Читать онлайн Весы Лингамены

Иллюстратор Ольга Степанова

© Роман Александрович Орлов, 2024

© Ольга Степанова, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0064-7690-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Институт кармоведения и исследования проблем причинно-следственной связи

Глубокое майское небо, казалось, оцепенело; недвижно нависало оно над территорией Внутреннего Мира. Наланда знала, что в это время года по-другому здесь и не бывает. И что до сезона ветров и дождей ещё целых три месяца. Впрочем, какая разница, ведь делается всё это по нажатию одной кнопки. Там, на «большой земле».

Женщина встала, подошла к окну, и, облокотившись на раму, выглянула во двор. Там Кхарну, один из её сыновей, сноровисто и неторопливо, с удовольствием вырезал вручную наличники на окна. Большая их часть уже была готова и, будучи покрыта лаком, сохла на солнце. Мальчику оставалось сделать ещё пару штук. Кхарну очень хотел создать всё это своими руками и украсить дом, в котором все они жили – мама, его брат и сестра. Разумеется, он знал, как и любой здесь, с самого раннего детства знал, что достаточно одного прикосновения к машине желаний, и наличники будут сотканы из атомов и молекул по «образу и подобию». Но Кхарну так же хорошо знал, что запах у них совсем не тот, как у тех, что вышли из-под его стамески и лежат теперь во дворе. И на ощупь они совсем не такие – рука будто сама не рада соприкоснуться с этой имитацией дерева. Никто вокруг разницы не видит, а он, Кхарну, знает, что «машинные» наличники – ненастоящие. Ну нету за ними ничего, кроме того самого бесстыжего скопления материи «по образу и подобию», созданного щупальцами умной машины. Машина желаний создавала пустые, мёртвые предметы; она производила на свет лишь форму с наполнителем, являющуюся точной копией реально существующих вещей. А Кхарну хотел лепить эти вещи своими руками, вдыхать и выдыхать их, наполнять жизнью, а не суррогатной панацеей от человеческого несовершенства. Пусть даже для этого придётся загубить настоящее дерево. Что ж, когда-то и он, согласно закону воздаяния, возможно, заплатит свою цену…

– Странный он, – тихо промолвила Наланда со счастливой улыбкой. – Персефея и Ангарис совсем не такие. У них не возникает и мысли сделать что-то своими руками.

«А Кхарну почти семнадцать, – продолжала монолог Наланда уже про себя, – очень скоро он начнёт задавать вопросы, на которые придётся отвечать либо откровенной ложью, либо подменой понятий и замалчиванием истины, что, по сути, одно и то же. Он ведь спросит, почему за дальним полем ничего не видно, а если пройти за него дальше на восток, выходишь далеко на западе перед нашими домами. Обязательно спросит. А самим им узнать это негде. Книг и общей базы знаний у них нет. У них вообще ничего нет, кроме неизменной машины желаний».

Прекрасное лицо Наланды на несколько секунд омрачилось, вновь, как и в частые минуты терзаний, подёрнулось дымкой сомнения и слабости.

«Ведь я-то знаю, что на самом деле происходит, – продолжала размышлять женщина. – Я и пошла на всё это, чтобы попытаться принести пользу человечеству. Как хочется верить, что Наблюдатели там наверху не теряют времени даром».

Наланда ненароком взглянула наверх, хотя прекрасно знала, что Наблюдатели – там, вовне – находятся вовсе не «наверху», а уж, скорее тогда, «сбоку». Многотысячелетняя человеческая привычка указывать на небо как на обиталище неких высших существ не искоренилась и в 32-м веке.

«Но я даже связаться-то с ними не могу, ничего не знаю об их достижениях. Говорить ли детям правду или нет – вопрос сугубо личный, так мы оговаривали это ещё пятьдесят лет назад, перед заселением сюда. Сказать правду – означает поставить весь Эксперимент в опасное положение. Не сказать – означает поступить недостойно с одними во имя, казалось бы, многих других».

Наланде вспомнились мыши, с которыми проводили эксперименты учёные прошлого.

«Вот мы здесь и есть, в точности как мыши в мышеловке, но только я мышка-доброволец, а дети вообще не знают, что они мыши в невидимой мышеловке. Поначалу-то подразумевалось, что новое поколение растёт беззаботным, но взрослея и входя в пору зрелости, постепенно знакомится со своей настоящей миссией и наполняется радостью от возможности помочь в таком важном деле. Предполагалось также, что когда подрастающая генерация осознает себя частью общества и будет готова принести пользу, то с большой радостью узнает, что она – часть важного Эксперимента. Да, на бумаге подобные прожекты всегда хорошо выглядят, а вот в реальности… Как они вообще осознают себя частью какого-то там человечества, если под Колпаком живёт неполный десяток человек? Если они это человечество не увидят своими глазами, то как они смогут поверить, что приносят кому-то неведомому пользу? Для них всё это будет похоже на „бабушкины сказки“, как говорили в прошлые века».

Наланде вспомнилась вдруг история Будды Шакьямуни1, который до 29-ти лет не выходил за пределы отцовского дворца и даже не знал о существовании болезней и смерти.

«Ужас, не такой же ли это искусственно-бессмысленный Колпак Неймара, как дворец Шуддходаны2 для Будды?» – подумала она с содроганием.

На некоторое время Наланда отвлеклась от навязчивых мыслей и просто созерцала бездонную синеву над ней, но где-то рядом словно жужжала и не давала покоя одна докучливая мошка.

«Ну конечно, – возвратилась она к действительности, – на самом деле я могу связаться с Наблюдателями Второго Порядка, и они выпустят отсюда меня и всех остальных по первому же требованию. Но это будет означать конец Эксперимента и полный его провал. Если они найдут доказательства, то сами дадут нам знать, и мы вернёмся на „большую землю“ героями и победителями. И всё-таки, пока нет ни капли смысла возвращаться туда, откуда я ушла пятьдесят лет назад, надеясь обрести истину и помочь другим. Для меня – точно нет».

Да, практически ровно пятьдесят лет назад. Наивная радость и ощущение своего причастия к чему-то великому. Несколько добровольцев, отобранных и утверждённых Советом Земли. Наланда вновь пространно улыбалась, вспоминая те дни молодости (впрочем, она и сейчас всё ещё находилась в среднем возрасте, ведь в наши дни люди живут куда дольше людей прошлых эпох). И Ромагор – мужчина, с которым её связывали тёплые отношения ещё там, вовне. Они пришли сюда вместе, и здесь, внутри, появились на свет их дети; ещё одна семья; всякий разный скарб и оборудование, и, наконец, кошка Лина, к которой Наланда была сильно привязана. Августовский день 3070-го года, проход через туннель, последние инструкции, и вот все они здесь, в поле работ под колпаком одной безумной идеи, в неизменном поле Витольда Неймара…

Вокруг Наланды словно наслаивались, громоздились, топорщились непослушным ковром из-под ножки дивана округлые, пузатые даты: 3050-й год – год её рождения, куда уж «круглее»; её 20-летие – начало Эксперимента, что как раз пришлось на 3070-й год. Год, когда она всерьёз решила посвятить свою жизнь поиску ответов на главные вопросы. Вот и сейчас стояло лето такого обычного, такого привычно округлого 3120-го года. «Может, в 3130-м или хотя бы в 3150-м… – думала Наланда. – Ох, хватит об этом. Может, прогуляться на пляж? Впрочем, куда ни иди, всё одно будешь осязать невидимые прутья нашей клетки…»

Вытянутую чашу помещения наполнял мягкий, нерезкий свет, будто приглашающий к глубоким, неторопливым размышлениям. У большого круглого стола со встроенным в центре монитором расположились трое. Одного из собравшихся вы уже знаете – это ваш покорный слуга, Минжур, и вкратце я представился всем в прошлой главе, во время лекции3. Представим и других моих коллег по работе, так же сотрудников «Института кармоведения».

Вот стоит, немного согнувшись и опёршись на стол двумя руками, обладатель смешной шевелюры, выдающегося носа, проницательных и вместе с тем ироничных карих глаз. Это Гелугвий Буро, специалист по программированию вычислителей причинно-следственных связей в мире под Колпаком. Справа от меня – Штольм Штольц, он, как и я, инженер по конструированию и настройке вычислителей. Его выделяет обтянутый гладкой кожей череп с редкими островками растительности, хорошо очерченные контуры лица, прямой высокий лоб и очки, явно нацепленные им на манер доисторических профессорских. Я говорил ранее, что нынче нет людей с недостатками зрения; но очки с простыми стёклами до сих пор являются небольшим фетишом в традиционном учёном мире. Что ж, реминисценции прошлых веков, оказывается, приходятся ко двору и в наше время. Действительно, не каждый день, но вполне реально где-нибудь встретить человека в домотканной одежде; а иной раз нет-нет, да простучит копытцами по улице лошадь, ведомая под уздцы любителем верховой езды. Вот и толстые очки в роговой оправе на носу у Штольма – детская, неосознанная попытка выглядеть так же, как знаменитые учёные в эпоху великих переворотов и открытий в мире науки. Да и вообще, как далеко ни проникай мыслью в бездонные океаны прошлого, везде встретишь романтизацию людьми действительности, побег в сказочный, воспеваемый мир иллюзорного бытия. Даже люди каменного века, быть может, уже были способны не только бороться за собственное выживание. Кто знает, о чём они грезили, собравшись вместе у костра под звёздным небом! Какие сны о прекрасных плодородных землях они видели, устав постоянно бояться воя волков и набегов диких ночных леопардов…

Гелугвий, Штольм и я составляем одну команду, работающую, как я упоминал ранее, над доказательством главной теоремы нашего времени – незыблемостью причинно-следственной связи. А ещё у нас есть «советник по вопросам религии» – вот она, как всегда, на любимом месте у окошка. Это уже немного знакомый вам по прошлой главе персонаж – наша бессменная помощница Дарима, мой сердечный друг.

Взгляды наши сейчас были прикованы к экрану. Монитор в столешнице схематично вычерчивал фигурки людей, дома, деревья и прочие менее крупные объекты; всё это соединяли многочисленные стрелки с кружочками и прямоугольниками, мелькали цифры и формулы – так мы видели происходящее в экспериментальном мире, мире под колпаком поля Витольда Неймара. Да, там, за этим экраном, за постоянно прыгающими и ежесекундно сменяющими друг друга символами и протекает для нас вся жизнь Эксперимента, начавшегося вот уже пятьдесят лет назад. Там все наши мечты, надежды и разочарования. По эту сторону Колпака лишь сухой математический расчёт да оголённые нервы. Но вот бы узнать, как она там, наша Наланда и другие жители внутрянки? А то ромбики и стрелочки – это всё больше для машин; а нам бы, людям, знать, что они там не потеряли надежду, что всё ещё ждут от нас доброй весточки. Но даже просто сообщить, что про них не забыли, что всё не напрасно, что мы тут продолжаем целенаправленно работать – значило всё провалить. Ведь тут уж либо герольдам трубить о победе, либо висельникам вздёргивать прекрасную нарушительницу покоев общественного сознания по имени Идея… Любой контакт между Наблюдателями Первого и Второго порядков абсолютно исключён. Мы даже не можем знать, как, собственно, выглядят поселенцы Внутреннего Мира, не говоря уже о том, чтобы смотреть оттуда прямую видеотрансляцию. Малейший прокол подобного рода – и неминучая карма мгновенно вышмыгнет даже из-под надёжного как дольмен колпака Неймара, смешает свои потоки с общеземной причинностью, и остановятся в недоумении наши машины, и бесславно тогда закончится пятидесятилетний эксперимент, в который было вложено столько труда и надежд…

– Думаю, пора нам обсудить сложившуюся ситуацию, – сказал Штольм и неторопливо обвёл присутствующих взглядом.

– О, да, давно пора! Ибо имеем новые данные по просчёту последовательностей и получению нашего главного кармопроцента. Очень неутешительные данные, прямо вам скажу!.. До июня месяца мы высчитывали с точностью 55% плюс погрешности и небольшие ветви, а теперь…

Я с интересом взглянул на говорившего. Его карие глаза явно что-то искали в комнате. И, наконец, поймали слегка озорной взгляд Даримы, оторвавшейся сейчас от своего неизменного созерцания улицы за окном.

– А потом всё пошло вообще наперекосяк! – выложил, наконец, суть дела оратор и нервно забарабанил пальцами по столу.

Что ж, Гелугвий у нас, по правде сказать, не являет собой пример почётного хранителя олимпийского спокойствия.

– Гелугвий, давай по порядку, – попросил коллегу Штольм. – Все сюжетные линии внутреннего мира, казённо выражаясь, не несут в себе заряда нулевой вариативности, так? Мы просчитывали, что Наланда в это время года будет ходить загорать в поле. И за всю историю наблюдений в это время года именно так и происходило.

– А она что вместо этого делает? – задал я не адресованный никому конкретно, но явно интересующий всех без исключения вопрос.

– Делать там можно мало чего, выбор невелик. Но даже у этого выбора должна быть причина, – ответил Гелугвий.

Я посмотрел на Дариму. Губы её в этот момент немного поджались. Она уже не смотрела в окно, казалось, она внимательно слушала, опустив голову.

– Так что же она, ты не сказал? – повторил я свой вопрос.

– По последним данным уже несколько дней почти не отходит от окна в своём доме, – медленно ответил Гелугвий. – Вообще никуда не выходит, необычно мало двигается.

– Так, – задумчиво произнёс Штольц и почесал в затылке. Значит, вся заковырка в том, что сорок девять лет подряд в эти дни она ходила на местный пляж, а теперь только у окна торчит. А если ей просто надоело?

– Наланда ведь всё знает, – задумчиво проговорил Гелугвий. – Она не станет производить лишних, непонятных нам действий.

– Как не станет и специально для нас ходить на пляж, – аккуратно парировал коллегу Штольм. – Насколько я знаю, прошлая команда учёных перед заселением туда просила её вести себя внутри как можно более естественно. Так же, как здесь. Но при этом не забывать, что она на важном задании.

– Какие же связи тогда неизменно оставляют её дома у окна вот уже второй месяц подряд? – задался вопросом Гелугвий.

– Может быть, сейчас ей хочется больше времени наблюдать за Кхарну, – измыслил вслух Штольм и вдруг, немного изменившись в лице, негромко добавил: – Или что-то ему сообщить…

– О, этого мы прочитать не можем! Но, ниточки, возможно, у нас всё-таки есть, – вставил я. – До Эксперимента Наланда, как излагают документы, любила проводить летнее время в Зеленом Поясе юга, но в последний год уже активно готовилась к Эксперименту: училась и тренировалась, предпочитая оставаться дома. Если протянуть Нить Непостоянства сквозь годы, то можно увидеть, что и на пляж она…

– Это у вас такие ниточки из прошлой жизни вне поля, что ли? – прервала меня Дарима, незаметно для всех подошедшая к столу. – Или это уже считается «прошлым воплощением», да?

– Не всё так плоско, Дари, – улыбнулся уже чуть успокоившийся Гелугвий. – Об её действительных прошлых жизнях мы ничего не знаем. При этом у людей внутри выбор весьма небогатый: ходить или не ходить. Что там ещё можно делать? Быть может, он обусловлен простыми причинами, быть может – и нет. Но нам предстоит это выяснить.

Дарима чуть вздёрнула недовольный носик:

– А что же вы, товарищи учёные, не взяли в расчёт тот простой вариант, при котором выбор она свой делает под влиянием внутренних причин, совсем не тех, что уже были сотканы в прочное полотно пять десятков лет тому назад здесь, вовне.

Мы все поначалу переглянулись. Это ещё надо было переварить.

– Ну да, – опомнился первым Штольц. – Так как просчитали мы всё всего лишь на известные 55%, остаётся ещё довольно-таки громадная вариативная дыра, из чего следует…

– Ох, ну ты скажешь тоже! – засмеялась Дарима. – Ну, хорошо, значит, если вы отводите на эту… дыру 45%, то чего удивительного, что она перестала ходить в поле, или куда там… а вместо этого остаётся у окна? Неужели это не вписывается в те 45%?

– Дело в том, Дари, – вкрадчиво, но твёрдо отвечал Гелугвий, – что этот процент описывает всю жизнь Наланды. За пятьдесят лет там, – и он указал пальцем на светящийся экран на столе, – под Колпаком Неймара, не случилось ничего из ряда вон выходящего. Всё можно было просчитать даже без кармосчётных вычислительных машин, буде таковые у нас… ммм… эээ… – учёный запнулся и посмотрел по сторонам. День за окошком уже явно клонился к закату. Голубое небо потихоньку серело, сгущались сумерки. Гелугвий вернулся к мысли и продолжил:

– В течение всего этого времени боковые ветви алгоритмов неуклонно таяли в коридорах ньютоновской инерции, где, наконец, практически полностью утратив событийную насыщенность, показали негативную возможность возмущения нулевой активности.

– Ну просто поэтика романтизма! – Дарима от удовольствия даже захлопала в ладоши и закатила глаза к потолку. – Однако, Учение говорит нам о том, что у человека всегда есть выбор. Какой бы вы там негативный процент свободы воли ему ни насчитали.

– Учение также подразумевает, что у любого действия есть предопределяющая его причина, – дополнил Гелугвий и, наконец, улыбнулся. Уж этого собеседница никак не станет отрицать.

– Это вне всякого сомнения. Но я уже спрашивала: с чего вы все взяли, что причина эта обязательно снаружи?

Гелугвий растерянно уставился на Дариму. Затем глаза учёного беспокойно забегали по сторонам, будто пытаясь найти точку опоры и зацепиться за что-то, но ни на чём не могли остановиться; губы его беззвучно зашевелились; казалось, он хочет что-то сказать, но словно не может преодолеть некий невидимый барьер.

Дарима, не скрывая саркастической улыбки, смотрела на Гелугвия. Мы со Штольмом взвешивали происходящее каждый по-своему.

– А что у нас насчёт изменений внутри? – наконец, нашёлся я.

– Как я уже говорил, – собрался с мыслями Гелугвий, – внутри мы знаем каждое дуновение ветерка за прошедшие пятьдесят лет, поэтому…

– Вот если б ты ещё знал каждое дуновение красного4 ветерка, – пошутила Дарима, смешливо скосившись на говорившего.

– Да, хм, так вот…

– Но внутри мы, действительно, считаем малейшие изменения, ты же это хорошо знаешь, Дари, – ответил я за товарища. – Кхарну там, конечно, не как все дети, из дерева наличники сам стал делать, может, он мастером каким был раньше. Но делает он их уже давно, а в поле Наланда перестала ходить только совсем недавно. Как это связано?

– Так поле или всё-таки пляж? – ехидно улыбнулась Дарима.

– Ну, у них пляж там в поле. На пруду, – ответил Штольм.

– Но вот насчёт Кхарну… – не закончил я фразу и пожал плечами.

Повисла тишина, все выговорились. Я приподнялся с рабочего места и прошёлся вдоль стены. Везде здесь чернели выключенными экранами кристалловизоры – мы никогда ими не пользовались. За все двадцать лет в институте я не помню ни одного случая их включения. Наша команда трудится над одной задачей, и все мы хорошо знаем друг друга. Что нам скрывать? Да и от кого? Посторонние, не связанные с нашей работой люди, не посещают стены данного заведения. Так что эти некогда революционные приборы в залах нашего института давно превратились в чистую формальность, если не сказать – в предмет мебели.

– Ну, хорошо, допустим, невидимые нам изменения произошли внутри, – обратился я к Дариме, вновь оказавшись у стола. – Но ведь любые действия объектов мгновенно записываются и поступают в программу просчёта причинности. Какие же это тогда изменения, по-твоему? Как ты себе это представляешь?

– Как обычно, – последовал несколько странный ответ.

Дарима встала и поманила всех за собой. Мы прошли автоматические двери, за которыми в приглушённом матовом свете прорисовывался длинный коридор. По стенам тут везде громоздились стенды с изображенными на них различными важными открытиями и их авторами. Теория Бульштадтского… поле Неймара… причинная решётка Кардано… вариативные вилки профессора Гейнома…

– Вот если бы они все хоть на шаг приблизились к истине, – вполголоса пробормотала Дарима, на ходу косясь на стены.

– Что, что, прости, не расслышал? – переспросил её Гелугвий.

– Нам сюда, – уже громко произнесла Дарима, сделав вид, что не слышала вопроса.

Перед нами раздвинулись давно знакомые всем двери Зала Макетов. Мерцание иллюминации, серебрившееся по стенам паукообразными тенями, выровнялось и усилилось, превратившись затем в ровное люминесцентное освещение.

– Мы все этот зал хорошо знаем, Дари… – неуверенно начал я.

Представительница традиционных верований очаровательно улыбнулась.

– Ага, не сомневаюсь. А скажите, – она сделала небольшую паузу и продолжила: – Вот эти фигурки, домики, трава, дорожки, это вы по ним…

Но тут молчавший некоторое время Штольм решил опередить вопрос и как можно более мягко сказал:

– Ну что ты, Дари! Ну, разумеется, не по ним! Мы…

– Я, конечно, не специалист по контролю над Внутренним Миром, – перебила в ответ Дарима, – но я всё ж понимаю, что последовательности вы строите не по этим фигуркам, хотя и видите тот мир только схематически изображенным на экране мониторов. Но я привела вас сюда лишь затем, чтобы наглядно показать, что вот эти оловянные и пластмассовые фигурки, – она показала рукой на расставленные макеты, – так же далеки от изображаемой ими реальности, как и ваши расчеты от истинного положения дел.

Краска бросилась говорившей в лицо, и она продолжала уже с жаром:

– Понимаете, по ромбикам и стрелочкам на экране вы никогда…

– Да-ри-ма, – вкрадчиво, трескуче, словно впиваясь клещами в каждый слог, наставительно произнёс Штольц. – Мы ценим твоё искреннее участие, но ты ведь всё же у нас советник по вопросам религии. У нас же немного другая работа, точнее, иная её плоскость, и…

Дарима с силой во взгляде устремила поток своего недосказанного негодования на говорившего, и он несколько стушевался. Снова наступила тишина, и лишь индикаторы задумчиво перемигивались красным и зеленым в дальнем конце зала.

– Советник по религиозным вопросам очень хочет помочь в нашем общем деле, – негромко промолвила, наконец, Дарима и смиренно сложила руки в молитвенном жесте. – Простите, я немного вспылила. Но, боюсь, любая система, – продолжала она уже ровным голосом, – любой замкнутый мир для изучения, какой бы мы только ни ухищрялись создавать и набивать самыми изощрёнными кармосчётными машинами, – любая подобная задумка обречена быть изначально кармически несамодостаточной системой. Сиречь иллюзорной.

Штольм поправил очки на носу и уныло окинул взглядом говорившую.

– Да, – раскручивала маховик наступления на ортодоксов науки «советник», – при создании таких систем всегда будет иметься некая нулевая карма, учесть которую у нас нет никакой возможности. Слишком много обнаруживается различных «до того», которые мы не в силах принять в расчёт все до единого. Вот откуда и всплывает тот самый горемычный кармопроцент ёмкостью в 55 целых и ноль сотых!

– Ох ты? – несколько обалдело произнёс Гелугвий.

– Дарима, да у нас и нет цели измерить саму карму или, тем более, поймать её в мешок. Но у нас есть математические методы и опыт, описывающие её работу, и однажды мы приблизимся к 90% и тогда… – вдохновенно проговорил Штольм, но Дарима словно и не слушала его. Она выдержала паузу и устало, уже без экспрессии, выдала:

– Есть только один-единственный способ учесть все детали «нулевой» кармы. Это самому выйти из круга причин и следствий. Обрести просветление.

– При всём уважении, товарищ советник, – заулыбался я, – если ты достигнешь просветления, то вычислителям это вообще никак не поможет, ибо программы и машины созданы непросветленными.

– Нет, это, конечно, звучит, – заговорил Штольм, попеременно искривляя губы в то в одну, то в другую сторону, – но мы же, всё-таки, учёные, и действуем соответственно и сообразно современным научным достижениям и представлениям о карме. Объяснение всему должно быть, иначе мир не смог бы существовать.

– Быть может, мир, каким мы его осязаем, не больше чем иллюзия нашего загрязнённого ума, – негромко произнесла Дарима, и лицо её отобразило отрешённость.

– Многие века науки против долгих тысячелетий духовного опыта, – подытожил Штольм. – Увы, мы пока так и не смогли найти точки соприкосновения этих начал.

Я встретился взглядом со Штольмом и слегка кивнул ему в знак согласия. Дарима снова смотрела в имевшееся и в Зале Макетов окно. Все несколько утомились, и в опустившейся тиши уже ни о чём серьёзном не думалось; сейчас уже трудно было поверить, что только что в этой комнате состоялся такой тяжёлый, эмоциональный разговор. А вот Гелугвий за всё время пребывания в зале почти не вступал в общую беседу. Никто не знал, какие стрелки важнейших рельсов переключились в его голове в этот момент, и какие семафоры на неизведанных путях нейронных сетей памяти переменили сигнал на противоположный. Если бы кто-то пристально наблюдал за ним в тот вечер, то, возможно, заметил бы, что учёный учащённо дышит, усиленно выделяя пот и без конца теребя свои непослушные кудри. Но все мы, продалбливая острозаточенной киркой самости дорогу к воображаемой истине, видимо, слишком углубились в свои умозрительные пещерки, чтобы заметить происходящее на поверхности земли.

– На сегодня, пожалуй, хватит. Все мы заметно утомились, – устало бросил Штольм. – Он поднялся, взял шляпу и, направляясь к выходу, добавил:

– Давайте завтра продолжим. До свидания.

– Да! – оживился, наконец, Гелугвий. Он хотел ещё что-то сказать, потоптался на месте, посмотрел по сторонам, щёлкнул пальцами, несколько раз поднял указательный перст к полотку и снова лишь утверждающе произнёс «да!», после чего кинул на нас извиняющийся взгляд и ретировался вслед за Штольцем.

В Макетном Зале остались только мы с Даримой. Безропотно и удивлённо взирали на нас изваяния поселенцев внутрянки, будто внезапно застывшие по взмаху чьей-то могущественной руки. Мягко лился свет люминесцентных ламп. Перемигивались цветные огоньки в конце зала. Тишь и благодать. Но я никак не мог прийти в себя, похоже, мне требовалось немного побыть одному. Дарима почувствовала моё замешательство и, дотронувшись своей рукой до моей, с мягкой улыбкой произнесла:

– Буду ждать тебя дома. Нащёлкаю на «машинке» что-нибудь очень необычное нам на ужин. Почему бы после вечера красноречия не устроить небольшой праздник чревоугодия?!

– Что, омлет из кармомодифицированных яиц, поданных под соусом просветления? – попытался я сострить и добавил:

– Или, может, яичница-глазунья бодхгайская «три лотоса на болоте»?

Но мои шутовские тирады лишь безответно сотрясли воздух. Дарима чуть качнула головой в сторону, ядовито прищурилась, подмигнула мне и вышла вслед за всеми. Теперь я остался в полном одиночестве.

«Удивительная женщина, – подумал я. – О, этот взгляд исконной дочери Востока! В нём безначальный поток струится лёгкостью и мудростью, кротостью и напором, чистотой и характером; в нём миллионы лет в степях под солнцем Азии. Вот и вся она – эта небольшая с виду Афина – умудряется одной фразой ставить нас, троих учёных, в тупик! И не то чтобы мы слышали от неё что-то совсем уж новое для нас, но Дарима явно осознаёт некоторые вещи на ином, отличном от нашего уровне. И как вовремя и убедительно звучит это из её уст! А она ведь не учёный, наш советник, она куда ближе к тем мудрецам прошлого, кто верил в Учение и следовал ему. Да, мне до этого никак не дотянуться, всё-таки я по-иному осязаю мир. Нужны доказательства главной теоремы, ох, как нужны!..»

Ещё пару минут я стоял, застыв на месте, словно поддавшись гипнотическому ритму палеогенных модификаторов5, работающих в зале. Зелёный – верная последовательность, красный – неверная… Так они и перемигивались своими сериями: три красных, одна зеленая, две зеленые, одна красная. Результаты вычислений складывались в бездонных погребах наших машин. Были там рассчитанные модели мира без Гитлера, атомной бомбы, Интернета, Махатмы Ганди, Джона Леннона… И даже можно было, например, посмотреть, каким бы стал мир, если бы исторический Будда Шакьямуни не пришёл в него в шестом веке до нашей эры. Вот только к основной деятельности института всё это не имеет ни малейшего отношения; разве что некоторые используемые здесь алгоритмы близки к применяемым нами… Палеогеники создала команда учёных, работавшая над нашей главной задачей ранее. Но после их ухода этим просто некому стало заниматься. Я даже не знаю их истинных мотивов. Может, учёные просто развлекались, отдыхая так от работы, может, даже тестировали какие-то алгоритмы. Но мне, честно говоря, все эти сложные расчёты напоминают популярные в древности игры для вычислителей, где нужно было по определенным правилам строить свой мир и захватывать соседние царства. Хотя, вымышленное всегда привлекало человека возможностью временного бегства от реальности. За долгие годы модификаторы нагенерировали тут огромное множество апокрифических вариантов развития нашего мира: от «золотых веков человечества» до загубившей планету и самоё себя цивилизации. Палепричинология – та ещё наука.

– И какой толк от всех этих пасьянсов, история – дело уже свершившееся, и какая разница, что там могло, а чего… – пробормотал я и внезапно замолк, не договорив.

В этот насыщенный вечер мне показалось вдруг очень важным прочитать слова Будды, крупно выведенные у нас в холле на первом этаже. Я, разумеется, помнил, что там было написано, и не потому, что каждый день там проходил. Эти слова я знал с детства. Но сейчас надо было именно увидеть эту надпись своими глазами. Я спустился в нижнюю залу; полутьма здесь уютно обволакивала предметы, и включать освещение мне показалось излишним. Впрочем, просачивающегося с улицы света вполне хватало, чтобы ни на что не наткнуться – вот, например, чтобы не удариться лбом об статую Будды, установленную у стены. Я уселся в кресло и обратил взор на фигуру Учителя. Будда стоял, воздев правую руку вверх, держа ладонь на уровне своего лица. Проникающее извне освещение становилось то интенсивнее, то чуть угасало, и бронзовый Учитель переливался, поочередно осветляя и затеняя разные стороны своего тела. А над статуей на стене была выведена искомая надпись, воспроизводившая, как считается, последние прижизненные слова Просветлённого: «И теперь не верьте всему, что я сказал, потому что я Будда, но проверяйте всё на собственном опыте. Будьте сами себе путеводным светом». Рассматривая в игре сияния каждую букву, я не спеша прочитал написанное и медленно склонил взор на Будду. В этом антураже гипнотический ритм светотени завораживал, и скоро я уже не мог оторвать невидящий взгляд от статуи, погрузившись в раздумья и воспоминания.

«Да-а, – размышлял я, – Будда завещал, а мы всё до сих пор проверяем. Ну, еще бы! Мы ведь „Институт кармоведения и исследования проблем причинно-следственной связи“. Даже табличка над входом соответствующая имеется. Красивая, монолитная такая, увесистая. Почти как слова самого Учителя. Если кому-нибудь из нас на голову вдруг упадёт, просветление гарантировано! Ну, или хотя бы „эврика!“, что нам, признаться, очень бы не помешало. А „Институт кармоведения“ – это, несомненно, звучит солидно. А уж „исследования проблем причинно-следственной связи“ вообще кого хочешь заставит поверить, что мы тут самыми что ни на есть серьёзными вещами занимаемся. Вот только Дарима верно подмечает, что у самой причинно-следственной связи-то явно никаких проблем быть не может, проблемы рождаются в головах у людей. Они есть у тех, кто никак не может эту связь доказать, то есть у нас! И надо же, за пять десятков лет углубленных изысканий в области изучения кармы никто так и не заметил казус, кроющийся уже в самом названии организации».

Я невесело улыбнулся старой шутке подруги и снова погрузился в себя. «Как я вообще пришёл ко всему этому? Нашёл ли я действительно своё дело? – спрашивал я себя. – Двадцать лет назад – давно ли это или не очень? Перед глазами встаёт молодой, спаянный верой в победу науки коллектив учёных. Вот полный идей, впечатлительный романтик Гелугвий – горящий взор, всегдашние кудряшки. С каким упоённым самоотречением он влился в работу! А степенный Штольц – просто рабочий безотказный механизм, одержимый идеей нахождения научного доказательства причинно-следственной связи. И я, горе-искатель; и примкнувшая затем Дарима… двадцать лет поисков… и тридцать лет Колпак существовал ещё до нашего прихода в Институт. – Я глубоко вздохнул и переключился на последние события. – А вот моя недавняя лекция в Зале Совета. Я ведь им не всё рассказал. Моя жизнь в контексте главной проблемы – это ведь только меня касается? Или нет? Увлёкся я на лекции и всё же обмолвился. Но как ни крути, это, по большому счёту, есть частный случай глобальных проблем человечества. Так как же у меня всё это началось, как я пришёл к тому, чем живу сейчас и кем являюсь?»

Моё тело, плотно влитое в сосуд кресла, будто распростёрлось перед статуей Будды; мысли же покинули его и витали где-то вдали, подчиняясь сигналам из мозга, плотно окутанного тенётами мерцания тела Учителя.

«Сколько себя помню, никогда не мог просто радоваться ощущению своего присутствия в мире, никогда! – продолжал я свой экскурс в собственное прошлое. – Уже с самого детства, а потом всё сильнее и сильнее тяготился я пресловутыми „главными вопросами“. А суть этих задач не меняется с течением тысячелетий, меняется лишь их форма. Хотя меня иногда и спрашивают: „отчего они у тебя вообще возникают? Ты же сам называешь себя кармиком, а раз так, то у тебя есть Учение“. Да, верно то, что я родился в семье кармиков и впитывал всё это с самого малого возраста; но при этом лишь я один в нашем семействе не мог воспринимать вещи такого порядка на веру, не мог поверить не проверив. А среди моей родни никто и в мыслях не подвергал сомнению законы причинности, никто не задавался такими вопросами. Родственникам вообще не нужно было никаких доказательств. Все они веровали традиционно, не вникая в глубины Учения. Отцу было достаточно взглянуть на статуэтку Будды и поклониться; дядя просто верил, что всё сделанное им в этой жизни обязательно найдёт свой отклик в следующей; мама посещала сохранившиеся дацаны и читала мантры. Но у меня-то, у меня-то, бедолаги, всё было не как у людей! Я хотел следовать за Учителем, но сначала взалкал найти научные доказательства того, что происходящее с людьми некогда предопределено ими же самими. Так я и оказался на тернистой дороге познания. Несколько десятилетий я определялся, примерял, пробовал, и потом, наконец, окончательно избрал дорогу учёного. Н-да, сколько я всего изучал… физика пространства, математика, астроэнергетика, программирование, да ещё с десяток дисциплин поскучнее. „Если я не могу поверить, то смогу измерить!“ – помнится, решил я, руководствуясь, причём, словами исторического Будды6. Да, теми самыми, что написаны у нас тут. Я надеялся научно разрешить для себя главные вопросы и помочь, таким образом, всему человечеству. А потом… двадцать лет пролетели так быстро. Чего же мы достигли? Крохи, истые крохи. Сколько же веков ещё нужно? А что, если права Дарима, и доказать мы ничего не сможем?»

Наконец, возмущение поля мыслеформ в сознании пошло по угасающей амплитуде; мысли, проще выражаясь, устали от своего беспокойного танца и, затухая, начали парковаться по ячейкам памяти. Твердеющим взором я нащупал холл нашего Института; расширенные зрачки постепенно сфокусировались на статуе Будды. И тут у меня непроизвольно, наверное, даже впервые в жизни, возникло горячее желание сложить руки в молитвенном жесте и прочитать какую-нибудь мантру несколько раз подряд. «Н-да, а религиозные позывы-то у людей обычно позднее приходят», – усмехнулся я про себя, а сам скорее вызвал по связи Дари и сказал что собираюсь домой. Голос у меня был прямо-таки сангвинический, и моя подруга это почувствовала. Мне нестерпимо захотелось её увидеть. Она знает. У неё это есть. Скорее, к ней!

Я набросил на плечи куртку и споро направился к выходу. Статуя Будды в холле безмолвно провожала меня. Она всё так же переливалась в проникающем извне свете – как во время моего пребывания перед ней, так и за двадцать, за тридцать и за все пятьдесят лет до того. Уличное освещение с переменной интенсивностью используется не потому что люди экономят энергию. Считается, что ритм светотени избывает тоску и создаёт ощущение пульсирующей жизни. Некоторым, говорят, помогает. Что ж… Я вышел на улицу и, ускоряя шаг, бодро направился в сторону дома. Вокруг кружили виманы, но лететь в этот вечер не было никакого желания. «Мантра называется „Мани“, – на ходу вспоминал я. – Мани». И повторил вслух: «Ом мани падме хум».

Теория кармоскачка

В воздухе мощными струями носились ароматы весны, распускались листья, жужжали пчёлы, земля повсюду одевалась в яркие зеленые одежды. Полуденное майское солнышко приятно припекало, будто приглашая сладко понежиться на травке под его ласковыми лучами, уже прогревающими дневную землю до вполне летней температуры. Но Наланда пришла сюда не загорать. В полном одиночестве лежала она в поле у небольшого озерца, обросшего по краям плакучими ивами. Тихо плескались его проточные воды, по которым то и дело пробегала золотая солнечная паутина, сотканная из мириад бликов. Вдали, на западе, виднелись крошечные отсюда домики – жилища поселенцев Внутреннего Мира.

Да, после нескольких недель добровольного заточения Наланда всё-таки добралась до этого безмятежного места, которое все они, местные, именуют «пляжем». Но не просто отдохнуть от домашней суеты пожаловала она сюда – женщина искала уединения. Сейчас её снова снедали сомнения; всё чаще в последнее время ощущала она себя под бременем неразрешимых моральных вопросов. Наланда перевернулась на другой бок и приподнялась на локоть. Заплетённая ажурная коса её русых волос свесилась с плеча. Рука женщины сама нащупала её кончик и стала бесцельно трепать, пропуская сквозь пальцы. Глаза невидяще буравили воду, лицо отражало сильное волнение.

Ну, хорошо, положим, все мы будем и дальше придерживаться заведённого однажды порядка. Дети станут взрослыми, и будут впоследствии продолжать спокойно жить тут, даже не подозревая, что они – часть огромной семьи по имени человечество. Имеют ли моральное право Наблюдатели отделять этих людей от особей своего вида, на всю жизнь обособлять их от основной стаи? Никто ведь не оговаривал сроки Эксперимента. Что называется, «до победного конца». Но мы – Наблюдатели Первого Порядка – пошли на это добровольно, а вот у наших детей уже никто не спрашивал. Их сделали – мы в том числе – болванчиками в умелых кукловодских руках кармосчётных вычислителей, над которыми там, наверно, день и ночь трудятся наши учёные… Но с другой стороны, сами дети, выросшие здесь – захотят ли они увидеть точную копию привычного для них дома, только сильно увеличенную в размерах? Ничего принципиально нового они для себя на «большой земле» не найдут. Ангарис, Персефея, Друалан, Геменея – совершенно обычные дети с соответствующими их возрасту запросами; по большому счёту, им всем что здесь, что там – одинаково. Но вот Кхарну… это не все, он не такой. Сердце, да и разум подсказывают, что он найдёт себе нужное, достойное дело – там, вне Колпака. Но, что если это лишь суть материнские фантазии любящего сердца?

Кроме того, если когда-нибудь дети и выйдут отсюда, то, осознав свою уникальность, будут ожидать особого, повышенного внимания к своим персонам со стороны всего мира. Но давайте начистоту: наверно, там, «на большой земле», не возникнет обширного интереса к кучке героев-колпачников, выбравшихся из внутрянки после пятидесяти лет заточения. В наше время не принято смотреть на чем-то отличающихся от тебя людей как на чудо в перьях из зоопарка редких видов. Да и так уж ли много ли людей в мире интересуется Экспериментом? Продолжается он уже давно, и, вызвав поначалу широкий общественный резонанс, теперь же представляет интерес только для отдельных групп энтузиастов. Большинству ведь подавай результат, а пока его нет, то и говорить не о чем.

Наланда оторвала взгляд от гипнотизирующих бликов на воде и посмотрела в сторону разделителя, туда, где проходит незримая линия перехода в восточную часть Внутреннего Мира. Отсюда ничего было не различить, лишь рисовались в дымке горизонта лёгкие перистые облака. Но Наланда знала, что если дойти туда, вдалеке на востоке станут видны их дома. А если потом оглянуться назад, то домов с западной стороны уже не увидишь, взору будут доступны лишь лес и поля. Семь километров до линии горизонта. Семь на семь – вот и всё, что позволяет им Колпак. Дети ведь даже не знают, что Земля на самом деле круглая, а поле Неймара лишь искривляет здесь часть пространства, в котором лежит Внутренний Мир.

…А ещё вполне возможен вариант, что знание о внешнем мире рано или поздно умрёт вместе со всеми его носителями. Уйдёт жизнерадостная пара Джотрог и Юлонна Велисы, покинет этот мир Ромагор… Выйду на своей конечной и я. А наши дети так и будут жить дальше, ничего не зная о том, что они – часть большого человечества. И будут существовать так до тех пор, пока учёные из института не объявятся, словно боги какие, – или, скорее, как снег на голову, – и не сообщат, что Эксперимент завершён. Как это расценивать: хорошо для одних, но плохо для других? Опять то же: ущербна ли жизнь детей по сравнению с жизнью на «большой земле»? Да и какие здесь вообще могут быть критерии оценки, с позиции кого или чего? Могли ли они найти себе лучшее применение, живя среди миллиардов своих земных собратьев? Ах, почему этот бесполезный вопрос постоянно грызёт меня? Ведь задача эта явно из области палепричинологии – новомодной игрушки для учёных кругов.

Сам по себе уровень жизни здесь никак и ничем не отличается от обычного земного. Но одной лишь благоустроенностью жизни большинство жителей планеты пробавлялось только до 24-го века, когда эпоха целенаправленного личностного благоденствия, как известно, пошла на убыль. У человека есть – обязано быть! – предназначение совсем иного порядка, но открыть его в себе не так легко, как приподнять крышку кастрюли с супом – пусть даже чугунную, и пусть даже одним мизинцем. Так будет ли разница между здешним населением и всем остальным человечеством? Ведь «колпачные» тоже рано или поздно разрастутся, размножатся, построят города и машины, а поле Неймара возьмёт и расширится по команде сверху, буде возникнет в том таковая потребность. Уж не знаю, правда, как поселенцы будущего это объяснят: пошёл в поле, а домов на востоке не видать. Шёл-шёл дальше, наконец, увидел дома. Всё, как и должно быть, только идти теперь нужно в два раза больше. Наверно, решат, что у мира есть хозяин, религию новую создадут. Будем надеяться, хотя бы воевать друг с другом не начнут за пространство. Для всего остального у них будут даденные свыше «машинки желаний». Н-да, в общем, с виду – то же самое человечество, что и вовне. – Наланда бросила взгляд в небо. – То же небо, и солнце то же, и облака. Только под Колпаком не увидишь снующих туда-сюда там виман. И птицы оттуда не залетят, и звуки не проникнут. Колпак Неймара создаёт полную имитацию закольцованного самого на себя островка мира…

Так что же, выходит, под Колпаком размножается то же самое человечество, поначалу отличающееся от внешнего числом, но более и ничем? Но нет, не то же самое это человечество! Будут тут искусные резные наличники Кхарну, и может быть, даже целые дома-терема, которые он со временем с любовью выстроит своими руками. Как будут также и горы нарядного тряпья, которые нафантазирует для машины желаний неугомонная девочка Геменея со своей подружкой Персефеей. И будет всё у них тут быстро, сытно, вкусно, много, тепло и комфортно. И будут все они жить в этом довольствии до глубокой старости, не задаваясь вопросами смысла, не заглядывая за грани дозволенного Колпаком, да и вообще не суя нос не в свои, казалось бы, дела. И чего бы они ни пожелали – всё у них возникнет по первому же требованию. Вот только не будет у них прекрасных древнегреческих скульптур; не будет картин Да Винчи и Эль Греко, Айвазовского и Гогена; не досчитаются они кантаты Баха и «Лунной сонаты» сонаты Бетховена, «Войны и Мира» Толстого и «Скотного Двора» Оруэлла, «Мерцающего Рыцаря» Унгтона7… как не будет у них и Учения Будды. Сколько тысячелетий нужно, чтобы всё это появилось из того, что тут есть? Кто скажет, какие бессчётные прорвы кальп8 минули с тех пор, как первый разум осознал сам себя в казуальном нагромождении атомов в запасном кармашке вездесущей материи? Ущербна ли жизнь этого потерянного в океане безмолвия островка без всего вышеперечисленного? А если ущербна, то по сравнению с чем? Да и вообще, а судьи – кто?

По небу, тем временем, находясь в своей, не подчиняющейся даже Колпаку Неймара стране, бежали лёгкие облачка, свежий западный ветерок нёс их в Восточное Полушарие. Ну, точнее, это там; а тут он нёс их за поле, где они затем становились неразличимо рисованными и исчезали за краем горизонта.

Эх, а ведь все достижения нашей большой семьи можно дать детям мгновенно, стоит лишь выйти отсюда. А то они здесь как овощи на грядке – без истории, без многолетних корней; впитывают только то, что может дать им теплица-колпак. А меж тем жизнь той же Геменеи Велис или моей Персефеи может кардинально измениться, узри они только, к примеру, картины Рериха или Рембрандта. Их постоянные заботы о пополнении гардероба, кажущиеся им сейчас жизненно необходимыми, покажутся после этого, быть может, ничтожной мелочью, которой можно пренебречь. И кто скажет, кем бы они могли тогда стать! Может, превратились бы со временем в искусных мастеров, настоящих художников своего дела. Ведь это шанс, которого мы лишили наших детей!

Тут Наланду наполнило щемящее в груди соседство чего-то несравнимо большего, чем она сама, полностью захватывающего и растворяющего в себе без остатка. Глаза наполнились переизбытком чувств. Женщина сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, пытаясь успокоиться, затем молвила вслух:

– Вот только шанс, что зерно осознавания проклюнется в них, ничтожно мал. Хотя, успешное завершение Эксперимента, похоже, ещё менее вероятно. Но я же кармик! Раз цепочка событий привела именно к этой последовательности проявлений реальности, значит так нужно, и она единственно верная. Было бы по-иному, не сидеть бы нам пятьдесят лет под Колпаком Неймара. И не предаваться абстрактным рассуждениям… Хотя, это уже фатум какой-то выходит. Ведь человек – вовсе не раб этих бесконечных последовательностей; не раб, но творец их. И кто скажет, где именно нужно вставить новую веху на этом полотне бледнолицей страдалицы Вечности? – Наланда вдруг поднялась и уверенно посмотрела в сторону дома. – Всегда находится тысяча, плывущая по течению и не оставляющая следов. И всегда есть один, кто жаждет перемен, кто врывается в эту стоячую заводь инерции на колеснице Прометея, путая следы и обходя ловушки обыденности, цепляя багром причинности мутный ил зашоренности, оставляя за кормой своей лодки расходящееся цунами познания…

Так для чего же были все эти века развития науки и культуры, поднявшиеся над океанами пролитой сгоряча крови, и зачем учёные восходили на костры, а художники создавали свои бессмертные полотна, куда и почему вели они человечество? Уж не затем ли, чтобы в один прекрасный день засадить кучку восторженных неофитов под Колпак Неймара – высочайшее достижение человечества – и доказывать на живом примере существование кармы?

– В прошлый раз ты говорил нам, что кармопроцент в июне изменился в негативную для нас сторону, – говорил Штольц, обращаясь к Гелугвию на собрании в нашей рабочей комнате. – Затем вечер имел несколько сумбурное продолжение, и мы так и не узнали подробностей.

– Да, – отвечал Гелугвий с весьма постным выражением лица. – Вынужден сообщить, что было, как известно 55%, а стало вдруг 45%. Прямо вот второго июня утром это и узнал, как только сюда пришёл. При этом, как я вчера говорил, наши приборы не засекли никаких видимых изменений внутри.

– Но позвольте, – встрепенулась Дарима, – как же они тогда считают? Это парадокс какой-то: изменений нет, а процент скакнул аж на десять единиц!

– Ну, считают всё же машины, а приборы измеряют, – мягко поправил Штольм. – Давайте разбираться.

– Первого июня, говоришь, – негромко сказал я, – что ж, давайте найдем, что там есть на эту дату.

Штольм, не теряя времени уже запросил данные на этот странный день. Все мы с волнением уставились в монитор в круглом столе. На экране потекли вполне обычные блок-схемы, кружочки и стрелочки. Первое июня. 1 час ночи, 2 часа… 5 часов… 8 часов утра. Стоп. Экран почернел, схемы исчезли. 8—01, 8—05… 8—30… 8—45… 9—05. На экране отображается только время, больше ничего. Гелугвий вопросительно уставился на окружающих и тихо проговорил:

– Чтобы мы что-то пропустили – слишком маловероятно. Один человек ещё может ошибиться, но мы следим за этими данными втроём.

– Да, именно так. Как же это произошло? – озвучил я то, что было у всех на уме.

– А мы ничего и не пропускали, – откликнулся первым Штольц. – Нас просто здесь не было в это время. Некоторые, вероятно, любят поспать до полудня. Утренний сон – он сладкий самый! – Штольм подмигнул всем и продолжил крутить вперёд историю наблюдений.

9—10… 9—25… 9—30… чёрный доселе экран вдруг ожил.

– 9—36, – озвучил происходящее Гелугвий. – На первый взгляд появились обычные схемы…

– Процент скакнул! – выпалили мы со Штольмом почти одновременно.

На экране вместо завсегдашних пятидесяти пяти красовались довольно скромные для ИКИППСа пятьдесят два процента.

– Скажите, а мыслеизмерителей в вашем хозяйстве не водится? – спросила вдруг Дарима, и все удивлённо воззрились на неё. – То есть, я хотела уточнить: а измерители ваши ведь мысли читать не умеют, так? Или они видят намерения человека?

Не дожидаясь ответа, Дарима ответила сама себе:

– Не умеют, не могут они это, даже не говорите мне обратное. Ну и как же при тех же схемах, что и всегда, процент вдруг резко меняется, да еще не в «нашу» сторону?

– Погодите, – встрял я, – Гелугвий говорил про 45%, а тут ведь 52%!

– Вот именно! – невесело декламировал Гелугвий и поднял указательный палец вверх. – Смещаемся дальше.

Мы медленно прокручивали историю наблюдений. Словно подчиняясь неведомой, неотвратимой воле рока, процент неуклонно падал, изредка взлетая на пол-единицы, но потом опускаясь всё дальше. К концу отчёта за первое июня на экране уже красовалась цифра 49,5%.

– График изменения кармопроцента напоминает чью-то мучительную внутреннюю борьбу, – задумчиво проговорила Дарима и облокотилась на стол. – Словно маятник колеблется, каждый раз увеличивая амплитуду, раскачиваясь всё сильнее, будто решаясь на что-то… То вверх, то вниз. А монитор словно отображает нам данные не за тот день, всё тихо и спокойно. Как в Багдаде9!

Мы молча кивнули нашему советнику и снова продолжили напряжённо вглядываться в экран. Гелугвий медленно перематывал записи вперёд. 21—50, 22—00, 23—00. Наконец, началось второе июня. 3—45… 5—00… Медленно, как в переполненной, душной каморке текли секунды, переплавляя свою дешёвенькую сущность на чуть более весомые для людей, но всё столь же незаметные для вечности минуты. 8—00… 8—05. Стоп! Снова чёрный экран. Я невольно бросил взгляд на часы на стене комнаты – сегодня пятое июня, 11 утра.

– А вот и вторая дырка, – пробормотал Штольц. – Что там дальше?

Мы не очень удивились, увидев схожую с только что просмотренным днём картину. 9—45. Экран вспыхивает изображением с давно знакомыми очертаниями схем. Но четыре пары глаз одновременно устремляют взгляд в левый верхний угол монитора. Процент. Сейчас важен только он. Схемы подождут.

– Сорок пять процентов! – выпалил первым Гелугвий. – Невероятно!

Да, на экране увесисто красовалась цифра «45» со значком процента. Она жгла глаза и клеймом отпечатывалась в застенках сознания. Разум просто отказывался верить в то, что сообщал ему зрительный орган. Но это было реальностью.

– А схемы… – продолжил взволнованно комментировать Штольц, – схемы опять совершенно не изменились!

– Что-то очень серьёзное произошло там за этот час, – сказал я. – Но не могу понять, почему именно в это время отключались измерители?

– Наверно, нервы не выдержали, – пошутил Штольм.

– Да ещё два дня кряду, – добавил Гелугвий без улыбки.

Штольм встал, и, заложив руки за спину, неспешно проследовал к окну.

– Моя первая версия, – проговорил он оттуда, – это сбой аппаратной части.

– Но система управления измерителями не зафиксировала никаких внештатных ситуаций. Они просто не работали, – парировал Гелугвий.

– Ну да, как будто мы их сами выключили, – пробормотал я негромко.

Штольм лишь неопределённо взглянул на меня и продолжил:

– Да, они просто не работали, – повторил он слова коллеги. – На данном этапе этого пока достаточно. Причину мы выясним после. Сейчас же мне лично совершенно ясно, что даже если я сейчас отключу измерители на сутки, – и он покосился на кнопки на пульте управления, – то процент не изменится ни на йоту!

– А что это ты в этом так уверен?! – прокричал я взволнованно и неожиданно для самого себя вскочил. – Может, ты знаешь больше других? Тогда поведай же нам!

– Очень тебя прошу, – возбуждённо вскричал одновременно со мной Гелугвий, замахав руками. – Давай без подобных экспериментов! И так уже…

Штольм с полуулыбкой закивал, делая руками приглашающие к спокойствию жесты. На миг нам даже почудилось, что всё происходящее – чья-то нелепая шутка, и морок сейчас рассеется, вещи вернутся к своему обычному распорядку; и снова на экране запляшут весёлые схемы, а две знакомые пятёрки займут своё коронное место в левом верхнем углу монитора.

– Я просто думаю, – сказал спокойно Штольц, – что здесь вмешалась некая сила, природа которой пока остаётся для нас неизвестной. И я знаю, что я – совершенно точно не эта гипотетическая рука провидения. Поэтому, сколько я ни выключай машины, процент от этого ни капли не изменится. – Он, наконец, позволил себе улыбнуться и добавил:

– Всё просто!

Ни Гелугвий, ни я толком не знали, как на это реагировать и что бы это вообще могло означать. Что до меня, то я вообще никак не мог увязать последнюю фразу Штольма со всем происходящим: остановка измерителей, скачок главного процента, странная уверенность учёного в присутствии некой загадочной силы… А Штольм в очередной раз удивлённо внимал эмоциональности коллег, ведь, по его мнению, ничего сверхординарного или, по крайней мере, принципиально необъяснимого наукой ещё не произошло, – а значит, и незачем так нервничать. Он только собрался что-то ещё добавить, как внимательно слушавшая нас Дарима его немного опередила:

– А ведь Штольм прав. Даже если измерители дали временный сбой, это никак не могло повлиять на кармопроцент. Тем более, мгновенно.

– Это логический вывод из слов Штольма, их производная, если хотите, – влез я, – но сами слова его были несколько другими по значению…

– Понимаю, куда вы клоните, – проговорил Гелугвий. – Я абсолютно уверен в используемом программном обеспечении. Мы долго работали над ним сообща, и за прошедшие двадцать лет оно уже показало себя вполне надёжным и работоспособным. Конечно, иногда я вносил правки и улучшения, но все они создавались совместно с вами, – и он посмотрел на нас со Штольцем.

– Но процент-то изменился, Гелугвий, – сказал я ровным голосом, стараясь, по возможности, не нагнетать излишнее напряжение. – Мы ведь в состоянии посмотреть, какая именно информация попала в недра вычислителей в то утро первого июня? Реально ли поднять эти данные?

Гелугвий устало поднял брови:

– Разумеется, – вздохнул он, – но только там проходят такие объёмы, что это мы месяц будем выкапывать и дешифровать. Все эти вилки Гейнома, распределённые вычисления… ну да ты сам знаешь.

Тут Дарима протестующе замахала руками, воскликнув:

– Ой, Будды ради, подождите! Раз месяц – успеется ещё. Давайте хотя бы ненадолго отвлечёмся от решения этого вопроса. Я хочу понять, на чём основан подсчёт процента вычислителями? Объясните мне, товарищи учёные, как оно вообще всё работает? У нас же сейчас есть время? Или теперь уже есть…

Женщина бросила критический взгляд на схемы в экране и добавила:

– Измерители фиксируют активность внутри, передают это нашим вычислителям, да? Просветите, пожалуйста, как именно у нас возникает следующий логический шаг. Пятьдесят пять процентов что вообще включали?

На разговорившуюся Дариму в комнате смотрели по-разному. Кто просто бессмысленно буравя её взглядом и думая о чём-то своём, кто хмуро и растерянно, а кто и заинтересованно. Но собравшихся объединяло в эту минуту одно: пожалуй, верно было сказано, что не стоит рубить с плеча, сейчас необходимо немного отвлечься. Всё одно наскоком ведь ничего не удалось определить…

– Да, на выяснение причин кармоскачка потребуется какое-то время, – бодро отвечал Штольц. Он единственный из команды учёных не терял присутствия духа. – А по твоему вопросу, Дарима, в двух словах и не скажешь. Как ты, наверно, понимаешь, тут же годы составления алгоритмов, передовой край науки, лучшие умы научного сообщества, – и Штольм одарил мрачных коллег самой невинной улыбкой.

Коллеги, впрочем, не прореагировали.

– Кхе, кхе… – продолжил он после секундной паузы. – Да, вариативные цепочки выводятся на основе статистических данных, поступающих в вычислители непосредственно из измерителей, находящихся под Колпаком. Исходя из этой информации просчитывается великое множество вариантов, после чего цепочки взвешиваются на Весах Лингамены, все маловероятные отсекаются, затем из оставшихся на базе математического анализа выбирается единственный наиболее вероятный.

Рассказчик бросил быстрый взгляд на слушательницу, желая удостовериться, что та его ещё слушает, и, утвердившись в положительном ответе на свой вопрос, продолжил рассказ:

– Так за последние десять лет мы поднялись на десять единиц, то есть до тех самых пятидесяти пяти процентов. В глубины алгоритма я вникать не буду, здесь без специальной подготовки не разобраться, но скажу, что кармопроцент – это наша точность попадания. Мы старались минимизировать связь со временем, которое провели Наланда и другие поселенцы вне Колпака. Но вот за вторым поколением «колпачников» мы смотрим с самого рождения. И они – наша основная надежда на рост процента. Чем поступающих данных больше, тем выше процент удачного прогнозирования.

– Н-да, всё это звучит впечатляюще, – отозвалась Дарима. – Сколько лет рядом нахожусь, а в подробности вникаю впервые. Я ведь советник! Но вот после всего услышанного складывается устойчивое ощущение, что мы тут будущее предсказываем, а не ищем доказательства работы механизма кармы. Если всё же второе, то искать нужно только в совершившихся событиях, иначе это к гадалке не ходи – полное шарлатанство, прости Будда за сравнение!

– Что-то ты сегодня слишком часто вспоминаешь этого древнего Учителя, – между делом улыбнулся я Дариме.

– Нашего, Учителя, Минжурчик, нашего! – воскликнула Дарима, подойдя ко мне и положив свои ладони поверх лежащих на столе моих.

– Дарима, как бы это объяснить… – продолжал тем временем Штольм. Он поднялся, и, заложив руки за спину, заходил туда-сюда по комнате. – Мы, естественно, не можем заменить сам механизм кармы, мы можем – то есть пытаемся – его максимально точно сымитировать. Поэтому, как я говорил, мы рассматриваем только уже совершившиеся события, а на их основе выстраивается прогнозирование будущих элементов реальности. Затем предсказанное машинами сравнивается с тем, что происходит в реальности. И пока мы остановились на отметке в 55% совпадения. Точнее, на отметке, которая была у нас до первого июня.

– Да, я, кажется, понимаю. Реальные события подгоняются под просчитанную машинами карму, и… это же палепричинология наоборот!

– Но как же тогда вообще работать? – не обиделся Штольм на сравнение работы института с сомнительной ценности игрушкой. – В буддийских трактатах приводятся различные примеры работы кармы, но всё это частные случаи. Как нам получить общую правдоподобную картину? Ну как? Только на себе если всё измерять.

– Вот, золотые твои слова. На себе, – ответила Дарима.

– Мы бы уже давно в сказке жили, умей каждый её на себе измерять… – неуверенно проговорил Штольм.

– Сейчас Дарима тебе скажет, что каждый это не может, потому что заслуг недостаточное количество накоплено, – ехидно влез я, а Дарима, услышав мою реплику, притворно поджала губки.

– Но позвольте, – заговорил снова Штольц, – только на себе измерять – это же ненаучный подход. Частным случаем теорему не докажешь. Я вот чувствую, что всё так, как Учение говорит. Но доказать не могу.

– И у меня в точности так, – добавил я.

– Вспомните, как в древние века люди верить начинали, – вступил в разговор и молчавший Гелугвий. – Если с человеком, по его мнению, происходило что-то совершенно из ряда вон выходящее, то это тут же объяснялось «божественной» природой этого события, то есть «рукой Бога» и т. п. Кармики же, или по-старинному – буддисты, воспринимали подобное как эхо когда-то совершённых ими же поступков.

– Да, я много подобных историй слышала, – сказала Дарима. – В древности, в основном, так и начинали верить в высшее существо. Вот, к примеру, какая история. Случай задержал купца на дороге – к нему глубокий старец обратился с расспросами, как дойти до рынка. Купцу уж минут пять как надо в другом месте быть, но и с пожилым человеком он не может невежливо обойтись, поэтому старательно отвечает на всего его вопросы и лишь потом идёт дальше. А у того места, куда он спешил, пять минут назад упало большое дерево и придавило насмерть прохожего. Тут купца как молнией поражает мысль, что на месте этого несчастного, раздавленного деревом, вполне мог быть он сам, но что-то спасло его, и что это ни кто иной как сам господь Бог, накопленная положительная карма и т. д.

– Да, да, да! И я слышал подобные истории, – сказал Штольм. – Надеюсь, хоть поверхностно удовлетворил твой интерес касаемо вычислений процента. И, в свою очередь, хочу для себя уточнить у нашего дорогого советника один маленький момент касаемо кармы.

– Всё что смогу, – ответила Дарима и приготовилась внимательно слушать.

– Как мы знаем из Учения, – начал Штольм, – если я что-то у кого-то взял без спросу, а этот кто-то потом спохватился нужной вещи и расстроился в связи с её отсутствием, значит, у меня непременно будет то же самое?

– Будет что-то равнозначное.

– Так. И еще у восьми людей, ударивших кого-то, укравших что-то, причинивших боль животному и прочее подобное, – в общем, каждому будет возвращено тем же.

– Обычно да.

– У меня и ещё восьми. А вот десятый всю жизнь воровал и чинил насилие, и никакая кара или там «божественная десница» его не достигла, не постигла, не прободела и т. д. И он не только не получил по заслугам, но даже ни разу не слышал голос собственной совести. Единственный из десяти. Тогда что?

– Карма может сработать через произвольное время, например через несколько жизней, – ответила Дарима и немного задумалась. – Я понимаю это так, что другие ниточки, с которыми нить этого злодея состоит в одной связке, не дают ей проявляться какое-то продолжительное время, потому что эта ткань едина, и одна единственная ниточка может распустить всю кофточку.

– Да, все эти нити мы и пытаемся просчитать, Дари, – подал голос Гелугвий. – Но представьте, что мы докажем! Сможем доказать реальность кармы, – быстро заговорил вдруг учёный. – Только представьте. Но знаете, что я понял сейчас, слушая объяснения Даримы? Наше доказательство всё равно будет лишь околонаучным. Не потянет оно на глобальный переворот во всём. Потому как, даже доказав детерминированность вселенной, – при этих словах Дарима скривила рожицу, – или наличие кармы, – поспешил поправиться Гелугвий, – как мы объясним вышеозвученный механизм работы причинно-следственной связи?

Я непроизвольно подался вперёд и с волнением выговорил:

– Красный ветер?..

– Наука пока не располагает данными об этом явлении, – всё так же непоколебимо откликнулся Штольм. – Однако, у меня есть некоторые разработки в этой области, хоть они, надо признать, и находятся в зачаточной стадии.

– Так что же тогда заставляет двигаться по полю эти фишки? И кто создаёт этот ветер? – торжествующе спросил всех Гелугвий, подняв указательный перст кверху.

Но тут Дарима совершенно просто и счастливо просияла улыбкой, видимо, наконец, расслабившись, и ответила:

– Мы сами! Поступком мы придаём ветру начальную силу и направление. Он будет носить информацию, притягиваясь и отталкиваясь относительно других ветерков до тех пор, пока не создадутся благоприятные условия, чтобы содержащиеся в нём данные вновь трансформировались в поступок (дерево то же упавшее или выигрыш в лотерею). А вообще, – выдала она совершенно простецки, будто на лавке с подружками сплетничала, – доказывать существование кармы – это всё равно что пытаться доказать реальность человечества. Всё зависит от того, кто наблюдатель. Нужно разделить наблюдаемый объект и наблюдателя. С точки зрения Гелугвия мы все, несомненно, существуем, – и Дарима мимолётно улыбнулась учёному. – Таково же оно и для секунды, которая пробежала, пока я говорю; а вот с точки зрения кальпы или времени жизни Брахмы, мы с вами настолько малы, что нами можно и пренебречь. То есть мы – иллюзия.

– Дарима, да какого ещё Брахмы, чтоб мне под Колпак провалиться?! – не выдержал я и снова вскочил, второй раз за день явив вовсе не приличествующее нашему интеллигентному веку поведение. – Ты ещё скажи, что ИКИППС не существует!

Я чувствовал, что снова был переполнен до краёв. Нужно было что-то менять.

– Простите, – буркнул я парой секунд позже. – Похоже, мне лучше пойти прогуляться в одиночестве, не хочу мешать беседе своими необдуманными выпадами.

Я вышел из нашей рабочей комнаты и отправился бесцельно бродить по коридорам. Проплыли мимо знакомые портреты учёных и Макетный Зал, Комната Третьего Слежения и Монитор Искусств, Зала Упокоения Алгоритмов, набитая неудавшимися проектами…

Так бродил я продолжительное время, и повсюду передо мной открывались двери, и включалось освещение, пустые залы один за другим заключали меня в свои кристально чистые объятия. Наконец, я очутился на нижнем уровне под землёй, в Машинном Зале. Посещая в основном только нашу рабочую комнату с парой пультов и монитором, как-то забываешь, что в институте задействованы огромные мощности, способные за пару секунд просчитать траектории и энергию всех частиц при рождении сверхновой.

Здесь меня встретили длинные ряды корпусов, соединённых проводами и светящихся зелёными индикаторами. И все эти гигантские соты одного электронного мозга выглядели столь удручающе ровными и одинаковыми, столь пугающе безжизненными, что к моему мрачному состоянию добавилось ещё и глубочайшее сомнение.

«Как эта куча холодного металла и скачущих квантов может решить главный вопрос человечества? – пронеслось у меня в мозгу. – А что, если Дарима действительно права, и никогда не доказать реальность кармы ни машине, ни человеку, так как непросветлённый не может создать то, что убедительно продемонстрирует всем незыблемость Учения Будды?»

От этой мысли кровь бросилась мне в лицо, я отшатнулся от машин и схватился за поручень. «Дышать ровно, не поддаваться эмоциям», – лихорадочно убеждал я себя. Но вместо этого в мозгу явственно всплыли слова Даримы, брошенные как-то на собрании: «А вы никогда не знали, кто работал тут раньше? И почему все мы вдруг заместили целую команду, работавшую до нас добрых тридцать лет? Мне пока не очень понятно, почему никто из нашей группы их не знает. Либо не хочет вспоминать? Почему все они разом ушли тридцать лет назад?»

Я хотел справиться с собой, но праведный яд этих слов разливался по артериям моего существа всё дальше, и превозмочь его распространение было уже выше моих сил. Комната с портретами первопроходцев. Необходимо было увидеть их все, прямо сейчас. Выйдя из Машинного Зала, я лихорадочно вспоминал, где я мог лицезреть их. Всего однажды, очень давно. Должно быть, это где-то недалеко. Да, два поворота направо. Я толкнул дверь. Это здесь.

На стене размещалась целая галерея портретов. Некоторые были с подписями, другие по желанию запечатлённых на них людей остались безымянными. Затаив дыхание, я медленно двигался вдоль стены и молча созерцал их один за другим. Семь героев прошлого, семь пионеров кармоведения. Поразительные лица. Родоначальники института. Основатели первых кармоугодных алгоритмов. Ласло Толнар… Руди Пейзор… Торон Гарденик… Лингамена Эклектида.

Я остановился около фотографии женщины. Молодое лицо её, обрамлённое светлыми кудрями, смотрело с портрета проницательными, умными глазами, во взгляде лучилась безграничная преданность делу решения «задачи тысячелетия». Лингамена разработала Весы – важную часть главного алгоритма, названную позже её именем.

Я попятился к противоположной стене, меняя угол обзора картин. Но с этого ракурса в моём полувзвешенном состоянии вместо светил кармоведения я разглядел в портретах лишь лики обречённости, застывшие в скорбном забвении; волевые, убеждённые лица их нежданно обратились для меня зыбкими масками траура, будто оплакивающими потраченные впустую десятилетия.

Тут словно что-то очень тяжелое придавило меня сверху. Тридцать лет они работали и верили. Двадцать лет мы с ребятами шли к победе. Теперь всё это в одночасье рухнуло! «Где наши 55%, где они?» – беззвучно шевелил я губами, умоляюще заглядывая в каждый портрет на стене. Я уже будто слышал смутный гул ответов учёных, но его внезапно заглушил поднимающийся во мне вопль отчаяния. Он тащил на поверхность засевшие внутри расстройства, бередил раны, обнажал все неудачи последнего времени. Наконец, он вобрал в себя всю иллюзорную гамму шумовых эффектов, и мощное крещендо вылилось в мучительный укол – словно кто-то докричался до меня.

Стояла оглушительная тишина. «Наланда! Наланда!» – тяжело бухало в висках, дробясь стократным эхом в тёмных закоулках моего естества. Все мы любили Наланду и знали об её терзаниях. Мы даже не видели, как она выглядит, но заочно восхищались её самоотверженностью и желанием во что бы то ни стало разобраться с главными вопросами.

– Она же надеется на нас, – прошептал я. – Если бы всё шло как надо, лет через 15—20 мы бы вытащили их оттуда и… Довольно! – проговорил я не своим голосом и встал.

Сейчас мы покончим с этим раз и навсегда. И решим всё и сразу. Кнопка. И больше никто не будет страдать. Кнопка. Никто не обязан ждать ни пятнадцать, ни сто лет. Только Кнопка. Никаких других способов мгновенно закончить Эксперимент не существует. Это нельзя сделать с общего пульта управления. Оттуда можно отключить измерители, но машины будут продолжать считать. Но главное – лишь Кнопка даёт команду на отключение Колпака и оповещает поселенцев об окончании Эксперимента. О, да, её явно специально убрали подальше – с глаз долой. Но я-то знаю, где она. Все работники института знают.

Мною овладела почти полная отрешённость. Шаг за шагом я проходил длинными коридорами, спускался и поднимался по лестницам. Ощущение восприятия происходящего сместилось за пределы моей оболочки; изменить что-то уже не было никакой возможности; оставалось только терпеливо дожидаться окончания спектакля.

Запретная Комната. Фиолетовый сигнал мигает над входом. Прозрачная дверца углублена в приборную доску. За дверцей Кнопка. Та Самая Красная Кнопка. Она как Золотой Храм10 притягивает и ужасает своим величием одновременно. Дверца открыта. Рука медленно тянется к Кнопке. Ещё секунда и Наланда услышит кодовый сигнал, а Колпак начнёт терять силу и становиться прозрачным, разгибая мембрану пространства в привычную нам сторону.

– Наланда, Эксперимент провален учёными института, – услышал я свой голос и, наконец, очнулся. – Какой ужас! – вскричал я.

Я вызвал Дариму. Мой голос дрожал и прерывался:

– Дари, Дари… я чуть не нажал её!.. она там, под стеклом, в глубине, такая манящая… одно касание – и не будет больше никакого кармопроцента, мы освободим всех поселенцев от ига Колпака!..

– Но так ты никого не освободишь от ига кармы. Не делай этого! От этого зависит слишком многое!

– Да. Нет. Не нажму… Даже не прикоснусь! Дари, мне нужен отдых. Я… я не могу работать в таком состоянии. Давай уедем на неделю в Зелёный Пояс.

– Конечно, Минжур! Лети скорее домой, я тебя встречу.

Возвращение мезозойского ящера

В первый день лета выдалась отличная погода: в воздухе разливалось тепло, а ясное утро уже битый час заигрывало, то и дело норовя пролезть солнечными лучами в щёлки занавесок и пощекотать ими лежащего. Какой уж тут сон! Ромагор потянулся и разлепил глаза: пора вставать. Нет, спешить было положительно некуда. Но человеку ведь свойственно двигаться – ну, хотя бы затем, чтобы совсем не прирасти к дивану. Он вышел на крыльцо и огляделся. У Велисов, дом которых виднелся метрах в ста к югу, уже вовсю кипела жизнь: дети с радостным гомоном делали гимнастику, родители совершали пробежку. И все они такие счастливые, пышущие жизнью. Что ж, когда-то и он…

Ромагор привычно погрузился в уютное кресло во дворе дома. Здесь он проводил большую часть своего времени – под сенью раскидистого дерева и живительными струями ионного охладителя. Приятно ведь просто отдохнуть со стаканчиком сока в руках. Хотя, отдыхают обычно от чего-то: от трудовых будней, от умственного или нервного напряжения; от безделья, наконец. Но, скажите мне, чем тут, в поселении, вообще можно заниматься? По большому счёту – всё тем же, чем и на «большой земле», только в меньшем масштабе. Вот и от одиночества тут имелось старое, проверенное средство – общение с себе подобными. Почти каждый день Ромагор захаживал в гости к этим радушным весельчакам Велисам, с готовностью окунаясь в невинное плутовство подростков и неиссякаемый оптимизм взрослых. Да, там ему всегда были рады. Эх, они-то – да, но вот если б Наланда…

Эта заноза в сердце не давала ему покоя уже много лет. Она была сродни стихийным бедствиям – наводнениям, ураганам, землетрясениям; приходила внезапно и пожирала без остатка. И если всеми природными явлениями человек научился управлять уже несколько веков назад, то распознавать происходящее в собственной душе пока что были способны весьма немногие сыны Земли. Сколько раз Ромагор пытался её забыть, выкинуть из головы – ведь столько лет прошло! Но если хочешь забыть – беги и не оглядывайся, старайся жить новым. А строить свой дом в прямой видимости обители своего минувшего счастья, годами тайно надеяться, что однажды она зайдёт и улыбнётся тебе как раньше… это самообман, ничего больше.

Как раньше… Вот она вся перед взором памяти – юное лицо, светло-русые локоны, задорная улыбка искрящихся глаз. Ромагор всегда читал в этих глазах что-то не предназначавшееся ему и потому так и оставшееся непонятным. Он принимал это за некую чудинку любимой женщины. Как и горячее желание Наланды участвовать в Эксперименте поначалу счёл за юношеские порывы чрезмерно романтичного сердца и обычное женское любопытство. Но это только поначалу, ибо быстро летели счастливые годы, и вот уж появились на свет Кхарну и Персефея, родился Ангарис. Наланда стала чураться людей, замыкаться, искать уединения. Он помнил её взгляд; помнил застывшее в нём сомнение и отрешённость. Но как мог он помочь ей, чем? Он никогда не проявлял интереса ни к идеям Наланды, ни ко всему Эксперименту в целом. Он и пошёл-то на всё это только из-за желания быть с любимой.

«Неужели ей так плохо жилось там? – сокрушённо вопрошал себя Ромагор. – Нам дан прекрасный мир без тяжёлого труда, голода и войн. Но почему некоторым нужно непременно копать там, где решительно ничего нет? Ох, ну зачем только было такие сложности выдумывать? Мы же обычные люди. Жили бы себе, растили детей. Хоть здесь, хоть там. Но главное – вместе. Вот как дружная семья Велисов. А заумными вопросами пусть в Совете Земли занимаются… Но теперь Наланда, наверно, разочаровалась в своих былых идеалах, и меня заодно оттолкнула, как будто я виноват в её неудачах».

Так, не имея никакой возможности познать внутренний космос друг друга, растаскиваемые центрифугой отчуждения, эти две звёздные системы разбегались всё дальше, и непонимание мёрзлой, неодолимой стеной тёмной материи воздвиглось между ними, поправ останки нежных чувств Наланды.

В этот день все мы, не сговариваясь, оказались в институте раньше обычного. Хотя и ясно было, что причину сбоя теперь искать долго, смутное предчувствие чего-то важного не давало покоя, поднимало с кровати, скорее гнало к рабочему месту. В институт, однако, сегодня я пришёл последним. Только приоткрыв дверь в наш «мозговой центр», я тут же словно споткнулся о поджидавший меня порог перемен, на котором я тут же и растянулся, нелепо взмахнув руками в намагниченном донельзя воздухе в поисках опоры. Нет, внешне-то всё выглядело достаточно буднично, но быстро осмотревшись, я понял, что чутьё меня не обманывает. В центре залы протирал глаза явно невыспавшийся Гелугвий; перед пультом управления усиленно кусал ногти Штольм; повернувшись к окну, буровила улицу отсутствующим взглядом Дарима; она то и дело приглаживала рукой волосы, хотя все они явно лежали ровно и давно не нуждались в улучшении своего положения.

Я молча уселся за стол и предался сосредоточенному созерцанию его идеально ровной поверхности. Все чего-то ждали, никто не решался начать. Наконец, Дарима бросила созерцание улицы и резко повернулась к нам:

– Так, значит, месяц, говорите? А я думаю, нам понадобится гораздо меньше времени!

Спокойным, уверенным шагом, обогнув наш рабочий стол, Дарима направилась к стене с экранами. Гелугвий, который всё ещё стоял посреди комнаты, наконец, оторвался от протирания своих красных глаз и в сильном волнении стал наблюдать за происходящим. Похоже, он единственный догадался, что произойдёт в ближайшие секунды.

– Дари, нет! Только не это! – услышали мы его крик.

Гелугвий, более тесно, чем мы со Штольмом, соприкасающийся с чувственным миром, первым ощутил, что сейчас произойдёт то, чего ещё не бывало со дня основания института; он будто видел, что грядёт глобальный переворот, в том числе или даже первую очередь – в его собственной жизни. А Дарима, тем временем, медленно, как во сне тянулась к экранам. В эту секунду предчувствие неотвратимой Руки плотно запеленало уже всех собравшихся в комнате.

У вас тоже случался столь беспросветный день, когда вдруг рушилось всё, во что вы верили и десятилетиями разрабатывали, кропотливо оттачивали бессонными ночами, лелеяли и любили как родное дитя?.. Двадцать лет мы приходили в эту комнату, в это «обиталище надежды человеческой»; двадцать лет следили за чёрточками на экране и закладывали программы в вычислители; двадцать лет, за которые мы так сроднились и стали ощущать себя настоящей командой. Но пока Дарима несколько метров шла к кристалловизорам, перед нашими глазами все эти годы промчались за несколько мгновений. «Сейчас всё изменится», – мелькнула мысль.

Девушка коснулась сенсоров, экраны кристалловизоров на стенах разом засветились, и мы узрели в них быстро растущую фигуру человека, идущую сквозь кармоанигилляционные «предколпачные» камеры, и двигавшуюся, казалось, прямо на нас. Дарима непроизвольно отпрянула от панелей, словно человек, изображённый там, мог столкнуться с ней.

– Кто это, Неймар меня побери? – глухо пророкотал Гелугвий. Доселе слипающиеся от бессонницы красные глаза учёного теперь были широко распахнуты. Он бессмысленно жал одну и ту же клавишу на пульте, как будто от этого можно было избавиться от невероятного видения на экранах.

Штольм медленно стянул очки с носа на лоб, хотя этот древний жест дальнозорких никак не мог помочь ему ещё лучше разглядеть странного пришельца.

– Неймар уж два века как по земле не ходит, – тихо донёс он до всех бессмысленную сейчас информацию. – Ни там, ни здесь.

Больше никто не проронил ни слова, и длинная, косая морщина тишины прорезала ровную гладь комнаты. Наверное, в такие моменты люди седеют или получают инфаркты – а от сильных ударов по нервам современный человек всё ещё никак не застрахован. Мы молчали, не зная, что делать дальше. Растерзанные, подавленные, мы лишь растерянно переводили взгляд друг на друга. Это был полный крах. Финал. Помпеи. Извержение Везувия…

Но вот изображение на экранах кристалловизоров сменилось, появились более привычные блок-схемы, перемежающиеся с картинками. Штольм дёрнулся к пульту управления и стал лихорадочно набирать команды. Первое оцепенение прошло, и тут, казалось, заговорили все разом.

– Ишь ты, каков соколик! Залётный, мезозойский! – присвистнул Штольм.

– Скорее уж тогда – птеродактиль! Ящер! – живо откликнулся Гелугвий.

– Да, – согласился Штольм с коллегой, – пусть будет Ящером. Такого варварства не видали на планете уж добрый миллион лет.

– Хм, ну, миллион – это много, – вставила реплику Дарима, – а вот лет пятьсот – вполне может быть.

Гелугвий лишь бегло взглянул на советника и снова вернулся к экранам. В спешке он не догадался, на что намекала моя подруга. Но я-то мгновенно понял. Сумеречный Варвар. И оставленное им зашифрованное послание, поле значений ключа которого наши машины вскоре должны полностью перебрать – только недавно это проверял. Какое-то странное совпадение, если это вообще можно так назвать. «А ведь таким же Варваром вчера мог стать я, – мелькнуло у меня уже без былого сожаления. – Хотя нет, таким же всё равно не мог – он уже сделал то, что я только собирался».

– Хотя кристалловизоры ведь всё записали, – продолжил я свои мысли вслух. Но никто, конечно, не мог знать о двойном смысле сказанного.

– Мы же не пользовались, как ты знаешь, – сказал Гелугвий. – Что нам скрывать…

Но он не закончил фразу, потому что как в раз в этот момент схемы исчезли, и мы, что называется, переключились на «прямую трансляцию с места событий». Перед нами во всей красе возник Внутренний Мир, который до этого мы ещё никогда не видели вживую! Одновременно с появившимся изображением нас заставили вздрогнуть пятьдесят лет стоявшие в полном безмолвии динамики, явственно передавшие сейчас звук человеческих шагов по мягкой траве. Со смешанным чувством мы наблюдали, как мужчина средних лет уверенно двигается по полю к «пляжу», где летом обычно отдыхает Наланда. По углам экранов в это время фиксировались мельчайшие оттенки его настроения и желания. Но всё это мы проанализируем после… Пришелец подошёл к Наланде сзади, и мы услышали:

– Здравствуй, Наланда.

Датчики настроения тут же выплеснули на экраны целую гамму цветов. Женщина обернулась на голос, и мы увидели удивлённое лицо человека, явно не ожидавшего ничего подобного. На вид Наланда оказалась, как и многие современные люди, здоровым человеком средних лет, своего рода детищем комфорта и достатка; лишь затесавшаяся в расселине бровей складка говорила о том, что внутри ей, вероятно, не так хорошо, как могло показаться при первом на неё взгляде. Впрочем, кое-кто из нас, как позже выяснилось, разглядел в эту секунду куда больше остальных…

– Кто ты такой? – произнесла Наланда после недоумённой паузы. И не дожидаясь ответа, тут же иронично закивала головой сверху вниз, и глаза её сверкнули сталью. – А-а-а! Ну да, ну да, как же. Давненько не видели. Значит, это опять ты!

– Кто? – несколько опешил от такого радушного приёма пришелец.

– Сумеречный Варвар! Читал про такого?

Ящер немного помедлил и неохотно произнёс:

– Да, я слышал про него. Но я не собираюсь никому вредить. Я лишь хочу освободить вас от этих оков, – он обвёл рукой вокруг себя, словно мог осязать своим зрительным органом поле Колпака.

– Зачем ты всё рушишь? Тебе ведь нечего предложить нам взамен! Как и в тот раз!

– А почему ты так уверена, что это… я? – немного напрягся Ящер.

– Да потому что больше некому! За пятьсот лет только ты один здесь так хорошо отличился, что память о тебе не изгладилась до сих пор. Ты вернулся отбывать свою карму, но, похоже, опять решил встать на старые рельсы. Ты…

– Вы скрываете от детей правду! – перебил Ящер. – Вы используете их в своём изуверском эксперименте без их на то согласия!

На миг Наланда потупила взор – пришелец словно откуда-то прознал об её постоянных сомнениях и самокопании. Но идти на попятную она не намеревалась. Не для того она провела здесь добрых пять десятков лет.

– Ты не можешь жить в этом мире и сваливаешь вину на заблудившееся, по твоему мнению, в дебрях бессмысленного технического прогресса человечество. Или в этот раз ты что-то новое придумал?.. А мы вот не отрицаем всё без разбора. Мы ищем ответ!

– Но ваше пребывание здесь изначально лишено смысла. В институте ничего не добились в течение полувека, и не добьются никогда!

После таких заявлений на сосредоточенном лице Наланды, наконец, заиграла лёгкая улыбка. Это слишком походило на какой-то оголтелый юношеский максимализм.

– Ну, хорошо. А детей что, за ручку отсюда уведёшь через дырочку в заборе? Они воспитанные: не пойдут с чужим дядей… в другой мир!

– Самый развитый из них уже всё знает. И на сей раз ты ошибаешься – мне есть что предложить. Потому как именно с ним я буду строить новый мир.

Наланда с возрастающим беспокойством впилась взглядом в говорившего.

– Н-да, вот это дела! – проговорил я. – Если бы не прыгающая эмоциональная подсветка на мониторах, я бы, честное слово, подумал, что это Кхарну создал роботехнический организм и таким образом хочет что-то донести до мамы.

– А что, может, и правда – создал? – обернулся ко мне Гелугвий и вопросительно посмотрел. На мимически развитом лице учёного не сей раз невозможно было прочитать что-либо определённое. Непонятно было, шутил он, или серьёзно рассматривал такую возможность.

– Даже если так, – сказал Штольм, – то что же он, по-вашему, хотел донести до Наланды?

– Ребята, ну что вы как маленькие! – призывно взмахнула руками Дарима. – Ведь ясно же, что то, о чём говорит этот человек, Кхарну просто не знает. Или не знал.

– Значит, его «машинка» такого робота точно не создаст, – резюмировал Гелугвий.

– Разумеется, – подтвердила Дарима. – Кроме того, тут и без кармических зависимостей очевидно, что роботы могут выполнять лишь то, что закладывает в них создатель…

– А мы хорошо знаем, – добавил Штольм, – что вот уж пятьсот лет, как их создают только для выполнения простой работы. А чтобы роботехнический ящер эпохи кайнозоя… или как там… мезозоя… революционные идеи провозглашал… нет, это совершенно невозможно!

– Разгромили в пух и прах! – улыбнулась Дарима. – А кристалловизоры меж тем говорят, что Ящер проходил сквозь Врата. Так что не Внутреннего Мира это рук дело.

– Да что мы тут обсуждаем, – нетерпеливо выпалил я, – Наланда с первого взгляда поняла кто это!

– Ну да. А мы – учёные, нам доказательства нужны, – белоснежно оскалился мне Гелугвий. – Забыл?

– Я как раз не забыл, – парировал я. – Просто ни на протяжении моей жизни, ни в последние несколько веков никаких подобных действий никем и нигде не совершалось. И поверить, что некий человек сознательно пошёл на такое… как? – Я перевёл дыхание. – Честно говоря, раз такие вещи стали твориться, то даже то, что мы видели его на экранах, и даже то, что он точно проходил через Врата, пока ни в чём еще не убедило меня.

Тут даже хладнокровный Штольм оторвался от пульта.

– Так что же ты полагаешь? У тебя своя версия произошедшего? – спросил он.

– Вы верите в какие-нибудь неизведанные силы? – спросил я сразу всех. – Их раньше «потусторонними» называли.

– Я верю в Учение Будды, – ответила тихо Дарима и подошла ко мне.

– А я верю, что всё можно объяснить, – твёрдо молвил Штольм.

– И я, – добавил Гелугвий.

– Но вот погодите! – воскликнул я с ноткой торжества. – Недавно я в единой базе ковырялся, факты кое-какие искал. Сейчас покажу. – Я пощёлкал клавишами вычислителя. – Ага, вот оно. Во втором тысячелетии до нашей эры в древнеегипетском храме материализовался трёхметровый атлант, рассказал жрецу о путешествии души в загробном мире, а через несколько дней просто растворился в воздухе. – Я посмотрел на слушающих.

– Ты это называешь фактами? – уныло проговорил Штольм. – Таких историй записано превеликое множество, а что там на самом деле было – кто знает…

– Но самое-то главное, – оживился тут и Гелугвий, – наш-то «атлант» в воздухе не растворился; и, наверное, вовсе не собирается исчезать.

– В любом случае – перед нами феномен, – сказал я.

– Давайте же немного глубже копнём, – предложил Гелугвий и что-то набрал на клавиатуре. Экраны кристалловизоров заполнились схемами и значками.

– Как видите, – прокомментировал оператор происходящее, – у этого голубка явно есть серьезная причина для таких действий. Он не принадлежит ни к каким религиозным сектам, не состоит ни в одном тайном братстве. И сам согласился на считывание данных из памяти. И даже больше – он сам и предложил нам прочитать себя.

– Как это? Ты что, с ним говорил? – не понял Штольц.

– С ним «говорили» кристалловизоры. Он же знал, что мимо не пройдёшь.

– Точно! Что-то я совсем забыл некоторые замечательные свойства этих приборов, – кисло улыбнулся Штольм. – Давно не приходилось пользоваться, знаете ли.

– Так у него и мотивация присутствует, – сказал я, глядя на экраны. – Правда, сложно разобраться в этой мешанине чувств и желаний. Эмоциональная расцветка неустойчива и прыгает туда-сюда.

– Но Наланде-то он прямо объявил цель своего визита, – Дарима, которой вечно не сиделось, встала и обошла вокруг стола. – И фон при этих словах был зелёный, то есть – правдивый.

– Мы ещё продолжим изучение Ящера, – сказал я. – Но давайте узнаем, о чём Кхарну говорил с Наландой. Ведь это второй выпавший кусок загадочной мозаики.

Экраны показали темноволосого, хорошо сложенного юношу с волевыми чертами лица. Выделялись заострённые скулы, в уверенном взгляде сквозила убеждённость. Мальчик подошёл к Наланде, сидящей на крыльце дома.

– Мама, я хочу рассказать тебе об очень важном событии! – начал он решительно. – У меня вчера был один разговор…

– У меня уже сегодня был подобный разговор, – натянуто улыбнулась Наланда сыну. – Наверно, ты об этом?

По какой-то невидимой глазу связующей ниточке, протянутой между матерью и сыном, Кхарну почувствовал, что мать не одобряет действий того, с кем он говорил, и выплеснул свои чувства наружу:

– Да! – вскричал юноша. – Он рассказал мне то, что ты не могла или не имела права открыть мне. Я хочу изменить мир! Или хотя бы найти себя там, на «большой земле». Хочу быть полезным, а не оставаться всю жизнь секундной стрелкой в гигантских часах кармического циферблата Сансары.

– Ой, какие громкие выражения! – вымученно улыбнулась Наланда. Ей моментально вспомнились собственные подобные взлёты пятидесятилетней давности. А, может, уже и шестидесятилетней. – Послушай, сынок…

– Там я смогу приносить пользу! – с силой проговорил Кхарну. – Какой здесь от нас толк, уже целых полвека продолжается эта бессмысленная вакханалия; да, и началась она задолго до моего рождения.

Наланде было очень нелегко, но сейчас следовало собрать в кулак все силы, чтобы не сказать лишнего. Малейшая небрежность в беседе с сыном могла оставить неизгладимый рубец в ещё нежной душе подростка. О том, что, возможно, теперь весь полувековой Эксперимент сорван, ей даже некогда было подумать.

– Чтобы приносить пользу в нашем мире, – аккуратно начала Наланда, – уже недостаточно одного лишь желания. Сейчас нет нуждающихся, нет голодных, как нет и тяжело больных. Да, во множестве есть люди, ищущие максимальной осмысленности бытия, жаждущие обрести дело жизни или просто веру, наконец. Ты уверен, что сможешь всем им помочь?

Кхарну опустил взгляд и, насупившись, молчал. Первоначальный порыв его прошёл, и теперь он уже не знал, как продолжать. Да и какие у него могли быть аргументы кроме искреннего, присущего его возрасту желания улучшить мир?

– Поверь мне, сынок, – ласково произнесла Наланда, взяв сына за плечо, – у меня тоже много вопросов. И всё далеко не так однозначно, как может показаться. Пришелец являлся и ко мне. Но какую же пользу он принёс людям своим визитом?

– Он сообщил мне правду.

Против этого тяжело было возражать, и всё же Наланда решилась.

– Кхарну, пойми, у нас был задуман эксперимент, на который мы пошли добровольно, чтобы попытаться помочь всему человечеству. А этот самозванец вновь явился на планету, чтобы разрушать. Он, наверно, не стал тебе рассказывать, что пятьсот лет назад на Земле был очень похожий по характеру действий варвар? Как и тот, этот, нынешний, ничего не создаёт – только рушит старое. Он рассказал тебе о каких-то своих идеях? Может, у него есть планы?

Наланда осторожно пыталась навести мосты. Ей хотелось выведать, что ещё может натворить странный пришелец. Но Кхарну молчал, отвернувшись в сторону.

– Ах, сынок, ничего ты ещё в жизни не прошёл, – произнесла женщина и обняла ребёнка. – Чтобы действительно помочь людям, нужно много работать в одном направлении, долго, целенаправленно учиться, и тогда, быть может…

– Лет через десять-пятнадцать стать Наблюдателем Второго Порядка? Чтобы целый день алгоритмы обсуждать, по которым, дескать, ветер гоняет песок на пляжах бессамостности?

Но Наланда не ответила на эти не в меру взрослые речи своего сына. Она лишь крепче прижала к себе ребёнка. «Грядут большие перемены», – подумала она.

– Признаться, – нарушил я тишину в комнате, – я и сам хотел вчера всё закончить. Я даже открывал Кнопку. И я мятусь теми же вопросами, что и Наланда. И…

– Но перемены уже произошли! – пламенно воскликнул Гелугвий, словно не замечая моей откровенности. – Друзья, я восхищаюсь Наландой; какая вера в Эксперимент, какой высокий полёт! Я просто влюблён! Всю жизнь мечтал я встретить такого человека. И почему-то сейчас совсем не стесняюсь сказать вам об этом!

– Да, в последнее время чем дальше, тем всё меньше стеснения у людей, – проворчал Штольм. – Вокруг нас реют чувственные вихри, и из-за этих завихрений, так сказать, одеяло нашей обыденности стало трещать по швам.

– Прохудилось в самом неожиданном месте, я бы сказал! – дополнил Гелугвий.

– Да, в последнее время чем дальше в лес… как это там говорилось?.. А давайте чаю попьём, – предложила Дарима. – Я сделаю.

«Машинка» выдала четыре чашки ароматного чая и свежие пирожные. Поставив всё это на стол, Дарима сказала:

– Теперь то ли плакать, то ли смеяться. Главный вопрос: что делать? И второстепенный вопрос: нужно ли что-то делать? Я применительно к ситуации.

– Вот именно! – поддержал Штольм. – С одной стороны, у нас есть Эксперимент, и он продолжается, несмотря на последние события. С другой…

– С другой, – подхватил Гелугвий, – нужно понимать, что по-старому уже ничего не будет. Поле Ящер, положим, не отключит, однако там, внутри, теперь всё с ног на голову. Кхарну взбунтуется и потребует выпустить его. – Учёный помолчал и неожиданно добавил:

– Кроме того, я увидел Наланду!

– И что, тоже взбунтуешься и потребуешь впустить тебя под Колпак? – не удержался я от шутки.

– Но-но, я этого не говорил… – чуть смутился Гелугвий.

– Товарищи, давайте попробуем разобраться, – попытался вернуть рабочую обстановку Штольм. – Посмотрим, что у нас есть. Мы теперь в точности знаем, отчего процент сильно колебался. Это раз. И два – Ящер решил внести свои «коррективы», и сколько десятков лет теперь достигать нам прежних показателей…

– Штольм, мне кажется, как-то я уже говорила об изначальной, или, точнее, «нулевой» карме, – начала Дарима, но изложить мысль полностью ей не дали.

– Да, точно! – отозвался Гелугвий за коллегу, прихлёбывая чай. – Вот если бы мы знали, кто кем был в прошлых рождениях, мы бы мигом все данные проанализировали и поняли, что движет нашей залётной рептилией.

– «Если бы», да, – усмехнулся Штольм. – Карма-то не знает сослагательного наклонения.

– Ну, ты ещё скажи, что эксперимент вообще бесполезен, потому как у нас на складе нет в наличии никакой «нулевой» кармы, не завалялась, видишь ли, и мы не в силах создать город «с чистого листа», – ответил Гелугвий и с вызовом воззрился на Штольма.

Тут у нас начался полный балаган, накопившееся напряжение, наконец, нашло выход, и наше поведение никак не напоминало учёных-выходцев из цивилизованного четвёртого тысячелетия. Скорее из какого-нибудь варварского 20-го века. Правда, мы в этот момент меньше всего об этом думали.

– «Нулевой» кармы нет, говоришь? – и Штольм как-то странно уставился на Гелугвия. Затем вдруг резко схватил «машинку» и добавил:

– Вот я сейчас тебе этим «венцом прогресса» по голове дам, тут-то и конец всему! Ну, то есть – начало. Глядишь, и «нулевая» карма сразу появится!

– Но!.. – у Гелугвия на секунду округлились глаза, но он быстро совладал с собой и продолжил более спокойно: – Но в мире вот уже пятьсот лет как не совершается никаких умышленных злодеяний. Стало быть, не сможешь ты меня этим увесистым «венцом прогресса» по голове огреть, товарищ учёный!

– А что, может, получить «венцом» – это не отработанная карма твоя, которую ты пятьсот один год назад породил? – не унимался Штольм. – Вот как раз накануне приземления прошлого чешуйчатокрылого друга учёных?

– И что, по-твоему, все пятьсот, ах, ну, то есть, простите, пятьсот один год, карма, значит, в кустиках сидела в засаде, ждала своего звёздного часа? А потом как выскочит, и как пойдут клочки по закоулочкам?! – съязвил Гелугвий.

Дарима уже отвернулась, прикрывая себе рот и пытаясь сдержаться, но её порывистое хихиканье раздавалось всё громче.

– Мужики11, – не выдержал я, – но это же детсад12 какой-то! По-моему, очевидно, что если пятьсот один год назад Гелугвий не посеял таких семян, чтоб они сейчас проросли падающими на голову «машинками желаний», значит, Штольм при всём своём желании ударить товарища не сможет.

– Да, – поддержал меня Штольц, несколько обмякнув. – Я и правда не могу. Хотя, может желания маловато, а? – и он ехидно взглянул на Гелугвия.

– Довольно, довольно, – примирительно сказал последний. – Давайте всё же поговорим о «нулевой» карме. Дарима, прости, что прервали. Так что ты можешь нам сказать по этому поводу?

Девушка к этому времени уже практически справилась с собой, мне лишь на миг показалось, что по её заострённому восточному лицу блуждает чуть заметная ехидная улыбка, которую выдавал мне блеск её родных карих глаз.

– Помните, я недавно вам уже говорила, что стопроцентно доказать существование причинно-следственной связи невозможно? Можно только просветлиться и тогда духовным зрением увидеть единую картину всего.

В ожидании новых откровений люди устремили взоры к говорившей.

– Под «нулевой» кармой вы понимаете некое изначальное состояние, которое вам хотелось бы запечатлеть в памяти вычислителей в надежде получить вожделенное доказательство. Хорошо. Но я вас спрошу: а как вы себе представляете это «нуль-состояние» всего?

– Честно говоря, вообще не представляем, – сказал Штольм. – Расскажи нам.

– Я могу только пересказать, что в сутрах написано.

Дарима вздохнула, закрыла глаза и произнесла нараспев:

«Время от времени, монахи, настаёт пора, когда по истечению длительного периода этот мир свёртывается. Когда свёртывается мир, то существа по большей части переходят в мир сияния. Там они находятся долгое, длительное время, состоя из разума, питаясь радостью, излучая собой сияние, двигаясь в пространстве, пребывая во славе.

Время от времени, монахи, настает пора, когда по истечению длительного периода этот мир развёртывается. Когда развёртывается мир, то появляется пустой дворец Брахмы. И тогда то или иное существо, оттого ли, что окончился его срок или окончилось действие заслуг, оставляет существование в сонме сияния и вновь рождается во дворце Брахмы»13.

– Да, вот бы такая безоблачная ясность как в сутрах была у меня в мозгу! – восхитился я услышанным. – Но опять тут этот загадочный Брахма…

– Мне тоже нравится, – начал Гелугвий. – Но даже если мир свёртывается, информация о том, что было, всё равно должна быть где-то записана. Должна где-то обитать.

– Хм… – недоверчиво выпятил губу Штольм. – А можно тебя спросить: кому же она это должна?

Гелугвий посмотрел на собрата по занятиям и почувствовал, что от работы их речевых аппаратов сейчас снова может разразиться бесполезный воздушный шторм.

– Потому что вселенная вовсе не хаотична, – ответил Гелугвий как можно более спокойно.

Штольм тоже не хотел ругаться, но всё же не удержался от нескольких ехидных фраз.

– Так, так, так, – вкрадчиво протянул он. – Но ведь исходя из сутр, никакой «нулевой» кармы быть в принципе не может. Она всегда основывается на каких-то предыдущих действиях.

Цвет лица чувствительного учёного, к которому была обращена фраза, начал слегка меняться. Краска проступила на щёках, грудь заметно вздымалась. Гелугвий посмотрел на Дариму, затем на своего оппонента и промолвил через силу:

– Выходит, «нулевой» вообще никогда не было! Как и, собственно, самого начала. Я не замахиваюсь на всю информацию о мире, но за последние пятьсот лет ведь записан довольно большой объём происходившего на планете. В мельчайших подробностях.

– Ах, вот ты куда, – заулыбался Штольм. – Хорошо. Тогда попробуй, найди мне хотя бы это наше настоящее. Вот это, – он обвёл рукой всю комнату. – Да. Этот наш Буддой забытый институт, и вычислитель твой. Ты сможешь исходя из имеющихся в доступности данных всё это математически предсказать?

– Если данные есть, то и это, и явление Ящера предсказуемо. Не думаю, что для его появления нужна информация из начала времён…

– Но мы этого не знаем, Гелугвий! – Штольм положил другу руку на плечо. – Неужели ты за это возьмёшься? Ну, подумай: сколько там действительных ветвей Гейнома плюс нарастающая со временем экспоненциальная погрешность. Просеивание через причинную решётку Кардано уйму времени займёт. А уж взвешивание на Весах…

– Я уже решил кое-что и буду над этим работать. Нет, не над предсказанием прихода Ящера, – дополнил Гелугвий, видя недоумённые лица.

– Я же пойду другим путём, – ответил Штольм, показывая тем самым, что не поддерживает начинания коллеги. – У меня тоже есть наработки, которые не вчера родились.

– Погодите, – влез я, – ну а что же наш Эксперимент? Из всего вышесказанного, да и согласно простой логике, следует то, что Ящер этот – вовсе не случайный штришок в орнаменте бытия. По крайней мере, пятьсот лет назад был очень похожий по своим действиям и образу мышления человек.

– Какой у нас выбор? – ответил мне вопросом Гелугвий. – Машины уже приняли в расчёт все события последних дней. В результате чего мы, как недавно стало известно, получили значительное снижение процента попадания. Можно, конечно, попытаться загрузить информацию о Ящере и его прошлом воплощении, копнуть на пятьсот лет назад и вложить в вычислители новый океан информации. Но, боюсь, это задача для будущих веков.

– Да, наука говорит о том, – произнесла Дарима с неким ореолом загадочности, – что чем больше информации о текущем, тем точнее можно спрогнозировать будущее. Но представим, что через пару сотен или тысяч лет, уже после нас, когда процент снова будет подбираться к заветной точке, опять вдруг случится непредвиденное – новый Ящер, глобальное потепление или остывание солнечного диска – неважно, что именно. И в который раз учёные поймут, что вся беда в недостаточности начальной информации. И что тогда делать? Колпак под Колпаком сооружать? Или снова ждать энное количество лет, пока нужный кармопроцент не накрутится? Но это уже какой-то «ящеропроцент», честное слово, извините за прямоту! Всё время его точность от чего-то да будет зависеть. И это что-то мы никогда не будем иметь в полной мере. И кроме того: как вы предскажете выбор свободной воли человека? Это не то, что зависит от кармы, это то, что создаёт её.

– Печально, печально, Дарима! – воскликнул Гелугвий. – И всё же, пока что чисто гипотетически – ведь и о прошлых циклах должна быть информация. Больше информации – больше процент.

– На это есть один ответ, – невесело протянула советник, – который тебе, скорее всего, не очень понравится. Чем больше информации ты будешь загружать в вычислители, тем всё больше времени это будет занимать, и, теоретически, при объёмах, стремящихся к бесконечности, время загрузки данных тоже будет стремиться к бесконечности.

– Подумать только! – воскликнул тут Штольм, поражённый проницательностью Даримы. – И это только время загрузки данных! При бесконечности мировых циклов – если это, конечно, верная информация – выходит, бесполезно даже начинать просчёт, так как даже если предположить, что скорость загрузки информации в недра машины будет быстрее скорости её поступления извне, то начинать просчёт без полной детерминированности нет никакого смысла. А полной никак не достичь при наших технических возможностях…

– При безначальности мировых циклов идея просчитать полную картину мира является абсурдом при любых технических возможностях, – невесело констатировала Дарима.

– Но опять же, – никак не мог поверить я в услышанное, – ведь есть же какой-то определённый временной «коридор», в течение которого полностью вырабатывается карма. Например, пятьсот лет или пятьсот один год, про которые говорили. Карма всё-таки не может вечно «сидеть в кустиках». Не будет же она целый мировой цикл таиться? Тогда рано или поздно нам или нашим потомкам удастся доказать существование кармы хотя бы на замкнутой системе! – воодушевлённо произнёс я. – Мы ведь имели 55% до…

– Минжурчик, – прощебетала Дарима с лёгкой укоризной, – тебе всё ещё не кажется, что это бесполезное занятие?

Я сглотнул, и косо глянув на последнего оратора, перевёл взгляд на остальных участников «консилиума лучших умов». Гелугвий тёр лоб. Штольм морщился и чесал затылок.

– Дари, – начал я ровно, – ты предлагаешь нам всем бросить изыскания и уверовать в Учение? Мы тоже кармики, но мой и твой умы имеют различные рёбра жёсткости. Мой ум не настолько гибок. Или, может, у меня нет заслуг. Но когда-то я задался главными вопросами, и я хочу помочь себе и всему человечеству. Иначе моя жизнь не имеет смысла.

– И моя, – с пасмурным видом протянул Гелугвий.

Штольм с равными промежутками лишь молча кивал в знак согласия; он раскачивал головой туда-сюда словно маятник. Со стороны казалось, что у него в уме запущен фоновый процесс, работающий над какой-то секретной задачей.

– Что вы, дорогие друзья! – тут Дарима, видя наше удручённое состояние, подошла ко мне ближе и похлопала по плечу. – Я не пытаюсь сбить вас с пути исследований и мгновенно обратить в беспрекословных последователей Учения. Я работаю вместе с вами, и причины этого весьма схожи с вашими. И я очень хочу помочь. Просто в последнее время получается, что моя помощь в основном заключается в том, чтобы уберечь вас от пути… – она вздохнула и не договорила. Повисла тишина.

– Так те пресловутые 55%, – сказал я через некоторое время, – это что, значит, полная ерунда, профанация, дырка от бублика?..

– Ну что-о-о-о ты, – протянула Дарима с таким чрезвычайно важным и напыщенным видом, какой только смогла на себя напустить. – Это ведь половинчатая карма!

Все вдруг начали хихикать и смеяться, Гелугвий радостно стучал ладонью по столу, Штольм ухал, а мы с Даримой взявшись за руки, прыгали по комнате.

– Будем дальше работать! Будем искать решение! Но мне кажется, всем нам нужен хотя бы небольшой перерыв, – решила за всех главная радетельница науки, когда все чуть успокоились.

– Вам может показаться, что я много умного наговорила тут, – продолжала она. – Но всё это были вещи очевидные, многие из которых я почерпнула из сутр. На самом деле мне самой сейчас нелегко. Я чувствую, мне нужно обратиться за советом к своему учителю! Неужели мы настолько заблуждаемся в своих экспериментах, что нам уже выдали посланника… оттуда? То есть, он сам себя явил и сообщил внутренним. А мы как тюремщики, держащие в неволе своих подопечных и боящиеся занести сорняк в прекрасный огород.

Мы так утомились, что переваривали сказанное уже молча. Пора было отдыхать.

– Минжур, – обратилась Дарима уже ко мне одному, – мне сейчас надо уединиться в медитации на часок, поэтому я домой. – Она кивнула всем, беспомощно развела руками и вышла из зала.

Я встал, сделал три чашечки чая и поставил на стол. Мы тихонько пригубливали его, думая каждый о своём. Говорить больше не хотелось. Я посмотрел на ребят. Хоть в тексте я в основном и называю их «коллегами», все мы сильно сблизились за два десятилетия совместной работы. Мы были родственниками по духу, по общему, связавшему нас делу. И вот теперь наступил критический момент. Никто из нас не знал, как будет складываться далее деятельность нашего института. Всем лишь было ясно – причём, без всяких научных расчётов – что так как раньше уже точно не будет.

– Ну что же, – наконец, разбил я хрустальный сосуд тишины, выросший из ранних отражений сказанного сегодня, – оказывается, иногда и помолчать бывает полезно.

– Точно! – поддержал Штольм. – А мы всё: «карма то, карма сё». Так можно до того договориться, что покажется, что сидит себе некто и отвешивает сколько кому по штанам положено. Этому кулёк пряников, а этого и кнутиком можно немного по мягкому месту…

– У-у-у! – довольно прогудел Гелугвий. – Так это прямиком в институт Богоявления! К монархистам.

Мы со Штольмом засмеялись.

– Кстати, что-то они давно на связь не выходили, – заметил он.

– Последние события мимо них не пройдут, это уж не надейтесь! – провозгласил Гелугвий. – Опять мы вернулись к нашим баранам. У нас что ни разговор, всё об одном.

– Ну, так мы и работаем, чтобы постоянно к этому возвращаться, – сказал Штольм и подмигнул товарищу.

– К баранам? – хихикнул Гелугвий.

Я встал и протянул руку ребятам.

– Ох, – утомлённо промямлил я, – кто к баранам, а я, пожалуй, вернусь… к Дариме. Правда, она меня каждый день метафизически бьёт по голове сутрами. Но может, оно всё же лучше, чем «машинкой желаний»? – подмигнул я ребятам и направился к выходу. – Надеюсь, вы не поссоритесь тут без меня!

При моём появлении двери дома гостеприимно распахнулись. Впрочем, так же они поступают и при появлении любого другого человека. Гостям мы всегда рады.

Только я устало скинул обувь и собрался завалиться на мягкую лежанку, как в дальнем конце зала мои органы чувств уловили какое-то подозрительное копошение. Я пригляделся. Приглушённый свет выхватил из тьмы фигуру у моего письменного стола. Кто-то с хрустом и шелестом что-то ворошил там. Я потихоньку подкрался ближе. Ну, конечно, это не «кто-то». Это Дарима. Я осторожно заглянул ей через плечо.

– Научные достижения института изучаем на досуге? – издевательски процедил я. – Или это теперь называется «медитацией на часок»?

Я хищно оскалился, приготовившись. Застигнутая врасплох «мисс любознательность» резко обернулась: в глазах вспыхнул игривый огонь, казалось, в моей подруге проснулась дремавшая дикая кошка. Она схватила из разворошённой кипы бумаг несколько листов и, застыв, пару секунд вызывающе пронзала меня взглядом, словно призывая принять правила игры.

Я попытался изъять ценные бумаги – между прочим, научные расчёты! – из рук возлюбленной, но шустренькая Дари вырвалась и побежала по комнате, нараспев провозглашая строки из «ценнейшего манускрипта нашего времени»:

– Извлечение кубического корня из суммы карм трёх пересекающихся в астроплоскости индивидуумов!

– Отдай!.. – кричал я, пытаясь угнаться за «воровкой».

– Параметрическое скольжение причинной решётки Кардано в минимаксных подмножествах усечённых древ Бульштадтского!

– Стой!

– Интеграл последовательных шахматных полей бесконечного проращивания причины…

– Приращения вообще-то! – крикнул я и, споткнувшись об диван, отстал.

Но догонять больше и не потребовалось. Дарима не выдержала и, завалившись прямо на пол, начала неистово гоготать:

– Половинчатая карма, ха-а-а-а! О, Тара, спаси меня…

Тело девушки неистово сотрясалось. Несмотря на всю свою врождённую сдержанность, проказница Дашинимаева ещё ой как могла отчудить!

– А-ха-ха, непроявленная карма… – продолжала выкрикивать она тем временем. – Карма в квадрате!..

Я с деланно серьёзным лицом поспешил подобрать рассыпавшиеся по полу разработки новой кармосчётной машины.

Наконец, утечка мозгов в ненаучную астроплоскость с кубическими корнями из карм прекратилась, и разыгравшаяся шалунья была крепко взята мной за руку. По правилам игры пойманной негодяйке пора было отчитываться, и я ждал.

– Минжурчик, ты прости, я не специально, – аллегро затараторила Дарима с самым невинным видом, в то время как глазки её ещё неистово сверкали, – я тут стол твой протирала, а то, знаешь, запылился малость, пока ты там в институте за причинами всякими по коридорам подмножеств гоняешься, ха, задела стопку с бумагами, они тут посыпались, да все формулы прям мне под нос, я случайно прочитала и… ха-ха, корень из кармы… ха-ха-ха!

Я слушал, слушал, и от такого милого концерта моя наигранная досада стала куда-то быстро улетучиваться.

– Всё-то ты у нас знаешь, всё умеешь, и даже научными разработками искусно жонглировать можешь, как оказалось! Так, может, на все наши вопросы сразу и ответишь? – начал я игриво. – Ну, или хотя бы стукнешь там кое-кому по знакомству, – я ткнул пальцем в небо, и как всегда никуда, разумеется, не попал. – Может, подсказку нам кто оттуда спустит? А то пока только одни директивы вниз идут! – и я засмеялся, чувствуя, что меня совсем отпускает. Нелёгкий все-таки был денёк. Дарима уловила моё настроение и взяла мои ладони в свои.

– Всему своё время, не сдавайся, – сказала она, всё ещё задорно улыбаясь. – Просто путь у тебя такой.

– Простите, путь к кому? К Будде? – пошутил я.

– Ко мне! – ответила Дарима и обвила меня своими тоненькими ручонками за шею.

Когда возница этого чрезмерно насыщенного дня наконец раскатал шёлковый полог ночи над моей кроватью, спорые лапки густого сновидения цепко оплели мои переполненные мозговые полушария.

…мы бежали на ходу меняющими форму коридорами нашего института. Знакомые места перемежались с совершенно чужими и странными. Лёгким облачком маячила впереди Дарима, которую мне никак не удавалось догнать. Но это уже была не игра – я должен был узнать у неё что-то очень важное. Я хотел крикнуть, чтобы она подождала меня, но плотно сжатые губы мои склеились и не разжимались. Коридоры некоторое время петляли, но вскоре привели нас к двери с надписью «ЫЫЫ», створки которой сразу же приглашающе разъехались перед нами. Дарима в этот миг куда-то исчезла, и я ступил через порог в одиночестве. Дверь за мной закрылась.

Я осознал, что меня заманил в своё нутро бескрайний дворец Брахмы. Сколько мог охватить глаз, вдаль уходили сотни, тысячи веревочек: как толстых, так и средних, а также совсем малых, толщиной буквально с волосок. Одни были подписаны, другие нет; прочие перекручены несколько раз вокруг своей оси. Что же это за поле такое? Оно что-то мучительно напоминало, но правильный ответ никак не приходил. Тут, сжав пальцы, я ощутил в ладони свёрток бумаги и вспомнил, что его мне недавно дал на работе Штольм. Из маленького кусочка передо мной развернулся целый ватман размером с письменный стол. Он представлял собой чертёж, испещрённый стрелочками, блок-схемами и подписями. Так вот что напоминает поле передо мной – схему Штольма!

Я вгляделся в рисунок более внимательно. Он состоял из множества разнообразных линий, и поначалу я решил, что это разработка нового алгоритма поиска для наших вычислителей. Вскоре, однако, я заметил, что некоторые стрелочки на рисунке перечёркнуты, и рядом другим цветом обозначены обходные пути. На первый взгляд это была какая-то невообразимая мешанина, в которой причудливо пересекались и сплетались нити с подписями «ИКИППС», «вычислители», «Наланда», «Кхарну», «кармопроцент», «Ящер»…

– Ящер? – молвил я вслух, и луч прозрения тот час же наискось взрезал пыльный чердак моего неведения.

Ну, конечно! Штольм, разочаровавшись в работе из-за последних событий, вместо того, чтобы навсегда похоронить наши алгоритмы в глубинах палеогенных модификаторов, решил просто обрезать пару нитей на поле причинно-следственных связей! А свободные концы соединить с другими узелками этих гигантских сот, и, таким образом, избавиться от Ящера. Принудительно вернуть кармопроцент на уровень достигнутых за полвека 55-ти и продолжать с этого места как ни в чём не бывало! И для этого надо обрезать всего-то две ниточки!

Я снял со спины рюкзак и стал вытаскивать оттуда инструмент: молот кузнечный, гидравлические ножницы, плазменный резак, гоготальница пупсиковая14, фотонное мачете, электромагнитная импульсная пушка… С этими штуками я справлюсь с чем угодно, а не только с парой каких-то там ниточек. А пока в руках у меня оказался обычный садовый секатор, и я принялся за работу. Я прошёл к ниточке с нарисованным Ящером. Она вела к нити, обозначенной «Колпак» и далее ветвилась на нити «Кхарну» и «Наланда». Я уверенно обрезал нить Ящера, ведущую к Колпаку. Но тут же со всех сторон послышался нарастающий гул, словно порыв ветра заколыхал рожь в поле. Шум приближался, и я увидел, как волнуется море верёвочек. Одна за другой крошились они вблизи меня, и нить Кхарну, ведущая к Колпаку, вдруг лопнула посередине, концы её свесились вниз.

– Неймар подери! – выругался я. – Во-о-о-н ту нить забыл обрезать. После второго узла налево, потом направо, два пролёта прямо, и бинго!

Я быстро проделал всё это, но нить Кхарну так и не появилась на своём месте. Пришлось свериться со схемой.

– Тьфу! – вон там ещё две неучтённые, – недовольно проворчал я.

Но подойдя к этим двум, я быстро увидел, что одну ниточку подрезать никак не удастся, так как в этом случае тупиковыми окажутся две другие ниточки, да вон тот прочный канатик, а также многие ниточки перед ними. Тогда я аккуратно соединил разрезанные концы нити Ящера и обмотал их изоляционной кармолентой. Верёвочное поле успокоилось и затихло. Ладно, значит, придётся зайти ещё немного назад, там я уж точно одним махом всё исправлю!

Так блуждал я час, другой, третий… Я вышел на начало моей жизни, затем нашёл нити, ведущие к появлению Ящера. А вот уже и Сумеречный Варвар всплывает из глубины веков. Наученный горьким опытом, я решил, что бесследно вырезать Варвара из свершившейся истории уже никак не получится. Как бы ни велик был соблазн. Оставалось одно – искать дорогу ко времени создания Дворца.

Не знаю, сколько ещё я блудил по верёвочной ниве, но, наконец, где-то вдали разлилось манящее сияние. Я приблизился. На золотом троне восседал Гуру Падмасамбхава15, но я почему-то решил, что это – Брахма, создатель этой юдоли скорби, в которой бесчисленные кальпы вращаются живые существа. И вела к его трону всего одна толстая нить – махровая такая, с узелками.

Сейчас или никогда!

– Я отсеку этот корень страдания! – в отчаянии крикнул я и выхватил гидравлические ножницы. Я начал неистово резать, жечь и плавить эту последнюю цепь сансары, но она, словно заколдованная, не получала никаких видимых повреждений. С ростом моего отчаяния вокруг происходили всё большие разрушения: повсюду уже виднелись порванные нити, спутавшиеся концы которых, колышимые незримым красным ураганом кармы, кое-где образовывали целые лоскутные одеяла причудливых рисунков и образов, напоминавших картины Сальвадора Дали. Небо потемнело, трон треснул и покосился, его потускневшее золото наполнилось чернеющими провалами. Но бечева привязанности всё так же соединяла трон с остальным Дворцом. Наконец, исчерпав все возможности своего обширного инструментария, я в полном исступлении принялся грызть эту махровую узду неведения зубами. Но тут посреди царящего хаоса каменное лицо Учителя исказила страшная гримаса, раздались раскаты грома, превратившиеся в различимые слова:

– Трон – это зеркало! Обернись!

Медленно, сантиметр за сантиметром, начал я разворачивать голову назад. Повернувшись, я увидел, что вся верёвочная страна приняла свой первоначальный вид. Не было никаких разрушений, утих ветер, подписи веревок вернулись на свои места.

– Это зеркало твоего ума, – услышал я со спины.

Я быстро повернул голову обратно. Золотой трон вновь сиял, Учитель улыбался. Махровая верёвка всё также величаво покачивалась из стороны в сторону.

Я дёрнулся и открыл глаза, проснувшись. Дарима заботливо гладила меня по руке.

– Ты беспокойно шевелился во сне и разговаривал, – прошептала она. – Но ничего, утром мы уедем. А теперь пусть здоровый сон прогонит все твои тревоги.

Я заснул и спокойно почивал до утра.

Карусель времени

Весь день наша вимана, высоко паря над землёй, неспешно двигалась в южном направлении. Можно было, конечно, нажать пару кнопок и перенестись в другое полушарие за пару часов – для современного планетолёта это пустяк. Но к чему такая спешка? Мы летели от проблем, желая обрести глоток свежего воздуха. Не имея чёткого плана путешествия, мы решили позволить хаотичному с виду вселенскому водовороту событий самому подсказать нам, куда двигаться. Что будет, когда мы вернёмся, думать сейчас хотелось меньше всего.

А внизу, на расстоянии доброй сотни метров под нами, проплывали гигантские поля ветрогенераторов и солнечных батарей, ползли аккуратные склады материи для «машинок желаний», встречались и поселения – как мелкие, так и крупные; но чаще с борта можно было наблюдать разлившееся зелёное море лесов и блестящие на солнце голубые нитки рек.

Наконец, свечерело. Внизу потянулась река огоньков, пульсирующая разноцветными фонарями на улицах.

– Давай сбавим ход, – прервал я долгое молчание, и Дарима кивнула в ответ.

– Как будто целые россыпи светлячков, – заметила она, показывая вниз на дома. – Интересно, чем они все занимаются? Развлекаются, кто как может?

Я взглянул на свою попутчицу и понял, что уловил её интонацию верно.

– Да чем, – полувопросительно ответил я, – тем же, чем и мы: бегством от так называемой «реальности». Вот я сейчас смотрю на все эти сотни домиков, раскинувшихся по земле внизу, и думаю: правильно ты говорила, что никакие там даже 90 единиц кармопроцента не помогут сделать этих людей счастливыми…

Дарима едва заметно кивнула, и я продолжил.

– Не даст нам эта цифра ничего кроме сухого, непонятного людям расчёта. Те, у кого есть предпосылки быть счастливыми, уже ими будут. А несчастные, узнав про «победу науки», буде таковая и случится, лишь пожмут плечами. У них-то предпосылок быть счастливыми просто нет…

– Даже ещё проще, – заметила Дарима. – Счастливые счастливы уже и без всяких предпосылок.

– Как это? – удивился я. – Ты что же, закон причинности отвергаешь?

– Не отвергаю, – спокойно сказала Дарима. – Я говорю лишь о том, что им для счастья вообще не нужно знать закон причинности.

Довольные, мы уставились друг на друга. Как свежо это звучало в контексте исследовательских работ нашего института. Но как наивно.

– Ну, – решил я наконец развеять туман пустопорожних фантазий, окутавший важную аксиому дхармы, – это ведь счастье преходящее, дорогая. И ты это лучше меня понимаешь.

– О, да, мы это с тобой хорошо понимаем. У большинства людей оно подобно непредсказуемой игре света и тени. Пока солнце светит – людям хорошо, тепло, радостно. Но стоит лишь лучам увязнуть в маленьком облачке, и вот уже откуда-то возникает грусть и меланхолия.

– Удивительно, что большинство людей именно так представляют себе счастье и никак иначе. Верят во всякие чёрные и белые полосы в жизни… – тут я решил подшутить над подругой и добавил: – А дальше наверно надо сказать, что их ум не готов, не гибок, что у них ещё недостаточно заслуг…

– Да, да, да, – иронично закивала Дарима и вдруг встрепенулась: – А смотри, там внизу!

Среди сливающихся силуэтов домов и деревьев выплыла из наступающей темноты довольно крупная, с трёхэтажный дом, светящаяся эмблема «Института Счастья» – сидящий в позе лотоса человек с умиротворённым лицом. Над ним полукругом светилось звёздное небо, а нижнюю часть окружности замыкала земная поверхность.

– И не по земле ползает, и в небесях не парит! – заметил я.

– Ну, так! Фирменный рецепт счастья от Карта, – съязвила Дарима.

– А, Карт! Сотрудник Института Счастья! – воскликнул я. – Помню, помню, давненько мы с ним не общались.

– Что ж, раз случай привёл нас сюда, давай завтра и зайдём в Институт, узнаем о достижениях «счастливой» науки.

– Науки? – я поглядел на подругу с известным прищуром. – Уж не от этой ли науки мы с тобой улетали?

– Ага… – отстранённо протянула девушка и, будто очнувшись, добавила: – А сегодня, может, остановимся на ночь в лесу, костёр разожжём?

Надо признаться, что за последние пару лет я видел лес лишь на экране монитора, и предложение Даримы оказалось весьма кстати. А то я уже начал было сожалеть, что день полёта закачивается и придётся заселяться на ночь в какой-нибудь местный дом для гостей. Ну или «слепить» на «машинке» типовую ночлежку, а назавтра её «разобрать»; для «властелина материи» это как пальцами щёлкнуть. Кстати, немного позже я подробно расскажу вам про эти «машинки», а то в суете последних дней всё недосуг было. Но сейчас, извините, некогда, руль надо держать, мы приземляемся обрести ночлег на уютной лесной полянке (про руль-то, я, понятно, пошутил, вмешательство человека в управление виманой не требуется, да и «руля» там никакого нет).

Я открыл верх, и хвойный аромат сразу проник во все потаённые уголки моего тела; казалось, он там поселился. И я вдыхал, ощущая свою забытую на время причастность ко всему живому на земле. А вокруг со всех сторон уже подступала темнота; казалось, что тени шевелятся и скрадывают гаснущие островки дневного света.

– Ну как, домик здесь поставим, или, может, ну его, в вимане потихоньку ночь скоротаем? – спросил я, оторвавшись, наконец, от своих пантеистических поползновений.

– Нет уж, хватит с нас на сегодня виманы! Давай поставим на ночь палатку! – твёрдо сказала Дарима и вылезла из кабины, ступив на мягкую землю, полную сосновых иголок.

– М-м-м… как делали кочевники, романтики, путешественники прошлого? – недоверчиво покосился я на подругу.

– Как делали наши предки! – прозвучало из темноты.

– Ладно, тогда надо наколдовать на «машинке» хотя бы палатку и… ну, как его, чем накрываться!

– Не надо, всё необходимое у нас уже есть, – ответила Дарима. – Вон там, в багажнике.

Из внушительного чехла я достал палки с кольями и странного вида свёрнутый материал, а за ним другой, напоминающий шерсть. Покрутив его в руках, я решил, что это, наверно, используется в качестве одеяла. Дарима с интересом наблюдала, как я рассматриваю незнакомые доселе предметы. Наконец почувствовав подвох, я буркнул:

– А чего это тент палатки какой-то странный? Ты когда его у «машинки» заказывала? Что-то протёрся он вот тут… и тут.

– А я и не заказывала вовсе! – выпалила Дарима задорно. – Это настоящие, сделанные ещё на фабрике в прошлые века. Я всё это в хранилище отходов нашла в соседнем городе. Ну, знаешь, они там копятся, потом в переработку идут вместе с основной материей для «машинок».

– Ну, ты даёшь, право! – присвистнул я. – У нас никто и не додумается нынче использовать столь древние вещи.

Дарима просияла сквозь сумрак.

– Может, всё-таки установим наше временное пристанище? – предложила она. – А то ещё хворост искать.

Мы собрали палатку – это оказалось делом совсем не сложным. Я нацепил налобный фонарь и отправился за ветками. Давненько же я не испытывал ничего подобного. После синтезированной жизни в городе здесь окунаешься в первобытный мир – таким, каким он был миллионы, многие миллионы лет до нашего пришествия. Каждый шаг в темноте таил неизведанное, а фонарь выхватывал лишь небольшой кусок леса передо мной. Я подобрал несколько валявшихся сосновых веток, и наломал сухих, торчащих в нижней части стволов. А ночь уже повсюду вступала в свои владения, неся с собой прохладу. Я поёжился и ускорил шаг – надо скорее разводить костёр. Сейчас вот ещё те веточки соберу и назад. Я направился к добротной толстой ветке, лежащей на земле, и тут наткнулся на что-то мягкое, разрушившееся от столкновения с моей ногой. Посмотрев вниз, я с сожалением увидел, как суетятся в разрушенном домике мелкие чёрные существа, и мне стало жаль их. Поспешив за веткой для нашего костра, я нечаянно разрушил домик лесных жителей, собиравшихся на покой. Несколько расстроенный, я вернулся к Дариме, которая уже разжигала собранный ею самой хворост.

– А, вот и ты, отлично. Давай, складывай сюда, для начала хватит.

– Я на муравейник случайно наступил, – протянул я невесело.

Дарима лишь бегло посмотрела на меня и тихо сказала куда-то в сторону:

– Это всё о том же…

Некоторое время мы молча взирали на разгорающийся костёр. Внешние звуки затихли, придвинулись шорохи ночного леса; в посвежевшем воздухе завеяли новые ароматы. Едва слышно трещали ветки в огне, да изредка доносился скрип верхушек сосен, раскачиваемых поднявшимся к ночи западным ветерком.

– Я вижу, ты несколько расстроен из-за муравейника, – осторожно заметила Дарима. – Хочу сказать тебе…

– Не беспокойся, – мягко перебил я и присел рядом с подругой. Её милые сердцу восточные черты лица выгодно оттенялись танцевавшим огоньком костра, а глаза блестели отсветом пламени, ожидая продолжения беседы.

– Не беспокойся, Дари, – повторил я и обнял девушку, мы плотнее уселись у огня. – Этот эпизод наглядно показал мне, что человек – вовсе не царь природы. Да, может быть, наша власть над материей и достигла известных пределов… Но мы сидим здесь сейчас как первобытные люди. Без тёплого дома, без машины желаний, без всякой защиты.

Казалось, Дарима тихо светится собственным светом.

– Я сейчас понял, – продолжил я, – что даже все достижения человечества не могут изменить роль человека на Земле. Мы всё равно остаёмся существами, приходящими на Землю в наших хрупких телах. Мы научились лечить все болезни и замедлять старение, но рано или поздно тело прекращает служить нам. Это – неизбежность. Это тот же муравейник. Кроме того, посмотри, – кивком головы я указал на рядом стоящее дерево, – оно запросто может свалиться на нас ночью.