Читать онлайн Пионерский гамбит

Глава 1

– Посмотрите-ка, он еще спит! – женский голос выхватил меня из глубин небытия и безжалостно потащил на поверхность. – Просыпайся, оболтус! Ты что, забыл, какой сегодня день?!

На помощь голосу пришли руки, которые сначала стащили с меня одеяло, потом ухватили за плечи и несколько раз чувствительно тряхнули.

– Ну мааам… – на автомате проныл я, и только в этот момент пришел в себя.

Очнулся, можно сказать.

По моей комнате стремительным вихрем носилась незнакомая женщина с короткой стрижкой шапочкой и клетчатом кухонном фартуке поверх брючного костюма. Она раздернула плотные шторы, и в комнату хлынули солнечные лучи. Ряд книжных полок друг над другом, самая нижняя шире остальных, похоже, по задумке она работает письменным столом. Настольная лампа на гибкой металлической ножке. Квадратный со всех сторон стул, на спинке которого висит какая-то одежда. Под трехрожковой люстрой с молочно-белыми конусами плафонов покачивается на слабом ветерке из форточки картонная модель самолета. Громоздкий трехстворчатый гроб на ножках шифоньер.

Я что, сплю?

– Поднимайся давай, бестолочь! – беззлобно прикрикнула женщина, потрепав меня мимоходом по голове. – Завтрак уже остыл. Отец твой скоро придет. А ты булки мнешь до сих пор! Ох, и постричься не успел, на голове черте что!

Я сел и спустил ноги на пол. Что-то жалобно звякнуло. Будильник. Круглый синий будильник с блестящей железной нашлепкой сверху. Мои голые ступни опустились на бордовую дорожку с широкими зелеными полосами по краям.

Мои ступни?!

Ноги были не мои. Худые, жилистые, ноготь на большом пальце правой ноги черный. Дверью прищемил или споткнулся неудачно…

Я встал. Кровать жалобно скрипнула, деревянные спинки качнулись к центру.

– Быстро чисти зубы и завтракать! – скомандовала женщина напоследок и вышла из комнаты, оставив дверь нараспашку. А я стоял и тупо смотрел в зеркало. Из-за стеклянной перегородки на меня смотрел пацан лет четырнадцати-пятнадцати, нескладный, как будто ноги и руки уже вытянулись, а вот пользоваться ими он так и не научился. Русые вихры неплоснушно торчали в разные стороны. Если бы не обстоятельства, при которых я разглядывал этого парня, то решил бы, что передо мной обычный рядовой подросток. Усредненный такой. Скорее симпатичный, хотя мне сложно судить о степени привлекательности пацанов пубертатного периода.

Я механически взял со стула шорты и стал их натягивать.

Я точно сплю. Это никак не может быть реальностью. Ведь я же отлично помню, что вчера…

Мой пепелац пискнул и мигнул фарами, сообщив, мол, что все в порядке, хозяин, можешь топать домой, если вдруг что, я заору на весь двор. В пакете из пятерочки перекатывались несколько банок темного, брусок случайного сыра и пачка начос. Что-то в последнее время я подсел на кукурузные чипсы. Я бодро зашагал к подъезду, предвкушая, как сейчас плюхнусь в кресло, запущу сталкера и все выхи буду стрелять в мутантов. Что-то вдруг настроение случилось – переиграть еще разок в «Чистое небо». Но через несколько шагов я замедлился. Ага, счас.

Я остановился рядом с пустой скамейкой и сел на нее. Потянул из пакета банку пива. Холодненькую, запотевшую. Сегодня утром бывшая жена напомнила мне об отцовском долге и забросила подарочек – взрослеющее чадо, дочь Карину.

Я взялся пальцами за кольцо и вырвал его с корнем. Пиво призывно зашипело.

Вообще-то я всегда был за то, чтобы общаться с дочкой. Мне нравилось быть воскресным папой. Водить ее в зоопарк и в кино, учить кататься на роликах, лопать до отвала мороженое и запускать вместе новый квадрик. Но в какой-то момент она перестала быть восторженной папиной принцессой, вымахала почти до моего роста за каких-то несколько месяцев, перекрасила волосы в черно-фиолетово-синий. На кино и зоопарк стала морщить нос. Заявила, что мясо она больше не ест и мороженое тоже. Ролики… Эх…

Я сделал первый длинный глоток из банки. Тот самый, божественно-волшебный, способный исправить своей магией любой, даже самый хреновый день. Не знаю, на что я надеялся. Никакой магии не случилось. И вместо ловушек зоны и сбора хабара мне предстояли мучительные выходные, полные муторных попыток наладить утраченный контакт с уже практически взрослой дочерью.

Я еще раз оглядел незнакомое жилище и пошлепал на выход из комнаты. Сон это или нет, но все равно надо как-то исследовать окружающее пространство. Узкий недлинный коридор. Практически напротив моей комнаты – входная дверь, на дерматиновой обивке которой гвоздиками с большими круглыми шляпками выложен замысловатый узор. Направо – прикрытая дверь. Налево – тоже дверь. На двери чеканка размером с ладонь, на которой пухлый ребенок поливает себя из лейки. Несложный намек. Наверняка на следующей двери такой же пухляш трогательно писает в детсадовский горшок. Обои в коридоре были скучновато-серого цвета, зато с каким-то выпуклым узором.

Не угадал. Трогательно сидит на горшке. Узкий коридор казался еще уже из-а шкафа. По другую сторону от двери стояла обувная полочка. На верхней ее части аккуратно и ровно поставлены три пары женских туфель на каблуках и босоножки. А на нижней свалены кучей вперемешку – несколько пар кед разной степени рваности и сандалии, которые, судя по почти новому виду надевали исключительно из-под палки.

Я взялся за шарик дверной ручки и прошмыгнул в ванную. Задвинул изнутри шпингалет. Пустил воду в раковину. Еще раз посмотрел на себя в зеркало, потом осмотрелся.

На раковине мыльница с уже обкатанным кусочком розового мыла. Граненый стакан с двумя зубными щетками и тюбиком зубной пасты «Клубничная». Между стенкой и ванной втиснута стиральная машинка. Круглая. Я такие помнил, но не думал, что ими кто-то до сих пор пользуется. Если открыть крышку, то там внутри прячется отжималка из двух валиков. Вставляешь между ними что-то мокрое, крутишь ворот, белье выжимается. Над машинкой – белый шкафчик. Открыл дверцу. Бутылка «Белизны», несколько бело-зеленых пачек стирального порошка «Лотос», сложенные аккуратной стопкой полотенца.

Я взял из стаканчика зубную щетку. Выбрал ту, которая сухая, по логике. Выдавил розоватой массы, сунул в рот. Смутно знакомый вкус всколыхнул детские воспоминания. Совместные умывальники в пионерлагерях, что-то про детский сад, потом про темное зимнее утро, когда надо было выходить в ледяной космос с неподъемным ранцем на спине и тащиться сквозь любую непогоду…

– Кирка, ну что ты там возишься? – дверь сначала дернулась, потом бесцеремонная женщина торопливо по ней постучала. – Ты уснул там что ли?!

– Четвертый этаж, – сообщил мне лифт, перед тем как раскрыть двери. Отличный лифт, каждый раз, когда в нем еду, представляю себя на космической станции или что-то такое. Или что те несколько секунд, которые проходят с момента остановки до момента открытия дверей – это выход в обычное пространство из семимерного и синхронизация временного континуума. Но не сегодня.

Сунул ключ в замочную скважину. Попытался повернуть, но тот сделал вид, что он составляет с замком единое и неделимое целое и вращаться ни в какую сторону не собирается. А это значит, что кто-то с той стороны специально не довернул замок, чтобы снаружи его открыть было невозможно. «Маленькая дрянь!» – подумал я помимо своей воли и надавил на кнопку звонка.

Шаги раздались не меньше, чем через минуту. Замок щелкнул, дверь распахнулась. Сначала я хотел сказать строго, но спокойно: «Карина, я же просил тебя закрывать дверь нормально». Потом, когда звонок трезвонил уже секунд тридцать, я начал понимать, что если я сразу открою рот, то из него выпадет что-нибудь вроде: «Да ты охренела так себя вести в моем доме?!» Когда замок изволил открыться, я уже не был уверен, что у меня получится удержаться в рамках печатных выражений.

Когда дверь открылась, я набрал в грудь воздуха и… понял, что собираюсь разговаривать с удаляющейся спиной. Поэтому просто буркнул:

– Привет.

Ответом она меня не удостоила.

Пить пиво расхотелось. Я скинул кроссовки, дошел до кухни и сложил не радующие больше запотевшие баночки в нижний ящик холодоса. Закрыл дверь и завис. И что теперь? Я почувствовал себя будто в тюрьме. Трешку я оставил при разводе жене, а себе купил однешку. Решил, что одному мне будет достаточно. Широченный диван, плазма в половину стены, шкаф-купе и балкон для велосипеда и раскладушки на случай гостей, вот как например, сейчас. Только дочь отказывалась на ней спать, и я, как джентльмен и отец благородно уступал ей свой офигенный удобный диван. Серьезно, я его три недели выбирал. Лежал на разных, придирался чтобы подлокотники и спинка были идеальными, чтобы механизм был надежный, а не такой, на котором спать можно только в одной позе и не шевелиться, иначе от скрипа проснешься не только ты сам, но еще и соседи. Больше всего мне хотелось прокрасться обратно к двери и сбежать. Карина, я уверен, даже не заметит. Уткнулась в свой смартфон, и ничего в этом мире ее больше не интересует. Перед женой будет стыдно потом.

Так что я вздохнул и отправился в свою бывшую комнату выполнять свой отцовский долг.

Я подергал шпингалет за шпенек. Хм, похоже, что этот запирающий механизм уже многократно отрывали от деревянной двери. Заметны следы повреждений. Хотя если все время дергать, то что угодно можно оторвать. Дверь распахнулась.

– Ну фто? – сказал я с зубной щеткой во рту. – Чифу фубы…

– Давай живее! Почему ты все время копаешься?! – женщина строго придирчиво осмотрела меня с ног до головы и поджала губы. Фартук она уже успела снять.

– Ефть, мэм… – пробормотал я, прополоскал рот. Побрызгал в лицо и пошагал на кухню.

Обои, похожие на клеенку в клеточку, голубенькие кухонные шкафчики, пузатенький холодильник с блестящим металлическим рычагом вместо ручки. Между шкафчиком и холодосом – короткая веревочка, на которой сушатся полиэтиленовые пакеты. Стол покрыт клеенкой в бледный цветочек. А на столе – тарелка. А в тарелке – неизбывный кошмар моего детства, блюдо, нанесшее непоправимую моральную травму нестойкой психике только что отправленного в детский сад ребенка. МОЛОЧНАЯ ЛАПША. Остывшая. Покрытая толстой тошнотворной застывшей пленкой.

– Садись быстро ешь! – скомандовала женщина. Сосбтвенно, почему я ее до сих пор называю про себя «женщина»? Судя по повадкам, она явно моя мать. Ну, не моя, ладно. А вот этого вот парня с вихрастой башкой, глазами которого я смотрю этот чертовски реалистичный сон. Стараясь больше не злить мать своей тормознутостью, я устроился на табурете и взял в руки легкую алюминиевую ложку. Мысленно содрогаясь, коснулся ложкой поверхности супа, которого, если бы мир действительно был справедлив, никогда не должно было существовать в природе. Застывшая пленка покрылась морщинами и прилипла к краю ложки. Мать нетерпеливо притопывала ногой и смотрела на меня в упор. А я смотрел мимо нее. На электрической плите было написано «Лысьва». Мне стало смешно от этого слова. Я вспомнил, что в детстве у бабушки над смеялся точно над таким же. Меня строго отчитывали, но поделать я с собой ничего не мог. Ну смешное же слово – л-ы-с-ь-в-а.

Спас меня кукукнувший звонок в дверь.

– Ну наконец-то! – мать всплеснула руками и бросилась в коридор.

– Послушай, дщерь! – сказал я, когда понял, что меня уже невыносимо тяготит молча сидеть и смотреть как чадо, не отрываясь, пялится в свой телефон. Теперь она обрезала волосы чуть выше шеи. К фиолетовому вместо красного добавился зеленый. Одета она была в мешковатую трикотажную пижаму. Впрочем, я не уверен, что это именно пижама, а не супермодный пикид, без которого ни одна нормальная девушка на улицу не выйдет. – Я тоже люблю позалипать в телефончик. Но может нам стоит хоть иногда поговорить словами через рот?

– О чем? – протянула она, скривилась и задрала взгляд к потолку.

– Расскажи, как у тебя дела в школе? – кажется, от моей дружелюбной улыбки на лице остался вымученный оскал.

– Нормально, – буркнула она. – Все, мы поговорили? Я могу обратно заниматься своими делами?

– Карина, – вздохнул я. – Я не понимаю, что происходит. Мы же всегда дружили, ели вместе мороженое, катались на роликах и все такое. Интересы поменялись, так бывает. Я просто хочу дружить и дальше. Но чтобы это сделать, мне нужен хоть какой-то намек от тебя о том, что тебя волнует.

– Ты же старый, как с тобой можно дружить вообще? – покрытые темной помадой губы ее скривились. И что-то такое мелькнуло у нее во рту… Металлический шарик? Она что, язык проколола? И мать разрешила такое? – Найди себе тетку по возрасту и с ней дружи.

«Много ты в этом понимаешь, соплячка!» – подумал я, но сказал другое.

– А у тебя есть друг?

– Все сложно, ты не поймешь…

– Почему ты так думаешь? Я же тоже был подростком!

– И что ты оттуда помнишь? Как вы строем с флагом под барабан ходили?

– И вовсе даже не только это!

– Ну да! Моя бести недавно познакомилась с парнем, и теперь за ним бегает то в робототехнический, то на занятия по информатики, то в английский разговорный клуб. А мы, между прочим, поклялись, что всем этим лошфаром заниматься не будем. Я ей об этом напомнила, а она говорит, что… Ничего не говорит. Вообще мессаги не читает уже три часа.

– И что тебе мешает тоже ходить на робототехнику?

– Да это же лошфар, папа!

– Это что-то вроде зашквара?

– Ну… типа того, только так уже никто не говорит.

– Хорошо. Но почему робототехника – лошфар?

– Потому что тогда Хильда будет ржать. И ее миньоны вместе с ней.

– И что?

– И то! Потому что все за ней повторяют.

– А подруга твоя почему не боится?

– Пааап!

– Потому что у нее этот… как его… краш?

– Да говорю же, что ничего ты не понимаешь! И краш уже тоже никто не говорит!

– Ну отчего же, кое-что понимаю, – сказал я. – Ведь я все-таки целый директор, хоть и не очень большой. У вас в классе есть некая Хильда. Это, что ли, Рита Хиляева, да? Она устроила у вас моду на то, что круто быть неграмотными неучами. Вы все ведетесь, потому что она будет ржать. Верно?

– Здоров, Кирка! – на плечо опустилась тяжелая рука. – Любаня, ты уже езжай на свой курорт, мы тут без тебя управимся!

– Такси должно скоро приехать, – мать нетерпеливо махнула рукой и облокотилась на край кухонной тумбы. – Значит, путевка и медицинская справка на тумбочке, на средней полке в холодильнике я там тебе собрала пакет с собой. Пирожки, булочки и немного конфет… Положишь в рюкзак, рюкзак в шкафу в коридоре. Так… Что еще забыла? Вожатым скажи, что тебе нельзя много физических нагрузок, а то они не всегда в справку заглядывают. Помнишь, да? Если будет нехорошо, сразу иди в медпункт! Сразу! Не тяни! Ты понял меня?

– Понял, – буркнул я.

– Ох… Прямо сердце не на месте, на все лето же в лагерь, а ты раньше никогда там не был… – лицо матери стало страдальчески-озабоченным, она положила руку на левую часть груди, как бы проверяя, на месте ли у нее сердце.

– Люба, миллионы детей ездят в пионерские лагеря каждое лето, и никто там пока что не умер! – незнакомый мужчина вышел наконец из-за моей спины, и я смог его нормально рассмотреть. Он был не очень высоким, может совсем чуть-чуть выше, чем я. На таких же вьющихся как у меня волосах – белая летняя кепка. Одет он был в какую-то убийственно-синтетическую голубую майку-поло и летние светлые брюки.

– У всех миллионы, а у меня один! – заявила мать. – И я знаю, что у него со здоровьем не все в порядке, а они – нет! И вообще ты опоздал на пятнадцать минут! Мы вчера договаривались, что ты придешь ровно в семь!

– Люба, нам на Привокзальной надо быть в десять, – кажется, добродушно настроенный мужчина начал закипать. – Тут идти пятнадцать минут. Что мы там будем делать, если сейчас выйдем? Куковать?!

– Там очереди на посадку знаешь какие?! И лагерей много! Лучше уж там подольше постоять, чем опоздать и потом автобус на электричке догонять!

Мужчина собрался ответить что-то явно резкое, но тут опять кукукнул звонок в дверь.

– Твое такси приехало, – букрнул мужик. – Все, Любанька, езжай. Хорошо там отдохни, а мы здесь сами разберемся.

В квартире разом наступила такая суета, будто в ней были не три человека и таксист в форменной кепке, а человек десять, не меньше. Сначала мать побежала в свою комнату за чемоданом, потом отец (видимо, это все-таки отец) пошел ей помогать, они по дороге о чем-то тихо поссорились. Потом таксист забрал чемодан и утопал на лестницу, а мать снова бросилась ко мне. Чмокнула в макушку, утерла слезу.

– Кирка, ты все запомнил? Путевка, справка, пирожки возьми из холодильника. Рюкзак в шкафу…

– Да запомнил, запомнил… – пробормотал я.

– Ох! – напоследок мама всхлипнула, потом отвернулась, и ее каблучки загрохотали по лестнице.

– Все совсем не так! – Карина взмахнула телефоном, который так и не выпустила из рук.

– А как? – спросил я. – Объясни мне, чтобы я понял, почему ты сама просто не можешь взять и занять место этой самой Хильды? И установить правила, что робототехника – это круто, а курить за гаражами – отстой…

– Потому что я так не смогу! Ты не понимаешь…

– Может я там у вас и не все понимаю, но понимаю, что ты просто стараться не хочешь, – я пожал плечами. Я уже был не уверен, что пока мы молча залипали каждый в свой телефон, было хуже. – Понимаю. Плыть по течению всегда проще. Но тогда и нечего удивляться, что твоей подруге стало с тобой скучно.

– То есть, ты хочешь сказать, что завоевать популярность – это легко? – вдруг истеричный тон голоса дочери сменился на вкрадчивый. Это произошло так внезапно, что я даже вздрогнул. Как будто кто-то другой начал разговаривать ее голосом. – Как ты там любишь говорить? Как два пальца об асфальт?

– Да, именно это я и хочу сказать, – безаппеляционно заявил я.

– И когда тебе было четырнадцать, то именно ты был авторитетом у себя в классе? – Карина медленно склонила голову на бок и положила телефон на подлокотник дивана.

– У нас все было устроено немного иначе, – уклончиво ответил я.

– Но ты уверен, что если тебе понадобится заполучить авторитет, то он у тебя будет, так? – Карина сползла с дивана и вытянулась в полный рост. «Черт, а я ведь совсем не знаю эту девочку… – подумал я. – Может быть, когда ей стало тринадцать, прилетели какие-нибудь эльфы из полых холмов и подменили ее на вот это? Мне кажется, или глаза ее сейчас сменили свой цвет?»

– Конечно уверен, о чем вообще разговор? – сказал я.

Сразу после этого мир как будто закачался. Изображение расплылось по краям, я словно ухнул в колодец, видел только лицо Карины. Как будто через толстое выпуклое стекло. Ее губы шевелились, кажется, она еще что-то говорила, но я уже не слышал, потому что падал куда-то в темноту.

Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Я поплелся обратно на кухню. Мужик в белой кепке и с добрым лицом Афони – следом за мной.

– Ну что, Кирюх, ты как вообще? – спросил он усаживаясь на табуретку напротив меня.

– Но…нормально, – проговорил я.

– Ты прости, что я на лето тебя к себе забрать не могу, – он виновато развел руками. – Это месяц назад была лафа – жил в комнате один, как король. Но когда бумаги на развод в отдел кадров принес, то все. Теперь мне отдельная комната не полагается, а полагается жить с соседями. Так что…

– Я понимаю, пап, – у меня едва получилось выдавить из себя это «пап». Этот мужик на моего отца вообще похож не был.

– Но ты не грусти, Кирка! – он снова хлопнул меня по плечу. – Пионерлагерь тебе только на пользу пойдет. Ты прости, сынок, но мне кажется, что Любанечка тебя слишком оберегает, И болеешь ты часто, только потому что ей надо о ком-то заботиться. А сейчас у нее времени не будет, надо докторскую защищать… Вот и хорошо для всех будет – и ты научишься жить, не держась за материну юбку, и мать… тоже научится. Чему-нибудь. Ты это доедать будешь?

Он ткнул пальцем в тарелку молочной лапши. Меня перекосило от отвращения, и я помотал головой. Он схватил тарелку и направился к двери с сидящим на горшке пухляшом. Раздалось неприятное «шкряб-шкряб» ложкой по тарелке, потом мерзкое «плюх», потом громкий шум короткого водопада. Отец вернулся в кухню, включил воду, ополоснул тарелку и ложку и сунул ее в висящую над раковиной металлическую сушилку.

– Значит так, Кирка, у нас времени еще вагон и маленькая тележка, – сказал он, уперев руки в бока. – Давай-ка мы с тобой на улицу выйдем, заскочим в стекляшку, перекусим чего-нибудь. Ты как?

– Угу, – я несколько раз кивнул, даже с вполне настоящим энтузиазмом. Неожиданное избавление от молочной лапши вселило в меня веру в лучшее будущее.

– О, а что календарь-то не оторвали? – отец наклонился над столом, протянул руку к книжечке из сероватой газетной бумаги, закрепленной на квадратном кусочке фанеры с коряво выжженным на ней рисунком кота. Наверное, я выжигал. Отец оторвал верхний листок. А я посмотрел на тот, что открылся под ним.

Воскресенье, 8 июня, 1980 года.

Глава 2

«Наверное, со мной случился какой-нибудь инфаркт или инсульт», – думал я, спускаясь вслед за отцом по узкой лестнице типичной хрущобы – стены сверху коряво побелены, снизу покрашены в уныло-зеленый, который на втором этаже сменился на веселенький зеленый. Как будто краски не хватило, пришлось бежать за «догоном», а в магазине остался только цвет тюремного сортира. Сквозь слой относительно свежей краски все еще можно было рассмотреть петроглифы народного творчества. «Огрызкин – шпион!» «Коля+Таня=» Дальше сначала явно было написано «любовь», потом слово старательно закорябали, а сверху написали что-то другое. Но это самое другое дорисовывали либо углем, либо краской, так что под темно-зелеными потеками финальная версия равенства для истории не сохранилась.

Рядом с обшарпанной деревянной дверью на втором этаже было больше всего картинок и надписей. Виселица, какие в тетрадках рисовали, довольно талантливая рожица безумного человека в очках с всклокоченными волосами и почему-то разнокалиберные гуси. Ужасно хотелось спросить отца, что за человек обитает за этой дверью, но я сдержался. А то еще решит, что меня надо не в лагерь пионерский, а в психушку отправлять.

Лямки неудобного рюкзака врезались в плечи. Этот нелепый круглый мешок с как попало нашитым клапаном, кажется вообще не приспособлен к ношению на спине. Мы еще на первый этаж не спустились, а я уже иду, подставив ладони под лямки, чтобы те в ключицы не врезались.

Причем самым тяжелым в этом рюкзаке, кажется, был тот самый мамин сверток с пирожками. Что она туда еще положила, интересно? Кирпичи? Гантели, чтобы я про зарядку не забывал? Тургенева восемь томов?

Жесть… И ведь с такими рюкзаками люди в многодневные походы ходили…

Отец толкнул дверь, мы шагнули в темный «предбанник», дверь с грохотом вернулась на свое место, а мы оказались в полной темноте. Ненадолго. Шаг во мраке, и толкнуть следующую дверь, и вот уже вокруг раннее июньское утро. Ласковые солнечные лучи запутываются солнечными зайчиками в листьях сирени. На лавочке перед подъездом, невзирая на ранний час, уже заседают три бабульки. Одна в платочке, платье в цветочек и шерстяной коричневой кофте, другая – в пестром фланелевом халате и с зачесанными назад седыми волосами, скрепленными полукруглым серым гребнем, и третья в югославском спортивном костюме и вязаном беретике. «Интересно, откуда я знаю, что костюм югославский? – подумал я. – Сейчас и страны-то такой больше нет…»

– Здрассссьте, девушки! – отец осклабился, показывая, как он рад видеть этих бабушек. Но те зыркнули на него недобро и не удостоили его приветствие ответа. Вместо этого они повернулись главный калибр сплетнелокатора в мою сторону.

– Кирюшенька, а ты в лагерь что ли собрался? – приторным голосом запела бабулечка в платке. – А в какой?

– «Дружных», – говорю, вспомнив, что было на путевке написано.

– Это от трансмаша который? – встряла другая бабка, в беретике. – А что же мать тебя в «Гренаду» не отправила? Там и туалеты нормальные, прямо в домиках, и коллективы разные творческие туда выступать приезжают… А «Дружных» – это же аж за Павловкой, целых полтора часа езды!

Я беспомощно посмотрел на отца. Тот хлопнул меня по плечу, придавая импульс двигаться прочь от любопытных старушек, а сам снова широко улыбнулся.

– В «Гренаду», девушки, можно было только на одну смену, а мне на заводе дали сразу на все три, – сказал он, заложив большие пальцы под ремень.

– У меня внучка тоже в «Дружных» сегодня едет, – поджав губы сказала третья, в халате. – Светочка. В одном отряде, наверное, будете, вы же одного года. И не слушай их, хороший лагерь. Что вам сейчас до тех туалетов?

Услышав про туалет на улице, я слегка приуныл. Честно говоря, день назад я даже думать не мог, что когда-нибудь снова столкнусь с кошмаром класса «дырка в полу». Но уже через минуту об этом забыл.

Мы прошли через двор, образованный двумя домами, повернутыми подъездами друг к другу. У одного подъезда фырчал ушастый запорожец, вокруг которого суетились двое мужичков в брезентовых штормовках. Один пытался упихать под капот спортивную сумку, и если бы я не знал, что у запорожца багажник спереди, то решил бы, что дядька сбрендил и пытается засунуть вещи в двигатель. А второй прилаживал здоровенный куль защитного цвета ко второму багажнику, на крыше. Маленькая машинка жалобно поскрипывала и проседала. Даже казалось, что на туповатенькой морде железного трудяжки появилось страдальческое выражение.

Других машин во дворе не было. Зато имелась унылого вида горка, полукруглая лестница, памятная мне еще с детских времен и конструкция из металлических трубок, к которой раньше явно прилагались веревочная лестница, канат и кольца. Но сейчас там остались только скобы, к которым это все крепилось.

В песочнице под квадратным грибочком деловито копались два малыша неопределенного пола лет, наверное, трех. Никаких мам или бабушек их не пасли.

Мы прошли сквозь небольшие заросли деревьев, в глубине которых я приметил чуть косоватую конструкцию из досок и веток. Явно пустующий штаб местных пацанов, только они или спят еще, или их тоже отправились отбывать смену в пионерских лагерях. А потом вывернули на улицу.

Я шагал по асфальту, автоматически перешагивая через трещинки. Надо же, стоило оказаться в детстве, как тут же включились давно забытые инстинкты и суеверия. На трещины сначала было наступать категорически нельзя, потому что… А вот объяснения были разными. Например сначала мы считали, что нельзя наступать, потому что если вдруг землетрясение, то любая из крохотных трещинок превратится в расщелину с кипящей лавой внутри, и ты в нее упадешь. Потом кто-то сказал, что каждая тринадцатая трещина в день обязательно приносит неудачу. И что если немножечко, то можно, но нужно следить, чтобы не больше тринадцати. Потом случился бунт против диктатуры суеверий, и мы стали ходить, стараясь наступить на все трещины в доступной видимости, чем изрядно бесили родителей, но объяснять им все было нельзя, они же взрослые, все равно не поймут, только запретят, поставят в угол и лишат сладкого. Правда, я родился как раз в 1981… А всеми этими суевериями мы страдали еще до школы. Может, в год моего рождения про опасность трещин еще никто не подозревал…

Потом я себя одернул. Все-таки, мне уже четырнадцать! Какие еще трещины? Почти взрослый дядя, кадык вон на шее появился, голос уже практически мужской, какие еще трещины?!

Но через канализационный люк я все-таки перешагнул. Мало ли что…

– А что, у матери кто появился? – вырвал меня из мистических раздумий отец, до этого молча шагавший рядом.

– Неа, – я мотнул головой. Понятия не имею, правду ли я ответил, но вроде дома мужских вещей на первый взгляд не наблюдалось. Да и вообще – почему я вообще должен переживать, что вру незнакомому человеку?

– Ну да, кто ж ее сейчас возьмет уже, – отец гордо расправил плечи, на лице появилась самодовольная лыба. – Жену надо молодую брать, чтобы под себя воспитать можно было!

– А у тебя что ли появился кто-то? – спросил я.

– А то! – батя хитро прищурился и подмигнул. – Я мужик видный, и работа хорошая. Студенточка одна из педагогического…

– Познакомишь? – криво ухмыльнулся я. Что-то он уже перестал мне нравиться.

– На свадьбу буду приглашения рассылать, познакомлю, – все еще лучась самодовольством ответил отец. – Если кого получше не найду.

Я поддернул дурацкие лямки, которые опять врезались мне в плечи. Да как его носить-то, чтобы это не казалось пыткой?! Ничего не ответил, опустил голову и ускорился. В общем, повел себя, как положено подростку – внезапно обиделся. Кроме того, у меня уже начинало урчать в животе – молодой растущий организм требовал заправки. Правда не настолько, чтобы я начал сожалеть об исчезнувшей в унитазе молочной лапше.

За все время, пока мы топали от дома до ближайшего перекрестка, нас обогнала всего одна машина – желтая волга с шашечками на боку. И одна попалась на встречу, по другой стороне улицы, через аллею. Какая-то красная жигули, я не очень-то силен в моделях советских машин. Москвича от запорожца отличу, но вот который номер у модели проехавшего… гм… седана… – увольте. Вроде двойка и четверка – универсалы, значит точно не они.

Прохожих тоже было немного. То есть, почти совсем не было. Кроме нас был только какой-то дядька далеко впереди и деловитая старушка, согнутая, как вопросительный знак, зато с ведерком, повязанным сверху таким же платком, как и ее голова.

Чем дальше мы шли, тем больше магазинов нам попадалось. Правда, разнообразием названий они откровенно не баловали. «Овощи-фрукты», «Гастроном», «Книги», «Обувь». Еще одна «Обувь». И совершенно неожиданно как прокравшийся в это царство утилитарности «Океан». Судя по рисункам на витринах, там продавали рыбу. Но магазины были закрыты. Большинство продуктовых открывались в девять, а всякие там одежда-обувь-книги – с десяти.

Интересно, а в каком я вообще городе? Никак не получалось опознать по однотипным пятиэтажным хрущевкам, панельным девятиэтажкам и гордым двенадцатиэтажным башням. Явно не Москва и не Питер. То есть, не Ленинград. Тогда что?

На Привокзальной площади людей было побольше. Они сидели на скамейках, стояли в задумчивости на крыльце, разглядывая какие-то бумажки в руках, торопливо шагали в сторону приземистого павильона с надписью «Пригородные кассы». Но настоящее столпотворение было с левой стороны площади, напротив здания, похожего как две капли воды на гордое здание вокзала с башенкой с часами, только в три раза меньше.

Там стояли ряды бело-голубых автобусов с печальными выражениями на квадратных мордах, а вокруг клубились разновозрастные дети с разновозрастными же родителями.

– Ишь, понабежали уже, – хмыкнул отец, кивнув в ту сторону. – Еще даже вожатых нет, а они уже в очереди выстроились. С вечера что ли занимали?

– Может опоздать боятся или часы не перевели… – буркнул я и пожал плечами. И направился, было, в сторону кучкующейся малышни и независимо стоящих подростков, но отец потянул меня совсем в другую сторону. К стеклянному павильону, притулившемуся сбоку от серого здания автовокзала. Крохотная закусочная была открыта и даже имела имя собственное «Снежинка».

Устроено это заведение общепита было очень просто – с одной стороны стоял прилавок с коричневыми подносами, на которых ровными рядами лежала выпечка трех видов – плюшки, посыпанные сахаром, бледные круглые булки с вложенной в каждую котлетой и кружочком лука и истекающие жиром беляши. Подносы выглядели так, словно посетители, когда не находили на них съестного, пытались обгрызать края, и иногда им это даже удавалось. На полках за прилавком стояли ряды одинаковых трехлитровых банок, большая часть из которых была заполнена жидкостью темно-желтого цвета, и еще было штуки три красно-оранжевых томатных. В самом начале прилавка возвышались три стеклянных конуса. Один пустой, второй с томатным соком, третий – с вот этим вот желтым. Рядом стоял такой же коричневый поднос, заполненный мокрыми еще стаканами вверх донышками.

А за прилавком сидела барышня с химическими кудрями чуть ли не до самого потолка. На нас она не обратила никакого внимания, потому что сосредоточенно красила ресницы – возюкала щеточкой в коробочке, потом недовольно хмурилась, плевала в коробочку, снова возюкала, открывала рот и принималась наносить черную массу на ресницы. Интересно, а зачем рот открывать? От этого ресницы длиннее становятся или что?

Выждав вежливую паузу, отец покашлял. Барышня оторвалась от своего важного занятия и недовольно посмотрела на нас.

– Чего вам? – она мельком глянула на меня, потом с гораздо большей внимательностью рассмотрела отца. Особенно задержавшись на его правой руке. Отложила щеточку, встала и поправила белую наколку в волосах. Приосанилась.

– Ркацители есть? – подавшись вперед заговорщически спросил отец.

– Нету, – лицо продавщицы стало обиженным. – Агдам есть.

– Ох, нет, завтрашнее похмелье уже сегодня… протянул отец. – А еще что есть?

– Коньяк есть, столичная есть, – барышня стала загибать пухленькие пальцы, – фруктовое есть.

– Эх, негусто сегодня… – опечаленно вздохнул отец, а потом решительно махнул рукой. – Ладно, давайте червивку!

Барышня неспешно извлекла пластмассовую пробку явно не от этой бутылки из наполовину пустой коричневой «чебурашки» с яблоком на этикетке. Набулькала половину стакана.

– Закусывать чем будете? – капризным тоном протянула она, кокетливо поправляя прическу.

– Конфеты шоколадные есть? – рука отца потянулась к стакану.

– Ириски только, – ответила барышня и поджала губы.

– Давайте три, – отец полез в карман.

– Мне булку с котлетой и томатный сок, – быстро сказал я. Не то, чтобы еда была жутко аппетитной на вид. Никто тут особо не заморачивался, чтобы придать выпечке привлекательность. Но булка с котлетой – она везде булка с котлетой. Хоть в привокзальной «стекляшке», хоть в «мадаке». Отец вздохнул, но возражать не стал.

Продавщица взяла еще один стакан и подставила его под узкий конец конуса с томатными соком. Потом отслюнила из пачки неровно нарезанной серо-коричневой бумаги один листочек, ухватила им одну из булок и положила передо мной.

– Соль в стакане, вот там, – сказала она, сгребла с белого блюдца выложенные отцом деньги, кинула туда же три ириски и вернулась к своему недокрашенному глазу.

Напротив прилавка вдоль стеклянного окна на высоте примерно груди была закреплена полка-стол. С краю стояло два граненых стакана. В одном – сероватая масса с вкраплениями оранжевого – собственно, соль. Другой был наполовину наполнен водой, и в ней скучала одиноким цветочком алюминиевая чайная ложка.

– Ну, Кирка, чтобы твое лето было ух! – отец приподнял стакан, кивнул, выдохнул и одним глотком влил в себя жидкость коричневатого цвета. Как будто пил водку. Или что-то гадкое на вкус.

Я тоже кивнул и вцепился зубами в свой завтрак. Сыпать соль в стакан сока не стал, за последние два года я и кнопки-то в лифте привык ключом нажимать, и все равно потом санитайзером поливать, а тут… Ладно, может он и без соли терпимый?

Оценить вкусовые качества еды я даже не успел. Единственное, чего сейчас еще желал мой молодой растущий организм, так это еще две таких же булки, потом еще беляш, и что там еще? Плюшки с сахаром?

– Тэкс, путевка… – отец расстегнул молнию на плоской кожаной сумочке-барсетке и извлек оттуда картонную книжечку путевки в лагерь. Оттуда выпорхнула сероватая бумажка и спланировала на пол. – Справка… Дана Кириллу Крамскому, в том, что он… так-так-так… Ох ты ж фу-ты, ну-ты… Это тебе тетя Света такую справку выписала?

Я промычал неопределенное, дожевывая остатки булки.

– Вот же дура-то! – отец грохнул кулаком по столу. – Ты себя больным чувствуешь?

Я помотал головой.

– Бегать-прыгать нормально можешь?

Я кивнул.

– Последний раз чем болел?

Я неопределенно пожал плечами. Я действительно чувствовал себя вполне нормально. Нигде у меня ничего не ныло, не тянуло и не доставляло неудобств. Мысли о беге не вызвали внутреннего протеста. Вроде мать говорила, что я чем-то болею, но раз у меня нет с собой шприцев с инсулином, значит не диабет. И ингаляторов тоже нет, значит не астма.

– Так, у нас еще час как минимум, Отец посмотрел на часы на запястье. – Успеем. Ты доел?

– Угумс, – покивал я, еще не вполне понимая, что происходит.

– Тогда пойдем быстрее! Спасибо, девушка! Все было очень вкусно! – отец сунул все бумажки обратно в плоскую барсетку, я обреченно вздел на плечи неудобный рюкзак, проводив грустным взглядом оставшуюся на подносах выпечку. И поплелся за отцом на улицу, где яркое летнее солнце начало уже потихоньку припекать.

Глава 3

– Матери не говори ничего, – наставительным тоном вещал через плечо отец, торопливо шагавший куда-то вдоль металлической оградки, покрытой слоем потрескавшейся краски. – Она слишком тебя опекает, поэтому ты и болеешь постоянно. Не знаю, как у вас в школе, но в лагере парень со справкой освобождения от физры – это третий сорт. Который не брак, конечно, но, сам понимаешь… – он свернул во двор между двухэтажными белыми домами.

– Что понимаю? – буркнул я, засунув под дурацкие лямки ладони целиком.

– Что если ты будешь все время сидеть на скамейке запасных, пока остальные ребята гоняют в футбол, то ни одна девчонка на тебя даже не посмотрит, понял-нет? – лицо отца стало злым. – Если ты пробежишь стометровку хуже всех, то тебе посочувствуют и забудут, а вот если ты начнешь всем в рожи справкой своей тыкать, то тебя все сторониться начнут. А тебе надо это? Вот скажи, тебе это надо?

– Неа, – я помотал головой.

– Вот! – отец остановился перед крыльцом серого трехэтажного строения, на козырьке которого большими синими буквами было написано «ПОЛИКЛИНИКА». – Так что помалкивай сейчас, говорить я буду. А если спросят – говори, что здоров, понял?

Я кивнул.

В вестибюле поликлиники царила гулкая пустота. Пустующие два ряда вогнутых сидушек, изобретатель которых наверняка варится в особом адском котле с врезающимися в разные места бортами и скользким дном. Закрытая молочным стеклом регистратура с тремя окошками. Деревянная кадка с деревом. И неуловимо витающий дух хлорки.

Я даже глазам своим не поверил – советская поликлиника, а где очереди до соседнего квартала? Детские воспоминания мне рисовали совсем другие картины – бесконечные толпы каких-то толкущихся бабок, орущие мамаши с младенцами, несчастные замордованные дети… Настолько удивился, что даже не побоялся рот открыть.

– А почему так пусто?

– Так воскресенье же, – хмыкнул отец. – В железке всегда так по выходным!

«Железка – железнодорожная поликлиника», – догадался я. А отец, тем временем сунул голову в окошко регистратуры.

– Девушки-красавицы, дело жизни и смерти! – весело сказал он. – Дежурный врач в каком кабинете принимает?

– В четвертом, – раздался откуда-то издалека женский голос.

– Ой, спасибо, девушки! – сладким голосом пропел отец. – Приятного аппетита вам, на обратной дороге шоколадку занесу!

Он энергичной походкой пошагал направо. Я плелся за ним и смотрел под ноги. На серый пол с вкраплениями белых камешков. А вспоминал почему-то, как я первый и единственный раз летал с родителями в Ялту, а там и в асфальт, и в стены домов вмурованы ракушки. И когда никто не видит, я пытался их выколупывать. Безуспешно, разумеется. Не знаю, почему вспомнил. Освободить мраморную крошку из бетона мне никогда не хотелось.

– Можно? – отец сунул голову в приоткрытую дверь четвертого кабинета. В кармашке из оргстекла белел листочек с буквами, обведенными по трафарету. Лифарь Людмила Васильевна. Отец повернулся ко мне и махнул рукой. – Заходи, Кирка!

Кабинет был крохотный, чуть больше ширины трехстворчатого окна. За столом сидела дамочка средней молодости с невыразительным лицом рыбы в анфас. Сначала она посмотрела на отца своими круглыми прозрачными глазами. Потом на меня.

– Людмила Васильевна, милая выручайте! – отец бросился к столу и сложил молитвенно руки. – Парня в лагерь отправляем, а у нас дома кран прорвало, пока чинил весь вымок, а справка в кармане лежала.

– Обратитесь в свою поликлинику, – она говорила, а я следил, как шевелятся ее рыбьи губы и не шевелится все остальное. – Что же вы справку в кармане держали, когда кран чинили?

– Людмилочка Васильевна, так отправление уже через час, а у нас дежурные только с десяти, – взмолился отец. Лицо его стало трогательно-беспомощным, как у бродячего щеночка. – А мне на трое суток заступать. Спасите уж нас, растяп эдаких…

Круглые глаза посмотрели на меня. Потом вернулись обратно к отцу. Кажется, на рыбьем лице докторши появилось что-то похожее на сочувствие.

– Хронических болезней нет? – спросила она, потянувшись куда-то вниз.

– Здоров, как конь! – просиял отец и хлопнул меня по плечу. – Хоть завтра в космонавты.

– Имя, фамилия, год рождения, – монотонно спросила она, положив перед собой сероватый бланк размером не больше а6.

– Крамской Кирилл, одна тысяча девятьсот шестьдесят шестой, – затараторил отец.

– Так карточки же у меня нет, что я про прививки напишу? – в голосе ее снова зазвучали сомнения.

– Напишите «данных о прививках нет», и все тут! – всплеснул руками отец.

– А если не примут с такой? – докторша все еще медитировала на бумажку.

– Ну если не примут, тогда придется мне завтра отгул брать, и два часа на электричке потом пилякать, – лицо отца снова стало несчастным. – И потом еще час по лесу пешком.

– Ладно, – белый колпак докторши качнулся вперед. Видимо, такая горячая забота отца за сына растопила тронула ее рыбье сердце. – Как еще раз его фамилия?

Отец выхватил из пальцев врачихи вожделенную сероватую справочку, а другой рукой подвинул к ней по столу плоскую темно-синюю коробочку с белой балериной и надписью «Вдохновение». – Это вам, Людмила Васильевна, чайку попьете как-нибудь…

– Это вы мне взятку что ли даете? – возмущенно спросила врачиха.

– Помилуйте, какая же это взятка! – всплеснул руками отец. – Мы же с вами и так полюбовно договорились. Это презент, Людмилочка Васильевна, могу я в конце концов просто так, без повода, подарить красивой девушке шоколадку?

– Ну… спасибо… – она сначала медленно придвинула жутко дефицитную шоколадку к себе, а потом быстрым движением спрятала ее в ящик стола. – Печать в регистратуре поставить не забудьте!

– Кушайте на здоровье!

Отец попятился, ухватил по дороге меня за ремешок на рюкзаке, и мы вышли из кабинета.

– Так, вроде еще не опаздываем, – отец снова посмотрел на часы и устремился к выходу. В дверях нам встретилась уже целая процессия родителей с детьми, не то им тоже срочно понадобились справки в лагерь, не то не повезло заболеть в самом начале лета.

Народу рядом с автобусами прибавилось, а суета из бесполезно-хаотичной стала деловитой. Кучкование теперь происходило вокруг локальных центров в виде строгого вида тетенек со списками. На лобовом стекле автобусов появились таблички с названиями разных лагерей.

– Так, вы у нас кто?! – из толпы выпорхнула дородная невысокая женщина в белой футболке, шортах и пионерском галстуке. Хотя пионеркой по возрасту она быть никак не могла. – Путевки ваши где?

Изучив протянутую отцом картонку, престарелая пионерка повернулась куда-то к толпе.

– Анна Сергеевна! – ее голос перекрывал шум толпы, будто она орала через усилитель. – Анна Сергеевна! Я нашла твоего потеряшку! – потом она снова повернулась ко мне. – Кирилл, тебе вон к тому автобусу. Видишь там табличка «2 отряд», высокий парень держит? Шагай туда! А вы, папаша, можете идти домой, Кирилл уже взрослый, он и сам справится!

Она сунула мне в руки путевку и только что полученную у рыбодокторши справку и задала импульс в нужном направлении. Я оглянулся на отца, тот помахал мне рукой, хитро подмигнул, развернулся и пошагал в сторону тот же стеклянного павильона «Снежинка», где мы с ним уже были. Ну да, а что рассусоливать-то, действительно? Сейчас он накатит полстаканчика червивки на счастливую дорогу и будет считать свой отцовский долг выполненным.

Я начал протискиваться через толпу в том направлении, куда указала бойкая тетя в пионерском галстуке. Какая-нибудь старшая пионервожатая? Или еще что-то такое?

Ох ты ж…

И тут я понял, что довольно плохо помню все эти правила. Когда я в школе учился, меня успели еще принять в пионеры, но потом это как-то быстро и бесславно закончилось, что не успело врасти в подкорку, как у кое-каких моих старших товарищей. Я не помнил текст гимна СССР, из всяких там пионерских песен мне в голову приходила только какая-то дурацкая переделка

Взвейтесь кострами

Бочки с бензином,

Мы пионеры —

Дети грузинов.

А еще ведь есть какие-то линейки, рапорты, речевки, что-то там еще… Нахлынуло какое-то подобие паники. До этого момента меня вели за ручку, можно было просто плестись следом, отвечать односложно, и никто бы даже не подумал, что я веду себя как-то странно. Но вот теперь я сам по себе. И мне придется что-то о себе рассказывать, с кем-то знакомиться, поддерживать разговоры…

Я шел вперед и уже видел Анну Сергеевну, светловолосую невысокую женщину в очках и длинном платье в белый горох. Она выглядела как строгая училка русского и литературы. А вокруг нее толпились парни и девчонки, лица которых сливались у меня пока что в один сплошной калейдоскоп.

– А где Шарабарина?

– Ой, Бубков, отстань со своей физикой!

– У кого-нибудь есть с собой ручка?

– …дядя из Болгарии привез…

– С сентября в математическую школу перехожу…

– Крамской? – внимательные голубые глаза педагогини уставились на меня.

– Ага, – кивнул я. – Вот путевка.

– Ты первый раз, получается, в лагере?

– Ага, – я снова кивнул.

– А раньше почему не ездил? – Анна Сергеевна быстро просмотрела справку и спрятала все мои бумаги в картонную папку к другим таким же путевкам и справкам. Посмотрела на меня.

Я неопределенно пожал плечами.

– Понятно, еще один молчун, – она поджала губы. – Прохоров! Возьмешь шефство над новичком, а то у нас тут человек ни разу в лагере не был, даже говорить стесняется.

Весть второй отряд разом замолчал и множество пар глаз уставились на меня. Из калейдоскопа лиц выделилось одно, черноволосого парня на полголовы меня выше в футболке с надписью «Динамо».

– Здорово, Крамской, – он сунул мне руку, я ее пожал. – Спортсмен?

– Неа, – я мотнул головой.

– Ничего, натренируем, – он хлопнул меня по плечу. Рука была тяжелой, меня даже слегка придавило. – Давай в автобус, что ты с рюкзаком-то носишься? У нас не воруют!

Ребята расступились, давая нам дорогу. Я с облегчением забрался в автобус. Внутри пахло летней пылью и бензином. Лобовое стекло украшала бахрома с кисточками, как будто водитель решил привнести уют на свое рабочее место при помощи старой бархатной скатерти. В центре стекла висел запаленный вымпел, надпись на котором я прочитать не успел.

Задний ряд автобуса был уже явно занят – на каждом месте лежал чей-то рюкзак.

– Вот сюда садись, рядом с Чичериной вроде никто не занимал, – Прохоров ткнул мне на место в середине салона. На соседнем лежал небольшой деревянный чемоданчик.

Я сбросил рюкзак на сидушку и чуть не застонал от наслаждения. Ну наконец-то этот пыточный инструмент поедет отдельно от меня!

– А ты правда что ли первый раз в лагере? – спросил Прохоров, повиснув на поручнях, как обезьяна.

Сначала я хотел буркнуть односложное «угу», потом представил себе насмешливый взгляд собственной дочери. Что, зассал, директор? Каких-то тридцать незнакомых подростков на тебя поглазели, а уже и поджилки затряслись?

– Да был я раньше в лагере, – сказал я. – Просто не здесь, а в Нижнем Новгороде…

– Где-где? – переспросил чернявый Прохоров.

Ох… Он же при Советском Союзе как-то по-другому назывался… Ульяновск? Брежневск? Черт, вообще из головы вылетело же…

– В Горьком! – вспомнил я, наконец. – Нижний Новгород – это старое название, мы так иногда по приколу его называли.

– Так вы недавно сюда переехали? – Прохоров спрыгнул на пол и уселся на спинку одного из сидений.

«Куда это, интересно, сюда?» – подумал я. Я же так до сих пор и не знаю, в какой город меня занесло. А на обращенной к городу сторону вокзала название было не написано.

От необходимости отвечать меня спасли хлынувшие внутрь соотрядники. Внезапно даже без толкотни, визгов и кучи-малы, как в соседних автобусах с ребятами постарше. Парни и девчонки степенно заходили в автобус и рассаживались по местам.

«Камчатку» предсказуемо заняла компашка парней, к которой присоединился моментально бросивший меня Прохоров.

– Пропустишь на мое место? – рядом со мной остановилась высокая, почти моего роста, девушка, тонкая и немного нескладная, с длинными волосами, собранными на затылке в простой хвост. Одета она была пеструю футболку и юбку. А под футболкой… Я сглотнул. Выдающихся, особенно для такой субтильной девушки, размеров бюст не мог скрыть даже бронированный бюстгальтер на широченных лямках, который просвечивал через тонкую ткань футболки.

– Ддда, садись, конечно, – сказал я и посторонился, пропуская девушку к окну. – Я Кирилл.

– Я слышала, – не особенно приветливо сказала она. – Аня.

Я кое-как впихал чертов рюкзак под переднее сидение – никаких полок для багажа в этом автобусе конструкцией предусмотрено не было и осторожно сел рядом. На некотором отдалении.

Девушка смотрела в окно, не обращая на меня никакого особенного внимания. Я ее разглядывал исподтишка. Пожалуй, красавицей она не была. Внимательные глаза посажены довольно близко, брови почти сходятся на переносице, и из-за этого лицо выглядит угрюмым. И нос длинноват. Но что-то магнетическое в ней явно было. Впрочем, ни к каким непристойностям этот ее магнетизм отношения не имел. Я пока был то ли чересчур перегружен впечатлениями, то ли воспитание двадцать первого века намертво вбило в голову недопустимость педофилии, даже если ребенок на вид уже давно не ребенок.

Последней в автобус вошла Анна Сергеевна.

– Так, всем тихо! Перекличка! Артамонов? – она начала перечислять фамилии по алфавиту, на первых я еще пытался запомнить, кто есть кто, но когда дело дошло до меня, не сразу сообразил, что мне положено отзываться на Крамского. – Что, Крамской, ты у нас не только молчун, но еще и слышишь плохо?

Все засмеялись и снова посмотрели на меня.

– Задумался что-то, простите, Анна Сергеевна! – сказал я и засмеялся со всеми остальными.

– Думать – это хорошо, Крамской, – кивнула Анна Сергеевна. – Но в следующий раз будь внимательнее! Мамонов?

– Здесь…

– Так, все на месте, можно ехать, Иван Семенович! – педагогиня кивнула водителю, и тот включил зажигание. – Ну что, ребята, соскучились по лагерю?

– Да! – слаженным хором отозвался автобус.

– Покажем, что наш с вами второй отряд – самый лучший?

– Да!

– Анна Сергеевна, а почему мы второй? – спросила какая-то девушка с дальних рядов. – В прошлом году же были!

– А первый отряд в этом году – спортивный, из школы олимпийского резерва!

– Ууууу.... – загудел автобус.

– Что еще за недовольство, товарищи? – Анна Сергеевна посмотрела на отряд поверх очков. – Год у нас на дворе какой?

– Восьмидесятый…

– А где Шарабарина? – снова спросила та же девушка.

– Через три дня приедет твоя Шарабарина, – ответила педагогиня. – Не может же она последнюю свою смену пропустить.

– А почему сегодня ее нет? – разочарованно протянула Коровина.

– Могла бы и сама к ней в гости съездить, подруга называется, – губы Анны Сергеевны сжались в тонкую полосочку. – Ангина у нее. Выздоровеет – приедет.

Автобус неспешно побрякивая плохо подогнанными деталями и порыкивая двигателем, выкатился на центральную площадь города. На постаменте возвышался указывающий верный путь вождь мирового пролетариата. Величественная стела мемориала пронзала пронзительно-голубое небо. Пустые дороги. Редкие прохожие в незамысловатых летних одежках, неспешно идущие по своим воскресным делам. А на другой стороне площади главная городская гостиница бликовала всеми своими окнами. И на крыше ее красовались большие красные буквы «Новокиневск».

Так вот где я оказался! Хм, интересно! Это ведь тот самый загадочный город, где познакомились мои родители. И откуда уехали вскоре после моего рождения…

Глава 4

Колонна автобусов, неспешно продвигалась по нешироким улицам города. Моя соседка демонстративно раскрыла книгу. Когда-то обложка была черной, но сейчас была скорее серой, ее явно много читали и перечитывали. Название я успел заметить. «Осторожно, овеяно веками!» Ильфа и Петрова. Я вроде даже читал что-то такое, но уже очень давно, так что не рискнул бы сейчас затевать разговор о содержании. Там вроде было что-то про Васисуалия Лоханкина, но я был не уверен.

Поэтому просто смотрел в окно, разглядывая незнакомый город. Центр мы миновали быстро, монументальные сталинские многоэтажки и тенистые скверы зацепили только самым краем маршрута. Город на самом деле был немаленький, в Советском Союзе всего-то чуть-чуть не дотянул до миллиона, но потом случилась перестройка и все, что за ней последовало, успешные местные предприятия позакрывались, народ потянулся в более хлебные места. И сейчас, в смысле в оставленном мной две тысячи двадцать втором, едва ли дотягивал до четырехсот тысяч.

Но устраивать пионерам экскурсии по достопримечательностям никто не торопился, возглавляющий нашу колонну желто-синяя волга ГАИ свернула сначала в частный сектор, а потом и вовсе потянулись скучные бетонные заборы промзоны. Так что мне ничего не оставалось, кроме как переваривать мысли в котелке своей головы.

Вообще загадочная история с городом моего рождения уже как-то всплывала в моей жизни. Новокиневск был записан в моем свидетельстве о рождении, и я несколько раз поднимал эту тему в семейных разговорах. Но каждый раз родители отвечали уклончиво и невнятно. Мол, ну да, мы там познакомились, потом переехали. Ничего интересного, скучный город, не о чем говорить.

Когда мне было лет двадцать, я предпринял чуть более детальное расследование этого факта своей биографии, но продвинулся не слишком далеко. Единственная оказавшаяся в доступе бабушка в ответ на мои расспросы хмуро зыркнула на меня и посоветовала заниматься своими делами, а не лезть в чужие. Зато я узнал, что в Новокиневске вроде бы осталась какая-то родня, собирался даже туда съездить, чтобы их разыскать, но так и не собрался. Откуда у голодного студента деньги на разведывательную экспедицию?

Из моих раздумий меня выдернул прилетевший в ухо мягкий предмет, вопль с камчатки «Сифа!» и общий гогот. Я встряхнулся, поймал то, что прилетело и оценил обстановку.

– Ты идиот, Марчуков? – заорала девочка с двумя аккуратными косичками, единственная из всего автобуса в парадной пионерской форме. Потом выбралась в проход и, неловко цепляясь за поручни, подошла ко мне. – А ну отдай, Крамской!

И протянула руку. Я посмотрел, что это такое в меня прилетело. Мягкий тканевый комок развернулся и оказался белой панамой.

– Белая панама – комаров родная мама! – прокричал кто-то с камчатки. Не успел рассмотреть. Смотрел на девочку. Она была красива просто фантастически. Голубые глазищи, скульптурно правильное лицо, длинная шея, прямые плечи. Прямо модель для античных статуй. Портило впечатление только выражение ее лица – злое, губы трясутся…

– Быстро отдай, Крамской! – повторила она, и ее глаза наполнились слезами. Запрещенный прием, да. Плачущие девушки всегда могли вить из меня веревки. При виде женских слез я становлюсь беспомощным, как кролик под тяжелым взглядом удава.

– Возьми, конечно! – я протянул ей панаму.

– Ууууууу! – раздался разочарованный вопль с камчатки.

– Идиот! – фыркнула мне в лицо античная богиня, гордо вздернула свой идеальный подбородок.

– Что за шум? – Анна Сергеевна поднялась со своего места прямо за водителем. – Самцова, вернись на место, ходить во время движения автобуса запрещено. Мамонов, вы что там опять устроили?

– А что сразу Мамонов-то? Чуть что – сразу Мамонов! – немедленно отозвался темноволосый парень в клетчатой рубашке, вальяжно развалившийся в самом центре камчатки. – Это не я, Анна Сергеевна, это Крамской панамой Самцовой кидался!

– Ай-яй, Крамской, первый раз в лагере, а уже хулиганишь! – строгий взгляд Анны Сергеевны уперся в меня. Похоже, мой первый выход оказался так себе.

– Больше не буду, Анна Сергеевна! – бодрым голосом сказал я и бросил взгляд назад, запоминая диспозицию. В центре – клетчатый Мамонов, с правой стороны рыжий парень с широким лицом, справа – крепыш с узкоглазым лицом сына степей. У правого окна – Прохоров, у левого… Какой-то ничем пока не примечательный парень. Мамонов в ответ на мой взгляд выпятил губу и дернул подбородком. Не нужно уметь читать по губам, чтобы понять не заданный вопрос: «Ну ты чо, на?»

– Так, я поняла! – Анна Сергеевна хлопнула в ладоши. – Вы все соскучились, ехать еще долго, так что давайте песню! Ииии!

Знает Север, знает Юг,

Пионер – хороший друг!

Он в труде друзьям поможет,

И в беде утешить может -

Он – хороший друг.

Неожиданно для меня автобус дружно подхватил незнакомые мне слова и под довольно слаженный хор уже совсем даже не детских голосов мы въехали на мост через широкую Киневу.

Замелькали косые металлические балки, внизу серебрилась под солнцем водная гладь, чуть поодаль вытягивали длинные шеи портовые краны, а деловитый тупоносый буксир толкал здоровенную баржу с большими барханами желто-коричневого песка. Я вспомнил, что так и не воплотил давнюю студенческую мечту – арендовать такую вот баржу, воткнуть в песок пляжные зонтики, расставить столики и шезлонги и устроить забойнейшую пляжную вечеринку прямо посреди реки.

– А ты чего не поешь? – вдруг спросила меня соседка. И я понял, что она разглядывает меня уже около минуты.

– Слуха нет, – соврал я. – Медведь на ухо наступил. А ты?

– Не люблю показушное единство, – сказала она. – А ты молодец, что Мамонова не испугался. Другие бы не рискнули.

И девочка снова уткнулась в свою книгу, ничего толком не объясняя. Как она читает при такой тряске? Меня бы уже замутило давно, если бы я пытался глазами по строчкам водить.

Я еще раз оглянулся на Мамонова. Джинсы, клетчатая рубашка, темные волосы, стриженные, как когда-то говорили «под горшок». Как и у многих здесь, кстати. Его рыжий миньон размахивает руками, будто дирижирует. А «сын степей» что-то шепчет ему на ухо. Похоже, слаженная троица.

Автобусы катили сначала через лес, потом густые хвойные заросли расступились, потянулись сначала поля, потом травянистые холмы, кое-где украшенные мелкими рощицами и блестящими озерами. Если отвлечься от пионерских песен, которых, оказывается, много больше, чем единственная известная мне «Взвейтесь кострами, синие ночи…», то можно было подумать, что я просто еду на автобусе по трассе не особенно федерального значения. Ну да, природе-то все равно, какой сейчас год. Подозреваю, даже если бы меня занесло в какое-нибудь средневековье, но не в город, а куда-нибудь в лес, то фиг бы я определил не то что год, но даже с веком были бы проблемы.

«Меня забросило…» – вдруг подумал я. Как будто только сейчас я всерьез осознал, что происходящее вокруг – не сон и не игра. И я вовсе не смотрю ностальгическое кино, в котором ретро-автобусы вслед за ретро-волгой катят среди тучных полей под задорные советские песни. Это все… по-настоящему?

Захотелось себя ущипнуть, но я не стал. В любом случае, что это меняет? Даже в своих снах я не склонен разбегаться и прыгать со скалы, чтобы доказать нереальность…

Сколько прошло времени, трудно сказать. Мы проехали несколько больших деревень, некоторое время катили вдоль железнодорожного полотна, потом пересекли пару нешироких рек, потом снова начался лес, и вся колонна стала втягиваться на узкую лесную дорогу.

Скорость сразу же замедлилась, зато трясти стало вовсе уж немилосердно. Приходилось держаться за поручень переднего сидения, чтобы в проход не выкинуло.

Бодрые песни сразу же закончились, сменились на визги, вскрики и нетерпеливый гомон. Уже было ясно, что цель близка.

– Так, организованно выходим, не толкаемся! – пробился сквозь общий гвалт голос Анны Сергеевны. Но никто особенно не обратил внимания. Степенность, с которой самый старший отряд погружался в автобус по дороге растерялась, салон немедленно превратился в хаос. Кто-то распихивал всех локтями, пробираясь к вожделенному выходу. Кто-то повис на поручнях, ухая по-обезьяньи, кто-то под шумок решил дернуть кого-то из девчонок за косичку, она завижала и принялась лупить обидчика по голове тряпичным мешком для обуви.

Я выволок свой рюкзак из-под сидушки и попробовал пробраться к выходу. Кто-то сильно и зло пихнул меня в бок. Оглянулся. Узкоглазый дружок Мамонова.

– Захожу на посадку! – заорал рыжий и с разбегу упал сверху на толпу. Все тут же превратилось в кучу-малу из рук-ног-голов-рюкзаков-чемоданов и вывалилось из дверей прямо под ноги снисходительно взирающей на все это Анне Сергеевне. И невысокой девушке в парадной пионерской форме и красной пилотке.

– Анна Сергеевна, у нас же Игорь будет вожатым? – блондинистая Коровина спустилась одной из последних, окатывая волнами презрения буянящих соотрядников.

– Игорь уехал на все лето в археологическую экспедицию, ему не до вас, Коровина! – сказала Анна Сергеевна.

– А кто тогда? – возмутилась девушка, старательно делая вид, что не замечает девушку рядом с Анной Сергеевной.

– Так, все построились! – училка несколько раз хлопнула в ладоши и отошла в сторону от замершей в немом вопросе Коровиной. – Мамонов, тебе особое приглашение надо? Кузин, оставь в покое Аникину, она сама справится со своим чемоданом!

Хаос моментально прекратился, только что галдящая и неорганизованная толпа выстроилась в ровную шеренгу. Я оказался между белобрысым толстячком с добродушной физиономией и смуглой тощей девочкой, похожей на хищную птицу.

– Ну что, ребята, поздравляю вас с началом первой смены в нашем любимом лагере «Дружных»! – Анна Сергеевна прошлась вдоль строя. – Вы теперь в лагере самые старшие, а это значит, что должны стать хорошим примером для остальных отрядов. Готовы вести активную жизнь и побеждать?

– Да… – не то, чтобы очень бодрым хором отозвался отряд.

– Это что еще за разброд у нас? – Анна Сергеевна свела брови. – Будем побеждать и стремиться к новым достижениям?

– Да! – рявнул отряд.

– Ну вот, другое дело! – педагогиня повернулась к девушке, все еще скромно стоящей рядом с ней. – А теперь поздоровайтесь с вашей новой вожатой Еленой Евгеньевной!

– А Игорь где? – разочарованно заныли сразу несколько голосов. Как девчачьих, так и мальчишеских.

– А Игорь в этом году променял вас на научную работу и занимается археологическими раскопками, – Анна Сергеевна развела руками. – Но если вы постараетесь и напишете ему, то может быть он приедет вас навестить. Так! Второй отряд, это что еще такое? Что нужно сказать Елене Евгеньевне?!

Нескладный хор промычал неразборчивое. Кто-то тянул заунывное «здрасьте», кто-то выл разочарованное «уууу!», кто-то что-то свое.

– Ох и разболтались вы у меня за зиму… – Анна Сергеевна покачала головой. – Елена Евгеньевна студентка педагогического института, она у нас впервые, ее надо поддержать по-товарищески, а вы ведете себя как капризные детсадовцы.

– Здра-а-а-а-асьте! – более или менее стройно проголосил отряд.

– А сейчас Елена Евгеньевна проводит вас в отряд, вы размещайтесь, а я подойду через час.

Строй немедленно рассыпался, все опять похватали свои рюкзаки и чемоданы и нестройной толпой направились к воротам.

Вход в лагерь был оформлен аркой из гнутых металлических трубок. Из явно совсем недавно покрасили, яркие цвета не успели потуснет, маслянисто поблескивая потеками красного, синего и зеленого, на обеих створках распахнутых ворот пламенели пионерские значки размером с футбольный мяч. На фанерном щите круглобокими мультяшными буквами было намалевано «пионерский лагерь ДРУЖНЫХ». А чуть ниже был растянут транспарант из красной ткани с надписью «Добро пожаловать».

Мы топали по дорожкам, густо посыпанным сухой хвоей и шишками. Среди деревьев были в прихотливом порядке разбросаны одноэтажные деревянные корпуса одинакового зеленого цвета, просторные беседки с двухскатными крышами, в которых при желании мог поместиться хоть весь отряд, патриотические стенды со звездами, красными флагами, языками пламени и протокольными лицами на черно-белых фотографиях. Весело журчали над жестяными чашами фонтанчики для питья. Рядом с каждым жилым корпусом маячила конструкция, которую я в последний раз видел чуть ли не в каком-то детском кино – общий рукомойник. Сквозь деревья было видно большую открытую площадку и два больших строения. Видимо, клуб и столовая.

Наш отряд оказался совсем рядом с забором. Красили его явно недавно, но прямо поверх старой облупившейся краски. Чуть справа маячил красным пожарный щит, правда, кроме треугольного ведра на нем ничего не было. Рядом с входом имость что-то вроде доски объявлений.

Пахло нагретым хвойным лесом, на приземистой лавочке рядом с входом чирикали парочка воробьев, застекленную веранду пронзали солнечные лучи… Было тихо и шумно одновременно. Отовсюду слышались голоса, но никакого тебе шума машин, воя сирен, грохочущих басами колонок и прочего урбанистического мусора, к которому мы так привыкли. «А может, не так уж и плохо все? – подумал я, поднимаясь по трем ступенькам невысокого крыльца. – Это же настоящий летний отдых, с зарядкой, купанием и четырехразовым питанием. Еще вчера мне бы в голову не пришло, что я окажусь в таком вот лесном уединении, а из забот у меня будет только то, что я слова пионерских песен не знаю».

Тревога и тягомотные мысли куда-то делись, зато откуда-то взялась радость и предвкушение чего-то хорошего.

Вожатая пыталась что-то сказать, но голос ее утонул в поднявшемся гвалте. Второй отряд ломанулся внутрь такой же кучей, как и выходил из автобуса. В дверях случилось столпотворение, кто-то запрыгнул сверху, потом вся эта толпа ввалилась внутрь. Рюкзаки и чемоданы пошвыряли кто прямо в коридоре, кто на застекленной веранде. Загрохотали двери, парни носились по комнатам выбирая себе места.

– Ааа, я первый занял у окна!

– Да и ладно, тебя там комары сожрут!

– Не сожрут, я невкусный!

– Эй, а почему тумбочка без дверцы?

– Обещали новые кровати!

Девочки вели себя более сдержанно, их распределение по палатам прошло быстрее и не настолько громко. Правда, я не следил, кто куда поселился.

Умом я понимал, что не надо бы отрываться от коллектива. Чтобы стать своим среди этих ребят, мне тоже следует сейчас носиться между комнатами, прыгать задницей на разные кровати, чтобы проверить, достаточно ли упругая сетка, чтобы в случае чего кровать можно было бы использовать как батут. Но взрослое «я», сидящее в голове у четырнадцатилетнего Кирилла Крамского всячески сопротивлялось суете и нездоровому движняку, творящемуся в отряде. И пока это самое взрослое «я» побеждало. Я стоял и смотрел на всю эту кутерьму, изредка поглядывая на растерянное лицо вожатой, все еще нерешительно стоящей у крыльца. Был и еще один мальчик, который не носился, сломя голову. Он спокойно сидел на диванчике на веранде, читал книжку на немецком языке, а у ног его стоял элегантный чемодан из натуральной кожи. Да и одет он был немного иначе… Вроде тоже в шорты и футболку, вот только это были не неказистые изделия советской легкой промышленности, а что-то явно иностранное.

Когда шумиха немного стихла, я взял себя в руки и шагнул к распахнутой двери первой палаты. По моим прикидкам, там должно было остаться пара свободных кроватей.

И точно. Из десяти было занято восемь. Одна в центре ряда, вторая у двери. Я направился к той, которая у двери, но тут от окна длинными прыжками по всем кроватям через палату пронесся Мамонов и рухнул на ту койку, которую я облюбовал.

– Опа! Фокус-покус! – он раскинул руки и ноги в позе морской звезды.

– Ты же у окна хотел? – относительно миролюбиво спросил я.

– А эта запасная! – заявил он с вызовом.

Глава 5

«Похоже, мирным путем эту проблему не решить», – подумал я, глядя на нагло ухмыляющегося Мамонова. На самом деле он был не то, чтобы сильно меня здоровее. Против того же Прохорова я бы, пожалуй, не рискнул выпендриваться, тот меня просто в бараний рог согнет и за окно вывесит, я даже пискнуть не успею. А Мамонов…

– А жирно тебе не будет, Мамонов? – я выпрямил спину и бросил рюкзак на кровать. Прямо рядом с развалившимся на ней великовозрастным пионером.

– Что сказал? – ухмылка сползла с лица Мамонова, руки сжались в кулаки.

– Что слышал, – негромко ответил я.

Мамонов поднялся, сетка кровати под ним противно заскрежетала. Он сделал шаг ко мне, приблизился практически вплотную. Я с места не сдвинулся, пристально глядя ему в глаза.

Не сказал бы, что я какой-то особенно крутой боец, как-то не лежала у меня душа к боевым искусствам, все больше к легкой атлетике и к большому теннису. В армии меня тоже не особенно к этому делу приучили, ну не пользовался рукопашный бой и прочие приемы агрессивной самообороны в ПВО. Во всяком случае, в той части, где я служил, никаких спаррингов нам не устраивали и поражать противника ударом ребра ладони не учили.

А вот драться мне, конечно же приходилось. А кому нет? Правда, последние лет десять я уже не развлекался таким образом, как-то несолидно дяденьке с седеющими висками кулаками махать. Да и девушек таким образом уже не очаруешь…

Мамонов дернулся вперед, слегка толкнув меня выпяченной грудью. Рыжий и узкоглазый поднялись со своих кроватей и демонстративно направились к нам.

– Я все правильно расслышал? – Мамонов попытался угрожающе нависнуть надо мной, но роста не хватило. Выше меня он был ну может на пару сантиметров. – Ты что ли мне будешь указывать?

Он снова дернулся вперед и толкнул уже сильнее.

– На вашем месте я бы не стал, товарищ Мамонов, – раздался совсем рядом со мной негромкий вежливый голос. Взгляд Мамонова метнулся к встрявшему в разборку собеседнику, и глаза его зло свернули.

– Чего надо, Верхолазов? – он сжал губы, на скулах заиграли желваки.

– Пришел занять свою кровать, товарищ Мамонов, – ответил тот самый паренек, который сидел на веранде и читал немецкую книжку, пока все ходили на ушах.

– А я что ли тебе мешаю? – зло бросил он, слегка отступив от меня.

– У вас, товарищ Мамонов, видимо, короткая память, – Верхолазов подхватил свой элегантный чемодан и подошел к свободной кровати на другом ряду. – Так я вам напомню. В традициях нашего лагеря – коллективная ответственность. Если вы собираетесь нарушить правила, то меня это тоже касается, причем напрямую.

– Вот зануда, – прошипел Мамонов, заскочил с места на соседнюю кровать и прошелся до своей прямо по кроватям, как и допрыгал сюда. – О, уже почти пора на обед! Айда на площадку!

Мамонов с гордо выпрямленной спиной прошагал к двери. Следом пристроились его верные прихлебалы. «Сын степей» уже в дверях бросил на меня угрюмый взгляд, несомненно обещающий тысячу неприятностей. Остальные пятеро, до этого сидевшие как мыши под веником, тоже по-быстрому выскочили из палаты. Остались только я и убедительный парень с невозмутимым голосом и импортными шмотками.

– Спасибо, но не стоило, – сказал я.

– Что именно? – парень повернулся ко мне.

– Заступаться, – ответил я.

– А почему вы решили, что я за вас заступаюсь, товарищ Крамской? – Верхолазов положил чемодан на кровать и щелкнул замками. – Драка – это нарушение не только правил лагеря, но и законов Советского Союза. Вмешаться и предотвратить – это мой долг. Кроме того, не в моих интересах, чтобы наша палата с первого же дня так подпортила бы себе репутацию.

Он говорил так гладко, что я даже не нашелся, что ответить. Просто стоял и разглядывал его, как экспонат в музее. Это кто же, интересно, такой? Сынок дипломатов, через два года в МГИМО, а потом каким-нибудь атташе в какую-нибудь Камбоджу? И дальше по карьерной лестнице? Или отпрыск партийного босса, уже примеривший на себя костюмчик члена политбюро?

– Понял, – сказал я и кивнул. – Но все равно спасибо. Драться я не люблю, хоть иногда и приходится.

– Нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить переговорами, товарищ Крамской, – с тонкой ноткой превосходства заметил Верхолазов. – В нашем возрасте уже давно пора это знать.

И тут я понял, что этот парень нравится мне гораздо меньше, чем Мамонов. Даже захотелось ему врезать. Надо же, какой умный!

Но я на всякий случай захлопнул рот и принялся развязывать шнурок на своем рюкзаке. Надо же было изучить, что там у меня за личные вещи, чтобы потом не метаться судорожно в поисках каких-нибудь кед.

Сверток с едой я отложил на потом, в конце концов вряд ли мама именно там спрятала пионерский галстук или, скажем, спортивные трусы.

Итак. Беглая инвентаризация показала, что у меня имеется парадная пионерская форма, спортивный костюм, синий с белыми лампасами и белой же молнией, умеренно использованный, явно не новый. Носки, сколько-то пар. Еще одни кеды, близнецы тех, которые на мне. Пижонские шорты из обрезанных выше колен джинсов. Вытертых до почти белого цвета. Что-то мне подсказывало, что когда-то их носила мама, а когда заносила до дыр и собралась выбрасывать, я, в смысле оригинальный Кирилл Крамской, выпросил их себе. Так, тут понятно – мыло в мыльнице, зубная щетка в чехле для зубной щетки и зубная паста «Клубничная». Мочалка и два побитых жизнью полотенца – чуть побольше, зеленое в махровую крапинку, и чуть поменьше, тоже махровое, один угол истерся до ремков. Ну, понятно. Не давать же сыну в лагерь новое-нулевое, все равно изнахратить или потеряет.

Так, а это что еще? Ага. Толстая тетрадка, наполовину исписанная. И пенал… Я потряс пластмассовый параллелепипед с выдвигающейся линейкой вместо крышки. Внутри явно карандаши и ручки. Ладно, потом разберемся, что там за тетрадка.

Шуршащая чуть ли не до визга курточка с капюшоном. На самом дне – вязаный свитер в сине-красный ромбик и шуршащая до визга ветровка с капюшоном веселенькой сиреневенькой расцветки. Тоже, похоже, перешитое из старого маминого плаща. Я отложил его в сторонку и понадеялся, что дождь будет идти не очень часто. И дело даже не в том, что в этом полупердончике я буду выглядеть как гламурная киса с каких-нибудь дальних Черемушек. Просто от звука этого материала меня передергивало, как будто кто-то пенопластом по стеклу водит.

Откуда-то снаружи раздался голос Анны Сергеевны. Я по-быстрому скидал часть вещей в тумбочку, часть побросал обратно в рюкзак. Тетрадку на всякий случай на видное место класть не стал. Не хватало еще, чтобы какой-нибудь любопытствующий упырь ее стащит, а потом все будут ржать над тем, что там написано, а я даже не прочитал пока.

Что еще? Я бросил взгляд на Верхолазова. Тот тоже закончил раскладывать свои вещи, опустил чемодан под кровать и теперь перестилал кровать, начиная с простыни. А, ну да. Должен быть порядок! Заморачиваться до полного «раздевания» кровати я не стал, просто расправил покрывало, прикинул, что складка средняя где-то посередине, стукнул подушку кулаком в угол. Сразу же захотелось напялить ее как треуголку на голову, но я сдержался. Верхолазов не одобрит, а больше выпендриваться было не перед кем. Я поставил подушку на место и выскочил из палаты на крыльцо.

Анну Сергеевну, окруженную почти всем вторым отрядом, было почти не видно. Но слышно все равно было неплохо. Она сообщала дальнейшие планы на сегодня – сначала обед, потом вместо тихого часа мы должны будем собраться на своей веранде, выбрать исполнителей разных пионерских должностей, каких именно, я с первого раза не запомнил, потом будет торжественная линейка, потом ужин. Елена Евгеньевна тоже стояла рядом, но ее как будто оттирали в сторону. Особенно старалась рослая халда Коровина.

– По сигналу горна строимся и идем на обед, – закончила свою речь Анна Сергеевна. – Крамской! А ты почему до сих пор без галстука?

– А? – я сделал рассеянный вид и хлопнул себя ладонью по лбу и умчался обратно в корпус. Галстук, точно. Еще бы вспомнить, как его завязывают еще…

Верхолазов все еще был в палате. Теперь он сидел на подоконнике со своей книжкой. Галстук, кстати, на нем уже был. Хех, вот так и прокалываются шпионы – на незнании мелочей.

Я вытащил из тумбочки кусок красного шелка и принялся возиться с его концами. Обычным виндзором завязать? Но тогда его концы не будут торчать задорно в стороны, как у остальных. А как тогда?

Первый узел вышел точно не таким, как надо.

– Вы не умеете завязывать пионерский галстук, товарищ Крамской? – на правильном лице Верхолазова отразилось удивление.

– Все я умею, – буркнул я. – Просто поторопился.

Со второго раза получилось. Я повернулся к знатоку немецкого и шутливо отсалютовал. А он мне на полном серьезе ответил. Встал с подоконника, положил книгу и вскинул руку в гордом «Всегда готов!»

Запиликал горн, призывающий в столовую. Верхолазов положил книгу, и мы вместе вышли на улицу.

Я все еще был под впечатлением от пионерского салюта Верхолазова, а второй отряд, тем временем, преподнес новый сюрприз. Точнее, не совсем сюрприз, я уже видел, как из абсолютного хаоса в какие-то секунды появляется ровный строй, но тогда я списал на случайность. Мало ли, даже молекулы иногда могут в ряд выстроиться.

Но судя по тому, с какой легкостью отряд разбился на пары и пошагал в сторону столовой, случайностью это не было. Пока я хлопал ушами на это проявление коллективного разума, строй уже составился, и я оказался одним из последних, кто в него встал. В паре с невысокой смуглой девочкой, которая выглядела младше всех остальных, наверное потому что была совсем уж мелкой. На меня она не смотрела, она вообще ни на кого не смотрела, шла чуть ли не носом в землю упираясь.

А в начале отряда тем временем произошел какой-то движ, раздалось громкое хоровое «Давайте!»

– Кто шагает дружно в ряд? – трубно заголосил Прохоров.

– Кто шагает дружно в ряд? – стройным хором отозвалась колонна.

– Это лучший наш отряд!

А, понятно. С кричалками было проще, чем с песнями. Знать их было необязательно, достаточно повторять за заводящим. Но ощущение, что я шпион, тайно пробравшийся в святая-святых пионерской организации только усилилось. Если мне и правда предстоит провести здесь все лето, то неплохо бы как-то что ли освежить в своей голове знания о том, что там за правила лагеря, законы пионеров, которые вроде как клянешься выполнять, когда тебе галстук повязывают…

Столовая представляла собой скорее огромную веранду, чем монументальное здание. Стены по большей части состояли из стандартной такой застекленной деревянной решетке, которую первым делом себе представляешь, когда думаешь про пионерский лагерь. Внутри было десять длинных столов, по числу отрядов, собственно. И большая их часть уже были заняты галдящими детьми разных возрастов. Правда беготни, как ни странно, особой не было. Практически все чинно сидели, кроме нескольких мальчишек и девчонок, которое сноровисто помогали расставлять на столы тарелки.

– Дежурного отряда у нас сегодня нет, так что обслуживать себя нам придется самим, – сказала Анна Сергеевна, опершись руками на стол. Моментально вскочила Самцова и еще пара девчонок. Они унеслись в сторону раздачи, а Анна Сергеевна отвела в сторонку вожатую и принялась что-то ей втолковывать. Судя по покрасневшим щекам девушки, это не были слова ободрения и поддержки. И уж точно не похвалы и дифирамбы. Ну да, уж если сегодня кто и плохо выступил в своей должности, так это она. Елена Евгеньевна была невысокого роста, ниже меня точно, худышкой я бы ее не назвал, но и толстухой она тоже не была. Этакая сдобная пышечка, прыгучая, как мячик. Скульптурной красоты лица у нее, как у той же Самцовой, не было, но она была миленькая. Пышный бюст, круглая попа, все как надо. Вообще-то такие девушки не совсем в моем вкусе, но когда я смотрел на нее, то интерес внутри меня оживал уже совершенно не детский. Ну да, логично. Все-таки она совершеннолетняя. И я не нарушаю никаких социальных табу, если смотрю на нее как на взрослую женщину. В отличие от своих соотрядниц. Хотя многие из них смотрелись не особенно-то младше. Хрен знает, как это работает, но подозреваю, что даже если эта самая Самцова вместе с Чичериной будут вокруг меня голыми плясать, я вряд ли почувствую к ним полноценное влечение. Хотя проверять мне бы не хотелось, пожалуй.

Самцова, уже в накинутом на пионерскую форму фартуке и косынке перегнулась через мое плечо и поставила передо мной тарелку супа. И все мысли об экспериментах над границами собственных телесных желаний моментально вылетели у меня из головы. Голод оказался сильнее.

Я много раз слышал споры о том, вкуснее была еда при Советском Союзе, или там все воровали, поэтому хлебали помои сложенной из тетрадного листа ложкой, потому что настоящую ложку тоже сперли.

И вот теперь я сидел за столом в самом что ни на есть Советском Союзе и черпал невесомой ложкой бледного с темными пятнами алюминия супчик из простецкой белой тарелки. И чью же сторону мне принять в этом споре? Хммм… Пока я думал, содержимое тарелки стремительно закончилось. Я потянулся за вторым блюдом – толченой картохой с котлетой. И было мне так вкусно, как… Ну, не скажу, что вообще никогда, конечно, но пальцев на одной руке хватит, чтобы пересчитать случаи.

Хотя шедеврами кулинарии эти блюда точно не были. Просто жрать мой растущий организм хотел так, что ему бы и подошва сейчас показалась стейком медиум рар.

В качестве напитка полагался чай с молоком, который я пить не стал. Не люблю напитки с молоком, с детства как-то не сошлись характерами, так до сих пор и не дружим.

А вот большая часть остального отряда, как ни странно, к напитку отнеслась более, чем благосклонно. Девчонкам-активисткам даже пришлось несколько раз бегать к раздаче, чтобы столовские тетки заново наполнили эмалированые чайники приторно-молочной жижей с дровяным привкусом.

И я опять пропустил момент, когда коллективный разум второго отряда придумал прокричать хором:

«Мы поели, мы попили,

Червячка мы заморили,

Мы пойдём, передохнём

И опять поесть придём!»

Потом металлические ножки стульев зашкрябали об крашенные доски пола. Второй отряд отправился на выход, Самцова с подругами укатили тележки с грязной посудой на кухню и нагнали нас уже на крыльце.

«Надо запомнить, кто есть кто», – подумал я, приглядываясь к лицам соотрядников. Но на ходу получалось плохо. Те несколько ребят, которые как-то выделились с самого начала, уже и так запомнились. А с остальными было труднее. Они вроде бы были такие разные. Но такие одинаковые!

Мы расселись на веранде. Диванчики стояли буквой «П», и сидячих мест на них хватило на всех. Сосчитать всех мне пока ни разу не удалось, но, кажется, у нас в отряде около сорока человек. Палат – четыре, в каждой палате по десять кроватей. Всего, стало быть, сорок. Значит нас где-то столько и есть. Ну, может у девчонок есть свободные места, там вроде кто-то еще приехать должен.

Анна Сергеевна демонстративно села на край дивана и указала Елене Евгеньевне на центр. Та приосанилась и вышла вперед. Глаза у нее были подозрительно красные.

– Ребята, нам с вами нужно прежде всего выбрать председателя совета отряда! – фальшиво-задорным голосом произнесла она. – Это очень большая ответственность, так что к выбору следует подойти максимально… гм… ответственно.

Она бросила быстрый взгляд на строгую педагогиню, но та сидела и безмятежно улыбалась.

– У нее ляжки жирные, – громко прошептала на ухо соседке Коровина. Явно с расчетом на то, что услышит весь отряд.

Глава 6

– Может быть, кто-то хочет предложить свою кандидатуру сам? – голос вожатой заметно подрагивал. – Или выдвинуть своего товарища?

– Ой, слушайте, ну мы же не в первый год все вместе, – возмутилась Коровина. – Председателем всегда была Шарабарина, зачем мы тут опять эту тягомотину устраиваем?

– Между прочим, Коровина, у нас много новеньких в этот раз, – подал голос Прохоров. – И Шарабариной твоей нет.

– И много эти новенькие понимают в нашем отряде? – Коровина дернулась и картинно скрестила руки на груди. – Ирка Шарабарина всегда была, и в этот раз будет!

– А что это ты раскомандовалась, может я тоже хочу быть председателем? – Мамонов цедил слова медленно, и сидел, развалившись и широко расставив колени.

Все заржали.

– Ой, не придуривайся, Мамонов, какой из тебя председатель? – взвился пронзительной нотой голос Самцовой. – Товарищи, я предлагаю свою кандидатуру! – все снова заржали, теперь уже довольно зло. – Между прочим, не вижу ничего смешного.

– Товарищи, давайте не будем ссориться, – неуверенно попыталась вклиниться в спор вожатая. Но остановить гвалт у нее не получилось. Все заголосили разом, принялись размахивать руками и я почти сразу же запутался в том, кто и что доказывает. Елена Евгеньевна беспомощно посмотрела на Анну Сергеевну, но та молчала и загадочно улыбалась.

Тут поднялся высоченный Прохоров и грохнул об пол какой-то книгой. Гвалт сразу же стих. Все уставились на него.

– У нас в этом году олимпиада, между прочим, – сказал он авторитетно. – Значит спорт должен стать очень важной частью нашего отряда. Тем более, что у нас первый отряд… такой… Надо не только не ударить в грязь лицом перед этими выскочками, которые наше место заняли, но и посрамить их. Так что председателем буду я. За, против, воздержались? Вопрос решен, продолжайте, Елена Евгеньевна.

– Эй, ты обнаглел что ли?! – заорала Коровина.

– А Шарабарина твоя, как приедет, будет моим замом по воспитательной работе, – веско возразил Прохоров. – Ее же все равно нет, кто рапорт на линейке пойдет сдавать? Кентервильское привидение?

Коровина сжала зубы и замолчала.

– Молодец, Прохоров, – сказала Анна Сергеевна. И снова вернулась к созерцанию потолка.

– Ребята, кто за кандидатуру Артема Прохорова? – сказала вожатая.

– Ой, ну и зачем вот эта вся чепухня? – опять встряла Коровина. – Понятно же, что Прохор председатель, проехали!

– И все-таки давайте проголосуем! – чуть громче сказала вожатая. – Может кто-то еще хочет высказаться или у кого-то есть возражения…

– Ой, да лааадно! – Коровина скривилась. – Ну давайте проголосуем! Кто за Прохорова?

Она первой подняла руку. Большая часть остальных подняли вслед за ней. Даже Мамонов из своей позиции полулежа приподнял руку в знак, так сказать, всеобщего единства.

– Крамской, а ты чего не голосуешь? – развернула в мою сторону главный калибр Коровина. – Тебе особое приглашение надо? Быстро поднял руку!

– А можно всех посмотреть? – пробормотал я, злясь на себя, что влез в дурацкий конфликт на ровном месте.

– Что ты там бормочешь? – Коровина угрожающе подалась вперед.

– Я только хотел сказать, Коровина, что принцип выборов не в том, чтобы угрозами заставить всех поднять руки, – сказал я. – А в том, чтобы каждый мог выразить свою позицию.

– Ой, еще один умник, вроде Цицероны! – Коровина бросила злой взгляд на мою соседку по автобусу.

– Между прочим, Оксана, он совершенно прав, – сказала вдруг Анна Сергеевна. – Молодец, Крамской. Ты хочешь предложить другую кандидатуру председателя совета отряда.

– Нет, Анна Сергеевна, – сказал я. – Я за Прохорова. Но это не потому что Коровина так приказала.

Я поднял руку и показал Коровиной язык. Она дернулась, отвернулась и принялась что-то шептать на ухо своей соседке. Да уж, выпендрился. Умею я заводить себе друзей…

Не очень тихий час покатился дальше. Нам нужно было выбрать людей еще на пару должностей и придумать название отряда с девизом. Совершенно неожиданно, взрослые пионеры довольно ловко справились с обсуждением. На рабочих совещаниях иногда больше бреда творилось, чем в этой разношерстной компании подростков. Больше я не встревал, только слушал. К обсуждению названия подключилось больше ребят, предложений выдали около десятка, включая приколы, вроде «Мамонтов» (Олег Марчуков, это рыжий подпевала Мамонова) и «Рваных кед» (белобрысый парень со сломанным зубом, фамилию его я не запомнил). В качестве девиза «Мамонтов» записной отрядный хохмач предложил «Гром гремит, кусты трясутся – это мамонты несутся!» А для рваных кед девиз придумал Прохоров – «Даже если дырка в кеде, все равно бежим к победе!»

Но в финал вышли два названия, между которым разгорелась нешуточная баталия. «Апельсин» и «Прометей». Прометей, кажется, предложила Чичерина.

Проголосовали, «Прометей» победил с перевесом на пару голосов. Снова поспорили, но уже скорее убеждая несогласных, что «Апельсин» – это для самого старшего отряда как-то неавторитетно. А вот «Прометей» звучит стильно, сильно и серьезно. И оригинально, вряд ли кто-то еще так назовется. А то были бы, мол, как инкубаторские, «Миру мир, войны не нужно, вот девиз отряда дружба».

Честно, я даже ушам своим не верил. Буквально в самом начале сбора все выглядело так, будто договориться эти подростки никогда не смогут. Будут гнуть свою линию, или прогнуться под напором какой-нибудь Коровиной или Прохорова. Ну, то есть может кто-то и прогнулся и отсиделся, но активных участников обсуждения хватало, точки зрения аргументировали, и аргументы были вполне достойные, а не уровня «дурак – сам дурак». Интересно, это мне так повезло, или пионерская организация и правда как-то ловко дрессировала из подростков договороспособных людей?

Правда, как только все организационные решения были приняты, все вернулось на круги своя.

Марчуков отобрал у Самцовой панаму, напялил ее на голову и принялся ходить, виляя задом. Коровина зло сверкала глазами то на вожатую, которая вроде приободрилась и больше не выглядела испуганным кроликом перед стаей удавов, то на меня. И активно шепталась с подружками.

А я пытался запомнить соотрядников, но лица их пока никак не укладывались в голове. Коренастый очкарик со скобкой на зубах, кажется, Кузин. А рыжая девчонка с двумя хвостиками и щелью между передними зубами – Аникина. Они сидели рядом, не то сложившаяся парочка, не то друзья с детского сада. Белобрысый толстячок, рядом с которым я стоял на построении – Сережа Татьянин. У него довольно противный писклявый голос.

К моменту торжественной линейки ощущение шпиона в чужой стране достигло какого-то критического значения. В форме я чувствовал себя как в маскарадном костюме, девушки в коротеньких юбочках, белых рубашках, галстуках и пилотках смотрелись, будто чья-то ожившая эротическая фантазия. В форме как по мановению какой-то волшебной палочки (барабанной, не иначе!) даже вальяжные разгильдяи, вроде Мамонова со свитой, как-то приосанились и перестали ходить как авторитеты «на раене». Прохоров деловито ткнул пальцем в кудрявого высокого парня и скомандовал ему бежать в ленинскую комнату за знаменем. Тот отсалютовал и умчался. Кажется, что все, кроме меня, точно знали, что нужно делать.

Так что я старался просто не путаться под ногами, стоять с одухотворенным лицом и думал о коллективном разуме.

Когда первая паническая волна «Я шпион! Сейчас меня разоблачат и сдадут в КГБ» отпустила, и я смог соображать здраво, я понял, что коллективный разум тут, конечно же, ни при чем. Просто имеют место воспитанные и вбитые за много лет привычные действия. Они же с первого класса строевую подготовку тренируют. По команде «Отряд, стройся!», они даже если спали, моментально выровняются в идеальную линию и расправят спину.

Прохоров прошелся перед строем, уперев руки в бока.

– Значит так, ребят! – сказал он веско. – Я тут посмотрел на тех парней из спортотряда. Это настоящие звери! Чтобы их победить, нам придется очень сильно постараться. Так что на зарядку все как штык, тренировки не пропускать! А теперь на первый-второй рассчитайсь!

– Первый!

– Второй!

– Первый!

Вот уж не думал, что мне вообще когда-нибудь в жизни пригодится стровая после армии. Пришлось по-быстрому вспомнить, какие действия требуется совершить при команде «В две шеренги стройся!»

Левой шаг назад, правой – вправо, смотреть в затылок номера первого. Сейчас это оказались две косички, сложенные каральками и украшенные белыми бантами.

А еще мне постоянно хотелось проверить, не сползла ли эта дурацкая пилотка. Но я крепился. Шагал, стараясь по возможности попадать в ногу. С одной стороны, я помнил, как ходить строем, с другой… Да блин! Когда Советский Союз рухнул, хождение строем стало чуть ли не мемом, этаким маркером, означающим ужас тоталитарного режима и уравниловку. И сейчас, шагая левой-правой, мне приходилось продираться через это вот сопротивление. Внутренний голос орал что-то неразборчивое, будто я не на праздничное открытие смены пионерлагеря шагаю, а, как минимум, в однополой оргии собираюсь поучаствовать.

Потому что я не же не просто шел строем. Я шел строем в Советском Союзе! А это же… Это… В общем, объяснить себе, что «это» я не мог. Исподтишка поглядывал на остальных, но было не похоже, чтобы этот чеканный шаг в ногу вообще хоть кого-то напрягал. Некоторые сбивались, некоторые ловили ворон, глазея по сторонам. Для них это была очень естественная штука.

Наверное из-за того, что голова моя была занята всей этой неожиданно выползшей из подсознания пургой, я прослушал речь директора лагеря – высокой и худой пожилой дамы с такой высокой и объемной прической из рыжих волос, что казалось, что ее тонкая шея должна вот-вот сломаться. Очень уж большой казалась ее голова над узкими плечами.

Я прослушал имена инструктора по физкультуре, по плаванью, старшей пионервожатой, еще каких-то должностных лиц, которые стояли в рядочек перед трибуной. Попытался вспомнить, как называется в лагере место для проведения линеек, но в голове почему-то крутилось только слово «плац», но его явно так не называли.

Чуть не забыл поднять руку в салюте, когда два вызванных к флагштоку пионера взялись тянуть за трос, и красное полотнище поползло вверх под тревожную барабанную дробь. Если бы мой сосед меня в бок локтем не ткнул, я бы и не вспомнил.

На ужин давали тушеную капусту, мясо с подливой, ватрушку и компот. В других обстоятельствах я может даже скривился бы от разваливающейся в кашу капусты, но тут придираться не хотелось, так что слупил все до крошки и даже был готов попросить добавки. Но в этот момент поднялся Прохоров, подошел к торцу стола и навис над нами всем своим немаленьким ростом.

– Значит так, отряд! – он уперся кулаками в бледно-голубую поверхность столешницы. – После ужина не разбредаемся, нам с вами надо выбрать актив и начинать готовить завтрашнее выступление отряда. Новенькие! Если вы поете, танцуете, играете в шахматы или футбол, бегом ко мне и доложить. Да не сейчас, торопыги! В отряд вернемся, там я сяду в свое председательское кресло, и доложите!

– А у нас в отряде нет кресла! – крикнул очкарик со скобкой, как его там… Кузин.

– Значит тебя на четвереньки поставлю и сяду сверху, – заявил Прохоров. – А Шубина сзади поставлю… Хотя нет, Шубин костлявый, неудобного будет. Татьянина лучше.

– Эй, а что сразу Татьянин?! – раздался писклявый голос Сережи.

– Так, все, прекратили балаган, доедаем, посуду сдаем и бегом в отряд!

Шагая от столовой к отряду, я понял, что у меня перегруз. Слишком много впечатлений, хотелось смыться куда-то хотя бы на пару часов, чтобы отдохнуть от общества. Не могу сказать, что мне кто-то конкретно здесь не нравился, разве что Верхолазов вызывал какие-то неприятные чувства. Остальные, включая Мамонова с его верными миньонами и агрессивную халду Коровину были более или менее понятны. А вот такого типа, как Верхолазов, я встретил, кажется, впервые в жизни.

А еще надо было посмотреть, что там за записи в тетрадке, но это можно было и отложить.

Я по-быстрому переоделся и собирался тихо улизнуть за угол корпуса, но вездесущий Прохоров ухватил меня за футболку как раз в тот момент, когда я почти скрылся.

– Крамской, ты куда? – грозно спросил он.

– Я… эээ… в туалет! – быстро придумал я стопроцентную отмазку.

– Слушай, я тут вот что подумал, – сказал он, подтаскивая меня ближе к себе. – Ты так хорошо про демократию и выборы выступил. Может мы тебя в совет дружины заседать отправим? Там нужны такие подкованные, которые могут, если что, свое мнение отстоять.

– Ээээ… Ну… – я начал приплясывать, всем собой показывая, что мне сейчас не до разговоров.

– Ладно, беги в свой тубзик, – Прохоров меня отпустил. – Но про совет дружины подумай, я точно говорю, тебе там самое место!

Я быстро свернул за угол и понял, что на самом деле добежать до туалета не самая плохая идея. Видимо, уловив знакомое слово, организм включил рефлексы, и мне реально туда захотелось. Я приметил деревянное зданьице на шесть дверей, которое не могло быть ничем другим. И припустил туда.

Туалет был сколочен из никак не обработанных досок, дверь, конечно же, подвисала, чтобы закинуть крючок в петлю, требовалось эту самую дверь слегка приподнять. Пахло еще не убийственно, конечно, глаза не резало, конечно, но уже вовсю ощущалось, что этим сортиром пользовались. Конструкция была проста, как три копейки – деревянный пол, в котором круглая дырка, а под ним яма. На стене над этой самой дыркой на уровне глаз висел нарисованный от руки плакат, гласивший: «Будь аккуратнее, дружок! Попадай в кружок!»

Пожелание оказалось настолько неожиданным, что я заржал и чуть было не промазал.

Кстати, интересно… Получается, что я как-то автоматически не обращаю внимания на тексты на многочисленных растяжках, баннерах и транспарантах. Как будто срабатывает привезенный из двадцать первого века адблок. А совершенно зря! Это же целый культурный пласт, можно сказать. Отдельный жанр в искусстве!

Я толкнул скрипучую дверь и вышел из сортира, пообещав себе с этого момента читать все буквы, которые увижу. В целях, так сказать, повышения идеологической грамотности. А то она у меня прихрамывает. На все три ноги.

Ноги сами понесли меня вглубь леса. Особенно далеко уйти не получится, до забора тут всего ничего. Но мне далеко и не надо. Просто хотелось спрятаться за какой-нибудь куст, собраться немного с мыслями и все такое.

Я пробрался за густой куст шиповника, плюхнулся на траву и привалился спиной к покрашенной в зеленый решетке забора и вытянул ноги. Прутья неудобно врезались в ребра, но было все равно. Сейчас я немного посижу тут, послушаю беззаботный щебет птичек, попялюсь бездумно в косые вечерние солнечные лучи мягкого медового оттенка. За жучком с отливающим голубым перламутром спинкой понаблюдаю. Вдох-выдох.

Я закрыл глаза. Пахло летом. Настоящим, звенящим и беззаботным. Таким, каким кажется детское лето с высоты прожитых лет. Расплавленной смолой на коре сосен. Свежей травой. Какими-то цветочками, каждый из которых наверняка имеет свое умное название и описание в ботанических справочниках, но тебе все равно, потому что это сейчас просто часть общего аромата. Пахло близкой рекой, с ее мокрым песком, илистыми омутами и плакучими ивами, макающими свои серебристо-зеленые ветки в темную воду… Жужжали крылышки, птички чирикали… И раздавались еще какие-то звуки. Как будто тихое поскуливание, или…

Я открыл глаза и встал. Приподнялся на цыпочки, отодвинул рукой ветку какого-то куста. У самого забора, буквально в паре метров от меня сидела, обхватив колени, Елена Евгеньевна. Пилотка валялась на траве рядом с ней, плечи вздрагивали. Это она скулила. Точнее, конечно же, не скулила, а плакала.

– Елена Евгеньевна, – я осторожно коснулся ее плеча. Она вздрогнула, шарахнулась и подняла на меня заплаканные глаза.

Глава 7

– Что ты здесь делаешь, Крамской? – срывающимся голосом спросила она. Было слышно, что она пытается придать словам твердость и уверенность, но всхлипы свели ее усилия на нет.

– Что случилось, Елена Евгеньевна? – наверное что-то в моем голосе было такое, что помешало ей сказать то, что она сначала собиралась. Наверняка там должно было быть что-то вроде «немедленно иди в отряд!» или «как ты смеешь подсматривать за вожатыми?» Я не люблю, когда девушки плачут. Когда-то моя бывшая жена просекла эту фишку и довольно долго буквально вила из меня веревки и пускала на фарш. Пришлось как-то научиться отличать фальшивые манипуляции от слез настоящих. И весь мой жизненный опыт сейчас кричал, что сейчас я вижу как раз настоящие. И мне хотелось немедленно что-то сделать, чтобы милые глаза нашей юной вожатой высохли. Чтобы она улыбнулась. Ну или хотя бы просто успокоилась для начала.

– Да вот, соринка в глаз попала… – ответила она. Если бы не непроизвольный всхлип в середине фразы, я бы может и поверил. Нет, конечно. – Иди в отряд, Крамской, не смотри на меня с красными глазами.

– Давайте сделаем так, Елена Евгеньевна, – я сел рядом с ней. Не вплотную, просто рядом. Навалился спиной на забор и запрокинул голову, чтобы смотреть на небо сквозь сосновые ветки. – Я не буду на вас смотреть. А вы представите, что это не я, а ваш психолог, например.

– Психолог? – даже было слышно, как она дернулась. – Я что, похожа на психичку?

– Эй, я же сказал не психиатр, а психолог! – сказал я, обругав себя за то, что забыл, какой сейчас год. – Психов лечат психиатры. Смирительными рубашками там всякими и прочими… электрошоками. А к психологам обычные люди ходят жаловаться на жизнь. Ну, то есть не только жаловаться. Психологи помогают разобраться в проблемах и все такое.

Тут я немного почувствовал себя идиотом. Сам я никогда у психолога не был, а повальная мода на «походы к терапевту» в двадцать втором году двадцать первого века нередко приводила меня в ярость. Особенно, когда мужики этим козыряли. И вот теперь я зачем-то ляпнул слово «психолог». Молодец какой…

– Я ерунду какую-то сморозил, Елена Евгеньевна, – признался я. – Просто читал недавно научную статью о пользе психологии, вот и вырвалось. Давайте как будто сначала начнем. К кому бы вы пошли в первую очередь пожаловаться?

– Ни к кому, – буркнула она. – Это слабаки всякие жалуются, а я вожатый и комсомолка!

– Знаете, в той же научной статье говорилось, что если обиду и какую-то проблему держать в себе, то она никуда не денется, будет бурлить, разъедать изнутри и в конце концов сделает как раз слабее. А вот если выговориться и выпустить ее наружу, то дальше пойдешь с легким сердцем.

– Не читала никогда подобных статей, – всхлипов в голосе вожатой больше было не слышно. – Я учусь на педагога и знала бы, если бы все было, как ты говоришь.

– Тогда не надо жаловаться, – согласился я. С плачущей женщиной не надо спорить. – Но я, как пионер, просто обязан подставить плечо товарищу в трудную минуту. А раз человек плачет, значит минута точно трудная!

Ох и странно же я чувствовал себя, произнося эти слова! Как же фальшиво они для меня звучали! Сейчас она залепит мне пощечину, чтобы я не издевался…

Но совершенно неожиданно для меня она расслабилась.

– Крамской, ну зачем они так? – грустно сказала она. – Я же не сама хотела занять место их обожаемого Игоря, меня сюда назначили. Ой… Я не должна тебе этого говорить, потом же меня засмеют!

– Я никому не скажу, Елена Евгеньевна, – серьезно произнес я. – Давайте представим, что у нас тут пространственно-временной континуум, и все, что о чем мы здесь говорим, никогда наружу не просочится.

– Это же что-то из фантастики, да? – заинтересованно спросила она.

– Ага, – я кивнул. – Такое отдельное место вне времени и пространства.

– Мои родители не хотели, чтобы я поступала в пединститут, – вожатая вздохнула. – Отправляли меня на эконом, чтобы я стала бухгалтером. А я всегда хотела быть учителем. Работать с детишками. Чтобы сюда поехать, даже сессию досрочно сдала. А теперь получается, что… Получается… Что ничего не получается. Анна Сергеевна сказала, что я безынициативная мямля, и что если я не возьму себя в руки, вы меня живьем сожрете.

– Анна Сергеевна уж просто забыла, что не родилась сразу в очках и с указкой, – я усмехнулся. Вожатая тоже хихикнула. – Все у тебя… в смысле, у вас, получается, Елена Евгеньевна. А на Коровину не обращайте внимания, она просто хамка трамвайная.

– Спасибо тебе, Крамской! – она пружинисто встала. – То есть, Кирилл. Ты же Кирилл, верно?

– Пожалуйста, Елена Евгеньевна, – я перевел взгляд с покачивающихся вершин сосен на ее лицо. Глаза уже были почти не красные. Так, чуть припухшие, может быть. – Вы идите, а я чуть-чуть еще посижу. А то нас вместе увидят, начнут сплетничать. Вы же нас уже знаете, живьем сожрем.

Вожатая засмеялась, протянула мне руку, и я серьезно ответил на рукопожатие. По-товарищески. Потом она поднырнула под низкую ветку и скрылась среди листвы.

Я посидел еще минут пять, откровенно кайфуя от тишины, одиночества и случайного причиненного добра.

Громкие голоса я услышал еще до того, как зашел в отряд. Вроде бы кто-то с выражением читал стихотворение на гекзаметре, а потом все громко засмеялись. Я на цыпочках поднялся на крыльцо и заглянул на веранду.

В центре стоял голый по пояс Прохоров. В шортах, но с обмотанным вокруг бедер полотенцем. Другой парень, имя которого я еще не запомнил, сидел на диванчике и громко хохотал. Одет он был тоже странно – в простыню, перекинутую через одно, правда, поверх футболки и шорт.

Еще были Коровина с безымянной прилипшей к ней девицей, двое парней, которых я не запомнил и неожиданно – рыжий миньон Мамонова, Марчуков. И еще одна девушка, которая и стояла в центре с листочком. Судя по всему, она именно с него читала тот заунывный текст, на котором я зашел.

– Ну что вы смеетесь, я же не виновата, что гекзаметр так и должен звучать!

– Надо так и оставить, пусть лучше ржут, чем засыпают!

– Что-то это как-то скучно. Получается, что у нас все представление – это нотация Зевса… Кстати, а бороду мы из чего будем делать?

– Надо Калинину позвать на роль гарпии!

– Там не гарпия, а орел, умник!

– А давайте не Зевс будет, а богиня.

– Какая еще богиня?

– Ну, какая-нибудь. Там же много было богинь, мы в пятом классе проходили. Геката, Афродита…

– Афродита – богиня любви. Подходит к Прометею и говорит: «Ай-яй-яй, ты плохой, мамочка тебя не любит!»

– Где Цицерона? Она точно Древнюю Грецию наизусть знает.

– Ушла Цицерона. Сказала, что у нее законное личное время, и принимать участие в общественной жизни она будет, когда полагается.

– Афина! Афина – богиня мудрости, у нее еще щит и копье!

– Щит… Из чего бы сделать? О, надо у тети Шуры крышку от котла попросить…

– Слушайте, а нам обязательно вот эти унылые стихи читать?

– Согласен, сдохнуть же можно! Давайте у нас будет как будто греческих хор, только песни современные. Та-та-та был плох, барабанщик – бог… Синий-синий иней…

– О, точно! Весь отряд в греческих… этих… как их… Ну, вот что там на Антохе сейчас.

– Тога.

– Точно, тога. Короче, они стоят в тогах и поют строчки из песен… так, Коровина, ты пишешь?

– А что там насчет богини?

– Да подожди ты с богиней со своей!

– Так, я не поняла, мы сценарий пишем или что?

– Значит, Цицерона сказала, что Прометей украл на олимпе огонь, отдал прозябающим людям, а его за это наказали. И пионер потом приходит к скале, этим огнем прогоняет гарпию…

– Орла! Там орел! У орла клюв, а у гарпии – старушечье лицо! Как она старушечьим лицом печень будет клевать?

– Ну может это просто гарпия с клювом…

– Так, всем молчать! Пионер огнем в клюв тыкает, гарпия… ну, в смысле, орел, крылышками бяк-бяк-бяк. Пионер срывает с Прометея цепь, и они гордо держат огонь вместе. По-моему, отлчино!

– А богиня?

– Ну пусть они вместе с Зевсом наказывают. Антоха встанет с правой стороны сцены, а ты – с левой. Ему молнию из картона с фольгой забабахаем, а у тебя крышка от котла…

– Прохоров, ты издеваешься, да?

– Коровина, ты уже определись, ты хочешь богиней быть или нет? Если да, то тебе полагается крышка. Ну, в смысле, щит.

Я присел в сторонке на самый край дивана, чтобы, в случае чего сказать Прохорову, что я тут уж час сижу, просто они были заняты, творческому процессу мешать нельзя, и все такое. Но слушать и правда было интересно. Спрашивать, что конкретно они тут сочиняют, я не стал, но по контексту понял, что завтра вечером в клубе будет мероприятие, где каждый отряд должен будет выйти на сцену и рассказать, какой он прекрасный, замечательный и талантливый. И вот за рождением сценария этой самой презентации я как раз и наблюдал.

Повисла небольшая пауза, на лицах участников креативной команды отразилась работа мысли. Но тут вскочил Марчуков.

– Нет, надо не так! – для убедительности он забрался на диван и сел на спинку. – Короче, этот Прометеус стибрил у богов огонь и хиляет. Видит, стоит такой прикинутый америкашка. В джинсе, ковбойской шляпе и все дела. Он ему говорит: «Хочешь огонь?» А тот ему: «Ноу, отвали, вере аре ю фром?» Ну, Прометей, тогда, говорит: «Ладно!» и дальше идет. А тут ему навстречу француженка. Такая вся на марафете, шарман-фанфан. Он ей такой: «Огонь надо?» А она ему: «Фи, отвянь-завянь!» и в зеркальце зырит. Короче, дальше такой Прометей пошел, а тут ему навстречу я, типа юный пионер! Он мне: «Эй, пацан, у меня огонь есть, хочешь?» А я ему такой: «О, отлично, давай сюда, сгодится!» И мы хиляем вместе с огнем такие к хору в простынях, а вы такие простыни скидываете, галстуки быстро завязываете, и мы все хором поем: «Взвейтесь кострами, синие ночи!» А?

– Марчуков, завянь, а? – Коровина скривилась. – Вечно ты чепухню какую-то придумываешь!

– Эй, а что сразу чепухню? – Марчуков насупился. – Отличная сценка получится! Современная, Мамонов отлично америкашку сыграет, у него и джинсы, и шляпа есть!

– Еще Мамонов… – простонала Коровина.

– Подожди, Коровина… – Прохоров пошевелил бровями, потом посмотрел на Марчукова. – А ты голова! Мне нравится! Так, все поняли, будем делать, как он говорит!

– Так борода мне не нужна, получается? – парень в простыне почесал подбородок.

Тут Прохоров увидел меня.

– О, Крамской! Ты где был?!

– Тут сижу, просто мешать не хотел.

– Так! Коровина! Составишь список популярных песен… ну, остальные тоже подключайтесь! Сейчас я с Крамским кое-что обсужу и вернусь.

Прохоров ухватил меня за футболку и потащил на улицу. Прямо как был, полуголый, в шортах и полотенце поверх. Посмотрел направо, посмотрел налево. Кивнул в сторону синей скамейки неподалеку от корпуса. Заорал на двух младших девчонок, которые остановились рядом с квадратной беседкой и глазели на него

– Ну что вылупились, влюбились, да?

Те захихикали и зашептались. Прохоров сел на скамейку, похлопал рядом с собой ладонью.

– Слушай, Крамской, – начал он тоном заговорщика. – Нам в совете дружины свой человек нужен, понимаешь? Туда Коровина рвется, но во первых, если я ее назначу, то меня Марина Климовна потом зажарит и в речке утопит. И правильно сделает…

– А Марина Климовна – это кто? – спросил я.

– Старшая пионервожатая, ты не знаешь, разве? – Прохоров толкнул меня плечом.

– Я первый раз же здесь, не запомнил всех еще, – я пожал плечами.

– А, ну да, точно, – он хлопнул ладонями по коленям. – Значит, вот какое дело. Совет дружины утверждает мероприятия и занимается их подготовкой. Актив там небольшой, и если тебе на открытом заседании получится втереться к ним в доверие, то тебя тоже примут. А если мы будем узнавать, к чему надо готовиться, то у нас будет больше шансов обойти олимпийщиков. Потому что на спортивных состязаниях они нас точно сделают. Там тигры вообще…

– А это разве честно? – спросил я.

– Что честно? – Прохоров свел брови.

– Ну, получается, что ты меня в совет дружины как какого-то засланца-шпиона что ли отправляешь… – я криво усмехнулся.

– Эй, что еще за шутки! – возмутился Прохоров. – Ты не так меня понял! Нужен человек, который сможет после заседаний совета внятно рассказать мне, что там происходило! Нигде не написано, что это тайна. И вообще-то для этого каждый отряд в совет дружины человека и отправляет…

Звучало так, как будто он оправдывается. Честно говоря, я уже довольно плохо помнил, что там за совет дружины такой, но весь этот разговор напоминал шпионскую конспирацию, что меня очень веселило. Прохоров врать совершенно не умел. Ну, точнее, наверное умел. Просто не любил. И явно испытывал по этому поводу почти физическое неудобство. По его лицу казалось, что у него или зубы болят или колени разнылись, как у старика перед дождем.

Я слушал его отрывистую речь и пытался придумать какой-нибудь убедительный аргумент, чтобы отказаться. Совет дружины… там же все наверняка знают всякие законы пионеров. И еще там не строй, за которым можно спрятаться, а я понятия не имею, какие там принято соблюдать ритуалы. Может там на входе нужно вскидывать руку в салюте и произносить какую-нибудь клятву. Или еще что-нибудь…

С другой стороны, а зачем отказываться? Я всегда могу сказать, что у нас в Горьком было так не принято, а здесь я первый раз. Блин, дурацкое название – Горький. В Горьком, в кислом… Надо сказать, что я в другом городе жил. В Кондопоге, например. Вряд ли тут кто-то был когда-нибудь в Кондопоге, чтобы меня разоблачить…

– Да я понял, понял, Прохоров, можешь не уговаривать, – сказал я, перебив нашего ответственного председателя на полуслове. – Я с тобой полностью солидарен и сделаю все, чтобы наш отряд стал лучшим. И чтобы этих выскочек из спортшколы уделать в финальном зачете.

– Точно? – Прохоров прищурился.

– Да точно, точно, – я подмигнул. – Ты отлично придумал. Ну и да, Коровину туда нельзя отправлять.

– Отлично, я рад, что в тебе не ошибся! – Прохоров вскочил, полотенце упало на землю. – Да что ж такое! Так себе набедренная повязка из полотенца, а если оно на сцене так?! В общем, я пошел, а то они там без меня сейчас насочиняют!

Председатель подхватил полотенце, отряхнул с него налипшую хвою и за пару длинных скачков скрылся внутри корпуса. «А где расписание этого самого совета дружины-то узнать?» – хотел спросить я, но не успел.

Ну и ладно. Я откинулся на спинку скамейки и остался сидеть на улице. Между деревьями было видно волейбольную площадку, на которой кучковалась компания девчонок. Сначала они вроде играли, потом собрались у сетки и начали о чем-то перетирать.

Чуть в стороне, прямо на дорожке трое мелких еще пацанов играли во что-то с камушками. Сосредоточенно так. Рисовали палочками на земле линии, переставляли, что-то втолковывали…

Сгустились сумерки, включились фонари. Мне с моей обзорной точки не было видно, что происходит у других отрядах, домики были на приличном удалении друг от друга.

Потом длинно и довольно заунывно заиграл горнист. Сигналы я не помнил, но по тут несложно догадаться, что это был сигнал отбоя.

Что ж, а поспать сейчас – это отличная идея. День был длинный, просто трындец. Как у меня голова не лопнула от перегруза впечатлениями, вообще не представляю.

Я поплелся в свою палату, уже начиная ощущать, как тяжелеют веки. Представил, как положу голову на подушечку, накину одеяло… Колючее, шерстяное, простынка вместо пододеяльника, которая к утру собьется где-нибудь в углу кровати, а я опять буду ломать голову над тем, как кому-то вообще удается спать под такой конструкцией так, чтобы простыня всегда была между кожей и одеялом, а не где угодно в другом месте. Не шевелятся они, что ли?

Я зашел в палату, подошел к своей кровати и замер. Ну да. Поспать. Интересно, почему все замолчали, когда я вошел? Я посмотрел в сторону окна. Мамонов развалился на своей кровати и подчеркнуто не смотрел в мою сторону. Точнее, смотрел на потолок. Этот его «сын степей» тоже пытался на смотреть, но все равно нет-нет да бросал темный взгляд своих раскосых глаз. Остальные лежали на своих кроватях, у одного пацана даже лицо покраснело от старательного желания его удержать.

Я внимательно посмотрел на свою кровать.

Глава 8

Треуголка из подушки лежала на боку, одеяло сбуровлено, будто на кровати прыгали. А почему, собственно, будто? Может и правда прыгали, что бы им помешало? Однако, судя по их лицам, с кроватью явно что-то сделали. Я напряг память, чтобы вспомнить, что за приколы устраивали в таких вот ситуациях. Крапиву под простыню подкладывали… Воды, может, налили? Я осторожно приподнял одеяло. Что-то большое и темное скакнуло оттуда и шлепнулось на пол. Я вроде и ожидал подвоха, но все равно отшатнулся.

Разумеется, все заржали так, что с потолка штукатурка посыпалась. Под ногами у меня на полу сидела испуганная жаба. Не знаю, почему я решил, что она испуганная, может они и пугаться-то не могут. Жаба была довольно большая, с ладонь.

– Эх вы, животных обижаете, а еще пионеры, – сказал я, взял несчастное серо-коричневое животное с пола и понес на улицу. Отнес метров на тридцать от корпуса и отпустил в траву. Остановился рядом с рукомойником, включил кран. Струя воды загрохотала по оцинкованному желобу. Помыл руки и пошел обратно в отряд. На входе столкнулся с Анной Сергеевной.

– Крамской, ты почему после отбоя на улице? – спросила она.

– Руки мыть ходил, Анна Сергеевна, – ответил я, показывая ей мокрые ладошки.

– Для вечерних гигиенических процедур отведено специальное время, Крамской, – она строго уставилась на меня поверх очков. – Или ты решил, что для тебя особые правила?

– Они просто уже после отбоя испачкались, – начал оправдываться я. Даже не знаю, что за дремучие школьные инстинкты у меня включились. Но как будто и не было никаких прожитых лет, собственного дела, семьи с последующим распадом. На меня строжится училка – надо оправдываться. И смотреть как котик из Шрека.

– Предупреждение тебе, Крамской, – она посторонилась, пропуская меня внутрь. – За следующее нарушение распорядка будет выговор.

– Больше не повторится, Анна Сергеевна, – я вздохнул и проскользнул обратно в свою палату.

– Руками жабу трогал, фу, – сказал кто-то из парней. – Теперь бородавки нарастут по всем рукам.

– Ерунда какая, жабы не имеют никакого отношения к бородавкам, – сказал я и еще раз внимательно осмотрел свою постель. Вроде, никакого возбужденного ожидания на лицах сопалатников уже не было, но мало ли, вдруг пока я относил жабу в траву, они прокачали навык актерского мастерства. И уж теперь-то точно какая-нибудь каверза с моей простыней или одеялом.

Но вроде нет, ничего такого.

– О, я про жабу историю знаю! – громко заявил вдруг рыжий Марчуков. – Короче, у меня дед в деревне живет, в Заподолье. Там прямо ничего нет вокруг, только лес и болота. И домов десяток. А у деда – моцык с люлькой. Урал. Как медведь рычит, но тащит. И, короче, поехали мы как-то в лес, за грибами.

– А ты сам из деревни что ли?

– Ты уши компотом что ли мыл? Говорю же – дед у меня там! Дай рассказать! Мы, короче, дрын-дын-дын-дын и катим по лесу. Остановились там грибов пособирать, не нашли толком. Дальше едем. И, короче, оказываемся, такие, рядом с болотом. Такое большое, вонючее, жижа такая бульк-бульк. И деревья мертвые обломанные торчат. И тут дед, такой, говорит: «Я знаю тут тропку, давай моцык оставим и через болото пройдем». И мы, в общем, поползли, такие, по болоту. Чавк-чавк, чавк-чавк. А потом впереди такой звук «Крррруа! Крррруа!» А дед в ужасе: «У тебя бородавки есть?» А у меня нету! И тогда он, такой: «Быстро убегай! Меня уже не спасти!» И прямо перед нами из воды высовывается здоровенная морда жабы, размером с дом!

– Ой, да хорош заливать-то!

– Да зуб даю! Ну ладно, может не с дом, а с домик такой, на детских площадках которые. И она этот свой рот огромный открывает и – хам! – сжирает деда! А я бежать. А она вроде бы за мной, но у нее брюхо перевешивает. Я на моцык прыгнул и дррррын-дын-дын!

– И что?

– И уехал! Жаба за мной – шлеп, шлеп, но я мчусь, как ветер! И она отстала. Это, короче, царица жаб была, я потом узнавал. Она есть тех, у кого есть бородавки. А если нет бородавок, то она сначала должна подпрыгать и потрогать тебя. Потом подождать, пока на тебе бородавка вырастет, а потом сожрать. А жители этой деревни, чтобы от жабы откупиться, заражали бородавками приезжих, а потом скармливали ей.

– Марчуков, опять ты придумываешь всякое! Детский сад, штаны на лямках!

– А если у тебя есть бородавка, но ты не рядом, то она может проникнуть в твой мозг и управлять твоими мыслями! Так что может это с нами сейчас не Гуров тут в палате, а царица жаб нам вкручивает, что ее на самом деле не существует!

– У Крамского теперь тоже вырастут бородавки, и им тоже жаба будет управлять.

– А у тебя уже есть бородавки, может это тобой жаба управляет?

– Да ничего это не бородавки, а родники!

– А ну покажи! Жабий шпион!

– Руки убери!

– Да тише вы, а то Анна сейчас заявится, устроит всем втык.

Все притихли. Но ненадолго.

– А вот еще была история… – шепотом начал Марчуков.

– Да замолчи ты, знаем мы твои истории…

– Эта не про жабу, честно! Про жаб теперь пусть Крамской рассказывает. О! Крамской! Ты же унес куда-то жабу! Скажи, а ты ее не целовал случайно?

Я не сразу сообразил, что рыжий ко мне обращался.

– Крамской, ты там уснул что ли? – подал свлй вальяжный голос Мамонов. – Тебе вообще-то вопрос задали. Так целовался с жабой, нет?

– Конечно, нет! – буркнул я.

– Ой, чую я свистишь ты, Крамской! – Мамонов присвистнул, видимо, для усиления эффекта. – Ты выглядишь как типичный маменькин сынок, который в сказки верит. Вот если бы я был тобой, то точно бы попробовал поцеловать жабу. А то вдруг это на самом деле принцесса, а я такую возможность упущу.

– И что, реально бы поцеловал? – спросил парень из противоположного угла.

– Я же не Крамской! – Мамонов хохотнул. – Я целовать девушек предпочитаю.

– И что, многих уже поцеловал? – иронично спросил я.

– Да уж побольше тебя! – огрызнулся Мамонов. – Так что там, жаба превратилась в принцессу, а?

– Илюха, ну какие у нас принцессы? – встрял Марчуков. – Принцессы умерли все давно или за границей живут! У нас жаба может превращаться только в вожатку новую… Эх, с этой нам не повезло, унылая какая-то, не то, что Игорь!

– Между прочим, про Игоря и экспедицию сплошные враки, – сказал парень из дальнего угла. – Его из университета отчислили и из комсомола выперли.

– Это кто сказал? – Марчуков подскочил на кровати, та взвизгнула металлической сеткой.

– Мама моя сказала, – тихо ответил тот. – У него родители развелись, а отец в Израиль… это… как его… эмигрировал.

– Свистишь? – неуверенно произнес Матонин.

– Товарищи, отбой был уже довольно давно, – раздался спокойный с ноткой раздражения голос Верхолазова. – По распорядку дня мы уже должны спать.

– Засохни, Верхолазов, – лениво отозвался Мамонов. – Ты что, Аннушку не слышал? Она сказала, что если барагозить не будем, то можем хоть до утра болтать. Мы же теперь взрослые, забыл?

– Возраст, товарищ Мамонов, далеко не всем добавляет мозгов, – веско изрек Верхолазов. После этой фразы повисло ледяное молчание. Прямо-таки ощущалась накаленная атмосфера. Совершенно очевидно, что Мамонову очень хотелось сейчас вскочить и прописать наглому Верхолазову с ноги. Но между ними как будто была непроходимая стена. И Мамонову ничего не оставалось, кроме как метать молнии глазами, но больше никак свои чувства не показывать.

– О, вот еще такая была история, – Марчуков решил закончить неловкую паузу.

– Снова про жабу?

– Про жабу – это к Крамскому, у него завтра руки будут бородавчатые, вот увидите! – Марчуков захихикал, подвизгивая, как будто на него напал приступ икоты. – Короче, про вожатку четвертого отряда. Видели? Такая со стрижкой?

– На гитаре еще играет?

– Да, она! Короче, мой друган, Воха, в прошлом году был в первом отряде на последней смене. И короче, как-то после отбоя захотел погулять. Вылез в окно, хиляет, такой, никого не трогает. А потом слышит – бац – голоса в беседке. Ругаются. Она, вожатка эта, с Игорем нашим ходила. И вот они…

– Подожди! А Шарабарина?

– Ну ты слушай, да? Короче, они из-за Шарабариной и ругались. Вроде как он с обеими вась-вась, а вожатка про Ирку узнала и ему выговаривала. А он сказал, что она слишком правильная, и ему надоело за ручки. Даже, мол, Шарабарина и та… Ай, да что я про Шарабарину-то? Короче, вожатка влепила ему по балде и убежала. И, такая, как раз на моего другана налетела. Тот ей: «Ой, извините, тоси-боси!» А она: «Пойдем со мной!» И потащила его к себе в вожатскую. И там… ну… этсамое!

– Свистит твой друган!

– Ничего не свистит, мы в одном подъезде живем!

– Так Шарабарина, получается… этсамое…?

– Да может это Игорь ваш свистит! Раз у него батя в Израиль сбежал, он и не такое может.

– Да молчи ты, дурак, я по секрету рассказал, а ты на всю ивановскую орешь…

– Мамонов, а у тебя уже было…?

– Что было?

– Ну… этсамое…?

– Ха, конечно было! – заявил Мамонов. «Свистит», – подумал я и мысленно сплюнул. Дурацкое словечко!

– Товарищ Мамонов, что-то мне подсказывает, что вы нам сейчас… как бы это сказать помягче, втираете очки.

– А ты если завидуешь, то делай это молча!

– Ну и как же у вас, позвольте спросить, было… этсамое?

– Не твое дело, Верхолазов!

– Илюха, а правда, расскажи, а?

– Дженльмены про такое не рассказывают.

– Значит вы, как это здесь принято выражаться, свистите, товарищ Мамонов!

– Да я… – кровать Мамонова возмущенно заскрипела. – Если хочешь знать… Смогу любую уговорить!

– Желаете заключить пари? – кровать Верхолазова тоже заскрипела. По всей видимости, он сел. Но я смотрел в стену, так что видеть этого не мог. – Значит, любую уговорить…

– Только не Цицерону, она кремень!

– Как насчет новой вожатой, товарищ Мамонов?

– Ха, легкотня!

– У нее же ляжки жирные!

– Ничего не жирные, это Коровина твоя жирная. Симпотная вожатка!