Читать онлайн BMW Маяковский

Оганес Мартиросян

BMW Маяковский

Книга – АЭС, где происходит расщепление ядра не Урана, а самой Земли, чтобы она обогрела, осветила и привела в движение весь космос

Отмена крепостного права у женщин и мужчин

Книга первая

Блок, Маяковский, Есенин и Тэффи сейчас, исповедь всех четырех

1

Владимир закурил сразу две, выдохнул двойной дымок из ноздрей и пошел на сцену заведения «Цой», открытого здесь недавно. Здесь – это в Москве, в которой Маяковский обосновался пару лет назад. С ним должны были выступать Блок, Есенин и другие поэты. Володя снимал маленькую квартиру на Булгакова, платя небольшую часть гонораров, сыпавшихся с небес. Хорошо в журналах печатали. Платили даже получше. Он засучил рукава, погладил лысую голову и взобрался на сцену. Поприветствовал собравшихся на армянском и прочел первый стих. Хлопали хорошо. После выступления к нему подошел Блок и сказал:

– Борода, Володя, потрясно, но я вот что подумал. Говорят: на несчастье другого своего счастья не построишь. В основном это понимают в плане любви. Но знаешь, о чем здесь речь? Когда ты свинья и идиот, например, и исправляешься тем, что делегируешь это своему двойнику, а тот принимает. Идет на корм собакам или ложится в дурку, а ты летаешь по космосу. Так вот, так нельзя.

– Философия пошла, – усмехнулся Владимир и добавил: – Это верная мысль. Сам скажу тебе так: Блок – это осень, которая не раз в году, не четыре, а пять. Ты разрываешь год. Ты революция.

Блок пожал ему руку, и после вечера они втроем, плюс примкнувший Есенин, пошли гулять по ночной Москве, сбивая тростями звезды, спустившиеся с небес и благоухающие по краям тротуаров. Курили, дымили и шагали советскими заводами, которые похоронила революция 91-ого года, но которые обещали быть. Снова и навсегда. Выпили воды из фонтанчика, охладили луженые глотки и присели на скамью, танцующую брейк-данс.

– Тихо, – сказал ей Есенин, и скамья застыла, причем в воздухе, а не на земле.

– Вон идет сама Армения к нам, – пробасил Владимир.

– Девушка идет. Я ее знаю. Видел мельком и слышал. Тэффи ее зовут, – молвил Сергей.

Девушка Тэффи подошла к ним, встала рядом, закурила и произнесла:

– Привет, Иран, Турция, Грузия и Азербайджан, мои дорогие соседи, окружающие меня века.

– Ха-ха, – рассмеялся Блок, – но нас здесь трое. Но вообще – да, я Турция, Есенин – Иран. Он рвал ширазские розы, а я знал все тайны Османской империи, потому и писал в «Возмездии». Вот армяне и пошли по этому пути. Кто же Грузия и Азербайджан, Владимир?

– Не знаю, – нахмурился он, – во мне двое, я шизофреник. Это я. Черт возьми. Вы моя шизофрения.

– Почему? – удивился Сергей.

– Вы во мне. Блок и Есенин вместе дают десять букв моей фамилии. Иран и Турция тоже. Помиритесь, братья моя. Говорю я себе.

– Мы не враждуем, – заметил Блок.

– Вы конкурируете, – парировал Маяковский.

– Я должна вас всех помирить, – закружилась Тэффи.

– Армения наша, – улыбнулся бычками Владимир. – Есенин – Иран, Блок – Турция, крест получается, шесть четыре, четыре шесть, это крест, на котором распяты Грузия и Азербайджан, то есть я. Снять меня, освободить нас всех сможет только Армения.

– Вы слишком большого мнения обо мне, – отметила Тэффи, в том числе то, как закивали Блок и Есенин, – но я не против. От нас все зависит. Значит, ты был в дурке, Владимир?

– Конечно. Грузию и Азербайджан загнали туда и попытались превратить их в Армению. Типа того излечить.

– Жестоко, – процедил сквозь зубы и сигарету Блок.

– Я тоже там лежал, но тогда, – улыбнулся Есенин.

– Но что ж, Владимир, если ты Азербайджан, то ты ненавидишь меня? – удивилась вдруг Тэффи.

– Наоборот, очень люблю тебя, так, что хочу покончить с собой. Все мы армяне ведь. Вот и все. Всю жизнь грезил самоубийством. Убийством армянина в себе.

– Можно выпить вина по случаю знакомства, – прервал самую сильную исповедь в кавычках и без кавычек Есенин.

Он открыл рюкзачок и вытащил крымское крепленое вино «Керуак». Достал ножичек-штопор, сломал его, но бутылку вскрыл. Стали пить из горла. Первый глоток сделала Тэффи.

– Похоже на один из диалогов Платона, – отметила она.

– Который? – посмотрел на нее Блок.

– Думаю, «Пир», да, точно он.

– Ну хорошо, – приложился к бутылке Владимир. – Перенестись бы отсюда в город моего имени, да. Автора этой книги впервые напечатали там. Безусловно, это о чем-то и говорит.

– О многом, – протянул мечтательно Блок.

– Наверно, для автора этой книги, – продолжил Маяковский, – самое ошеломительное, это, прожив сорок лет армянином, узнать, что он не армянин, а азербайджанец и грузин и их сумма – я, в чем и заключается его и моя шизофрения. Потому я и ненавидел психиатров, предчувствуя свое и авторское грядущее.

– Наверно, говоришь? Не наверно, а точно. И точней уже некуда, – отрезала Тэффи и закурила опять.

– Ты ж сказал, что все мы армяне, – возразил Есенин, – значит, автор и армянин.

– Одно не отменяет другое. Вопрос в процентном соотношении. Частица Армении есть во всех. Каждый хоть на один процент армянин.

– Володя, это верно, – тихо вымолвила Тэффи, – но мне холодно, почему ты не обнимаешь меня?

– Другие будут ревновать.

– Нет, – произнесли в один голос Блок и Есенин.

– Если обнимать, то втроем, – нашелся Владимир.

– Тогда не надо. Дай свой пиджак. А моя любовь будет согревать тебя.

– Бери, но в кармане пиджака стучит мое сердце.

– Я аккуратно выну его и помещу в свою правую часть грудной клетки.

– Тогда два сердца поцелуются в ней, – усмехнулся Владимир.

– И от этого поцелуя родится Господь, – отметил Есенин.

Владимир дал свой пиджак Тэффи и докурил ее сигарету, горящую ярче, чем солнце. В сто тысяч раз.

2

Утром, проснувшись на двух кроватях у Тэффи, одной двуспальной, где провели ночь Блок, Маяковский и Есенин, и на второй, маленькой, почти детской, на которой отдохнула Тэффи, пошли на кухню пить чай и есть торт, нашедшийся в холодильнике. Тэффи присела на одно колено Блоку, причинила неудобство ему и переместилась в объятия Маяковского. Потянулась, как кошечка, и сказала:

– Очень часто первый есть тот, кто пользуется борьбой второго и третьего. Почти всегда они сильные. Самые.

– И первый болеет шизофренией, которая его расколовшийся мозг на него самого и второго. Потому все внимание на третьего. На бронзу. На Землю, – улыбнулся Есенин.

– Конечно, – выдохнул Маяковский, – вот пришла мысль в голову. Стих – это человек или робот, поэма – общество, организация. А рассказ?

– Автомобиль легковой, повесть – грузовик, – продолжил линию сравнений Есенин.

– Роман – поезд. Пьеса в стихах – вертолет, в прозе – самолет. Все понятно, – взяла кусок торта Тэффи.

– А что же тогда космический корабль? – удивился Есенин.

– Очевидно, – посмотрел на него Блок, – философия. Она была просто кораблем, потом стала пароходом, после полетела в космос.

– И на каком произведении отправился туда Гагарин? – испугалась Тэффи и поцеловала в щеку Есенина.

– «Антихрист. Проклятие христианству». Очевидно весьма, – закурил и выдохнул полвселенной Блок.

Тэффи собрала посуду, вымыла ее несколькими движениями целующихся лебедей – пары рук и включила песни Синатры, причем в каждой голове из четверки, да так, что музыка отсутствовала снаружи.

– Хорошие композиции, – отметили через десять минут Блок и Есенин.

– Отменные, – согласилась Тэффи. – Вы не ревнуете меня? Может, мне пригласить пару подруг?

Все трое мужчин переглянулись, все поняли по глазам, и Блок как старший сказал:

– Есть небольшая ревность в виде недобитого динозавра. Но ничего страшного. Мы должны, просто обязаны ее одолеть. Не надо подруг.

– Никогда? – уронила в бессилии руки Тэффи.

– Никогда, – обратно поднял ей их Блок. – Когда все наваливается на тебя, значит ты стал практически солнцем. Львом, который должен бороться. Сражаться, шутя. Потому что только в игре проявляется максимально сила. Игра – расслабиться при падении и не подучить ни царапины. Реальность – напрячься и разбиться. Не нужно нисколько, конечно. Зачем?

– Само собой, игра больше реальности, поскольку реальность вполне допустимо, что есть игра на компьютере юного геймера, – молвила Тэффи, – и он отвлекся и ушел на обед, – рассмеялась она.

– Нет, – отрезал Маяковский, – он умер. «Бог умер», умер «Игрок». И это прекрасно. Это значит, что мы можем сами стать игроками. Богами. Об этом русская революция. Вот только вместо Ленина пришел Сталин – Бог животного мира. Не человеческого. Не писательского.

– Сумасшедший – тот, кто осознал подобное дело, в ком зародилось сознание, и он попытался выйти из игры. В прямом смысле слова, – добавил Есенин.

– Конечно, потому никакая смерть не страшна, – сунул руку в карман Маяковский и достал пачку сигарет размером с дым одной из нее. – В игре много жизней. Мы формируем ее.

– А я так думаю, – сменил тему Есенин, – если отрубить голову мужчине, то потечет кровь. В случае с женщиной – молоко. Корова – это и мужчина, и женщина. В одном лице пара их. Вот и говорят, кровь с молоком, имея в виду союз мужчины и женщины.

Разошлись, договорились в три часа дня встретиться на Гоголевском бульваре, Маяковский пошел к себе, по дороге купил бутылку пива и пил его в пути, глотая так, как танк идет в гору или комбайн косит хлеб, без разницы это, Владимир слышал голоса прохожих, они были такие:

– Дочка, тебе рано умирать, вырастешь, станешь мамой – умрешь. Люди умирают лет в тридцать. А потом? Дальше себе живут.

– Вахтанг, дай свою жизнь до получки, с процентами верну, обещаю. Ну что ты, Вахтанг, не жмись.

– Юля, я люблю тебя, смени пол и стань моим мужем.

– Вася, купи мне эту машину, набитую людьми. Купи мне их всех.

Володя поворачивал голову иногда, выслушивая соотечественников, потягивал свое пиво и хотел читать стихи – громче, чем все звуки Земли. Это он и делал, произнося их про себя заглушая этим все звучание голубой и даже синей планеты. Дома он снял ботинки, которые сделали пару шагов без него, написал стих о любви рабочего к заводу и станку, съел «Доширак», заварив его в небесах, спустившихся к нему за советом: выпустить солнце или нет? – и прилег на диван, чтобы слушать в смартфоне музыку, приходящую, ловимую на планете Марс и транслируемую сюда. Задремал, как перекипает кофе, и проснулся в стаканчике «Нескафе», выпил его и пошел на встречу с поэтами и одной на них Тэффи.

3

Тэффи была уже на месте, она обняла Володю и промолвила:

– Водка, селедка, газета? Водка – это чтение, его инобытие. Селедка, ее жир на пальцах – для лайков, газета – экран смартфона, просто очень большой.

Владимир поцеловал ее в щеку, пожал руку подошедшему Блоку и спросил:

– Александр, есть новый стих?

– Нет, ничего не писал, кроме пьесы, и в ней выразил мысль: «Если в пьесе трое мужчин и одна женщина, то это четыре измерения пространства, причем четвертое – женщина, и она – время».

– Круто, – прошептала Тэффи и тоже пожала руку сумрачному поэту, который обещал быть ярче любого солнца.

Пришел Есенин, засвистел и повел всех курить кальян в заведение «Босх». Они расположились с уютом и задымили, как дракон, чья четвертая голова – его тело. Вкушали наслаждение, как Достоевский сходил с ума и превращался тем самым в Ван Гога, и не испытывали сушняка, потому что пили «Нарзан», хлещущий из горла казненного человека во времена Петра Первого и не прекратившего фонтанировать. Есенин сказал:

– Маяковский – это заговорившие горы, я – поля и деревни, Блок – город. Я соединяю вас. Но кто же Тэффи?

Она сделала затяжку длиной в вечность и тринадцать секунд и ответила:

– Я и есть этот голос, плюс голос самого солнца, идущий сюда по небу и немного хромающий, так как он споткнулся о луну, перебегающую дорогу.

Блок посмотрел внимательно на нее, она приняла его взгляд и будто сделала минет его носу, отчего он чихнул и спрятался в носовой платок.

– Будь здоров, – бросил Блок самому себе и предложил после кальянной пойти к памятнику Маяковскому и читать там стихи. Все согласились и сделали глотки дыма, похожего на посмертную маску Ленина, сделанную им самим. Долго молчали, пока это молчание, вихляющее некультурно бедрами, не разорвала Тэффи, произнеся:

– Если солнце – Бог, то звезды его дети. Они скоро вырастут и заменят его. Но лампочки – это терминаторы. Потому Цой сказал, что «фонари все погаснут, а звезды будут светить». Он выступил за естественность. Одно смущает меня: Цой сам был роботом, подписавшим смертный приговор этой песней. Он совершил самоубийство. И ему оставалось только умереть. Что он и сделал. Способ не имел значения. Он уже был мертвецом.

– Да, его голос – голос киборга. Безусловно. И не только он, – кивнул Тэффи Есенин.

Та включила на телефоне фильм «Осенний марафон», достаточно громко, полистала его и спросила:

– О чем этот фильм? О том, что слабый мужчина разрывается между двумя женщинами, даже тремя, а сам спит только с одной? Да, конечно. Но смысл в том, что главная героиня – жена его, которая ждет, когда он приведет еще пару друзей и сделает счастливой ее. Потому она на куртке отрывает два рукава – два символа вагины. У нее есть один мужчина, любовник, о чем говорит ее мужу его любовница. А остальные ее два влагалища не нужны никому. Они оторваны. От реальности. Они пусты. Вот она так и поступает. Вот о чем фильм. Мужчине три женщины не нужны. Женщине нужно столько. Мужчин. Чтобы стать счастливой и сделать таким целый мир.

– Так и «Гардемарины», – подхватил тему Есенин, – о том же. Там же режиссер фильма женщина. Вот это ее подсознательное желание трех мужчин. Не только для себя, но и для всех идентичных ее женскому полу.

– Конечно, – пробасил Маяковский, – а еще в этом фильме Анастасия разрывается между одним Сержем и тремя гардемаринами. И «Мастер и Маргарита» о том же, у Маргариты трое мужчин, мастер, Дьявол и Бог, меняющиеся местами, один заменяющий другого. Это же очевидно.

– Там еще параллельно есть Гела, у которой тоже трое мужчин: Воланд, Коровьев и Азазелло, – продолжил Блок. – И вся книга о борьбе Маргариты с Гелой и о великой их дружбе, понимании друг друга и приятии.

– А кот? – удивилась Тэффи. – Бегемот которого звать.

– Это ее беременный живот от всех троих, что тут еще сказать, – улыбнулся Есенин.

Они еще глотнули дымка и выдохнули его из четырех ртов. Дым превратился в воздухе в их четыре головы и поочередно поцеловался при помощи восьми губ и четырех языков.

– Это волшебно, – выдохнула Тэффи и поцеловала в губы Есенина, – чтоб вы двое умерли от зависти, – и ее косые на мгновение глаза посмотрели на Блока и Маяковского, тем самым приглашая их к «Пиру».

Накурились так, что почти что взлетели. А впрочем, поднялись в воздух, взялись за руки и закружились под потолком. Тэффи повизгивала слегка от удовольствия и возвращала долг Блоку и Маяковскому, целуя в губы поочередно их. Есенин дулся и при этом безмерно кайфовал, чувствуя, как лопается его ширинка от вожделения.

– Мы летим, мы парим или мне только кажется? – вопрошала глазами Тэффи.

И носы трех великих поэтов кивали ей вместе с головами, которые отменили связь с шеями и перешли на автономную работу. По крайней мере на время. Долго довольно качались между полом и потолком, после опустились и снова стали накачиваться дымом, чтобы стать шарами и унестись на Меркурий. Или стать шаром, на котором жили, и тем самым объять его полностью и понять на примере себя. Есенин, причесав копну волос, произнес:

– Трое мужчин и одна женщина? Об этом мы здесь говорим. Я тут подумал, что есть безусловная корреляция между рифмами. Каренина бросилась под поезд. А поезд рифмуют со словом пояс. Поясов в боксе основных три. Она отдалась трем мужчинам. И это было самоубийством по законом девятнадцатого века. Вот о чем эта книга.

– Ты – гений, – пожала ему руку Тэффи и улыбнулась всем телом, открытым глазам: лицом, шеей, руками и парой лодыжек.

Они расплатились за съеденный дым и поехали на метро, похожем на яблоко, а не на червяка, до памятника Маяковскому. Доехали за полчаса, встали у ног гиганта, и Тэффи громко сказала:

– Сейчас у собственного памятника будет читать Маяковский.

И довольно быстро собралась толпа, которую три великих поэта ублажали довольно долго своими стихами, пока Тэффи не прочла свой новый рассказ «Страсти по Маяковскому», поведя на собранные деньги (люди кидали монеты и купюры в ботинок Есенина, который тот снял, так как сильно чесалась нога) своих друзей в кафе «Курт без Кобейна».

4

Сели у окна, заказав четыре кружки пива «Акутагава жив», глотнули его и поцеловались вчетвером мыслями, касающимися силлабо-тоники, новым рифмам, таким как «Рыжий – в Париже», и попросили (это сделал Есенин) у официантки пепельницу, чтобы думать о курении, раз оно было запрещено в заведении: типа смотреть по телевизору эротику и не участвовать в ней.

– Тот самый триумвират, три паши, которые устроили геноцид армян, должны были дать им и всем вечную жизнь, – сказала задумчиво Тэффи, – но так как у них не было жены армянки, одной на троих, которая вела бы их, даже турчанки, без разницы, или гречанки, сладость не меньшая, то они в слепой ярости захотели уничтожить всю Османскую империю. И погубили ее. Это первый пример того, что могло стать бессмертием, но не нашло своего выхода в женщине, а потому обратилось в смерть. Это «Женщина и Смерть» Горького. Не найдя Цветаевой, эти трое устроили всем Ахматову. Потому Марина и покончила с собой. Она объяснила то, что произошло в соседней стране – во всем, целом мире. Везде.

– Из меня, после моего самоубийства, выросли четверо, когда ушел в небытие чертов Сталин, – кивнул Маяковский Тэффи, – это Евтушенко, Вознесенский, Рождественский и Ахмадулина. Моя смерть дала и указала путь ко спасению. Ко всеобщему. Три мужа и одна их жена. И все четверо великие, как самоубийство женушки Сталина. Ведь ее не было никогда. Не было. Тень жены Мандельштама, той же Надежды, прилетела и отомстила Сталину за смерть своего мужа собственной смертью. А женой Сталина была только Лиля Брик. Она и сказала, что ее настоящей любовью был только Ося. Но не уточнила, какой. Ося, Осип, Иосиф Виссарионович Сталин, а не та подушка, на которой она спала. И именно о Сталине я писал, сам не понимая того, когда говорил, что Лиличка спит с самим Дьяволом. Так все и было. Они вдвоем меня и убили. Задушили меня. Задавили. Муж и жена. И буквой «и» между ними был я. И я не соединял их, а разъединял. Вот меня и убрали.

– Невесело, – горько молвил Есенин и омочил усы, которых не было, пивом, хлещущим прямо с небес. – Но я согласен, что Надежды, жены Сталина, но есть параллельные и одновременные вселенные. И вот в соседней все было так: тебя жена Сталина, Лиля, довела до самоубийства, а твою настоящую жену, Надежду, вынудил к суициду Сталин. Так образовался крест, на котором по обе стороны распяты Володя и Надя. То же самое произошло со мной и с Галиной.

– Бениславской? – поднял на него глаза Блок.

– Той самой, – не смутился Есенин и выдержал взгляд своего брата, – два самоубийство есть одно убийство. Меня и ее.

– А какова твоя история, Блок? – спросила Тэффи его.

– Я умер потому, что задохнулся точно так же, как вы. Я должен был стать Богом, но у меня сожгли библиотеку – лестницу в небеса. Ее потом построил Маяковский, но поднялся по ней другой. Тот, кто назвал его талантливейшим поэтом эпохи. Вас двоих убила голова Сатаны, меня его задница. Потому что я ее никогда не любил. А вы заигрывали с ней, шли из народа. Подымали его вслед за собой. Подняли, и он ногой скинул вас вниз. Расскажи теперь ты о себе, – уставил ледяной, как солнце, взгляд на Тэффи Блок.

– Я умерла в 1952-ом году. Вся моя жизнь была схваткой со Сталиным. Я умерла как барс. Тот, кто сражался с Мцыри. Оставив неизгладимые, неисцелимые раны. Сталин же тоже был своего рода Мцыри. Неудавшийся Мцыри. Вот я и исправила это. Сделала его настоящим Мцыри. Вот он и умер от моих ран. «Мцыри» – не о Лермонтове, а о Сталине. Сам Лермонтов «Демон». И вся история – борьба их двоих. В разных обличиях.

Вышли на улицу вчетвером, обнялись и закурили одну сигарету, пустив по кругу ее. Опустили головы и сказали нечто вроде молитвы. Будто бы дали клятву дружить и поддерживать друг друга всегда. Потушили сигарету о небо и вернулись пить пиво и закусывать его не жареными птицами, а летящими самолетами.

– Я вот думаю, в «Кавказской пленнице», в конце Нина уезжает от Шурика. А почему? Ясно, что женщина хочет, чтобы ее похитили. Но она не хочет ни Шурика, ни Саахова. Она хочет Труса, Балбеса и Бывалого. Она с ними абсолютно счастливо танцует и веселится. Но – цензура, понятное дело. Вот фильм и кончается ничем, – протрубил Маяковский и сделал величиной с Тихий океан глоток.

–В «Иване Васильевиче» такая же ситуация, – улыбнулась Тэффи, – у Крачковской два мужа, как выясняется, а Шурик претендент. От него уходит жена, и она, соседка его, все чувствуя, сразу рвется к нему и говорит сакраментальную фразу: «Если бы я была вашей женой», – выставляя исторически ногу, похожую на предложение руки, сердца и прочего.

– Именно за все это самое главное и потаенное, подсознательное, мы и любим все эти фильмы, – отреагировал Блок.

– Конечно, – посмотрел на Блока Есенин, – в «Иронии судьбы» та же капуста. Очень хитрый фильм. Вся история будто между двумя мужчинами, претендующими на одну женщину. Но когда побеждает один, Женя, то к нему и к его невесте приходят три его друга. И на этом кончается фильм. На выборе женщины – между одним и тремя. И побеждают трое, о чем при титрах поет главный герой. Она стала женой его единственного друга. А у него их трое. Они неразлучны. Выйти за одного из них – выйти за троих. За троицу, если переводить на религиозный язык.

Тэффи выслушала его, как и Маяковский и Блок, и тоже внесла свою лепту в тему, поднятую ими:

– В кино «Москва слезам не верит» показывается выступление Вознесенского. Девушкам это не интересно, потому что выступает один из тройки. Один мужчина без разницы. И когда бывший парень Катерины говорит, что она директор, она главная в прайде, то нынешний мужчина уходит ее. Он не привык делить женщину с двумя. Ведь у нее есть еще и любовник. В итоге все заканчивается тем, что Катерина слезами и горем заставляет ухажера вернуться и стать одним из троих. На этом фильм и кончается.

Есенин кивнул:

– Так и в кино «Три тополя на Плющихе» героиня не идет на свидание с таксистом, потому что он приехал один. Не три тополя явились на Плющиху.

– Я уж тогда ничего не скажу про «Я шагаю по Москве», где трое парней приглашают при всех одну девушку на свадьбу. Это была революция, – сдунула пенку с пива Тэффи. – Или фильм «Девчата», там вообще героиня мечтает о матриархате и обслуживает индивидуально как повар троих, любит одного из них, притом остальные двое неразлучны с первым и личной жизни не ведают вне его.

– Да, – зажег просто так спичку Есенин, – это точно, в «…По прозвищу «Зверь» то же самое, Лариса спит, судя по всему, с троими, и ее трагедия в том, что не одновременно, хоть она всячески сводит трех мужчин.

Блок потушил его огонек дыханием и произнес:

– В «Ассе» два любовника Алики сталкиваются лбами и погибают, потому что нет третьего мужчины, который сгладил бы углы. Об этом говорит как бы Цой, возникая на месте гибели двух мужчин. И в «Игле» то же самое, два любовника конфликтуют, не потому что их двое, а потому, что нет еще одного. И об этом говорят три взрыва капсул в костре.

Тэффи посмотрела внимательно на него:

– В последнем «Брате» у главного героя три женщины, а не наоборот. Вот и гибнет Бодров. Потому что это тупик. Это реликт, это пережиток из прошлого. Дальше одна только смерть. А в первой части ему же предлагает муж любовницы, намекает на четверку, спрашивает, как бабу будем делить, друга приводит. А он стреляет в супруга, против дележа, вот и остается ни с чем.

Она заказала чипсы со вкусом холодца и хрена и подумала: «В «Мимино» тоже возникает конфликт между армянином и грузином из-за Ларисы Ивановны, потому что нет третьего – судьи между ними. А вообще, нет просто третьего из троицы, ведь везде и во всех анекдотах, в том числе этого фильма, встречаются азербайджанец, армянин и грузин». Она озвучила эту мысль, и Маяковский положил свою руку на ее ладонь и согрел ее теплом самых дальних звезд.

5

На улице были пьяными, шатались, как луна на привязи, посмеивались, хихикали и шагали врозь.

– Продолжая тему, начатую в кафе, – взяла под руки Блока и Есенина Тэффи, – в «Неуловимых мстителях» тоже три партизана и с ними всего одна девушка. И только из-за цензуры она сестра одного из них.

– Да-да, – обернулся Маяковский, шагающий впереди, и обдал их дымом, прилетевшим с Сатурна. – Так и Фабиан в «Криминальном чтиве» нарочно забывает часы, чтобы ее Бутч поехал и вернулся с двумя мужчинами, а один из них соскочил, потому и гибнет второй. Так как это уже бессмысленно. И Фабиан плачет оттого, что ее мужчина вернулся один.

– В «Красной жаре» будет справедливым отметить красивый момент, – почесал правую щеку Блок, – когда с таксистом женщина едет по ночному Чикаго, а у нее на хвосте сидит пара копов. Это ни что иное, как секс.

– В «Криминальном чтиве» есть еще Мия, – догнал Маяковского Есенин, оставив Тэффи с Блоком наедине, – и она испытывает оргазм, маленькую смерть, из ее рта течет ее семя, потому что она представила секс со своим мужем и его подчиненным по имени Винстон.

– Как много сегодня философии, друзья, – Тэффи вытерла лоб салфеткой и выкинула ее в урну. – Давайте будем немного попроще. Ну хоть полчаса или десять минут, если не можем иначе.

Они сели в паровозик на аттракционе, дойдя до него или долетев на крыльях похоти и любви, Тэффи рядом с Маяковский, Блок и Есенин вдвоем, и завизжали и загрохотали, как танки, топчущие небеса.

– Парим! – возопил Есенин и обнял Блока за плечи.

– Да – да! – подхватила Тэффи и сделала то же самое по отношению к Маяковскому, но представила Есенина и Блока, потому что так всё и было. Двое входили в одного и становились им.

– Мы тут веселимся, а вшивый о бане, – громко произнес Маяковский, – подумал тут, что в «Курьере» секс между Иваном и Катей не состоялся потому, что она хотела его с ним и еще двумя однокурсниками, но предложила им уйти, так как они не сошлись. А секс с одним парнем не интересен никому, даже мертвецу, едящему червей в китайском ресторане.

– Конечно! – воскликнула Тэффи. – Главное в искусстве домысливание, а в советском – в два раза больше. Как прекрасно я себя чувствую! Будто небо стало повыше. Выросло это небо. Из подростка превратилось во взрослого. Просто офигеваю.

Маяковский держался за поручень и боялся головой зацепить конструкции, но это было мнимо, просто ему казалось, и он мыслил при этом: «Жить – или читать газету, или купить к ней селедку и водку. В первом случае – работать, жениться и умереть, во втором – полететь на Марс». А паровозик несся и уносил четверых и прочих людей, уже не совсем людей, в Грузию и Армению, Азербайджан, показывал звездные города, просто звезды, осыпавшиеся с небес, и дарил тутовую водку, «Агдам», много бозбаша, лагмана и долму, завернутую в небеса. Тэффи гуляла со своими мужчинами и вкушала ароматы кафе, столовых и булочных, неслась, как звездная курица, звездами и танцевала каждой косточкой и душой, заключенной в ней. Есенин ложился на лавку, делал пьяное лицо, и его фоткали трое, трое его закадычных друзей, чей пол измерялся расстоянием от Земли и Венеры, но больше от Земли до Всевышнего. А когда паровозик вернулся, то Тэффи и трое поэтов сошли и пошли, шатаясь, будучи опьяненными космосом, который – бутылка чачи, распиваемая армянскими чабанами, пасущими автомобили, припаркованные у подъездов или стоящие на стоянке и пощипывающие щебенку, рассыпанную у ног.

– Куда пойдем? – поинтересовалась Тэффи.

– Можно просто вкушать Москву, – предложил Маяковский.

– Интересно, – отметил Блок, – но лучше иметь цель и задачу.

Маяковский посмотрел на него, обнял Есенина за плечо, чтобы тот пропустил мамочку и коляску, в которой находилась вселенная, и повел своих друзей на ипподром, где они скакали на лошадях, чьи копыта высекали Омегу, дробящуюся на глаза Фета и Тютчева.

6

Когда устали от лошадности, исключающей лошадей, присели на лавочку и закурили «Ахтамар», нашедшийся у Есенина или упавший с неба им в руки.

– Сигарета, эта, напоминает мне всю историю Армении, а точнее эпизод, в котором умер Дурян, чтобы не умирать никогда, – выдохнула Тэффи и почесала переносицу, похожую на Триумфальную арку.

– Да, писатель оставляет книгу, которая от секса с читателем рожает автора снова, – вытянул из себя мелодию слов Есенин, замолчал на десять – пятнадцать секунд и снова сказал: – Все фильмы о любви, а там, где ее нет, сам фильм есть любовь.

– Кому она нужна, – рассмеялась Тэффи, – вообще не смотрю кино.

– Разве? – удивился Блок.

– Провокация, – сощурилась Тэффи и предложила пойти на поэтический ее подруги, носящей имя Цветаева. – Он будет сегодня, – уточнила она, – в баре «Достоевский – Толстой». Сходим, друзья? Подарим цветы и побеседуем с ней, если вырвем из объятий поклонников. Они ей и не нужны.

– Конечно, – скосил глаза Маяковский.

– Я не хочу, – потушил бычок Блок.

– Почему? – удивился Есенин.

– Цветаева подражает Маяковскому.

– Ну и что, женщине это позволительно, – отрезал Володя.

– Ну тогда ладно, согласен.

Отправились на пляж и долго лежали на пески, раскинув руки и ноги – Ташкент, Бухару, Бишкек и другие среднеазиатские города, наполненные людьми и арбузами эритроцитов, целующихся друг с другом. От вкушения тепла этих городов их отвлек беспорядочный и немного сумбурный мужчина, который подошел, пожал всем руки, представился Осипом, зачитал стих «Мы живем, по собою не чуя» вообще ничего, сел рядом с Тэффи и начал усиленно знакомиться с ней, обещая увезти ее во Владик и там жить с ней, как будто в Японии и Китае. Тэффи хихикала и била его по плечу, говоря:

– Осип, жена уже ждет. Она через меня зовет тебя, потому что к ней пришли два друга ее.

Осип хныкал на это и просился к Тэффи. Блок приподнялся в итоге на локте и произнес:

– Товарищ, нехорошо изменять жене, которая не изменяет тебе сейчас с двумя мужчинами, ожидая тебя.

Осип прочел «С примесью ворона голуби», заплакал глазами и слезами Сталина, которые он позаимствовал у него, и ушел как голубь, превратившийся в воробья.

– Ну и тип, для него главное юбка и колготки, а не то, что под ними. Фетишист, – повернулась на левый бок Тэффи и показала арбуз, ждущий ножа, продолжив свою песнь, которая песней: – Всякая женщина мечтает лететь голой на метле, попасть на бал Сатаны и даже отдаться ему и сотне мужчин, но тогда это будет изменой этих мужчин своим женам, троицы Марии своей, и к тому же Сатана не станет никогда Богом, потому что он ампутирован от него.

– Дьявол – ампутированный орган Всевышнего? – повернулся к ней Блок.

– Конечно.

– И какой? – поинтересовался Есенин.

– Тот самый, – улыбнулась она.

– Удивительно, но так и есть, слишком логично и справедливо, естественно, – подмигнул всем троим Маяковский, – гордыня Дьявола есть эрекция. – Потому Бог мужчина и женщина. И он не может больше творить миры. Я его заменил. Да. Я создавал целые вселенные. Целые области неизведанного. Но – досадное самоубийство. Почему такого рода оно? Я скинул Бога, а меня убил Сатана, отделившийся от него. Это очень печально. Стальной член Господа Бога. Иосиф Сталин. Стальной пистолет, направленный в мою грудь. Потому и говорят о убийстве моем. Это предположительно и естественно. Я не направил пистолет своей рукой в свою грудь – я боролся своей рукой с летающим пистолетом. И в конце концов я хотел показать, что я сильнее его. Что я не боюсь его. Что я переживу его. Что я отражу его. Я сам целиком из стали.

– Помолиться Богу – это убить его, вот откуда культ Сталина, – задумчиво произнес Блок, – он был против него, все эти годы шел геноцид Сталина, которого он ничуть не хотел. Но и люди не желали ходить и подчиняться половому органу Бога. Вот отсюда и скопчество. Оскопить себя – стать Всевышним. И фильм «Нога» тоже об этом. Просто цензура. Убить надо ногу – убить надо Сталина. Вот и убили вместе с СССР. Выкинули из люльки и ребенка. Не отделили зерен от плевел. После этого Тягунову оставалось только покончить с собой. Нет родины – Марса, Маркса – нет и тебя.

– Бога должен заменить новый Бог, – улыбнулась Тэффи, – и он формируется здесь и сейчас.

Она поцеловала по очереди в губы трех поэтов и крайне возбудила их, потому что втрое больше возбудилась сама. От выпитой из их губ слюны у нее поехала крыша, ноне упала, а полетела. Тэффи успокоила себя и сказала:

– Ночью женщина должна спать на любимом мужчине или он должен лежать на ней, а двое других – отдыхать с нею рядом. Нет?

– Нет, – скривил губы Блок.

– Да, – прошептал Есенин.

– Да, – кивнул Маяковский.

– Что ж, я за большинство, – щелкнул пальцами Блок и предложил сполоснуться в реке, текущей по небесам. Что они и сделали, выпив воды порами кожи, в которой ходит Господь.

7

Вечером, отдохнув на пляже достаточно, даже в предельной степени, сидели за столиком, на котором танцевали цветы, и слушали стихи поэтессы, носящей имя Марина, отчество Ивановна и так далее. Цветаева была в мини-юбке, показывающей, как телевизор, как Первый канал, мясистые, упругие и стройные бедра. Она читала то стихи, то прозу, то смесь их. Грызла семечки рифм, и кожурки голубями летали по залу. Тот взрывался аплодисментами и кричал:

– Марина, выбирай любого в количестве трех!

Цветаева выдерживала паузу и продолжала движение поезда, составленного из самолетов, которым обрезали крылья и пустили их в суп. Все будто пили воду в Сахаре из ее губ. А именно такими должны быть стихи, плюс проза, драма и философия, и это понимал каждый, пьющий кальвадос и находящийся больше на потолке, чем на стуле. Бармен жонглировал бутылками, которые в воздухе осушала Цветаева и читала свои тексты голосом, похожим на Эверест, покоренный горами Казбек и Эльбрус. Она произнесла:

– Вы видели фильм «Берегись автомобиля»? Все видели. Я теперь скажу вам, о чем он. Человек – это машина, как говорил Ламетри. Деточкин ворует мужчин для своей возлюбленной Любушки. Чтобы их вместе с ним было в сексе трое. И его никто не находит, пока угнанных машин три. Ведь и себя самого надо украсть, иначе не станешь человеком – чеком. Чеки он и хранит от продажи машин и носит с собой. Все неприятности начинаются на четвертой. Четыре машины нельзя. Четыре мужчины с женщиной – грех. И за это следует наказание. Пять лет тюрьмы за пятерых в постели.

– А женщина что, не человек? – кто-то крикнул из зала.

– Женщина – Бог женского пола, – не смутилась Марина.

Есенин выслушал это, похлопал, как и все, и сказал:

– Страх физического, а не психического рода. И он коренится в сердце. Сделав главным мозг, мы забудем про страх.

А Марина продолжила:

– Вот есть фильмы «Бумер». В первой части четверо парней, двое гибнут. Это тупик. В продолжении убивают третьего героя. Оставшийся хочет счастья с женщиной. И уходит в мир иной. Это тоже тупик. Героине предстоит искать счастье иное.

Блок кивнул на эти слова, да так, что Марина заметила и покраснела, как солнце, и произнес:

– Вся злость людей оттого, что они не наверху. Всем надо подниматься наверх. Злы на вершине только трое: Смерть, Гитлер и Сталин – по убывающей – и их филиалы.

Тэффи положила руку ему на ладонь и подарила ей тем самым ночь любви, что почувствовали и увидели Маяковский и Есенин и нисколько не приревновали. Тэффи продолжила блоковскую мысль:

– И все трое – половые органы Бога, отсеченные от него. Зевс же оскопил своего отца. Вот так. А тело Бога – мужик, самый обычный мужик, смесь свиньи и медведя. Голова только человека. Армянина или грузина. Вот мы и приходим к знаменитой и гениальной серии «Южного парка».

– «Челмедведосвин», все понятно, – улыбнулся Маяковский, не стесняясь своих зубов. – Бог состоит из нескольких человек, не связанных друг с другом. Ведь в Армении и Грузии находят кости огромных людей. Это знак. Бог – гигантское тело, разорванное на несколько обыкновенных тел. Потому нам так страшно глядеть на расчлененных людей. Мы боимся тем самым Бога.

–Особенно одного его полового органа – Смерти, Ахматовой, – расплакалась этими словами Тэффи и добавила: – Старухи – процентщицы, той.

Блок отмахнулся левой рукой от правой, пристающей к ней, и посмотрел на Тэффи:

– Тут такое Цветаева говорит. А я про «Двенадцать стульев» скажу. Там то же самое. Отец Федор больше гоняется за Остапом и Кисой по внутреннему наказу жены, чтобы дополнить ими ее постель. Но слесарь Полесов удачнее в этом. Он добавляет к себе Великого комбинатора и его компаньона и ведет их к Елене Станиславовне. Именно потому на них в гостинице нападает священник, оставшись с женой один.

Тэффи и остальные выслушали его и повернули головы к Цветаевой, которая говорила:

– Шизофрения – хороший и плохой полицейский. Вот человек в жизни порядочный, а в интернете он – сволочь, а его вторая половина – наоборот. И возникает тем самым крест, на котором они хотят распять Христа, и распяли бы, если бы не сами на нем с двух сторон.

Подошли после вечера к Марине, купили книжку стихов ее под названием «Рифма – она оргазм», сфотографировались с ней и пошли на улицу, разворачивающуюся в голове и высовывающуюся, как язык, наружу. Улица не имела ничего против такого, говоря колесами авто:

– Приятно прогуляться по мне.

И они шли, сбивая глазами звезды и надевая их, как очки.

8

Ходили по ночной Москве, похожей на треснутую бутылку вина «Саперави», пили через эту трещину и не ранили губ. Тэффи держала за руки Блока и Есенина и говорила Маяковскому, идущему впереди:

– Владимир, ты не ревнуй, потому что я – это ты, это гомосексуальная троица идет!

Владимир оборачивался и шутил:

– Ничего подобного, ты – это ты, а вот Александр и Сергей – я, рассеченный молнией.

– Надвое? – удивлялась Тэффи.

– Натрое – и тебя.

Встали за столиком у киоска, взяв себе кофе. Владимир все оплатил, его взяла за руку Тэффи, посмотрела ему пристально в глаза и поцеловала его взасос, подарив полглоточка кофе.

– Вкусный? – спросила она.

– Лучше только чай, продающийся на Сатурне, – не растерялся он.

Тэффи промолчала, отвела за киоск Блока и устроила тем самым среди оставшихся тишину. Владимир и Сергей переглянулись, их взгляд говорил: целуются они там или гораздо больше. Вскоре цветущая Тэффи и сумрачный Блок воротились.

– Ну и как ваш секс? – вопросил Есенин.

– Замечательно! – расцвела еще больше Тэффи. – А вообще мы беседовали и вызвали такси, чтобы вместе поехать в сауну.

– Вдвоем? – скривил губы Есенин.

– Да! – выпалила Тэффи. – Вчетвером.

Продолжили потягивать кофейные напитки (такси все не ехало), кидали в рот орешки, арахис в соусе карри, который купил Блок, пришедший в себя и ушедший из целого мира, чтобы разобраться в себе, собрав все свои силы. Небо стремительно выкатывало бочки звезд и поило вином. Все пьяными проходили мимо, смеясь над шутками Ленина, Сталина и Хрущева, разлитыми в воздухе. Тэффи привставала на цыпочки и смотрела вдаль:

– Ну где же такси? – вопрошала она и хотела целоваться с тремя поэтами по очереди.

– Сейчас приедет «КамАЗ» и повезет в кузове нас, – хихикнул Есенин и проглотил арахис, не разжевав.

Пришлось сделать большой глоток кофе, иначе горошина торчала бы в горле и играла всю жизнь роль кадыка. Маяковский хрустел пальцами и говорил, что это хрустят сухари в матраце главного героя из рассказа Лондона.

– Какого рассказа? – поинтересовался Блок.

– Любовь к жизни.

– Любовь ко мне, – рассмеялась Тэффи.

И Маяковский привстал на цыпочки и увидел такси, едущее к ним по трупам немцев Второй мировой войны. Они загрузились, с Тэффи впереди и поехали туда, где сбываются все мечты, потому что их нет. Доехали довольно быстро, пялясь из окна на голых прохожих, раздетых довольно прохладным ветром, купили пива, обернулись в одеяла и стали есть воблу, висящую вместо гирлянд, и пить «Жигулевское», скользящее не в желудок, а в голову.

– А теперь попарьте меня, – скинула простыню Тэффи и легла на живот в парилке.

Долго массировали ее, били вениками по попе и спине, целовали ее, омолаживали и вскоре продолжили пить пиво, дошедшее от происходящего до +400⁰ C.

– Это не пиво, а чудо, – сделал очередной глоток Блок, – оно прилетело на Венеру с Марса. А мы на Земле. Значит, Земля – это сумма их.

– Конечно, – положила руку на бедро Владимиру Тэффи, – Земля – это то, что больше себя, – и ее рука поползла выше, как лавина, накрывшая небо.

Закурили по сигарете и выдохнули первые четыре главы «Войны и мира», которые под потолком стали остальной частью романа. Они прочли его, экранизировали при помощи глаз, видящих вместо бетона небо, и поехали на метро туда, где Красная площадь становится черной, так как кровь Христа запеклась. Погуляли и поняли: трое мужчин не могут держать женщину одновременно за руки потому, что они – колеса легковушки, а не мотоцикл с коляской.

– Ведь четверо – это авто, друзья мои, – объяснила Тэффи, – это четыре колеса.

– И которое колесо – женщина? – удивился Блок.

– Спущенное, которое надо накачать, – прыснула Тэффи и повела мужчин подальше от Красной площади, чтобы отдохнуть от крови Христа. Она привела их к себе домой и постелила на полу всем четверым. Сама легла между Есениным и Маяковским и сказала:

– Это чтобы один всегда ревновал и не давал нам стоять нам на месте. Двигал историю вперед.

– Ясно, – ответил Блок.

Он повернулся спиной к целому миру и провалился в него, уйдя в крепкий сон, похожий на лицо Параджанова, увидевшего весь без исключения космос: каждую планету, черную дыру и звезду.

9

Утром Владимир проснулся от того, что Тэффи пела «Летел голубь», Блок и Есенин тоже открыли глаза, и Тэффи, прекратив музицирование, сказала:

– А вот «Баллада о солдате». Хороший, прекрасный фильм. Почему у Алеши ничего не выходит с девушкой? Потому что у нее жених есть, как она говорит? Нет никакого жениха. Она расцветает просто, когда ее ловит часовой в вагоне, Алеша заступается за нее, является лейтенант и спрашивает у Алеши:

– Девушка с тобой?

Он говорит:

– Да.

А она отрицает:

– Нет.

А почему? Потому что она с ними троими. Вот и кино в плане любви, то есть основного и главного, кончается ничем.

Блок поморщился и сказал:

– Полностью согласен. Но поймут ли нас остальные? Вот напишу я или Владимир об этом, всех собак спустят на нас. Не иначе, никак.

– Кто не рискует, тот не пьет шампанского, – встал Есенин и пошел в ванную умываться.

Долго смотрел на себя в зеркало и видел Блока и Маяковского по бокам, целующих его в голову – в голову Тэффи, смотрящую на него черной дырой и звездой.

– Ну и дела, – выдохнул он.

Вернулся и предложил тоже вставшей компании почитать вслух Блока, так как увидел его книгу на полке.

– Хорошо, – согласилась Тэффи, взяла книгу и стала читать «Двенадцать».

– Революция имени Христа, – рассмеялся Сергей.

Тэффи заварила после чтения чай и усадила мужчин на кухне. Там они сделали по глотку, подобному гигантскому слалому, и посмотрели в окно: в нем пролетал самолет, не отличающийся от слона. Они сфотографировали его и продолжили пить чай, текущий им в рты с горы. Тэффи произнесла:

– Вспомнила старый фильм «Холодное лето пятьдесят третьего». Он говорит о том, что со смертью Сталина и Берии Сталин и Берия перешли в низы, в сам народ. Пока не пришел к власти Брежнев, Прежнев, задница Сталина. А между и после них – банды, братки. Это и девяностые годы. И вот спасти поселок (читай – Россию и целый мир) проще одному, чем многим. Потому и теплоход «Красин» проходит мимо. Мимо абсолютно всего.

Блок взял в руки газету и стал вслух читать: «После смерти сейчас люди превращаются в богов или зверей и возвращаются на землю. Как отличить Бога от зверя? Они буквы, и на земле они пишутся по-разному: Бог с большой буквы». Есенин хмыкнул и спросил, кто автор статьи. Александр поискал глазами по бумаге и ничего не нашел:

– Оторвано имя автора. Но так даже лучше, нет?

– Не знаю, – Сергей задумался и поцеловал Тэффи руку.

Та в ответ чмокнула в плечо Блока, тот пожал длань Маяковскому, и Владимир взял на руки Тэффи и закружился с ней.

– Ты уронишь меня, Владимир, – рассмеялась она и припала губами к его жилке, бьющейся на шее, словно копер, чтобы выстроить Бога выше.

Есенин, насмотревшись на них, сказал:

– Рада в фильме «Табор уходит в небо» отказывает пану и, по сути, Зобару потому, что хочет третьего к ним мужчину. Это и символизирует нож Зобара, убивающий ее. Хочешь троих – так умри? А третий мужчина ее – свобода. Именно она дала возможность любви вчетвером. Но пока на местах. Иногда и чуть-чуть. Вот в чем смысл кино, снятого в каждом дне.

Тэффи закурила и произнесла:

– Как бросить курить? Представить, что чашка кофе есть сигарета. Дымок идентичен ей. Каждый глоток – затяжка. Все дело в воображении. Все наши проблемы от нехватки его.

– Так и есть, – согласился Есенин, забрал у нее сигарету и потушил о воздух ее, представив, что это вода, закипающая в кастрюле. – Можно вместо курения писать стихи: слово – сигарета, буква – затяжка. Или прозу, конечно. Да какая тут разница?

– Никакой, – молвил Блок и пошел мыть свою кружку, все еще хотящую целовать его рот. – Вспомнил фильм «Одинокая женщина желает познакомиться».

– Там тоже марсианская – советская четверка? – вопросила Тэффи, сидя на стуле, как король и королева одновременно.

– Там скорее о причинах распада Союза. Там несоответствия. Героиня клеит четыре объявления, к ней приходит один, приводит второго, а она ждет троих, потому и общается с соседкой, к которой ходит еще один. Все не стыкуется и не сходится. Вот и гибнет СССР.

– Согласна, не фильм, а недоразумение. То ли дело «Папаши». Женщина спит с троими и рожает то ли от одного, то ли их всех. На Западе или ни слова о сексе и союзе по законам Марса, или всё в лоб.

Собрались и пошли на улицу, сели на лавочку у подъезда, где Маяковский сбил тростью цветок «Бабуля», шепчущий «проститутки и сволочи», и сказал:

– Проститутки? Хм. Думаю, секс – это не секс как раз с проституткой, а с тем или с той, кто секса не хотел, но захотел после встречи с вами.

Тэффи продолжила свою тему:

– В «Бриллиантовой руке», конечно, Папанов и Миронов охотятся за бриллиантами в гипсе Никулина, спору нет. Но параллельно хотят секса с его женой, не без него, а с ним. Потому Миронов дарит два мороженых сначала ей, а потом исправляется – детям. Ей вручает в итоге цветы, хоть все сказано прежним.

– Да-да-да, – улыбнулся Есенин, – иначе это и другое советское кино не смотрелось бы сейчас. Вообще.

Мимо шагали люди, отрезанные от Бога, кровоточащие, льющиеся, следом бежали собаки и кошки и слизывали любовь, имеющую красный цвет и соленый вкус. Машины чуть вдалеке ехали во все стороны одновременно и ничем не отличались от взрыва. От него кайфовали водилы и пассажиры и жили в двух, трех, четырех и даже пяти экземплярах. Думали пойти на утренний сеанс кино, но в итоге вернулись к Тэффи, взяв четыре бутылки «Бордо», разлитого подпольно на Марсе. Вошли в пенаты ее, закружились, как осенняя листва, но не упали вниз, а обратно прицепились к веткам. Как ладони, отрубленные на Востоке. Хотя если отрубить ладонь, то человеком будет она, но никак не оставшееся тело вместе с душой. Именно таковы Марс и Земля, бывшие когда-то одним. Как снеговик или снежная баба. А вершиной была Луна. Тэффи на это сказала:

– Полностью согласна, а руки, кулаки – Фобос и Деймос.

Усадила мужчин за стол и налила им вина, чтобы они выпили ее кровь, экстраполированную от нее. Сама выпила из горлышка и извинилась за это:

– Мне сегодня можно. Потому что я родилась. Только что. Я ваших объятиях. Ваши объятия – вагина. Вот я выскользнула из нее.

И она глотнула еще, чтобы два глотка в ее животе поцеловались и опьянели от этого, сделав пьяной ее.

10

Опьянение шагало по их спинам и головам, рубило их, восстанавливало, выкуривало, как гашиш, откладывало эти головы, впитывало их, подбрасывало, ловило иногда и в том случае, когда не ловило, это было минутной трезвостью их троих. Тэффи вздымалась голой, поднималась до верхнего этажа, не обращая внимания на потолки, и возвращалась затем, чтобы увлечь трех мужчин, даже не мужчин, с поэтов, с собой.

– Ванадзор, – сказал в итоге Есенин, обнял ее и не позволил более улетать.

– Спаситель мой, – обняла его она и коснулась губами его имени – органа, появившегося на миг, чтобы снова исчезнуть.– Друзья, я придумала поэтическую строку – огонь горел, чтоб не было огня. Придумаете продолжение?

– Да забей, – поморщился Блок и выпил толи вина, то ли поцеловал Тэффи в губы.

– Это одностишие, – сказал Маяковский.

– С вами неинтересно! – Тэффи вскочила на стул, потанцевала на нем, чуть не упала и рухнула в объятья Есенина.

В них она свернулась клубочком, обняла за шею Есенина, попросила подойти Маяковского, нагнуться немного и поцеловала его с языком.

– Это очень нестандартный язык, – оторвался от нее Владимир.

– Это закат на небе и нёбе? – удивился Блок.

– Скорее – рассвет, – не растерялась Тэффи и заказала пиццу, предложив рыдать от голода в ожидании ее.

Так и поступили, сели в зале в кружок, начали плакать и вздыхать и голосить:

– Голодные мы голодные, бедные мы бедные, никчемные мы никчемные!

За этим занятием их застали курьер и пицца, пришедшие параллельно, курьер пожал ей и ее колбаскам и томатам руку, вручил ее четырем писателям и ушел, хромая на голову, душу и руки. Пицца покончила с собой, улеглась на столе, от нее отрезала по кусочку на каждого Тэффи и предложила тем самым есть плоть великого Данте.

– Правильно, чем читать это все, проще перекусить и узнать не меньше ничуть, – захрустел корочкой Блок.

– Так что же, – сказал, делая то же, Маяковский, – огонек сигареты – земля – или дымок ее – небо? Конечно, надо добраться до того, кто курильщик.

– Пьем? – удивилась Тэффи. – Нет, хохочем языками – губами, танцуем ими, разгружаем вагоны, учимся в школе, учим в институте, но не пьем. Ни за что.

– Ясное дело, – нахохлился Блок, – мы идем к первоисточнику всего, распивая тут кровь Христа. Бог сдавал кровь в поликлинике, отсюда и родился Христос. Человек из пробирки. Из безымянного пальца Христос. Все люди Иисусы сейчас. И потому у нового Бога будет имя по типу Сергей, Александр, Владимир.

– Или Надежда, – рассмеялась Тэффи.

– Конечно, – посмотрел на нее Александр, будто бы осушил ее взглядом, сдал эту бутылку, позволил ей наполниться снова вином и приобрел ее заново, указав тем самым самый банальный путь к бессмертию, которое может летать в виде мошки или спуститься, прибыть НЛО.

Владимир устроил на стуле борьбу на руках с Сергеем, застыл с ним на пять минут, в результате чего захват сорвался и обе руки рванули вниз, где победили вершину, которою были. Маяковский сказал, успокоив все страсти, включая свои, вспыхнувшие в армспорте:

– Раньше аристократия и буржуазия попадала на тот свет и жила в нем. Я про телевидение и избранных: актеров, ведущих, политиков. Интернет – это Великая октябрьская социалистическая революция, или Восстание масс, говоря иначе, когда бессмертен почти любой. Просто вопрос в формате и в статусе того, кто не умер.

Тэффи внимательно выслушала его, пока остальные пили, и отчетливо и громко произнесла:

– Хватит мудрствования хоть на минуту. Хотя бы на час, черт возьми. Давайте попроще!

Она подняла всех троих, включила сиртаки, прошлась кругом с ними и села писать миниатюру пальцем, смоченным в вине, на губах любимых мужчин.

– Что я сейчас написала?

– Что любишь меня, – ответствовал Блок.

– Ты забыл частицу «не»!

– Ну и пусть.

Быстро ей это надоело, потому Тэффи переоделась в горничную в мини-юбке и сетчатых колготках и заставила три сердца стучать так, будто они – молотки, а тела – гробы, не иначе. Ее же сердце отправилось гулять по венам и капиллярам, артериям и нашло себе место в конце мизинца. Но ненадолго, после того, как Маяковский и Блок облобызали ей ягодицы, а Есенин сделал такие фото, пошли в ванную, наполнили ее и запустили кораблик, сделанный из бумаги.

– Вот так и мы на поверхности земли. Просто надо перестать быть бумажным корабликом на земле, а стать бумажным самолетиком на воде.

Тэффи разделась полностью, легла в ванную, набрала в рот вина и стала поить им по очереди поэтов, наклонявшихся к ней. Иногда они целовали ей груди, напоминающие два автобуса, откуда выходят люди, но садятся гораздо больше.

– Ведь час пик, – рассмеялась она и запустила пальцы в волосы Сергея, похожие на рожь, которую убирает комбайн – гребенка.

Так прошла пара часов, после которых они вырубились в комнате, кто где, и проснулись там же, но слетав на другую планету при этом, но все вместе, а потому никто не заметил того, продолжив спать и заниматься сексом одновременно.

11

Когда к твоему виску приставляют пистолет, а ты думаешь, что это палец, то в случае выстрела ты становишься рукой фрезеровщика без одного пальца – пули и продолжаешь работу, чтобы однажды обрести утерянное в виде станка, который и стал твоим пальцем по имени Бог. А Тэффи проснулась утром, пока спали мужчины, написала рассказ за час, отредактировала его и отправила месседж подруге о том, что хочет прочесть его. Та сотрудничала с баром «Серебряные», предложила на завтра читку, в два часа дня, «почему бы и нет?» – «да – да» – «пойду приготовлю завтрак» – «а я к мужчинам своим» – «еще бы, мои проснулись» – «мои, я думаю, тоже». Тэффи вышла из чата, выкурила треть сигареты, как фалангу пальца, две трети забычковала, сварила кофе и отнесла его в комнату, где троица и спала и нет. В междуцарствии Блок, Маяковский и Есенин парили над полом, но не достигали потолка, они дремали вовсю, они были здесь и там, и в Самаре и в Москве, и в Кувейте и в России, и на Марсе и на Земле – такое бывает, просто надо вовремя это понять и сделать шаг не сюда, а туда, чего пока что никто не сделал, кроме пбв. А это практически боги, ежели не они. В итоге Владимир пил кофе с солеными грибами, Есенин целовал мочку Тэффи, Блок смотрел телевизор, где рассказывали про него и читали его стихи. Тэффи тоже потягивала кофе и при этом свободной рукой искала и будоражила на Маяковском то, откуда появился весь мир.

– О богиня Астарта! – воскликнул Есенин и испытал то же, что и поэты, пишущие последнюю строку.

Тэффи поцеловала его, помогла одеться и отправила за сигаретами и плетеным сыром.

– Только не торопись, – напутствовала она, – на обратном пути умри от сердечного приступа, пролежи лет сто мертвым, а потом уже возвращайся сюда. Идет?

– Хорошо, – улыбнулся Сергей, вышел на площадку и исчез в лифте, который был и которого не было.

А Тэффи превратилась в цветочек, села в горшок и попросила Александра и Владимира поливать ее, чтобы она выросла в женщину по имени Тэффи и стала выдающейся писательницей – хотя бы для этой Земли. Для всего человечества без исключения – этого мизера, захватившего всё. Так все и случилось, Тэффи спрыгнула с подоконника и сказала:

– Почему не хотят брать незнакомые номера, когда с них звонят? Зло сгустилось в виртуальном пространстве. Облепило телефоны людей. Вот потому, если и звонят с добрым посылом, то толкают облако зла, подгоняют его к тебе, и в итоге опять оно как будто звонит, а добру еще надо пробиться.

Маяковский ответствовал – как будто не в тему:

– В «Джентльменах удачи» дочь профессора Людмила посетила троицу зэков по одной причине, о которой говорить даже не стоит.

– Снято в порно? – спросил Блок.

– И собрало много лайков, – положила ему руку на колено Тэффи.

Она встала, выглянула в окно, ожидая Есенина, и сказала вполоборота:

– Секс в одного больше секс, чем вдвоем, втроем тоже еще не секс, а аванс. Только вчетвером – это секс, а пятеро – уже групповуха, разврат. Сережа заходит в подъезд.

– Хорошо, – бросил Блок.

Есенин вошел с сыром и сигаретами и сходу сказал:

– Только в фильме «За последней чертой», в 1991-ом году, говорится напрямую о сексе вчетвером. Проститутке предлагают обслужить трех клиентов. Она отказывается. А почему? Потому что это удел самых обычных женщин. Проститутка не хочет вторгаться на их территорию и выбирает любовь. Удел проститутки – любовь, остальных женщин – секс.

Маяковский принял покупки, закурил в коридоре, спросив разрешения у Тэффи, и произнес – в ответ или вообще:

– Вот я понимаю индивидуализм – дым из двух ноздрей: пантограф троллейбуса. А не клоаку рта у трамвая.

– В «Белом солнце пустыни» Сухов говорит, «нам положена одна жена», – окинул всех взглядом Есенин, – не мне – не ему, а нам. Не посвящен ли весь фильм тому, что главный герой ищет пару к себе для подарка жене? Но вот Петруха и Верещагин гибнут. А Саид занят. Других вариантов нет. Во всех иных случаях ситуация – наоборот.

– Все может быть, – положила плетенку на стол Тэффи и накинула ногу на ногу, присев за правильный стол, раз у него четыре ножки, влюбленные в пол.– Пойдемте к Владимиру, что ли? Посмотрим, как работает и живет наш поэт.

– Идемте, – кивнул Владимир, – Маяковский, ты не против? Маяковский: нет, простое как мычание. Вперед!

Собрались быстро и пошли вниз по лестнице, ведущей вправо, налево и в лифт. По дороге Тэффи сказала о своем выступлении, Владимир пожал ей руку, Блок присвистнул, как Есенин, а тот сказал: круто.

– Завтра – читка? Ну – ну, вот так дела, так идемте сейчас пить кофе в кофейню, потом – ко мне, переночуем, а завтра – читать, читать и читать, – разжег огонь речи Владимир.

– Отлично, – положила руку ему на плечо Тэффи и стала этой рукой и этим плечом. Хоть на мгновение.

Сели через полчаса – приблизительно – в кафе, дождались прихода Белого и Черного и представления их.

12

Белого Черный вынес на руках, крича:

– Мы эмигранты! Мы эмигранты!

Впрочем, Белый тоже кричал:

– Наполовину! Наполовину!

Он хорошо сидел на руках и называл себя Любовью Дмитриевной. Блок на это хмурился слегка, после смеялся, позже – хохотал. Просил сливок к турецкому кофе и произнес, выпив его:

– Звезды горят во все стороны потому, что их со всех сторон видят. Можно сказать, что звезда – круглое зеркало.

Есенин и Маяковский промолчали на это, Тэффи попросила записать эту мысль ей в блокнот. Блок не отказался, но восторга не выявил. Нарочно, как подумала Тэффи, потому что слишком приятно ему. Блок будто бы услышал и даже увидел ее мысль (выходящую с голым шикарным и женским задом на улицу), долго смотрел на нее, отсутствующую уже, заказал себе еще кофе и выпил часть его, но не сверху, а внизу. На то он и был великим поэтом. Умел и такое делать. Владимир захотел Тэффи, намекнул ей на это взглядом, на что та ответила тем, что надела очки и в четыре глаза посмотрела на него.

– Не выпитого мало, а нас много для него, – сказала она.

– Согласен, – кивнул вместо Владимира Есенин.

А в это время Белый раздевал Черного и Черный отвечал тому тем же.

– Обоюдоострый стриптиз, – отметила Тэффи и возбудилась так, что не возбудилась ни капли.

Она заказала на всех картофеля фри и сметаны, по баночке пива, выловленного в реке, и начала барабанить пальцами в ожидании Годо. А тот все не шел, приходили Беккет, Ионеско, Годар, Адамов, приносили куски стульев, столов, телевизоров и еды, выбрасывали это на пол, дожидались ругани уборщицы, которая появлялась, давала тысячи долларов великим и на коленях просила все убрать, потому что у нее радикулит и она в состоянии делать только брейк-данс, что и делала она, когда все уходили. Или Тэффи только мерещилось это, она и сама толком не знала, она то закрывала глаза, видела свое соитие на столе с ее любимыми поэтами, сразу с троими, раз иначе не секс, а упадок всех сил человеческих и вырождение, декаданс, то поднимала веки и ела картофель, принесенный не то официантом, не то дошедший сам. Фри ели и Блок, и Есенин. И кричали:

– Пиво! Ну где же пиво?!

Голых Черного и Белого фоткал Маяковский, и те забегали внутрь камеры, щекотали друг друга там и снова обнаженными выбегали наружу, показывая гениталии, похожие на клубок нитей и спицы или горшок с одиноким кактусом, рассказывающим об этом. Пиво скоро прибыло на маленьких детских ножках, запрыгнуло на стол и предложило себя выпить, выпятив волосатый живот гориллы.

– Это прекрасно, – выдохнула Тэффи.

Маяковский согласился с ней, записал рифму «коктейль – email» в блокнот, кинул картофелину в рот и обнаружил на языке осколок зуба, довольно большой. «Утес, подумал он, лежащий в объятиях тучки».

– Не хватает жареного чеснока или лука, – огляделся Блок и сделал жирный глоток пива, как сом.

– Они же воняют, фу, – чуть не расплакалась Тэффи.

– Немного специфический запах, не более того.

Тэффи не согласилась взглядом с Александром и пошла в туалет, где опрыскалась духами, пахнущими только что выпущенной моделью «BMW», только – только с конвейера, вымыла руки, чтобы они не пахли чесноком и луком, раз о них зашла речь за столом, и вернулась, как молодость всего человечества. Произнесла (озвучила мысль, пришедшую в голову):

– Вот кто-то мечтает о космосе. Но космос – тот же «Макдоналдс». Его не было раньше у нас. Надо было ехать заграницу. А потом можно стало посетить возле дома.

– «Макдоналдс» – это только к примеру. Речь вообще о заграничной компании, – поддержал ее Маяковский.

– Конечно, – улыбнулась она, присела и макнула в сметану картофель.

Сделала глоток пива, не проглотила его, припала к губам Маяковского и напоила его, после чего нарочно вульгарно рассмеялась и обнажила звезды во рту, изучаемые телескопами ноздрей окружающих ее мужчин. А через пять, десять, двадцать, тысячу минут заиграла музыка – шлягеры 60-ых годов, и Тэффи и три величайших поэты начали танцевать: сначала в себе, после на Марсе, а затем уже здесь, на этой танцплощадке, танцующей самой, вульгарно двигая бедрами и обнажая тонкие трусики из стали и речей Томаса Мюнцера.

– Лихорадочно немного танцуем, – бросила Тэффи, – но ничего не поделать, такова наша жизнь.

– В чем лихорадочность? – поинтересовался Есенин.

– Может, в самом тексте, описывающем нас. Я не знаю. Возможно, не в нем, а в нашей жизни, в отношениях – в танце.

– Да плевать. Разве нет? – открыл гроб с гвоздями зубов Маяковский.

– Согласен, – произнес Блок.

И продолжили танцы, которые кончились точно такими же танцами в комнате Маяковского, выпивкой на кухне его и сном снова в его комнате, где на стене висел портрет не Ленина, а Арто.

13

Очнулись от космоса в час дня, вскочили даже, вернулись на крошку батона – на Землю, выпили кефира или водки и заскакали на одной ноге – для прикола – в «Серебряные», где сели за столик, скачущий вокруг них, успокоили его, почесав спинку ему, и дождались выхода Тэффи – приглашения на сцену ее. И она вышла, сияя золотом и бриллиантами – поцелуями и отражениями взглядов трех великих поэтов, поправила юбку, открыв полноту своих бедер для тех, кому интересна не только литература, и стала читать:

– На пляже подгорали шашлыки. Волны уносили песок и приносили золото. Золото той неповторимой молодости, когда тебе двадцать, а всем, всему миру – пятнадцать.

– Классно, классно! – закричали из зала.

– Немного оффтопа, – подняла глаза от телефона Тэффи и просто сказала: – В «Джентльменах удачи» Леонов символизирует более львицу, чем льва. Потому что у нее три льва. А зовут его, главаря этой банды, Евгенией и Александром, именами, относящимися и к женщине, двуполыми, отсылками к ней, двухсторонними. Да?

Молчание, тяжелое, гробовое, после неуверенные, нарастающие, чудовищные, шквальные аплодисменты. И Тэффи, пожухнув и расцветя, продолжила чтение:

– На пляже были он и она, и они целовались посредством волос и заката и рассвета с обеих сторон небес. Жизнь наступала и уходила одновременно. Начиналась и кончалась, и эти оба состояния ее обнимались и касались губами друг друга.

Похлопали, довольно обильно. И Тэффи вернулась к главному:

– В «Скалолазе», в самом начале фильма, на скале два парня и девушка. После прибывают еще мужчина и женщина. И одна женщина гибнет. Именно поэтому. Потому что должна быть одна женщина и трое мужчин.

Задумались люди в зале, а Маяковский встал и сказал – небесно, когда град и гром:

– Даю слово курить две – три сигареты в день, хорошие. Не дрянь, которую потреблял оптом. Поддержите?

– Поддерживаем, – зашумел народ, – запишем даже, Владимир.

– Отлично, – Владимир сел и снова поднялся: – Друзья, после моей смерти о моей жизни снимут фильмы. Это все фильмы Параджанова и Тарковского. Благодарю за внимание.

Он взгромоздился обратно на стул и прибил ладонью металлическую муху, посмотрел на стальное окно, на железную лампочку, на бетонный из нее огонь, заценил кирпичные закуски к расплавленному металлу – вину, кивнул знакомому роботу, зашедшему на огонек, написал в мраморный блокнот гранитной ногой памятника – правой или левой, не обратил внимания, – пару меркурианских строк, обратил внимание на метановый дождь, заказал пиво из дождей, идущих на Юпитере, подал руку – совковую лопату спускающейся со сцены Тэффи и предложил им всем пить такие дожди, на что Блок из поэзии и Есенин из публикации ее ответили согласием, а Тэффи промолчала, но сделала глоток размером с Тихий океан.

– Жарко, густо сидим, – сказала через десять минут Тэффи.

Блок согласился кивком брусчатки своей – головы, Есенин снял урожай ржи со своей головы, разбогател и бросил:

– «Над пропастью во ржи» – это над моей головой, на ней. Действие романа там. Сам герой – это я. Это все мой и ничей более суицид.

Владимир не удивился его словам, пошел на сцену и прочел:

Ты,

поэт,

считаешься

поэтом,

Если

гимном

поднимаешь

мир.

А в губах

поэта —

сигарета.

Пьет

поэт

то «Пензу»,

то «Багбир».

Высится

над

городом и миром,

Олицетворяя

космос

весь.

Не бывать

вороне

больше сыром,

Раз

ворона —

мышеловка здесь.

И она

поймала

здесь любого,

Кто

освобожден

от лести там,

Где

рыбак

всего лишь

часть улова.

Я

читаю

вам

стихи в тамтам.

Не стою

просящим у дороги,

Завершив

небесные

бои:

Улицы —

слова мои и строки,

Города —

издания мои!

Да, зал взорвался, можно сказать, Тэффи крикнула, что отдастся Владимиру прямо на сцене, поднялась к нему, поцеловала взасос, потерлась и увела увлажненного и вдохновленного Маяковского к Блоку и Есенину, усадила меж ними его, сама села к нему на колени и поскакала во все города Мексики сразу.

14

После вечера сели в карету и поехали медленно по улице Керуака, Тэффи и Блок спиной к движению лошадей. Кучер пел по-французски, отчего кони подрагивали и ржали в ответ. Владимир положил руку на плечо Есенина, тот почувствовал себя шпалой, рельсу на ней, половину поезда. Это программа минимум. А максимум – небо над головой, отражение Москвы, град небесный, машины, едущие водилами вниз, арбузы, не падающие с крыш, дыни, целующие воздух и не припадающие к нему, очень большое движение, мусоропровод, лавочка, бабушка на ней, ее жизнь и смерть одновременно, вся мировая соль, не иначе. Карета медленно ехала, минуя в течение получаса Москву, Таджикистан, Киргизию, Армению, Грузию, Азербайджан. Те еще осколки империи, которые будут и есть. «Не умирать, не умирать, не умирать», – говорили встречные машины и не умирали уже никогда, за углом кончая с собой и продолжая жить. Тэффи чувствовала на себе взгляд четырех глаз и пряталась от них в Блок, в поцелуй его слегка заросшей щеки, похожей на фольгу, отражающую луну, и ела кусочек сыра, свистнутый, но при этом оплаченный в заведении. Да, они ели сыр напоследок, кусочки, насаженные на зубочистки, и читали во все горло Рыжего, чтобы знали, никогда не сдавались и не забывали поэзию, покончившую с собой в 2001-ом году. А теперь рассекали город, причем в прямом смысле слова, и ели проступающий густой розовый сок. Тэффи – после очередной порции его – произнесла:

– Жизнь – заниматься любовью, смерть – заниматься сексом.

– В чем разница? – посмотрел на нее Блок.

– В сексе четверо – трое мужчин и одна женщина.

– И это значит умереть? – снова бросил взгляд на нее Блок.

– Не умереть уже никогда. Смерть победит только большая, чем она сама, смерть.

И далее цокали копытами, которые были то ли внутри, то эксплицированы наружу. Машины лаяли и махали дымными хвостами, а их хвосты были настоящими.

– Вон проехал Саша Соколов, как говорят, последний русский писатель, – полуулыбнулась Тэффи.

– Почему же последний?

– Потому что далее следуем мы, – посмотрела на Владимира Тэффи.

– Да, – согласился он, – он препарировал безумство, прекратил его своей операцией, сделал его здоровой, чуть отличающейся от других органов, но, повторюсь, такой же здоровой частью общественного тела.

– Это тело красивое? – поинтересовался Есенин.

– Оно становится лучше, – ответил за Маяковского Блок.

Карета поехала вскоре назад, по той же улице, но с другими уже домами, а значит, заново рожденными людьми. Люди ели чечевицу и не спали, спрашивали друг друга: кто это? И сами себе отвечали: это великая троица и одна, великая хотя бы уже тем, что она с ними. И эти люди совместно представляли собою мысль: каждая женщина рожает стелу, камень, участок, лавочку, столик, цветы, сигарету, стакан водки, конфеты и гроб от трупа, лежащего в нем. От этой максимы становилось легко и тепло, воздушно Маяковскому и К⁰, отчего они ехали только небесней с деснами облаков, из которых выпали зубы и приятно похрустывали под колесами, исполняя все абсолютно желания.

– Желание пить и курить, – сфоткал улицу Блок, – можно трансформировать в литературу, даже великую. Из него создать стих или прозу, хотя бы страницу ее, и напиться тем самым так, что даже не хочется курить – вообще.

Миновали лавочку, где парень избивал девушку нежными поцелуями и объятиями, вскоре вышли из кареты, напоминающей собой женщину Анна Каренина и поезд, дарящий ей розу – ее голову, пошли к Маяковскому домой, вымыли руки и час чистили картофель, никуда не торопясь, чтобы пожарить ее вместе с советской тушенкой, подобного образца, и пока она жарилась и мешалась при помощи руки Тэффи, Маяковский писал:

Кулак,

вздымаемый с востока,

Не освещает

небеса,

Из

бычьего

даруя

рога

Влюбленной

девушки

глаза.

Тела

умерших

проституток

От

пункта

в космосе —

оргазм.

И рот

не знает

больше шуток,

Помимо —

«ЗИЛ»,

«Урал»,

«КамАЗ».

Они

из губ

протяжно едут,

Как сигареты

«Bond» и «West».

Давайте

выпьем

за победу

Квартиру,

лестницу,

подъезд.

Их

порождающее

лето,

Кусок

которого —

весна.

Бычок,

не ставший сигаретой,

В два раза больше,

чем она.

Дописав, он встал у окна и прочел. Гости, которые были такими же хозяевами, как и он, выслушали и сказали устами Тэффи:

– Маяковский, что за философия на мелких местах? Когда ты им был – Платоном или Аристотелем?

– А вот представьте себе – им стал.

– Ну браво тогда, – пожал ему руку Блок, а Есенин позвал всех завтракать, обедать и ужинать в едином лице.

Действительно, картофель дымился, как Парфенон, и созывал всех, кто был рядом, тушить себя ртами, наполненными сочными поцелуями, не отличающимися от звезд, состоящих полностью из воды.

15

Ели, жуя лаваш, в который завернули кинзу, чанах и предсмертные мысли Бродского, не умершего, конечно же, но родившего подобные мысли. Запивали светом из люстры и вином, разбавленным водой, хоть чуть-чуть. Лавировали между небом и небом и были безмерно счастливы этим.

– Все умерли потому, что для этого нет ни одной причины, – нацепила картофелину на вилку Тэффи. – И мы живы потому, что поняли это.

– Поняли – поняли, еще как, – включил электрический чайник Есенин.

Он через несколько минут налил в стаканы кипяток, добавил сахар и кинул пакетики с надписью «Есенин».

– У моего дома продают такой чай, – улыбнулся виновато он и сделал глоток воздуха, опьянев от него в хлам.

– Попробуем, – промычал Маяковский и стал обдумывать новый стих, не придумав притом ничего.

Картофель таял во ртах, как куски арматуры и бетона, исчезал, уходил, громко хлопая дверью и напоследок бросал:

– Я вкусен, как дважды два.

– И их результат – четверка? – спрашивал я, суя голову в портал экрана и навещая своих героев.

– Тройка или пятерка.

Тэффи помыла посуду или не сделала ничего такого, села за чай «Есенин», выпила его, пока он остывал у других, предложила сыграть в шахматы Маяковскому, тот кивнул, расставили фигуры и стали богами, сотворявшими мир, где Бог был белыми фигурами, Дьявол – черными: такая вот игра или фильм, где герой есть ты сам. Тэффи играла белыми, победила, сама того не поняв, но почувствовав, что Маяковский поддался, хмыкнула, сказала:

– Не верю, черные все равно победят, но станут при этом белыми.

Кинула в рот жвачку и выдула пузырь не меньше Земли. Щелкнула по нему пальцами, взорвала и создала поток ветра, от которого их дом улетел на пик Эвереста, посидел там пару часов и вернулся на место.

– Ну как я, могу? – спросила она.

– Еще как, – прошептал Есенин и перекрестился тремя пальцами – Блоком, Маяковским и Тэффи.

– Рифмованный стих – водка в магазине, самогон – это белый стих, разбитые водка и самогон – тот же верлибр, – выпалил Маяковский и закурил сигарету, вынутую из космоса, а не из пачки. – Самый конченый поэт – самый великий поэт. Просто пока никто не умеет читать.

– Вообще? – удивилась Тэффи.

– Ну, совсем, – чугунно посмотрел на нее Владимир и искупал ее в двух ванных своих глаз, где зрачки – тот же слив.

Переместились в комнату и включили телевизор, начав смотреть фильм «Поющие в терновнике». Да, весь мир был этими поющими там, он пел и пел, а дети швыряли камнями в него, отчего мир плакал, принимал, глазами камни, выдавливал их жерновами полушарий и тек слезами из мелкого щебня. И этим щебнем щебетали птицы вокруг, говоря о том что идет рассвет из спелой черешни, которая будет бесплатной и поэтому не кончится никогда.

16

Проснулись в объятиях друг друга, удивились немного – все вчетвером, напряглись, но ночи вспомнить не смогли.

– Была ночь любви? – задала себе и другим вопрос Тэффи, но никто ничего не ответил.

– Это уже не имеет значения, – закурил Маяковский и добавил: – Секс и сигарета равны. Но раз нет пениса там, растущего изо рта, то мы курим и оплодотворяем своими мыслями воздух.

– Прекрасно, – сказал Есенин и пригласил всех остальных принять вместе душ.

Душевая кабина позволила это, и вскоре четыре великих тела, поскольку великими были их умы и души, брызгались водой, соприкасались и были счастливы, как Ева с тремя Адамами. На что Тэффи ответила:

– Это все цензура, Каин и Авель – это еще два супруга Евы. А детьми они названы потому, что были парой яичек, не ставших к тому времени членом. А Адам им был.

– То есть я, – хмыкнул Маяковский.

– Конечно, – посмотрела на него Тэффи, – вот в память о тебе мы едим кулич, в память об Авеле и Каине бьем два яйца.

Она поцеловала в губы Владимира и случайно коснулась рукой причинного места Есенина.

– Ой, – отдернула руку она, – меня укусила змея.

– Конечно, – усмехнулся Блок, мыля голову, – и от этого укуса мы будем жить вечно.

Тэффи засмущалась, опустила глаза, случайно и параллельно увидела то, что любила, и выскользнула из цепких пальцев воды, вытерлась, поставила молоко, найденное в холодильнике, на стол и предложила – не вслух – выпить по кружке. Как в кинофильме «Леон». Так и сделали через 10-15 минут, сидели за столом и потягивали божественное, зачатое в корове и извлеченное акушером – дояркой.

– Зороастрийцы правы не физически, а ментально, духовно, – медленно начала рассуждать Тэффи, – Бог – он солнце, но не буквально. Потому что тогда любой отец – Бог-Отец, а его сын – Иисус. Но Солнце именно Бог по отношению к Солнечной системе, но он не Бог вне ее, потому что таких Богов там полно. Что скажете?

Маяковский и Есенин кивнули и сделали по глотку – будто из груди самой Тэффи. Блок произнес:

– Бог может расширять свой бизнес и стать монополистом в итоге. И это могло случиться. Уже.

– Мне кажется, нет, – Тэффи тоже сделала глоток. – Но социализм и капитализм – это формы существования галактик. Где-то главные звезды – капитал и лица из тв и глянца, а где-то – планеты: трактора вместо Монро на экране.

– Лицо Шварца и есть «Кировец» некий, – улыбнулся Сергей.

– Так октябрьская революция – это Юпитер стал солнцем, – посмотрел на Есенина Блок.

– Не стал, иначе бы я не покончил с собой, – опустил Есенин глаза.

– Вот-вот, – громыхнул Маяковский, – была вспышка, не более того, на Юпитере, пустившая революцию в Питере, но до пламени не дошло. До становления новой звезды во вселенной.

– Печально, – налила Тэффи всем еще молока и стала на мгновение его каплей у Есенина на губе, свершила тем самым поцелуй и вернулась назад – снова превратилась в женщину из плоти, духа, одежды и Бога.

– У сигарет есть душа, – прикурил от плиты Есенин, горящей, как вечный огонь, памяти кури тушенки, – нельзя курить три-четыре пачки в день. Сигареты не быдло. Надо курить хорошие сигареты. Смаковать сигарету, беседовать с ней. Спрашивать, как у нее дела, справляться о ее здоровье. И осторожно бычковать ее. Вот так вот. И в ответ сигарета подарит тебе гениальную строчку или идею. То же самое относится к пиву и к вину. Да ко всему. Ну, практически.

Маяковский посмотрел на него Юпитером и Сатурном двух глаз и ничего не сказал, но согласился всем видом. Блок и Тэффи поцеловались с языком и прыснули со смеху, поскольку это было действительно смешно. Потому Тэффи сделала то же самое с Есениным и Маяковским и перевела комедию в драму, в эпос и в сказ.

17

Придя в себя, выкурили «соточку» на четверых, стоя на балконе имени всех людей, полили кактус, алоэ, съели по вишенке, благо вишня была, и спустились на улицу то ли на лифте, то ли на крыльях.

– Какие планы на сегодняшний день? – спросила Тэффи у всех, встав к ним спиной, чтоб никто не обиделся.

– Клюев к себе позвал, – ответил негромко Есенин.

– Что ж ты молчал? – разобиделся Блок.

– Сюрприз, – подмигнул Сергей.

– Ну что же, поехали, – вызвала в приложении такси Тэффи, спросив адрес у Есенина и узнав его: Маяковского, 22.

Тэффи взяла за руку Володю, чтобы тот не сбежал «к ста имеемым им женщинам в день», посмотрела мольбой и голубкой ему в глаза и прочитала в них: куда вы, туда и я, друзья мои и богиня.

– Хорошо, что я богиня твоя, – поцеловала руку Маяковскому Тэффи и отвела его в сторону поговорить, где беседовала с ним объятиями и глазами до приезда такси.

Сели мужчины сзади у «Рено», Тэффи предоставив разговор с водилой, армянином лет тридцати, Гургеном, как представился тот и дал книжку Блока 90-ых годов для подписи, поехали мимо катафалков, надписей на стенах в виде «философия крайности – Бог» или «можно быть Богом и человеком в едином лице, просто Богом – нельзя», миновали рынки, площади, входы, выходы и вылеты в метро, трамвайные пути, целующиеся с каждым жуком, переползающим их, и провожающие его до дома, пролистали автобус, сломавшийся тем, что у него выросли крылья, депо, где торговали петрушкой и холодильниками, много прохожих, несущих вместо лиц таблицы «меня нет дома», «зайдите после четырех», «хозяин умер недавно», посигналили бомжу, справляющему нужду с Земли на Венеру, домчались до дома Клюева, встречающего их цветами и бутылкой шампанского, пожали ему руку, простились с Гургеном, уехавшим от них в свой внутренний мир, поднялись к Николаю, вымыли руки и съели индюка, свинью, барана, корову, быка и т.д. – по кусочку пиццы с охотничьими колбасками и майонезом, утолили свой маленький, как любовь Достоевского и Розанова к их общей в пространстве, но не во времени жене, и сели смотреть новости по телевизору, похожему на гроб, откуда вереницей идут все воскресшие люди.

– Сложный фильм «Служебный роман», – произнес Блок, – но он о прайде, где львица – директор, а лев и два подрастающих львенка – ее подчиненные, получается.

– Сейчас же не этот фильм идет, – поднял брови Есенин.

– Просто, пришло мне в голову.

– Да я понял, конечно, – не глядя на Александра сказал Сергей.

– Тогда фильм «Гараж» – самый главный, – молвила Тэффи, – в нем лишают гаража трех мужчин и одну женщину. Гараж только повод для нестандартных, нетипичных отношений, для осуждения их. И они, эти четверо побеждают. А проигрывает режиссер. То есть Господь Земли.

– Там же оставляют без гаража не женщину, а ее мужа, – возразил Маяковский.

– Ее муж и есть фильм «Гараж», а вообще – цензура, – приложила палец к губам Владимира Тэффи.

– Если женщина приходит вместо своего мужа, значит она этот муж и есть, – молвил Клюев, – просто женского пола.

– Действительно, – пробасил Маяковский, весь Советский Союз – планета Марс, но захваченная. Как колония. Вот и эзоповским языком Марс говорил о себе. Сам себя стыдился и не признавал. Это беда Союза и причина распада его. СССР должен возродиться, но иначе уже. С Марсом на плечах в виде сердца. Для того там и туф. Эх, Армения наша.

Клюев принес кофе, добавил в него коньяк «Эребуни» и предложил всем пить этот божественный эликсир. А новости говорили:

– Убийства, убийства, рождения. Помолвки, свадьбы и дети. Стройка нового города. Город как космос весь. Часть космоса – небо, отрезанная от него для того, чтобы глаза могли его есть.

Есенин сказал громче динамиков:

– Когда мой отец стал отцом, то не изменился почти.

Блок отрезал:

– Папой не становятся – папой рождаются. Просто перетасовка карт.

– Это очень глубокая мысль, – отметила Тэффи и сделала глоток коньяка, но без кофе. Благо, стаканчики были, и плыли, и искали священной земли.

– Вот говорят, – включился в беседу Клюев, – виртуальность никогда не заменит реальность, но это же не так. Уже есть интернет, дополнивший телевидение. Это капля за каплей, а в результате будет бочка. Количество перерастает в качество, просто надобно ждать. Ждать и работать.

И на окно села голубка, прилетевшая с Марса, начав ворковать, передавать информацию, хоть пока что подспудно. В дверь позвонили, Клюев открыл, вошел умерший Блок, разулся, обнажил свои умершие ноги, прошелся по комнате, пожал руку живому Блоку, заговорил:

– Я умер, я умер, я умер. Но вот я живой сижу. От этого можно спятить.

Он сделал глоток из чашечки живого Блока, поморщился, обулся и ушел. Александр только пожал плечами, Тэффи сняла напряжение:

– Женщины оптимистичней мужчин. Считается, от недостатка ума, от поверхности. Наоборот. Просто женщины больше знают и чувствуют. И не показывают превосходства своего, чтобы мужчинам было веселее в песочнице играть в настоящие танки.

Блок отреагировал:

– Вот инсульт или инфаркт. Это проживание истории. Марс – это и мозг, и сердце. И ты на своем опыте проживаешь то, что случилось когда-то там.

Клюев, оказывается, вызвал проститутку, он пригласил ее войти, дал бутылку коньяка добивать друзьям, а сам, раздевшись до трусов, ушел с девочкой в соседнюю комнату. Оттуда вскоре стали доноситься их голоса:

– Я красивая девочка, да? – спрашивал Клюев.

– Я влиятельный в поэзии гражданин, – отвечала девчонка.

– Тебе нравятся мои бедра? – интересовался поэт.

– Они потрясающи.

– Хочешь потрогать мои булки?

– Конечно.

– А посередине?

– Там нора. В нее уползла змея и показала свою голову с другой стороны.

– Верно. Так что ж?

Через минут пятнадцать, пока компания пила кофе/коньяк, девчонка ушла, хихикая будто из ушей, так как рот в большей степени микрофон, Клюев оделся и сказал:

– И так каждый день. Нелегко быть поэтом.

– Даа, – протянула Тэффи, – конечно. А вот почему убивают? Деньги, ненависть – все второе и третье. Главное то, что хотят забрать душу, чтобы потом, когда умрешь, эта душа продолжила жить в тебе. Или желают прожить душой жертвы, а после смерти ее включить уже свою и продолжить свое бытие. Бессмертия так хотят.

Допили коньяк и поехали— без Николая, ушедшего писать стихи в мир иной, куда вела еще одна дверь его комнаты, – в гараж к Бурлюку: он там машину ремонтировал, как он написал в мессенджере Владимиру, и иногда прикладывался к бутылке, из которой тек ему в горло мир. И говорил ему:

– Пей меня, Давид, иначе я выпью тебя.

И Бурлюк не смел возражать, глотая не то, что было в бутылке, текст, а то, что он видел, читая, – кино. И эти кино были все фильмы Гайдая, Рязанова и Данелии, превращающиеся от распития в произведения Параджанова и Тарковского. И они, эти творения двух гениев, занимались сексом друг с другом и рождали Россию будущего, которая просила грудь Марса, бывшего раньше женщиной, две груди – Фобос и Деймос, чтобы пить из них полное собрание сочинений Маяковского.

18

Ходили вокруг авто, Тэффи села за руль, посигналила, «Победа» издала звук раненого тигра и смолкла. Давид вытянулся на это и сказал:

– Знакомьтесь, мой великий друг – Маяковский.

– Да мы знакомы сто лет, – рассмеялись все.

– Нет – нет, – не согласился Бурлюк, – как великого поэта вы не знаете его. Ну что? Московские клубы, бары, кафе – по мелочи. Публикации – брызги. Вы не видите его основного масштаба.

– Может быть, – бросила в рот Тэффи жвачку со вкусом фразы «Бог умер».

Рядом с гаражом прошел дед, который сказал:

– Мне триста лет, и таких, как я дофига, просто предпочитают не говорить о таких.

Бурлюк кивнул ему, пожал руку и ответил тем, что ничего не ответил. А Маяковский смотрел на небо, где летали птицы, вылетевшие из книг Есенина, и звал их обратно в тома. Птицы голосили:

– Нет – нет, мы хотим на свободе, нас не тянет в тюрьму, уж прости.

И снова летали, разевая клювы, в которых бились пойманные ими рыбки – языки. Блок слушал это и смотрел на машину, в капоте которой ковырялся Бурлюк.

– И не надоело тебе? – спросил он его.

– Ничуть, – вытер тряпкой руки Давид, – самое то, машина – друг человека, она заменила собаку. Почему псы лают на авто? Из-за этого. Все же ясно.

– Да – да, – зашагал вокруг авто Маяковский, – собаки потеряли свой статус. Собак больше нет. Нет, ну они есть, но не такие уже. Больше волки, чем псы. Потому что пес – это тот, кого любят, волк – тот, кого разлюбили.

Вскоре «Победа» заурчала, зафырчала, заработала по указанию Бурлюка и повезла под управлением Тэффи по городу. Показывала им картины насилия, убийств, наездов, грабежей, мирного неба, моря, заката, небес с парашютистом, летящим наверх, автобусы, полные скелетов, жующих хурму, а потом выяснилось, что вместо окон – экраны, даже лобовое показывало не то, а машину вел автопилот, а Тэффи, зная об этом, имитировала вождение. Ей Бурлюк нашептал, тайно сказал о том. Доехали до Литинститута, вышли и стали записывать на телефоны выходящих оттуда писателей. Так сняли Толстого и Достоевского, их небо на месте лиц и то, как Толстой произнес:

– Мы вместе с тобой шизофрения. Ты больная часть моего мозга. Твоя смерть – лоботомия. Моя смерть – выздоровление ее самой от меня.

Достоевский расхохотался и сказал:

– Все так, безусловно. Но – «Бесы» – это преступление, «Идиот» – наказание.

– Именно, – кивнул Толстой, – а продолжение «Братьев Карамазовых» – «Американская трагедия».

Они ушли, их заменил Горький, который вышел, закурил, стал сигаретой, после ее огоньком, затем дымком и растворился в небе огромным портретом Сталина. Когда рассеялся и тот, показался из дверей Рубцов и закричал:

– Поэт Николай Рубцов

Хочет пива и голубцов!

К нему подбежала женщина, дала это все ему, покормила его, представилась его женой и убийцей, отсидела свой срок на коленях перед не умершим мужем и ушла с ним под руку, оборачиваясь и показывая Литинституту язык, который был разжеванным зубами Рубцова голубцом.

– Вот бы проглотить этот голубец, – негромко сказал Блок и обратил внимание друзей на Нерваля и Губанова, которые смотрели друг на друга как в зеркало, тыкали пальцами в изображения и матерились на французском и русском языках.

– Лучше водки глотнуть, – предложил Нерваль, обнял Губанова и сделал с ним шаг до водки, танцующей рядом.

Ею была ростовая кукла, она налила из своей головы, которую откупорил Губанов, ледяного огня им в стаканчики, появившиеся из кармана Нерваля, и отошла, чтобы не мешать поэтам пить водку, а значит, писать стихи.

– Огурчика не хватает, – выразил сожаление Губанов.

– Хватает, – вытащил малосольные в пакетике из кармана Нерваль.

– Не накапали там?

– Буду лучше пахнуть зато.

Обнялись, как братья, они и зашагали, замаршировали на месте, отдали честь подлетевшему Гмерто и пошли за ним, будто ведя его на веревочке. А Тэффи и компания поехали дальше, минуя амбары, набитые головами немецких фашистов, лодки, скользящие по асфальту на колесиках, дома, где в окнах висели туши быков, магазины, продающие сами себя, и презервативы, наполненные кровью свиней, потерявших головы в бою с остальным телом их. Доехали до маленького пруда, сели на берегу и стали ловить взглядами рыбку, поджаривать ее на ребрах и кормить Церберов – собственные желудки.

– А вон наши сытые желудки пошли, – произнес, глядя вдаль Есенин, но ему это только казалось.

И они покатили дальше, но так, будто вместо колес были те самые их собственные желудки, наполненные вином, а желудок Тэффи – запаской, поющей в багажнике песни Науменко и Цоя.

19

Сидели долго за столом кафе и ели вареных раков, запивая их кровью раков как пивом. Бурлюк укатил, теперь их было четверо – как всегда, как с самого сотворения мира, когда Бог создал Тэффи как мужчину, а после из ее половых органов породил Блока, Маяковского и Есенина, в результате чего Тэффи стала женщиной и увела своих мужей на Землю, поскольку Эдемский сад Марса вырубили, что и показал Чехов в своей последней и вертикальной пьесе.

– Приятно мне с вами. Приятно – это не то слово, – сказала Тэффи и разломила рака пополам, как ружье, зарядив его рачьими глазами и увидев ими – поразив – самые отдаленные уголки вселенной, курящей рядом крэк и посмеивающейся порой.

– Мне тоже кайфово с вами, – подмигнул вселенной Есенин, обнял за плечи Маяковского и Блока и спел с ними «Письмо женщине».

– Хороший, прекрасный стих, – произнес Блок после завершения его, хоть прочесть стих нельзя, если он гениальный, так как он сама бесконечность.

– А ты что скажешь, Владимир? – поинтересовался у футуриста Есенин.

– Восхищен.

– А почему не заметно?

– Завидую. Если честно.

– Чему? Ты – город, я – деревня.

– Твой имажинизм тоже город, – отрезал Владимир.

– Это да, но кусок. А ты – мегаполис, весь.

– Ну что ж, такова судьба.

И Блок при этих словах пожал им руки и сказал, что он смычка меж ними. Покурили так, как разбойники нападают на караван и превращают его в вереницу танков, едущую по Афгану, и заказали еще по кружке пива, чтобы в нем окончательно утонуть. Это им не удалось, так как пиво само покончило с собой в их желудках, став бессмертным в виде опьянения трех поэтов и одного прозаика женского пола. И они взяли в руки по раку и устроили сражение ими. Побаловались отменно, прыснули со смеху в итоге и пошли гулять по Москве, гуляющей в душах их и отдыхающей в Казани, в Самаре, в Уфе. Ведь сами города несчастливы своими жителями – частицами души и нейронами мозга – потому, что Волгоград никогда не видел Одессу, хотя этого больше всего.

– Почему вы молчите? – не вынесла паузы Тэффи. – Я девушка, мне неудобно самой беспокоить вас.

– А у нас головы соединились и думали что-то одно, – ответствовал Блок.

– И что это было?

– Ты, – посмотрел на Тэффи и признался морганием, секундным отсутствием взгляда ей в любви.

Вскоре к ним подошел мужчина, неся в руке пиво, сел к ним за стол, представился:

– Первый и последний русский писатель. Соколов, так сказать. Учились в школе для дураков?

– Учимся там, – улыбнулась Тэффи.

Саша Соколов присел, поцеловал то место, где была душа Тэффи за секунду до этого – в танцующем воздухе, и сказал:

– Тэффи, это же вы? Ну вот. Я поцеловал вашу душу. Она была там, – он указал на место поцелуя рукой, – и снова коснулся губами его.

– Спасибо, – прошептала громче ядерного взрыва Тэффи и почувствовала холод Канады, идущий от гостя.

– В дурке лежат те, кто в ней сидят, – почти не шевеля губами, промолвил Саша Соколов и добавил: – Я знал, что сюда вернусь. Но не как Тальков – много раньше. Я не живу и не дышу. Я будто стал дуркой. Будто во мне лежат и сидят. Будто во мне разворачивается вся вселенная. Да, друзья мои, простите за это слово, есть только тюрьма и дурка. Тюрьма – это Земля, как сказал Бродский. Дурка – всё остальное. И в дурке укол – запуск ракеты «Восток», а таблетка – капсула, в которой возвращается Гагарин. Да – да. И еще.

– Я скажу, – прервал его Блок, – тюрьма – это время, дурка – пространство. Так?

– Так, – кивнул Саша Соколов и сделал настолько большой глоток пива, что его не стало меньше ничуть. – Именно потому многие никуда не едут, так как ждут Гагарина Иисуса. И догадываются, что в апреле 61-ого года Гагарина положили в дурку и освободили его арестом того, кто получит в 87-ом году Нобелевскую премию.

– По литературе?

– Да, по астрономии, – посмотрел на Маяковского гость и перестал от этого быть таковым.

За такой беседой они провели небольшое время и пошли вслед за Сашей Соколовым в музей – психиатрическую больницу, где он лежал.

20

Больница представляла собою аллею с палатами – углублениями и лавочками, где психи – самые обычные девушки и парни – сидели, знакомились, пили, курили и рассказывали анекдоты, придуманные тогда, когда на земле не было никого. Они отсчитали пять палат, устроились в шестой, открыли заранее купленное пиво «Визит» – к Минотавру, как пошутила Тэффи, и стали лечиться от здоровья – животного во всех нас, меняющего каждую секунду обличие.

– Именно поэтому человек – калейдоскоп, попурри, – сделал глоток Есенин и пожарил взглядом пробегающую собаку, став корейцем на час.

Тэффи поймала на своем плече божью коровку, отпустила ее на небо, потеряла из виду и с грустью произнесла:

– Мисюсь, где ты?

Психи – обычные люди – были слишком нормальны, что наводило на подозрение: они хотят выписаться отсюда на Марс, хотя все должно быть наоборот. Потому Тэффи хотелось вызвать скорую, огромный автобус, синего цвета, и под эту песенку Окуджавы увезти всех в заданном направлении. А Саша Соколов говорил:

– Ну что, «Школа для дураков» в действии? Это смешно. Это три слезы, из которых состоит снежная баба, выкатились из глаза и стали достоянием детворы. Разве так можно? Ну нет. Две снежные бабы должны выкатиться из глаз. И должно быть два носа – морковки. И вообще, глаз – это лодка, плывущая по океану слезы, и в этой лодке находится Бог.

Блок тоже внес свою лепту в этот – пока еще – монолог:

– Сойти с ума – открыть Америку, находясь все время на ней.

Маяковский расхохотался и выпил за раз бутылку, разбив ее о душу проходящей мимо девчонки. Та поблагодарила его и пошла дальше.

– Ужасно, – открыл рот Маяковский, – видеть корову и называть ее мясом. Надо мясо так называть. Тогда мы будем бессмертны. Только от пары слов.

Есенин курил и смотрел в сторону и видел между пары деревьев распятого Христа. Христос был мертв, и тело его говорило:

– Не смотри на меня, Сергей, иначе больше никогда не поймешь, где зеркало, а где ты.

А Маяковский отвел Тэффи в сторону, взял ее руку в свои и горячо зашептал:

– Я люблю тебя сильнее любви. Каждая моя клетка из обогащенного любовью к тебе урана. Я – АЭС. Ответь взаимностью мне.

На это Тэффи задрала носик к небу и провыла раз пять, отошла от Владимира и стала пить пиво, чтобы пиво жило, не умирало, не болело и не страдало. Маяковский, придя в себя, от кого он и не уходил, обратился ко всем:

– В чем смысл жизни? Хорошо, главный смысл этой жизни. В том, чтобы, когда уходит плохое, проблема, его бы не замещало новое зло, как происходит всегда. Или почти всегда. Надо бороться за уход болезни и воцарение на ее место вечности и Бога, а не смерти самой.

– Маяковский, – привстал и выкинул бутылку в урну Есенин, – гений тот, кто может сказать два раза подряд гениальное. Нанести тот самый двойной удар.

– Хорошо, – стукнул каблуками Маяковский, – деньги – это или твоя кровь, или чужая. И по-настоящему богат тот, кто их меняет местами.

– А я выскажу мысль, которая не уступит этим двум, а может быть, их превзойдет, – встрепенулась Тэффи и постройнела как будто, – в один самый обычный гроб поместится спокойно восемь миллиардов людей, но все кладут в него только одного. А зря. Потому что это будет вступлением России в НАТО, против которой оно создавалось. Но именно так будет уничтожена смерть. Никому уже не нужен этот баланс. Восемь миллиардов ляжет в гроб и восемь миллиардов и один выйдут из него. И этот один будет Бог.

Соколов выслушал их и внес свою лепту в беседу:

– Давайте возьмем два культовых двухсерийных фильма о новой России – «Брат» и «Бумер». В первом случае зло, воплощенное в Бодрове, сражается за правду. Во втором – добру деваться некуда и оно делает зло. Вот он крест России сейчас, который надо расколоть и пустить на дрова, на которых новый Христос приготовит шашлык и накормит весь мир.

– Абсолютно согласен, Саша Соколов, – поднял, как школьник на уроке, руку Маяковский. —Знаете, мне кажется, я уверен, что я своим творчеством оцифровываю мозг, перевожу его, себя и других, в компьютерное, но более реальное, чем мир, пространство, это моя миссия, и рано или поздно должен быть результат. Может, синоним слова результат здесь слово чудо. Но в любом случае, в компьютере герой может умирать и заново рождаться, это и есть победа Христа, понимаемого, как я, над смертью.

Он подошел к Тэффи и продолжил свой трактат в виде речи:

– Тэффи, знаешь, пишу стихи, прозу, пьесы, но все это в первую очередь текст. А текст – практически секс. Я думаю, я и есть сам секс, ищущий реализации себя.

– Так все женщины хотят этого с тобой, – рассмеялась Тэффи и положила ладонь Блоку на колено.

– Я хочу только с тобой! – рявкнул Владимир.

– Ой, гроза, молния, гром, – испугалась Тэффи и поцеловала Есенина.

– Понятно, играешь со мной, как с щенком, – Маяковский разбил пустую бутылку, ее осколки взлетели и стали звездами в небе.

21

Их пьянка на аллее не могла никак завершиться, расходились будто бы, пожимали друг другу руки и с новым пивом возвращались назад. Маяковский говорил:

– Сейчас воистину женщины ближе к Богу, к высоте высот.

Все слушали, а после слова «высот» Есенин вопросил:

– Почему?

– Женщина всегда была тучкой, а мужчина – утесом. Умом была слабей, в силу чего парила. И закрепилась там, на высотах. Сейчас пишет стихи больше и лучше мужчин. А стих – вертикаль. И еще: шарик летает, а гиря падает вниз.

Тэффи аж хохотнула:

– Шарик – он, гиря – она. Крест между мужчиной и женщиной. Христос – обоего пола, а значит – и иудаизм, и ислам.

– Конечно, – согласился Блок, – но Вейнингер говорил, что женщина середина, а мужчина – крайности. Выходит, как один край мужчина все-таки ближе к Богу.

– Крайности, да, – кивнул Маяковский, – но горизонтальные, так как мужчина – ислам.

А Саша Соколов сменил тему:

–Внутри каждой говяжьей тушенки пасется корова и выращивает теленка, который эту консерву купит и съест.

Тэффи зардела:

– Что бы сказал мой парень на эти речи и образы?

Блок удивился:

– У тебя есть парень?

– Да, – кивнула Тэффи, – просто в отъезде.

Маяковский расправил плечи:

– Секс с одним партнером – дискриминация и геноцид двух других любовных отверстий. С женщиной должны быть трое. Да и Бог тоже любит троицу.

Тэффи зардела еще больше, Маяковский продолжил:

– В самом деле, секс с одним порождает старость и смерть у женщины. Отсутствие секса добавляет и истерию. Истерия – вагинал, старость – орал, смерть как анал. И победят эту троицу только три пениса Блока, Маяковского и Есенина.

При этих словах Саша Соколов пожал руки трем поэтам, поклонился Тэффи и пошел, не касаясь земли и глотая пиво, текущее отовсюду, кроме горлышка, целующего губы его.