Читать онлайн Хроника экологической катастрофы

До того, как я тебя встретила, дни были безликими,

бесцветными

и безвкусными.

Но перед тем,

как с тобой познакомиться,

мне всё равно стоило сохраниться.

Дело даже не в том, что я к тебе теперь чувствую.

Дело в том, что я теперь чувствую в принципе.

Будто бы раньше жизнь была… ну, разбавленной,

Как пиво в дешёвом баре – тошнилка и карусели.

Мир такой яркий вне границ моего аквариума,

Как будто его вымыли с целой бутылкой «Фэйри».

И я восхищаюсь им. Я просто непроизвольно

Ловлю слова и картинки, и ранюсь о них, а значит,

До того, как я тебя встретила, мне, наверное, не было больно —

То есть, конечно, было, но как-то совсем иначе:

Как-то совсем искусственно и не по-настоящему…

И это не только про боль: что угодно могло быть мишенью,

Но я же даже не целилась. Я притворялась спящею,

Как будто всё, что происходило со мной,

на самом деле,

не имело ко мне ни малейшего отношения.

Лабораторная мышь в жестоком научном опыте,

Лишённая всяких чувств по прихоти испытателя, —

Я думала, что с повязкой блуждаю по тёмной комнате,

Ощупывая стены в поисках выключателя,

Но я и не знала, что можно раздёрнуть шторы,

Можно открыть окно, выломать двери, снести стены…

До того, как я тебя встретила, я думала, что умру скоро.

А теперь жизнь кажется мне…

бесценной.

Мне, возможно, должно быть страшно, хотя б немного:

Я достаточно взрослая,

чтоб понимать, что всё однажды закончится —

ай, ну тогда и поплачем!

Ты не просто взял меня за руку и вывел на какую-то там дорогу —

Ты вроде как дал мне удочку и научил рыбачить.

Открыл мне глаза на мир и миру, пожалуй, тоже

Открыл на меня глаза – навеки и безвозвратно.

Дни до тебя были тёмными, один на другой похожими,

И я ни за что на свете

уже не вернусь

обратно.

Ты бываешь здесь за секунду ровно до того, как выберусь я на кровлю и усядусь молча на край крутой. Ты приходишь часто, уходишь быстро. Я тихонько капаю из канистры на весь мир, светящийся подо мной: здесь чуть-чуть, и там, и ещё сюда же. Говорят, что так вот по мне не скажешь, что в груди зашитая темнота не даёт смеяться не через силу и за руки тащит к себе в могилу (и в карманы спички суёт, вот так).

Мне, на самом деле, и их не нужно: темнота внутри по спирали кружит, выбирая место, чтоб бить больней. Я принцесса всё ещё, но с секретом: наросла броня над моим скелетом, и тяжёлый гребень висит над ней. Я – дракон. Ну, ты догадался, правда? Нет, не шутка это и не бравада – только боль, и ярость, и часто грусть. Нужно малость больше, чем вся отвага. Если сделать два бесконечных шага, я возьму – и полностью обернусь.

А пока – сижу и смотрю на небо, и в глаза рассвету всё щурюсь слепо, забывая тихо людскую речь. Время есть, но мало его осталось. Между рёбер гнёздышко вьёт усталость: я хочу обнять тебя (или сжечь). Я хочу обнять тебя, в том и сложность – и не знаю, можно ли мне (мне можно?). Видно, были щели в моей броне. Я хочу узнать, что случится с нами. Думал, ты принцессу случайно ранил? Кровоточит жаром дракон во мне.

Он с собою сходится в рукопашной, если ты уходишь. Теперь мне страшно, потому что каждый дурацкий раз я всё это мысленно проживаю: выхожу на крышу, шагаю к краю – и смотрю, спасёшь ли меня сейчас. Ты бываешь здесь за секунду ровно до того, как я выхожу на кровлю, у тебя уставший и грустный вид. Ты приходишь редко, уходишь быстро… Закрываю крышкой свою канистру, захочу – и всё без неё сгорит.

Мне не нужно спичек, чтоб всё поджечь, но без тебя мне грустно глядеться в вечность. То есть, я смогла бы, конечно, я… Ты садишься рядышком на подножку – и дракон урчит, как большая кошка, и на крышу падает чешуя. Подбирать слова невозможно сложно: боль моя растёт у меня под кожей – вместе с ней с востока растёт рассвет.

Ты приходишь редко, уходишь быстро: мир теряет краски, теряет смыслы…

Расскажи: останешься или нет?

Ты ещё не знаешь: я уже рядом, рядом. Я крадусь бесшумно, я приближаюсь быстро. Я приду разрушить твой мировой порядок: у меня нет цели, нет никакого смысла. Ни души, ни сердца – мне ничего не надо: я вполне справлюсь самым простым набором.

Я крадусь бесшумно, вот он, твой палисадник, нависаю тенью я над резным забором.

Я хочу увидеть, как ты, тебя услышать. Я хочу всё сразу: сотню рассветов томных. Я ползу по стенам. Всё, я уже на крыше, я спускаюсь ниже и забираюсь в окна. Ты ещё не знаешь: скоро я стану ближе. Бесполезны прятки, всё это слишком поздно.

Я хочу немало: чувствовать, как ты дышишь, ощущать всей кожей, как тебе нужен воздух.

Я хочу свернуться в петли по кругу шеи. Я хочу улечься шарфом тебе на плечи. Заползти под кожу – я и не так умею! – и остаться там на каждый ближайший вечер. Я хочу всё сразу (лучше бы —поскорее), принести тепла и выкрасть твои тревоги.

Я приду однажды и навсегда согрею, и плющом зелёным лягу тебе под ноги.

Ядовитым, правда. Горьким, безумным, жадным – до всего живого, всех удивлённых вздохов, до всего, что будет, и до улыбки каждой, до всего, что нужно, и до всего, что плохо.

Я хочу увидеть всё, что ты мне покажешь. Я звучу, наверно, самую малость жутко.

Ядовитый плющ я —

или была однажды:

если хочешь, стану

чёртовой

незабудкой.

Я знаю, тебе когда-нибудь повезёт: безумцам, как ты, и небо идёт навстречу. Вас любит шальное утро и томный вечер, вас греет в апреле солнце и держит лёд. Такие, как ты, меняют судьбу светил, коснувшись их на излёте ребром ладони – мир, может быть, даже ещё ничего не понял, но весь расцветает, стоит тебе пройти. Летят тебе вслед улыбки и похвала, добро и любовь – и нет ничего другого, ведь ты лучше всех живых и всего живого (а я и не знаю, чего я вообще ждала).

А я и не знаю, чего я ещё всё жду, случайно с тобой столкнувшись тоскливым взглядом: я тоже вся расцветаю, когда ты рядом, но ты далеко. Ты в первом сидишь ряду, пока я стою в проходе. И в этом – всё. Тянуться к тебе мне не запретить, но всё же исход здесь известен заранее, непреложен: тебе несомненно когда-нибудь повезёт. Тебя, несомненно, когда-нибудь унесёт приятным осенним ветром в ночные дали, и мне, обречённой вечно сидеть в подвале, останутся только слёзы, бинты и йод.

Останется проклинать и благодарить, сушиться цветком в красивой, но битой вазе, на помощь к себе призывать всемогущий разум (раз сердце в бездонной тьме потеряло нить). Такие, как ты, уходят. Всегда. Всегда. Всё время и отовсюду. Их дом – дорога. Я думала поначалу, что мне немного, серьёзно немного нужно, да вот беда – чуть-чуть обманулась. Нужно, пожалуй, всё. И больше, возможно, если совсем уж честно. Ты мрак осветил моей бесконечной бездны и мой небосклон кометою пересёк.

Такие не остаются. Они везде. Везде и нигде. Ты, может быть, сам не понял: столкнул всю меня с орбиты – ребром ладони и где-то исчез (и я не узнаю, где). Я знаю, тебе когда-нибудь повезёт. И мне повезло: хотя бы что был однажды. С тобой расцветает рядом любой и каждый, и жизнь во мне алым маком теперь цветёт, и я улыбаюсь лампочкой в триста ватт, и чувствую в самом деле себя счастливой. Безумцам, как ты, ласкают корабль приливы – и компас сбоит, но так, что находит клад.

Вас любит шальное утро и бирюза небес вам идёт навстречу без разговоров. А я вспоминаю звёзд на плече узоры, едва на секунду стоит прикрыть глаза. Стихия, лавина, горный поток, обвал – но только такой, что после намного лучше. Ты дальше всех мёртвых, ближе любых живущих. Ты свет мне провёл – в замёрзший сырой подвал. Попал между рёбер острым концом копья и въелся в гортань хрипящим огнём простуды.

Тебе повезёт однажды. Большое чудо:

такие, как ты, уходят всегда и всюду —

чтоб после ещё вернуться

к таким

как я.

Что ж, южное небо – сплошные звёзды,

И ковш отыскать легко:

Пожалуй, попроще, чем свежий воздух

И жирное молоко.

Пожалуй, попроще, чем шум прибоя

И ветра над морем шум.

А я бы хотела здесь быть с тобою,

Но прячусь и не пишу.

Кому интересны чужие грёзы,

Бессвязная эта речь?

Да, южное небо – сплошные звёзды,

И ковш надо мной как меч.

Да, южное небо – чернильный полог

И кружево облаков.

В начале, конечно же, было слово,

Но мне не хватает слов:

Я рот разеваю немою рыбой,

Русалкой без языка…

Несделанный выбор – он тоже выбор,

И ноша мне нелегка,

Но я пронесу её сколько сдюжу

(и больше, и дальше, да).

Такой тишины – непростой, натужной, —

Не знала я никогда:

Слова растекались по венам алым,

Скрипели во рту песком,

Как камушки раньше их подбирала

На чёртовом дне морском.

Теперь – застываю безмолвной рыбой,

Русалкой без языка.

И ковш надо мною – не крест, но дыба,

И истина коротка:

Да, южное небо – сплошные звёзды,

Мечтаешь, чтоб пронесло,

Но вдруг понимаешь, как всё серьёзно,

Когда

не находишь

слов.

Смотри, я хотела врасти в тебя. И пыталась. Но нам не всегда даётся, о чём мы просим. И пусть за окном сияет огнями осень, я буду всё время помнить свой первый август, когда я была живою. Такой живою, что спазмами страха горько живот сводило. Я звёзды твои в прибое морском топила (как будто бы им могли навредить прибои!).

Я звёзды твои скрывала по чемоданам и их отправляла дальше, чем я летала. В конечном итоге, любых расстояний мало, пока речь идёт о главном. И я – о главном, пока говорю о скрипе качелей детских, пока говорю о пледе и винных пробках. Я звёзды твои сложила в свои коробки – и все надписала, и все сохранила вместо

того, чтобы их развеять холодным пеплом. Я знаю, так было б лучше, но к чёрту «лучше». В конечном итоге, то, что мы не получим, останется между рёбер осколком светлым. Я буду носить тебя на себе фантомным узором из поцелуев поверх ключицы, на улицах тех же глядя в другие лица… А небо – ты помнишь? – было таким огромным.

Закат простирался с запада до востока, луна улыбалась через заслоны веток, но звёзды твои сияли всё тем же светом: лопатка и шея, у самого уха, сбоку. Я б каждую непременно поцеловала и каждую бы друг с другом соединила, но к ним прикоснуться мне не хватает силы – до звёзд не достать со дна моего подвала.

Смотри: я хотела врасти в тебя. Только вышел обратный эффект. Мне сложно понять причины. И пусть за окном пожаром горит рябина, но август в груди не хочет стучать потише. Он вьётся, не улетая, подбитой птицей и песней звучит, по глупости недопетой.

Я видела звёзды.

Мне, если честно, это

важнее всего,

что может

ещё

случиться.

«Откуда тебе знать? Вот так люди влюбляются? И если да, то как они при этом ВЫЖИВАЮТ?»

– Поппи Брайт, «Рисунки на крови»

Распуская волосы, а не руки,

Расскажу о счастье, а не разлуке.

Расскажу о вере и волшебстве,

А не том, что прячется в голове.

Не о том, что бьётся на сгибах венных,

А о том, что сбудется непременно:

О тебе и мне, о коротком лете,

О холодной лампе, что тускло светит,

И лепнине старой под потолком…

Проходи, садись. Расскажу о том,

Как спастись от пламени, в нём пылая,

Как вообще все любят – и выживают,

Как себя кусают за хвост кометы,

Как внутри взрывается вспышкой света

Фейерверк из имени… Просто имя.

Как мы были нами, а станем ими —

Как мы ляжем вместе и вместе встанем,

Как мне даст пощаду моё же пламя,

Как я россыпь звёзд, что не перечесть,

Отыщу на левом твоём плече

(и соединю их друг с другом пальцем).

Как придёшь ко мне, чтоб со мной остаться,

Как диван устанет об стенку биться,

Как уткнёшься носом в мою ключицу,

Как тебя поглажу по волосам…

Я была за правду, но знаешь сам,

Как она жестоко умеет ранить.

…Как мы были ими, а стали – нами,

Как, за хвост поймавши свою комету,

Я дотла сгорела коротким летом,

Разрослась лепниной под потолком,

Сорвалась с петель, как, разрушив дом,

Из него я вышла к тебе навстречу —

И никто друг другом не изувечен,

И никто не мёртв, никому не больно.

Расскажу – уверенно и спокойно —

Как нас мир запомнит по глупым танцам,

Как навеки чтобы со мной остаться

Ты буквально завтра ко мне придёшь —

И сама поверю в свою же ложь.

Холод стучится в дом пальцами по стеклу. С колотым мелко льдом в чашке мешаю мглу. С колотым мелко льдом можно меня смешать: холод стучится в дом, в доме болит душа. Веки – пудовый груз, тянут ресницы вниз. Горький рябинный вкус твой сторожу от птиц, ягодки красных бус что норовят склевать. Горький твой винный вкус въелся в мою кровать. Вбился меж простыней, в пододеялье врос, шалью заснул на мне запах твоих волос. Вбился меж простыней краской рябинной, но… Холод дрожит в окне. Птицы стучат в окно.

Там, за окном, темно. Страшно там, за окном. Став самой лучшей мной, я не впущу в свой дом боль и кошмар ночной, отзвуки старых бед. Став самой лучшей мной, я разрешу тебе прятаться здесь в ночи, пережидая страх. Грею твои лучи в собственных я руках. Грею в твоих лучах белых ладоней лёд. Громко внутри стуча, сердце моё поёт. Ритм его неуклюж, голос – не обессудь… Я всё равно не сплю. Я не могу заснуть, если ты рядом. Ключ сломан, заслон снесён. Я всё равно не сплю – запоминаю всё.

Крики полночных птиц смолкнут пускай во тьме. Спи, моя радость, спи. Холод устал греметь. Спи, моя радость, спи. Ночь прекратит пугать. Время не торопи, я его как врага воспринимаю: час. Час остаётся до. Только и есть у нас мой неприступный дом. Только и есть у нас – запах вина густой и непростой контраст между тобой и мной. Старый как мир расклад, десять из десяти: солнце должно поспать, чтобы потом светить. Солнце должно поспать, чтобы потом гореть, греть листвяную падь в ягодном сентябре.

Спи, моё солнце. Нам

час ещё… Полчаса.

Я для того нужна,

чтобы тебя спасать.

Я для того нужна,

чтобы тебя…

Лежит

Солнце, заснув.

Луна

сон его

сторожит.

А сердце ёкает, ёкает, ёкает,

Когда я вижу твоё лицо.

Мой путь покрыт тишиной, осокою,

Волшебной розовою пыльцой,

Ещё – засохшею хлебной крошкою,

Следами тонкими диких птиц…

Смотрю закату в глаза, хороший мой,

Я через сетку твоих ресниц,

Хотя пытаюсь хоть как-то справиться,

И с этой лошади мёртвой слезть,

Но сердце ёкает и, мне кажется,

Само себя же однажды съест.

Но сердце ёкает, как безумное,

Мешая сделать глубокий вдох.

Дождусь я, может быть, полнолуния,

Смешаю в ступке болотный мох

С полынной горечью и рябиною,

И выпью залпом, и всё пройдёт.

Скажи: вот это вот я наивная.

Дай подорожник мне или йод,

Немного льда и чуть-чуть терпения,

Чтоб не расчёсывать – зарастить.

Да, сердце ёкает, но, наверное,

Придётся просто его простить.

Придётся просто принять как истину,

Заветом данную от небес:

Мой путь, покрытый пыльцой и листьями,

Ведёт куда-то, но не к тебе.

И я пройду по нему, как следует,

Без сожалений и слёз своих.

Следи, хороший мой, за победами

(я для тебя одержала их).

Пусть будут цели мои высокими,

Пусть будет добр весь мир ко мне…

Пусть моё сердце всё так же ёкает —

неважно, рядом ты или нет.

Мои чувства к тебе можно сравнить с любовью к метро —

никто их не понимает.

А я обожаю метро:

вид,

и запах,

и скрипачей со светлыми волосами,

в кожаных куртках и одиночестве.

Эскалаторы —

долгие, как твои поцелуи,

или короткие, как часы до рассвета.

Переходы работают только до определённого времени:

так и ты от меня закрываешься.

Иногда у меня нет жетонов и карточек —

и меня не пускают

(я хотела бы знать,

как чувствуют себя те,

у кого проездные).

Иногда я вхожу сюда с чемоданом —

и его проверяют,

иногда мне приходится очень стараться,

чтобы не заблудиться,

иногда всё даётся легко,

но одно неизменно:

мне всегда приходится выходить.

Уезжать, улетать,

возвращаться в город,

где о строительстве метро пока ещё только мечтают

(а кому-то и вовсе не хочется

этого вида,

и запаха,

и скрипачей со светлыми волосами).

Я уверена, что метро в этом городе никогда не построят.

Я уверена, что метро меня никогда не полюбит.

Самый крутой

Прикорневой объём

Был у меня,

Когда ты два часа подряд зарывался пальцами в мои волосы,

Когда моя голова елозила по подушке.

Правда, стрелки тогда размазались и потекли,

Помаду мы съели.

Ну, не бывает ничего идеального, так?

Ты был идеальным.

Оля сказала:

один из моих котов – как ты,

тоже не понимает, чего здесь делает,

смотрит умильно, спину подставив белую,

портит мои бумаги и рвёт листы.

Оля сказала,

один из моих котов

Так же, как ты, не знает, чего он хочет.

Я для него – такой же безликий прочерк

в списке людей ненужных и глупых слов.

Оля сказала, с тобой (как с моим котом)

каши не сваришь,

сколько и как ни гладь.

Разница заключается только в том,

что по ночам

он приходит

со мною

спать.

Я выбросила кресло,

в котором мы целовались.

Много думаю о тебе. Обрезала волосы,

чтобы не лезли в рот.

Провожу анализ.

Делаю выводы.

Подбираю образы,

чтобы рассказать о тебе максимально точно…

Но я вряд ли придумаю метафору идеальнее,

чем подслушанная у Майли Сайрус строчка

про любовь,

что приходит шаром

и сносит здания.

Это скорее хорошо, чем плохо. Мне быть с тобою —

как пытаться дважды войти в одну реку. Да,

иногда мне снится: я переклеиваю обои.

Но, проснувшись, я понимаю: их клеить некуда —

ни единой стены во мне-здании не осталось.

Я живу насквозь и спокойно делюсь секретами:

да, я выбросила кресло, в котором мы целовались,

но много думаю о тебе совсем не поэтому.

Ты – не боль, не тоска. Не проклятие – благодарность.

Ты – не шторм, не лавина, не буря и не затишие.

Я бы выбросила сердце, в котором мы целовались,

но любовь

как шар для сноса рёбер —

это, пожалуй, лишнее.

И оно скорей хорошо, чем плохо, ведь в холод зимний

реку можно перейти —

реки в лёд закованы.

Я выбросила кресло,

в котором мы…

Позвони мне.

Ведь взамен него

появилось удобней —

новое.

Прошлое должно оставаться в прошлом,

чернила – на полке:

лишний раз открывать их нет никакого смысла,

нет никакого толку.

Ты и так занимаешь все мои мысли,

а я, между прочим, старалась думать

исключительно о хорошем.

То, о чем я мечтаю,

перед тем, как закрыть глаза,

мне никогда не снится (сбывается – ещё реже).

Раз – ты берёшь меня за руку.

Два – прикасаешься к волосам.

Я помню всё даже слишком:

шрамы

должны

быть свежими.

Раз – я дрожу от страха.

Два – не дышу от нежности.

Если счёт доберётся до трёх,

от меня не останется ничего.

Таяли ледники —

моё глобальное потепление.

Да, от твоей руки.

Просто прикосновение —

не сохранить его

было бы преступлением.

Родинки-родники.

Не опечатки.

Но – отпечатки

Пальцев твоих: на кружке,

выше локтя, в подушке,

в ямочке между ключицами.

Тает в листве снаружи

то, что внутри не снится мне.

Банка из-под чернил.

Зря в домофон звонил.

Сколько себе ни ври…

Раз – и от льдин

остаётся одно лишь крошево,

Прошлое выбирается вдруг из прошлого,

Стоит у моей двери.

Два – я иду, хороший мой.

Три.

Забери, пожалуйста, всё, чего у меня никогда не было,

Вывези в январе в степи ночные белые,

Там закопай под курганом и никому

Не расскажи.

А я тебя обниму.

Спрячусь холодными пальцами под ветровку —

Бегство от этой искренности неловкой,

Бегство от нежности, от нелюбимости…

В этих степях промерзается до кости.

В этих степях я ложусь на твою кровать —

Здесь бы о том, что не спится мне в ней, соврать, —

Только я сплю, в плечо тебе тычась лбом…

Худшее наступает потом, потом.

Ты его… нет, не трогай, оставь при мне.

Вывези в степи и спрячь там среди камней

Лучшее – чего не было никогда.

Голым птенцом, выпадающим из гнезда,

Я выхожу в подъезд и боюсь дверей,

Прячусь от засыпающих фонарей —

Бегство от неизбежности на такси.

В этих степях бы журавушкой голосить,

Коршуном, словно камень, бросаться вниз,

Снег заполнять следами, как чистый лист,

Чтобы потом в ближайший курган нырнуть —

Правую руку закинуть тебе на грудь,

Все твои родинки в жадный мой рот собрать,

Так навсегда остаться, не до утра, —

И в темноте подкурганности вдруг найти

то,

чему

никогда

не произойти.

Лёд уже крепкий —

он выдержит нас обоих,

но я всё равно ни шагу туда не смогу ступить.

Вот что примерно

это такое —

знать, что попалась,

и всё ещё бояться любить.

Быть не в силах (или не в состоянии)

держать свои руки подальше от боли.

Нормальные люди летом летают в Испанию,

а я

ловила

твоё дыхание

вместо морского прибоя.

Там льда не бывает.

А здесь он – крепкий:

не треснет и не прогнётся.

Видишь, прямо в зимние голые ветки

катится низкое зимнее солнце:

так жмётся к седым горам,

так боится их отпустить…

Нормальные люди летали бы в Амстердам —

смеяться, искать, цвести,

плевать на всё то, что ещё случится,

исход принимать любой…

А мне приходилось кусать тебя за ключицу,

чтоб

с языка

не выпорхнула

любовь.

Поэтому я была такой тихой. Не удивляйся.

Хотелось бы быть другою:

умнее и лучше меня.

Но мне приходилось держать себя за запястье,

чтоб не до крови,

чтобы просто, нормально

тебя обнять —

и отпустить потом. Веки смежив,

спать до рассвета, под оклики воронья…

Лёд уже крепкий – и он удержит,

но внутри у меня вместо сердца —

одна огромная полынья.

И мне так страшно.

Постоянно, всё время страшно —

и лучше бы оставаться на бережку…

Но я вспоминаю,

как ты расстёгивал мою клетчатую рубашку,

И выхожу на лёд:

За каждую пуговку —

по

одному

шажку.

Мудрая женщина

по телефону

в автобусе

кому-то

даёт

советы.

Хочется развернуться – и спросить у неё вот это:

сколько ещё продлится и куда, в конце концов, заведёт?

Почему мне казалось раньше, что во мне застывает лёд