Читать онлайн История моей жизни. Открывая мир движениями пальцев

Глава 1

И день тот наш…

Мне немного страшно описывать свою жизнь. Можно даже сказать, что я ощущаю суеверное колебание, когда приподнимаю вуаль, которая окутывает мое детство, словно золотистый туман. Писать автобиографию весьма трудно, потому что, когда я пытаюсь добраться до своих самых ранних воспоминаний, то обнаруживаю, что путаю реальность и фантазию – так сильно они переплелись. Они сформировали неразрывную цепь, которая протянулась сквозь годы и соединила прошлое с настоящим. Женщина, живущая в настоящем, вытаскивает из воспоминаний события и переживания ребенка. Лишь несколько детских впечатлений вспыхивают яркими звездами на небосклоне воспоминаний, а остальные… «На остальном лежит тюремный мрак». К тому же то, что казалось важным в детстве, затмили новые открытия, а радости и печали тех времен потеряли свою остроту. Я не хочу вас утомлять, поэтому кратко опишу лишь самые важные и интересные события.

Я родилась в маленьком городке Таскамбии, что на севере Алабамы, 27 июня 1880 года.

Моим предком по отцовской линии был Каспар Келлер – уроженец Швейцарии, который затем переселился в Мэриленд. Один из моих родственников стал первым учителем для глухих в Цюрихе и даже написал книгу по их обучению. Необыкновенное совпадение. Хотя не зря говорят, что нет ни одного короля, который не вел бы свой род от раба, и ни одного раба, который не вел бы свой род от короля.

Мой дед, сын Каспара Келлера, переселился в Алабаму, купив там обширные земли. Мне рассказывали, что раз в год он отправлялся верхом на лошади из Таскамбии в Филадельфию, чтобы закупить припасы для своей плантации. У моей тетушки даже хранятся его письма семье, в которых он очень живо описывает эти поездки.

Моя бабушка – дочь Александра Мура, одного из адъютантов Жильбера Лафайета, и внучка Александра Спотвуда – губернатора колонии Виргинии. Она также была троюродной сестрой Роберта Ли.

Артур Келлер, мой отец, являлся капитаном армии конфедератов. А его вторая жена – моя мать Кейт Адамс – была намного моложе его.

Пока болезнь не лишила меня зрения и слуха, я жила в крохотном домике, где были лишь основная большая квадратная комната и еще одна маленькая, в которой спала служанка. На Юге обычно строили такие маленькие домики около главных, они превращались в пристройку для временного жилья. После Гражданской войны, когда отец женился на моей матушке, он построил именно такой домик, в котором они жили сначала. Его сверху донизу увивали виноград, розы и жимолость. А со стороны сада он и вовсе походил на беседку. Маленькое крыльцо скрывали от глаз заросли желтых роз и южного смилакса. Там любили прятаться колибри и пчелы.

Большая часть семьи жила в главном доме – усадьбе Келлеров, которая стояла всего в нескольких шагах от розового домика. Усадьбу называли «Зеленый плющ», потому что и дом, и окружающие его деревья, и заборы были покрыты красивейшим английским плющом. В детстве этот старомодный сад был для меня раем.

Я обожала пробираться вдоль жестких квадратных самшитовых изгородей и по запаху отыскивать первые фиалки и ландыши. Именно там я могла найти покой после буйных вспышек гнева, спрятав разгоряченное лицо в прохладе листвы. Я испытывала счастье, когда могла затеряться среди цветов, когда внезапно натыкалась на виноград, который узнавала по листьям и гроздьям, и понимала, что это тот самый виноград, который оплетает стены летнего домика в конце сада! Там же стелился клематис, склонялись ветви жасмина и росли редкие душистые цветы – их называли лилиями-бабочками за нежные лепестки, похожие на крылья этих насекомых. Но прелестнее всего были розы. В оранжереях на Севере не было таких, затрагивающих все струны моей души, роз, как те, что увивали мой домик на Юге. Их длинные гирлянды свисали над крыльцом и наполняли воздух чудесным чистым ароматом. Омытые росой раннего утра, они казались такими бархатистыми и чистыми, что я думала, что такими, наверное, должны быть цветы в райском саду.

Мое детство походило на жизнь любого другого ребенка. Пришел, увидел, победил – типичное поведение первенцев. Конечно, родители долго спорили, как меня назвать. Первенцу нельзя давать первое попавшееся имя. Отец предложил назвать меня Милдред Кэмпбелл в честь своей родственницы, которую высоко ценил, и отказался дальше обсуждать этот вопрос. Матушке пришлось сделать выбор, и она сказала, что хочет назвать меня в честь своей матери – Хелен Эверетт. Однако, когда отец отправился со мной в церковь, он, естественно, позабыл это имя, тем более что никогда не рассматривал его всерьез. Когда священник спросил у него, какое имя дать ребенку, он лишь вспомнил, что меня решили назвать по бабушке, и ответил: Хелен Адамс.

Мне рассказывали, что, даже будучи младенцем, я уже вела себя пылко и решительно. Я старалась повторить все, что в моем присутствии делали другие. В возрасте шести месяцев я уже могла произносить что-то похожее на «Ка дела», а однажды привлекла всеобщее внимание, совершенно отчетливо сказав: «Чай, чай, чай». Даже после болезни я помнила одно из выученных тогда слов – слово «вода». Я пыталась повторить его, издавая похожие звуки, даже после того, как утратила способность говорить. И только когда научилась составлять это слово по буквам, перестала постоянно говорить «ва-ва».

Как мне говорили, пошла я ровно в год. Мама только что закончила купать меня и держала на коленях, когда внезапно мое внимание привлекло мелькание теней от листьев, изгибающихся в солнечном свете на натертом полу. Я сползла с колен матери и почти побежала к ним навстречу. А когда порыв иссяк, упала и заплакала, чтобы матушка вновь взяла меня на руки.

Но эти счастливые деньки вскоре закончились. Одна короткая весна, наполненная щебетанием пересмешников и зябликов, одно лето, богатое фруктами и розами, и всего одна багряно-золотая осень, которые промчались, оставив свои дары пылкому, восхищенному ими ребенку. Затем наступил унылый сумрачный февраль, принесший с собой болезнь, которая запечатала мне глаза и уши и погрузила меня в бессознательное состояние новорожденного младенца. Доктор сказал, что к моему мозгу и желудку прилило слишком много крови. Он думал, что я не выживу. Однако как-то ранним утром лихорадка прошла так же внезапно и таинственно, как появилась. В то утро вся семья ликовала, но никто из них, даже доктор, не знал, что я больше никогда не буду ни слышать, ни видеть.

Мне кажется, что у меня остались смутные воспоминания о том времени. Мне вспоминается нежность моей матушки, когда она пыталась успокоить и облегчить мои мучения. А еще помню свою растерянность и боль, когда я открывала сухие воспаленные глаза после практически бессонной ночи, проведенной в бреду, и смотрела в стену, отворачиваясь от света, который так любила раньше и который тускнел с каждым днем. Но за исключением этих мимолетных воспоминаний, если это действительно они, прошлое кажется мне ненастоящим, больше похожим на кошмарный сон.

Со временем я привыкла к темноте и молчанию, которые окружили меня, и забыла, что раньше все было иначе. И жила в этой темноте, пока не появилась та, кому было суждено освободить мою душу, – моя учительница… Но в первые девятнадцать месяцев моей жизни я смогла поймать смутные образы сияющих небес, широко раскинувшихся зеленых полей, деревьев и цветов. Упавшая потом тьма не смогла насовсем стереть их из моей памяти. Если мы когда-то могли видеть, «тот день был наш, и наше все, что он нам показал».

Глава 2

Мои близкие

Чего не могу вспомнить, так это того, что происходило в первые месяцы после моей болезни. Знаю лишь, что цеплялась за платье матушки, пока она занималась домашними делами, или сидела у нее на коленях. Я ощупывала каждый предмет, следила за каждым движением, и это помогло мне многое узнать. Вскоре мне захотелось общаться с другими, и я стала пытаться объясняться знаками. Если я качала головой, это означало «нет», кивала – «да», тянула к себе с просьбой «приди», а отталкивала, чтобы человек «ушел». Если я хотела хлеба, то показывала, как режут ломтики и намазывают их маслом. А если я хотела мороженое на ужин, то изображала, как вертят ручку мороженицы, и дрожала, будто замерзла. Моя мама смогла многое мне объяснить. Я всегда понимала, когда она хотела, чтобы я что-то ей принесла, и бежала туда, куда она меня подталкивала. Благодаря ее любящей мудрости моя непроглядная долгая ночь была наполнена теплыми и яркими воспоминаниями.

Я стала понимать многое из того, что происходит. В пять лет, например, я уже могла складывать и убирать чистую одежду, которую приносили после стирки, и даже отличала свою одежду от чужой. По одежде моей мамы и тети я понимала, что они куда-то собрались, и умоляла взять меня с собой. Когда к нам приезжали гости, меня всегда приглашали присоединиться, и я махала рукой на прощание. Видимо, у меня остались очень смутные воспоминания о значении этого жеста. Еще помню, как однажды в гости к моей матери приехали какие-то джентльмены. Я ощутила толчок входной двери и прочий шум, который сопровождал их прибытие. Меня охватил внезапный порыв, и, прежде чем меня успели остановить, я побежала наверх, чтобы нарядиться «на выход», как я себе это представляла. Я встала перед зеркалом, как, я знала, это делали другие, и помазала волосы маслом, а еще нанесла на лицо толстый слой пудры. Затем накинула на голову вуаль, так что она занавесила лицо и упала складками на плечи. Свою маленькую талию я обвязала огромным турнюром, так что он свисал сзади, почти касаясь пола. В таком наряде я и спустилась вниз, чтобы развлечь компанию.

Не помню точно, когда я впервые осознала, что отличаюсь от остальных людей, однако уверена, что это произошло еще до приезда моей учительницы. Я поняла, что мама и мои друзья не используют знаки, когда хотят что-то сообщить друг другу. Они говорили ртом. Иногда я становилась между двумя собеседниками и прикасалась к их губам. Но все равно ничего не понимала, и меня это страшно раздражало. Я тоже шевелила губами и отчаянно жестикулировала, но безрезультатно. Иногда я так злилась из-за этого, что пиналась и вопила до изнеможения.

Мне кажется, я понимала, что дурно себя веду, потому что знала, что моей няне Элле больно, когда я ее пинаю. И когда приступ ярости проходил, я почти сожалела, но не помню, чтобы это хоть раз помешало мне вести себя так, если я не получала того, что хотела. Тогда я постоянно проводила время с дочкой нашей кухарки Мартой Вашингтон и нашим старым сеттером Белль, которая когда-то была отличной охотницей. Марта понимала, что я показываю, и у меня почти всегда получалось заставить ее делать то, что мне нужно. Мне нравилось чувствовать над ней власть, а она чаще всего просто подчинялась мне, не рискуя высказать недовольство. Я была полна сил, энергии и равнодушия к последствиям своих действий. А еще я всегда знала, чего хочу, и настаивала на своем, даже если это приводило к драке. Мы много времени проводили на кухне: мололи кофейные зерна, помогали делать мороженое, месили тесто, ссорились из-за печенья, а еще кормили кур и индюков, прогуливавшихся у кухонного крыльца. Многие из них были совсем ручными – ели из рук и позволяли себя гладить. Как-то раз один большой индюк выхватил у меня помидор и убежал с ним. Его успех нас невероятно вдохновил, так что мы стащили с кухни пирог, который кухарка только что покрыла глазурью, отнесли его за поленницу и съели там до последней крошки. После этого мне было очень плохо, и я размышляла, настигло ли возмездие и индюка.

Цесарки любят гнездиться в самых укромных местечках в траве. И одним из любимейших моих занятий была охота за их яйцами. Я не могла сказать Марте, что хочу поискать яйца, но я складывала горсточкой ладошки и опускала их на траву, изображая круглые предметы, скрывающиеся в траве. И она всегда меня понимала. Если нам везло и мы находили гнездо, я никогда не давала ей относить яйца домой, показывая знаками, что она может упасть и разбить их.

Источниками неослабевающего интереса для нас с Мартой были амбары, где хранилось зерно, конюшни с лошадьми и двор, на котором по утрам и вечерам доили коров. Доярки разрешали мне трогать коров во время дойки, и на меня часто сыпались хлесткие удары хвоста за мое любопытство.

Подготовка к Рождеству всегда приносила мне радость. Хоть я и не понимала, что происходит, но с удовольствием впитывала разносившиеся по дому приятные запахи и наслаждалась вкусностями, которыми угощали меня и Марту, чтобы мы не шумели. Конечно, мы путались под ногами, но это не портило нам настроения. Нам позволяли толочь пряности, перебирать изюм и облизывать ложки. Я вешала чулок для Санта-Клауса, как и все остальные, но, насколько я помню, мне никогда не было это особо интересно – я не вставала до рассвета и не бежала искать подарки.

Марта Вашингтон любила проказничать ничуть не меньше, чем я. Одним жарким июльским днем две маленькие девочки сидели на веранде. Одна была темной, как смоль, с копной пружинистых кудряшек, собранных во множество пучков, торчащих в разные стороны и завязанных шнурками. Другая – светлокожая, с длинными золотыми локонами. Одной было шесть, а другой на два или три года больше. Младшая девочка была слепой, старшую звали Марта Вашингтон. В тот день мы сначала старательно вырезали бумажных человечков, но вскоре это нам надоело. Поэтому мы порезали на кусочки шнурки от наших туфелек, а затем обстригли все листочки с жимолости, до которых смогли дотянуться. После этого я обратила внимание на кудряшки Марты. Она пыталась возражать, но ей пришлось смириться со своей участью. После этого она потребовала справедливости, схватила ножницы и успела отрезать мой локон. Она состригла бы все, если бы не вмешалась моя матушка.

События ранних лет я помню отрывочно, но ярко. Благодаря им я ощущала хоть какой-то смысл в тихой бесцельности моей жизни.

Однажды я облила водой свой фартук, поэтому положила его в гостиной перед камином просушиться. Сох он не так быстро, как мне хотелось, поэтому я сунула его прямо на горящие угли. Пламя вспыхнуло и в мгновение ока перекинулись на меня. Моя одежда загорелась, а я отчаянно замычала – это услышала Вайни, моя старая няня. Она накинула на меня одеяло, чуть не удушив, зато потушила огонь. Можно сказать, что я отделалась легким испугом.

Примерно в это же время я научилась пользоваться ключами. И как-то утром заперла маму в кладовке, где она просидела больше трех часов, так как слуги находились в отдаленной части дома. Она колотила в дверь, а я сидела на ступеньках снаружи и хохотала, ощущая каждый удар. Этот случай убедил родителей, что мне срочно нужно начинать учиться.

Когда ко мне приехала учительница Энн Салливан, я постаралась при первой же возможности запереть в комнате и ее. Я отправилась к ней передать что-то от матушки, а сделав это, захлопнула дверь и заперла ее, а ключ спрятала под шкафом в холле. Отцу пришлось залезать на лестницу и вызволять мисс Салливан через окно – меня это привело в неописуемый восторг. Ключ я вернула лишь несколько месяцев спустя.

Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали из увитого виноградом домика в новый большой дом. Наша семья состояла из отца, матушки, двух старших сводных братьев и младшей сестрички Милдред. Моим первым отчетливым воспоминанием об отце было то, как я пробираюсь к нему сквозь кипы бумаг и понимаю, что он сидит с большим листом, который зачем-то держит перед лицом. Меня это так озадачило, что я поступила точно так же и даже надела его очки, потому что думала, что они помогут мне разобраться. Но эта тайна так и оставалась неразгаданной в течение нескольких лет. Только потом я узнала, что такое газеты и что мой отец издавал одну из них.

Мой отец был необыкновенно великодушным, любящим и бесконечно преданным семье человеком. Он уезжал из дома очень редко, только в сезон охоты. Мне говорили, что он был великолепным охотником, знаменитым своей меткостью. А еще он был радушным хозяином, порой даже слишком, потому что редко возвращался домой без гостя. Сильнее всего он гордился огромным садом, где выращивал вкуснейшие арбузы и клубнику. Первый созревший виноград и лучшие ягоды он приносил мне. Я помню ощущение заботы, когда он водил меня от дерева к дереву, от лозы к лозе, и его радость от того, что он мог доставить мне удовольствие.

Он был прекрасным рассказчиком, и, когда я освоила язык немых, он рисовал неуклюжие знаки у меня на ладони, чтобы рассказать остроумные анекдоты. И больше всего он радовался, когда потом я к месту их повторяла.

Я узнала о его смерти, когда была на Севере и наслаждалась последними прекрасными днями лета 1896 года. Его болезнь была мучительной, но недолгой – и вскоре все было кончено. Это стало моей первой тяжкой потерей, первым столкновением со смертью.

Я не знаю, как написать о матушке, ведь она была так мне близка, что говорить о ней кажется неделикатным.

Я долго считала свою маленькую сестру захватчицей. Ведь с ее появлением я перестала быть единственной отрадой матери и страшно ревновала. Милдред постоянно сидела на коленях у матушки, которые я считала своим местом, к тому же она присвоила себе всю материнскую заботу и время. Однажды случилось кое-что, что я посчитала страшным оскорблением.

У меня была очень старая, но обожаемая кукла Нэнси. Увы, мои сменяющие друг друга вспышки ярости и проявления любви придали ей еще более потрепанный вид. У меня были другие куклы, которые умели открывать и закрывать глаза, говорить и плакать, но ни одну из них я не любила так, как Нэнси. У нее была своя колыбелька, и я часто по часу и дольше укачивала ее. Я ревностно охраняла и куклу, и колыбельку, но однажды обнаружила, что моя маленькая сестра мирно в ней спит. Тогда я не испытывала к сестре особых родственных чувств, и меня так возмутила ее дерзость, что я рассвирепела и опрокинула колыбельку. Только вовремя подоспевшая матушка спасла Милдред от страшного падения.

В то время я брела долиной одиночества и почти ничего не знала о нежной привязанности, которая берет начало из ласковых слов, трогательных поступков и дружеского общения. Впоследствии, когда я вернулась к ценностям человеческого наследия, мы с Милдред нашли путь к сердцам друг друга. После этого мы шли рука об руку, куда бы ни вели нас наши прихоти, хоть она не понимала моего языка жестов, а я ее детского лепета.

Глава 3

Из тьмы египетской

Мое желание выразить себя постоянно возрастало. Те немногие знаки, которыми я пользовалась, не отвечали всем моим потребностям, а невозможность объяснить, чего я хочу, приводила меня в ярость. Я чувствовала, словно меня держат невидимые руки, и отчаянно желала освободиться. Я боролась. Конечно, это не помогало, но дух сопротивления был во мне очень силен. В итоге я начинала рыдать и плакала до полного изнеможения. Если матушка оказывалась рядом, я скрывалась в ее объятиях, настолько несчастная, что даже не могла вспомнить причину своего гнева. Спустя какое-то время мое желание общаться с окружающими стало настолько сильным, что вспышки ярости случались каждый день, а то и каждый час.

Это очень огорчило и озадачило моих родителей. Мы жили слишком далеко от школ для слепых или глухих, и вряд ли бы кто-то согласился поехать в такую даль, чтобы учить ребенка частным образом. Временами даже мои друзья и родные сомневались, что меня можно было чему-нибудь научить. Матушка нашла крупицу надежды в книге Чарльза Диккенса «Американские заметки». Она прочитала о Лоре Бриджмен, которая, как и я, была глухой и слепой и все-таки получила образование. Но матушка также вспомнила, что доктор Хоу, который придумал способ обучения глухих и слепых, давно умер. Даже если его методы не умерли вместе с ним, каким образом маленькая девочка в далекой Алабаме могла ими воспользоваться?

Когда мне было шесть лет, отец узнал о выдающемся окулисте из Балтимора, который добивался успеха в лечении многих случаев, казавшихся безнадежными. Родители решили свозить меня к нему и выяснить, нельзя ли мне как-то помочь.

Путешествие прошло очень приятно. У меня не случилось ни одной вспышки ярости: слишком многое занимало мой ум и руки. В поезде я подружилась с разными людьми. Одна дама подарила мне коробку ракушек. Отец просверлил в них дырочки, чтобы я могла их нанизывать, и это заняло меня на долгое время. Проводник нашего вагона тоже оказался очень добрым. Цепляясь за его куртку, я вместе с ним обходила пассажиров, когда он компостировал билеты. Он давал мне поиграть с компостером, который казался мне волшебной игрушкой. Я могла развлекаться часами, уютно пристроившись в уголке дивана, пробивая дырочки в кусочках картона.

Моя тетя свернула для меня большую куклу из полотенец. В результате получилось невероятно уродливое создание, без носа, рта, глаз и ушей. Даже ребенок не мог представить лицо у этой самодельной куклы. Любопытно, что именно отсутствие глаз поразило меня больше всех остальных дефектов куклы, вместе взятых. Я указывала на это окружающим, но никто не понимал, чего я от них хочу. И тогда меня осенила великолепная идея: я слезла с дивана и, пошарив под ним, обнаружила тетин плащ, отделанный крупным бисером. Я оторвала две бусины и объяснила тете, что хочу, чтобы она пришила их к кукле. Она поднесла мою руку к своим глазам, уточняя, и я решительно закивала в ответ. Она пришила бусины, и радость моя была безгранична. Правда, сразу после этого я потеряла к прозревшей кукле всякий интерес.

В Балтиморе мы встретились с доктором Чизхолмом, который был очень любезен, но не мог помочь. Однако посоветовал нам обратиться за консультацией к доктору Александру Грэхему Беллу из Вашингтона. Тот мог рассказать о школах и учителях для глухих или слепых детей. Поэтому мы сразу же отправились в Вашингтон, чтобы пообщаться с доктором Беллом.

Поездка доставляла мне радость, я наслаждалась переездами с места на место, не осознавая страданий и опасений отца.

Я с первого мгновения ощутила исходившие от доктора Белла нежность и сочувствие. Именно они, наравне с его поразительными научными достижениями, покоряли сердца людей. Он держал меня на коленях, а я исследовала его карманные часы, которые он заставил звонить для меня. А еще он прекрасно понимал мои знаки. За это я полюбила его сразу и безоговорочно. Однако я и мечтать не могла, что наша встреча станет дверью, которая поможет мне выйти из мрака к свету, от вынужденного одиночества к дружбе, общению, знаниям, любви.

Доктор Белл посоветовал отцу написать мистеру Ананьосу, директору института Перкинса в Бостоне, где когда-то трудился доктор Хоу, и попросить посоветовать учителя, который сможет взяться за мое обучение. Отец так и поступил, и через несколько недель ему пришло письмо от мистера Ананьоса с утешительной вестью, что такой учитель найден. Мы узнали об этом летом 1886 года, но мисс Салливан приехала к нам только в марте следующего.

Так я вышла из тьмы египетской и встала перед Синаем. Божественная сила коснулась моей души, и она прозрела, а я познала многие чудеса. Я услышала голос, который сказал: «Знание есть любовь, свет и прозрение».

Глава 4

Приближение шагов

Самым важным днем в моей жизни стал тот, когда ко мне приехала учительница Энн Салливан. Меня не покидает изумление, когда я думаю о пропасти между двумя жизнями, которую соединил один мартовский день. Это произошло за три месяца до того, как мне исполнилось семь лет, 7 марта 1887 года.

В тот знаменательный день, после полудня, я стояла на крыльце глухая, слепая, немая, ожидающая. Я понимала, что должно произойти что-то необычайное, – по знакам моей матушки и по суете в доме. Поэтому вышла из дома и решила ждать этого «чего-то» на крыльце. Полуденное солнце пробивалось сквозь ветви жимолости и согревало мое поднятое к небу лицо. Пальцы почти бессознательно перебирали листья и цветы, только начавшие распускаться, почувствовав сладкую южную весну. Я не знала, что мне готовит будущее. Меня безостановочно терзали гнев и горечь, сменяя буйство глубоким изнеможением.

До того как началось мое обучение, я была похожа на корабль, попавший в море в густой туман, когда кажется, что плотная белая мгла окутывает все. Корабль, который настороженно ощупывает лотом глубину и отчаянно пробирается к берегу, а вы гадаете, доберется ли он. Только у меня не было ни компаса, ни лота, ни какого бы то ни было способа узнать, далеко ли до тихой бухты. В глубине души я безмолвно кричала: «Свет! Дайте мне свет!»

И свет любви воссиял надо мною в тот самый час.

Я ощутила приближение шагов и протянула руку, как думала, матушке. Кто-то взял ее – и я оказалась в объятиях той, что приехала ко мне, чтобы открыть мне весь мир, а самое главное – любить меня.

На следующее утро после своего приезда учительница отвела меня в свою комнату и подарила мне куклу. Как я потом узнала, ее прислали малыши из института Перкинса, а одела Лора Бриджмен. После того как я немного с ней поиграла, мисс Салливан медленно нарисовала на моей ладони буквами слово «к-у-к-л-а». Я сразу заинтересовалась этой игрой пальцев и постаралась ей подражать. Когда я смогла правильно изобразить все буквы, то испытала гордость и удовольствие. Я тут же побежала к матушке, подняла руку и повторила знаки, которым научилась. Я не понимала, что пишу по буквам слово, и даже того, что оно означает; я просто складывала пальцы и заставляла их подражать почувствованному, как обезьянка. В последующие дни таким же образом я научилась писать множество слов: «чашка», «рот», «шляпа» – и несколько глаголов: «сесть», «встать», «идти». Но только после нескольких недель занятий с учительницей я поняла, что у всего на свете есть имя.

Однажды, когда я играла с моей новой фарфоровой куклой, мисс Салливан принесла и положила мне на колени еще и мою большую тряпичную куклу. Она снова написала «к-у-к-л-а» и дала понять, что это слово относится к обеим. До этого у нас произошло непонимание из-за слов «с-т-а-к-а-н» и «в-о-д-а». Учительница пыталась объяснить мне, что «стакан» есть стакан, а «вода» – это вода, но я все равно путала их. Отчаявшись, она ненадолго оставила свои попытки, но возобновила их при первой возможности. Мне так это надоело, что я схватила новую куклу и швырнула ее на пол. Я наслаждалась осколками, лежащими у моих ног. Этот поступок не принес мне ни грусти, ни раскаяния, ведь я не любила эту куклу. В темноте, в которой я жила, не было места ни сердечным чувствам, ни нежности. Я почувствовала, что мисс Салливан смела черепки от несчастной куклы в сторону камина, и ощутила лишь удовлетворение от того, что неудобство устранили. Потом она подала мне шляпу, и я поняла, что сейчас выйду на солнечный свет. Эта мысль, если можно назвать мыслью бессловесное ощущение, заставила меня запрыгать от удовольствия.

Мы шли по тропинке к колодцу, и нас манил аромат жимолости, увивавшей его. Кто-то качал воду, и учительница подставила мою руку под поток. Холодная струя ударила мне в ладонь, и тогда она вывела на другой ладони по буквам слово «в-о-д-а», сначала медленно, а потом быстро. Я замерла, обратив все свое внимание на движение ее пальцев. Я ощутила неясный образ чего-то забытого… внезапный восторг вернувшегося воспоминания. Так неожиданно мне открылась тайна языка. Я осознала, что «вода» – это та чудесная прохлада, льющаяся по моей ладони. Живой мир пробудил мою душу, принес в нее свет.

Возвращалась от колодца я, преисполнившись рвения к учебе. Оказалось, у всего на свете есть имя! Каждое новое название рождало новую мысль! В каждом предмете, которого я касалась на обратном пути, пульсировала жизнь. Я видела это каким-то странным новым зрением, только что мною обретенным. Когда я вернулась в свою комнату, то вспомнила о разбитой кукле. Приблизившись к камину, я подобрала осколки, но, как я ни пыталась сложить их вместе, ничего не выходило. На мои глаза навернулись слезы, так как я поняла, что наделала. И тогда впервые ощутила раскаяние.

В тот день я выучила много новых слов. Не помню сейчас, какие именно, но точно знаю, что среди них были «мать», «отец», «сестра», «учитель» – те слова, что заставили мир вокруг расцвести, как жезл Аарона. Когда я ложилась спать тем вечером, трудно было найти на свете ребенка счастливее меня. Я заново переживала все радости, которые принес мне этот день, и впервые мечтала о наступлении завтрашнего утра.

Глава 5

Райское дерево

Я много чего помню из лета 1887 года, когда произошло внезапное пробуждение моей души. Я постоянно ощупывала руками и узнавала имена и названия каждого предмета, которого касалась. И чем большего количества вещей я касалась, чем больше их названий и назначений узнавала, тем увереннее я становилась, и моя связь с окружающим миром тоже крепла.

В пору цветения лютиков и маргариток моя учительница взяла меня за руку и повела на берег реки Теннесси – через поле, которое пахали фермеры, готовя землю под посев. Там, сидя на теплой траве, я училась постигать благодать природы. Я узнала, как полезные и красивые деревья растут благодаря солнцу и дождю, как птицы вьют гнезда и перелетают с места на место, как львы, олени, белки и прочие живые существа находят себе укрытие и пропитание. Чем больше росло мое знание о вещах вокруг, тем больше я радовалась миру, в котором живу. Задолго до того, как я научилась считать или описывать форму Земли, мисс Салливан научила меня находить красоту в аромате лесов, в каждой травинке, в округлостях и ямочках на ручке моей маленькой сестренки. Она объединила мои ранние мысли с природой и позволила мне почувствовать, что я такая же, как птицы и цветы, и так же счастлива, как они. Но примерно в это же время произошла ситуация, которая позволила мне понять, что природа не всегда бывает добра.

Как-то мы с мисс Салливан возвращались после долгой прогулки. Утро было прекрасным, но потом стало слишком жарко. Несколько раз мы останавливались передохнуть под деревьями. Недалеко от дома росла дикая вишня, где мы решили насладиться прохладой. Раскидистое и тенистое дерево было как будто создано для того, чтобы я смогла залезть на него с помощью учительницы и устроиться в развилке ветвей. Там было так уютно и приятно, что мисс Салливан предложила мне там позавтракать. Я обещала посидеть смирно и подождать, пока она принесет еду из дома.

Внезапно с деревом что-то произошло. Я перестала ощущать солнечное тепло и поняла, что небо потемнело, так как жар, означавший для меня свет, исчез. От земли поднимался странный запах. Я знала, что он предвещает грозу, и страх сжал мое сердце. Я чувствовала себя отрезанной от людей и твердой земли. Я продолжала сидеть тихо, но меня поглотила бездна ужаса. Я жаждала возвращения учительницы и больше всего на свете хотела спуститься с этого дерева.

Наступила зловещая тишина, а затем тысячи листьев затрепетали на ветру. По дереву пробежала дрожь, а порыв ветра сшиб бы меня вниз, если бы я не прильнула к ветке. Вокруг меня с хрустом ломались мелкие сучки, дерево стонало и качалось. Я очень хотела спрыгнуть, но страх не давал шевельнуться. Я скорчилась на своем месте – в развилке ветвей, и время от времени ощущала тряску: падало что-то тяжелое, а удар от падения возвращался вверх по стволу и отзывался в ветви, на которой я сидела. Напряжение стало невыносимым, я решила, что мы упадем вместе с деревом, но как раз в ту минуту мисс Салливан схватила меня за руку и помогла спуститься. Я обняла ее, дрожа от осознания, что природа «ведет открытую войну со своими детьми и под ее нежнейшим прикосновением зачастую таятся предательские когти».

После этого случая прошло много времени, но я долго не решалась вновь залезть на дерево. Одна мысль об этом наполняла меня ужасом. Но в конце концов манящая сладость цветущей душистой мимозы победила мои страхи.

Прекрасным весенним утром, когда я сидела одна в летнем домике и читала, я уловила нежнейший аромат. Я вздрогнула и невольно вытянула руки, казалось, что надо мной пронесся дух весны. «Что это?» – спросила я и в следующую минуту узнала запах мимозы. Ощупью я дошла до конца сада, потому что знала, что на изгибе тропинки у забора растет мимоза.

Дерево трепетало в солнечном свете, его ветки почти касались высокой травы под тяжестью цветков. Разве существовало раньше в мире нечто столь же изысканно прекрасное? Чуткие листья съеживались от малейшего прикосновения. Казалось, это райское дерево, чудесным образом оказавшееся на земле. Сквозь цветки я добралась до ствола, замерла на мгновение, а затем поставила ногу в развилку ветвей и подтянулась. Держаться за ветки было трудно, потому что я едва могла их обхватить, а кора больно впивалась в кожу. Но я испытывала изумительное ощущение, что проделываю нечто необычное и удивительное, и потому лезла все выше и выше, пока не добралась до маленького сиденья, устроенного кем-то в кроне так давно, что оно вросло в дерево и стало его частью. Я долго сидела там, чувствуя себя феей на розовом облаке. Впоследствии я провела множество счастливых часов в ветвях этого райского дерева, погруженная в бесхитростные раздумья и светлые грезы.

Глава 6

Что такое любовь

Дети, умеющие слышать, без особых усилий учатся говорить. Они схватывают чужие слова на лету. Для глухого же ребенка этот медленный и часто мучительный процесс, хотя его результат превосходит все ожидания.

Мы с мисс Салливан продвигались вперед постепенно, шаг за шагом, пока не прошли огромный путь от первых запинающихся слогов до полета мысли в строках Шекспира.

Поначалу я спрашивала мало. Мои представления о мире были смутными, а количество слов ограниченным. Но по мере роста моих знаний и увеличения словарного запаса круг интересов тоже увеличивался. Я вновь и вновь возвращалась к одному и тому же предмету, желая получить максимум информации. Иногда новое слово оживляло образ, который чудом запечатлелся в моем мозгу.

Помню утро, когда я впервые спросила о значении слова «любовь». Я нашла в саду несколько ранних фиалок и принесла их мисс Салливан. Она попыталась поцеловать меня, но тогда я не любила, чтобы меня целовал кто-либо, кроме моей матушки. Учительница ласково обняла меня и нарисовала на моей ладони буквы: «Я люблю Хелен».

– Что такое любовь? – спросила я.

Продолжая обнимать меня, она сказала:

– Это здесь, – и указывала на мое сердце, удары которого я тогда ощутила впервые.

Эти слова привели меня в недоумение, потому что тогда я понимала только то, что могла потрогать. Я понюхала фиалки и знаками и словами постаралась передать вопрос:

– Любовь – это аромат цветов?

– Нет, – ответила мисс Салливан.

Я снова задумалась. Нас освещало жаркое солнце.

– А это – любовь? – продолжала я, указывая в сторону, откуда шло тепло. – Разве не это любовь?

Я считала, что нет ничего прекраснее солнца, ведь именно его тепло заставляет все жить и расти. Но учительница покачала головой, и я затихла, озадаченная и разочарованная. Мне казалось странным, что моя учительница, которая знает столько всего, не может показать мне любовь.

Спустя пару дней я нанизывала на нитку бусины разных размеров, чередуя их по порядку: три большие – две маленькие. Я допускала много ошибок, но моя учительница вновь и вновь терпеливо указывала мне на них. А потом я вдруг сама обнаружила явную ошибку в последовательности, сосредоточилась и попыталась сообразить, какая бусина должна идти следующей. Мисс Салливан коснулась моего лба и с нажимом написала по буквам: «Думай».

Вспышка озарила меня: именно это слово обозначает процесс, который происходит в моей голове. Так я впервые осознала некое абстрактное понятие.

И после этого я долго сидела, забыв о бусинах у меня на коленях, пытаясь найти значение слова «любовь» через это новое понимание. Я отчетливо помню, что в тот день солнце пряталось за облаками, иногда шел небольшой дождь, но внезапно солнце прорывалось сквозь тучи со всем южным великолепием.

Я снова спросила мисс Салливан:

– Это любовь?

– Любовь чем-то похожа на облака, которые закрывали небо, пока не выглянуло солнце, – ответила она. – Ты ведь не можешь коснуться облаков, но ощущаешь дождь и понимаешь, как рады ему страдающая от жажды земля и цветы после жаркого дня. Точно так же ты не можешь дотронуться до любви, но чувствуешь ее проникающую повсюду сладость. Без любви ты не ощущала бы счастье и не хотела бы играть.

Так прекрасная истина озарила мой ум. Я ощутила невидимые нити, протянувшиеся между моей душой и душами других людей.

С самого начала моего обучения мисс Салливан беседовала со мной как с обычным, не глухим ребенком. Единственная разница заключалась в том, что она не произносила фразы вслух, а рисовала их по буквам у меня на руке. Если я не знала слов, чтобы выразить свои мысли, она подсказывала мне и даже предлагала ответы, когда я не могла поддержать разговор.

Так продолжалось несколько лет, потому что глухой ребенок не может выучить словосочетания, используемые в бытовой речи, ни за месяц, ни даже за два-три года. Дети, которые могут слышать, учатся благодаря подражанию и постоянному повторению. Разговоры близких пробуждают их любознательность и порождают все новые темы, вызывая невольный отклик в душе. Глухой же ребенок лишен этого естественного процесса. Моя учительница по мере возможности дословно повторяла мне все, что слышала вокруг, подсказывая, как я могу принять участие в разговорах. Однако потребовалось еще много времени, прежде чем я решилась проявить инициативу, и еще больше, прежде чем я научилась говорить подходящие слова в подходящий момент.

Слепым и глухим очень трудно приобрести навыки любезной беседы. Но тем, кто слеп и глух одновременно, сложнее в несколько раз! Они не могут различать интонации, придающие речи смысл и выразительность. Не могут видеть выражения лица говорящего, взгляда собеседника, который раскрывает душу.

Глава 7

Девочка в шкафу

Следующим важным шагом моего образования стало обучение чтению.

Когда я научилась складывать несколько слов, мисс Салливан дала мне кусочки картона, на которых были отпечатаны слова выпуклыми буквами. Я быстро догадалась, что каждое напечатанное слово обозначает предмет, действие или свойство. А еще у меня была рамка, где я могла составлять короткие предложения из слов. Однако, прежде чем делать это, я изображала их из предметов. Например, я клала куклу на кровать и собирала предложение «кукла», «на», «кровать». Таким образом я одновременно составляла фразу и передавала ее смысл через предметы.

Учительница рассказывала, что однажды я прикрепила слово «девочка» к своему переднику и закрылась в платяном шкафу. И там на полке я выложила слова «в» и «шкаф». Эта игра доставляла мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Мы с мисс Салливан могли играть в нее часами. Часто мы переставляли даже мебель в комнате в соответствии с составными частями различных предложений.

От выпуклых печатных карточек я перешла к печатной книжке. В «Азбуке для начинающих» я выискивала слова, которые знала. Когда я их находила, моя радость напоминала радость «водящего» в игре в прятки, когда он обнаруживает того, кто от него спрятался.

Долгое время у меня не было регулярных занятий. Я старательно училась, но это походило скорее на игру, чем на урок. Мисс Салливан объясняла все, чему меня учила, хорошей историей или стихотворением. Когда мне что-то нравилось или казалось интересным, она разговаривала со мной на эту тему так, словно сама была маленькой девочкой. Благодаря ей грамматика, сложные математические задачи или еще более трудные занятия – все то, что дети считают нудной, мучительной или пугающей зубрежкой, – до сих пор относятся к самым любимым моим воспоминаниям.

Моя учительница относилась к моим капризам и развлечениям с особой симпатией, которую я не могу объяснить. Возможно, она вела себя так потому, что долго общалась со слепыми. Не могу не отметить ее удивительную склонность к ярким и живым описаниям. Неинтересных деталей она касалась бегло и никогда не задавала мне проверочных вопросов, чтобы узнать, что я запомнила из позавчерашнего урока. Сухие технические научные моменты она давала мне понемножку, делая каждый предмет настолько радостным, что я не могла не запомнить то, чему она меня обучала.

Мы читали и занимались на воздухе, предпочитая дому залитые солнцем леса. Мои ранние занятия окружал смолистый запах сосновой хвои, смешанный с ароматом дикого винограда, и дыхание дубрав. Сидя под сенью тюльпанового дерева, я искала значимость во всем, что меня окружает. «И красота вещей научила меня пользе их…» Все, что щебетало, жужжало, пело или цвело, принимало участие в моем воспитании: сверчки и кузнечики, которых я бережно держала на ладони, пока они, привыкнув, не заводили вновь свои трели и пиликанья, громкоголосые лягушки, пушистые птенцы и полевые цветы, луговые фиалки, цветущий кизил и яблоневый цвет.

Я ощупывала раскрывающиеся коробочки хлопка, их рыхлую мякоть и мохнатые семена. Ощущала дуновение ветра в движении колосьев, шелест длинных листьев маиса и возмущенное фырканье моего пони, когда мы поймали его на лугу и вложили ему в рот удила. Ах, боже мой! Как отчетливо я помню пряный клеверный запах его дыхания!

Иногда я вставала на рассвете и пробиралась в сад, пока на травах и цветах еще лежала обильная роса. Ощущать нежность лепестков розы, льнущих к твоей ладони, или колыхание лилий на утреннем ветерке – ни с чем не сравнимая радость. Иногда, когда я срывала цветок, на нем оказывалось какое-нибудь насекомое, и тогда я чувствовала слабое шевеление крылышек, трущихся друг о друга в приступе внезапного ужаса.

Другим любимым местом для моих утренних прогулок был фруктовый сад, где начиная с июля созревали плоды. Крупные персики, покрытые нежным пушком, сами ложились мне в руку, а шаловливый ветер, играющий с кронами деревьев, ронял к моим ногам яблоки. Я собирала их в свой передник и вприпрыжку бежала домой, прижимаясь лицом к гладким яблочным бочкам, еще теплым от солнца!

Мы с мисс Салливан часто ходили к причалу Келлеров – старой обветшавшей деревянной пристани на реке Теннеси, которой пользовались еще для высадки солдат во время Гражданской войны. Там мы с моей учительницей долгими счастливыми часами изучали географию. Я с удовольствием создавала озера и острова, строила из гальки запруды, углубляла русло реки, совершенно не задумываясь, что при этом учусь. Я слушала рассказы мисс Салливан об окружающем нас огромном мире, с его движущимися ледяными реками, извергающими огонь горами, погребенными в земле городами и многими другими, не менее странными явлениями. Все это вызывало во мне возрастающее удивление. Учительница заставляла меня лепить из глины выпуклые географические карты, чтобы я почувствовала долины и горные хребты, проследила пальцем извилистое течение рек. Это мне очень нравилось, а вот климатические зоны Земли и полюса приводили меня в смятение. Шнурки и деревянные палочки, обозначавшие полюса, которыми мисс Салливан иллюстрировала для меня эти понятия, казались мне настолько реальными, что даже сейчас упоминание климатических зон вызывает у меня образ многочисленных кружков из бечевки. Не сомневаюсь, что я могла бы поверить в то, что белые медведи в самом деле вскарабкиваются на Северный полюс, торчащий из земного шара.

Кажется, только к арифметике я не чувствовала никакого интереса. С самого начала я была далека от науки о числах. Мисс Салливан пыталась учить меня счету, нанизывая бусины группами, или сложению и вычитанию, передвигая в ту или другую сторону соломинки. Однако моего терпения хватало не больше чем на пять или шесть примеров за урок. Едва закончив задание, я считала свой долг исполненным и тут же убегала на поиски товарищей по играм.

Так же, не торопясь, я изучала зоологию и ботанику.

Однажды некий джентльмен, имя которого я забыла, прислал мне коллекцию окаменелостей. В ней были кусочки песчаника с отпечатками птичьих лапок, ракушки с красивыми узорами и выпуклый рельеф папоротника. Они стали ключами, открывшими мне мир до потопа. Дрожащие пальцы передавали мне образы жутких чудищ с непроизносимыми неуклюжими названиями. Когда-то они бродили по первобытным лесам, обдирали ветки с гигантских деревьев, а затем сгинули в доисторических болотах. Эти странные существа долго потом приходили в мои сны, а мрачный период их жизни стал темным фоном для моего радостного сегодня, наполненного розами и солнечным светом, отзывающегося топотом копыт моего пони.

В другой раз мне подарили красивую раковину. Меня наполнил детский восторг, когда я узнала, как крохотный моллюск создает себе блестящий дом и как в тихие ночи, когда даже легкий бриз не тревожит зеркало воды, моллюск наутилус плывет по синим волнам Индийского океана в своем «кораблике из перламутра». Мисс Салливан прочитала мне книжку «Наутилус и его домик» и рассказала, что процесс сотворения раковины моллюском похож на процесс развития ума. Как чудесная мантия наутилуса превращает в раковину поглощаемое из воды вещество, так и крупицы впитываемых нами знаний формируются в жемчужины мыслей.

На следующий урок нас вдохновил рост цветка. Мы как-то купили лилию с островерхими, готовыми раскрыться бутонами. И мне казалось, что тонкие, охватывающие их, словно пальцы, листья открывались слишком медленно и неохотно, словно не желая выпускать на свет скрытую прелесть. Бутоны раскрывались планомерно и непрерывно. Всегда был один более крупный и красивый бутон, расталкивающий внешние покровы с такой торжественностью, словно он королева, красавица в нежных шелковых одеждах, и это право даровано ей свыше. А ее более робкие сестры сдвигали свои зеленые колпачки медленно и застенчиво, пока все растение не превращалось в единую распустившуюся ветвь, полную аромата и очарования.

Было время, когда на подоконнике рядом с растениями стоял стеклянный шар-аквариум с одиннадцатью головастиками. Мне нравилось запускать туда руку и ощущать их быстрые толчки, позволять головастикам скользить между пальцами и вдоль ладони. Как-то самый смелый из них подпрыгнул над водой и выскочил на пол, где я его и нашла, скорее мертвого, чем живого. Единственным признаком жизни была легкая дрожь хвостика. Однако, возвратившись в свою стихию, он сразу рванулся ко дну, а затем начал быстро плавать кругами. Он прыгнул, повидал большой мир и теперь мог спокойно жить в стеклянном домике под сенью огромной фуксии и ждать зрелого лягушачества. Тогда он переедет в тенистый пруд в конце сада и наполнит летние ночи своими музыкальными серенадами.

Вот так я училась у самой природы. Вначале все мои возможности были скрытым комочком внутри живой материи. Именно мисс Салливан помогла им развиться. После ее появления мой мир расцветили любовь и радость, значение и смысл. Она никогда не упускала случая показать, что красота есть во всем, и всегда старалась сделать мою жизнь приятной и полезной своими мыслями, действиями и личным примером.

Именно душевный такт, чуткая отзывчивость и гениальность моей учительницы сделали первые годы моего обучения такими замечательными. Она уловила нужный момент для передачи знаний, а я с удовольствием их восприняла. Мисс Салливан понимала, что ум ребенка подобен неглубокому ручейку, который, журча и играя, бежит по камешкам познания и отражает то цветок, то пушистое облачко. И продолжая двигаться по своему руслу, он, как и всякий ручеек, будет питаться подземными ключами и в итоге станет глубокой и полноводной рекой, способной отразить как голубые небеса, волнистые холмы и тени деревьев, так и нежный бутон скромного цветка.

Каждый учитель может привести ребенка в классную комнату, но не каждый способен заставить его учиться. Ребенок не будет делать этого с радостью, если не почувствует свободу выбирать между занятием и отдыхом. Он должен ощутить восторг победы и горечь разочарования до того, как примется за неприятный труд и начнет продираться сквозь учебники.

Моя учительница мне так близка, что я не мыслю себя без нее. Мне трудно сказать, что из способности наслаждаться всем прекрасным было заложено в меня природой, а что появилось благодаря влиянию мисс Салливан. Я чувствую, что наши души соединены и все мои жизненные шаги отзываются в ней. Все лучшее во мне тоже принадлежит ей: именно ее любящее прикосновение пробудило мои таланты, вдохновение и радость.

Глава 8

Веселое Рождество

Первое Рождество после приезда к нам мисс Салливан стало великим событием. Каждый член семьи приготовил для меня сюрприз, но главным для меня стало то, что мы с моей учительницей тоже приготовили сюрпризы для всех остальных. Меня радовала сама атмосфера тайны, которой мы окружили наши дары. Друзья делали все возможное, чтобы разжечь мое любопытство – они писали на моей руке слова и фразы, которые обрывали, не закончив. Мы с мисс Салливан поддерживали эту игру, и это помогло мне гораздо глубже почувствовать язык, чем какие-нибудь формальные уроки. Сидя у камина с пылающими поленьями, мы каждый вечер играли в нашу «угадайку», которая с приближением Рождества становилась все более интригующей.

В сочельник нас пригласили на елку к школьникам Таскамбии. В центре класса стояло дерево, усеянное огоньками и чудесными странными плодами. Я испытывала невообразимое счастье, прыгала и танцевала вокруг дерева. Я очень обрадовалась, когда узнала, что организаторы приготовили подарок для каждого ребенка и мне разрешили раздать их. Я была так поглощена этим занятием, что забыла поискать гостинцы, предназначенные мне. Когда же я о них вспомнила, то не смогла сдержать нетерпения. Потом я поняла, что это не те подарки, о которых говорили мои близкие. Мисс Салливан сказала, что меня ждут чудесные подарки, и уговорила потерпеть до утра.

В ту ночь, повесив чулок, я долго притворялась спящей, чтоб не пропустить прихода Санта-Клауса. Наконец я заснула в обнимку с новой куклой и белым мишкой. На следующее утро я разбудила всю семью моим первым: «Веселого Рождества!» Сюрпризы для меня обнаружились не только в чулке, но и на столе, на всех стульях, на подоконнике и у двери. Я не могла ступить и шагу, чтобы не наткнуться на что-то, завернутое в шелестящую бумагу. А когда мисс Салливан вручила мне канарейку, я была просто вне себя от счастья.

Моя учительница научила меня заботиться о птичке. Каждое утро после завтрака я набирала ей ванночку, чистила клетку, чтобы она оставалась уютной, наполняла кормушки колодезной водой и свежими семенами, вешала на качели веточку мокричника. Малыш Тим был таким ручным, что вспрыгивал мне на палец и клевал засахаренные вишни прямо из моей руки.

Однажды утром я оставила клетку на подоконнике, а сама пошла за водой для ванночки Тима. Когда я возвращалась, мимо меня проскользнула кошка, задев меня пушистым боком. Когда я просунула руку в клетку, то не почувствовала легкого трепетания воздуха вокруг крылышек Тима, а его когтистые лапки не вцепились в мой палец. И я осознала, что больше никогда не увижу моего милого маленького певца.

Глава 9

Осязание истории

Следующей важной вехой в моей жизни стала поездка в Бостон, в институт для слепых, в мае 1888 года. Я отчетливо помню наши приготовления, отъезд с матушкой и мисс Салливан, само путешествие и, конечно же, прибытие в Бостон. Эта поездка разительно отличалась от путешествия в Балтимор двумя годами ранее! Я уже не была беспокойным, возбужденным ребенком, требовавшим внимания ото всех едущих в поезде, чтобы не заскучать. Нынче я спокойно сидела рядом с моей учительницей, сосредоточенно внимая ее рассказам о происходящем за окном. Она описывала необозримые хлопковые поля, холмы и леса, прекрасную реку Теннеси, смеющихся негров, которые махали нам с перронов на станциях, а между станциями разносили по вагонам шарики воздушной кукурузы. Напротив меня сидела моя тряпичная кукла Нэнси, в новом платьице из клетчатого ситца и летней шляпке с оборочками, сверкающая бусинами глаз. Иногда я отвлекалась от рассказов мисс Салливан, вспоминала о Нэнси и брала ее на руки, но чаще успокаивала свою совесть, говоря, что кукла, наверное, спит.

У меня больше не будет случая упомянуть о Нэнси, поэтому расскажу о грустной судьбе, постигшей ее вскоре после нашего приезда в Бостон. Нэнси вся была измазана землей из-за пирожков из песка, которыми я ее упорно кормила, хотя она никогда не проявляла к ним особой любви. Прачка в институте Перкинса тайком взяла ее, чтобы искупать. Однако бедная Нэнси не смогла это пережить. Когда я взяла ее в руки в следующий раз, она представляла собой бесформенную кучу тряпок, и я бы даже ее не узнала, если бы не две укоризненные бусины глаз.

Когда поезд прибыл на Бостонский вокзал, это показалось мне волшебной сказкой, ставшей явью. Далекое «когда-то» превратилось в «сейчас», а «за тридевять земель» превратилось в «здесь».

Как только мы добрались до института, я тут же нашла друзей среди слепых детей. Меня несказанно обрадовало, что они знают «ручную азбуку». Беседовать с другими на своем языке было чистым наслаждением! До того момента я была иностранкой, разговаривавшей через переводчика. Хотя мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что мои новые друзья слепые. Я знала, что не могу видеть, хотя другие могут, но не могла поверить, что эти приветливые милые дети, легко принявшие меня в свои игры, тоже слепы. Я почувствовала удивление и боль, когда заметила, что они, так же как и я, во время разговоров кладут руки поверх моих и что читают книги пальцами. Я знала, чего лишена, знала, куда мы едем, но при этом считала, что раз они могут слышать, то наверняка должны обладать чем-то вроде «второго зрения». Я была совершенно не готова к тому, что многие дети были лишены этого драгоценного дара. Но при этом они были так счастливы и довольны жизнью, что мои сожаления растаяли в процессе нашего общения.

День, проведенный со слепыми детьми, позволил мне почувствовать себя совсем как дома даже в новой обстановке. Дни пролетали быстро, и каждый последующий приносил мне новые приятные переживания. Я никак не могла поверить, что за стенами института лежит огромный неизведанный мир: для меня Бостон был началом и концом всего сущего.

Находясь там, мы съездили на холм Банкер-хилл, где я получила свой первый урок истории. Мне рассказали о храбрецах, отважно сражавшихся прямо на том месте, где мы стояли, и это меня сильно впечатлило. Я взобралась на памятник, посчитав все ступени, и поднималась все выше, раздумывая о солдатах, которые залезали на эту длинную лестницу, чтобы стрелять в стоящих внизу.

На следующий день мы отправились в Плимут. Это была моя первая поездка на пароходе, первое путешествие по океану. В нем было столько жизни и движения! Правда, сначала я приняла гул машин за рокот грозы и расплакалась, опасаясь, что, если пойдет дождь, мы не сможем устроить пикник. В Плимуте больше всего мне был интересен утес, к которому пристали пилигримы – первые переселенцы из Европы. Я потрогала его руками, и, наверное, поэтому прибытие пилигримов в Америку, их труды и великие дела показались мне живыми, родными. Добрый джентльмен подарил мне маленькую модель «Утеса пилигримов» прямо там, на холме. Впоследствии я часто ощупывала его изгибы, расщелину в центре и вдавленные цифры «1602» – а в голове проносилось все, что я знала об истории переселенцев, высадившихся на диком берегу.

Мое воображение в красках рисовало их великий подвиг! Я влюбилась в этих людей, считая их самыми храбрыми и добрыми. Как же удивлена и разочарована я была годы спустя, узнав, что они преследовали других людей. И, хотя мы прославляем их мужество, эти поступки заставляют нас сгорать от стыда.

В Бостоне я познакомилась также с мистером Уильямом Эндикоттом и его дочерью. Их доброта ко мне стала зернышком, из которого проросло в дальнейшем множество приятных воспоминаний. Мы приезжали в их красивый дом в Беверли-Фармс. Я помню их великолепный розарий, помню, как их собаки, маленький курчавый и длинноухий Фриц и огромный Лео, подошли познакомиться со мной, как самый быстрый конь Нимрод тыкался носом в мои руки в поисках сахара. Там был пляж с плотным и гладким песком, сосем не похожим на колючий, рыхлый, смешанный с ракушками и водорослями песок в Брустере. Мистер Эндикотт рассказал мне о больших кораблях, отправляющихся из Бостона в Европу. После этого я виделась с ним много раз, и он всегда оставался моим добрым другом. Когда я называю Бостон Городом добрых сердец, я всегда думаю о нем.

Глава 10

Запах океана

Институт Перкинса закрывался на лето, так что было решено, что мы с мисс Салливан проведем каникулы у нашего дорогого друга, миссис Хопкинс, в Брустере, на мысе Код.

Я провела всю жизнь в глубине материка и никогда не дышала соленым морским воздухом. Но когда я прочитала об океане в книжке «Наш мир», то удивилась и загорелась желанием коснуться океанской волны и ощутить рев прибоя. Мое детское сердечко возбужденно забилось, когда я поняла, что мое заветное желание вскоре сбудется.

Как только мне помогли переодеться в купальный костюм, я вскочила с теплого песка и бросилась в прохладную воду. Я ощущала колыхание мощных волн, которые поднимались и опускались. Вода буквально дышала жизнью, и это пробудило во мне пронзительную радость. Однако в одно мгновение мой восторг превратился в ужас: нога запнулась о камень, а волна окатила меня с головой. Я пыталась найти хоть какую-то опору, но, сколько бы ни вытягивала руки, сжимала в ладонях лишь воду и клочки водорослей, которые волны швыряли мне в лицо. Мне стало страшно. Все мои отчаянные усилия были тщетны. Надежная твердая почва ушла из-под ног, и тепло, воздух, жизнь, любовь скрылись за буйной всеобъемлющей стихией… Когда океан вволю наигрался мной, он выбросил меня обратно на берег, и мисс Салливан тут же заключила меня в объятья. О, это уютное долгое ласковое объятие! Как только я достаточно оправилась от испуга, чтобы заговорить, я тут же спросила: «Кто положил в эту воду столько соли?»

Когда я оправилась от первого опыта в воде, то решила, что мне понравится сидеть в купальнике на большом камне в черте прибоя и ощущать волны, накатывавшие одна за другой. Они разбивались о камни и осыпали меня брызгами с головы до ног. Я чувствовала шевеление гальки, легкие удары камешков, когда волны опускались на берег, который сотрясался под их неистовой атакой. Даже воздух дрожал от их ярости. Волны откатывались, чтобы собрать силы для нового нападения, и я всем телом ощущала мощь мчащейся на меня водной лавины.

Я с трудом уходила с берега. Ничем не загрязненный, кристально свежий воздух напоминал неторопливое глубокое размышление. Никогда не теряли для меня своего очарования и ракушки, галька, обрывки водорослей со вцепившимися в них крохотными морскими животными. Однажды моя учительница показала мне странное создание, которое она поймала на мелководье. Это был краб. Я ощупала его и страшно удивилась, что он носит свой домик на спине. Я решила, что из него выйдет отличный друг, и уговорила мисс Салливан переместить его в норку возле колодца. Я не сомневалась, что там он будет в полной безопасности. Однако на следующее утро я обнаружила, что мой краб исчез. Никто не знал, куда он делся. Я была разочарована, но постепенно осознала, что очень жестоко насильно забирать бедное существо из его стихии. А потом я обрадовалась, решив, что он, наверное, вернулся в океан.

Глава 11

Большая охота

Когда я вернулась домой осенью, мои душа и сердце были переполнены счастливыми воспоминаниями. То разнообразие впечатлений, которое принесло мне пребывание на Севере, поражает меня до сих пор. Казалось, это было начало всех начал. Сокровища нового прекрасного мира лежали у моих ног, а я наслаждалась нескончаемым потоком знаний и удовольствий, которые встречались мне на каждом шагу. Я брала все. Моя жизнь была наполнена движением, как у крохотных насекомых, один день которых вмещает в себя весь век. Я повстречала множество людей, которые общались со мной, чертя знаки на моей руке, и тогда бесплодная пустыня, где я прежде жила, вдруг расцвела, как розарий.

Следующие пару месяцев я провела с семьей в нашем летнем коттедже, расположенном в горах, в двадцати километрах от Таскамбии. Неподалеку оттуда находился заброшенный карьер, где когда-то добывали известняк. От горных ключей веселыми водопадами с камней сбегали три ручейка, пытаясь преградить им путь. Высокие папоротники скрывали известняк склонов, а местами преграждали путь потокам и загораживали вход в карьер. Густой лес поднимался до самой вершины горы. Там раскинулись роскошные вечнозеленые деревья, стволы которых напоминали мшистые колонны, а с ветвей свисали гирлянды плюща и омелы. Еще там росла дикая хурма, которая источала сладкий аромат. Он проникал в каждый уголок леса и неизъяснимо радовал сердце. Где-то от дерева к дереву тянулись лозы дикого мускатного винограда, превращаясь в беседки для бабочек и других насекомых. Для меня было наслаждением проводить сумерки в этих зарослях и дышать изумительными запахами, поднимавшимися от земли в конце дня!

Наш коттедж был больше похож на крестьянскую хижину, но стоял в необыкновенно красивом месте – среди дубов и сосен на вершине горы. Посреди дома располагался длинный открытый холл, по обе стороны которого находились маленькие комнатки. Вокруг дома была широкая площадка, продуваемая горным ветром, напоенным душистыми ароматами леса. Мы с моей учительницей проводили на этой площадке большую часть времени – ели, играли, учились. Крыльцо возле задней двери дома было построено вокруг огромной орешины. Деревья росли так близко к дому, что я могла коснуться их из окна и почувствовать, как их ветви колеблются от ветра, или поймать падающие наземь листья.

Наше имение называлось Ферн-Кворри – и туда приезжало множество гостей. Сидя по вечерам у костра, мужчины беседовали об охоте и рыбной ловле и играли в карты. Они рассказывали о своих трофеях, о том, сколько диких уток и индюков они в последний раз подстрелили, какую «огроменную форель» выловили, как одурачили ловкого опоссума, выследили хитрую лисицу и загнали самого быстрого оленя. Наслушавшись их историй, я не сомневалась, что, попадись им лев, тигр, медведь или еще какой-нибудь дикий зверь, ему было бы несдобровать. «Завтра на охоту!» – гремел прощальный клич перед тем, как гости расходились. Мужчины устраивались на ночь прямо в холле, перед нашими дверями, и я ощущала дыхание собак и охотников, спавших на импровизированных постелях.

На рассвете меня будил запах кофе, бряцание ружей, снимаемых со стен, и тяжелые шаги мужчин, расхаживающих по холлу и рассчитывающих на удачу в этом сезоне. Я чувствовала и топот коней, на которых они приехали из города. Всю ночь кони стояли на привязи под деревьями и теперь громко ржали, желая пуститься вскачь. И тогда охотники садились на коней, и, как поется в старинной песне, «бравые охотники, звеня уздечками, под щелканье хлыстов, уносились, гикая и громко вопя, вперед пуская гончих псов».

Потом мы начинали готовиться к барбекю – так называли жаркое из дичи, которое готовили на открытой решетке над углями. На дне глубокой земляной ямы разжигали огонь, сверху крест-накрест клали большие палки, на них вешали мясо и поворачивали на вертелах. На корточках вокруг костра сидели негры и отгоняли длинными ветками мух. Аппетитный запах мяса пробуждал во мне дикий голод задолго до того, как приходило время садиться за стол.

Охотники возвращались, когда суета приготовлений к барбекю была в самом разгаре. Усталые и разгоряченные, они появлялись по двое, по трое на взмыленных лошадях и с утомленными собаками… И все до одного без добычи! Каждый утверждал, что видел по меньшей мере одного оленя, но, как бы быстро ни гнались за зверем собаки, как бы точно ни целились ружья, все время что-то случалось: то хрустела веточка, то щелкал курок. Подозреваю, что дело обстояло в точности как в истории про маленького мальчика, который сказал, что почти видел кролика, потому что видел его следы. Но вскоре они забывали о своем разочаровании. Мы садились за стол, только ужинали не олениной, а обычной свининой или говядиной.

В Ферн-Кворри у меня был свой пони, которого я назвала Черным Красавцем. Дело в том, что я прочитала книжку с таким названием, а блестящей черной шерсткой и белой звездочкой на лбу он очень походил на ее героя. Я провела множество счастливейших часов, катаясь на нем.

Если же кататься мне не хотелось, то мы с мисс Салливан с самого утра отправлялись бродить по лесам, терялись среди деревьев, идя не по дороге, а по тропкам, проложенным коровами и лошадьми. Часто мы забредали в непроходимые заросли, выбраться из которых могли только в обход. В коттедж возвращались с охапками папоротников, золотарника, лавра и роскошных болотных цветов, встречающихся только на Юге.

Иногда я собирала хурму с Милдред и младшими двоюродными сестрами. Я ее не ела, но любила ее тонкий аромат и обожала выискивать плоды в листьях и траве. Еще мы ходили за орехами, и я помогала малышам раскрывать скорлупу, высвобождая сладкие крупные ядрышки.

У подножья горы проходила железная дорога, и мы любили наблюдать за проносящимися поездами. Иногда мы слышали, как отчаянно гудит паровоз, тогда Милдред говорила мне, что корова или лошадь забрели на железнодорожные пути. Примерно в миле от нашего дома располагалось глубокое узкое ущелье, через которое был перекинут решетчатый мост. По нему было очень трудно идти, так как шпалы были такими узкими, что казалось, будто идешь по ножам, а еще располагались на довольно большом расстоянии друг от друга.

Как-то мы с Милдред и мисс Салливан заблудились в лесу и, даже проплутав несколько часов, так и не смогли найти обратной тропинки. Внезапно Милдред указала вдаль своей ручкой и воскликнула: «Вон же мост!» Никто не хотел идти там, но уже темнело, а решетчатый мост позволял срезать дорогу. Мне приходилось долго нащупывать ногой каждую шпалу, чтобы сделать шаг, но я не боялась и нормально шла, пока издали не донеслось пыхтение паровоза.

– Я вижу поезд! – воскликнула Милдред.

Он задавил бы нас в следующую минуту, если бы мы не спустились вниз по перекладинам. Поезд пронесся над нашими головами. Горячее дыхание машины опалило мое лицо, и я чуть не задохнулась от дыма и гари. Он жутко грохотал, эстакада раскачивалась и тряслась так, что мне казалось, что мы сорвемся и упадем в пропасть. На мост мы взобрались с невероятным трудом. Домой вернулись уже в полной темноте и обнаружили пустой коттедж: вся семья отправилась нас разыскивать.

Глава 12

Мороз и солнце

Практически каждую зиму после первого визита в Бостон я проводила на Севере. Однажды я побывала в одной из деревень Новой Англии, окруженной замерзшими озерами и широкими заснеженными полями.

Я помню, как меня изумило, что кто-то обнажил кусты и деревья, оставив лишь кое-где случайный сморщенный листик. Птицы улетели, а их пустые гнезда были полны снега. Земля словно замерла от этого ледяного прикосновения, душа деревьев спряталась в корнях, свернулась клубочком в темноте и тихо уснула. Жизнь затаилась, и, даже когда светило солнце, день «съежился, замерз, как будто стал он стар и обескровлен». Сухая трава и кусты превратились в букеты сосулек.

Зябкий воздух был предвестником грядущего снегопада. Мы выбежали из дома, чтобы ощутить первые крохотные снежинки на своих лицах и ладонях. Они плавно падали с небес на землю, разглаживая ее поверхность. Снежная ночь накрыла мир, полностью изменив знакомый пейзаж. Дороги замело, скрыв любые приметы, нас окружал белый простор с видневшимися кое-где деревьями.

Северо-восточный ветер, поднявшийся вечером, завертел снежинки в яростной метели. А мы сидели у большого камина и рассказывали смешные сказки, веселились, позабыв о том, что отрезаны от остального мира. Ночью ветер продолжал свирепствовать, скрипели и стонали балки, ветви деревьев бились в окна, и мне было жутко не по себе.

Снегопад прекратился только три дня спустя. Сквозь тучи пробилось солнце и засияло над бескрайней белой равниной. На каждом шагу возвышались сугробы самого фантастического вида – курганы, пирамиды, лабиринты.

Сквозь заносы прокопали узкие тропинки. В теплом плаще с капюшоном я вышла из дома, и морозный воздух тут же обжег мне щеки. Мы с мисс Салливан с трудом добрались до соснового леса за широким пастбищем, частью по расчищенным тропинкам, частью через небольшие сугробы. Белые и неподвижные деревья стояли перед нами, как фигуры из мрамора. Я не чувствовала аромата сосновых иголок. Лучи солнца освещали ветки, которые осыпались бриллиантовым дождем, когда мы их касались. Свет был таким пронзительным, что проникал даже сквозь завесу мрака, окутавшую мои глаза.

Шли дни, и сугробы начали таять от солнечного тепла, но не успели они исчезнуть, как пронеслась другая снежная буря – и за всю зиму я так и не ощутила голую землю под ногами. Между вьюгами деревья теряли свой бриллиантовый покров, и подлесок совсем обнажился, однако озеро не таяло.

Той зимой мне больше всего нравилось кататься на санках. Берег озера местами круто вздымался, и мы съезжали по этим откосам. Надо было сесть на санки, потом нас подталкивал мальчишка – и вперед! Мы неслись к озеру между сугробами, перескакивая рытвины, и затем по его сверкающей поверхности плавно скользили к противоположному берегу. Радость и блаженство переполняли меня! На один неистовый счастливый миг мы рвали цепь, приковывавшую нас к земле, и, взявшись с ветром за руки, пускались в божественный полет!

Глава 13

Я больше не молчу

Весной 1890 года я научилась говорить.

Я с самого детства стремилась издавать звуки, понятные другим. Я старалась использовать голос, держа одну руку на горле, а другой воспринимая движение губ. Мне нравилось все, что способно издавать шум, особенно я любила ощущать лай собаки и мурлыканье кошки. Еще я любила класть руку на горло певца или на рояль, когда на нем играли. Перед тем как лишиться зрения и слуха, я немного выучилась говорить, но после болезни не могла этого делать, потому что не слышала сама себя. Я целыми днями просиживала на коленях у матушки, трогая ее лицо: меня развлекало движение губ. Я тоже шевелила ими, хоть и позабыла, что такое разговор. Близкие рассказали мне, что в то время я плакала и смеялась, а еще какое-то время издавала звуки-слоги. Но я не общалась, а лишь упражняла голосовые связки. Тем не менее было слово, значение которого я помнила. «Вода» я произносила как «ва-ва». Однако даже оно становилось все менее внятным, пока я совсем не перестала что-либо произносить, научившись рисовать буквы пальцами.

Я давно осознала, что общаются как-то по-другому. Однако не думала, что глухого ребенка можно научить говорить, поэтому испытывала неудовлетворение от своих методов коммуникации. Когда целиком зависишь от ручной азбуки, чувствуешь скованность и ограниченность. Я постоянно ощущала досаду, пустоту, которую следует заполнить. Мои мысли бились, как птицы, стремящиеся лететь против ветра, но я продолжала пытаться пользоваться губами и голосом. Близкие не поддерживали это мое стремление, боясь, что вскоре я страшно разочаруюсь. Но я не поддавалась им. Вскоре произошел случай, который позволил преодолеть эту преграду. Я услышала о Рагнхильде Каата.

В 1890 году меня навестила миссис Лэмсон, одна из учительниц Лоры Бриджмен. Она только что вернулась из Скандинавии и рассказала мне о Рагнхильде Каата, слепоглухонемой норвежской девочке, которая сумела заговорить. Не успела миссис Лэмсон закончить рассказ об успехах Рагнхильды, как я уже загорелась желанием их повторить. Я не успокоилась до тех пор, пока мисс Салливан не отвезла меня за помощью к мисс Саре Фуллер, директрисе школы Хораса Манна. Эта очаровательная и милая леди предложила меня обучать, и мы начали наши занятия 26 марта 1890 года.

Метод мисс Фуллер заключался в следующем: она легонько проводила моей рукой по своему лицу, чтобы я почувствовала положение языка и губ, когда она произносила звуки. Я подражала ей с пылким рвением и в течение часа научилась артикулировать шесть звуков: М, П, А, С, Т, И. В общей сложности мисс Фуллер дала мне одиннадцать уроков. И не смогу забыть свои удивление и восторг, когда я произнесла первое связное предложение: «Мне тепло». Правда, я сильно заикалась, но то была настоящая человеческая речь.

Я ощутила прилив новых сил, и душа моя словно вырвалась из оков на волю, потянувшись к миру познания и веры посредством этого ломаного, почти символического языка.

Ни один глухой ребенок, все время пытавшийся выговорить слова, которые никогда не слышал, не забудет того упоения и радости, охвативших его, когда он произнес свое первое слово. Только он сможет по-настоящему оценить восторг, с которым я разговаривала с игрушками, птицами или животными, камнями, деревьями. Или мою радость, когда Милдред откликалась на мое обращение или собаки слушались моей команды. Неизъяснимое блаженство – говорить с другими так, чтобы не требовался переводчик! Я говорила, и мои мысли вырывались на волю вместе с моими словами – те самые, которые так долго и так тщетно пытались выбраться на волю.

Конечно, за такой короткий срок я не научилась говорить по-настоящему. Я могла произносить лишь простейшие элементы речи. Мисс Фуллер и мисс Салливан понимали меня, но большинство людей не узнали бы ни одного слова из ста, произнесенных мною! И конечно, будет неправильно сказать, что, выучив эти элементы, дальше я обучилась всему сама. Если бы не гений моей учительницы, а также ее энтузиазм и настойчивость, я бы не овладела речью так хорошо. Мне приходилось заниматься день и ночь, чтобы меня поняли хотя бы мои близкие. К тому же мне постоянно была необходима мисс Салливан, чтобы она помогала мне четко артикулировать каждый звук и по-разному их сочетать. Даже сейчас она каждый день указывает мне на неправильное произношение.

Все учителя глухих знают, какой это мучительный труд. Я пользовалась руками, чтобы уловить движения рта, вибрации горла и выражение лица в каждом отдельном случае, причем очень часто осязание ошибалось. И тогда мне приходилось часами повторять слова или предложения, пока я не начинала правильно звучать. Я должна была практиковаться постоянно. Нередко меня охватывали усталость и уныние, но в следующий момент мысль о том, что скоро я вернусь домой и покажу своим родным, чему мне удалось научиться, подгоняла меня. Я ярко воображала себе их радость от моих успехов. «Теперь моя сестренка меня поймет!» – эта мысль была сильнее всех препятствий. Я вновь и вновь повторяла: «Я больше не молчу!» Меня изумляло, насколько легче было говорить, а не рисовать знаки пальцами. Тогда я перестала пользоваться ручной азбукой, лишь мисс Салливан и некоторые друзья продолжали использовать ее в беседах со мной, потому что она была более удобной и быстрой, чем чтение по губам.

Пожалуй, нужно рассказать о технике пользования ручной азбукой, потому что она озадачивает людей, редко общающихся с нами. Тот, кто читает мне или говорит со мной, рисует знаки-буквы у меня на руке. Моя рука почти невесомо лежит на руке говорящего, чтобы не затруднять его движения. Меняющееся каждый миг положение руки так же легко ощущать, как и переводить взгляд с одной точки на другую, – насколько я могу это себе представить. Я не воспринимаю каждую букву отдельно, как вы не рассматриваете отдельно каждую букву при чтении. Постоянная практика делает пальцы чрезвычайно подвижными и гибкими, так что некоторые мои друзья пишут на руке так же быстро, как печатает хорошая машинистка. И подобная передача слов по буквам не более осознанна, чем при обычном письме.

Возвращение домой после обучения стало счастливейшим из всех счастливых моментов. Весь путь обратно я не смолкала ни на минуту, общаясь с мисс Салливан, совершенствуясь до последней минуты. Не успела я оглянуться, как поезд остановился на станции Таскамбия, где на платформе собралась вся моя семья. Глаза мои и теперь наполняются слезами, когда я вспоминаю, как прижала меня к себе матушка, дрожащая от радости, как она буквально впитывала каждое произносимое мною слово. Маленькая Милдред, вереща от восторга, схватила меня за другую руку и поцеловала, а отец выразил свою гордость долгим молчанием. Сбылось пророчество Исайи: «Холмы и горы запоют пред вами, и деревья будут рукоплескать вам!»

Глава 14

Сказка о Царе Морозе

Зима 1892 года омрачила небосклон моего детства. На долгое время моим сердцем овладели тревоги, сомнения и страхи, а радость, казалось, ушла насовсем. Книги перестали меня интересовать, и даже сейчас воспоминания о тех ужасных днях заставляют мое сердце сжиматься.

А все из-за написанного мной маленького рассказа «Царь Мороз», который мы отослали мистеру Ананьосу в Перкинсовский институт слепых.

Я написала его в Таскамбии как раз после того, как научилась говорить. Той осенью мы задержались в Ферн-Кворри дольше обычного. Мисс Салливан описывала мне красоты поздней осени, и, возможно, эти описания воскресили в моей памяти давний рассказ, который мне когда-то прочли, а я бессознательно запомнила его, причем почти дословно. Но мне казалось, что я «выдумываю» все это сама.

Я записала эту свою выдумку. Мысли текли легко и плавно. Слова и образы вылетали из-под моих пальцев. Я выводила фразу за фразой на брайлевской доске, будучи в восторге от своего занятия. Теперь, если мысли и образы приходят ко мне без усилий, я воспринимаю это как верный признак того, что они не родились в моей голове, а попали в нее откуда-то извне. И с сожалением прогоняю этих подкидышей. Но в то время я жадно впитывала все, что читала, и даже не задумывалась об авторстве. Да и сейчас я не всегда уверена, где пролегает граница между моими чувствами и мыслями и тем, что я вычитала в книгах. Полагаю, так происходит потому, что многое я воспринимаю через чужие глаза и уши.

Когда я закончила, то тут же прочитала свой рассказ мисс Салливан. Я восторгалась наиболее красивыми выражениями и страшно сердилась, когда она прерывала меня, чтобы поправить произношение какого-либо слова. Во время обеда я прочитала сочинение всей семье, и родные были поражены моим талантом. Кто-то спросил меня, не прочла ли я это в какой-нибудь книжке. Я очень удивилась, потому что не помнила, чтобы кто-то читал мне нечто подобное. Я ответила: «О нет, это мой рассказ! Я написала его для мистера Ананьоса, ко дню его рождения».

Мне предложили заменить изначальное название «Осенние листья» на «Царь Мороз», так я и сделала. Я переписала историю и отправила ее в Бостон. Письмо на почту я несла с таким чувством, словно лечу по воздуху. Я и подумать не могла, как дорого заплачу за этот подарок.

Мистер Ананьос пришел в восторг от моего рассказа и опубликовал «Царя Мороза» в журнале института Перкинса. Счастье мое достигло необозримых высот… откуда я вскоре упала наземь. Я была в Бостоне, когда выяснилось, что существует рассказ, похожий на моего «Царя Мороза» как две капли воды: это были «Морозные феи» мисс Маргарет Кэнби, изданные еще до моего рождения в книге «Бёрди и его друзья». Рассказы почти полностью совпадали по сюжету и языку, так что стало очевидно, что моя история – плагиат.

Я испила горькую чашу разочарования до дна. Я опозорилась! Навлекла подозрения на самых моих близких людей! Как это могло произойти? Я не могла перестать думать, старалась вспомнить все, что читала до сочинения «Царя Мороза», однако ничего похожего не приходило мне на ум. Разве что стихотворение для детей «Проказы Мороза», но его я точно в своем рассказе не использовала.

Мистер Ананьос был очень расстроен, но поверил мне. Он отнесся ко мне необычайно добро и ласково, и тучи на некоторое время разошлись. Я старалась быть веселой и нарядиться к празднику дня рождения Вашингтона, который состоялся вскоре после того, как я узнала грустную новость.

Я должна была быть Церерой на маскараде, который устраивали слепые девочки. Я прекрасно помню складки своего изящного платья, осенние листья, венчавшие мою голову, злаки и плоды, которые я держала в руках… А еще гнетущее ощущение надвигающейся беды, от которого сжималось сердце даже среди веселья маскарада.

Вечером накануне праздника одна из учительниц института Перкинса спросила меня насчет «Царя Мороза», и я ответила, что мисс Салливан много рассказывала мне о Морозе и его чудесах. Она решила, будто я помню историю мисс Кэнби «Морозные феи» и сама в этом призналась. И тут же сообщила о своих мыслях мистеру Ананьосу. Он поверил ей или заподозрил, что мисс Салливан и я специально украли чужую идею, чтобы добиться его расположения. В итоге он собрал комиссию из учителей и сотрудников института, перед которой меня заставили отвечать. Мисс Салливан заставили оставить меня одну, а потом стали расспрашивать или, вернее, допрашивать меня со страшной настойчивостью, буквально заставляя признаться, будто я помню, как мне читали рассказ «Морозные феи». Я ощущала сомнения и подозрения в каждом вопросе, к тому же чувствовала, что мой добрый друг мистер Ананьос глядит на меня с упреком. Мое сердце отчаянно билось, кровь стучала в висках, и от страха я едва могла говорить и отвечала односложно. Даже понимание того, что все это – нелепая ошибка, не уменьшало моих страданий. Так что, когда мне наконец позволили покинуть комнату, я находилась в таком состоянии, что не замечала ни поддержки моей учительницы, ни сочувствия друзей, которые твердили, что я храбрая девочка и они мною очень гордятся.

Той ночью я рыдала навзрыд, как, надеюсь, плачут очень немногие дети. Мне было очень холодно, и даже казалось, что я умру, не дожив до утра, и эта мысль меня утешала. Думаю, если бы подобное случилось, когда я немного повзрослела, это непоправимо что-то сломало бы во мне. Но ангел забвения унес прочь большую долю печали и горечь тех грустных дней.

Как оказалось, моя учительница никогда даже не слышала о «Морозных феях». Доктор Александр Грэхем Белл помог ей расследовать эту историю. Она выяснила, что у ее подруги, миссис Софии Хопкинс, у которой мы гостили на мысе Код, в Брустере, летом 1888 года, был экземпляр книги мисс Кэнби. Миссис Хопкинс не нашла ее, но вспомнила, что читала мне разные книжки и даже сборник «Бёрди и его друзья», когда мисс Салливан уезжала на каникулы.

Тогда такие чтения не имели для меня никакого значения. Меня развлекало само начертание знаков-букв, ведь мне почти нечем было заняться. Но не могу не признать, что всегда старалась запомнить побольше слов, чтобы выяснить их значение у моей учительницы. Ясно лишь то, что фразы из этой книжки навсегда запечатлелись в моем сознании, хотя долгое время об этом никто не подозревал. И я – меньше всех.

Когда мисс Салливан вернулась в Брустер, я не беседовала с ней о «Морозных феях», потому что она сразу начала читать мне «Маленького лорда Фаунтлероя», который вытеснил из моей головы все прочее. Однако факт остается фактом, однажды мне читали книгу мисс Кэнби. И, хотя прошло много времени и я о ней даже не вспомнила, эта история напомнила о себе так естественно, что я не заподозрила подвоха.

В то время я получила много писем с выражением сочувствия. Все мои самые дорогие друзья остались моими друзьями до сих пор, за исключением одного.

Даже сама мисс Кэнби написала мне: «Когда-нибудь, Хелен, ты сочинишь замечательную сказку, которая станет помощью и утешением для многих». Увы, но этому доброму пророчеству не суждено было сбыться. Я больше никогда не писала ради наслаждения. Более того, я стала переживать: а вдруг то, что я написала, не мои слова? Даже когда я писала письма, например к матушке, меня охватывал внезапный ужас, и я вновь и вновь перечитывала написанное, чтобы убедиться в том, что не вычитала все это в книжке. Если бы не постоянная поддержка мисс Салливан, думаю, я вообще прекратила бы писать.

Во многих моих ранних письмах и первых пробах сочинительства прослеживается попытка использовать понравившиеся мне чужие мысли и затем выдавать их за свои. В эссе о старых городах Италии и Греции я заимствовала красочные описания отовсюду. Я знала, что мистер Ананьос любит античность, знала и о его восхищении искусством Греции и Рима. Поэтому я собрала стихи и истории из разных прочитанных мною книг, чтобы порадовать его. Мистер Ананьос сказал о моем сочинении: «Мысли эти поэтичны по своей сути». Но я не понимаю, как мог он решить, что слепой и глухой одиннадцатилетний ребенок мог сам их придумать. Однако я не думаю, что мое эссе было совсем лишено интереса лишь потому, что я не сама придумала все эти описания. Это показало мне самой, что я могу выражать свое понимание красоты в ясной и живой манере.

Все мои ранние сочинения были для меня своего рода умственной гимнастикой. Впитывая и подражая, как все юные и неопытные, я училась облекать мысли в слова. Я вольно или невольно усваивала все, что мне нравилось в книжках. Как писал Стивенсон, молодой писатель инстинктивно копирует все, чем восхищается, и меняет предмет своего восхищения с поразительной гибкостью. Только после долгих лет практики сочинители учатся управлять полчищем слов, распирающих им голову.

Боюсь, что во мне этот процесс еще не закончился. Могу точно сказать, что я далеко не всегда могу отличить собственные мысли от прочитанных, потому что чтение стало сутью и тканью моего разума. Получается, почти все, что я пишу, – это лоскутное одеяло, состоящее из безумных узоров наподобие тех, что у меня получались, когда я училась шить. Я составляла их из обрывков и обрезков, среди которых попадались прелестные кусочки шелка и бархата, но преобладали клочки более грубой ткани, не столь приятные на ощупь. Так и мои сочинения состоят из моих неуклюжих заметок с вкраплениями зрелых суждений и ярких мыслей прочитанных мною авторов. Мне кажется, что главная трудность писательства заключается в том, чтобы изложить ясным языком ума наши запутанные чувства, незрелые мысли и сложные понятия. Ведь нами самими движут инстинкты. Пытаться их описать – все равно что складывать китайскую головоломку или шить лоскутное одеяло. У нас в голове есть картинка, которую мы хотим описать словами, но они не помещаются в заданные рамки, а если и помещаются, то не соответствуют общему узору. Однако мы продолжаем стараться, поскольку знаем, что другим это удалось, и мы не хотим проиграть.

Стивенсон также писал, что «нет способа стать оригинальным, им нужно родиться». Я, может, и не оригинальна, но все же надеюсь, что однажды мои собственные мысли и переживания увидят свет. А я буду настойчиво трудиться и надеяться и не позволю грустным воспоминаниям о «Царе Морозе» помешать моим стараниям.

Это горькое испытание пошло мне на пользу: благодаря ему я задумалась о проблемах сочинительства. Единственное, о чем я жалею, – так о том, что из-за него я рассталась с одним из моих самых драгоценных друзей, мистером Ананьосом.

После публикации «Истории моей жизни» в «Домашнем журнале для женщин» он сообщил, что считал меня невиновной в истории с «Царем Морозом». И написал, что собранная тогда комиссия состояла из восьми человек: четырех слепых и четырех зрячих. По его словам, четверо решили, будто бы я знала о том, что мне прочли рассказ мисс Кэнби, а четверо других придерживались противоположной точки зрения. Мистер Ананьос утверждал, что сам он поддерживал тех, кто верил мне.

Как бы то ни было, на чьей бы стороне он ни был, когда я вошла в комнату, где мистер Ананьос раньше часто держал меня на коленях и смеялся над моими проказами, позабыв о делах, я почувствовала враждебность, и то, что случилось дальше, лишь подтвердило мое первое впечатление. В течение двух лет мистер Ананьос, казалось, верил, что мы с мисс Салливан невиновны. Но потом он почему-то изменил свое мнение. Я также не знаю деталей расследования. Мне даже не сообщили имен участников этого судилища, которые со мной почти не разговаривали. Я была слишком возбуждена, чтобы замечать что-либо, слишком испугана, чтобы задавать вопросы. Я едва помню, что говорила тогда сама.

Я так подробно рассказала здесь об истории со злополучным «Царем Морозом», потому что она стала важной вехой в моей жизни. Я постаралась изложить все факты, как они мне вспоминаются, не пытаясь ни защитить себя, ни переложить вину на кого-то другого.

Глава 15

Человеку нужен человек

После инцидента с рассказом я провела лето и зиму со своей семьей в Алабаме. То время я вспоминаю с восторгом – меня переполняло счастье.

«Царь Мороз» был позабыт.

Когда зеленые гроздья мускатного винограда, увивавшие беседку в дальнем конце сада, превратились в золотисто-коричневые, а земля покрылась красно-желтым ковром осенних листьев, я начала набрасывать беглый очерк моей жизни.

Я по-прежнему подозрительно относилась ко всему, что пишу. Меня терзала мысль о том, что написанное мною может оказаться «не совсем моим». Об этих страхах знала только мисс Салливан. Моя учительница утешала меня и помогала всеми способами, какие только приходили ей в голову. Чтобы восстановить мою уверенность в себе, она убедила меня написать краткий очерк моей жизни для журнала «Спутник юности». Тогда мне было 12 лет. Сочинять этот маленький рассказ мне было мучительно сложно, и, наверное, лишь какая-то мысль о возможной будущей пользе не позволила мне бросить начатое.

Моя учительница поощряла меня, потому что понимала, что, если я буду продолжать писать, то вновь обрету почву под ногами. Поэтому писала я хоть и робко, но решительно. До провала «Царя Мороза» я вела бездумную жизнь ребенка, но теперь взглянула вглубь себя и узрела невидимое миру.

Главным событием лета 1893 года для меня стала поездка в Вашингтон на инаугурацию президента Кливленда, а также посещение Всемирной выставки и Ниагарского водопада. Поэтому мои занятия писательством постоянно откладывались и прерывались на много недель, так что нет никакой возможности рассказать о них связно.

Многие удивляются, как меня могла потрясти красота Ниагары. Они всегда интересуются: «Что такое для вас эта красота? Вы же не можете видеть волны, накатывающиеся на берег, или слышать их рокот. Что они значат для вас?» Самый простой и очевидный ответ – все. Я не могу постичь их или дать определение, так же как не могу постичь или дать определение любви, добродетели или религии.

На Всемирной выставке тем летом мы побывали с мисс Салливан в сопровождении доктора Александра Грэхема Белла. Меня охватывает восторг, когда я вспоминаю те дни, когда тысячи детских фантазий стали реальностью. Я воображала, что совершаю кругосветное путешествие. Знакомилась с чудесами изобретений, сокровищами ремесел и промышленности, достижения всех областей человеческой жизни были под кончиками моих пальцев. Я обожала ходить в центральный выставочный павильон. Он напоминал мне все сказки «Тысячи и одной ночи» вместе взятые – столько чудес там было собрано. Вот земля пирамид, которую можно рассмотреть на макете Каира, а вот Индия с ее причудливыми базарами, статуями Шивы и богов-слонов, далее шли каналы Венеции, по которым мы катались в гондоле каждый вечер, когда на фонтанах включалась иллюминация. Я даже поднималась на борт корабля викингов, стоявшего неподалеку от маленькой пристани. В Бостоне я бывала на военном корабле, и теперь мне было интересно узнать, как устроен корабль викингов. Я хотела представить, как они бестрепетно встречали и шторм, и штиль, пускались в погоню, выкрикивая: «Мы владыки морей!» – и сражались, полагаясь только на свое тело, а не на тупые машины. Так бывает всегда: «человеку интересен лишь человек».

Неподалеку от корабля викингов находилась модель «Санта-Марии». Капитан показал мне каюту Колумба и его конторку, на которой стояли песочные часы. Это маленькое устройство произвело на меня наибольшее впечатление: я представила, как усталый герой-мореплаватель смотрел на падающие одна за другой песчинки, в то время как отчаявшиеся матросы за пределами каюты замышляли его убить.

Президент Всемирной выставки мистер Хигинботам любезно разрешил мне дотрагиваться до экспонатов. И тогда я с неуемной пылкостью, подобно Писарро, захватившему сокровища Перу, принялась перебирать и ощупывать все чудеса ярмарки. В части выставки, посвященной мысу Доброй Надежды, я познакомилась с добыванием алмазов. Я трогала все машины, какие только было возможно, во время работы, чтобы получить более точное представление о том, как драгоценные камни взвешивают, гранят и полируют. Я опустила руку в промывочную машину… и нашла там алмаз, единственный, как пошутили гиды, когда-либо найденный на территории Соединенных Штатов.

Доктор Белл сопровождал нас повсюду и в своей обаятельной манере описывал наиболее запоминающиеся экспонаты. В павильоне «Электричество» мы осмотрели телефоны, фонографы и другие изобретения. Он объяснил мне, как по проводам можно отправить сообщение, невзирая на расстояние и обгоняя время, подобно Прометею, укравшему огонь небес. В павильоне «Антропология» меня заинтересовали грубо отесанные камни, эти простые памятники жизни малообразованных детей природы, чудом уцелевшие, тогда как многие монументы царей и мудрецов рассыпались в прах. Еще там были египетские мумии, но прикасаться к ним я не захотела.

Глава 16

Другие языки

До октября 1893 года я изучала различные предметы самостоятельно и довольно беспорядочно. Я читала об истории Соединенных Штатов, Греции и Рима, учила французскую грамматику по книжкам с выпуклым шрифтом, а еще часто забавлялась и составляла в уме короткие фразы на французском с новыми словами, по возможности игнорируя при этом правила. Я попыталась даже освоить французское произношение без посторонней помощи. Да, это было нелепо, но занятия развлекали меня в дождливые дни, так что я освоила французский в достаточной мере, чтобы с удовольствием читать басни Лафонтена и «Мнимого больного».

Еще я постоянно старалась улучшать свое произношение. Я читала и пересказывала вслух учительнице отрывки из моих любимых стихотворений, а она исправляла мое произношение. Однако регулярные уроки в отведенные для них часы я стала получать лишь в октябре 1893 года, справившись с усталостью и волнениями от посещения Всемирной выставки.

В то время мы с мисс Салливан гостили у семьи мистера Уильяма Уэйда в Холтоне (Пенсильвания). Их сосед, мистер Айрон, был хорошим латинистом и согласился давать мне уроки. Он обладал на редкость милым характером и обширными знаниями. В основном он учил меня латыни, но часто помогал с арифметикой, которая казалась мне скучной. Он также прочел мне In memoriam Теннисона. До этого я читала много книг, но никогда не рассматривала их с критической точки зрения. Только тогда я впервые поняла, что значит узнавать автора, его стиль, как я узнаю дружеское рукопожатие.

Поначалу я неохотно учила латинскую грамматику. Тратить время на анализ каждого встречающегося слова (существительное, родительный падеж, единственное число, женский род), когда его значение ясно и понятно, казалось мне нелепым. Но потом мне стала доставлять истинное наслаждение красота этого языка. Я читала отрывки на латыни, понимая лишь отдельные слова, и старалась догадаться о смысле всей фразы.

На мой взгляд, нет ничего прекраснее, чем мимолетные, ускользающие образы и чувства, которые дарит нам язык, когда мы только начинаем с ним знакомиться. Мисс Салливан сидела на уроках рядом со мной и чертила на моей руке по буквам все, что говорил мистер Айрон. Когда пришла пора возвращаться в Алабаму, я только-только начала читать «Галльскую войну» Цезаря.

Глава 17

Дуют ветра со всех сторон

Летом 1894 года я приняла участие в съезде Американской ассоциации содействия обучению глухих устной речи в Чатокве. Там решили, что я отправлюсь в школу Райта-Хьюмейсона в Нью-Йорке, куда я и поехала в октябре в сопровождении мисс Салливан. В этой школе можно было использовать высшие достижения в области вокальной культуры и обучения чтению по губам. Помимо этого, в течение двух лет я изучала в школе географию, арифметику, французский и немецкий.

Моя учительница немецкого, мисс Рими, умела пользоваться ручной азбукой, так что, после того как я наработала некоторый словарный запас, мы с ней разговаривали по-немецки при каждой возможности. Спустя несколько месяцев я понимала почти все, что она говорила. Еще не закончился мой первый учебный год, а я уже читала «Вильгельма Телля». Пожалуй, в немецком я преуспела больше, чем в других предметах. Французский давался мне хуже. Мадам Оливье не знала ручной азбуки, поэтому обучала меня устно. Я с трудом читала по ее губам, так что учеба шла гораздо медленнее. Однако я вновь прочла «Мнимого больного», и это было забавно, хотя не так увлекательно, как «Вильгельм Телль».

Мой прогресс в освоении устной речи и чтения по губам оказался не таким быстрым, как ждали и надеялись я и учителя. Я хотела говорить, как другие люди, и учителя считали, что это вполне достижимо. Однако, несмотря на нашу упорную работу, эта цель нам тогда так и не далась. Полагаю, мы слишком высоко метили.

Арифметику я продолжала воспринимать как сеть ловушек и капканов и предпочитала догадки, а не логические рассуждения, к вящему неудовольствию учителей. Если мне не удавалось догадаться, каким должен быть ответ, я делала поспешные выводы, и это лишь усугубляло трудности.

Впрочем, хоть эти разочарования временами и заставляли меня приуныть, я с неослабевающим интересом продолжала заниматься. Особенно привлекала меня физическая география. Я с радостью открывала для себя тайны природы: как, согласно яркому выражению из Ветхого Завета, дуют ветра с четырех сторон небес, как пары восходят ввысь от четырех концов земли, как реки пробивают путь сквозь скалы и горы корнями опрокидываются и каким образом человек может преодолеть силы, большие, чем он.

Два года, проведенные в Нью-Йорке, были очень счастливыми, и я вспоминаю их с истинным удовольствием. Лучше всего я запомнила наши ежедневные прогулки в Центральном парке. Мне нравилось туда приходить и слушать его описания. Каждый день парк представлялся по-особенному красивым.

Весной мы бывали на экскурсиях по разным интересным местам. Плавали по Гудзону и бродили по его зеленым берегам. Базальтовые столбы поражали меня своей простотой и диким величием. Среди мест, которые я посетила, были Вест-Пойнт, Тарритаун, дом Вашингтона Ирвинга. Там я прогулялась по воспетой им «Сонной лощине».

Преподаватели школы Райта-Хьюмейсона пытались сделать все, чтобы их ученики имели все преимущества, которыми пользуются те, кто не лишен слуха. Они стремились пробудить немногие дремлющие воспоминания и вывести их из темницы, куда их загнали обстоятельства.

До моего отъезда из Нью-Йорка те светлые дни омрачила вторая величайшая печаль, которую я когда-либо испытала. Первой была смерть отца. А вскоре после него умер мистер Джон Сполдинг из Бостона. Лишь те, кто знал и любил его, могут понять, какое значение имела для меня дружба с ним. Со мной и мисс Салливан он всегда был необыкновенно ласков и добр и делал счастливыми всех остальных в своей милой ненавязчивой манере.

Его интерес к нашей работе позволял нам не терять бодрости и мужества. Его уход образовал в нашей жизни пустоту, которая никогда больше не заполнилась.

Глава 18

Первые экзамены

В октябре 1896 года я поступила в Кембриджскую школу для молодых леди, чтобы подготовиться к поступлению в колледж Рэдклифф.

Когда я была маленькой, мы бывали в колледже Уэллсли, и там я изумила своих друзей заявлением: «Когда-нибудь я поступлю в колледж… и непременно в Гарвард!» Меня спросили, почему же не в Уэллсли, а я ответила: «Потому что там только девочки!» Идея поступить в колледж захватила меня и пробудила жгучее желание добиться этого. Именно оно побудило меня, несмотря на противодействие многих моих мудрых друзей, соревноваться с девушками, обладающими зрением и слухом. Когда я покинула Нью-Йорк, это желание превратилось в ясную цель: было решено, что я отправлюсь в Кембридж.

У преподавателей колледжа не было опыта обучения учеников, подобных мне. Я могла общаться с ними, только читая с губ. На первом году обучения я изучала английскую историю, английскую литературу, латынь, немецкий язык, сочинения на свободные темы и арифметику. До того момента я никогда не изучала систематически какой-либо предмет, но с английским у меня не было никаких сложностей. Поэтому преподаватели поняли, что по этому предмету мне не требуется никакой особой подготовки, кроме критического анализа книг, включенных в программу. Я также учила французский и латынь, но лучше всего, несомненно, мне давался немецкий.

Однако, несмотря на подобную подготовку, в моем обучении возникли большие сложности. Мисс Салливан не могла переводить мне ручной азбукой все необходимые книги, а своевременно получать учебники, напечатанные шрифтом Брайля, было очень трудно, хотя мои друзья в Филадельфии и Лондоне делали все возможное, чтобы ускорить процесс. Вначале я сама переписывала по Брайлю мои латинские упражнения, чтобы заниматься с остальными девушками. Вскоре преподаватели привыкли к моей несовершенной речи, и отвечали на вопросы, и исправляли ошибки. Я не могла вести записи в классе, но дома писала сочинения и переводы на специальной пишущей машинке.

Мисс Салливан ежедневно посещала со мной классы и с бесконечным терпением писала буквами на моей руке все, что говорили учителя. Когда я делала домашние задания, ей приходилось читать и пересказывать мне книги, которых не было в выпуклой печати, а также объяснять мне значения новых слов. Трудно представить себе всю нудность этой работы. Единственными преподавателями, которые изучили пальцевую азбуку, чтобы заниматься со мной, были фрау Грёте, учительница немецкого, и директор школы мистер Джилман. Дорогая фрау Грёте понимала, насколько медленно и неумело она пользовалась этим способом, но все равно по доброте душевной дважды в неделю на специальных уроках она старательно писала у меня на руке объяснения, чтобы дать отдохнуть мисс Салливан. Хотя все были очень ко мне добры и полны готовности помогать, только ее верная рука превращала скучную зубрежку в удовольствие.

За этот год я освежила латинскую грамматику, прошла курс арифметики и прочла три главы «Записок о Галльской войне» Цезаря. Я читала и по-немецки, частью сама пальцами, частью с помощью мисс Салливан «Путешествие по Гарцу» Гейне, «Песнь колокола» и «Платок» Шиллера, «Из моей жизни» Гете, «Минну фон Барнхельм» Лессинга, «О государстве Фридриха Великого» Фрейтага. Эти книги доставили мне особое удовольствие, особенно чудесная лирика Шиллера. Мне было жаль заканчивать «Путешествие по Гарцу» Гейне, расставаться с его жизнерадостной шутливостью и прелестными описаниями ручьев, журчащих и сверкающих на солнце, холмов, покрытых виноградниками, затерянных уголков, овеянных легендами, этими седыми сестрами давно прошедших и чарующих веков. Писать так мог лишь тот, для кого природа есть «чувство, и любовь, и вкус».

Мистер Джилман занимался со мной английской литературой. Мы вместе прочитали «Речь о примирении с Америкой» Берка, «Жизнь Самуэля Джонсона» Маколея и «Как вам это понравится?» Шекспира. Точные замечания мистера Джилмана и его обширные познания в литературе и истории облегчили мою учебу и сделали ее намного приятнее, чем если бы я механически читала записи классных уроков.

Речь Берка позволила мне понять политику намного глубже, чем это могла сделать любая другая книга об этом предмете. Мой ум будоражили картины того тревожного времени, я узнавала о событиях и людях, находившихся в самом центре двух противоборствующих наций. Мощное красноречие Берка увлекало так, что я все сильнее поражалась, как могли король Георг и его министры не услышать предостережения о нашей победе и своем неминуемом унижении.

Не менее интересной, хоть и в другом ключе, была для меня «Жизнь Сэмуэля Джонсона». Все во мне тянулось к этому одинокому человеку, который всегда находил доброе слово и протягивал руку помощи бедным и униженным даже среди трудов и одолевавших его жестоких телесных и душевных страданий. Я радовалась его успехам и не обращала внимания на его ошибки. Меня удивляло не то, что он их совершал, а то, что они его не сокрушили. Однако, несмотря на великолепное владение Маколеем языком и его восхитительную способность излагать обыденное живо и свежо, я уставала от его пренебрежения истиной ради большей выразительности и от того, как он навязывает читателю свое мнение.

В кембриджской школе я впервые была окружена зрячими и слышащими девочками моего возраста. Мы жили вместе с несколькими из них в небольшом уютном домике рядом со школой. Я веселилась наравне со всеми, открыв для себя и для них, что слепой человек тоже может дурачиться на снегу. Некоторые из девочек научились разговаривать со мной, так что я ходила с ними на прогулки, мы обсуждали занятия и читали вслух интересные книжки.

На рождественские каникулы меня приехали навестить матушка и сестра. Мистер Джилман был так любезен, что предложил Милдред учиться в его школе. В итоге она осталась со мной в Кембридже, и последующие шесть месяцев мы не расставались. Меня наполняет тепло, когда я вспоминаю наши совместные занятия, как мы помогали друг другу.

Я проходила предварительные испытания в колледж Рэдклифф с 29 июня по 3 июля 1897 года. Я сдавала французский, немецкий, латынь и английский, а также греческую и римскую историю. Все предметы я сдала успешно, а по немецкому и английскому «с отличием».

Думаю, что нужно рассказать, как именно проходили эти испытания. Студент должен был пройти экзамены за 16 часов: 12 отводилось на проверку элементарных знаний, еще 4 – знаниям более сложным. Экзаменационные билеты Гарвард выдавал в 9 утра, и посыльный доставлял их в Рэдклифф. У кандидатов был известен только номер. Я была № 233, но анонимности в моем случае не вышло, потому что мне разрешили пользоваться пишущей машинкой. Также решили, что будет лучше, если во время экзамена в комнате я буду одна, чтобы шум пишущей машинки не помешал другим девочкам. Во избежание недоразумений у дверей стоял дежурный, директор зачитывал мне все билеты с помощью ручной азбуки.

В первый день состоялся экзамен по немецкому. Мистер Джилман сел рядом со мной и сначала прочел мне билет целиком, а затем фразу за фразой. Я повторяла вопросы вслух, чтобы удостовериться, что правильно его поняла. Вопросы были трудными, и я очень волновалась, когда печатала ответы на машинке. Затем мистер Джилман снова с помощью ручной азбуки читал мне то, что я написала, а я делала нужные, по моему мнению, поправки, и он их вносил. Но нужно отметить, что в дальнейшем таких условий во время экзаменов у меня больше никогда не было. В Рэдклиффе никто не читал мне мои ответы, и у меня не было возможности исправить ошибки, разве что я заканчивала работу задолго до истечения отведенного времени. Тогда я вносила исправления, какие могла вспомнить, допечатывая их в конце ответа в оставшееся время.

Я успешно прошла предварительные экзамены по двум причинам. Во-первых, потому, что никто не перечитывал мне мои ответы, а во-вторых, потому, что эти предметы были отчасти знакомы мне до начала занятий в кембриджской школе. В начале года я сдавала экзамены по английскому, французскому и немецкому языкам и истории, для которых мистер Джилман использовал гарвардские билеты предыдущего года.

Все предварительные экзамены обычно проходили подобным образом. Самым трудным был первый из них. И еще я запомнила день, когда нам привезли билеты по латыни, потому что вошел профессор Шиллинг и сообщил мне, что я отлично сдала экзамен по немецкому. Это меня необычайно воодушевило, и дальше я печатала ответы со спокойствием на душе.

Глава 19

Любовь к геометрии

На второй год пребывания в школе я была решительно настроена добиться успеха. Но в первые же несколько недель столкнулась с непредвиденными трудностями. Мистер Джилман поддержал меня в том, чтобы посвятить этот год точным наукам. Так что я с энтузиазмом взялась за алгебру, геометрию, физику и астрономию, а также за греческий и латынь. К несчастью, многие нужные мне книги не были выпущены шрифтом Брайля к моменту начала занятий. В классах, где я занималась, было слишком много людей, и преподаватели не могли уделять мне повышенное внимание. Мисс Салливан пришлось читать мне все учебники ручной азбукой и вдобавок переводить слова учителей, так что впервые за одиннадцать лет ее милая рука была не в состоянии справиться с непосильной нагрузкой.

Задачи по алгебре и геометрии нужно было делать в классе и там же решать задачи по физике. Пока мы не купили брайлевскую доску для письма, я этого делать не могла. Я не могла смотреть за начертанием геометрических фигур на классной доске, поэтому мне приходилось накалывать их на подушке прямыми и кривыми проволочками с заостренными концами. Я держала в голове теоремы, буквенные обозначения на фигурах и заключения, а также весь ход доказательств. Стоит ли говорить, насколько трудно это было! Когда я теряла терпение и мужество, то вела себя так, что мне теперь очень стыдно об этом вспоминать. Хуже всего было то, что этими моими поступками потом попрекали мисс Салливан. А она была единственной, кто мог сгладить шероховатости и спрямить крутые повороты.

Но постепенно количество трудностей стало уменьшаться. Наконец прибыли учебные пособия и книги с выпуклой печатью, и я с новым рвением погрузилась в учебу. Правда, нудные алгебра и геометрия продолжали сопротивляться моим попыткам понять их. Я уже упоминала, что у меня совершенно не было склонности к математике, вдобавок мне никогда не объясняли тонкости ее разделов. Хуже всего дело обстояло с геометрическими чертежами и диаграммами, потому что я никак, даже на подушечке, не могла понять связь между их частями. Только занятия с мистером Кейтом помогли мне составить более-менее ясное представление о математических науках.

Но не успела я порадоваться своим успехам, когда произошло событие, которое все вдруг изменило.

Незадолго до того как прибыли мои книжки, директор школы стал упрекать мисс Салливан, что я слишком много занимаюсь, и уменьшил объем заданий, невзирая на мои бурные возражения. Изначально мы решили, что, если понадобится, я буду готовиться к колледжу пять лет. Однако то, что я успешно сдала экзамены в конце первого года, убедило мисс Салливан и мисс Харбо, заведовавшую школой, что я смогу подготовиться за два года и это не составит мне особого труда. Мистер Джилман сначала согласился, но, когда у меня возникли сложности с некоторыми заданиями, стал настаивать, чтобы я осталась в школе еще на год. Меня такой вариант не устраивал, я хотела поступать в колледж со своим классом.

17 ноября я плохо себя чувствовала и не пошла на занятия. Моя учительница знала, что это всего лишь легкое недомогание, однако, когда об этом услышал директор, он решил, что я на грани психического срыва. Из-за этого он изменил расписание моих занятий, что не позволяло мне сдать выпускные экзамены вместе с моим классом. Разногласия между мистером Джилманом и мисс Салливан привели к тому, что матушка забрала меня и Милдред из школы.

Спустя некоторое время мы решили, что я продолжу заниматься под руководством частного преподавателя, мистера Мертона Кейта из Кембриджа.

Наши уроки продолжались с февраля по июль 1898 года. Мистер Кейт приезжал в Рентам, располагавшийся в сорока километрах от Бостона, где мы с мисс Салливан жили у наших друзей Чемберленов. Он занимался со мной всю осень по часу пять раз в неделю. Сначала мистер Кейт объяснял мне то, что я не поняла на предыдущем уроке, а потом давал новое задание. Я же передавала ему греческие упражнения, которые выполняла дома на пишущей машинке. На следующий день он возвращал мне их исправленными.

Так протекала моя подготовка к колледжу. Я обнаружила, что заниматься одной мне гораздо приятнее, чем в классе. Не было ни спешки, ни недоразумений. Преподаватель спокойно объяснял мне то, чего я не понимала, так что я училась быстрее и лучше, чем в школе. Хотя математика все еще доставляла мне больше трудностей, чем остальные предметы. Помню, как я мечтала, чтобы она была хотя бы вполовину сложнее литературы. Однако мистер Кейт мог сделать интересными даже занятия математикой. Он учил меня рассуждать четко и ясно, держать ум наготове, делать спокойные и логичные выводы, а не прыгать сломя голову в неизвестность, приземляясь невесть куда. Он был неизменно ласков и терпелив, какой бы тупой я ни казалась, а временами, поверьте, моя тупость истощила бы долготерпение Иова.