». Но только не раньше будущей недели.

Дело в том, что, получив от Клюверса крупный куш на обстановку, она еще не успела устроить себе уютного гнездышка, и боялась, чтобы прозаическая обстановка номера губернской гостиницы не нарушила собой общего впечатления.

Эти несколько дней казались Ивану Федоровичу целой вечностью, он ежедневно мчался на своем рысаке по несколько раз мимо окон ее новой квартиры, но, кроме целой орды всевозможных обойщиков, столяров и т. п. не видал никого в окнах ее домика. Как известно, дома в Иркутске вообще не отличаются особой грандиозностью, и самое удобное, и вместе с тем не дорогое, это нанять для себя домик особняк, которых очень много, даже в центральных кварталах.

Марья Михайловна больше всего любила свободу и независимость, не мудрено, что она выбрала себе очень хорошенький домик в шесть окошек на улицу и, не щадя издержек, принялась за его отделку.

Через две недели все было готово, и Иван Федорович в первый раз переступил порог того святилища, которое должно было сделаться его Капуей… Весна только начиналась, Федор Максимович был давно и тайге на приисках никто не мог ни запретить Ивану Федоровичу посещать, кого он хотел, ни пропадать из дома целыми неделями. Один только Казимир Яковлевич, присматриваясь порой к перемене, происшедшей в наружном виде «Ванички», к его ввалившимся щекам, и лихорадочному, болезненно сверкающему взгляду, мысленно поздравлял себя с удачей…

Иван Федорович тоже словно переродился: он уже не бредил вслух своей Марьей Михайловной, но весь как бы ушел и себя и в свое новое, неиспытанное, страстное чувство. Он полюбил безумно, страстно эту женщину, в поцелуях которой он пил смерть. Если бы она приказала ему, в минуту нервного возбуждения, броситься из окошка, застрелиться, он ни на минуту не задумываясь, исполнил бы волю своей повелительницы, но она словно не сознавала своей власти над ним и не мучила, не томила его ни ревностью, ни сценами беспричинных капризов, играя комедию страстно влюбленной женщины, она жгла, палила его своими поцелуями, своими бешенными ласками, и он отдавался ей со всем безумием двадцатилетнего влюбленного мальчишки.

Она безжалостно довершала дело разрушения организма, начатое природой, и в три месяца из относительно все-таки свежего и молодого человека осталась одна тень, один остов прежнего Ванички. Еще месяц, и после сильного припадка кашля, струйка алой крови оказалась на платке молодого человека. Он перетрусил и кинулся к матери, та, в свою очередь, бросилась к Казимиру Яковлевичу и оба единогласно решили послать Ваничку лечиться заграницу. Федор Максимович по телеграфу одобрил решение, и снабженный большим капиталом и кредитивом, Иван Федорович выехал в Италию, в сопровождении одного из постоянных прихлебателей Казимира Яковлевича, отставного чиновника Валентина Кирсаревского. Выбор, конечно, был сделан Клюверсом. Но, странное дело, в тот же день, только три часа спустя, по той же дороге, выехала из Иркутска в Москву примадонна театра Мария Борская, заплатив дирекции неустойки 1.500 рублей.

Понятно, что с третьей станции они уже ехали в одном экипаже, а Кирсаревский заполучив приличный гонорар, был на седьмом небе, отправляясь за чужой счет заграницу, да еще при подобных путешественниках.

Все шло как по писанному. С дороги и из Италии стали получаться письма от Ванички, в которых он уведомлял о прекрасном влиянии чудного климата, и от Кирсаревского, который, ничуть не скрывая истины, прямо доносил своему патрону, что состояние здоровья безнадежно, и что, по его мнению, катастрофа близка. Можно судить, как приятно было это известие бывшему каторжнику, и он тотчас же принялся за исполнение остальной программы своего дьявольского плана.

Надо было во что бы то ни стадо устранить других сонаследников, и рука негодяя не дрогнула. Младшая сестра его вдруг зачахла и через месяц умерла, как определили доктора – от малокровия и истощения сил.

Федор Максимович, бывший в то время в тайге на приисках, тотчас прискакал, но не застал уже в живых свою Верочку.

Хотя он, вообще, не изъявлял и не проявлял особой любви к детям, но известие о болезни дочери, казалось, глубоко тронуло его, и он едва выдержал постигший его удар.

Казимир Яковлевич, казалось, так глубоко, так искренне сочувствовал его горю, что даже тронул старика, и тот дался в обман, и обнял и расцеловал злодея… Мог ли он подозревать, что та же рука, которая поразила его дочь, уже нанесла свой гибельный удар и на него? Казимир Яковлевич медлил еще, он все ждал решительного известия о сыне хорошо сознавая, что только со смертью Ивана Федоровича жена его останется единственной наследницей неисчислимых богатств старика Карзанова. Ждать было не долго, беспощадная болезнь довершала дело разрушения, начатое бессердечной женщиной, и скоро телеграмма Кирсаревского принесла известие, что началась агония.

В первую минуту радости каторжник потерялся, он торжествовал победу, но она не была полная, пока был жив старик, и он смелой рукой, в тот же день, всыпал ему в стакан несколько крупинок иссык-кульского корешка, этого страшного ташкентского яда, который не производит никаких болезненных симптомов, не оставляет никаких следов, но усиливает до невероятной степени тот недуг, который гнездится в каждом человеке. Раскрываются старые раны, чувствуется ослабление организма и через неделю другую, самое большее, человека не существует…

Федор Максимович, в тот же день получивший от сына телеграмму, что ему совсем хорошо (несчастный все еще скрывал свое отчаянное положение от семьи) с начала был очень в духе, кутил и долго ласкал свою крестницу, дочь Казимира Яковлевича, маленькую Ольгу.

Машинально взяв стакан с чаем, он отпил глоток, и только заметил, что чай слишком сладок.

– Дедушка, дай я выпью, я люблю сладкий чай, – лепетала девочка, ластясь к деду… Старик уже хотел исполнить желание внучки, но страшно побледневший Казимир Яковлевич, прикрикнул на девочку, и она в слезах убежала к маме…

– За что ты так разорался на девочку! Грех тебе, – заметил Федор Максимович, – поласкаться к деду не дал…

– Я боюсь, что она нам надоест – отвечал Казимир Яковлевич – а я хотел переговорить с вами по делу…

– Уволь – сегодня о делах говорить не буду… вот они где дела-то – твердо отвечал старик, показывая на плечи, и допив стакан, поднялся с кресла… И зачем мне эти дела?!. Все равно, с собой не возьмешь, а прожить и так хватит!.. Одно только жалко, наследника не имею, такого, как бы я хотел… Ты – чужой человек… про баб говорить не буду… Ванька… на ладан дышит… Эх, зятюшка, жаль мне одного, Михайлу жаль! Погубил я сына… из-за корысти погубил… из-за тебя, анафема, погубил!.. Кому я все богатство оставлю, кому – говори!.. Душит меня эта мысль!.. Свинцом давит!.. Старик упал в кресло, с которого встал и закрыл лицо руками… Если бы не твоя Олечка, все бы имение на монастыри роздал, пусть молят за мою душу многогрешную… Грешный я человек, ох какой грешный!.. Ступай вон, оставь меня одного… Казимир Яковлевич покорно вышел из комнаты, а Федор Максимович, уткнувшись головой в подушку кресла, глухо и судорожно рыдал.

Тихо пройдя в свой кабинет, Клюверс нашел там своего доверенного камердинера, который вручил ему только что полученную телеграмму, (вся переписка с Кирсаревским велась через него), в ней было только несколько слов.

«Вчера больной обвенчался с Борской. Сегодня утром скончался, предупредить брака не мог.

Подробности письмом.

Кирсаревский».

Удар грома, разразившийся и это мгновение в комнате, не произвел бы такого потрясающего впечатления на негодяя, как эта короткая телеграмма. Он закачался, и без помощи слуги рухнул бы на пол… Но это продолжалось только несколько, мгновений, Клюверс был не из числа людей, так легко теряющих головы, он мигом очнулся и сообразил свое положение… Неужели все жертвы, все преступления были напрасны… Неужели целый ряд убийств не доставит ему нераздельного обладания миллионами старика… Зачем же, зачем тогда вся эта пролитая кровь? Но еще не все потеряно. Как могла Борская, бывшая замужем, выйти за молодого Карзацова? Наконец, даже как вдова неотделенного сына, она имела только самую малую долю наследства… Все эти соображения несколько ослабили удар и впечатление первой минуты… Через два дни злодей успокоился. Уже в этот короткий промежуток времени вечная одышка и кашель Федора Максимовича, вдруг приняли, под влияние Иссык-кульского корешка, угрожающие размеры, и он, по совету врачей слег в постель, а через две недели в страшных мучениях отдал Богу душу, даже и в предсмертные минуты вспоминая только старшего сына. О смерти младшего он ничего не знал.

Каторжник оседлал свою удачу, он знал, что из «боязни смерти». Карзанов не оставил духовной, и, следовательно, жена его, за малыми выделами, явится единственной наследницей… Он уже видел себя на высоте величия и могущества, и снова телеграмма Кирсаревского разбила все его грезы.

«Сегодня вдова Карзанова заявила суду в Париже, что она беременна. Примите меры, – телеграфировал он.

И негодяй не вынес вторичного удара – он упал замертво.

Нашла коса на камень

Первым делом Клюверса, когда, очнувшись и несколько оправившись от первого впечатления, он мог собраться с силами и встать с постели, куда уложила его эта роковая телеграмма, было тотчас собраться, взять громадный перевод на государственный банк, и мчаться в Париж. Родным, т. е. жене и теще он объявил, что едет туда за Иваном Федоровичем, смерть которого, все еще составляла тайну для домашних.

На тринадцатый день, не щадя ни «на чай», ни двойных прогонов, добрался он, наконец, до Нижнего, конечной станции сети европейских железных дорог, и прямым путем, через Варшаву, Вену, кинулся в Париж. На станции его встретил Кирсаревский с крайне печальной, для него вестью, что Марья Михайловна, на другой день после заявления в суде исчезла, и притом так ловко, что не оставила после себя ни малейших следов.

Но и Казимир Яковлевич был не из тех людей, которых можно запугать ловкими маневрами. Быстро сообразив обстоятельство дела, он, прежде всего, поехал в русскую церковь и там ему указали, на вполне правильную запись и метрических книгах брака Ивана Федоровича Карзанова, потомственного гражданина двадцати трех лет, на дворянке, вдове Марии Михайловне Борской. Тут же была и копия из метрического свидетельства о смерти первого мужа Марии Михайловны. Брак был вполне законен, и опровергать его было бы сумасшествием, Казимир Яковлевич понял это, и тотчас же направился в суд. После бесконечных расспросов и допросов ему показали заявление вдовы Карзановой, поданное через две недели после смерти мужа, и свидетельство трех докторов, утверждавших, что вдова Карзанова находится в состоянии беременности.

Дело запутывалось. Акт и свидетельство были безусловно формальны, самые лучшие юристы, к которым обращался Клюверс, прямо заявляли ему, что считают будущего ребенка госпожи Карзановой, буде он явится на свет, в указанный законом сроке, вполне законным, а следовательно, по русским законам, как ребенка, сына умершего господина Карзанова, его единственным наследником.

Сам Клюверс прекрасно понял, что дело было подстроено так ловко, что делать было нечего, надо было покориться, и что во всем этом была видна опытная, мужская рука, а уж никак не женская. Взвесив все шансы за и против, злодей увидел, что его обошли, что с ним сыграли наверняка и вырвали у него из рук добычу, стоившую ему троих убийств!

В первые дни его душил и мучил вопрос, кто помог, кто научил Марью Михайловну поступить так. Невольно мысль, что это штуки Кирсаревского, пришла ему в голову. Получая от него, хорошее вознаграждение, Кирсаревский мог соблазниться крупной долей наследства, которую ему могла пообещать Борская, и тогда – дело понятно.

Сравнивая число месяца, выставленное на метрической выписи брака с телеграммой, посланной об этом Кирсаревским, Клюверс убедился, что тут дело не чисто, извещение о браке последовало через месяц после его совершения и то в телеграмме о смерти. Это обстоятельство имело громадное значение в глазах бывшего каторжника, и он, не подав виду, устроил за Кирсаревским целый надзор (в Париже это так легко!) и не далее, как через две недели узнал адрес Марии Михайловны, скрывавшейся там же… Да она и не очень скрывалась, так как на дверях ее квартиры была прибита медная доска с надписью:

«M-me Karsanoff».

Всегда решительный и предприимчивый, и на этот раз Клюверс решил действовать прямо, и не доверяя никому, сам лично отправился на свидание с этим новым врагом, чтобы лично убедиться в ее силе и неуязвимости.

На его решительный вопрос, дома ли барыня, камеристка Марьи Михайловны попросила его карточку, и он хладнокровно подал карточку Кирсаревского, и был тотчас же принят.

При виде входящего Казимира Яковлевича, невольный крик вырвался из груди Марьи Михайловны, и она испуганно вскочила с кресла, на котором грелась перед камином.

– Вы? Вы, у меня? Какими путями, кто пустил вас!?

– Хорошо же вы принимаете родственника?! – отвечал, ничуть не смущаясь, Казимир Яковлевич, и опустился, в кресло, – а я, совершенно случайно попавший в Париж, нарочно и явился к нам, чтобы поздравить свою новую, – он подчеркнул это слово – родственницу, и переговорить о наследстве…

– Наследстве? – переспросила молодая женщина.

– Да, наследстве после Федора Максимовича, который скончался через две недели после смерти Ванечки…

– Не смейте называть так моего покойного мужа… Вы злодей! Вы, вы его погубили?

Марья Михайловна даже приподнялась с кресла и хотела уйти…

– Вот вы сейчас и горячитесь, моя несравненная Марья Михайловна, и к тому же несправедливо… потому что если я отчасти и виноват в вашем знакомстве с Иваном Федоровичем, то, согласитесь сами, дальнейшее течение событий – и болезни зависели не от меня… и я согласно обещанию, привез вам условленную плату…

– Плату! – Марья Михайловна вскочила со своего места.

– Да, плату, двести тысяч рублей! Кап было условлено… Хотя вы немножко и нарушили наши условия, но я хочу быть твердым в моем слове – извольте получить – и негодяй протянул побледневшей от ужаса женщине чек государственного банка на эту сумму…

– Подлец! Подлец! – прошептала она, стиснув зубы. Рыдания душили ее и она, судорожно вздрагивая, опять упала на кресло.

– Помилуйте, за что такая немилость… Я исполняю свое слово – так как вы исполнили ваше – мы квиты… За что же тут ругаться, тут благодарить надо!

– Да понимаешь ли ты, злодей, что ты со мной сделал… что ты меня заставил выстрадать!? Это ужасно! Ужасно!..

– Воля ваша, ничего не понимаю… Вольно вам было соглашаться… Видите, даже я на вас не в претензии, что вы пожелали увеличить вашу долю, выходя за него замуж, все понимаю… и даже не в претензии, я вот из-за чего вам теперь убиваться и меня ругать – грешный человек, не пойму!.. и он пошел к дверям, положив чек на стол…

– Не поймешь?.. Не поймешь? Так я тебя заставлю понять – злодей, убийца! Пойми, я его полюбила! Понимаешь теперь, когда спасти уже было нельзя, когда у ног моих лежал умирающий – я его полюбила… Полюбила так, как никого никогда не любила… а он умирал у моих ног, убитый мной!.. убитый мной!..

Несчастная женщина залилась слезами, душившие, нервные рыдания не давали ей говорить. Взор угрозы и мести заставил побледнеть и самого Клюверса… – Я не хочу больше лгать и притворятся… Я поставила себе целью остальной моей жизни мстить тебе, элодей… убийца – проговорила она прерывающимся голосом!.. Я не хочу чужого, не хочу. – Ты прав… я не беременна, этого нового укора я не хочу взять на душу… но помни, что моей доли, и того, что мне оставил мой Ваня, бедный мученик, хватит на то, чтобы мстить тебе всю жизнь, портить тебе каждую минуту… стоять всегда на твоей дороге… Помни, я буду твоим злым гением, я буду преследовать тебя всюду… Я поклялась в этом моему дорогому мученику… А теперь ступай вон! И наслаждайся своим награбленным богатством!.. Я сумею отравить тебе каждую счастливую минуту.

Проговорив все это залпом, Марья Михайловна резко указала Клюверсу на дверь и сама, качаясь, вышла из комнаты.

Казимир Яковлевич усмехнулся, теперь он знал, чего держаться. Нервная женщина выдала себя… и громадное, баснословное наследство было спасено. Вздох облегчения вырвался из его груди, когда он вышел из квартиры Карзановой – теперь ему больше нечего было бояться! За выделом относительно ничтожных долей, он один полный и бесконтрольный владетель всего этого золота, которого совершено столько убийств и насилий. Он царь, он властелин над всем, что только покупается и продается! А что у нас не покупается и не продается!?

Возвращение Клюверса в Сибирь, а затем переселение его с женой и тещей в Петербург, было целым триумфальным шествием… а пребывание в столице – одним нескончаемым праздником…

Но мы еще встретимся, и новом рассказе, с этим архимиллионером, цель жизни которого, теперь, одно наслаждение жизнью, под звон и блеск чудодейственных куч золота… А кругом гремят проклятия, льются слезы, с сыплются угрозы ненависти, и даже близкие его приятели, едящие и пьющие за его столом ежедневно, не иначе зовут его теперь, как «Золотой Негодяй».

Глава I

Лаборатория петербургского алхимика

Почти ежедневно, во всех больших газетах Петербурга, начало появляться следующее объявление:

«Уроки фотохромотипии, фотогравирования, цинкографии, металлизированные, гальваническа-позолочения, серебрения, бронзирования и никелирования преподает техник, на многих выставках медалями награжденный, тут же уроки стенографии, и тройной бухгалтерии по упрощенной методе, необходимы всем желающим вести трудовую, независимую жизнь!!!»

Адрес Пески, 7 улица, д. № 14, кв. кап. Цукато.

Передаем эту публикацию с фотографической точностью (за исключением адреса, разумеется). Хотя объявление страдало и грамматикой, и логикой, но так как на Руси людей, ищущих труда, и к тому же весьма легковерных, много, то с утра и до вечера электрический звонок квартиры капитана не уставал возвещать чающим получить из рук, медалями украшенного техника, ключи от входа в святилище «трудовой и независимой жизни».

Все, начиная от дверной доски, изготовленной из фосфоресцирующей массы, пугающей своим голубовато-фиолетовым отцветом новичков, до чучел, каких-то неимоверно хищных птиц, украшавших прихожую было рассчитано на то, чтобы удивить и привести в священный трепет посетителей.

Обстановка первой, приемной комнаты была еще больше фантастична, тут уже окончательно не было никакого прохода, от всевозможных станков, приборов и машин невиданных форм и видов. Все это было отполировано, и блестело как с иголочки. По стенам висели тарелки, щиты, шлемы из серебра и золота, полученные якобы хозяином, в точных гальванопластических копиях, далее шли какие-то невиданные аквариумы, со странного вида рыбами и земноводными. Зачем они попали в это царство машин и физических приборов, мог бы, пожалуй, объяснить только сам хозяин сих мест, отставной капитан Цукато, как некий гигант, словно из-под земли выраставший пред каждым посетителем и грандиозностью размеров поражавший каждого, видевшего его в первый раз. Ему в это время было лет пятьдесят-пятьдесят пять.

Почти трехаршинный рост [Примерно 2 метра 13 см], при соответственной ширине плеч и величине рук и ног, делал из Ивана Ивановича (так он значился по указу об отставке), молодца хоть в правофланговые, в Преображенский полк. Глаза на выкате, как у быка, большие, черные, висячие усы, громадный нос, красно-синеватого цвета и большие, мясистые губы, нельзя сказать, чтобы делали его красавцем, далеко нет, но придавали его лицу какое-то внушительное выражение. Всякий, взглянув на него, невольно думал:

– Не пошли, Господи, встретиться с таким медведем в лесу!

В дальних комнатах, отведенных под мастерские царила тишина и тот образцовый порядок, который дается и вырабатывается только временем и дисциплиной. Там, у отдельных столов, заставленных самыми разнообразными приборами и склянками, помещались по большей части молодые люди, явившиеся по вызову отставного капитана и техника изучать ту или другую отрасль бесчисленных «графий», значащихся в объявлении.

Сам хозяин выходил к ним только в определенные часы, с высоты своего величия говорил с каждым несколько слов, давал соответствующие указания, рассматривал с видом знатока и критика произведенные работы, и переходил к другому. Словом, с педагогической стороны, нельзя было найти в его деятельности ни сучка, ни задоринки, но увы, стоило только любому из его учеников повторись дома, и наедине, тот же самый опыт, что так блистательно удавался в лаборатории отставного капитана, неудача следовала за неудачей, и он ни к какому благоприятному результату не приходил… И бедняга снова должен был идти на выучку к технику. Тот, прослушав исповедь неудач, обыкновенно только лукаво улыбался и приговаривал.

– Скоро хочешь мастером быть, поучись сперва!

Иван Иванович всем своим ученикам говорил «ты», и никто из них даже и не думал обижаться, этим самым он поддерживал, в отношении себя, такую дисциплину, что еще не было примера, чтобы кто из них, а их перебывало несколько десятков, осмелился забыться.

В тот день, когда начинается наш рассказ, в начале ноября, к подъезду квартиры господина Цукато подъезжала извозчичья пролетка. Кутаясь в шерстяной вязаный платок и придерживаясь правой рукой за молодого человека, на извозчике сидела женщина лет сорока пяти с лицом худым, бледным и болезненным. Молодой человек, которого по сходству с этой женщиной, прямо можно было назвать её сыном, был тоже худ и бледен, но не болезненной худобой худосочных юношей, нет, он был худ и бледен потому, что, несмотря на свои двадцать лет, вытянулся не в меру, как тепличное растение. Слабосильный от природы, он, однако, был совершенно здоров, но низкая и впалая грудь не могла считаться признаком крепкого здоровья. Действительно, Андрей Юрьевич Борщов, воспитанный под крылышком матери, в глуши лесной провинции, поколебал многих уездных докторов-приемщиков, Тамбовского рекрутского присутствия, и был единогласно забракован при представлении на очередь по жребию.

Его отец, видный и богатый помещик Тамбовской губернии, не дал своим детям почти никакого образования, говоря: «К чему их учить, богаты будут! Помещиками будут!..» И взяв сыновьям (их у него было трое) гувернера из пленных французов, успокоился, весь закружился в заботах преуспеяния хозяйства, и блистательно вылетел в трубу, оставив своим кредиторам заложенное и перезаложенное имение, и недостроенный крахмально-сахарно-винокуренный завод!

Его карьера была кончена. У него не хватило энергии начать новую трудовую жизнь, перспектива работы, из-за куска хлеба, в чужих людях, пугала его, и он смело нажал собачку револьвера, прижав его дулом к виску.

В первые минуты ужаса, бедняга вдова его, оставшись с тремя сыновьями и дочерью на руках, окончательно растерялась, но нашлись добрые люди, помогли пристроить двух младших сыновей в корпуса, на казенный счет, дочь в Николаевский институт в Москве, и только один старший сын Андрей оставался на её руках.

Не получив никакого серьезного образования, только-только грамотный и болтающий по-французски, он не мог быть подспорьем матери. Она хотела поместить, пристроить его в какое-либо учебное заведение, но при виде бумаг молодого человека там только качали головой, или пожимали плечами, говоря:

– Да где же вы раньше были, теперь поздно!.. И этот ответ она слышала в двадцати местах.

Вдруг, однажды, когда она сидела в глубоком раздумье в своей бедной квартирке в Москве, куда она переехала ради младших сыновей и дочери, ей в руки попался номер «Новостей», в котором было напечатано выше помещенное объявление капитана Цукато. Словно осененная счастливой мыслью, она позвала сына и объяснила ему свой план, ехать в Петербург, и попытаться пристроить его в школу к этому волшебнику, который через несколько месяцев обещает дать возможность независимого и честного труда всем, кто к нему обратится.

В тот же вечер было написано и послано в Петербург, на имя капитана, письмо, в котором за пространным изложением обстоятельств было поставлено три вопроса: берется ли он выучить молодого человека, не кончившего нигде курса, но способного и послушного, (оба слова были подчеркнуты) всем премудростям, указанным в объявлении, в какой срок и какая цена всей науке?

Капитан, привычный к подобным корреспонденциям, отвечал очень уклончиво, что выучить можно всякого, что срок и цена (от 300 до 1000 рублей) зависят от развития ученика, и прибавлял, как бы вскользь, что советует приезжать как можно скорей, так как почти все вакансии заняты, и идет экзамен.

Письмо застало Борщову врасплох, она не ждала, что с этим надо торопиться, но делать было нечего. Продав остатки серебра, все что у неё оставалось от драгоценных вещей, и скопив всеми усилиями одну тысячу рублей, она через неделю уже ехала с сыном по Николаевской дороге, не забыв перед отправлением отслужить молебен у Иверской Божией Матери. В день приезда, едва оправившись от дороги, и усердно помолясь в Казанском соборе, отправилась она с молодым человеком по адресу, который зазубрила на память…

– Андрюша, радость моя, ты не поверишь, как страшно, – говорила она, слезая с пролетки, – страшнее чем когда ты жребий брал… Болит мое сердце… Уж не вернуться ли нам…

– Что вы, маменька! Вечно со своими предрассудками, приехали и слава Богу.

– Знаешь, Андрюшенька, мое сердце вещун… не вернуться ли нам…

Сын ничего не отвечал, но быстро соскочил с пролетки, и удостоверившись у дворника, что капитан Цукато квартирует в этом доме, отворил дверь и быстро стал подниматься по лестнице. Мать едва успевала за ним следовать.

Доска на двери не преминула и на нее оказать свое таинственное влияние. Она чуть не остановила сына, но швейцар внизу придавил пуговку электрического звонки, и дверь в квартиру капитана Цукато беззвучно отворилась перед ними.

Глава II

Экзамен

– Как прикажите доложить, ваше превосходительство? – обратился к Борщовой слуга, во фраке и белом галстуке, подобострастно смотря ей в глаза, как собака, алчущая получить подачку.

Варвара Григорьевна порылась в портмоне, достала оттуда двугривенный, и подала лакею.

– Скажи, батюшка, вдова Борщова с сыном, из Москвы, он про нас знает, мы писали…

– Слушаю-с… Только вряд ли наш вас примет, сударыня, сегодня, – проговорил с оттенком иронии лакей, которого возмутил до глубины души ничтожный двугривенный.

– А все-таки, батюшка, ты доложи.

– Доложу, отчего не доложить… по мне что… лакей вышел хлопнув дверью…

– Каков скотина… проговорил Андрей Юрьевич, когда он остался наедине с матерью… видно, что здешний, петербургский, избалованный народ.

– Да, Андрюша, вижу… тут за двугривенный не благодарят, а грубости делают! Столица.

– Madam [Мадам (фр.)], взгляните какая обстановка, какие чучелы, какие птицы!.. Чего это стоит!..

Вошедший лакей прервал его разговор…

– Иван Иванович, – начал он очень нагло и самоуверенно, – просит извинить, они теперь заняты, у них берет урок князь Бехтыбеев, – если угодно, пожалуйте позднее, а то если угодно, пожалуйте в приемную, там подождете…

Мать с сыном переглянулись…

– Уж мы лучше подождем… любезнейший, – заговорила Варвара Григорьевна первая, и подала лакею целковый, – а вы, любезный, как только князь уйдет… не забудьте напомнить…

– Покорнейше благодарю, ваше превосходительство, – осклабляясь и низко кланяясь, проговорил цербер и отворил дверь в приемную.

Они вошли.

Взглянув кругом себя, и мать и сын не могли удержаться от изумления, при виде такой коллекции редких и невиданных предметов. Они ходили от гравюр к картинам, от картин к фантастическим бронзовым и золотым цветам, подходили к громадному аквариуму, любовались на рыб и земноводных, и долго бы пробыли в таком созерцательном настроении, но дверь из кабинета отворилась, и на пороге явилась колоссальная фигура хозяина.

– Прошу! – проговорил он хриплым басом, приглашая жестом посетителей следовать за собой.

Варвара Григорьевна вздрогнула от неожиданности, но тотчас оправилась, тихонько перекрестилась, и взяв сына за руку, пошла за хозяином…

Когда они очутились в кабинете, хозяин вежливо пододвинул стул посетительнице, а сам уселся в широкое, мягкое кресло у стола.

– Вы мне писали о вашем сыне, – начал он, – закуривая сигару, – что же… готов выучить… насколько сумею. – Он лукаво улыбнулся.

– Ах, как это было бы хорошо, – вздохнула Варвара Григорьевна.

– Что же, можно, можно… – пуская колечками дым, говорил капитан, – а позвольте узнать, сударыня, чему именно вам угодно, чтобы я выучил вашего сына?

– Всему… всему… вот о чем пропечатано, – как-то нерешительно проговорила Борщова, и покраснела от душившего ее волнения.

– Всему?! – глубокомысленно произнес капитан. – Не много ли это будет… не лучше ли бы было держаться одной какой специальности?..

– Как хотите… будьте отцом благодетелем, доставьте кусок хлеба…

– О, что касается до этого, – с надменным и самоуверенным видом, подчеркивая слова, добавил Цукато, – то мои ученики без места не сидят. Вот Побываев техником на заводе Шульца, Ильин электро-гальванопластом в экспедиции, Шишкин профессором в академии… да всех и не пересчитать… оклады генеральские… теперь электро-гальвано-фотографо-металло-техников очень немного. На них цена высокая, в месяц рублей триста-пятьсот!

Проговорив всю эту галиматью единым духом, капитан взглянул на Варвару Григорьевну, чтобы видеть, какое впечатление произвела на нее перспектива генеральского оклада… Пораженная неслыханными словами, обстановкой, тоном говорившего, его наглой самоуверенностью, она была потрясена и поражена. Видеть своего Андрюшу на высоте всех этих гальвано-металло-фотографо-гальванопластик, стало её мечтой, её идеалом и она со слезами обратилась к Ивану Ивановичу.

– Не знаю, как вас и просить… войдите в мое положение, мы теперь люди бедные… собрали все остатки, все крохи, приехали сюда… ради Господа Бога умоляю вас, выучите его, дайте нам кусок хлеба.

Каким бы ни был самоуверенным и наглым капитан, но при виде этих слез и волнений ему даже стало жутко, и он чтобы оправиться, переменил разговор.

– Да, да, кстати… Мы еще не познакомились, – обратился он к молодому человеку, который с той минуты, как вошел не проронил ни слова и рассматривал с видимым изумлением роскошную и фантастическую обстановку кабинета.

– Подойдите сюда, молодой человек… Вот с матушкой вашей мы уговариваемся, как повыгоднее устроить вашу карьеру, а я еще ни слова не слыхал от вас как вам самим-то нравятся технические занятия…

– Я готов исполнить волю матушки… Каждый труд сам по себе честен и благороден… И по мне все равно, чем ни заниматься, только чтобы добыть ей кусок хлеба…

Проговорив эту фразу залпом, молодой человек покраснел и потупился. Варвара Григорьевна вскочила со стула и горячо поцеловала его в голову. Иван Иванович, при виде этой родственной сцены, иронически улыбнулся и снова обратился к Борщову.

– А скажите, молодой человек, учились вы где-нибудь, и чему? Кончили курс?

Борщов замялся и покраснел еще больше.

– В школах не был… У нас жил гувернер… Читать, писать и первую часть арифметики знаю… – проговорил он, стесняясь и потупясь.

– Только-то?

Молчание…

– Не много… – капитан прикусил ус. – Следовательно, – начал он, – докторально – вам надо будет брать параллельно, с обучением технике, приватные уроки по общим предметам… Так ли сударыня? – обратился он уже к Варваре Григорьевне.

– Как хотите, что хотите, то и делайте.

– Но ведь это потребует дополнительных расходов.

– Мы решились на все жертвы… – произнесла она, как-то глухо… – говорите… Бога ради, говорите, что нужно, я ни перед чем не состою… себя заложу… только выучите

– Выучим!.. – отрезал капитан… – только стоить это будет дорого… даром наука не дается, да и время упущено.

– Упущено… сама знаю, упущено… – прошептала вдова.

– Ну, а позвольте поинтересоваться, сударыня, сколько вы примерно ассигновали употребить на это дело.

– Я, право, не знаю, ваше дело назначить.

– Назначить… гм!.. назначить… Но для этого нужно сначала подробно условиться… И так, вы желаете, чтобы ваш сын под моим руководством изучил электротехнику?.. Так-с?..

Вдова кивнула головой в знак согласия…

– И гальванопластику?

– Конечно.

– И металлографию? И бронзирование? И никелирование, и серебрение, и золочение, и фотометаллографию? И фоторельефографию? И цинкографию… И вообще все науки, необходимые ученому технику.

При каждом новом названии вдова наклоняла голову и говорила «так, так», а капитан писал карандашом новую строчку и ставил против не фантастическую цифру.

– Итого десять предметов! – торжественно закончил он и подвел итог…

– По пятидесяти рублей за предмет, надеюсь будет не убыточно ни вам ни мне… По этой цене я могу иметь сколько угодно учеников… и только снисходя к вашему положению…

– Извольте… я согласна… – вдруг с твердой решимостью произнесла Варвара Григорьевна…

– Позвольте, сударыня, еще не все, а уроки по общим предметам?.. – Заговорил Цукато, заметив из слов вдовы, что он запросил слишком мало.

– А сколько составит?..

– Гм?!.. По четыре часа в неделю… полтора рубля в час – 6 рублей… в месяц… 24 рубля… да, так именно, – вычисляя и соображая, – говорил Иван Иванович, – в 6 месяцев ровно 150 рублей… Согласитесь сами, что с четырьмя правилами арифметики нельзя приступать к электротехнике, или фото-электро-механике.

Капитан знал, с кем говорит, и врал не стесняясь.

– Что же, куда ни шло!.. Как ты думаешь, Андрюша? – обратилась Варвара Григорьевна к сыну, – который стоял поодаль, и, словно пораженный каким-либо сверхъестественным видением, не сводил глаз от двери во внутренние апартаменты, плотно завешенные спущенными драпировками.

Дело в том, что в ту минуту, когда вдова и капитан были заняты серьезным деловым разговором, драпировка чуть распахнулась, и на пороге показалась женщина такой дивной, ослепительной красоты, что молодой человек, всю юность пробывший в глуши провинции, был просто поражен и уничтожен… Чудное видение исчезло так же тихо и беззвучно, как и появилось, а молодой человек все еще находился под её чарующим впечатлением.

– Что же, Андрюша, решаться, что ли? – повторила вопрос Варвара Григорьевна.

Молодой человек вздрогнул.

– Ваша воля, матушка… Я согласен!..

– Вот и прекрасно… Значит, по рукам? – весело проговорил капитан.

– Видно, так Богу угодно, что же, я согласна; я могу еще перебиться год – полтора… А там, авось, и он кормить меня будет… не правда ли?!

– О, конечно, конечно… за местами задержки не будет, – успокаивал ее Иван Иванович… – И так, по рукам?..

– По рукам… – вдова протянула руку и Иван Иванович крепко ее потряс.

– Посмотрите, какого мы из него за год техника сделаем.

– В год?.. вы говорили – полгода?..

– О, да, да, конечно, все зависит от способностей и прилежания, – поправился капитан.

– Слышишь, Андрюша, учись, старайся…

Молодой человек ничего не отвечал, он украдкой поглядывал на дверь, за которой скрылось чудное видение.

Варвара Григорьевна встала, чтобы проститься, но капитан удержал ее.

– Извините, многоуважаемая Варвара Григорьевна, так кажется, – начал он, – вот, видите… вакансий у меня теперь всего одна, а желающих учиться много… Так, я… извините, хотя и вполне доверяю вам, но все-таки следовало бы… получить задаточек… впрочем, я напишу расписочку, – дополнил он еще слаще.

Варвара Григорьевна инстинктивно опустила руку к карману, в котором были зашиты деньги… что-то кольнуло под сердцем.

– Сколько? – тихо спросила она.

– Обыкновенно, дают половину, – отчеканил Цукато, – но с вас, извольте, я возьму двести рублей, остальные: половину после начала занятий, а другую через три месяца. Впрочем, я не принуждаю, как угодно, мне учеников не искать стать, – ухмыльнулся он, видя, что вдова колеблется…

– Есть ли у вас ножичек или ножницы… знаете, в дороге спокойнее, когда карман зашит, – говорила Варвара Григорьевна, решившаяся идти до конца.

Цукато подал просимое, и через минуту две радужные бумажки лежали пред ним на письменном столе… Он взглянул на них искоса, и потом, словно не обращая на них никакого внимания, оставил их лежать на том же месте, написал расписку и пошел проводить посетителей.

Когда он вернулся в кабинет, у письменного стола стояла красавица, так поразившая Борщова. Роскошный пеньюар ловко обхватывал её чудный стан. Она держала в руках только что полученные Цукато бумажки.

– Браво, браво, мой коханый! Мне на бархатное платье добыл, браво! Браво!

– Юзя… ради Бога! Ради Бога, оставь деньги, они мне необходимы, – умолял капитан.

– Опять на опыты!.. Не дам, не дам… мне нужнее, нужнее, – говорила красавица, вертясь по комнате с бумажками в руках…

– Что же я буду делать… Чтобы учить этих болванов, мне нужны материалы, нужны машины…

– Не говори вздор… Твои глупые москали верят в тебя, как в Бога, показывай им фокусы, морочь, все сойдет, а денег я не отдам, не отдам… Ты их не возьмешь от своей маленькой Юзи, – и она, вдруг превратившись в ласковую кошечку, подкралась к нему и обняв за шею, поцеловала в губы.

Деньги остались у Юзи.

Глава III

Восставший из мертвых

Прежде чем продолжать нам рассказ, вернемся несколько назад, и поищем в прошлом капитана Цукато данные, по которым можно было бы определить последующие развитие этого представителя крокодилов, хотя еще не самой опасной породы.

Лет двадцать тому назад, в Тихвине, уездном городе Новгородской губернии, происходила следующая сцена…

В довольно прилично обставленной квартире поручика квартировавшего там полка, Василия Егоровича Перекладина, на покрытом белой скатертью обеденном столе, в зале, стоял, обитый темным глазетом, гроб. Кругом гроба высились в высоких церковных подсвечниках восковые свечи. В комнате пахло ладаном. Зеркала были завешены, а шторы спущены. Неясный полусвет царил в комнате, и производил на каждого входящего тяжелое, подавляющее впечатление… Чувствовалось присутствие смерти… Но что могло больше всего изумить каждого, это то обстоятельство, что гроб был пуст, в нем не было покойника, да и во всей квартире, кроме двух мужчин, сидящих за чайным столиком, в столовой, ни живых, ни мертвых представителей человеческой породы не оказывалось.

Один из распивавших чай был одет, как на бал, в мундире, эполетах и новых штиблетах, другой же, облеченный в темно-зеленый, восточный халат и туфли, очевидно, был у себя дома, и действительно, это был хозяин квартиры Василий Егорович Перекладин, более известный в полку под кличкой «Васеньки», враль и балагур первой руки.

Офицер в мундире был его ротный командир штабс-капитан Цукато, живший с ним на одной квартире.

– Декорации готовы, роль выучена, – говорил Цукато, прихлебывая чай с ромом. – Одно сомнительно, поедут ли статисты по приглашению?

– Не тужи, брат, тотчас явятся. Особенно твой мерзавец Шельмензон… Он просто умрет с горя, когда узнает о твоей смерти…

– Ха, ха, ха! – покатывался Цукато. – Этому мерзавцу больше пяти копеек не давай, не стоит.

– Уж меня не учи, – улыбаясь, промолвил Перекладин.

– Да, да, давай-ка подочтем, сколько долгов, чтобы не пропустить какого. Список у тебя?

– Вот он… давай считать!

– Давай. Шельмензону 3.000 рублей, клади на счетах.

Косточки щелкнули.

– Вараксину 1.500, с процентами 1.700… Положил?

– Положил.

– Гребешкову 1.600, Инокову 2.200, портному 800, Шлемке Гринбергу… ха, ха, ха… 1.500… дал 300, в полторы вексель… этому пяточек… ха, ха, ха!.. Положил?

– Положил.

– Сколько?

– 10.000… Цифра!.. – многозначительно проговорил Перекладин.

– Да… да-а!.. Всем писал?

– Всем… вчера и сегодня…

– А сколько наличных остается… на уплату?

– 510 рублей, – пересчитав пачку, ответил поручик.

– Как 510, было 560?

– Вот все счеты… Гроб 35 рублей, свечи и церковь 8, священнику 5 рублей, марки, извозчик, посланному с письмами.

– Так, так, верно, верно… В тебе ли мне сомневаться… Знаешь что, Васенька, если нам удастся, тогда всю жизнь, до гробовой доски располагай мной, я твой неоплатный должник… А то съели меня эти проклятые кредиторы, словно черви могильные, заживо съели!..

Раздавшийся в это время в прихожей робкий звонок прервал беседу приятелей. Они быстро оба кинулись в зал. Цукато с ловкостью, которой позавидовал бы любой гимнаст, вспрыгнул на стол, и быстро лег в гроб, сложил руки на груди, и закрыл глаза. Губы его мгновенно приняли мертвенно-спокойное выражение, ни один мускул его не дрожал… Перекладин бережно укрыл его покровом, и закрыл лицо кисеей… осмотрел, все ли в порядке, и затем уже пошел отворить посетителю.

В прихожей, торопливо сбросив пальто, пред Перекладиным предстал маленький человечек, с еврейского типа лицом, и с нервной суетливостью поздоровавшись с хозяином, тревожно проговорил.

– Вы, господин поручик, напугали меня своей запиской, что случилось?.. Бога ради говорите, что случилось?

Вместо ответа Перекладин приотворил дверь в зал и указал пальцем на гроб.

– Умер?.. Вей мир, кто умер?..

– Иван Иванович приказал долго жить.

– Что вы говорите… Иван Иванович, господин Цукатов… Вей мир!.. Не может быть… Он в воскресенье еще занял 300 карбованцев.

– Посмотрите…

Перекладин пошел в зал. Шелмензон (это был он), за ним.

Увидев сквозь кисею знакомые черты своего должника, Шельмензон побледнел… и совсем растерялся. Схватив за руку Перекладин, он прошептал:

– А как же мой долг… а мои пенензы[деньги (воровской жаргон)]?

– Тю, тю! Пропали…

– Как пропали… А движимость… а капитал? Ай вей мир… Мои денежки?

– Пойдемте отсюда, здесь, при покойнике так говорить не следует, пойдемте, – успокаивал его Перекладин, взяв под руку и уводя в кабинет…

– Ай вей мир… Вей мир! – на все лады повторял еврей… – Я к самому господину генералу от дивизии пойду, я жаловаться буду…

– Какой же суд над покойником!..

– У него есть недвижимость… я буду требовать… и найду…

– Да вы успокойтесь… Квартира моя по контракту, у нотариуса, жил он вот в той комнате, после него остались: один мундир старый, новый на нем.

– А зачем вы новый надели, зачем новый?! Я буду жаловаться!

– Кому угодно. – Перекладин улыбнулся. Цукато лежа в гробу и слыша разговор, едва удерживался от смеху…

– Да вот еще три чубука, пять рубашек, шестая на нем, сабля, кобура от револьвера, туфли, – пересчитывал недвижимость Цукато его наперсник.

– Нет, нет… Я буду жаловаться!! – Раздавшийся в это время звонок, заставил Перекладина идти отворять двери.

– Что случилось? Что случилось? – быстро спрашивал высокий, красноносый мужчина, по образу похожий на купца прасола [Оптовый скупщик в деревнях мяса, рыбы, скота и сельскохозяйственного сырья для перепродажи. (уст.)]… Это был кредитор Вараксин.

Как и Шельмензону, Перекладин ничего не ответил, но только приотворил дверь и показал на гроб… Прибывший остолбенел и открыл рот от изумления… но привычка взяла свое, он медленно перекрестился.

– Когда?.. – тихо спросил он…

– Вчера вечером… Вдруг сделалось дурно, через час готов… Доктор Самохвалов говорит удар!..

Гость и хозяин прошли через зал, и проходя мимо гроба, посетитель не преминул вторично перекреститься и поклониться покойнику. Они прошли в кабинет, где уже сидел Шельмензон.

Начался разговор, как, каким образом получить уплату по векселям, превращенным за смертью должника, в ничего не стоящие бумажки. Звонок раздавался за звонком. Один за другим являлись кредиторы, с каждым проделывалась та же пантомина [пантомима (уст.)], как с Шельмензоном и Вараксиным, все проходили через зал, всматривались в покойника и совсем ошеломленные являлись в кабинет. Не прошло и часа со времени прибытия Шельмензона, как все были в сборе.

Каждый по-своему выражал свое сожаление об утрате, один проклинал покойного, другой ругался, сжав кулаки, третий называя сам себя дураком, с отчаянием сидел, склонив голову на руки. Вдруг, среди общей тишины, последовавшей за общим возбуждением, раздался голос Перекладина.

– Господа, – говорил он, – вы все собрались сюда для того, чтобы найти какой-либо способ выручить хоть часть своих денег, – я, один только я состоял не кредитором, а должником дорогого товарища, царство ему небесное!..

При этих словах лица у всех прояснились, каждый почувствовал хоть слабую надежду получить частицу капитала.

– Да, господа, бывали и у Ивана Ивановича более счастливые дни… он тогда был готов, делиться последним, и я несколько раз пользовался его услугами. Сколько я ему должен… не знаю, не помню – понимаете, между товарищами…

– Значит, вы нам уплотите?.. – вмешался Шельмензон.

– Вовсе не значит господин Шельмензон… Я только говорю, что мне тяжело у себя в квартире слышать проклятия и упреки, относящиеся к человеку, которого я глубоко любил и который много раз делал мне одолжения. Я не настолько богат, чтобы уплатить все его долги, но я готов был отдать все, что у меня есть, чтобы избавить память покойного товарища от оскорблений!..

– Браво, молодой человек, это честно, это очень честно, это по-военному! – воскликнул отставной интендантский протоколист Гребешков, считавший себя почему-то военным…

– Да! Да! Это очень благородно!.. Благородно!.. – заговорило несколько голосов…

– Но сколько же заплатить, – опять вмешался Шельмензон.

– Вам лично ничего! Всем вместе все, что у меня найдется… – отрезал Перекладин, уже заметивший, что его предложение встречает сочувствие.

– Не перебивайте, господин Шельмензон! Не перебивайте! – зашумели другие кредиторы.

– Хорошо господа, сочтемте сначала, сколько всего должен мой бедный Ваня?

Начали считать, оказалась уже известная цифра 10.600 рублей. Как ни спорил Шельмензон, но побоявшись окончательно рассердить Перекладина, тоже согласился слить свою сумму с общим итогом. Тогда Перекладин медленно открыл стол, достал бумажник и еще медленней стал считать деньги… Оказалось 510 рублей. Отложив обратно 10 рублей в бумажник, он кинул 500 рублей на стол…

– Вот, господа, я держу слово… все деньги, пятьсот рублей я готов отдать, чтобы выкупить честь товарища…

– Все молчали… Ничтожность суммы всех опечалила.

– Да ведь это ж выйдет по пятачку за рубль! – воскликнул Шельмензон, – я протестую…

– Очень – рад, – резко возразил Перекладин и взял пачку в руки, Шельмензон хотел ее вырвать…

– Нет, брат, атанде [От фр. attendez – подождите (устар.) – возражение, требование остановиться]… не из таковских… – проговорил поручик и стал укладывать деньги обратно… – желаю вам господа, получить за ваши векселя больше.

– Извольте… я согласен, – вдруг словно выпалил Вараксин… – все равно, что в печке сжечь вексель… пожалуйте деньги… – Он достал вексель…

– И я согласен! И я! И я! – заговорили все кредиторы, и Перекладин, убедившись, что все согласны, стал отбирать векселя, и уплачивать за рубль по пятачку… Шельмензон, получая деньги, сделал такой уморительный жест отчаянья, что все присутствующие улыбнулись… За несколько минут операция была кончена, деньги выданы, векселя получены и тут же сожжены в топившемся камине.

– А теперь, господа, позвольте предложить по рюмочке водки, помянуть покойника… – заговорил Перекладин, открывая буфет и показывая целую батарею бутылок.

– Что же, с горя не мешает! – заговорили голоса, – выпьемте по маленькой!..

– Так уж и меня не обнесите! – вдруг загремел голос штабс-капитана, который с улыбкой на губах стоял в дверях кабинета… При виде восставшего из мертвых покойника раздался общий, нечеловеческий крик ужаса и испуга, некоторые попадали без чувств, а Иван Иванович, словно не замечая переполоха, подошел к буфету, налил себе большую рюмку очищенной и подвал вверх.

– За ваше здоровье, господа! – рявкнул он во весь голос и опрокинул рюмку в горло…

Описать, что произошло после этой сцены, трудно, пусть каждый представит по-своему, но дело дошло до полиции, был найден гроб, и прочее. Форменного суда не было, но оба приятеля угодили с теми же чинами на Кавказ. Но приключения Цукато тем не кончились… Под тропическим солнцем Кавказа, началось его полное превращение в крокодила…

Глава IV

Засада

Прошло два года. Отличившись, если не храбростью, то отчаянной дерзостью в делах с горцами, штабс-капитан Цукато получил эскадрон, и у него субалтерн-офицером [Младший офицер роты, эскадрона, батареи в русской дореволюционной армии] состоял все тот же неизменный друг – товарищ Перекладин.

Усмирение восточного Кавказа было только что окончено, но часто еще вспышки недовольства в рассеянных горских племенах заставляли русское правительство прибегать к силе оружия.

Цукато со своим эскадроном стоял в ущельях восточного Кавказа, и славился, у только что недавно покоренного населения, как богатырь и головорез.

Во время одной из экспедиций усмирения, он ворвался во главе своего отряда в аул Кара-Сарай, и выжег его дотла… Никто и ничего не пощадили… женщины, старики и дети убиты, девушки… да что и говорить о них… Война всегда имеет свою обратную сторону.

Возвратившись на пепелище своего аула, мужчины Кара-Сарая пришли в такой ужас и негодование, при виде зверств, учиненных русскими, что стали допытываться, кто ими командовал. Узнав, что это был Цукато, они поклялись на Коране и на шашках изрубить его в куски, живого или мертвого, а если горец даст клятву – он ее держит!

Недалеко от стоянки эскадрона Цукато, всего верстах в пятнадцати-двадцати проживал богатый грузинский князь Андремелек. Богат он был баснословно, но лучшим украшением его дворца была (как очень часто описывали в романах) его красавица дочь Тамара.

За красавицей увивались местные князьки и богатыри, но она увидала как-то Цукато, и пленилась его мужественной фигурой и прямым, резким разговором.

Однажды, накануне дня, в который должен был, во дворце князя Андремелека, справляться какой-то семейный праздник, к Ивану Ивановичу, крадучись, явился мирный черкес и за горсть полуимпериалов продал тайну, что абреки Кара-Сарая, зная, что Цукато должен будет ехать ночью по ущелью Копеек-Даг, решили сделать на него засаду, и убить его на обратном пути с праздника.

Пообещав мирному татарину вдвое, если известие справедливо, Иван Иванович принялся размышлять о своем положении.

Не ехать на бал было немыслимо, трусость на Кавказе не прощают, ехать значило подвергать свою жизнь смертельной опасности, так как, по словам татарина, в засаде должны были участвовать больше двадцати отборных абреков, как известно хороших стрелков… Но Иван Иванович, целью жизни которого было теперь во чтобы то ни стало покорить сердце горской красавицы-богачихи, решился на крайний риск, но принял свои предосторожности.

Долго обсуждал он со своим субалтерном план действий, и, наконец, решил, что взвод, под командой поручика Перекладина, выедет вечером, на проездку, и как бы случайно, часам к десяти, когда уже совсем стемнеет, будет, словно ненароком, у Копеек-Датского ущелья. Перекладину внушено, броситься в атаку, при первом выстреле.

Ровно в полдень, прифрантившись, как только возможно, Иван Иванович выехал на праздник к князю Андремелеку, на прекрасном белом карабахе [Старинная порода горных верховыхлошадей, выведенная на территории НагорногоКарабаха]. За ним следовал только один вестовой. Слух об этом отъезде с быстротой телеграфа распространился из аула в аул между горцами. Цукато никто не любил, и многие, зная о заговоре, только потирали руки да улыбались в густые бороды.

Как ни в чем не бывало, провел весь день штабс-ротмистр у ног красавицы, прихлопывал, как и все присутствующие, когда она танцевала лезгинку, сам отплясывал казачка, что не мешало ему опытным взглядом замечать, что кружок молодых людей, собравшийся во дворце князя, редеет, что многие из самых лихих абреков исчезали куда-то. Не было сомнения, они отправлялись на облаву.

Казалось, и красавица Тамара, если не знала о заговоре, то подозревала что-то недоброе, и когда Иван Иванович, не устававший говорить ей весь день любезности, начал в десятом часу собираться в обратный путь, она начала его упрашивать остаться у них переночевать. Старый князь повторил ту же просьбу, но в голосе его слышалась, помимо его воли, ирония. Он очень невзлюбил этого русского, который осмеливается иметь виды на его дочь. Иван Иванович был опять поставлен между двух огней, перспектива нападения, схватки вовсе не улыбалась ему, но мелькнувшая в эту минуту счастливая мысль заставила его прекратить все колебания.

– Я не ребенок, и не боюсь ни чертей, ни живых людей, князь, – ответил он отцу Тамары, – а если что случится, при мне шашка.

– А все-таки я бы посоветовал вам лучше остаться у нас на ночь. В крае не спокойно, на днях мои молодцы встретили шайку из шести мюридов [Здесь мюрид – простой мусульманин], лучше переночуйте… Никто из нас не сомневается в вашей храбрости, зачем же рисковать, – прибавил князь Андремелек.

– Риск благородное дело, князь, а против шести человек у меня шесть выстрелов в револьвере, – не без пафоса проговорил Цукато и вскочил в седло…

– Помните, господин офицер, я вас предупреждал, чтобы мне не быть в ответе.

– Кто же усомнится в вашей верности, князь, – тон в тон ответил Цукато и дал шпоры коню.

Через полчаса, вместе с вестовым, добрались они до начала ущелья. Было темно, как в могиле… Кремнистый путь едва виднелся, пролегая у самой скалы, покрытой густыми кустарниками – самое разбойничье место. Не говоря ни слова, Цукато осадил коня и спрыгнул с седла, вестовой последовал его примеру.

– Держи крепче свою лошадь за повод, – приказал офицер вестовому, и, выпустив поводья своего горячего карабаха, огрел его плеткой по крутым бокам. Лошадь дала страшную лансаду [Крутой и высокий прыжок верховой лошади] и стрелой помчалась к дому через ущелье.

Несколько минут был слышен звонкий топот её копыт, вдруг раздался дружный, страшный залп. Топот прекратился, послышалось падение чего-то тяжелого по камням на глубину ущелья, и почти в ту же секунду раздались дикие крики.

– Вур! Вур! И горские ругательства… Сидевшая в засаде толпа абреков, свалив залпом лошадь, думала, что всадник убит или ранен, и бросилась доканчивать его шашками и кинжалами.

Находившийся поблизости взвод, под командой Перекладина быстро выстроился, и согласно команде, бросился в атаку.

Произошла схватка. Двое драгун были ранены, но зато восемь горцев убито, а семеро взяты в плен и связаны.

Тем временем штабс-капитан, сев на лошадь своего вестового, потихоньку подъехал к месту побоища.

Выслушав от субалтерна рапорт, по форме, словно, ничего не зная и не понимая, Цукато обратился к вахмистру!

– Это что?.. – спросил он, указывая на связанных пленных.

– Пленные, ваше благородие! – отрапортовал усач.

– Кто приказал брать пленных?.. Могут быть убитые, но не пленные!.. Головы долой! – скомандовал он так повелительно, что через несколько секунд к восьми трупам прибавилось еще семь, а поутру, вокруг палатки эскадронного командира, воткнутые на высоких копьях, торчали головы абреков.

Дело получило огласку, назначено было следствие и по конфирмации суда, Цукато был лишен орденов «За храбрость» «за самоуправство и жестокость», как сказано в резолюции суда.

Но сердце красавицы загадка… Удаль Цукато произвела свое потрясающее действие. Дочь князя Андремелека влюбилась в него по уши, и не дальше, как через три месяца вышла за него замуж, несмотря на энергическое сопротивление отца.

Старик грозил ей всякими несчастиями, предсказывал ужасную будущность, но все напрасно, княжна Тамара стояла на своем, и старик должен был согласиться. К несчастию он был прав.

Глава V

Испытанное средство

Брак штабс-капитана Цукато с княжной Тамарой совпал с финалом суда над ним по поводу кровавой расправы с горцами, за нападение при Копеек-Даге. Оставаться на службе после подобного приговора было невозможно, и Иван Иванович вместе с женой и своим бессменным другом-товарищем Перекладиным уехал в Петербург, где сначала причислились куда-то, а затем оба вышли в отставку, Цукато в чине капитана, а Перекладин – поручика.

Первое время пребывания в Петербурге были самыми блестящими годами жизни Ивана Ивановича. Красота и семейные связи молодой жены открыли ему доступ во многие дома, а её богатое приданое, позволяло жить даже с некоторой роскошью.

Но капитан, выпив сладкого, захотел отведать и сладчайшего, и вот, тут-то началась та необузданная скачка за наслаждениями, в самом разгаре которой Цукато начал замечать, что у жениных сундуков есть дно, и что продолжать с таким же азартом проживать деньги немыслимо.

Но стремление по наклонной плоскости к разорению было неудержимо – надо было во что бы то ни стало добывать новые и новые суммы для уплаты по счетам и без счетов. Жадные и разлакомившиеся француженки, до которых капитан вдруг оказался большим охотником, не давали ни минуты покоя… Пошли в ход векселя, без бланка и с бланком жены, закладные на недвижимость, перезакладные, запродажные – словом, весь арсенал крючкотворственного лихоимства и ростовщичества, но и этого экстраординарного средства хватило только на несколько недель… Наконец, и оно иссякло, кредиторы и француженки делались все назойливее, все смелее, надо было придумать какое-либо новое средство.

Иван Иванович нашел его!..

– Мне нужно денег… Мы в долгах по уши, – обратился он одним прекрасным утром к жене…

– Что же, Ваня, я могу тут сделать?.. Я все тебе отдала, – отвечала покорно молодая женщина. – Вот разве, на, возьми сережки… заложить, можно…

– Наплевать мне на ваши сережки, мне денег нужно… Понимаете, много денег нужно…

– Но откуда же я их возьму?.. Как тебе, Ваня, не стыдно так говорить!..

Она заплакала.

– Попреки!.. Этого только недоставало… «Откуда я их возьму, откуда я их возьму?» – передразнил он ее. – Отцу напиши… пришлет… богат…

– Он уже итак присылал… сколько раз…

– А тебе жаль его денег, что ли… Умно…

– Он в последнем письме прямо пишет, что больше присылать не будет!

– Вот как?! Ну, мы еще увидим!.. Раскошелится! Напиши по нежней… попроси…

– И пробовать не стоит… Что он раз сказал, то свято… Не пришлет!..

– Напиши, что ты больна, что доктора советуют ехать заграницу, что деньги нужны!.. Необходимы… Будто ты не знаешь, как писать в таких случаях!..

Молодая женщина смотрела на мужа, широко раскрыв глаза. Она слышала от него в первый раз фразу, которая сразу подорвала у неё всякое доверие к нему.

– Лгать?.. Ты мне предлагаешь лгать, – с каким-то странным выражением произнесла она наконец. – Нет, Иван Иванович, помните, что я по рожденью княжна Андремелек, и что в нашей семье нет привычки лгать в лицо отцу.

С этими словами Тамара встала и, смерив мужа холодным, презрительным взглядом, вышла из комнаты.

Подобный же разговор повторялся еще несколько раз, и, наконец, взбешенный капитан потерял всякое самообладание и поднял руку на жену. Против всякого ожидания, взрыва отчаяния и негодования не последовало, в молодой красавице проснулась забитая, загнанная женщина востока… Письмо было написано! Письмо, говорящее об отчаянной болезни, о бесконечной любви и доброте мужа, о необходимости немедленной поездки за границу.

Старик отец, никогда и никуда не выезжавший с Кавказа, перепугался не на шутку, и пересилив свою врожденную скупость, выслал дочери сразу такую сумму, которая могла вполне оплатить хотя бы двухлетнее пребывание заграницей, но этих пятнадцати тысяч Ивану Ивановичу хватило всего на три месяца… Модные рестораны и француженки стоят дорого!

Приходилось придумать новое средство залезть в карман тестя.

Иван Иванович, когда женился, не очень-то заботился о приданом, он знал, что княжна Тамара единственная дочь, и что имея ее в руках, он может высасывать сколько угодно денег из старого князя, которого считали в нескольких миллионах. На этот раз он решился, на правильную осаду.

Жену свою он не любил, она была ему нужна только как средство наживы, совести он не признавал, стыда и публичного скандала не боялся, не мудрено, что с таким отрицательным арсеналом осадных орудий он не затруднялся в выборе средств и открыл кампанию немедленно.

Для приведения в исполнение задуманного плана, был необходим верный и неизменный помощник. Перекладин, как нельзя лучше, подходил для этой роли. Друзья условились, облава началась.

Давно уже Тамара Михайловна, так звали жену Ивана Ивановича, начала замечать, что Перекладин старался всеми силами оказать ей при всяком удобном случае внимание. Он провожал ее из гостей домой, когда бывало Иван Иванович, увлеченный затянувшейся пулькой в винт, засиживался до утра, сопровождал ее и на концерты, и на балы, словом, играл при ней роль адъютанта. Надо сказать, что Перекладин был очень нехорош собой, и в голову красавицы не могло прийти, чтобы он мог иметь на нее какие-либо виды. Она бывала с ним весела, шутлива, откровенна даже, и бывало, особенно в первое время после брака, вспоминая в Петербурге про горы и долины своей родины, только перед ним да перед мужем рисковала плясать лезгинку, которую недурно на гитаре аккомпанировал Перекладин.

В последнее время, замечая охлаждение мужа, она стала выказывать больше холодности и его задушевному приятелю, считая его злым гением, увлекающим мужа на кутежи и попойки… Она даже решилась ему высказать это однажды, и притом довольно резко… Вышла сцена. Мужа не было дома. Вернувшись, он принял сторону приятеля, и что всего оскорбительнее для жены, назвал эту сцену «ссорой влюбленных», и со своей стороны разыграл жене целую большую сцену ревности.

Жена не вгляделась хорошенько в лицо мужа, не вслушалась даже в интонацию его голоса, она видела, что он ревнует – значит любит еще, и этого было довольно, чтобы со своей стороны, со следующего же дня, начать кокетничать с Перекладиным, думая хотя этим средством возбудить любовь мужа, которого все еще любила, не смотря на его жестокое обращение с собой. У женщин иногда бывают странные вкусы.

Муж видел прекрасно всю эту маленькую комедию и торжествовал. Она сама играла в его руку и только ускоряла роковую развязку.

Сделав жене еще две три сцены ревности, из них одну даже при свидетелях, капитан вдруг словно стих и стушевался.

Наступили святки. Жена была со знакомыми в театре, муж по обыкновению у мадмуазель Нинич, рыжекудрой француженки, пользовавшейся в это время особым расположением капитана… Перекладин был днем у капитана, обедал и вышел от них раньше мужа, и затем, когда ни мужа ни жены не было дома, никем не замеченный, скользнул по лестнице, отпер дверь, ведущую прямо из кабинета капитана на площадку лестницы, ключом, который ему передал Иван Иванович утром, и пробравшись, как тень, через кабинет, юркнул в неосвещенную спальню жены и устроил себе из белья очень быстро довольно удобное ложе под кроватью.

Скоро раздался звонок, Тамара Михайловна вернулась из театра, быстро разделась, отпустила горничную и легла. Перекладин не подавал признаков жизни, он сколько мог сдерживал дыхание, чтобы не возбудить ни малейших подозрений красавицы.

Дыхание её сделалось ровнее, она заснула, даже и не подозревая о готовящейся ей сцене…

Прошло около часа. Перекладин начинал уже терять терпение. Вдруг в комнате мужа раздались крики и проклятия Ивана Ивановича, очевидно только что вернувшегося.

– Где жена?! Подавайте мне жену?! – кричал он, топая ногами.

Молодая женщина, привыкшая к подобным сценам, когда муж возвращался бывало домой навеселе, проснулась, инстинктивно вскочила с постели и заперла дверь на замок, чтобы оградить себя от появления мужа, которого в пьяном виде очень трусила.

– Где моя жена! Подавайте ее сюда?! – продолжал бушевать в кабинете Иван Иванович… Затем следовал сильный натиск на дверь, но дверь была заперта и тогда крики его удвоились.

– А, понимаю, – ревел он: – жена заперлась с любовником!! Я ее убью! Убью!.. Пошлите за дворниками, за полицией!

Несчастная слышала, как хлопали двери, как перепуганная прислуга бегала исполнять приказания расходившегося хозяина, и через несколько минут в кабинете раздались еще несколько незнакомых голосов, очевидно блюстители благочиния и благонравия явились по приглашению.

– Господа, – обратился тогда к ним капитан, – я давно уже подозревал жену в измене, сегодня я убедился в ней… Я вернулся из гостей раньше обыкновенного, и слышал шорох у неё в спальне, дверь туда заперта на ключ, я утверждаю, что она там не одна… с ней любовник…

Каждое слово, словно удар молота, поражало молодую женщину, которая дрожала как в лихорадке и до того растерялась, что не знала, что предпринять… она закрыла голову подушками и завернулась еще плотнее в одеяло…

– Господа, – опять обратился капитан к полицейским: – я прошу вас составить акт, и по моей просьбе сломать эту запертую дверь… я утверждаю, что за нею совершено преступление…

Полицейский подошел, посмотрел на дверь, и негромко постучал в нее.

– Сударыня, – заговорил он внушительным тоном: – потрудитесь отворить…

Ответа не последовало…

– Сударыня, не заставляйте прибегать к крутым мерам, – продолжал он, и постучал еще громче…

Ответа не было, только из спальни слышались судорожные рыдания…

– Слышите, они там! Они там!.. ломайте дверь, ради Бога, он убьет ее! Убьет ее! – кричал Цукато, бегая по кабинету, как всем казалось, в сильнейшем волнении.

Не получив ответа на третье приглашение отворить дверь, полицейский кликнул городового и, подналегши вдвоем на дверь, они заставили ее отвориться…

– А! Вот она где! – гремел Иван Иванович, бросаясь в спальню и схватывая обезумевшую от страху жену за руку… – а он где, он где?!?

Тамара истерически рыдала, не понимая, чего хотят от неё и муж, и все эти чужие люди с наглым любопытством столпившиеся у дверей…

– Где он? Где любовник! – дергая ее за руку, кричал муж… – А, ты не хочешь говорить, отсюда другого выхода нет… он здесь… здесь! Давайте искать… Давайте искать!! – и в сопровождении полицейских и прислуги, он начал обыскивать комнату.

Разумеется, Перекладин был скоро найден и вытащен из-под кровати… Увидав его, Иван Иванович с таким мастерством разыграл сцену ревности, что в натуральности ему бы позавидовал сам Василий Васильевич Самойлов [Русский актёр. Принадлежал к знаменитой актерской семье Самойловых]… Он осыпал своего бывшего друга самыми позорными эпитетами, грозил убить, вызывал на дуэль, и в конце концов потребовал протокола…

– Развод! Один развод только может смыть пятно позора, нанесенное мне вами… – с трагическим жестом обратился он к жене, которая, странное дело, с появлением Перекладина из-под кровати стала гораздо спокойнее…

– Протокол, протокол! – кричал Иван Иванович, – я завтра же подаю просьбу о разводе! В синод! В синод!..

Полицейский сел к письменному столу и стал писать протокол. Присутствующие глупо переглядывались и улыбались. Глупее всех было положение Перекладина, игравшего пассивную роль в этой возмутительной комедии…

Началось чтение протокола… Тамара Михайловна, укутанная теперь в пеньюар, принуждена была почти силой его выслушать… При каждом слове этого акта, которым узаконяется её незаслуженный позор, она нервно вздрагивала, глаза её сверкали сдержанным бешенством…

– Не угодно ли, сударыня, подписать протокол, – обратился к ней полицейский, после того как муж, твердым почерком, расписался под только что составленным актом…

Словно подброшенная невидимой силой вскочила красавица с мягкого кресла, на котором сидела, и нервно пошла к столу…

Проходя мимо мужа, который дал ей учтиво дорогу, жена дико взглянула ему в глаза.

– Подлец!! – произнесла она резко и отчетливо, и плюнула ему в лицо.

Глава VI

Развод

Телеграмма, которую получил на другой день происшествия старый князь Андремелек, от дочери, была, очевидно, самого грозного содержания, так как, недолго думая, он, на старости лет, никогда от роду не выезжавший из родного угла, собрался и через десять дней прибыл в Петербург.

Дочь встретила его на вокзале вся в слезах, целовала и орошала слезами его руки, каялась в своей невинности, и долго, долго, ехав до квартиры в карете, не могла и не решалась объяснить отцу, в чем дело. Все обстоятельства дела были против неё. Она сама подавала повод для ревности, муж несколько раз, при свидетелях, даже ей выговаривал и делал сцены, словом, надо было иметь особое, безграничное доверие к словам дочери, чтобы поверить ей на слово.

Старый князь, успокаивая дочь, говорил ей, что верит в её невинность, но в душе сомневался, и когда, наконец, приехал на квартиру, то самым подробным образом осмотрел место происшествия. Не было никакого сомнения, мужчина не мог попасть в комнату Тамары, без её согласия. Дверь из её спальни ведет в кабинет мужа, из кабинета есть выход на лестницу, запертый из кабинета, следовательно, вернувшись домой, и отпустив горничную, жена могла провести своего любовника, дожидавшегося на лестнице, прямо через кабинет, не давая никакого подозрения людям…

– А у кого был ключ от этой двери? – спросил он строго у дочери, показывая на дверь из кабинета на лестницу

– Всегда у мужа, он никогда не оставлял его дома…

– И у тебя не было другого ключа?.. – переспросил старый князь, всматриваясь в глаза дочери…

Та посмотрела на него с изумлением…

– Батюшка, – начала она, дрожащим от волнения и негодования голосом, – уж если ты меня подозреваешь, в ком же мне искать опору… и закрыв лицо руками, она вышла из комнаты и заперлась в спальне.

Иван Иванович, на другой же день после устроенного им скандала, переехал из своей квартиры и снял прекрасный номер в меблированных комнатах на углу Невского и Морской.

Призванный им для совещания адвокат Ословский, мастер по бракоразводным делам, выслушав все обстоятельства дела, и прочтя протокол, составленный полицией и свидетелями, покачал головой и прибавил, ухмыляясь.

– Для развода мало, а пугнуть можно!

– Я и сам это знаю, – хитро улыбаясь, отвечал капитан, – вот я и прошу вас приступить немедленно к делу. Пишите прошение погрознее и почувствительнее, а там мы посмотрим, мне развода совсем не надо.

Адвокат, хотя человек испытанный, и сам прошедший огонь, воду и медные трубы, взглянул на него с изумлением.

– Как вы изволили сказать, – развода не нужно…

– Совершенно верно… мне бы только пугнуть хорошенько.

– А разве они богаты? – улыбаясь, спросил брехач [Лгун, лжец], поняв, наконец, в чем дело.

– Не без того… разве я бы иначе женился…

– Пугнем… Отчего не пугнуть… на том стоим… а на какую сумму примерно пугать, – уже совершенно шутливым тоном острил бракоразводных дел мастер…

– Ну, дуй их горой – пугай на сто тысяч!

– Идет!

Перо заскрипело, строка за строкой грязнила бумагу и через час прошение было написано, подписано и отправлено в консисторию.

Уставший от долгой дороги, старый князь Андремелек, был к тому же крайне взволнован объяснением с дочерью, и хотя родное, хорошее чувство говорило и подсказывало ему, что она невинна, но искушенный опытом жизни, видя кругом себя такие частые примеры падения, князь не мог отогнать от себя злой мысли, что дочь его – тоже человек, с телом и кровью… что и она не безгрешна…

Робкий звонок прервал его размышления.

Через несколько секунд вошел лакей и доложил, что какой-то незнакомый господин желает видеть Тамару Михайловну Цукато… что, несмотря на объяснения, что она больна и не принимает, он настойчиво требует видеть ее по делу… Что у него под мышкой портфель, а в руках бумаги.

– Да кто он такой? – переспросил старик.

– Говорит по важному делу, а фамилии не сказывает.

– Ну, так зови сюда… Я приму…

Слуга ушел. Старый князь никак не мог сообразить, что это за человек, который смеет так назойливо врываться к нему в дом, к нему, от которого на Кавказе, трепещет целая область. Несчастный забывал, что он в Петербурге, а не в горах.

Вошел человечек маленький, невзрачный, в потертом виц-мундирчике, с бронзовыми пуговицами, с волосами, зачесанными наперед и с подбородком, когда-то бритым, но густо заросшим щетинистыми волосами.

– Имею честь рекомендоваться, с петербургской духовной консистории исправляющий должность протоколиста, коллежский регистратор Федор Тимофеев сын Неопалимский.

– Что же вам от меня угодно, милостивый государь? – заговорил грозно князь, приподнимаясь с места.

– К вашему сиятельству ничего-с, а к дочке вашего сиятельства, госпоже Цукато, Тамаре Михайловне, бумажка есть, наисекретнейшая, в собственные руки.

– Давай сюда! Какая бумага?

– Иначе, как по принадлежности, в собственные ручки, за должной распиской, выдать не могу.

– Бумагу! Тебе, говорят, бумагу? – сверкнув глазами, крикнул старик, выпрямившись во весь рост и наступая на струсившего приказного.

– Насилие, ваше сиятельство, по статье 142 устава строго воспрещается… Я человек маленький, ваше сиятельство, помилуйте!.. Чем же я виноват… наша должность…

– Какая бумага?.. Какая у тебя к моей дочери бумага, ни я, ни она никогда дел с судами не вели… Говори, какая бумага?

– Самая обыкновенная, разводная-с…

– Разводная? – бледнея, прошептал князь. – Давай ее сюда, давай ее сюда!..

– Видит Бог, не могу… По закону… Собственноручно…

Князь задумался, быстро расстегнул бешмет и достал бумажник. Две сторублевых бумажки мелькнули в его руке.

– Бумагу, дай мне бумагу, – говорил он шепотом.

Глаза у приказного заискрились. Он хотел что-то возражать, но инстинктивно рука его протянулась за сторублевыми, а другая также автоматически положила бумагу на стол. Старый князь быстро схватил ее и, кинувшись к окну, с замиранием сердца погрузился в чтение.

Это была копия с прошения капитана Цукато, поданного в консисторию. Наемный брехунец не пожалел красок для описания картины воображаемого преступления обвиняемой супруги, и старый князь с ужасом и омерзением читал эти строки, продиктованные алчностью и цинизмом. Губы его стиснулись в странную, горькую улыбку…

– Подлец! Подлец! – прошептал он, кончая чтение… – Я говорил ей, умолял, предсказывал… Подлец! Подлец!

– Ваше сиятельство, – вдруг прервал его тяжкое раздумье приказный… Позвольте попросит расписочку в получении и дозвольте откланяться…

– Слушай ты! Приказная крыса, – начал князь, не отвечая на просьбу чиновника… Говори мне сейчас, где живет этот подлец?! Где живет этот подлец?! Он тыкал пальцем на подпись под бумагой…

– В прошении, у заголовка прописано-с, ваше сиятельство.

– А, прописано, – князь снова пошел к окну и записал адрес… Хорошо… теперь вот тебе твоя бумага, и – он повернул приказного к двери лицом: – ступай вон!

Но, ваше сиятельство… моя обязанность… моя служба… не погубите…

– Приходи завтра… а теперь вон!.. И порывшись еще в бумажнике, князь швырнул чиновнику еще какую-то ассигнацию, тот схватил ее на лету, и мгновенно исчез.

Через девять минут старый князь ехал на извозчика по записанному адресу.

Глава VII

Покаяние

В меблированных комнатах, на углу Морской и Невского, было очень шумно и весело. Большинство обитателей, вернее обитательниц, составляли разные заезжие Альфонсивы, Эсмеральды, Амалии, а лучший номер занимала рыжекудрая француженка, третьестепенная артистка какого-то маленького кафешантана, которых расплодилось в Петербурге видимо-невидимо.

Дверь об дверь с ней помещался только что переехавший капитан Цукато, под благовидным предлогом покинувший квартиру и теперь приютившийся рядом со своей Дульцинеей.

Он занимал две комнаты, из которых вторая, поменьше, соединялась дверями с апартаментом француженки. В первой комнате была расставлена слишком даже роскошная для «шамбр-гарни» [От франц. chambres-garnies – меблированная гостиница] зеленая бархатная мебель. Несколько картин и портретов, а также масса изящных мелочей, вывезенных Цукато из своего кабинета, украшали стены, стол и этажерки его временной квартиры, и придавали ей довольно элегантный вид. На стене висели арматура из ружей, сабель и пистолетов, бархатный персидский ковер был разостлан под большим письменным столом и диваном, словом, Иван Иванович в несколько дней устроился, как говорится, на славу. Он вообще мастер был устраивать и отделывать квартиры, а тут приложил еще особое старание, и комната приняла вид настоящей бонбоньерки.

Облеченный в темно-красный бархатный халат, в ермолке, шитой золотом, подпоясанный чеканным турецким поясом, Иван Иванович имел очень красивый и даже величественный вид.