Читать онлайн Вырь. Час пса и волка

Ниспошли дождь, дождь поздний. И открою я уста свои и приму вовремя твое благословение. Душа моя будет вместо твоей души. Ибо истинно вожделею я бездушный твой образ, безгласная. Между кровью и кровью приди, когда лишён я стану всякой надежды и спасения.

Молитва Явиди, Из Тысячи Лиц Сотканной

…то ей было сказано: не наречётся твоё имя человечье, но да будешь ты отныне Явидь, Из Тысячи Лиц Сотканная. Ибо отвернулся Податель от тебя, стал тебе врагом.

…и с ужасом будут народы поминать тебя, души могущую сшивать. Ведь прикасаться ты станешь к нечестивым и давать станешь взаймы власть над смертью. Ибо призванные тобой кормлением тебе послужат.

…жатва твоя продолжаться станет, доколе восстать во плоти ты сумеешь в дни последние, нетленной, но из тысячей лиц сотканной.

Трёхкнижие, Святое благовествование, глава одиннадцатая

Пролог

Весна 7012 от сотворения мира

– Брюшную полость не трогать.

– Но как быть со стрелой?.. – послушник в чёрном подряснике смотрел на него в недоумении.

Виктор отвернулся от раненого, лежащего на сене. Глинобитный пол был залит кровью.

– Никак, – в желании спрятать трясущиеся от волнения руки, он обхватил фартук. – Федка, плесни воды. И принеси ещё кровоостанавливающего порошка.

Сладковатый, удушливый запах смерти. Он был повсюду. Благовония, которые воскуривали насельники монастыря, не перебивали тошнотворной вони, напротив – прибавляли гари. Виктор был пропитан смесью этих запахов насквозь.

Федка, отрок чуть старше десяти лет с рассечённой верхней губой, неуклюже приблизился и принялся лить воду из кадки ему на руки. Под глазами мальчика пролегли тени. Левая рука болталась на перевязи.

На виске Федки торчал пучок седых волос.

«Как маленький старичок», – подумал Виктор, растирая между ладонями корень мыльнянки.

Он поблагодарил мальчика кивком головы, заметив, как трясётся его тонкая ослабевшая рука. От усталости или может – от голода.

– Да ты умом тронулся, не иначе! – попрекал послушник, остервенело дёргая свою жидкую бородку. – Ты уже вырезал наконечники стрел. Тогда что не так с этим несчастным? Почему отказываешь ему в помощи?

– Я не отказываю, просто не способен, – Виктор поморщился, в ушах его звенело от усталости. – Любое вторжение в брюшную полость убьёт его наверняка. Зря только промучается.

На сухом, и без того немолодом лице послушника прибавилось морщин. По-прежнему не спуская воспаленного взгляда с Виктора, послушник зашатался из стороны в стороны.

– Я поражён! Неужто тебя не трогает его смерть? И как после такого ты можешь называться лекарем?

Виктор перевёл отсутствующий взгляд на воду. Постылое присутствие послушника слишком досаждало, словно булавка за шиворотом.

Рядом возник ещё один насельник монастыря, по виду – монах. Высокого роста, с чёрной бородой и длинными неопрятными волосами под скуфьей. На крепкой шее его висела монашеская цепь из витой серебряной проволоки. Чёрный цвет одеяний скрывал пятна свежей крови, едва проступающей на рукавах и подоле подрясника.

– Тише, Родион, – настойчиво посоветовал чернобородый, кладя руку на плечо разволновавшегося послушника. – Сейчас не время затевать ссору.

Виктор отрешенно очищал лезвие складного ножа.

– Нет, он вовсе не лекарь! – встал на дыбы Родион, вскидывая вытянутое лицо и показывая редкие зубы: совершенно точно походя на заупрямившуюся лошадь. – Погляди же на него, Назар. Обыкновенный мясник! Нечестивец! Таков, каким и был его покойный родитель!

В приступе бессильной ярости Виктор вскочил, схватил послушника за ворот одной рукой. Второй приставил к его горлу складной мокрый нож. Руки Виктора оставались в пене мыльнянки, с них всё ещё капала вода. Федка выронил ведёрко, расплескав воду им под ноги. Чернобородый гортанно вскрикнул, вскинул руку в характерном жесте.

Но Виктор не остановился. Обуявшая его ярость не давала дышать. Сердце клокотало у самого горла. Голос Виктора изменился, когда он заговорил, стал сухим и хриплым:

– Раз такой непримиримый, давай – сам бери ланцет и ножницы! Вытаскивай эту гадскую стрелу, мать твою раз так. У него рана тонкой кишки. Испробуй кишечный шов из подручных средств. Давай же! Ведь это так просто, когда ты рьяный верователь.

Родион оторопело уставился на Виктора, челюсть послушника задёргалась, обвисла от изумления. При виде его болванистого выражения Виктор испытал острый приступ желчи. Сильнее сжал его за воротник.

«Как можно оставаться настолько безмозглым в таком возрасте?»

– Я монах! – голос Родиона от усердия дал петуха, краска кинулась в лицо. – Мне запрещено проливать кровь! Запрещено!

Виктор отступил, упорно разглядывая лицо послушника. Только теперь он увидел его по-настоящему.

Он увидел человека, тонущего в собственном бессилье.

«Я выглядел в точности таким… нет. Я и сейчас выгляжу, как он», – с похолодевшим сердцем подумал Виктор, немощно опуская нож.

– Плевать я хотел, что ты глуп до святости, – Виктор оттолкнул от себя послушника. – Но не смей говорить о моём отце.

Родион часто заморгал, приходя в себя. Затем тряхнул головой, громко притопнул каблуком:

– Гнусный иноземец! – кривясь от злости, плюнул послушник.

Виктор не смог сдержать кощунственной ухмылки, поэтому отвернулся. Принялся полоскать лезвие ножа в запасной кадке, затем – руки.

Листья мыльнянки сильно сушили кожу. Руки Виктора успели потрескаться и покраснеть от частого намыливания. Но он продолжил полоскать их в ледяной воде – яростно, раз за разом.

– А ну цыц! – рассердился чернобородый, отвешивая послушнику увесистый подзатыльник. – Стоять с тобой уже срамно. Уйди, покуда не осерчал. Уйди, говорю.

В монастырь привозили новых раненых. Монахи делали всё возможное, но умений их было недостаточно – всё чаще им приходилось зачитывать над умершими молитвы. Виктор и ещё один подлекарь, орудовавший в соседней вырытой в холме пещере, едва поспевали вскрывать, резать, зашивать и вытягивать.

Когда послушник исчез в царящей вокруг суматохе, чернобородый Назар смерил Виктора долгим угрюмым взглядом. Виктор ожидал услышать наставляющую проповедь, но заместо этого монах протянул деревянный стаканец с колпаком.

– Возьми. Употреби для себя, лекарь Гросс. Тебе это нужно.

Виктор не без удивления принял стаканец, раскрыл со щелчком. Увидел крохотные скатыши – мох. Принюхался. Запах оказался донельзя отвратительным, благодаря чему Виктор догадался сразу, что именно попало ему в руки.

– Что это? – он не смог скрыть своей растерянности. – Неужто… бесовская травка?

– Строго в лечебных целях, – Назар опалил себя, а затем и его знаменьем веры. – Под присмотром Подателя, господа нашего.

Подкрался трегубый Федка, одной рукой держа пустое ведёрко. Несмотря на усталость, любопытство брало над ним верх.

– Отче, разреши и мне… – мальчишка заговорщицки понизил голос. – Испробовать?

Назар сделал вид, что не слышит.

Виктор положил скатыш мха себе под язык. Скривился, ощутив во рту вкус грязи.

– Тебе ещё не исполнилось и двадцати, – тон Назара оставался тихим и вкрадчивым, но Виктору показалось, в нём успела прожечься искра жалости. – Ты слишком молод для всего, что свалилось тебе на плечи.

Виктор вытер край глаза. Бесовская травка или «лишенник», как называли этот мох на юге, начинала действовать стремительно. Головокружение постепенно нарастало.

– Мне почти исполнилось… – он сглотнул обильную слюну. – Семнадцать. Я уже достаточно опытен.

– Семнадцать, – вторил монах в задумчивости. – Возраст царя Александра Борисовича, взошедшего на престол этой осенью. Однако всё же возраст слишком юный.

Виктор сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Но нервное возбуждение его возрастало, и даже бесовская травка не могла унять дрожи.

В мыслях грянул голос из прошлого. Шутливый тон, лишенный жалости: «Погибни, друже. Погибни за царя своего».

При одном только воспоминании о том роковом дне всё внутри Виктора сжалось и замерло, словно над ним занесли топор.

Смурый монах продолжал свою речь, и голос его помог вернуться в настоящее.

– О том, что случилось с твоим отцом, царским лекарем Андором Гроссом, мне известно. Слухи разносятся быстро. Позволь мне выразить своё сожаление. Я непременно помолюсь за его душу, когда эта битва закончится.

– Тебя это не касается, – чересчур резко ответил Виктор, потому добавил, смягчив: – Или ты забыл, отче, что есть грехи, которые отмаливать запрещено?

Виктор нагнулся возле следующего раненного, лежащего на ватнике, разостланном поверх соломы. Простой ополченец, крестьянин с переломом ноги в полуобморочном состоянии.

– Кость раздроблена, – упреждая ответ монаха, быстро заговорил Виктор. – Усекать по сустав. Федка, подставь лохань. Сапоги и без того скользят. И будь готов держать отнимаемую часть.

Нет ноги – нет проблемы. Иного средства лечения кроме усечения в подобных случаях Виктор изобрести не мог.

«И ведь действительно – мясник…» – подумал он, вытирая от воды складной нож.

Федка побелел, как мел. Рука мальчишки, сующая раненному между зубов липовый сучок, затряслись ещё крупнее.

– Будь так добр, если снова вздумаешь рыгать – рыгай в сторону, – Виктор запустил пальцы в отросшие надо лбом волосы и зачесал их назад. – Кто унёс инструменты? Я же сказал эти не трогать!

Назар повернулся спиной, его резкий гортанный голос прозвучал поверх творящейся вокруг суматохи:

– Пилу и молоток сюда!

Виктор то и дело вспоминал об инструментах отца, в особенности о щипцах с винтовым механизмом. Как бы они ему сейчас пригодились! Но щипцы, как и все прочие вещи, были оставлены в столице и наверняка уже пропали втуне.

«Если, конечно, их не забрала Татьяна… моя несчастная сестрица, как же ты справишься одна?»

Виктор дотронулся до единственной вещи, что ещё оставалось при нём – родительского перстня с алым камнем.

– Федка, – он поманил к себе мальчишку, стоило монаху отойти в сторону. – Держи-ка.

Виктор передал помощнику скатыш бесовской травки. Один, не решаясь быть чересчур щедрым.

– Признателен, господин лекарь, я… – Федка слабо воссиял от радости, но тут же осёкся, умолк.

– Спасайтесь! Поражение! – снаружи послышался оголтелый крик. – Изумха! Они здесь!..

Насельники монастыря один за другим стали покидать вырытую пещеру. Кто-то предпринял попытки вывести раненых, способных держаться на ногах. Виктор же не двигался с места, скорбно глядя на стонущего в беспамятстве ополченца.

Не потеря крови, так гангрена убьёт несчастного. Не гангрена, так люди.

– Бегите! – снаружи не умолкали крики.

– Изуметы растащили арканами повозки! Они прорвались! Прорвались в лагерь!

Обожгло нутро. Виктор согнулся пополам и его вывернуло на солому. Он вытер предплечьем губы, догадываясь, что не обошлось без влияния бесовской травки. Руки и ноги кололо изнутри.

«Значит вот он – мой конец?» – Виктор подслеповато уставился на ногу ополченца. – «Пришлось так долго ждать».

– Отступать в катакомбы! – совсем рядом звучал голос Назара. – Живее, помогите остальным!

Кто-то коснулся плеча Виктора, заставляя его вздрогнуть от неожиданности. Он увидел перед собой Федку. Мальчишка вцепился ему в плечо, раззявив рот.

– Г-господин лекарь! – на глазах его теплились слёзы. – Нужно уходить!

– Иди, – Виктор едва узнал собственный зажатый голос. – Иди, я тебя не держу.

Он устал. Так невыносимо устал.

– Н-но господин! Как же ты?

Виктор моргнул – взор расплывался.

– Я же сказал – иди…

Федка какое-то время смотрел на него пристально, с тревожным нетерпением. Затем громко выпалил:

– Тогда я тоже останусь! – голос его сорвался жалким писком. – Останусь и во что бы то ни стало… стану защищать тебя, господин.

– Не глупи, – Виктор коснулся пальцем щеки и с удивлением заметил, что кожа мокрая от слёз. – Тебе нужно бежать вместе с остальными.

– Почему тогда ты не бежишь, господин? – Федка зло сцепил зубы, стараясь не разреветься. – Разве этих несчастных не убьют вместе с тобой?

Виктор огляделся. Их окружала кровь, пропитавшая солому. Кровь, вытекающая из клочьев плоти. Он уже давно перестал узнавать живых людей в вывернутых кишках, раздробленных костях и отрубленных конечностях. Для него они были действием, ремеслом.

Обязательством.

– Ты не можешь умереть, господин, – повторил Федка. – В прошлый раз ты спас моего брата. А ведь все уже решили, что он не жилец. Поэтому если с братом снова что случится… или уже случилось, там, в бою. Только ты его спасти сумеешь, господин. Я-то точно знаю.

Виктор хотел было ответить, но не смог. Язык во рту иссох, обратившись в сухую щепку.

– Опомнись, господин лекарь, – в карих глазах мальчишки Виктор видел своё тёмное отражение. – Ума тебе не занимать, так сам домекни – уходить надобно! В подземном кладбище ходы есть. Я сам слышал. По ним уйти сможем. Ну? Господин лекарь?

Кто-то ещё пытался вывести раненных, тянул искалеченных за плечи, согнувшись телом – волочил. Большинство насельников бежали очертя голову, бросая из рук вещи.

Виктор сделал шаг. Второй шаг, третий – неровные закоптелые стены пещеры расступились. Свет, льющийся с неба, рухнувший на голову – ослепил, заставил сделать порывистый вдох.

Дым окутал склон холма под монастырем. Обозные телеги, фургоны и шалаши, объятые пламенем, сминались, рушились, как детские игрушки. Огонь пожирал тюки сена, заготовленные для лошадей. Пылала крыша монастырской бани.

В устроенном при монастыре военном лагере творился хаос. Кочевники, прорвав боевые ограждения, мчались на лошадях сквозь дымовую завесу, вминая бегущих людей копытами в грязь.

Чёрный дым расползался по воздуху, охватывал удушливыми волнами.

– Под часовней! – закричал на бегу Федка. – Кладбище, оно под часовней! Наверх! Вон там!

Виктор вытянул шею, вглядываясь на вершину холма. В свете полуденного солнца мерцал купол церкви. Возможно, единственный путь на спасение. Иначе от кочевников было не скрыться. Вокруг скита лежала плоская выжженая степь.

Опомниться Виктор не успел. Свистящая стрела прорезала воздух и вонзилась, выбивая искры, в кольчугу бегущего рядом с ним ратника. Ратник повалился на бок, успел согнуть колено. Застыл, хватаясь одной рукой за древко стрелы, торчащей из груди. Лицо его исказилось в проявлении ужаса.

Свист. Новая стрела угодила ратнику в голову, между челюстью и гортанью.

– Ура-ага! – в буре мчащихся голосов Виктор разобрал слова на языке Изумха. Прежде ему и в голову не могло прийти испытать свои знания на столь губительной практике. – Убивай! Семена, что гниют в земле! Срубай голову Сеятелю! Срубай!

Из общего рёва приблизился конский храп. Морщась от дыма, Виктор увидел, как вырвавшись из дымной завесы, мимо них пронёсся вихрь изуметских всадников. Копыта лошадей рванули землю в паре саженей, кидая грязь им в лицо.

Впереди послышались надсадные крики. Дорогу к монастырю пересекла ватага всадников. Виктор видел черные скошенные глаза, мерцающие из-под остроконечных шлемов.

– Назад! – он толкнул Федку в сторону. – Назад!

Осыпь камней оживилась под их ногами, когда они стали сбегать по крутому склону. Свист. Толчок. Боль, отдающаяся во всё тело. Даже в корни зубов. Забрызганный кровью Виктор сделал пару заплетающихся шагов. Кости его ног словно подломились. Он кубарем покатился сквозь острые заросли можжевельника.

В себя Виктор пришёл, лёжа возле выгребной ямы. Рукав его захудалой стёганки пропитывался кровью – из него торчала, ощетинившись тёмно-жёлтыми перьями, изуметская стрела.

– Господин! – рядом возник взъерошенный запыхавшийся Федка. Покрасневшие белки его глаз взволнованно блестели: – Пожалуйста, господин, только не умирай! Не умирай!

Мухи лезли в лицо и на волосы. Виктор зажмурился, когда одна из них ударила ему в глаз.

– Нам не успеть к часовне, – он застонал. – Ни за что не успеть.

Движение отозвалось болью от кончиков пальцев до груди. Виктор непроизвольно захрипел.

– Но что нам тогда делать, господин? – не умолкал Федка. – Что тогда?..

– Ложись!

Земля содрогнулась, в нескольких саженях взлетела взрытая копытами почва. Приблизившийся изумет натянул поводья, понукая вороную как гриф лошадь отстать от остальной ватаги. Лошадь, облаченная в железную личину и многослойный кожаный панцирь, вскинулась, задёргала головой.

– Ты ещё жив, вольноотпущенник? – слова на языке Изумха звучали, как грохот падающего камня. Виктор с трудом различал смысл сказанного – говорящий всадник заглатывал слоги. – Я видел, как под тобой споткнулась лошадь. Думал, ты превратился в давленное мясо.

К немыслимому удивлению, из зарослей всаднику последовал ответ:

– Не обременяй себя тяжкими мыслями о моей кончине, достопочтенный Кухэй, – голос из зарослей можжевельника звучал невесело. – Как видишь, я всё ещё жив и тружусь в поте яиц.

Из-за шлема и крови лица Кухэя было не разглядеть, но голос его звучал нерадостно, если даже не раздосадовано:

– Забирайся на мою лошадь. Я вывезу тебя отсюда.

– Тысяча благодарностей за твое беспокойство обо мне, достопочтенный.

В следующее мгновение «вольноотпущенник» стащил всадника с лошади. Кухэй, не успев опомниться, повалился на землю.

Послышались звуки борьбы, приглушенный стон.

– Что ты задумал, вольноотпущенник? – послышался сдавленный голос Кухэя.

– Не притворяйся, достопочтенный. Вначале мои лошади, теперь и до меня черед дошел, я прав?

– Пусть тебя настигнет жестокость чумы!..

«Вольноотпущенник» вполголоса рассмеялся.

– Я есть воплощение жестокости и чумы, достопочтенный. Неужто ты ещё не понял?

– Сдохни, голодный пёс!..

Договорить Кухэй не успел. Он захрипел, начал захлёбываться. Виктор догадался, что «вольноотпущенник» ранил его в шею.

– Проказа! – выругался «вольноотпущенник» спустя время, когда его противник испустил дух. – Сглаз. Будь всё трижды проклято.

Отрывистый шорох, хруст сминаемых веток. Виктор затаил дыхание, вслушиваясь в неровные отступающие шаги. Он глотнул воздуха, опустил лицо в землю. Колючки оцарапали кожу на лбу. Виктор протяжно выдохнул, сгребая пальцами сухую землю.

Федка толкнул его в плечо. Затем ещё раз – настойчивей.

Виктор поднял голову.

Изумет, которого всадник назвал «вольноотпущенником», переместился по воздуху – иного объяснения Виктор подобрать не мог. Теперь от него их разделяли лишь заросли можжевельника. Изумет стоял, прячась в тени зарослей, изнемождено опершись о выставленное в землю копьё с узким наконечником. Доспехи из скрепленных кож были запятнаны кровью, островерхий шлем сползал на грязное лицо.

Виктор заприметил, что по ноге изумета струится кровь.

«Ранен. Проклятье! Он ранен, но способен был подкрасться столь бесшумно».

– Оставь, – прохрипел Виктор, мысли его путались, как нитки. – Оставь нас, во имя Миродержца юга! Во имя Неба!

«Вольноотпущенник» поскрёб висок, скосив похожий на железную чашку с кожаной бармицей шлем ещё сильней. Он не сводил мрачного взгляда с Виктора.

Федка вскочил. В руках его блеснуло тонкое лезвие – Виктор узнал свой складной нож.

– Не дам! Убью! – задыхаясь от страха и бешенства, вскричал мальчишка.

Федка неловко заполосовал воздух лезвием. Он выглядел в точности как воробей, решившийся отбиться от кречета.

«Вольноотпущенник» без особого усилия схватил мальчишку за руку. Рычание Федки сорвалось жалостным визгом. Складной нож полетел на землю.

Кожаная бармица, прикрывающая шею изумета, качнулась. Из-под козырька шлема замерцали два пламенеющих уголька глаз.

– Кто-то и с саблей не боец, – изумет сцепил пальцы вокруг горла Федки.

– Нет! – Виктор не мог сдвинуться с места. – Нет, умоляю! Не надо!

Федка плюнул, но слюна разбрызгалась по его подбородку и осталась там, не долетев до лица изумета. Мальчишка зарычал, безобразно оскалился.

Рот изумета растянулся в стылом оскале.

– Потрясающе, – «вольноотпущенник» высказал своё восхищение на языке савенов. – Прелестно скалишь зубы, гнилое семя. Вот только ваш Сеятель Мёртвого Солнца тебе не поможет. Сказать почему? Да потому что ему не разглядеть такое жалкое ничтожество, как ты, во всей этой свистопляске…

– Нет! – Виктор не мог заставить себя пошевелиться, тело одревесневало. – Нет же, пощади! Нет! Не заставляй! Не надо!..

Федка теперь походил на скоморошью маску: брови мальчишки изломились вверх, бегающие из стороны в сторону глаза закатились.

«Я должен сделать! Сделать хоть что-нибудь!» – рука Виктора сама потянулась верх, будто желая дотянуться до изумета и схватить того за шею – в точности, как он посмел держать задыхающегося Федку.

Карминовый камень на перстне Виктора запульсировал светом.

«Вольноотпущенник» стёр оскал, становясь мрачнее.

– Вот ведь сукин… – изумет выпустил ослабевшего мальчишку, выпрямился, опираясь на копье.

Федка рухнул на землю, судорожно цепляясь за горло. Моргая глазами и громко откашливаясь.

– Так значит, ты… – изумет осёкся, не договорив. – Ясно. Что ж. Дряннее и не придумать.

В глазах «вольноотпущенника» успела вспыхнуть догадка – страх. Страх, что перед ним оказался не просто человек, не просто жалкое ничтожество. Но в следующее мгновение изумет выхватил нескладность движений и дрожь, бьющую Виктора по ногам и вскинутой руке.

Сверкающее плетение, обвивающее предплечье Виктора, жгло его самого.

– Не заставляй, – глотая слёзы взмолился Виктор, удерживая плетение. – Не заставляй меня тебя убивать…

«Вольноотпущенник» медленно перевёл тяжёлый взгляд с плетения на лицо Виктора. Их взгляды впервые встретились.

– Впервые вижу настолько жалкого кудесника.

Изумет вскинул копье. Красное плетение сорвалось с руки Виктора, обретая собственную разящую волю и тут же растворяясь в воздухе, как змеи в песке.

«Вольноотпущенник» успел пошевелить кожей на лбу, прежде чем порывисто вскинуть голову, как от удара в челюсть. Руки изумета повисли вдоль туловища, выпуская тяжеловесное древко. «Вольноотпущенник» столбом повалился навзничь. Рухнул с тяжёлым грохотом. Тело его содрогнулось в судорогах, руки и ноги задёргались. Через голосовые связки продолжил выходить воздух, извлекая подобие стона.

Но Виктор понял тотчас – вопреки предсмертной пляске «вольноотпущенник» был мёртв. Сосуды в его голове разорвались под силой усиленного перстнем плетения, подобно тонкой паутине под взмахом бритвы.

Виктор пошатнулся, как от удара. Он не сводил с агонизирующего на земле тела взгляда. Но заместо должной радости, заместо терпкой горечи ничтожной победы он чувствовал давящую грудь тяжесть. Трясясь, будто в лихорадке, Виктор сделал шаг. Необходимо было помочь Федке подняться, убираться вместе с ним подальше от этого места.

Стрела вонзилась в левую часть живота Виктора, пронизывая кишечник глубоко внутри. Рана оказалась настолько болезненной, что колени Виктора подогнулись сами собой. Он оказался на земле, в растерянности цепляясь рукой за древко с оперением.

– Только не…

Перед мысленным взором он уже видел всех тех несчастных, раненых стрелами, медленно умирающих в конвульсиях. Просящих избавить их от мучений, взывающих о смерти. Грудь Виктора беспощадно сжало отчаянием.

Брюшная полость его была разорвана. Багряный камень перстня рассыпался в пыль.

Виктор попытался создать ещё одно плетение. Но без кольца он не ведал силы. С каждым слабеющим толчком концентрация его разбивалась на битые осколки, а затем и вовсе мир похолодел, обратив землю и пространство вокруг себя в не сдвигаемую глыбу льда.

Теперь Виктор лежал на боку, подогнув ногу, стеная от боли и страха. Он смотрел, не отрывая мутнеющего взгляда, как кровь его просачивается сквозь камни, пропитывает опавшие иглы можжевельника.

Последнее, что Виктор успел разглядеть из сужающегося и исчезающего мира – степного паука, сидящего на предплечье.

1. Благота

Благóта убрал руку с сочащегося влагой мха на белом камне, вытер ладонь о безрукавку из шерсти. Поправил дорожный заплечный мешок, вытянул из-под ворота рубахи гайтан с серебряной подвеской. Обернулся, стоя на краю узкого склона, с прищуром вглядываясь сквозь кленовые стволы, покрытые лишайниками.

Ветер качал плотные заросли кустарника, гнул в шутовских поклонах выцветшие ветви. Окрест не смолкало благозвучное пение мухоловок и соек. Благота глубоко вздохнул, вытер усы и подобрал осиновую палку, поставленную на землю и упирающуюся в сгиб колена. Постучал палкой по кочке, прогоняя змеюшек.

Он был один посреди горного леса, в тридцати милях от деревушки Крапивици, где располагалась стоянка для торговых караванов. И в пятнадцати милях от проклятых руин Магла.

Благота снова ощутил сомнение, последний раз глянул себе за спину. На расстоянии вытянутой руки пролетела золотистая крохотная бабочка. Благота обернулся, сгибая одну ногу вверх по склону, а вторую вытягивая за собой. Обувь из сыромятной телячьей кожи вмялась в размокшую землю.

Влага в земле. Влага в воздухе. Над головой сгущались облака. Совсем скоро их будет можно коснуться щекой.

Благота прислушался. Здешние горные леса служили укрытием для беглых савенов, организованных в банду под предводительством атамана Степки Роздай Беда. Но за Благотой, как и прежде, никто не следовал. Даже не следил из зарослей. Никто бы не осмелился, поняв, куда он держал путь.

Только безумец станет подниматься на эту горную вершину.

Благота двинулся дальше, используя палку как опору. Долгий переход через горный массив утомил его, заставил чувствовать себя стариком. Но в груди ещё зрела решимость. Мысли, будто толчки крови, заставляли его тело двигаться. Он был близко к своей цели.

Низкорослые ели и пихты расступились, высвобождая Благоту к вершине. Призрачная дымка, носимая ветром, скользила по воздуху. Благота двинулся уверенней по россыпи белых камней. Пересекая поляну на склоне горы, он то и дело ловил прищуренным взглядом жёлтые и синие цветы, яснеющие в спутанной траве. Стылый ветер ударял по лицу, забирался под суконный плащ. Благота не останавливался, крепче сжимая вспотевшей ладонью осиновую кору. Нарастала пелена тумана, сливая землю и небо.

Благота остановился посреди опустелости, с горестью вглядываясь в горизонт, обволоченный кипящим светом облаков. В предгрозовых сумерках стелющиеся над землей ворохи напоминали ему чадящие костры.

Костры объятых пламенем войны деревень.

Овеваемый проносящимися над поляной порывами влажного ветра, Благота сел на долгую спутанную траву. Он снял с широкого кожаного пояса флягу и отхлебнул несколько раз, пристально глядя перед собой, в дымку, курящуюся над безответными просторами гор.

Ждать пришлось недолго. Она появилась между сухих ветвей и белых камней, спокойная и лёгкая, подобная той самой движимой ветром серебряной дымке. В образе юной и бледнолицей девушки, в долгополой полотняной рубахе, подпоясанной шерстяной ниткой и выкрашенной в темно-зелёный цвет. Длинные распущенные косы струились мутным водопадом по хрупким плечам.

Благота встрепенулся, будто желая встать и двинуться ей навстречу. Но замер, пораженный и захваченный трепетом воплотившегося образа. Ни на миг больше не сомневаясь в том, что он наконец достиг своей цели.

Она медленно ступала к нему, и в светлых волосах её пестрели яркие синие цветы горечавки.

Благота представлял её именно такой – душу, взращённую средь небесных равнин, вспоенную вместо молока женщины тучами горного неба. Ныне покровительницу горного хребта, вытягивающую из облачной кудели нити проливных дождей.

Существо, зовущееся вилой и способное убить одним своим взглядом.

Благота с трудом отвлёкся от очерка девичьих грудей, выступающих из-под тонкой ткани.

Вила остановилась от него в нескольких шагах, достаточно близко. Лицо её оставалось пустым и ничего не выражало, и больше походило на неживую маску. Красивые благолепные черты, не обремененные человеческим сознанием, не дрогнули, стоило виле слегка по-птичьи склонить голову. Свет делал её бесцветные прозрачные глаза, – крупные, широко раскрытые, как у иконы, – зеркальными. Стоило Благоте заглянуть в эти глаза, как всё внутри него перевернулось. Он не ошибся. На него смотрела не девушка и даже не призрачный морок.

На него смотрела недосягаемая высота.

Благота удивленно застонал, поднося флягу к виску. Вила врывалась в его мысли, подобно ледяному потоку. Боли не было – лишь пугающие объятия холода.

«Он просит её прекратить».

Холод отступил, и застывшая на мгновение кровь неспешно разлила тепло по телу. Медленно закипая от нахлынувшего волнения.

«Она успевает наводнить его сознание. Коснуться памяти. Он привык зваться Благотой. Родом он из долины Кантар на юго-западе. Когда его мать умирала, ему пришлось сидеть около её постели несколько дней, поддерживая свечу в её руке».

Благота усмехнулся, не в силах справиться с беспокойством. Он снова осмелился взглянуть в обесцвеченные глаза вилы, развёртывая собственные мысли.

«Ему не хочется продолжать общение таким способом. Разве ей не ведома человеческая речь?»

С новой силой его хлестнул холод. Благота упал спиной на землю, в последний момент выставляя руку с флягой в сторону. Плащ на нём откинулся, раскрывая культю с болтающимся рукавом заместо его правой руки.

Теперь ему оставалось лишь глупо посмеиваться, стараясь не сойти с ума.

«Ей, не ему решать, станут ли они вообще продолжать. Наивный человече. Она выхватывает его нутро, словно господица-дворянка в крестьянском доме – вещи. Почти сразу узнаёт, зачем он к ней явился. Ему очень плохо удаётся скрывать или не удаётся вовсе. Все его чувства, все его мысли у неё на ладони. И она хватает даже самые бесполезные, с любопытством разглядывая до мельчайших подробностей».

Благота снова сдавленно засмеялся. В этот раз чуть громче, чувствуя, как пальцы левой руки немеют и теряют чувствительность. Но всё же он поднёс трясущейся рукой флягу к губам. Брага полилась по его подбородку, смочила ворот из конопляной ткани.

Вила отвлеклась, перевела свой бесцветный взгляд на его шею и влажные дорожки, оставленные брагой. Её влияние на разум ослабело.

«Какой он глуповатый. Какой беспечный. Явился просить выполнить его желание, и желание его нечто большее, чем убрать чирей с пальца, хоть чирей у него взаправду имеется. Но что может он предложить взамен? У него с собой лишь остатки вяленого окорока и горький сливовый самогон, в который местные крестьяне придумали добавлять можжевельник. Нет-нет. Такого явно недостаточно, и он должен был это понимать, являясь сюда».

Благота остался лежать на траве, зажимая сгибом руки флягу и тщась закрыть её непослушными пальцами. Испитая брага внутри давала ложное чувство тепла, и этого хватало. Должно было хватить.

Вила сделала шаг навстречу.

«Что может предложить человек, у которого нет ничего? Пускай даже такой настойчивый?»

Благота расплылся в усталой улыбке, отводя руку в беспомощном жесте. Он честно не знал. Так и не смог придумать, взбираясь сюда.

И всё же, облизав губы, он ответил, на этот раз вслух:

– Историю. О, нет-нет, молю. Не испепеляй меня своим взглядом! История, которую я хотел бы тебе поведать, она вовсе не о том, как пастух и пастушка решили украсть поросёнка…

«Почему вила должна согласиться? Что мешает виле самой вызнать эту историю?»

– Из чувства собственной щепетильности? – предположил Благота. – Зачем пачкать чувства и мысли, беря в руки битые осколки истории, если кто-то другой может воспользоваться щадящим словом. Ведь на чужих словах всё проще.

2. Мизгирь

Осень 7021 от сотворения мира

Снег таял на волосах.

– Чего встал? – худой, как скелет, служилый натужно откашлялся и глухо прибавил: – Пошевеливайся, вырь.

В воздухе витал смог, дышать становилось всё труднее. Мизгирь отвёл взгляд от сожжённой деревни и зашагал следом. Подмётки сапог зашаркали по грязи. Над головой не смолкало карканье ворон.

Мизгирь недовольно молчал. Он устал от размышлений. Устал от происходящего. Хотелось закрыть глаза, стереть рукой увиденное. Вернуться в прошлое. Оказаться в книгохранилище Хвальницкого монастыря, в строгой тишине.

На несколько мгновений Мизгирь погрузился в воспоминания. Шелест пергамента, аккуратные письмена. Ледяная выверенность слов. Прямые указания, не требующие самостоятельного выбора.

Мизгирь ненавидел делать выбор. Но выбор нужно было делать каждый день. Каждый чёртов день. И он постоянно делал его неправильно.

Двое служилых провели его вдоль кладбища, следуя по короткой дороге. Снег облеплял золотистые и бурые листья, клонил ветви. Мизгирь кожей ощущал повисшее в воздухе напряжение, но никто из конвойных не спешил его прогонять. Каждый знал, что это бессмысленно.

Они подошли к старой церкви, окруженной кленовой рощей. Шпиль немой колокольни врезался в грозовое небо, затянутое свинцовыми облаками. Стены церкви поросли плющом. Красные вьюны цеплялись за каменную кладку, скрывали мутные оконца.

На паперти дежурил караульный. Как и двое служилых, конвоировавших Мизгиря, мужик вынашивал бедную одежду – низкую обувь и стёганый длиннополый кафтан со стоячим воротником. На коленях у караульного лежал плотницкий топор, завернутый в крапивную тряпицу.

Мизгирь догадывался, что отряд состоял из ополченцев и действовал на отдельном направлении. Вероятно, целью этих несчастных служило отвлечение внимания вражеской армии.

По крайней мере до тех пор, пока они не ступили на эти болота.

Караульный с бугристым лицом смерил Мизгиря взглядом, в котором читалось бесконечное отвращение: «Тебя нам только тут не хватало, выродок».

– Ну и что это?

Один из двух служилых, высокий и тощий, кашлявший всю дорогу, вполголоса ответил:

– Отгадай с трёх раз, курья твоя башка.

В дыхании служилого отчётливо слышались свист и одышка. Мизгирь подозревал у него серьезную болезнь лёгких. Однако вмешиваться не собирался и стоял молча, устало потирая кулаком глаз. Им вдруг овладело странное безразличие.

– Мать твою раз так! – караульный сплюнул через щель выбитого верхнего зуба и злодейски усмехнулся. – Скорей уж вестники Благой Веры подхватят меня на своих крыльях и вознесут к небу, чем я стану твои загадки разгадывать. Говори яснее, Прохор.

Служивый, которого караульный назвал Прохором, снова кашлянул.

– Сдался ты вестникам, как прошлогодний снег.

– Ах, да! – караульный без весёлости хохотнул, странно дёрнулся. – Ты ведь ещё не слыхал, что с Ромашкой твоим случилось?

Мизгирь постарался сохранить безмятежный вид, но взгляд его теперь был прикован к караульному с бугристым лицом.

Рука караульного от пальцев до предплечья была обмотана тканым поясом. Вышивка на поясе указывала на приверженность его владельца к Благой вере. Мизгирь знал, что такой пояс олицетворял пуповину человека с Подателем, а также неразрывную связь со всеми молящимися ему в мире. Однако носить пояс на руке среди приверженцев Благой веры было не принято.

Прохор с трудом сдержал кашель, глаза его стали влажными.

– Что с моим племянником?

– Парню свинья задницу откусила. Эка напасть!

– Не шути так, Макарко.

Макарко снова дёрнулся, пожевал губу и сплюнул.

– Уж если кто и шутит, так это Податель. Надысь наткнулся Ромашка твой на свинью, что в болоте утопла. Хотел было достать. Не знаю, на кой чёрт. Свининки захотелось, стало быть. Ну а та и ринулась. Оттяпала идиоту ползада.

– Живой хоть? – участливо спросил третий служилый, пришедший вместе с Прохором.

Макарко дрыгнул ногой, отвечать не спешил. Прохор побледнел, вытер лоб.

– Ну, чего молчишь-то? – произнёс, сдерживая кашель. – Живой, спрашиваю?

– Живой, да вот только пока задницу ему штопали, разглядели… проклятье на нём, – половина лица Макарко сжалась в усмешке. – Потому отнесли к священнику.

Прохор отступил на шаг, мотнул головой.

– Как такое возможно? Будь трижды проклята эта дребь! Я оставлял парня в добром здравии нынешним утром. А ты мне тут болтаешь, дескать его успели сволочь в церковь на закланье?

Прохор схватился за свой кочедык на груди, висящий на кожном шнуре. Изогнутый металлический стержень блеснул вблизи бугристого носа Макарко.

– Да ты просто-напросто брешешь! Отвечай, сукин ты кот! Где мой племяш?

Макарко положил руку на обух топора, дёрнул плечом.

– Не балуй, Прохор, а то обижусь. А обида она не геморрой – ногтем не соскребешь.

– Геморрой не соскребают, – отозвался неожиданно даже для самого себя Мизгирь. – Я бы не советовал… соскребать.

Прохор разразился приступом кашля, отступил. Макарко с сомненьем поглядел на Мизгиря.

– Ты ещё что за знаток тут такой выискался?

– Медикус, – Мизгирь поскрёб щетину на подбородке.

Он уже и не помнил, когда брился последний раз. Пустил бороду на самотёк и теперь чесался ежеминутно, как шелудивый пёс.

– Чего-чего?

– Медикус. Ну, это если по грамотному.

– Экий ты выискался, лешачина. Ну и как нам твоя грамотность поможет? Напишешь письмо царю-батюшке? Что, мол, отряд наш размазало, как говно на паперти?

Мизгирь пожал плечом.

– Если вам от этого станет легче, то напишу.

– И всё по вине этих гнойных партизан, чёрт бы их побрал, – караульный яростно осклабился, вновь дёрнул шеей. – Мы потратили весь день и ночь, чтобы всех тут сжечь. А собралось их в этой глуши немало. Следовало бросить всё и бежать. Теперь-то поздно.

Мизгирь привык молчать, когда его не спрашивали. Поэтому умолчал и теперь, зная, что инверийские крестьяне в этой деревне собрались из ближайших поселений – вот почему их было так много. В большинстве своем женщины, старики и дети.

– «Занятное дельце», – плеча Мизгиря коснулся холод, и трескучий, как древесина на морозе, голос зазвучал в его мыслях: – «Эти тупые крестьяне полагали, что захватчики не станут забираться глубоко в глушь. А тут, как назло, возникли партизаны и притащили на своём хвосте разъяренных савенов».

– «Заткнись», – мысленно отозвался Мизгирь, ковыряя языком зуб. – «И без тебя способен догадаться».

– «Рассказывай», —усмехнулся «голос». – «Без меня ты способен разве что женщину от козы отличить».

Караульный, не способный слышать их перебранки, тем временем продолжал, перемежая свою речь отборной бранью:

– Это место было нам ловушкой. И теперь мы передохнем тут из-за инверийского проклятия, мать их раз так. Болотные черти они все. Все до единого.

– «Нет здесь никакого проклятия… ах, да!» – «голос» в голове Мизгиря делано осёкся: – «Ты ведь способен догадаться САМ! Прости, медикус!»

Мизгирь промолчал. У него действительно практически не оставалось сомнений, что смертоносную болезнь в эту инверийскую деревню притащили сами савены. Такое случалось сплошь и рядом в военное время.

За последний год армия Савении продвинулась далеко на северо-запад, поглощая Инверийское княжество. Кто-то считал, что уплачивай инверийцы дань вовремя, войны удалось бы избежать, ведь война со стороны Савении явственно носила вымогательный характер.

Однако Мизгирь считал долговые претензии к княжеству лишь поводом. Савения желала обратить прибыль от морской торговли инверийских городов в свою пользу. Ведь от диких земель белоглазых, располагающихся северо-восточней, проку ждать не стоило.

Мизгирь подавил распирающий грудь вздох сожаления. И всё-таки инверийские партизаны и гибель крестьян в этой деревне – так совпало. Никакое то было не проклятие. Потому что проклятия на этой земле Мизгирь не чувствовал.

Мизгирь старался удерживать взгляд на караульном. Боковым зрением Мизгирь видел за спиной караульного движущуюся по собственной воле «тень», переступающую из стороны в сторону. Ту самую не в меру болтливую «тень», преследовавшую его уже девять лет.

Стоило «тени» коснуться Прохора, как середович быстро поёжился. Сморщенное лицо его стало ещё более несчастным.

– «Бедовый народ», – скучливо постановила «тень». – «Не смогли догнать партизан, поэтому решили отыграться на мирных жителях, подвернувшихся под руку. Им было всё равно, кого жечь живьем – женщин, детей, стариков», – «тень» обернулась, и на Мизгиря уставились два пылающих жёлто-зелёных уголька глаз. – «Нужно было отомстить за своих. Пролить кровь».

– Хватит разговоров, – сказал вдруг служилый, пришедший вместе с Прохором. – У нас приказ от старшины. Пущай вырь в церковь зайдёт.

Макарко недоуменно нахмурился.

– Что ещё за «вырь»?

– Это, – Прохор, теряя терпение, указал на Мизгиря. – Кудесник, ежели проще. Поклоняется Явиди, летает огненным смерчем, сношается со скотиной. Ясно тебе?

Макарко пожал плечами:

– «Вырь» у тебя на заднице, а это – двоедушник, стало быть?

– На севере таких вырями кличут, остолоп ты.

– Я, что ли, виноват, что звучит твой «вырь», как болезнь? Ну а ты, чёрт. Ну-ка, скажи, у тебя взаправду два сердца али брешут?

Мизгирь всё же вздохнул и вздохнул тяжело, как вздыхает всякий человек, уставший от посторонней глупости.

– Ну ты глянь на него, – хмыкнул караульный. – Какой тебе он двоедушник? Обычный приблуда. Ну, а ежели сдюжит и снимет-таки проклятье, так он не иначе как святой!

Глуповато улыбаясь, Макарко с неохотой встал. Крыльцо под ним жалобно скрипнуло, просело.

– Эй, ты. Вырь. От убитого священника остался ящик со снадобьями и прочей рухлядью. Вон в той пристройке. Бери, ежели надобно.

Мизгирь взглянул на церковь. Построенная на инверийский обычай, она всё же принадлежала Благой вере.

– Вы убили даже священника?

– Инверийского священника, – поправил его караульный и снова дёрнул рукой. – Ты думаешь, эти свиньи инверийцы молиться правильно умеют? Ну а ты сам? Ты умеешь молиться, вырь?

– Иногда приходится.

– Счастливый, значит, раз «иногда».

Прохор закончил кашлять и сплюнул мокроту.

– Я с ним пойду. В молельню эту прогнившую. Ромашка там один не сдюжит. Да и я уже… на ладан дышу. Устал. Ежели обо мне спросят…

– Нужен ты кому, как летошний снег, – караульный дёрнулся. – Иди-иди, Ромашка твой тебя уже заждался.

***

«Тень», устав выслушивать их болтовню, заползла под козырь крыши. Исчезла из вида. Мизгирь знал – ненадолго.

Мизгирь присел и принялся рыться в вещах, что он нёс в котомке. Прохор встал фертом, с подозрением заглядывая ему через плечо.

– Чего ты там копаешься? Кудесничать вздумал?

– Это всего лишь тряпьё, пропитанное воском, – Мизгирь принялся завязывать себе на шею кусок ткани. – С ним куда безопасней, – с этими словами он натянул тканевую маску себе на нос, закрывая нижнюю часть лица.

Прохор многозначительно шевельнул бровями.

– Не верю я, что тряпка на лицо поможет. Лучше зови чертей своих или с кем ты там якшаешься.

Мизгирь не ответил, туго затягивая завязки на перчатках.

Они разверзли ворота. Из притвора церкви потянуло гнилью.

– «А вот и священник, стало быть», – вновь появившаяся «тень» вползла в церковь по потолку.

Уголок губ Мизгиря неприятно дрогнул.

В конце притвора, в темноте, висела мёртвая фигура священника.

Мизгирь зашёл первым. Миновал пустой притвор и остановился у входа в срединную часть церкви, возле повешенного тела священника. Выждал, когда глаза привыкнут к темноте. Света из крохотных окон едва хватало, чтобы различать предметы и расстояние. Воздух в глубине – невыносимо затхло-тяжёлый, – залился в горло.

– Дядька, ты?..

Мизгирь сделал шаг назад, опустил взгляд и увидел обескровленное лицо. У стены, под фреской, изображающей вестника Благой Веры, лежал парень лет пятнадцати. Стоило парню шевельнуться, как с ран его взлетели мухи.

– Ромашка, дурачье! – Прохор сел возле племянника, закашлял. – Да как они посмели, черти поганые? За что тебя сюда посадили?..

Крылатый вестник Благой Веры, изображённый над их головой в виде безбородого юноши, держал в руках яшмовое зеркало. Его крупные глаза скорбно смотрели на Ромашку сверху вниз со стены.

– А тебя, дядь? – печально пролепетал парень. – Теперь нас вдвоём проклятье сгубит. Точно тебе говорю. Оно ведь от воеводы пошло. А он…

– Ты погоди. Погоди, бестолочь, – Прохор огладил племянника по кучерявому лбу. – Быть может, не досталось тебе проклятья-то. Дня не прошло, как ты здесь очутился.

– Так уж поздно, дядь, – паренёк протянул что-то на ладони. – У меня зубы выпадают.

– Чего тянешь время? – Прохор гневливо уставился на Мизгиря. – Давай же, треклятый. Приступай! Вылечивай парня. Или наврали нам те купцы про тебя, якобы ты кудесничать обучен?

Мизгирь ухмыльнулся. Ухмылка часто появлялась на его лице в моменты, когда ничего весёлого не происходило. Однако контролю ухмылка не поддавалась. Наоборот. Каждый раз ухмыляясь подобным образом, Мизгирь начинал злиться.

Купцы не наврали. Те самые купцы, сдавшие его старшине отряда. Видать в благодарность за то, что он вылечил купеческого служку от укуса змеи.

Однако это уже оставалось в прошлом и значения не имело.

– Приказ был ясен, – Мизгирь старался говорить ровно, подавляя вспышку ярости. – Снять проклятье – с воеводы, сына боярского. Я, по-твоему, должен тратить силы и время на каждого ободранца?

Мизгирь обманывал. Он так, разумеется, не считал. Или считал наполовину. Потому что он был лекарем, целителем. А долг каждого лекаря – прийти на помощь любому нуждающемуся, независимо от его происхождения или личных убеждений.

– Но как же мой племянник? – Прохор ошеломленно глядел на него снизу верх. – Он ведь заразился последним. Быть может, у него хватит сил выбраться из этого дерьма. Неужто наплюёшь так запросто? Правду ведь говорят – у выря заместо сердца – водоверть. От человечности – ни следа ни памяти не осталось!

– Тогда я среди себе подобных, – Мизгирь с отвращением взглянул на затененное лицо Прохора. – У кого здесь из присутствующих ещё осталась человечность? День и ночь. День и ночь вы придерживались приказа, наплевав на всякую мораль. Сгубили столько невинных жизней. Не позабыв снасильничать и поглумиться. Так почему вдруг я по отношению к вам должен поступить иначе?

– Ах ты гад! Как только тебя земля носит!.. – приступ кашля заставил Прохора согнуться.

– Так же, как и вас.

Из темноты послышался слабый голос Ромашки.

– Не нужно, он прав. Прав во всём, дядь. И это вовсе не проклятие. Мы разгневали Подателя, это он наказывает нас. Ты ведь сам видел, дядь. Видел, что мы с теми людьми сделали. Такое никогда не забудется. Только со смертью уйдёт. Нашей смертью.

Ромашка тихо заплакал, согнув голову.

«Тень», преследующая Мизгиря, свесилась с потолка. Теперь по своему контуру «тень» походила на высокого и стройного зверя с гибкими руками.

– «Лишиться ползадницы – слабовато наказанье. Сеятель Мёртвого Солнца взаправду милосердный».

Мизгирь не отреагировал на приближение «тени», ни один мускул его лица не дрогнул.

– «Порой мне кажется, что единственный способ заставить тебя умолкнуть – это начать отпиливать кому-нибудь ногу», – признался мысленно Мизгирь.

– «Верно!» – «тень» изобразила деланную радость, беззвучно хлопнула в ладоши. – «Обожаю смотреть, как ты проводишь… как ты это называешь? Ампутации. Меня это успокаивает».

Не обращая внимания на стенания Прохора, Мизгирь поджёг лампадку в черенке и снова прислушался. Стенания из глубины алтарной части не умолкали. Мизгирь медленно двинулся во тьму, вглядываясь под ноги, где на досках лежали изуродованные трупы. Их было меньше, чем Мизгирь ожидал увидеть, но вполне достаточно, чтобы оценить размеры предстоящей работы.

Остановившись возле одного из тел, он опустился на колени. Лампадка сильно коптила и давала мало света. Мизгирь поднес дымящий фитилек к помутневшим роговицам, дотронулся до челюсти мертвеца.

За спиной возник Прохор. Служилый подошёл, громко шаркая лаптями по полу.

– Перед смертью они все пляшут, – вполголоса сказал Прохор, опаляя себя защитным знаменьем. – Лёжа. Будто на костре. Ромашка прав. Нас наказывает Податель.

– Почему не убежали от этого места прочь?

– Одному тут не выжить. А прибывший старшина, он…

– Человек строгий, я догадался. Скажи, твой племянник хотел вынуть из болота свинью, – Мизгирь выпрямил колени. – У вас проблемы с провиантом?

– По дороге мы ограбили один монастырь. Тамошние запасы хлеба помогли нам спастись от голода.

– Вы двигались с юго-запада?

– Да.

Мизгирь осмотрел соседний труп. Лицу мертвеца недоставало половины – челюсть была обнажена до кости.

– Пойдём, – Мизгирь взглянул через плечо на Прохора, скорбной тенью стоящим рядом. – Мне, вероятно, потребуется твоя помощь.

Они подошли к иконостасу, зажгли свечи. Пламя выхватило изображения на иконах и фресках – выколотые глаза, изрезанные лица.

– «Кому-то пришлись не по душе местные святые», – «тень» приблизилась к иконостасу. – «Глупые людишки. Думаете, лишая образ глаз, лишаете его силы? Делаете неспособным влиять на ваши жалкие жизни? Самое настоящее скудоумие».

Мизгирь размял леденеющие пальцы свободной руки.

– Они поклоняются Явиди! – Прохор опалил себя жестом Благой веры. – Ишь ты. На иконы помещать её стали, разрази их гром.

– Это не Явидь, – Мизгирь взошёл по ступеням. – До прихода Благой веры здесь поклонялись Эглеш Энгти, Нетленной. Со временем она перевоплотилась в святую Анфию. Это она изображена на иконах.

– Тебе виднее, вырь. А ну погоди! Слышишь? Узнаю воеводу.

Из-за иконостаса взывал слабый натужный голос:

– …прекрати! Трава! Она в моей глотке. Она кричит! Кто-нибудь… напоите… напоите!

Мизгирь обогнул иконостас и оказался в алтарной части церкви.

Подвешенная к потолку, горела крохотная лампадка, отбрасывающая беспокойные тени на истертые стены. Возле алтаря стояла деревянная лохань, наполненная грязною водой и замаранным тряпьем. По углам поблёскивала разбросанная церковная утварь.

Воевода, ещё живой, лежал на алтаре.

– …прекрати! Прекрати! Трава! Трава! Она повсюду! Она кричит!

Тело воеводы билось в конвульсиях. Выгибаясь в спине, воевода царапал скрюченными почерневшими пальцами воздух.

– Кто-нибудь… напоите… напоите водой. Я больше не могу этого выносить! Даже ты! Пообещай мне! Пообещай, что я успею смыть этот грех!

Мизгирь собирался подойти к алтарю, но внезапно остановился. Взгляд его обратился к выломанной двери, ведущей в кладовую. Дверной проем зиял чёрным провалом. Мизгирь осторожно обогнул алтарь, не позволяя воеводе дотянуться до него резким взмахом руки.

– Здесь ещё кто-то есть? – Мизгирь приблизился к кладовой.

Фитиль в лампадке, что он держал, зашипел.

Ответа из кладовой не последовало. Мизгирь в раздумье свёл брови, прищурился, с усилием вглядываясь во мрак. В Бравене, откуда он был родом, бытовала поговорка – час пса и волка. Время, когда человек из-за сгущающейся темноты не способен был различить, кто перед ним – друг или же враг. Собака или волк, вышедший из леса.

Так вот памятую эту поговорку, Мизгирь предпочитал видеть везде волков.

Мизгирь полусогнул свободную руку, размял пальцы. За последние два месяца он сильно ослаб и предпочёл бы не растрачивать силы зазря.

В кладовой на него никто не набросился и ничем не выдал своего присутствия. Мизгирь перешагнул через лежавший на полу подсвечник и остановился перед ворохом тяжёлого смятого тряпья, напоминающего платье священника. Он нагнулся, скинул платье в сторону. Замер.

Перед ним сидел ребёнок. Юница лет двенадцати в измаранных обрывках одежды. Тело её от шеи до ног покрывали синяки и кровоподтёки. Растрепанные волосы скрывали опущенное лицо. Стоило ему убрать с головы юницы платье священника, как она вздрогнула, замычала.

– «Ещё живая», – не без глумливого тона осведомила «тень».

Мизгирь отставил на пол лампадку, сорвал с рук перчатки. Сев на колени перед юницей, осторожно коснулся ладонями её подбородка, приподнял голову.

У неё не было глаза. Уцелевшим, заплывшим, юница смотрела сквозь него.

Мизгирь был двоедушником, вырем, и ему не было необходимости плести кудеса с помощью обрядовых вещей и подношений. Его воли было вполне достаточно, чтобы заставить нити кудес повиноваться его воле, извлекая их из-под призрачного Покрова.

Воздух зазвенел. Молочно-серебристый свет скользнул по пальцам Мизгиря. Уцелевший глаз юницы широко раскрылся, отражая свечение, замерцал слезами. Зрачок сузился. На мгновенье она очнулась, вздрогнула, разглядев перед собой Мизгиря и чудотворный свет.

– Потерпи, – голос Мизгиря дрогнул. – Я попробую хоть что-то для тебя сделать.

Свет погас. Юница потеряла сознание. Обмякла. Мизгирь придержал её за висок, коснулся плеча. Одной рукой притянул обратно сорванное платье священнослужителя, накрыл им беспомощную юницу. Но вдруг застыл, разглядев в углу ещё одно неподвижное тело.

Мизгирь понял сразу – слишком поздно. Вторая юница, похожая на одноглазую как две капли воды, была давно мертва. Заместо глаз её чернела сгустившаяся кровь.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем Мизгирь пришёл в себя.

– Время уходит, – в кладовую заглянул Прохор, страшно понурый. – Воеводе недолго осталось. Что ты там ищешь, вырь?

Мизгирь встал на ноги, пошатнулся. Утёр запястьем кровь у себя под носом. Не говоря ни слова, вернулся к алтарю. Прохор проводил его ошеломленным взглядом, заприметив произошедшую перемену.

«Тень» смеялась.

Мизгирь взглянул на воеводу: на иссохшее лицо со шрамом на лбу, на искаженное болезнью тело, движущееся, сгораемое в неистовых муках. Мизгирь смотрел на него, понимая, что не желает спасать это тело. Не желает прикасаться. Заместо помощи ему надлежит вонзить нож воеводе в лёгкое. Расколоть уродливое лицо. Разрезать с хрустом горло.

Нет, он вовсе не лекарь – зачем было обманывать самого себя? Он отнимал жизни и отнимал достаточно.

Первым был…

– «Ну же, убе-ей», – «тень» приблизилась вплотную.

Мизгирь опомнился, когда рука его уже сжимала горло воеводы.

– «Пошёл вон», – строго велел Мизгирь, ослабляя хватку на горле у воеводы, но не отпуская.

– «Зачем сопротивляться? В чём смысл?»

– «Я не стану этого делать. Никто не выйдет из этой церкви живым, если…»

– «Мы-то с тобой точно выйдем, ты же знаешь…»

– Что ты вытворяешь, сукин сын? – Прохор, задыхаясь, налетел на него коршуном, схватил за предплечье.

– Обожди…

Мизгирь зажмурился, стиснул зубы. Руку его обожгло изнутри, словно по венам вместо крови заструился плавленный металл. Воздух зазвенел, в этот раз громче, навязчивей. Серебристое свечение, вырванное его скрюченными пальцами из воздуха, взвилось, охватило алтарь. Тотчас забурлило.

Прохор в немом ужасе отшатнулся, споткнулся и недотёписто упал, прогремев церковной утварью.

Мизгирь теснее сжал челюсти, согнулся от боли. Перед глазами заплясали цветные круги. У него не получалось удерживать нужное количество нитей. Серебро порченного плетения сменилось на медную киноварь, свет утратил мягкость, обратился в раскаленные брызги.

Воевода застыл в немом крике, пораженный болью куда более мучительной, чем ему довелось испытать до этого.

Мизгирь открыл глаза.

«Слишком поздно», – обреченно подумал он. – «Мне не вытащить его с того света в одиночку».

Воевода скосил обезумевший взгляд на Мизгиря. Пространство вокруг зазвенело с утроенной силой. Почерневшая рука воеводы дрогнула, сперва неуверенно, но после с каждым хриплым вздохом медленно поднимаясь выше, сквозь пылающие киноварью нити света. Рука воеводы тянулась схватить Мизгиря.

– Встань и иди сюда! – воскликнул Мизгирь, обрывая молитвенную тираду Прохора. – Возьми своего воеводу за руки. Живо!

– Ты… нет! – Прохор замер на месте. – Нет!

Мизгирь оглянулся через плечо, продолжая удерживая хлещущие потоки красного света, опутывающие тело воеводы. Опаленный бешенством взгляд его устремился на Прохора.

– Вставай, мать твою раз так!

Прохор дёрнулся, как от удара, умолк. Повиновался.

– Хватай его за руки. Держи крепко.

– Ч-что?.. Ч-что происходит? Так значит… оно взаправду? Ты?..

Воевода взметнулся вверх, ринулся на Мизгиря.

– Дер-жи!

Прохор выругался, схватил воеводу за руки. Момент яростной борьбы, и Прохор наконец скрутил бредящего больного, прижал всем весом к алтарю.

Мизгирь быстро извлёк из нашитой на груди подкладки мешочек, стряхнул из него на ладонь крохотную багровую жемчужину.

Он до последнего надеялся, что до этого не дойдёт.

«Тень» металась из угла в угол, подскакивала к потолку. Ползала по стенам, хватаясь за выступающие сквозь рвущийся Покров нити. Обрывала их изогнутыми когтями.

– «Слабоумный!» —хохотала «тень», и её пылающий взгляд сливался с мерцанием нитей, опутывающих пространство. – «Что ты задумал?!»

– Держи крепче! – раздирая глотку, завопил Мизгирь.

Быть может, не присоединись он к бегущим торговцам, всё сложилось бы иначе.

Мизгирь с трудом разжал вырывающемуся воеводе челюсть, протолкнул жемчужину тому меж щербатых рядов зубов и накрыл крепко-накрепко сверху ладонью.

Быть может, не раскрой он торговцам, на что способен, они бы не стали сдавать его военным – и всё сложилось бы иначе.

Мизгирь принялся тереть воеводу по шее, сталкивая скормленную жемчужину вглубь глотки. Время тянулось мучительно долго.

Быть может, не укуси того мальчика, слугу одного из торговцев, ядовитая змея, и не стань он исцелять его – всё сложилось бы иначе.

– «ПОГОВОРИ СО МНОЙ!» – вопли «тени» слились в единый шум. – «ПОГОВОРИ СО МНОЙ, ЛЕ-ЕКАРЬ! Что ты задумал? Зачем скармливаешь этому ничтожеству свой шанс на спасение? Только не говори… Ха-ха! Не говори, что ВО СЛАВУ МЕДИЦИНЫ! ВО СЛАВУ НАУЧНЫХ ИЗЫСКАНИЙ! Тебе ведь хочется поглядеть! Хочется, признайся. Что станет с этим человеком… как его разорвёт изнутри от слезы Явиди? О, да, я способен согласиться! Признаю! Это – КУДА ЗАНЯТНЕЙ ампутаций!»

Прохор не выдержал первым: весь побледнел, губы его посинели – служилый хворо пошатнулся, сполз с алтаря на пол, как сорванная хоругвь.

Воевода взмахнул высвобожденной рукой, ударил Мизгиря в висок.

Быть может, не нарушь он клятву много лет назад, всё было бы иначе.

Нет. Слишком много в этой цепи «быть может».

– Я сказал тебе держать! – просипел Мизгирь. – Держать, мать твою раз так!

Прохор сплюнул кровь.

– Голова пошла кругом. Мне, кажется, не встать.

– Держи его! Я ещё не закончил.

– На берегу реки, которой нет… дождётся неминуемо, – гораздо тише, чем прежде, застонал воевода. – Четвертой волной смоет. Восьмым костром изжуёт дотла.

– Молчи, – Мизгирь с досадой поморщился, глядя на воеводу. – Даже знать не желаю, что ты там мелешь. А ты, Прохор или как тебя там, вставай. Это только начало.

***

Когда свет плетений погас, Мизгирь ещё долго сидел неподвижно, прежде чем глаза его привыкли к тусклому теплу лампадки. Он повернул голову и нашарил рукой тело Прохора. Служилый потерял сознание некоторое время назад и теперь лежал в горячке, тихо постанывая.

Второй рукой Мизгирь дотронулся до своей груди, до того места, где был пришит карман с мешочком. Едва ощутимый кончиками пальцев бугорок – последняя багровая слеза Явиди, оставшаяся у него.

Последняя.

– Что… ты дал ему?

– Ещё живой? Как тебя там… Прохор?

– Ответь. Прошу. Мне ведь недолго осталось. Проклятье… оно сжигает меня заживо.

– Нет никакого проклятья, – Мизгирь устало откинулся спиной к подножью алтаря. – Жуткие видения, обжигающая боль и гангрены. Всё это вызвано отравлением спорыньей. И началось оно задолго до того, как вы пришли в эту деревню. Просто все вы выбрали этого не замечать. Понадеялись, поди, что само пройдёт.

– Ту вещь, что ты дал воеводе. Это ведь камень из желудка козы? Я слышал, он лечит всё. У тебя найдётся ещё парочка таких камней?

– Нет, это не камень из желудка козы. Но оно было последним.

– Ох… эка досада.

Мизгирь встал на ноги. Бессилие надавило на плечи, отяжелило позвоночник. Он покачнулся, сжал левой рукой правую за предплечье.

– Потерпи до рассвета, – сказал Мизгирь, сглатывая кровь из носа.

Не расслышав ответа, Мизгирь встал и, пошатываясь, поплёлся в кладовую. На ощупь он поставил на полу подсвечник, валяющийся в проходе, зажёг свечи.

«Тень» хранила молчание. Глаза «тени» – два пылающих угля, – пристально смотрели на Мизгиря и ребёнка. Затем наконец молвила, тая стылую ненависть:

– «Знаешь, я уж было начал думать, тебе меня не удивить. Сколько лет мы сшиты друг с другом? Девять? Больше? Неважно. Важно то, что я ошибся и готов предстать перед тобой с аплодисментами, хотя, признаюсь, испытываю при этом несомненную долю беспокойства. Что за представление ты устроил, лекарь? Неужто рассудок твой истёрся окончательно? А впрочем, кто я такой, чтобы вмешиваться в твою работу? Давай. Ну же. Продлевай кошмар этого ребёнка, называя это спасением».

– «Каргаш».

– «Да?»

– «Иди на хер».

– «После тебя, ты же знаешь».

Каргаш кощунственно рассмеялся.

Мизгирь сел позади юницы, осторожно приподнял её тело. Скрестил ноги поверх девичьих тонких бёдер. Платье священнослужителя сползло к ней на колени. Одной рукой Мизгирь обхватил юницу сзади. Теперь голова её безвольно клонилась ему на предплечье.

Быть может, он снова совершает ошибку.

Второй рукой Мизгирь поднёс к губам юницы последнюю багровую слезу. Сделал глубокий вдох. Когда он начнёт плести плетение, она очнётся. Очнётся от кошмарной боли. Начнёт вырываться. Ему придётся держать её, держать и плести кудеса одновременно. Превозмогая боль от отдачи, ослабевая шов Явиди на своём теле. Сокращая свою жизнь.

Приближая тот час, когда Нетленная богиня заберёт его душу.

Но он устал. Невыносимо устал.

Значит, так тому и быть. Выбор сделан. Молочно-белые нити света завьются вдоль тела ребёнка, а затем окрасятся в цвет ядовитой киновари.

3. Благота

Он выразительно замолчал, прервав рассказ. Внезапно налетевший порыв ветра, несущий в себе горечь горных трав, всплеснул подол одежды вилы. В долгих волосах её заиграли нити золота.

Сгустилось продолжительное молчание. Благоте оставалось лишь с нарастающей тревогой ждать её ответа, усилием воли заставляя себя смотреть в переливающиеся цветом глаза вилы. За время своего рассказа он обнаружил, что они меняли цвет в зависимости от положения солнца.

Но не только глаза выдавали замешательство вилы. Она не двигалась с места и даже не пыталась больше слушать его душу, вытаскивая из глубины новые откровения.

И всё же Благота не удивился, когда вила обратилась к нему снова:

«Согласно поверьям, несмотря на свою возможную жестокость вилы дружелюбно относятся к обиженным и сиротам. Человек по имени Благота это знает, хочет этим воспользоваться. Но то, что Благота пытается преподнести виле – всего лишь слова. Далёкие, как звёзды в ночном небе. Не имеющие никакого отношения к нему самому».

– Звёзды и их расположение, – Благота покачал головой, выставляя вперёд флягу, – тебе ли не знать, что они влияют на будущие события. Слова, как и звёзды в созвездия, складываются в единую композицию. Указывают путь. Заставляют идти туда, куда нужно. Не торопись, прошу тебя. Не заглядывай наперёд мне в душу. Позволь мне поделиться ей с тобой самому. Понемногу. Пядь за пядью.

Благота согнул колено, выставив в него локоть. Качнул флягой.

– Или ты не почувствовала, как мои слова заставляют удивительным образом твоё сердце биться чаще? Разве ты не хочешь, чтобы оно билось так дольше?

Он тут же поморщился, рука его дрогнула, едва не выронив флягу.

«Вила, что живёт в этих краях не любит людей», – таков был ответ. – «В эти дни, когда окрест поселились люди с оружием, нарушая смиренное одиночество вилы – она не любит их особенно сильно. От чувства ненависти сердце бьётся… часто. Этого вполне достаточно».

Благота убрал к поясу флягу, испустив вздох сожаления.

– Говорят, от ненависти до любви один шаг.

«Любви? Человек по имени Благота говорит ради смеха? Благота знает. Вилы проклятые создания. Если вила полюбит, то любовь её сгинет ужасной смертью. Повстречав вилу – не пытаться ей понравиться. Не распалять её ненависти. Притвориться обездоленным и несчастным. Воспользоваться жалостью вилы против неё самой».

– И в мыслях не было, – с притворством заверил Благота.

«Времена меняются, но поступки людей остаются прежними. И пускай человек по имени Благота воздержится от мнения, что вила сидит на своей горе и ничего не знает».

– И всё-таки я ещё жив. Господица Скалы Слёз не избавилась от меня сразу.

Он ждал, что вила снова ворвётся в его память, сметая остатки стойкости. Но вместо этого она, по-прежнему невозмутимая и безмолвная по внешнему виду, продолжила:

«Человек по имени Благота разрывал ножом могилу», – теперь она разглядывала его всё с той же внимательностью, что он смотрел на неё прежде.

Поток мыслей вилы оборвался. Благота сдержался, чтобы не ответить колкостью, догадываясь, что подобную вольность вила могла счесть за оскорбление. Он попытался сделать глубокий медленный вдох. Долгий выдох.

– Господица вила так и продолжит перебирать всех мёртвых женщин, что я знал? Ах, да. Наверное правдой являются домыслы, что женщины сострадательны к трогательным мужчинам. Скажи, господица, неужто я начинаю располагать к себе? Начинаю нравиться? Ведь я ещё жив.

И тогда с уст вилы слетели следующие слова:

– У человека по имени Благота так мало причин быть уверенным в себе, – голос у неё оказался на удивление мягким, но уверенным. Слова вила произносила с выраженным акцентом. – Чересчур мало. Он трогателен ровно настолько, насколько проблемный. Поэтому ему приходится прибегать к истории о сиротах и обиженных.

4. София

Она кружится в ликующем танце, воздев руки к предзакатному небу. Подставив запястья солнцу. Свет окутывает мир вокруг ярким золотисто-красным цветом, закрадывается под смеженные веки, вызывая блаженное головокружение.

Из груди Софии рвётся волнение:

– И да оросятся слезами счастья ланиты ваши! – она знает сказание о святой Анфии назубок, и она гордится этим, гнёт пальцы от чувства обожания: – И да спадут ваши цепи про-очь!..

София открывает глаза, всё ещё ослепленная лучами солнца. Она ждёт, пока хвойный лес вокруг возвратит свои привычные очертания.

– О! Моя прекрасная сестрица! – смеется Елена, осыпая её ворохом цветных жухлых листьев, изображая поклонение перед святой мученицей: –Даруй нам всем милость Подателя!

– А вот и вы, мои вестницы.

София поворачивается на голос, щурит ослепленные глаза. Она видит перед собой смутно различимую мужскую фигуру в длинном одеянии. Сердце её переполняется звенящей радостью.

– Папа! Папенька!.. – Елена подбегает к отцу и целует его руку.

София и Елена похожи, как два цветка, распустившихся на одном стебле. И София представляет себя рядом с отцом заместо сестры. А ещё они обе были похожи на умершую мать. Так всегда говорит отец.

И всё же София удивлена видеть отца сейчас и здесь, с ними. Чаще он бывал с другими людьми, чем с семьей. Труд священника тяжел и постоянен. Совершение богослужения и помощь людям – первая его обязанность.

От отца зависит многое в деревне. И София знает это.

– Чем вы тут занимаетесь? – деревья отбрасывают тени на землю, движутся под ногами отца.

София опережает сестру, восклицает горделиво:

– Я представлялся себя святой, папенька. Когда я вырасту, хочу быть как святая Анфия!

София умолкает, в надежде услышать от отца слова похвалы. Но отец молчит. Долго, слишком долго. Она не может разглядеть его лица – слабость и усталость в её глазах нарастает каждый раз, стоит начать всматриваться в его черты.

Елена, всё ещё стоя рядом с отцом, вдруг отворачивается. София видит, как её пальцы сжимают края одежды священника.

Гулкий звон сосен, шелест крыльев. Голос отца строг.

—Чтобы стать такой, как она – готова ли ты выдержать все испытания и мучения?

– Я?.. – вторит София.

В свете заходящего солнца стволы мачтовых сосен алеют, покрытые маслянистыми отблесками. Смола стекает по коре, теплится в лучах.

– Бегите через окно в ризнице, – соседский голос доносится до Софии словно сквозь толщу воды. – Не оглядывайтесь, бегите!

София поворачивается к отцу и сестре спиной, в ожидании увидеть, откуда доносится голос. Безмолвный лес отторгает её присутствие, отдаляется, становясь глубоким и бесконечным.

Перед собой София видит вырытые в ряд могилы. Вопли соседей доносятся из-под взрытой земли, осыпающейся у неё под ногами.

София кричит, едва успев отпрянуть.

– Я буду послушной! – из глаз Софии прыщут слёзы, она рвётся прочь, стараясь удержать равновесие на уходящей из-под ног почве. – Только не оставляйте меня! Не оставляй! Папенька! Сестрица! Я не хочу. Я не хочу становиться святой. Не хочу. Мне слишком страшно!

София поворачивается к отцу, надеясь увидеть его защитный образ. Протягивает к нему руку, уверенная, что он успеет вытащить её, не даст провалиться под землю.

Не даст ей быть погребенной заживо.

Мужская фигура в одеянии священника качается в петле.

София перестает кричать, молкнет. Падает на колени. Кто-то цепляется за подол её юбки, тянет вниз – снова, снова вниз, в проваленную могилу, в стылую глубину, пахнущую плесенью. София опускает взгляд от петли и видит Елену. Заместо глаз у сестрицы – колотые глазницы, исходящие кровью.

– Слишком поздно, – трескучим голосом шепчет ослепленная покойница.

Чужие голоса, чужая речь. Чужие руки хватают Софию. Земля, не прекращая осыпаться, уходит из-под ног. Тело Софии взмывает в воздух.

Беспрестанное чувство беспомощности. Холод на губах. София задыхается от боли. Один и тот же повторяющийся кошмар.

Рвущая саму душу боль в левом глазу.

София была послушной. Всегда выполняла указания отца, утром и вечером помогала в церкви. Знала наизусть сложные молитвы. Она молилась. Она так усердно молилась.

Софии с рождения твердили, что бояться стоит Явиди, Сотканной из тысячи лиц.

Стало быть – этот человек, одно из них?

От мужчины со шрамом на лбу пахнет гарью и мочой.

София срывает голос.

Боль в промежности. Отвращение. Под кожей кипит стыд. Её тело ей больше не принадлежит.

София силится кричать. Это её вина. Она пожелала стать святой, стать мученицей. Такой как Анфия. Всё это произошло из-за её гордыни.

Пылающая на лице боль. Боль в левом глазу. Пустота. Кромешная пустота.

***

– Ты должна поесть.

Во рту теплилась похлёбка со вкусом редьки. София моргнула. Раз, другой. Похлёбка вылилась из её рта, запачкала подбородок и грудь. Но вместо того, чтобы подставить ладонь, София продолжила сидеть в неподвижности.