Читать онлайн Экспериментальный фильм

1

Все это началось давно, очень давно… дольше, чем простирается моя память, хотя поскольку мой разум – черная дыра, поглощающая разные влияния, мало из того, что попадает в его орбиту, по-настоящему, полностью исчезает. Дело в том, что каждая история скрывается внутри другой истории, и обо всем на свете мы знаем больше, чем думаем, даже если думаем, что не знаем ровным счетом ничего.

К примеру, если бы я в начале загуглила имя миссис Уиткомб – хотя на то не имелось никаких причин, – скорее всего, первым, что выдала бы мне Сеть, оказалась бы выдержка из книги Хьюго Дж. Балкарраса «Странные происшествия в Онтарио» (Хаунслоу, 1977).

«Разговор о неразрешимых загадках Онтарио будет неполным без упоминания печальной участи миссис Айрис Данлопп Уиткомб, супруги Артура Макалла Уиткомба, первооткрывателя и владельца серебряного рудника „Удар молнии“. Увлеченная художница, фотограф, собирательница народных сказок, верная последовательница учения спиритуалистов, миссис Уиткомб обрекла себя на затворничество после исчезновения своего единственного сына, Хайатта, страдавшего умственной отсталостью. Напомним, что это таинственное исчезновение по сей день остается нераскрытым. Хотя его постель была найдена пустой ранним утром в начале 1908 года, Хайатт Уиткомб был объявлен умершим только семь лет спустя, в 1915-м. После исчезновения сына Артур Уиткомб перебрался в Европу, однако не смог убедить супругу последовать за ним. Возможно, предчувствуя скорое начало Первой мировой войны, в Европе он вкладывал средства, принесенные горнодобывающими предприятиями, в производство оружия и боеприпасов. Меж тем миссис Уиткомб, принявшая решение оставаться дома до тех пор, пока не станет известна постигшая Хайатта участь, находила поддержку и утешение в обществе спиритуалистов, которое располагалось в Овердире и возглавлялось медиумом по имени Кэтрин-Мэри дес Эссентис. Известно, что миссис Уиткомб спонсировала многочисленные и весьма дорогостоящие вечера по сбору средств и частные сеансы. Она стала истинной монахиней в миру, с головой погрузившись в глухую печаль, которая покрывала все ее существо, от шляпы с густой вуалью до подола юбки. Поначалу она одевалась исключительно в черное, впоследствии стала отдавать предпочтение серому цвету, и наконец перешла на белое. Согласно общему мнению, миссис Уиткомб отличалась добротой и приветливостью, тем не менее, в Кварри Аржент имя ее было окружено легендами столь жуткими, что дети, завидев ее, пускались врассыпную. Однажды утром, в субботу, 22 июня 1918 года миссис Уиткомб, к великому удивлению своих слуг, распорядилась вызвать автомобиль. Опустив вуаль, дабы защититься от любопытных взоров, она села в машину и приказала отвезти себя на вокзал, где купила билет до Торонто и обратно. Через полтора часа поезд прибыл, и она вошла в вагон. С собой у нее был лишь внушительных размеров кожаный чемодан, перетянутый ремнями; содержимое его осталось неизвестным. После того как кондуктор проверил ее билет, миссис Уиткомб дала телеграмму в Торонто, в которой извещала о своем скором прибытии и просила приготовить ей помещение и ужин. После этого, ни словом не обмолвившись о причинах, побудивших ее отправиться в путешествие, миссис Уиткомб удалилась в отдельное купе. То был последний раз, когда ее видели. В тот день она исчезла – не только из поезда, но и из всех официальных документов, окончательно и бесповоротно». (Отрывок приводится с разрешения автора.)

Занимаясь предварительными исследованиями, я неоднократно беседовала с Балкаррасом; правда, в то время я задумывала не эту, а совсем другую книгу. Ему в ту пору уже было под девяносто, однако, несмотря на физическую дряхлость, он сохранял ясный ум и твердую память. Интерес его к этой теме ничуть не увял с годами, и он с готовностью сообщил мне почему.

– Видите ли, – сказал он, – в истории миссис Уиткомб скрывается множество тайн, и я рассчитывал открыть их. Но увы, многие мои предположения не имеют прямых доказательств, а адвокаты издательства Хаунслоу свято убеждены в том, что каждая догадка нуждается в документальном подтверждении. Тем не менее свидетель того, что, скажем так, происходило с миссис Уиткомб в этом поезде, все-таки был…

В 1953 году, когда средства «Уиткомб Эстейт» иссякли и дом находился в процессе передачи в государственную собственность, на сцену выступила некая жительница Овердира по имени Глория Эштак. Она заявила, что в возрасте восьми лет совершила путешествие из своего родного города в Микстед, штат Онтарио, чтобы навестить бабушку со стороны отца. По ее словам, она лишь сейчас осознала, что поезд, на котором она ехала, был тем самым поездом, из которого исчезла миссис Уиткомб.

Согласно рассказу мисс Эштак, она направлялась в туалет и, проходя мимо купе первого класса, окошечко в дверях которого было плотно завешено, остановилась, привлеченная необычными звуками, доносившимися из купе, – необычными и странными до такой степени, что она буквально приросла к месту, гадая, что бы это могло быть. Звуки сопровождались неяркими, но завораживающими вспышками света, проникающими сквозь щель. Неотрывно глядя на дверь, она заметила, что ручка дергается, за шторами раздавалось шуршание, словно тот, кто занимал купе, собирался выглянуть наружу… Тут она не выдержала, сорвалась в места и помчалась в вагон-ресторан, где ждали ее родители, с такой скоростью, словно по пятам за ней гнались все демоны ада. Остаток пути до Торонто страх сжимал ей сердце, по крайней мере, так она утверждала.

Балкаррас широким актерским жестом раскинул руки.

– Стоит ли говорить о том, что рассказу мисс Эштак никто не придал значения – кого интересуют фантазии восьмилетнего ребенка, к тому же с тех пор прошло несколько десятков лет. Все были уверены, что Уиткомбы были настолько мертвы, насколько было нужно по закону.

– Как вы думаете, что ее так испугало? – спросила я.

– Понятия не имею, – пожал плечами Балкаррас. – Но вот что я вам скажу, юная леди: страх, который она испытала в поезде, не отпускал ее до самой смерти. Скажем так, на душе у нее кошки скребли, стоило ей вспомнить об этом происшествии. – Старик вскинул кустистые седые брови. – Вы поняли, что все это означает? На перегоне между Кларксоном и Юнионом в купе миссис Уиткомб кто-то находился. Люди, отрицающие сверхъестественное, утверждают, что она, никем не замеченная, просто-напросто вышла из поезда на одной из станций. Но если Глория Эштак говорит правду, в купе миссис Уиткомб кто-то оставался после того, как у нее была последняя возможность выйти.

Прежде чем задать следующий вопрос, я поколебалась пару секунд; тогда я не хотела ни с кем делиться своими догадками. Но мне нужно было убедиться.

– Вам известно, что миссис Уиткомб снимала фильмы?

Он окинул меня проницательным взглядом.

– Забавно, что вы спросили. Когда поезд прибыл в Торонто и дверь в купе открыли, там обнаружили две вещи. Обгоревшую, выцветшую простыню, закрепленную булавками на окне, что было странно, потому что, как я уже сказал, она уже опустила шторы. Вторым предметом были остатки разломанного аппарата, который не сразу сумели идентифицировать, возможно, потому, что в ту пору он еще не имел широкого употребления. Это была одна из первых моделей портативного кинопроектора. Я видел рисунок, сделанный кем-то на месте происшествия, и сразу узнал эту модель. Мистер Уиткомб высылал своей бывшей супруге щедрое содержание, и она могла покупать все, что заблагорассудится, включая самые дорогие технические игрушки.

– Итак, в ее чемодане был проектор и катушка с фильмом, который она намеревалась посмотреть во время путешествия.

– Похоже, что так. Учитывая, в какое время это происходило, можно объяснить и причину пожара. – Полистав свою книгу, лежавшую на кофейном столике, Балкаррас указал на черно-белую фотографию. Со временем поверхность ее стала такой неровной, что она походила на вышивку крестиком.

– Явные признаки повреждений от высокой температуры, но от дыма незначительные. Следователи пришли к выводу, что это свидетельствует о кратком, но интенсивном возгорании, возможно, имевшем химическую природу. Разумеется, событие породило множество слухов и предположений. – Балкаррас пренебрежительно махнул рукой. – Одни говорили, что это неудавшееся похищение, возможно, организованное анархистами, противниками индустриализации и технического прогресса. Другие утверждали, что это дело рук ирландских националистов. Но, полагаю, мы с вами, миссис Кернс, относимся к числу тех, кто понимает – причина совершенно другая. Скажите, вам известно что-нибудь о пленке, покрытой нитратом серебра?

Я подавила желание поправить его и сказать, что ко мне надо обращаться мисс, а не миссис; естественно, старик заметил обручальное кольцо у меня на пальце и сделал соответствующий вывод.

– Она взрывается?

– Скажем так, она ведет себя непредсказуемо, и именно поэтому ее давно уже не используют. Помимо всего прочего, эта пленка содержит нитроцеллюлозу, которая может воспламениться, проходя через ворота проектора. Серебро, которое содержится в эмульсии, действует как катализатор, и в результате вся пленка может сгореть практически без остатка. При этом кислорода подобный процесс не требует – горение может продолжаться даже под водой, и, разумеется, сопровождается выбросом токсичных веществ. Именно нитратная пленка стала в 1926 году причиной страшного пожара в Ирландии. Тогда погибло сорок шесть человек и огромное количество получило ожоги. Здание кинотеатра сгорело до основания.

– Но все это ничуть не объясняет, что произошло с миссис Уиткомб, – заметила я.

– Разумеется, нет. Но в то время люди были уверены, что при возгорании нитратной пленки пламя достигает чрезвычайно высоких температур и может уничтожить человеческое тело без остатка, так что от него не останется даже горстки пепла. Еще один пример того, какие идиотские выдумки могут укорениться в людских умах. – Он откинулся на спинку кресла. – Любопытно, что вы спросили о ее маленьком хобби. Уверяю вас, людей, которые развлекаются, снимая дома «киношку», намного больше, чем вы думаете. Конечно, для этого требуется особое оборудование, которое может себе позволить далеко не каждый. Она как раз могла. Но меня заставили выбросить из книги упоминание о ее кинематографических увлечениях. Сказали, это не важно, – фыркнул Балкаррас.

Я подалась вперед, охваченная радостным возбуждением, которое испытываешь, внезапно осознав, что рядом с тобой человек, который тоже знает то, что, казалось, открылось только тебе, что у тебя появился наконец собеседник, который поймет. Однако в следующее мгновение я решила не пускаться в лишние откровения – но не отпустив темные амбиции, лежавшие в основе этого возбуждения.

На этот раз на обложке книги будет красоваться мое имя. Балкаррас свою книгу уже написал.

– Не так давно удалось обнаружить несколько обрывков фильмов, которые, как полагают, были сняты миссис Уиткомб, – произнесла я наконец. Формально это вполне соответствовало действительности. – Предположительно, все они были сняты между 1914 и 1917 годами.

Балкаррас кивнул, ничуть не удивленный.

– О фильмах как таковых я не слыхал, но мне точно известно, она занималась документальной съемкой вечеров, которые устраивала Кэтрин-Мэри дес Эссентис, всех этих «Фантоскопических Резонансных Сборищ». Пленки должны были служить документальным подтверждением того, что все рассказы медиума и прочих участников группы – чистой воды правда.

(В приведенном выше отрывке из книги Балкарраса упоминалось, что дес Эссентис – спирит-медиум из Северного Онтарио, в свое время весьма знаменитая личность, последовательница «Фокс Систерс», проводила спиритуалистические вечера с публичными демонстрациями; впрочем, она в основном занималась не простым столоверчением, а кабинетными исследованиями и эктоплазматической материализацией. Она собрала вокруг себя группу, объединившую многих последователей спиритуализма; миссис Уиткомб была одной из самых рьяных ее почитательниц, поддерживала медиума материально и всякими другими способами.)

Разумеется, в это время миссис Уиткомб тесно общалась с юным протеже Кэтрин-Мэри, и даже впоследствии усыновила его. Звали мальчика Вацек Сидло, в ту пору ему было пятнадцать лет, и он был слеп – предположительно, от рождения. Кэтрин-Мэри называла его своей духовной фотографией. Предполагалось, что он станет связующим звеном между нею и новым поколением спиритуалистов, их собственным Эдгаром Кейси, или чем-то в этом роде. Миссис Уиткомб тоже была от него без ума, хотя, разумеется, на свой собственный лад.

– Вы полагаете, у них был… роман?

– Нет-нет, что вы! – старик замахал руками. – Не с ее стороны, по крайней мере. Она питала к юному Вацеку чувство, близкое к материнскому. Возможно, свою роль тут сыграло то, что он вырос в сиротском приюте, основанном ее приемной матерью. Как и Кэтрин-Мэри, она надеялась, он поможет ей разрешить загадку, связанную с исчезновением бедного Хайатта.

– А что Сидло?

– Ну, миссис Уиткомб, согласно всеобщему утверждению, была очень хороша собой. Жаль, что ее никто ни разу не сфотографировал – до того, как она стала носить густую вуаль.

– Но Сидло был слеп.

– Предположительно. И даже если так, слепой не означает мертвый.

Догадка Балкарраса, похоже, прошла по касательной, отметила я про себя. Он оказался во власти сплетни, столь старой, что она почти мумифицировалась. Впоследствии, погрузившись в эту историю еще глубже, я выяснила, в чем состояла его ошибка… но это случилось не скоро.

– По вашему мнению, что все-таки произошло? – спросила я, раскрывая блокнот.

– С миссис Уиткомб? С ней мог произойти миллион разных вещей. Некоторые версии представляются более вероятными, другие – менее. Я склоняюсь к тому, что она воспользовалась наиболее легким выходом – просто-напросто бежала из обломков своей жизни, сняв пресловутую вуаль, и вместе с другими пассажирами выйдя из дверей вагона. Без вуали ее, конечно же, никто не узнал. Так она обрела свободу.

– Но для чего ей была нужна эта свобода?

– Мне хочется думать, для того, чтобы устроить свою жизнь заново. Изменить имя, выйти замуж, родить детей. Правда, есть одно обстоятельство, которое ставит эту версию под сомнение.

– Какое же?

– Поезд мчался на полной скорости, миссис Кернс. Попытаться сойти между станциями означало совершить самоубийство. Но, возможно, именно этого она и хотела, как вы полагаете? Соединиться со своим сыном.

– Быстрый и надежный способ, ничего не скажешь. Если только он к тому времени был мертв.

– Это точно. Но был он мертв или нет, мы не знаем и, скорее всего, никогда не узнаем. – Балкаррас вздохнул и покачал головой. – Бедная девочка. Бедная девочка.

Я тем временем пыталась придумать, о чем еще стоит спросить у старика. Он перегнулся через стол, бросив на меня взгляд искоса, который самому, вероятно, казался исполненным обаяния.

– С вами приятно разговаривать, дорогая, – заявил он. – Забыл, вы пишете в?..

Я могла бы сказать «Лип Викли» или правду – «Дип Даун Андерграунд»; но вместо этого, неожиданно для себя самой, промямлила нечто вроде:

– Видите ли… в настоящее время… я работаю почти исключительно для себя.

– То есть у вас нет контракта ни с одним издательством? Собираетесь проделать огромную работу, а потом – как повезет?

– Не совсем так. Но, в общем, верно.

– Гмм… – Он коснулся моей ладони, словно выражая сочувствие. – Что ж, будем надеяться на лучшее.

Когда я покинула наконец дом Балкарраса в Кэббеджтауне, в голове моей царил полный сумбур; стоило мне выйти из темного, пропахшего книжной пылью кабинета старика на яркий солнечный свет, перед глазами заплясали искры. Я пыталась привести мысли в порядок, отрезать лишнее, склеить разрозненные концы, разложить все по полочкам и найти место для того, что мне только что удалось узнать. Возможно, все это войдет в первую главу. Как долго я смогу испытывать терпение читателя, развлекая его пустой болтовней и не позволяя ни единого намека на тайну, которая ждет впереди?

При этом я прекрасно понимала, что структуру романа необходимо продумать прежде, чем браться за перо. Продумать тщательно, методически, исходя из содержания, ибо всякая история требует своего способа повествования.

Оглядываясь назад, я вижу, что совершенно не представляла, в какую историю ввязалась, увязнув в ней по самые уши. Но это была не моя оплошность.

Книга, которую я рассчитывала написать, должна была подхлестнуть мою вялую, как старая кляча, карьеру, вывести ее с извилистой тропы на прямой и широкий путь. В прошлом кинокритик, каким-то образом я начала преподавать историю кино и занималась этим более десяти лет, не имея соответствующей степени или какого-либо диплома. В моем распоряжении имелось лишь чутье самоучки, просмотревшего несколько тысяч фильмов и исписавшего торопливыми каракулями несколько сотен блокнотов. Я рассчитывала, что сюжет моей жизни станет историей триумфального успеха, чудом, замаскированным под реальность, как это часто бывает в канадских фильмах. Странная, но правдивая история о том, как, просматривая подборку экспериментальных фильмов в одном из крохотных кинозалов Торонто, я внезапно обнаружила, что миссис Артур Макалла Уиткомб на заре кинематографического искусства сняла несколько фильмов, в которых применяла технику спецэффектов, весьма сходную с той, что использовал создатель жанра кинофантастики Жорж Мельес. Таким образом, миссис Уиткомб можно считать первой в Канаде женщиной-кинорежиссером и Уксусный дом (служивший ей не только жилищем, но и студией) является объектом огромного культурного значения.

Интервью, телепередачи, награды… все атрибуты славы. Прекрасная и невозможная мечта. Книге предстояло стать главным свершением моей жизни.

Этого не произошло. Мои расчеты не оправдались. Как это нередко бывает, все вышло в точности до наоборот. Жизнь предлагает нам шанс и потом забирает его; счастливый момент упущен, и вы сами не знаете почему. В точности он никогда не повторится.

Тем не менее не то чтобы я уже в какой-то мере не привыкла к этому.

2

В тот вечер, когда я впервые увидела фильмы миссис Уиткомб, я дважды довела собственного сына до слез. Была пятница, первый из трех выходных по случаю чертова Дня благодарения. Как всегда, это стало для меня неприятным сюрпризом, ибо я всегда забываю о подобных вещах. В дневнике сына было написано черным по белому: «В пятницу выходной, занятий в школе нет. Сделайте соответствующие приготовления». Но мой ум, по обыкновению, витал где-то далеко, и запись я попросту проигнорировала, в точности так, как игнорирует все на свете мой сын.

– Надо было все выяснить, – поучала меня моя собственная мать, словно подозревая, что я не осознала свой просчет в полной мере. – На сайте Католической школы Торонто подобные объявления помещают на первой странице. Если не смотришь в дневник, заглядывай хотя бы на сайт.

– Да, мама. Конечно.

– Почему ты этого не сделала?

– Ты хочешь спросить, почему я такая долбаная идиотка?

– Проблема в том, Луиз, что ты вовсе не идиотка.

Да, я скорее не идиотка, но законченная эгоистка.

В этом мы обе были согласны.

В то утро в мозгу Кларка, похоже, вспыхивали электрические разряды. Он скакал по нашей маленькой квартире, как взбесившийся жеребенок, сопровождая прыжки пронзительным визгом и хохотом; он изображал всех на свете киногероев и сыпал цитатами из всех на свете телепередач, начиная от сериала «Закон и порядок» и заканчивая рекламными роликами. Тщетно я пыталась угомонить эту бурю, натянуть на него штаны и заставить приняться за яичницу с беконом.

– О нет! – вопил Кларк. – Давай слепим снеговика! Космос – наш последний рубеж! Чистите зубы пастой «Орал Би»! Преступления на сексуальной основе считаются особенно отвратительными! Приезжайте в Нью-Йорк!

Я понимаю, что, когда читаешь подобную дикую смесь, она кажется забавной. Так и он, когда этим занимается, выглядит очень милым, и слава богу.

Обрывки песен, историй, стихов и рекламных слоганов – все это составляет словарный запас моего сына. Его речь – что-то вроде эхолалии, он повторяет все, что когда-либо услышал, беспорядочно соединяя фразы из фильмов, мультиков и рекламы в бурный словесный поток. Иногда этот поток превращается в то, что я называю «джазовая речь», одна и та же фраза повторяется в разном ритме и с разной интонацией до тех пор, пока смысл ее не исчезает полностью и она не превращается в обрывок мелодии или в строчку из стихотворения на чужом языке.

«Кларк очень милый ребенок, – пишут учителя в каждом табеле, который он приносит домой по окончании триместра, – веселый, вежливый, доброжелательный, всегда улыбается и поет. Кларк – неиссякаемый источник радости».

Не сомневаюсь, так оно и есть – если принимать моего сына в небольших дозах. Но я прекрасно знаю, что его вежливость – не более чем имитация, а доброжелательность вызвана желанием ни с кем не связываться. Впрочем, это не так плохо, особенно когда забираешь его домой в конце дня, измотанного до последней крайности. Когда Кларк устает, те немногие навыки связной речи, которыми он с таким трудом овладел, вылетают у него из головы. Все, что он хочет, – бормотать какую-то невнятицу, подпрыгивая перед телевизором. После он обычно падает на пол и визжит до тех пор, пока мы не уложим его в постель.

К счастью, мы с Кларком не одни на свете. И я замечаю явные подвижки к лучшему. Несомненные. Но каждый шаг вперед приносит новые проблемы и новые трудности; по мере того как он лучше узнает этот мир, его способности ладить с тем, что его окружает, начинают колебаться. Его заботит, что мы о нем думаем, и это прекрасно; но порой он впадает в тревогу, и мы не в состоянии его успокоить. Он любит нас и проявляет свою любовь, и это счастье, в которое я до сих пор не могу поверить, вспоминая о множестве матерей, сидевших рядом со мной в бесчисленных комнатах ожидания, матерей, далеко не уверенных в том, что их дети замечают и их присутствие в этом мире. А если замечают, способны ли отличить мать от няни или, скажем, от лампы. Но еще он злится, когда мы пытаемся заставить его делать не то, что ему хочется в данный момент. Вопит, лягается и заливается слезами. Невозможность стать другим, не таким, каков он есть, приводит его в отчаяние; то обстоятельство, что мир тоже не способен стать другим, лишь усугубляет его горе.

Я понимаю, что он чувствует, но это не помогает. Ничто на свете не может ему помочь.

И никогда не поможет.

– Эй! – окликнула, погладив сына по щеке. – Эй! Посмотри на меня.

– Не смотри на меня!

– Я должна уйти, зайчонок. Мне нужно…

– Не должна уйти! Не нужно!

– Нет, милый, как это ни грустно, мне нужно уйти, и я хочу, чтобы ты… эй! Посмотри на меня, Кларк. Я хочу, чтобы ты слушался папу, пока меня не будет. А я…

– Не слушался папу!

– Посмотри на меня. Веди себя хорошо, понял? Ты меня понял?

Вопрос, как всегда, остается без ответа.

Я во всех подробностях помню день, когда Кларку поставили диагноз. Женщина-доктор внимательно наблюдала, как он целеустремленно забирается на стул, стоявший рядом с книжным шкафом, на верхней полке которого стоял говорящий паровозик Томас, единственная игрушка, к которой Кларк проявлял интерес. Весьма предсказуемый выбор, сказала доктор. Маленькие мальчики, страдающие аутизмом, как правило, отдают предпочтение говорящему паровозику Томасу. Им нравится его ярко раскрашенная физиономия, дихотомическая подвижность черт по принципу «стоп-кадра»; всегда понятно, что у этого паровозика на уме. Кларк стоял на стуле в опасной шаткой позе и тянул руки к игрушке. Он знал, что в комнате трое взрослых, двух из них он любил, однако ему и в голову не пришло попросить нас о помощи каким угодно способом – показать на игрушку, схватить за руку и подтащить к шкафу, забормотать. Он вел себя так, словно был в этом мире один.

В этом, фактически, и заключается определение термина «аутизм». Аутист пребывает в постоянном одиночестве, избегая или будучи не в состоянии поддерживать какие-либо контакты с окружающими людьми. Вне всякого сомнения, то же самое в значительной степени можно сказать про меня и про родителей всех прочих детей, страдающих этим недугом. Но никаких иных определений не существует, и все, что нам остается – сожалеть о том, что это случилось именно с нашими детьми. Доискиваться до причин не имеет смысла. Как говорится, если бы у моей тети имелись яйца, она была бы дядей. Если бы все сложилось не так, все вышло бы иначе. Но нам приходится жить с тем, что у нас есть. Мне кажется, мне это удается – в основном. Часто не самым адекватным образом, вероятно. Примерно в то время, когда мы узнали, что Кларк, как сейчас принято говорить, «особенный» ребенок, синдром Аспергера – до той поры считавшийся самостоятельной болезнью – вошел в широкий аутистический спектр. С той поры этот спектр все расширяется, включая в себя ОКР [1], СДВ [2], и тому подобные; насколько я понимаю, их объединяют некоторая общность симптомов, которые, впрочем, варьируются самым непредсказуемым образом. Загадочная природа этих симптомов породила даже поговорку: «Если вы знаете одного ребенка-аутиста, вы ничего не знаете о других детях-аутистах».

– Нам еще повезло, – говорит Саймон, и я с ним согласна. По ночам Кларк спокойно спит, и так было с самого рождения. Контакт «глаза в глаза» он считает забавной игрой. Он проявляет эмоции и даже способен шутить, хотя шутки его, разумеется, примитивны и однообразны. Можно сказать, у него мягкий, покладистый характер; он никогда не проявляет агрессии по отношению к окружающим и не пытается причинить себе вред. В последнее время у него редко бывают серьезные срывы на людях, возможно, потому, что мы стараемся избегать опасных мест – многолюдных, шумных, тех, где имеется гулкое эхо, тех, где на него обрушивается слишком много впечатлений. Однако избежать всех опасных мест невозможно. В этом мире их слишком много.

– Будет замечательно, если в один прекрасный день у него все наладится, – как-то раз сказала мне помощница учителя в той школе, в которую мы пытались устроить его прежде, чем отдали в нынешнюю. Это была пожилая венгерка, привыкшая возиться со всякого рода «особенными» детьми. Прежде она исполняла обязанности няни и была повышена в должности лишь потому, что другого подходящего кандидата в школе просто-напросто не оказалось. До сих пор помню, в какую ярость привело меня это бесхитростное замечание, хотя я не могла не признать, что оно выражает мои собственные тайные надежды.

Конечно, это было бы замечательно. Но ничего не наладится, и я слишком хорошо это знаю. Иногда это ударяет меня, как кувалда, – мысль о том, что мой умненький очаровательный мальчик никогда не достигнет определенного уровня интеллектуального развития и, несомненно, никогда не сможет пройти через процедуру стандартного тестирования. Что в том возрасте, в каком я читала книги по программе тринадцатого класса (тогда они еще были), он листает книжки с картинками – «Жабы и лягушки» или «Домик для кролика». Иногда я смотрю на него и думаю с тоской, сумеет ли он найти хоть какую-нибудь работу, сумеет ли жить самостоятельно, хотя бы до некоторой степени. Сумеет ли полюбить и быть любимым не только мной и Саймоном.

Порой грустные мысли переполняют меня, и я представляю, каким он станет в будущем – высоким красивым мужчиной со скверными зубами (для того, чтобы заставить его почистить зубы, нужно приложить немало усилий) и длинной нечесаной бородой. Будет ходить по улицам, распевая песенки из диснеевских мультиков – на потеху прохожим, которые станут показывать на него пальцами. Так как он белый, копы, надеюсь, воздержатся от применения элекрошокера. А я буду плестись рядом с ним, унылая тощая старуха, по-прежнему вынужденная опекать и оберегать своего отпрыска.

Конечно, мысль о том, какая участь ожидает его после моей смерти, тоже приходит мне в голову. И эта мысль – после стольких лет, проведенных в привычной, неизбывной тревоге – ужасает меня куда сильнее, чем сознание того, что рано или поздно мне придется оставить этот мир.

Вне всякого сомнения, я готова сделать для него все, что в моих силах. Я намерена это сделать. Но я слишком хорошо знаю себя, и сознаю, что сами по себе намерения ничего не значат, какими бы благими они ни были. Имеет значение только то, что тебе реально удалось сделать. Удалось ли удержаться на тонкой грани между заботой и мелочной опекой, грани, без которой немыслимо воспитание. Удалось ли объяснить ребенку, что мир полон людей, у каждого из которых имеются свои надежды и чаяния, и порой эти надежды и чаяния вступают в непримиримый конфликт. Я стараюсь стать именно такой матерью, которая нужна моему сыну, и ловить все сигналы, которые он мне посылает. Я люблю его. Он – часть меня самой. Но наши отношения так далеки от тех, что представляются мне естественными, что временами я ощущаю, что зашла в тупик – мне хочется взбунтоваться, послать все к чертям и заорать на него. Иногда – да, надо признаться, иногда я даю волю этому желанию. Вне всякого сомнения, я делаю это слишком часто. Но увы, порой мне не удается себя переселить.

Такова уж моя природа.

Дело в том, что я тоже родилась «ушибленной на всю голову», и всегда это знала, хотя сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что «ушибленность» моя вовсе не имела того огромного значения, которое я ей придавала. Но мой вариант ушибленности так отличался от того, то происходило с моим сыном, что это никак не помогало нам сблизиться. Я была на другом конце спектра. Помню, мы с мамой читали список проявлений синдрома Аспергера, и про каждый из них я могла с уверенностью сказать, что он был у меня в детстве и когда я была подростком – пока процесс социализации не сгладил все эти особенности. «Синдром маленького профессора» – да, он у меня имелся. Бешеный энтузиазм имелся тоже. Неспособность вести разговор, не превращая его в монолог – в высшей степени. Словарный запас, значительно превосходящий возрастные стандарты, – галочка. Несоответствие желаний и возможностей – еще одна галочка. Неспособность поддерживать дружеские отношения. Бурные истерики. Членовредительство. Галочка, галочка, галочка.

– Теперь ты понимаешь? – спросила я тогда у мамы. – Вот почему он такой. Просто-напросто он пошел в меня. Только у меня это все внутри.

Взгляд мамы, устремленный на меня, возможно, был полон сострадания, но тогда мне показалось, что она смотрит на меня с презрением, которого заслуживаю. Я часто ошибаюсь относительно чувств, которые испытывают другие людей, так как совершенно не умею читать по лицам. Кстати, еще одна галочка. Впрочем, здесь имеется исключение – лица на киноэкране.

– Прекрати, Луиз, – сказала мама. – Это все само по себе достаточно тяжело. Не перетягивай внимание на себя.

Вспоминая тот день, я по-прежнему вижу слезы на глазах Кларка. У меня в носу тоже щипало от слез, и из-за этого я злилась еще больше. Из-за этого я только повторяла:

– Ты меня понял?

– ТЫ НЕ ПОНЯЛ, ТЫ НЕ ПОНЯЛ, ЭТО ГЛУПО…

– Хватит! Отвечай, да или нет? Да или нет?

Саймон, подойдя, тихонько коснулся моего плеча.

– Слушай, солнышко, мы справимся, – негромко сказал он. На языке Саймона это означало: «Прекрати немедленно, ты делаешь только хуже, уходи». А может и нет. Может, я все это придумала. Как и многое другое.

Если ты считаешь себя центром вселенной, тебе неизбежно приходится ломать голову над вопросом – почему ты ровным счетом ничего не способен, черт возьми, контролировать?

В общем, я затрясла головой, захлопнула рот и выскочила за дверь.

Я была тогда в отчаянии, сейчас я знаю это точно. Как это ни странно, человек может пребывать в отчаянии довольно длительное время, не сознавая этого. Обостренная чувствительность, постоянные реакции типа «бей или беги» изнашивают нервные окончания до такой степени, что ты испытываешь лишь смутное ощущение нехватки чего-то важного. Несомненно, я не была счастлива, и в то же время не чувствовала себя полностью и абсолютно несчастной. Так, порой, не считая себя по-настоящему больным, ты все же понимаешь, что нездоров. У меня просто не было времени разбираться в своем состоянии.

В тот вечер, 3 октября 2014 года, я намеревалась посетить кинопоказ, который устраивала студия экспериментальных фильмов под названием «Урсулайн», основанная местными деятелями искусства здесь, в Торонто, а потом написать об этом показе и стать для рубрики «Дип Даун Андерграунд» Алека Кристиана, который вознамерился познакомить с авторским кино новое поколение чокнутых блогеров. Делала я это на добровольных началах, в общем-то (Кристиан получал кое-какие деньги, размещая на своем сайте рекламу, но за вычетом расходов на техническое обслуживание средств на гонорары поставщикам контента практически не оставалось), но по крайней мере у меня был повод оставить Кларка на попечение Саймона и вырваться на свободу. И еще лучше – это гарантировало, что, если я загуглю свое собственное имя, что-нибудь я действительно найду.

Я лишилась постоянной работы еще в 2009 году, после того, как был закрыт факультет кино при университете Торонто. Так случилось, что в том же году Кларку поставили диагноз. Совпадение можно назвать по-своему удачным, потому что внезапно появившееся свободное время позволило мне часами просиживать у экрана компьютера, выясняя, какие учебные заведения и вспомогательные курсы для аутистов существуют в Торонто и его окрестностях. Правда, минувшие десять лет полетели, что называется, коту под хвост. Десять лет я преподавала сценарное искусство и историю канадского кино, два курса, за которые по тем или иным причинам никто не хотел браться. Десять лет мне приходилось иметь дело с людьми, которых ввели в заблуждение, убедив потратить восемнадцать месяцев жизни и тридцать тысяч долларов на подготовку к работе в «секторе развлечений», профессию, которой не существует, а диплом не окупает даже бумагу, как им предстояло выяснить, сунувшись в индустрию.

– Я поняла, мисс Кернс, лучше никому не говорить, что я закончила наш факультет, – сказала мне Сафи Хьюсен, с которой мы случайно встретились в Старбаксе. – Стоит признаться, что ты училась снимать кино, люди начинают думать, что ты вообще ничего не знаешь.

– Правильное решение, – согласилась я, ничуть не покривив душой. Вне всякого сомнения, ни один из университетских преподавателей, включая меня, не сумел научить Сафи тому, чего она не знала раньше.

Мне исполнилось сорок, и факультет закрылся; два этих события последовали одно за другим. На рождественской вечеринке мы все слышали, как наш декан, Джек Уоррем, говорил представителю университетского совета, что дела факультета идут прекрасно: «О, мы столько сделали, мы многого добились, мы арендуем целый этаж этого здания, закупили дорогостоящее оборудование, подана уже целая куча заявлений о приеме на следующий год…» Представитель совета, одобрительно кивая головой, терпеливо выжидал, когда Уоррем сделает паузу, чтобы сказать: «Бесспорно, все это прекрасно. Но мы уже приняли решение закрыть факультет».

Все сотрудники получили по электронной почте одинаковые письма, в которых о ликвидации факультета говорилось как об «антикризисной мере». Но я знала, что это не вполне соответствует истине. Неделю после Рождества Джек просидел в своем кабинете один, накачиваясь алкоголем. Когда я заглянула к нему и спросила, в чем причина закрытия, он был достаточно пьян, чтобы пустится в откровенности. По его словам, Фасилитайшн Интернешнл предъявила своему отделению в Торонто два требования, которые мы не могли выполнить. Во-первых, они хотели, чтобы мы предлагали студентам онлайн занятия, для которого факультет не имеет необходимой инфраструктуры. Во-вторых, по окончании полуторагодового курса наши студенты должны были получать степень, а не сертификат. Однако Совет по делам образования в Онтарио вполне справедливо заявил, что мы всего-навсего фабрика дипломов и у них нет ни малейшего желания подписывать какой-либо документ, изменяющий данное положение вещей.

То, что все наше оборудование давным-давно устарело, само по себе представляло серьезную проблему. Стандартные сценарные программы, которые мы давали студентам, не имели официальной регистрации и работали исключительно в нашей внутренней сети. Таким образом, их можно было распечатать или сохранить только по десять страниц в день, и, более того, на каждой напечатанной странице красовались огромные водяные знаки. Кинопленка – дорогое удовольствие, даже если вы еще предлагаете возможность делать это на видео: стоимость монтажа и озвучивания обычно исчислялась в тысячах долларов, которые студентам приходилось выкладывать из собственных карманов. Слухи о том, что учиться у нас безумно дорого, не могли не сказаться на количестве студентов. Такова грустная правда. Люди приходили к нам в надежде, что мы научим их снимать такие фильмы, как в Голливуде, но от голливудских стандартов мы были бесконечно далеки. Но что они никак не могли уяснить – это что кино относится к числу самых дорогостоящих искусств.

К июню 2009 года, когда у моих студентов, включая Сафи, начался последний, чрезвычайно загруженный семестр, я уже все прекрасно понимала и знала, что моя педагогическая деятельность близится к концу. Прошло всего полтора года после того, как я вышла из отпуска после рождения ребенка. Несколько месяцев подряд я постоянно чувствовала себя нездоровой и смертельно усталой. К тому же я замечала, что в Кларке есть что-то не совсем нейротипичное, и моя тревога росла день ото дня. Вскоре последовал диагноз. И для меня, и для Саймона это был сокрушительный удар, но, по крайней мере, теперь мы знали правду.

Но и прежде, оглядываясь на прожитые годы, я не могла отделаться от мысли, что гордиться мне нечем. Двадцать лет я писала о том, что сделали другие люди, и что мне это принесло? Работая в еженедельнике, я просмотрела кучу фильмов. Прочла пропасть сценариев, студенческих и не только. Взглянув на какую-то вещь, я могу определить, какие в ней есть изъяны, и даже скажу, как эти изъяны исправить. Но произвести что-нибудь самостоятельно я не способна. Неужели на свете никогда не будет ничего, что я могла бы назвать моим?

Плохим утешением служило даже то, что один из курсов, которые я, как обычно, читала в этот семестр, история канадского кинематографа, – всецело являлся моим детищем. Я составила его, используя знания, которые накопила за долгие годы, сравнивая худосочное канадское кинопроизводство с буйно цветущим и всепроникающим спектром американского массмедиа. Курс этот я называла занудством длиной в семестр. Почти все студенты нашего факультета находились во власти иллюзий, весьма далеких от реальности, и мне приходилось эти иллюзии разрушать, упорно твердя: «На самом деле все работает совершенно не так. Именно поэтому отец Джеймса Кэмерона перебрался в Голливуд».

До факультета я была штатным сотрудником еженедельника «Сарафанное радио», где писала статьи о канадских фильмах. При этом я не могла отделаться от ощущения, что кинокультура, которую я пропагандирую, создана людьми, что называется, работающими «на врага». Эти люди занимались поденщиной, снимая коммерческие массовые фильмы, заказанные американскими компаниями – которые обосновывались здесь и принимали в штат канадцев исключительно для того, чтобы получить определенное количество очков в КАВСО (Канадском аудиовизуальном сертификационном офисе), и таким образом обеспечить себе значительные налоговые льготы. Покончив с постылой работой, они выжидали – как правило, тщетно, – не подвернется ли возможность снять что-нибудь для себя. Помню, после того, как мне разъяснили этот механизм, я подумала: «Вау, ну и отстой». И поверьте, я убедилась впоследствии, став частью этой системы, – это действительно полный отстой.

Для того чтобы снять собственный фильм, необходимо государственное финансирование, так как большинство бизнесменов отнюдь не считают канадское кино подходящим объектом для инвестиций, особенно после того, как эра налоговых льгот, пришедшаяся на 1970-е и начало 1980-х, осталась в прошлом. В разгаре этой эры Банк «Монреаль» угрохал кучу денег на провальный фильм «Медвежий остров» (если не ошибаюсь, речь шла о сумме двенадцать миллионов долларов; «Медвежий остров» по сей день остается самым дорогостоящим канадским фильмом). Компания «Телефильм» ни за что не даст денег, если вы намерены снять что-то, хотя бы отдаленно напоминающее среднюю голливудскую продукцию. Для того чтобы получить финансирование, необходимо доказать, что твое детище будет достаточно «канадским», чтобы не окупиться. Это означает фильм без определенного жанра, без спецэффектов, фильм более чем скромный по бюджету и при этом весьма специфичный – словом, максимально некоммерческий. Предпочтение, разумеется, отдается фильмам, смехотворно нашпигованным «канадскими реалиями». Впечатляющий пример – «Парни с метлами», комедия про керлинг, где машина, в которой едут герои, вынуждена резко затормозить, так как шоссе пересекает семейство бобров.

Иначе обстоит дело в Квебеке, где глупейший фильм о хоккеистах «Лес Бойс» победил в прокате «Титаник». Но этот факт – дань убеждению, согласно которому любая мурня, снятая на французском языке, автоматически является канадской по своей сути. Язык определяет культуру, и именно поэтому квебекские фильмы считаются самобытными, а англоязычные – несвободными от американского влияния до такой степени, что разница между ними и кинопродукцией Голливуда практически не определима. Впрочем, американский фильм всегда выглядит лучше. Еще одна особенность квебекских фильмов – к ним, так сказать, прилагается готовая аудитория. Жители Квебека искренне убеждены, что смотреть фильмы, отражающие окружающую их реальность, – это чертовски круто, и ничего более интересного мир не может им предложить. Что касается жителей англоязычной Канады… они рассуждают в точности до наоборот.

Я бы хотела написать книгу, на обложке которой будет красоваться мое имя. Книгу, которая запомнится надолго. Книгу, которую люди будут спрашивать в магазинах. Книгу, про которую станут говорить – «Похоже, этой Луиз Кернс удалось разузнать то, о чем никто не догадывается». Я прекрасно понимаю, смешно рассчитывать на то, что подобную реакцию вызовет книга о канадском кинематографе. Точнее сказать, о фильме, вся история которого исчерпывается противоречивыми свидетельскими показаниями. Разрозненными фактами, которые большинство читателей не дадут себе труда сопоставить. Фильм этот сохранился чудом, ибо участь его абсолютно никого не заботила. Несомненно, мои предполагаемые читатели не видели и никогда не увидят этого фильма, но это их совершенно не волнует

За свою жизнь я написала сотни статей и не собиралась отказываться от этого занятия. Но в тот день, по пути на студию «Урсулайн», сидя в вагоне трамвая и предвкушая надоедливое мелькание размытых кадров на выцветшей пленке – программу составлял один из подвизавшихся в студии режиссеров, общество которого я выносила с трудом, – я отчетливо сознавала, что вся моя писанина была пустой и бессмысленной тратой времени.

Когда я была подростком, мне казалось, я не доживу до двадцати. Когда мне было двадцать, я не сомневалась – если не выйду замуж до тридцати, не выйду уже никогда, а уж о детях и думать будет нечего. Реальность внесла в это систему убеждений некоторые коррективы. Замуж я вышла в тридцать пять, а в тридцать шесть обнаружила, что беременна. Сейчас, в сорок четыре года, я начала сознавать, что все, чему меня учили до сих пор, безнадежно устарело. Дефективная особа произвела на свет дефективного ребенка. За двадцать лет профессиональной деятельности не создано ровным счетом ничего. Кто я такая? Преподаватель, которому некому преподавать. Кинокритик, которому не о чем писать. Историк кино, все изыскания которого посвящены забытому жанру, абсолютно ни у кого не вызывающему интереса.

Оглядываясь назад, в юность, я не могла припомнить, какой мне виделась собственная жизнь после сорока – в случае, если я до них доживу. Но все равно вряд ли она была похожа на то, чем в итоге оказалась.

3

Я полагаю, возможно ошибочно, что люди, читающие эти строки, в большинстве своем не имеют понятия, по каким именно признакам фильм можно отнести к разряду экспериментальных. Я и сама не слишком хорошо разбиралась в этом предмете – до той поры, пока мне не пришлось подготовить лекцию, которую я всегда, в любой аудитории, начинаю с вопросов: «Слышал ли кто-нибудь о фильме «Андалузский пес»? Том самом, что Луис Бунюэль и Сальвадор Дали сняли в 1929 году? Смотрел кто-нибудь «Полуденные сети» Майи Дерен? Фильмы Кеннета Энгера?

– Нет, мисс.

– Что ж, Универитет соцсетей спешит на помощь.

После этого я присоединяю ноутбук к проектору и сопровождаю свои рассуждения визуальным рядом. «Андалузский пес» начинается с кадра, в котором парень правит опасную бритву. Кстати, это сам Бунюэль, хотя особого значения это обстоятельство не имеет. Субтитры сообщают «Однажды» на французском. Проверив остроту бритвы большим пальцем, парень выходит на балкон, и, сжимая бритву в пальцах, смотрит на полную луну. Следующий кадр – крупный план молодой женщины. Она сидит в кресле, погрузившись в спокойное ожидание. Рука парня с бритвой, стоящего рядом, лежит у нее на плече. Легкое облако набегает на луну, и мужчина разрезает бритвой глаз женщины. Стекловидное тело вытекает, как желток из разбитого яйца.

То, что мы видим после этого – продолжение фильма, согласно субтитрам, происходит «восемь лет спустя», – представляет собой непрерывный поток сознания, объединенный лишь поэтической метафорой. Многие кадры с первого взгляда кажутся знакомыми, ибо образы этого фильма вскоре стали визитной карточкой сюрреализма как жанра. То же самое можно сказать про большинство картин Дали и фильм «Скромное обаяние буржуазии» (1972), изобилующий повторами и вереницами сновидений, вытекающих одно из другого. Рана, кишащая муравьями, человек, который буквально тащит за собой на веревке груз католического воспитания: два огромных рояля, наполненных гниющими трупами ослов, Десять заповедей, пара растерянных монахов. Все это оттуда, из «Андалузского пса». Оттуда же – драка между двойниками, мужской рот, превращающийся в волосатую подмышку, которая, в свою очередь, оборачивается мотыльком «мертвая голова» – сексуальность, грех в религиозном понимании, фрейдистско-юнгианский подтекст, который выпирает отовсюду. Так Энгер будет настойчиво использовать гомосексуальные порнографические клише – моряков в общественном туалете, мужчину, в штанах у которого оказывается бенгальский огонь, а Дерен вновь и вновь возвращаться к образу ключа, ножа и мрачной фигуры в плаще с капюшоном, с серпом в руках и зеркалом вместо лица. Смысл всего этого – не в том, чтобы поведать историю со связным сюжетом, а в том, чтобы пробудить подсознание зрителей, заставив его порождать собственные образы.

По слухам, собираясь на премьерный показ «Андалузского пса», Дали и Бунюэль набили карманы камнями – на тот случай, если придется обороняться от разгневанных зрителей. Мера предосторожности далеко не такая безумная, как кажется; всего пятнадцать лет назад зрители подняли на премьере балета Стравинского «Весна священная» настоящий мятеж. Известно, что глава сюрреалистов Андре Бретон подговаривал своих знакомых «саботировать» премьеру фильма. Но в тот вечер любители кино отнеслись к фильму вполне доброжелательно, чем вызвали недовольство Бунюэля. «Что делать с людьми, которые восхищаются всем, что кажется им новым, даже если это противоречит их глубочайшим убеждениям? Что делать с лживой, продажной прессой, что делать с тупым стадом, которое видит красоту и поэзию там, где звучит отчаянный и страстный призыв к убийству?»

Да, когда реакция зрителей противоречит твоим ожиданиям, это не может не раздражать. Но точка зрения, которую я пытаюсь выразить, состоит в следующем: совершенно не имеет значения, о чем тот или иной экспериментальный фильм, потому что этот жанр отвергает повествовательность, как традиционную, так и любую другую, ради гипнагогии. Режиссер хочет нагнать на зрителя скуку, вызвать у него раздражение, вогнать в транс и только после этого вынудить зрителя сделать шаг навстречу. Все мы привыкли к тому, что нам рассказывают истории. Получив ворох бессвязных образов и метафор, мы пытаемся выстроить из них четкий сюжет. Дерево, яблоко, голова, шишка, всемирное тяготение… Человек сидел под деревом, яблоко упало ему на голову, он открыл закон всемирного тяготения, но на макушке у него выросла шишка. Конец. От этой привычки трудно отделаться.

Что касается меня, озарение, связанное с экспериментальным кино, пришло ко мне во время просмотра фильма Дерека Джармена «Синева», на который я отправилась, планируя написать для «Лип» ретроспективный обзор, посвященный его творчеству. Фильм, снятый умирающим от СПИДа и почти ослепшим режиссером, предоставляет зрителям возможность в течение почти двух часов любоваться залитым яркой синевой экраном, в сопровождении многоуровневого и захватывающего саундтрека. Наблюдать, как люди реагируют на это – или пытаются подавить свои реакции, – само по себе увлекательное зрелище.

Теоретически, нет ничего более нелепого и бесполезного, чем слепой режиссер – полагаю, с этим никто, включая самого Джармена, спорить не будет. Тем не менее не сомневаюсь, что Джармен знал: когда люди будут смотреть его фильм, он сможет управлять их сознанием. Знал, что каждый зритель будет отчаянно пытаться «снять» в своей собственной голове несуществующий фильм, просто для того, чтобы не сойти с ума. Помню, в первый раз, когда я показала студентам инсталляцию Сорайи Муш «Как небеса широки», и спросила, есть ли у кого-нибудь вопросы, парень, сидевший в среднем ряду, поднял руку и заявил:

– Да, мисс. Вопрос такой – что это было?

– Что ж, друзья мои, – ответила я. – То, что мы с вами видели, относится к так называемому третьему потоку канадского кино, потоку, который не имеет отношения ни к студии «Телефильм», ни к Квебеку. Подобный фильм можно снять самостоятельно, не прибегая к посторонней помощи и не обращаясь в государственные структуры за деньгами – хотя, если вы попросите, вам, возможно, и не откажут в финансировании. Дело в том, что между экспериментальным кино и голливудским спекулятивным жанровым кинематографом пролегает настолько огромная, насколько возможно, пропасть.

Смысл показа экспериментальных фильмов для меня состоит в том, чтобы продемонстрировать – если выйти за рамки традиционной системы, любому режиссеру может сойти с рук отсутствие как такового «смысла». Можно пойти против голливудских правил, согласно которым это в кино самое главное. Потому что в экспериментальном кино фильм сам по себе – смысл, вопрос и ответ, всё в одном.

В своем чистейшем виде, если все сделано правильно, когда вы смотрите экспериментальный фильм, вы входите в чужие сны. Вы впускаете в свое подсознание другого человека, надеясь, что его видения мирно уживутся с вашими.

Мне часто приходилось бывать на студии «Урсулайн», и я знала, как добраться туда кратчайшим путем, не пытаясь поймать такси: сесть на любой автобус, идущий на север. Доехать до Шербурна, потом пересесть на трамвай, идущий по Карлотон и дальше по Колледж. Выходить лучше всего на Огус-стрит, перед самым Бахерстом. Потом придется немного пройтись пешком в сторону Нассау, до Кенсингтон-маркет, в самом центре которого находится бывший гараж, на верхнем этаже которого и обосновалась студия «Урсулайн».

Основанная в 1994 году коалицией театральных и киноактеров, опечаленных отсутствием подходящей площадки для выступлений, студия служит с тех пор альтернативным кинотеатром и местом встречи тех, кто находится на задворках кинематографического мира – как создателей фильмов, так и их потребителей. Хотя раз в два года «Урсулайн» поучает весьма значительные денежные вливания из городских и федеральных источников, большую часть ее бюджета составляют кассовые сборы, платные услуги, а также доходы, которые приносит мастерская по ремонту велосипедов – базирующаяся в том же месте и тоже ориентированная на местное сообщество.

Итак, днем на первом этаже здания занимаются починкой велосипедов, а также проводят мастер-классы, обучая желающих собирать велосипеды самостоятельно. Вечером первый этаж запирается, зато второй распахивает свои двери для занятий совсем иного рода: моноспектаклей, фестивалей и «мировых премьер», на которых присутствует восемь бедолаг, примостившихся на складных стульях. Каждое лето «Урсулайн» превращается в крохотный киноуниверситет. В течение месяца здесь проводятся семинары и мастер-классы, которыми руководят именитые режиссеры со всего мира. Плати двести баксов, и тебе, что называется, дадут в руки удочку и снасти. Иными словами, научат включать камеру, объяснят, как с ней управляться, а потом даже помогут найти зрителей для твоего шедевра, заставив наиболее безропотных участников семинара посмотреть его от начала до конца. Этот опыт мне принес пару неплохих статей для «Лип».

Благодаря усилиям нынешнего руководства, студия выпускает также небольшой ежеквартальный журнал, посвященный экспериментальному театру (под названием «Ранящие»). Студии принадлежит также веб-дистрибьютер StreamStore, который занимается продвижением снятых на «Урсулайн» фильмов. Возможно, у кого-то может возникнуть впечатление, что в таком квартале, как Кенсингтон, столь элитарная организация выглядит чужеродной. Подчеркнутая аполитичность «Урсулайна», возможно, тоже кажется неуместной среди скопища книжных магазинов с анархистской литературой, веганских ресторанов и благотворительных магазинов, которые с начала 1960-х годов заполонили квартал. Этот район, подчеркнуто антикорпоративный, всегда привлекает студентов и иммигрантов, хотя некоторые, наиболее видные его обитатели, как это ни удивительно, принадлежат к высшим кругам общества, к финансовой и медийной элите Торонто, откуда предпочли самоустраниться.

К числу подобных добровольных изгнанников относился и организатор того памятного вечера, составивший программу сомнительных развлечений. Именно благодаря деятельности этого человека я попала в Уксусный дом – и так далее.

Вроб Барни родился в 1962 году и получил при рождении имя Роберт Джеймс Барни. Дополнительную букву он приписал к своему имени уже в школе, не желая иметь общих инициалов с тремя своими старшими братьями, Ричардом, Робином и Рейном. Бывший житель Северного района, он, подобно миссис Уиткомб, родился в Чейсте, но впоследствии перебрался в Овердир. Радар мой уловил его в 2006-м, после дебюта на Изнанке, кинофестивале, ежегодно проводившемся в Торонто. В 2010 году он влился в коллектив студии «Урсулайн», заменив выбывшего Макса Холборна.

(Я много слышала о Холборне, но ни разу не видела ни одного из его фильмов, не была с ним знакома и даже плохо представляла себе, как он выглядит. Алек Кристиан был чрезвычайно забавен, но я узнала о нем в первую очередь благодаря его сотрудничеству с Сорайей Муш, у которой несколько раз брала интервью в ту пору, когда они с Алеком руководили «Стеной любви» – еще одной студией экспериментального фильма. Кстати, впоследствии Сорайя Муш стала наставницей моей бывшей студентки, Сафи Хьюсен. Мне кажется, в течение года, предшествовавшего показу в «Урсулайн», Холборн отошел в тень, и никто, включая Муш, его толком не видел. Сначала умерла его жена, потом у них с Муш вышла бурная ссора по поводу последнего проекта, и в результате он, что называется, слился. Муш, по ее собственным словам, умела переключаться, и, отойдя от всего связанного с кинопроизводством, по крайней мере не прекратила работать. Что касается Холборна, о нем было известно, что он заперся в своем доме и более оттуда не выглядывал.)

Оглядываясь назад, должна признать, что с самой первой своей статьи я была достаточно – точнее сказать, чрезвычайно – сурова к Вробу Барни. Его неискренность и показушность, мягко говоря, раздражали меня. Бог свидетель, я пользовалась – и, надо признать, вполне заслуженно – репутацией человека, который проникается к людям неприязнью без всяких на то веских причин и на вопрос «почему» не может предложить другого ответа, кроме как «да пошел ты, вот почему». В свою защиту могу лишь сказать, что Барни отнюдь не пользовался всеобщей симпатией – этот человек обладал несчастливой способностью настраивать против себя людей, не прикладывая для этого никаких усилий.

Дело в том, что в Торонто люди, занимающиеся экспериментальным кино, подразделяются на две категории. В первую входят фанатики, которые вследствие своих философских взглядов принимают решение не иметь ничего общего с коммерческой киноолигархией. Я называю их Грирсониты, в честь Джона Грирсона, чувака, основавшего Национальный совет по кинематографии Канады. Именно ему принадлежит высказывание «Вымысел – это искушение для скучных людей». К этим людям я питаю определенное уважение, так как они решили возделывать каменистую и неплодородную почву. При этом в Канаде достаточно снять подобие коммерческого фильма – то есть историю со связным сюжетом, которая занимает примерно 90 минут экранного времени и соответствует регламенту вещания, – чтобы обеспечить себе весьма симпатичную карьеру на ТВ. Однако фигня, которую снимают Грирсониты? Не приносит ни шиша.

Вторая категория – люди, которые снимают экспериментальное кино, ибо в этом маленьком пруду они чувствуют себя крупными рыбами, и это доставляет им наслаждение. Вроб Барни, несомненно, принадлежит именно к этой категории.

Вроб постоянно подавал заявки на гранты, хотя деньги у него имелись, и это ни для кого не было секретом. После того как его бабушка и ее муж погибли во время лодочной прогулки, Рассет, отец Вроба, неожиданно для себя стал наследником весьма щедрых «благотворительных пожертвований», полученных от некоей эксцентричной семьи Сайдерстан. Эти средства он удачно вложил в компанию¸ из которой вскоре выросла мини-империя Рэмбл Барни, сеть преуспевающих магазинов одежды и снаряжения для активного отдыха, имевшей свои отделения в Торонто, Оттаве и некоторых других городах. Таким образом юный Роберт (пока еще Роберт) вырос в достатке и довольстве, и решительное намерение его старших братьев заняться семейным бизнесом предоставило ему свободу осуществлять собственные артистические грезы. Братья его были наследниками, которые выстроились в ряд согласно убыванию собственной значимости; он оставался запасным игроком, которому иногда оказывали щедрую поддержку, а все остальное время игнорировали. Естественно, вел он себя соответствующим образом.

К его чести, надо признать, что он обладал хорошим вкусом. Тем не менее создать хоть что-нибудь оригинальное он был неспособен. То, чем он занимался, можно назвать «коллажным искусством, соединением разнородных фрагментов – как в альбоме Beasty Boys «Paul’s Boutique», где каждая песня представляет собой собрание музыкальных цитат, надерганных из самых разных источников. Именно по этой причине после выхода альбома против группы было возбуждено судебное дело, в результате которого было принято положение, ограничивающее использование сэмплов в музыкальных композициях. Если ты строишь собственный дом из обломков других домов, не стоит разыгрывать удивление, когда в один прекрасный день твое долбаное сооружение рухнет.

Кстати, Вроб Барни любил сравнивать cебя с Максом Эрнстом – таким, каким он был в начале пути. В период своего увлечения дадаизмом Эрнст создал целую книгу из картинок, вырезанных из иллюстрированных журналов и соединенных самым неожиданным способом. Разница состояла в том, что Эрнст был способен создавать картины сам и, завершив определенный этап своего творчества, более никогда не возвращался к принципам, использованным в Semaine de Bonte [3]. Что касается фильмов Вроба, мне не удалось заметить в них ни одного кадра, который можно было бы счесть самобытным. Он промышлял исключительно воровством.

В тот вечер он предложил публике нечто под названием «Безымянные 13», то есть собрание из тринадцати крохотных фильмов без названия. Каждый из них шел минут по десять, и на первый взгляд не представлял собой ничего, кроме различных художественных «выкрутасов», которых я привыкла ожидать от всего, что выпускалось под его именем: документальные кадры выпусков новостей, переснятые с телеэкрана, перемежаемые вставками жесткого порно, огромная фотография марионеток, на фоне которой маршируют совершенно голые чуваки в масках из папье-маше – в общем, фокусы, призванные вызвать шок, но шокирующие только своей банальностью.

Примерно в середине, однако, что-то изменилось.

Началось все с рамки кадра, которая внезапно пришла в движение и начала сжиматься. Мне потребовалось чуть более минуты, чтобы вспомнить – идея похищена из «безкамерного» фильма Йозефа Робаковски «Тест 1». Режиссер, проделав в темной пленке множество дырок, использовал чрезвычайно мощный проектор, и в результате во время киносеанса поток интенсивного света буквально атаковал зрителей, одновременно создавая эффект «послеобраза», следа изображения, уже исчезнувшего из поля зрения.

Вроб, используя ту же самую технику, значительно расширил диаметр отверстий, так что они «съели» практически всю раму, и, пользуясь вспышкой и приемом размытого кадра, замаскировал переход к совершенно другому фильму. Сначала это были короткие отрывочные фрагменты – каждый длился не дольше пары секунд, создавая образ, но не давая возможности его интерпретировать. Но постепенно фрагменты становились длиннее, шире, и я в конце концов смогла разобраться в механике: он проделал в темной пленке отверстие, повторив прием, использованный в «Тест 1», затем установил пленку на объектив камеры и снял второй набор образов, представляя их так, словно они сами появляются в «окне» отверстия.

Уяснив себе метод Вроба, я продолжала наблюдать за появлением новых кадров, поначалу с вежливым любопытством, потом с беспокойством, прищуриваясь и пытаясь оценить происходящее, потом с растущим интересом. К тому моменту, когда погасло последнее мерцание (скорее, резкий переход в темноту, чем затухание), я всецело находилась во власти увиденного.

Знаете, я могла бы исписать целую главу киноведческим жаргоном, всеми этими специфическими терминами, цитатами и ссылками. Но я на собственном горьком опыте поняла, как мало интересуют людей – даже тех, кто работает в киноиндустрии, – такая точность формулировок. Помню, в начале моей преподавательской карьеры один из студентов, которому я только что вернула сценарий, испещренный замечаниями, поднял руку и спросил:

– Мисс Кернс, вы написали, что развитие характеров у меня «курсорное». Объясните, что это в точности значит.

– Я имела в виду, что его было не достаточно. По сути, сделали на отвали.

– Почему же вы так и не написали? Что я сделал на отвали?

– Потому что в кинокритике есть для этого специальное слово. Курсорный.

Так что вместо того, чтобы затягивать вас в сферу кинематографической экзотики, я просто воспроизведу непосредственные впечатления, возникшие во время просмотра, – заметки, которые я накарябала в блокноте, не отрывая глаз от экрана.

Очень яркий черно-белый, выглядит как серебристо-серый.

Кусочки отваливаются? Пленка как будто линяет.

Царапины, хлопки, смещение кадра.

Старый немой фильм? 1920-е? Или еще раньше?

Помню, то, что возникало на экране, напоминало снопы, которые раскачивались из стороны в сторону, или тени очень высокой травы, изнывающей под безжалостным солнцем, – труднодостижимый эффект, ибо в те времена, когда миссис Уиткомб снимала свои фильмы, электрических ламп на батарейках еще не существовало. Перед нарисованным задником, напоминающим уходящее вдаль театральное подобие поля, стоят люди в архаических одеяниях, похожих на наряды крестьян из волшебных сказок – штаны в обтяжку, кожаные куртки, холщовые рубахи, плащи с капюшонами. Все это своим средневековым видом вызывает ассоциации с Пляской Смерти.

На первом плане появляется женщина, либо прошедшая по краю задника, либо проникшая через искусно замаскированное отверстие в нем. Она кажется более яркой, чем все, что ее окружает, однако судить о ее облике трудно, ибо белое покрывало окутывает ее с головы до пят, сверкающее покрывало, расшитое то ли перламутровыми блестками, то ли крохотными осколками зеркала. Нагнувшись к какому-то низкорослому малому – возможно, его играл ребенок, – она шепчет ему что-то на ухо. Ребенок, лицо которого украшала фальшивая борода, отшатывается от нее, вскинув руки.

Тут женщина выхватывает руку из-за спины, и я вижу, что она сжимает меч, испускающий в отраженном свете белое сияние, меч, изогнутый и острый, как лезвие косы, сверкающий так ярко, что больно смотреть.

На этом моменте экран погружается в темноту.

«Как правило, не проявляющий интереса ни к каким фильмам, кроме своих собственных, Вроб Барни выделил почетное место «Безымянным 13», ожившей грезе, пронизанной тревогой, взрывоопасной смеси света и яда». Так начиналась моя статья в «Андерграунде». Впрочем, кто бы говорил – в программу входило еще десять фильмов, которые я попросту не запомнила, как мне впоследствии пенял Алек Кристиан. Я не могла престать думать об ощущениях от фильма Барни – он меня по-хорошему беспокоил, вызывал душевный зуд, как песчинка внутри моллюска, будущая жемчужина. Я должна была узнать, откуда это взялось.

Домой я вернулась около часа ночи. Кларк, скорей всего, уснул еще в половине девятого или в девять. Саймон, не выключив свет, дремал, растянувшись на кровати, на груди у него опасно балансировала коробка с ролевой игрой. Так что, едва войдя в квартиру, я услышала сопение, доносящееся из разных концов, неблагозвучный дуэт двух опухших носоглоток, мгновенно обостривший мою пробуждающуюся мигрень. Чем старше я становлюсь, тем сильнее любое изменение атмосферного давления отражается на моих носовых пазухах, безжалостно соединяясь с предменструальным синдромом, который досаждает мне практически постоянно, а также с печальным эффектом, который производит на мои слабые глаза просмотр фильмов в течение целого дня, а иногда в течение целой ночи. Можно было не сомневаться, для того чтобы избежать приступа мучительной бессонницы, мне понадобятся ударные дозы мелатонина, мышечные релаксанты и развлекательный веб-серфинг.

Войдя в кухню, я приступила к своим ежевечерним обязанностям – грязная одежда в стиральную машину, грязная посуда – в посудомоечную. Покончив с этим, я вернулась в гостиную и устроила ноутбук на столе. Это был громоздкий железный монстр со стеклянной столешницей, который нам подарили родители Саймона, как видно, рассчитывая, что мы будем устраивать вечеринки и званые обеды. В ту пору еще не выяснилось, что Кларк не в состоянии выдерживать многолюдные сборища более десяти минут подряд. Я расшифровала и отредактировала свои заметки, добавила две тысячи слов, посвященных описаниям и анализу, и подключилась к Wi-Fi, готовясь опубликовать статью.

Занимаясь всем этим, я неотрывно думала о фильме, воспроизводя его отрывками, затмевающими скучные подробности моей жизни. Этот фильм буквально сводил меня с ума, маски, костюмы, смутные намеки – все это напоминало мне о чем-то, но я никак не могла вспомнить, о чем именно. К кино это не имело отношения, это я знала точно. Возможно, это была фотография или картина. Нажав «Опубликовать», я открыла свои источники и принялась их просматривать. Заметки о волшебных сказках, заметки о мифологии, об оккультизме, гравюрах, резьбе по дереву, светотенях, коллаже – Эрнст, Магритт, Кнопф, Бош, Леонора Каррингтон, Ремедиос Варо. Немое кино. Комиксы. Сюрреалисты и декаденты всех направлений.

Тем временем предчувствие головной боли, с которым я боролась, медленно, но верно превратилось в настоящую боль: глазные яблоки горели, шейные мускулы напряглись и одеревенели. Меня тошнило и одновременно клонило в сон. Откинувшись на спинку дивана, я закрыла глаза и попыталась расслабиться, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов. Надавила большими пальцами на переносицу и принялась наблюдать, как под закрытыми веками возникают причудливые узоры из красных искр и спиралей, переплетающихся в темноте.

Вслед за этим настал черед звона в ушах и обонятельных галлюцинаций. Моя левая ноздря ощущала запах свежескошенного сена, дыма и плесени, словно поблизости горел сарай, а правая улавливала ароматы влажной земли, схваченных заморозками зеленых побегов и прелых листьев. Справа раскинулся лес после осеннего дождя, глухой и темный.

Потом настала тишина. Глухая, серая тишина, не наполненная абсолютно ничем.

Когда я открыла глаза, было почти четыре часа утра. Головная боль, к счастью, исчезла. К тому же теперь я знала, что мне искать.

Книга, о которой идет речь, хранится у меня по сей день, с закладкой между страницами 112 и 113, там, где начинается глава «Сны и ночные кошмары», книга с потертыми ламинированными углами, в мягкой обложке, украшенной размытой репродукцией картины Эмили Карр «Среди елей». Называется она «Найди свой голос: подсказки и проекты развития навыков творческого письма, с третьего по восьмой уровни» (под редакцией Луанн Келлерман, издательство Седлинг Пресс, Торонто). Это пособие для учителей, представляющее собой развернутые рекомендации к урокам литературы для пятого класса, поразило мое воображение настолько, что по окончании года я предпочла забыть, что книгу нужно вернуть в библиотеку. Все уроки основаны на поэмах, рассказах, легендах и волшебных сказках, в основном канадских, так как подобный отбор всегда представлялся наиболее предпочтительным. Так уж повелось.

Глядя на эту книгу, невозможно догадаться, чем она могла так меня заинтересовать. Но мы все знаем, корешок книги имеет обыкновение трескаться именно в том месте, которое мы чаще всего открывали, даже если это было так давно, что книга кажется совершенно незнакомой.

Открыв ее именно там, я нашла, что искала.

Госпожа Полудня

Сказка вендов

Найдена и переведена миссис А. Макалла Уиткомб

Впервые напечатана в сборнике «Дочь Королевы змей: славянские легенды и фольклор».

«Однажды в полуденные часы один юноша вспахивал поле, чтобы потом его засеять. Было очень жарко, и ему хотелось бросить работу и уйти с поля. Шапка его промокла от пота насквозь. Но отец юноши умер, мать целыми днями занималась шитьем, чтобы заработать на жизнь, и некому было помочь ему.

Вскоре, когда солнце встало прямо над головой юноши, явилась Госпожа Полудня. Она была высока ростом и прекрасна, ее белокурые волосы рассыпались по плечам, глаза ее сияли, а в руке она держала ужасающе острые железные ножницы, которые сверкали в солнечных лучах подобно молниям.

– Сегодня тяжелый день для пахоты, а у тебя нет даже глотка воды, чтобы промочить горло, – сказала она юноше. – Разве ты не хочешь немного отдохнуть?

Но мать юноши предупреждала его, что Госпоже Полудня нельзя доверять. Поэтому он, не бросая своей работы, почтительно поклонился и ответил:

– Нет, госпожа, мне некогда отдыхать, ибо я должен вспахать и засеять это поле. Тогда у нас с матерью будет хлеб и мы сможем пережить следующую зиму. Благодарю вас за вашу доброту, но мне ничего не нужно.

Когда Госпожа Полудня услыхала эти слова, глаза ее сверкнули, словно лезвие раскаленного меча. Она склонилась так низко, что лицо ее оказалось прямо напротив лица юноши, а волосы окутали его, подобно покрывалу. Жар, исходящий от ее тела, был так силен, что юноша чувствовал – он вот-вот задохнется или щеки его зажарятся, как кусочки свиной грудинки.

– О, я вижу, ты добрый и почтительный сын, который выполняет все просьбы своей матери, – ласково сказала Госпожа Полудня. – Но неужели ты не хочешь ненадолго оставить плуг и утолить жажду, дабы после продолжить работу с новыми силами? Погляди, я принесла тебе кружку воды, чистой и холодной. Ты сможешь ее выпить, если осмелишься взглянуть на меня.

Но юноша в ответ лишь покачал головой и склонил ее еще ниже.

– Благодарю вас, госпожа, но я не могу оставить работу, и я не достоин того, чтобы смотреть на вас – ведь я всего лишь простой крестьянский парень и мне негоже считать себя ровней такой благородной особе, как вы.

– Ты считаешь меня благородной?

– Я знаю, что это так, госпожа.

– Но только по чужим рассказам. Подними голову и взгляни на меня.

Как ему хотелось это сделать! Жар, исходивший от нее, был так силен, что у юноши пересохли губы, а кожа едва не трескалась. Свет, который она испускала, был так ярок, что казалось, на плечах у нее не голова, а солнце, обрамленное длинными золотистыми волосами. Волосы эти, не заплетенные в косы и не перехваченные лентами, ниспадали с головы до ног, босых ступней, которые казались бы очень изящными, если бы не ногти, подобные когтям из латуни.

– Я не могу этого сделать, госпожа, – ответил юноша и закрыл глаза от ужаса, ибо жуткие сверкающие ножницы приблизились к его шее.

Неожиданно Госпожа Полудня убрала ножницы, а голос ее стал так нежен и певуч, что уже не походил на человеческий.

– Так как ты был со мной вежлив и любезен и отвечал с почтительностью, приличествующей моему положению, я награжу тебя. До тех пор, пока на твое поле будут падать солнечные лучи, оно будет щедро плодоносить. Я же более тебя не потревожу.

В другой день некий зрелый годами мужчина пахал свое поле, проклиная собственный удел и палящее солнце. Он хлестал своего мула до крови и вместо того, чтобы усердно трудиться, без конца жаловался. И хотя полдень еще не наступил, солнце встало прямо у него над головой, и явилась Госпожа Полудня во всей своей ужасающей красе.

– Сегодня тяжелый день для пахоты, а у тебя нет даже глотка воды, чтобы промочить горло? – Пахарь поднял глаза и нахально взглянул прямо ей в лицо.

– Что за глупый вопрос! – сказал он. – На этом поле жарче, чем в адском пекле. У тебя что, есть с собой вода?

– Конечно. Могу я узнать, тебе приятно смотреть на меня?

– Почему нет. Ты девка красивая, рослая. Только вот ума у тебя, видно, совсем нет. Разве ты не видишь, что я умираю от жажды? Дай мне воды, да побыстрее!

– Нет. Воды я тебя не дам, ибо ты говорил со мной без почтительности, приличествующей моему положению, – сказала Госпожа Полудня. – Я награжу тебя совсем по-другому.

С этими словами она выпрямилась во весь рост и сверкнула глазами так, что ослепила злополучного пахаря. Поэтому он даже не пригнулся, когда она выхватила блестящие ножницы и отрезала ему голову.

– Теперь возвращайся домой, если сможешь, и пусть твоя жена пришьет тебе голову назад, – повелела Госпожа Полудня. – Затем подожди, когда к тебе вернется зрение, и вновь принимайся за работу, да смотри, работай усерднее, чем прежде. До конца дней своих ты будешь жить в страхе, ибо не все в этом мире так милостивы, как я.

Путь домой занял у пахаря немало времени, ибо он плелся еле-еле, держа голову под мышкой, и не в состоянии увидеть, куда ступают его ноги. С тех пор он ни разу не осмелился выйти из дома до захода солнца. До конца дней своих он ощущал на себе взгляд Госпожи Полудня, но ни разу не осмелился наклониться, чтобы избежать этого взгляда, ибо опасался, что швы на шее разойдутся и он вновь останется без головы.

4

Предполагается, что пишущий должен быть объективен, верно? Именно так. Это пытаются внушить студентам во всех школах журналистики. Но, признаюсь честно, мне всегда представлялась абсурдной мысль о том, что, работая над статьей, я должна избегать любого намека на личное восприятие, придерживаясь лишь фактов, исключительно фактов. Наверное, именно по этой причине я избрала стезю кинокритики. Зачем ограничивать себя проверкой фактов, решая, насколько близки к истине ваши представления о происходящем, когда можно просто получать деньги, высказывая собственное мнение?

Так или иначе, я не сомневалась, что прежде читала «Госпожу Полудня». Несомненно, читала. Иначе по какой причине я хранила эту книгу? Другого ответа не было. Но…

Когда я думала обо всех историях, с которым сталкивалась на протяжении своей пронизанной мифами жизни, историях, которые сформировали меня как творца и потребителя, эта не всплывала сразу на поверхность моей памяти. Она казалась мне знакомой, верно, но лишь фрагментарно. Я различала в ней отзвуки других народных сказок и легенд, узнавала в ее героине других сверхъестественных наставников, суровых и неумолимых: матушку Холле и госпожу Гертруду из Германии, Бабу-ягу и Деда Мороза из России. С последним персонажем у Госпожи Полудня было особенно много общего.

Тепло ли тебе, девица? Тепло или холодно?

Тепло. Спасибо, дедушка Мороз, за твою доброту. Спасибо, что ты меня согрел.

– Но почему тогда ты дрожишь? Почему посинели твои губы и руки? Скажи мне правду, красавица, ты не замерзла?

Нет, дедушка Мороз, мне тепло. Благодарю тебя за твою заботу.

Бедная девушка переносит страдания вежливо, красиво и почтительно и в результате получает щедрую награду от Деда Мороза, на которого ее уважительная ложь производит впечатление. Ее сварливая сводная сестра ворчит и жалуется, как любой нормальный человек, и в результате замерзает насмерть. Молодой парень, который относится к Госпоже Полудня с должным благоговением, выживает и достигает процветания. Старый крестьянин грубит и получает по заслугам.

Мысль одна и та же, изменяются лишь детали. Идея возмездия и воздаяния, звучащая в этой легенде, напомнила мне «Золотую ветвь» Джеймса Джорджа Фрейзера, сборник, посвященный языческим обычаям и традициям. Фрейзер высказывает гипотезу, согласно которой большинство так называемых «волшебных крестных» были прежде мелкими языческими богами. Как правило, эти боги были связаны с различными природными стихиями, явлениями и циклами, определявшими жизнь крестьянской общины – дождем, ветром, землей, урожаем. Пройдя через горнило христианской переплавки, они превратились в злобных, но не слишком опасных существ, чьи происки могут быть сведены на нет элементарной житейской смекалкой, разящим железом и церковной молитвой. «Я поспешно произнес молитвы и оказался в безопасности, на землях своего отца», – завершает Генри Трис свое стихотворение «Волшебный лес».

Вот что я могу сказать вам в итоге: по мере того как я вчитывалась в «Госпожу Полудня», все отчетливее сознавая, что каждая строчка древней легенды нашла отражение в «Безымянных 13» Вроба Барни, неясное беспокойство, охватившее меня на просмотре, росло и росло.

Это беспокойство не улеглось по сей день.

Итак, загадка разгадана, хотя бы отчасти. Но что делать с информацией, оказавшейся в моем распоряжении?

Я почистила зубы, улеглась в постель и проспала до одиннадцати. Утром меня немного потревожил Саймон, одевавший Кларка, чтобы отвести его в институт Требаса, на субботний тур социальной адаптации. Кларк, разумеется, был в своем репертуаре и вопил, подражая Жану-Люку Пикару из «Звездного пути: Следующее поколение»: «Космическая дата 24608.5. Посылаю новый экипаж на планету Ригель 4». Наконец они ушли, и я снова уснула. В одиннадцать меня разбудила мама – как всегда, идеально вовремя, – чтобы узнать, записан ли Кларк в летнюю школу (разумеется, нет, скорее всего, школьный совет пришлет подтверждение за неделю до начала занятий – именно так было в прошлом году и позапрошлом тоже). Выслушав мои объяснения, мама спросила, не завезу ли я Кларка к ней сегодня во второй половине дня, когда занятия по социальной адаптации закончатся.

– Да, конечно, – ответила я, все еще не до конца проснувшаяся. – Нет проблем. Я его завезу.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Луиз?

– Я в порядке, мам.

– По твоему голосу этого никак не скажешь.

– Вчера вечером у меня опять разыгралась мигрень, только и всего. Долго не могла уснуть.

– Хмм. – Повисла пауза. Я буквально прикусила язык, предоставляя маме право заговорить первой. – Это случается все чаще, да, Луиз?

– Что именно, мама?

– Луиз, не надо притворяться. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Твои мигрени. Они становятся все более частыми.

– Не буду спорить.

– Меня это очень тревожит. Может, тебе стоит наконец обратиться к врачу.

– Может быть, – согласилась я и повесила трубку.

Приняла душ, выпила кофе, уселась перед включенным компьютером и, постукивая ручкой, принялась обдумывать план действий. Если между легендой, некогда переведенной миссис Уиткомб, и кадрами, которые Вроб вставил в свой фильм, действительно существует связь, самый простой способ узнать, каким образом эта связь возникла, – обратиться к первоисточнику. То есть к самому Вробу. Встретиться с ним, завести разговор, позволить себе несколько прозрачных намеков, рассчитывая, что в ответ он без обиняков расскажет обо всем. Я зашла на сайт студии Урсулайн, нашла нужный номер и кликнула по нему. Прежде чем включить веб-камеру, успела провести расческой по волосам, радуясь, что заранее успела одеться.

«Пользователь сейчас не в Сети, – сообщил приятный мужской голос. – Вы можете оставить сообщение.

– Угу, – буркнула и переключила на голосовые.

«Вчера вечером посмотрела «Безымянные 13» запятая сегодня должен выйти мой обзор точка. Хотела бы взять у вас интервью точка. Если вас заинтересовало это предложение запятая позвоните мне или отправьте сообщение точка Луиз Кернс».

Я нажала «отправить», на всякий случай подождала пару минут, налила себе чашку кофе и начала искать в Гугле: «Миссис Уиткомб (жена Артура Макалла Уиткомба, артистическая карьера, спиритуализм, исчезновение, «Странные истории» Балкарраса, «Дочь Королевы змей» (издано в частной типографии, один экземпляр находится в Публичной библиотеке Торонто, в хранилище с ограниченным доступом), Венды (обитатели нынешней Восточной Германии, где в прежние времена находился регион под названием Старая Лузатия), Госпожа Полудня…

«Также известная как Псиполница, Полудница, Поледница, славянский дух полудня, предупреждает крестьян, что они должны усердно трудиться, иначе придется принять последствия. Обычно изображается в виде прекрасной женщины в белых одеждах, с ножницами в руках. Как правило, появляется на поле в окружении пылевого вихря, в самый жаркий час дня, и затевает с крестьянами разговор. Любой неправильный ответ или своевольная смена темы разговора влечет за собой лишение головы, которое, возможно, символизирует солнечный удар. Госпожа Полудня может также принимать обличье старой карги или же двенадцатилетней девочки. Даже сегодня детей пугают госпожой Полудня, советуя им в жаркие дни держаться подальше от полей.

В вендской мифологии известна как Миттагсфрау, что и переводится как госпожа Полудня; в Бранденбурге подобный дух носит имя Роггенмуме, или госпожа Ржи. В жаркие летние дни она похищает детей, которые плохо себя вели. Ее ближайшая родственница, Регенмеме из Альмарка, похищает исключительно тех детей, у которых достало глупости мешать родителям работать в поле. В Нижней Саксонии, в районе Луненберга, это пугающее существо называют Корнвайф или Корнвиф, что означает «кукурузная женщина».

Судя про всему, это та самая женщина. Иллюстрации заставили меня вздрогнуть: на них была изображена женщина с блестящими золотистыми волосами, испускавшими лучи, подобные солнечным. На сверкающем лице огромные, выпуклые, как у совы, неподвижные глаза; губы сурово сжаты. За спиной то ли крылья, то ли развевающийся широкий плащ, темнеющий на фоне безоблачного неба. Все изображения подернуты импрессионистской дымкой, подобной мареву. Я смотрела на картинки, и мне казалось, что я слышу стрекот цикад, ощущаю запах пота и раскаленного металла, исходящие от пахаря и плуга. Остатки вчерашней мигрени острыми иглами впились мне в виски, и я затрясла головой, отгоняя их. Негромкое звяканье сообщило, что на мое сообщение пришел ответ, и мгновение спустя в левом углу высветилось сообщение:

«хорошо звучит отлично можно сегодня в шесть в сники ди»

«Можно в семь?».

«согл напиши как там будешь пока»

– Пока-пока, точка, – пробормотала я, отключая голосовой режим, добавила: – Козел.

– Все это… действительно похоже, – заметил Саймон, посмотрев четыре фрагмента из «Безымянных 13», которые Вроб выложил на своем сайте, и сравнив их с моим пересказом «Госпожи Полудня». Мы договорились встретиться в городе, выпить по чашке кофе, после чего он должен был забрать Кларка у моей мамы и отвезти домой, а я – отправиться в Sneaky Dee’s на встречу с Вробом, и у меня еще оставалось минут пятнадцать; я в любом случае решила взять такси, решив, что двадцать долларов – неплохая инвестиция, когда речь идет о событии, способном изменить всю мою жизнь.

– Скажи, да? – Я отхлебнула кофе. – Жутковато.

– Согласен. Но ты не знаешь, он это действительно читал или нет?

– Понятия не имею. И нет никаких доказательств того, что кадры, которые я видела, снял не он, а кто-то другой… Но я знаю, что Вроб Барни постоянно так делает – стрижет куски самых разных фильмов и втискивает в свои собственные дерьмовые поделки, как приправу: «Безмянные 5», «Безымянные 6», «Безымянные 7». Как правило, для своих опусов он выбирает фильмы, не защищенные авторскими правами, или порно и потому уверен, что это сойдет ему с рук.

– Серьезно?

– А что тебя удивляет? – пожала плечами я. – Прежде он работал в Национальном киноархиве, но его оттуда выгнали. Кто-то заметил, что он отбирает старые фильмы и записывает их на видео с монитора, чтобы получить искаженное изображение. Мне об этом Крис Колби рассказал.

Давным-давно мы с Крисом вместе учились в Альтернативной школе Фигтри; после этого он закончил Йоркский университет по специальности «киноведение и кинопроизводство»; я сама намеревалась идти именно этим путем, но взвесила свои ставки и пошла в Райерсон учиться писать статьи для журналов. Крис и его однокашники пытались покорить этот мир во время экономического спада, и судьбы их сложились совершенно по-разному – один, например, создал музыкальную группу, в которой Крис какое-то время был бэк-вокалистом, прежде чем устроиться продавцом билетов в Национальный киноархив. С тех пор он стал там моим тайным осведомителем, неиссякаемым источником ценной информации.

– Хорошо, звучит правдоподобно, – откинулся на спинку стула Саймон. – Что дальше?

Я задумалась на несколько мгновений.

– Ну, судя по всему, – заговорила я наконец, впервые высказывая вслух все свои соображения, – кто-то снял фильм по мотивам легенды о Госпоже Полудня, возможно, вскоре после того, как эта история была опубликована. Учитывая, что она была издана частным образом, раз не получила широкой известности, похоже, фильм сняла сама миссис Уиткомб. А это серьезно.

– Ты собираешься расспросить Барни?

– Я хочу узнать, откуда у него эти кадры. Может, напрямую спрашивать не буду, а выведаю как-то иначе. Не хочу пока заводить разговор о миссис Уиткомб.

– Подождешь, не скажет ли сам? – уточнил Саймон. Я молча кивнула. – Хорошо, но если он этого не сделает? Надо же доказать связь, чтобы привлечь внимание…

– Конечно.

– Так как?

– Ни одной сраной идеи.

Саймон кивнул; на несколько минут мы погрузились в исполненное взаимного понимания молчание. Прежде чем отправиться на первое свидание, мы с Саймоном были знакомы добрых семь лет. Дружба была важной частью нашего взаимодействия; хотя принято считать, что быть с партнером «лучшими друзьями» – это отлично, в действительности это обстоятельство, как правило, существенно сужает круг ваших знакомств, особенно когда у вас появляются дети. Особенно если эти дети – такие, как Кларк. И, оглядываясь назад, я понимаю – никаких других, обычных детей у нас и быть не могло.

Люди иногда спрашивают меня, что, я думаю, «произошло», как будто хотят знать, кто виноват, или что-то сделала я, или что-то сделали со мной. В результате произошел сбой, и Кларк стал тем, кем (чем?) он стал. Естественно, люди хотят избежать подобных сбоев. В чем причина, в вакцинации, в загрязненном воздухе, в слишком сильных электрических полях? Единственное предположение, которое представляется мне не лишенным смысла, было выдвинуто братом Саши Барона Коэна (забавно, но его тоже зовут Саймон), который считает, что подобные заболевания являются следствием генетической предрасположенности: то обстоятельство, что в течение пятидесяти с лишним лет супружеские пары создаются по принципу взаимной симпатии, а не экономическим соображениям, позволяет сойтись гикам вроде меня и Саймона, находящимся на краю спектра. Двойной груз гиканутости, и вот пожалуйста – на свет появляется Кларк, сверхчокнутый, настолько погруженный в собственные видения, что в плохие дни он отказывается замечать окружающий мир – впрочем, даже в хорошие дни все, что находится за пределами его черепной коробки, не кажется ему особенно привлекательным и не способно завладеть его вниманием на долгое время.

Саймон силен в математике, любит ролевые игры и головоломки. Отец по сей день служит дьяконом, а дядя священником – тем самым священником, который нас обвенчал. Нет ничего удивительного в том, что ему присущ иезуитский или, возможно, томистский образ мыслей; прежде любимым его развлечением были споры и дискуссии, но сейчас он находит все это утомительным. В обществе он держится более легко и непринужденно, чем я, но нередко раздражается по пустякам; в отличие от меня, он не прячет своих эмоций в глубоком подполье души и склонен открыто проявлять их. С другой стороны, он мастер отбрасывать все ненужное, так как рассуждает логически, а не метафорически. Мы оба имеем привычку к алгоритмам, хотя совершенно разного типа.

– Тебе пора идти, – прервал молчание Саймон. – На досуге подумаю над всем этим. Вдруг что-нибудь придет в голову.

– Подумай, может, что и придумаешь. Буду рада любой помощи.

– Договорились, – улыбнулся Саймон. – Пока. Люблю тебя.

– Я тоже, – ответила я, целуя его на прощание.

Вот уже десять лет, как в барах, кафе и ресторанах Торонто запрещено курить, тем не менее, когда входишь в Sneaky Dee’s, кажется, что оказался внутри пепельницы. Стены, обитые темными панелями, украшенные картонными коровьими черепами и ковбойскими шляпами, кажется, пропитались дымом до скончания веков. По выходным здесь устраивают вечера музыки восьмидесятых, где можно услышать самую адскую смесь – нью-панк, металл, блюз и рэп, все в исполнении групп из ближайших пригородов. Когда такси остановилось у дверей заведения, я отправила Вробу сообщение. Войдя внутрь, я сразу его увидела – он сидел, забившись в угол, в дальнем конце зала. Лохматая шевелюра давно не мыта, длинные руки и ноги словно не находят себе места, глубоко посаженные глаза беспокойно поблескивают. Он приканчивал вторую кружку пива и рассматривал флаер с программой сегодняшнего вечера.

– Сегодня играет группа Prolapse, – сообщил он, показывая мне флаер. – Слыхала о такой? По-моему, это та, что прежде называлась Prolapsed что-то, или, если да, это полный отстой. Но я не уверен, что это они.

– Все, что я могу сказать, – здесь используется тот же самый шрифт, что использовала группа Fudgetongue, – заметила я, взглянув на афишку.

– Fugetongue? Господи помилуй. По-моему, эти отморозки используют модульный синтезатор, который дудит, как казу.

– А по-моему, это ты о Fudge Tunnel.

– Ну, так или иначе, нам надо закончить наши дела побыстрее, – Вроб поднял руку, подзывая официанта. – Привет, Ллойд! Еще два пива.

– Мне не нужно, спасибо. У меня аллергия на глютены.

– Тогда одно пиво, и то, что у вас считается лучшим напитком для девушек.

Должна заметить, меня чрезвычайно редко называют девушкой, так что слова Вроба я решила счесть комплиментом.

– Не будешь возражать, если я запишу нашу беседу на диктофон? – спросила я, устраиваясь рядом с ним. – Алек Кристиан иногда делает подкасты, но не беспокойтесь, если я не смогу очистить звуковой файл в соответствии со стандартами хостинга, я расшифрую стенограмму. Я всегда делаю заметки во время интервью.

– Нет проблем! – криво усмехнулся он. – Почувствую себя настоящей знаменитостью.

Я решила сделать все, чтобы его разговорить. В том, что это не будет трудно, я не сомневалась. Когда речь заходила о такой животрепещущей теме, как его драгоценная особа, Вроб становился на редкость словоохотлив.

Леонард Уорсейм, коллега Вроба, как-то рассказал мне, что тот во время любого интервью ведет себя одинаково.

– Вываливает на собеседника лавину диких выдумок о своем детстве и отрочестве, прошедшем в одном из сельских районов Онтарио. Все эти рассказы о том, каким талантливым и артистичным ребенком он был, нельзя назвать откровенной ложью, так как в каждом из них содержится толика правды, хотя и весьма незначительная. Сам он называл свой треп «Правдивые истории Даурвейла». По-моему, идею он слямзил у Гая Мэддина. Когда мы только познакомились, я думал,

все его рассказы – чистая правда, потому что почти ничего не знал о Канаде. Переехал сюда из Сомали, когда мне было пятнадцать, и до двадцати почти не выезжал из Торонто. Но потом, из разговоров с другими людьми, я выяснил, что Вроб вырос вовсе не в Даурвейле, а в городе под названием Овердир. Никакого Даурвейла не существует в природе.

– То есть как? – удивилась я.

– То есть, конечно, он существует, но там никто не живет. Это город-призрак. Классический миф Вроба.

Вечером я послушала интервью и сверила со своими записями. В итоге разговор выглядел примерно так:

Вроб: Я прочел сегодняшний обзор. Тебе и правда понравились «Безымянные 13»?

Я: По-моему, это лучшее из того, что ты сделал за последнее время. Все прочие «Безымянные», от первого до двенадцатого, не идут с этим ни в какое сравнение.

Вроб: Ну, давай обойдемся без лишних восторгов. Я знаю, ты считаешь меня паразитом, солитером, внедрившимся в кишки канадского кинематографа, или чем-то в этом роде…

Я: Ну уж нет! Поверь, я ничего подобного не думаю.

Вроб: Кто бы сомневался, что ты это скажешь. Но хватит об этом. Я догадываюсь, о чем ты хочешь меня спросить. Об этих вставках, так?

Я: Да, они…производят сильное впечатление. Выглядят так, словно сняты на пленке, покрытой нитратом серебра.

Вроб: Угу.

Я: Но ведь это невозможно, правда? Я имею в виду…

Вроб: Луиз, тебе не приходит в голову, что я мог использовать некий неизвестный фильм, снятый именно на такой пленке? В конце концов, я богат. Мог заказать такой фильм кому-нибудь, если он мне действительно нужен. Разумеется, современная подделка будет отличаться от настоящего старого фильма, который, кажется, вот-вот вспыхнет. На нем словно напечатано предупреждение о пожароопасности. (Пауза) Но нет, конечно, вы правы. Кадры вырезаны из фильма, на который я случайно наткнулся в Национальном Киноархиве – прежде, чем мне там дали пинка под задницу.

Я: И что это было?

Вроб: Долгая история. Довольно-таки. Несомненно, требует еще одной кружки пива.

В конце своей деятельности в НКА, сообщил Вроб, он работал «в тесном контакте» с Яном Маттеусом, главой студии, которая занимается восстановлением старых фильмов. Маттеус начинал как преподаватель, читал лекции по истории кино в университете Брока. Его статьи, посвященные раннему канадскому кино, привлекли внимание Пирса Хандлинга, генерального директора Международного кинофестиваля в Торонто. Хандлинг поручил Матттеусу курировать несколько программ, и в результате тот зачастил в НКА и буквально с нуля, с помощью волонтеров и благотворителей, создал студию восстановления старых фильмов. Деятельность студии заключалась в рекламации, категоризации и оцифровке найденных материалов, относящихся к периоду с конца 1890-х до начала 1920-х годов. По словам Вроба, поначалу он завоевал доверие Маттеуса, сделав щедрое пожертвование, а потом «приударил за ним, хотя, честно сказать, он не совсем в моем вкусе, скажем так, староват». Так или иначе, благодаря своим знаниям в области цифровых технологий и истории кино, ему удалось произвести на Маттеуса впечатление.

Вроб: Яна особенно интересовали фильмы, снятые на пленке, покрытой нитратом серебра, ведь таких осталось совсем мало. Он едва до потолка не подпрыгнул, когда я рассказал ему о студии в Сульфе. Ты тоже должна о ней знать, я думаю. Слыхала о Джейпери? Открылась в 1918 году?

Я: Конечно. Одна из студий, отделившихся от национальной студии в Торонто, после того, как та начала поставлять короткометражки для кинотеатров братьев Аллен.

Вроб: Верно. Джей и Джули Аллен начали как владельцы небольшого кинотеатра, однако быстро стали эксклюзивными канадскими дистрибьюторами всех этих роскошных проголливудских фильмов. Их успех повлек за собой появление целой армии завистливых подражателей, которые плодились в Онтарио, Квебеке и на западе буквально как грибы… У Алленов все шло прекрасно, до той поры, пока они не столкнулись с Адольфом Зукором, всесильным магнатом Famous Players.

Я: Вроб, я хорошо знаю историю канадского кино.

Вроб: Не сомневаюсь. Особенно ее общеизвестную часть. Так вот, Зукор отказался пересматривать условия дистрибьюторской сделки, если Аллены не сделают его своим партнером. Тут уж, естественно, отказались они. В результате над их бизнесом зазвонили погребальные колокола. К 1920-му студия в Трентоне прекратила свое существование, и прошло четыре года, прежде чем Аллены компенсировали хотя бы часть своих потерь, продав правительству Онтарио все, что от нее осталось. Все отпрыски студии тоже в самом скором времени прекратили свое существование… за исключением Джейпери, которой была уготована совсем иная судьба.

Я: Угу. И какая же?

Вроб: Она сгорела до основания. Так сказать, ее поглотил огонь. Пожар начался на складе готовых фильмов, который располагался – теперь мы понимаем, что это было крайне неосмотрительно – поблизости от цеха, занимавшегося производством пленки.

Я: Господи боже, там же, наверное, разлетелось в пух. Кто-нибудь погиб?

Вроб: К счастью, это случилось ночью, когда никого из рабочих не было. К этому времени студия почти полностью отошла от съемки своих собственных фильмов и занялась копированием тех, что сняли другие. Лепили копии и рассылали их по всему району Северного Озера. Знаете, ходили слухи, что Аллены сами подожгли свое детище, потому что им щедро за это заплатили. Таким образом Зукор устранил конкурентов. В общем, версий было множество, Но, честно говоря, я думаю, что обе стороны внакладе не остались.

Я: Вернемся к Маттеусу. Что он хотел отыскать в архиве? Чудом сохранившиеся фильмы студии Джейпери?

Вроб: Нет, мы оба понимали, что от них вряд ли что-нибудь осталось – учитывая, как хорошо горит эта дерьмовая пленка. Но он рассуждал так – точнее, я подсказал ему этот ход мысли: если студия до конца дней своих занималась доставкой копий, имеет смысл проверить все остановки на их обычных маршрутах.

Я: А идея оказалась плодотворной. Принято.

Вроб: Мы ее осуществили, и обнаружили четыре тайника, в которых находились фильмы – может, четыре с половиной, если считать вещицы, которые Ян приобрел в краеведческом музее Кварри Аржент. Все они в свое время были пожертвованиями из частных коллекций. Один тайник оказался под хоккейным катком в Чейсте, устроенном на месте, где раньше был кинотеатр; другой на чьем-то чердаке поблизости от городка под названием Йор Липс, третий в стене дома свиданий, расположенного в городке под названием Гадс Иар [4]. Четвертый… Ян рассказал бы о нем намного лучше меня. Это прикольная история.

Я: Так значит, кадры, использованные в «Безымянных 13», ты похитил из тайников, обнаруженных Маттеусом?

Вроб: Зачем такие резкости, Луиз? Не похитил, а использовал. Тебе хорошо известен мой метод. Во время каталогизации, еще перед реставрацией, я снимаю кадры с монитора на свою камеру Super 16, накладываю сверху москитную сетку и раскачиваю туда-сюда. Согласись, получается эффектно.

Я: И как к этому отнесся Маттеус?

Вроб: Без особого восторга. Именно поэтому я больше не работаю в киноархиве. Правду сказать, мы бы с ним все равно порвали, так или иначе. Он страшно занудный тип и надоел мне до чертиков. А тут как подвернулась причина. Я, конечно, не жалею о том, что так поступил. Вы же видели, каков результат. (Пауза) Понимаете, Луиз, я убежден, что канадское кино принадлежит всем. Меня поражает, что большинство канадцев так не считает. Кстати, это одна из причин, по которой я начал работать в киноархиве и связался с Яном. Вы спросите, почему я так считаю? В Овердире, когда я был мальчишкой, я видел банду отморозков, которые сложили несколько катушек пленки, покрытой нитратом серебра, и подожгли. Она очень быстро сгорела дотла. Катушки они обнаружили в старой церкви на городской окраине, где, как я догадываюсь, в прежние времена иногда показывали кино. Железные коробки поржавели насквозь и не открывались, и они колотили их металлическими прутьями, а когда коробки наконец открылись, выяснилось, что часть пленки превратилась в слизь… Господи, как ужасно все это воняло! Словно маринованные трупы. Но были и такие коробки, где пленка сохранилась прекрасно. Как видно, там были соблюдены все параметры безопасности. Какой-то парень схватил катушку и принялся рассматривать пленку на солнце. Прищурившись, можно было увидеть крошечную серебристую картинку в каждом квадратике. Мне даже казалось, что картинка вибрирует и слегка движется. И я никак не мог понять, зачем уничтожать такое… такое старинное, прекрасное, важное. Зачем они свалили пленку в кучу, точно мусор, и подожгли, словно осиное гнездо. Но начальник местной пожарной команды сказал моему отцу, что пленка представляет слишком большую опасность, чтобы ее хранить. По его словам, можно было только удивляться, что она сохранилась до сих пор. «Эта дрянь вспыхивает сама по себе. И когда горит, испускает ядовитые газы». И отец сказал мне, раз так, все правильно, ее надо было уничтожить, прекрати скулить, никой особой ценности эта ерунда не представляла. Луиз, я знаю, вы меня понимаете: речь шла об истории, нашей истории, и никто не дал себе труда сохранить эти бесценные свидетельства.

Был ли во всем этом элемент притворства? Даже тогда мне трудно было определить. Вне всякого сомнения, Вроб был склонен к актерству, но на глазах у него блестели самые настоящие слезы. Впрочем, не исключено, все дело в пиве. Или в музыке.

Так или иначе, ничего более внятного я от него не добилась и в конце концов остановила запись. Но он упорно твердил о том, как ему нравится именно этот фильм – эта подборка фильмов – лишь потому, что все они были в ужасающем состоянии и смотреть их приходилось под углом или сбоку. Иначе невозможно было понять, что происходит на пленке. Попытка взглянуть на нее прямо лишь причиняла боль глазам.

– И при этом казалось, что на пленке ничего нет? – уточнила я.

– Нет, напротив, что-то там было, – рассмеялся он. – Тот, кто все это снял, не хотел, чтобы мы это видели. Так что поймать это «кое-что» не так просто. Надо выждать, пока оно утратит бдительность и высунет голову. Только тогда его можно схватить.

Этот треп продолжался до тех пор, пока к нашему столику не подошел Леонард Уорсейм. Взглянув на своего приятеля, он закатил глаза и сказал, что Вробу пора баиньки. После того как они ушли, я вызвала такси и поехала домой.

– И какая у него точка зрения? – спросил меня Саймон тем же вечером, когда мы готовились ко сну. Кларк угомонился сравнительно рано, как с ним всегда бывало, если папочка был за хорошего полицейского. Саймон чистил зубы, а я орудовала зубной нитью над кухонной раковиной, так как наша крохотная ванная комната не способна вместить двух человек одновременно. Прополоскав рот и сплюнув, я наконец ответила:

– По-моему, он хочет показать себя каким-то бескорыстным энтузиастом. Рассчитывает, что интервью покажет его версию событий в противовес Маттеусу и тому, что он готовит, – возможно, пресс-релиз? Огромная партия старых фильмов, каталогизированная и оцифрованная, пленку больше не нужно демонстрировать физически… Это уже кое-что. Можно устроить выставку в Лайтбоксе или даже инсталляцию в АГО, и в результате получить неплохие бабки. Организовать грандиозное культурное событие. Я понимаю, Вробу хотелось бы во всем этом поучаствовать, в особенности если он чувствует, что Маттеус с ним работать не намерен.

– Примерно по той же причине ты хочешь доказать, что фильм сняла миссис Уиткомб, – мягко заметил Саймон.

– Не буду спорить, – согласилась я. – Вот только я не делаю это в основном затем, чтобы насолить своему бывшему бойфренду.

– За что я тебе крайне признателен.

– Поэтому мне нет надобности строить из себя жертву, устраивая шоу для прессы, – если только моя скромная персона заслуживает названия прессы. И, можешь не сомневаться, я ничуть не заинтересована в том, чтобы помочь ему осуществить этот маленький акт личной мести.

– А ты не хочешь поговорить с мистером, как его тем, Матиасом?

– Маттеусом. Да, конечно, я поговорю с Яном, если только он даст согласие со мной встретиться. Мне нужна другая точка зрения. Надеюсь, это поможет мне выстроить собственную версию.

– Я не сомневался, что ты захочешь выслушать вторую сторону.

– Ты слишком хорошо меня знаешь.

– Как и положено любящему мужу.

Саймон отправился спать. А я синхронизировала телефон с ноутбуком, убедилась, что со звуковым файлом все в порядке, включила саундтрек к «Фонтану» Даррена Аронофски и принялась разбирать свои записи – занятие, которое могло длиться бесконечно. Глаза у меня горели, возможно, то было следствие нескольких часов, проведенных в пропахшем дымом баре. Примерно в три часа ночи я сохранила расшифрованный текст, выключила компьютер, «на минутку» прилегла на диван и почти немедленно провалилась в сон: мне снился зимний день, легкая снежная пыль на земле, желтая лента, не позволяющая приближаться к яме, о которой рассказывал Вроб. И эта яма, похожая на жуткий черный рот с разбитыми губами, до краев полна мерцающими петлями пленки, склеенными вонючей липкой эмульсией. Вокруг стоят пожарные в полной боевой готовности, в руках у них ведра с песком, лица скрыты шлемами и респираторами. Отряд полицейских сдерживает натиск толпы. Я знаю, где-то там стоит мальчишка, которым некогда был Вроб Барни, чуть не плачет и спрашивает отца, зачем делать такие ужасные вещи. Но, сколько я не вглядываюсь, различить его в толпе не удается. Взгляд мой падает на фигуру, стоящую в отдалении, под деревьями, почти скрытую голыми черными ветвями. Расплывчатое пятно, с ног до головы в белом. Возможно, это женщина, возможно, нет. Ее бесформенное одеяние похоже на костюм пчеловода, только вместо шляпы с широкими полями – нечто вроде афганской чадры, длинного белого покрывала с затянутым густой вуалью окошечком.

Разумеется, теперь я знаю, кто она такая. Позвольте напомнить, сон я видела до того, как встретилась с Хьюго Балкаррасом, до того, как увидела единственный сохранившийся портрет Айрис Данлопп Уиткомб, в одеянии, которое отвечало ее собственным представлениям о глубоком трауре. Все это произошло позднее. И все же она была там, она жгла мне веки, светлый колеблющийся силуэт в уголке глаза. Подняв изящную, тонкую руку в белой перчатке, она сделала жест, значение которого я не могла определить, особенно на столь дальнем расстоянии. Она вскинула ладонь, словно хотела сказать: прекрати, уходи прочь, это не для тебя. А может, напротив, она манила меня, и жест ее означал – иди сюда, не бойся, дай рассмотреть тебя получше. Я знаю твое лицо, Луиз, я знаю тебя. Здесь есть…

…кое-что…

…и я хочу, чтобы ты это увидела.

Она подняла палец, тонкий, как прут, крючковатый, как коготь. Указала вниз, на землю у моих ног.

Не имея сил удержаться, я опустила взгляд и увидела, что огонь в яме уже пылает и петли пленки горят ярко, как тысячи свечей. В середине расцветало что-то еще, настолько ослепительное, что больно было смотреть: клубок ничего, свернутое отсутствие, дыра в мировой шкуре, испускавшая снопы искр. Что-то сияло само по себе, целиком, похожее не на глаз, а на дверной проем, в котором можно мельком заметить бездну.

Пустота клубилась до поры до времени. Пока она не отрастила конечности, заполнив собой всё пространство. Пока не зацепилась всеми своими четырьмя ногами за осыпавшийся край ямы. Пока то, что было ее плечами, не сжалось, а руки не согнулись. Пока то, что было ее головой, не откинулось назад, словно прикидывая, сколько сил понадобится приложить, чтобы освободиться. Пока медленно, ужасающе медленно —

– она не начала карабкаться наверх. И наружу.

Я внезапно проснулась, едва не подавившись собственной слюной; по спине у меня бегали мурашки. Как и всегда во сне, у меня упала температура, и капли пота скользили по коже, словно льдинки. Свернувшись в позе эмбриона, я зашлась в таком приступе кашля, что меня едва не вырвало. С трудом отдышавшись, побрела в ванную, где принялась протирать слипшиеся глаза влажным полотенцем. Взглянув в зеркало, я едва не вскрикнула от ужаса. Моя склера являла собой типичную картину петхиального кровоизлияния: розовые белки, пересеченные целой сетью воспаленно-красных сосудистых нитей.

На следующее утро, сидя в кабинете доктора в ожидании диагноза («Похоже, вы слишком много плакали, – заметил он без малейшей ноты сочувствия в голосе. – Скоро все пройдет само собой»), я заглянула в телефон и обнаружила одно-единственное новое сообщение. Как видно, оно пришло после того, как я выключила телефон на ночь и поставила его на зарядку. Это было одно из тех дурацких сообщений, где сначала идет текст, а потом робот повторяет этот текст голосом, словно Стивен Хокинг, занимающийся телемаркетингом. Сообщение кануло в лету, потому я стерла его сразу же, как только услышала, только позднее осознав, что это был не самый разумный поступок. В общем, кажется, там был такой текст:

Ян умеет красиво говорить но у меня больше прав на эти фильмы чем у него

Он даже не представляет что это такое

Типа он даже имя не то указал

5

– Ты посоветовалась с доктором Гоа насчет своей мигрени и бессонницы? – спрашивала мама.

– Нет, – отвечала я, не отрываясь от экрана компьютера. Я искала в Гугле какие-нибудь контакты Хьюго Балкарраса, что оказалось чертовски неблагодарной задачей. Все, что мне удалось найти – контакты его издательства, Хаунслоу, которое начало свою деятельность в 1990-х. В конце концов я решила позвонить своей бывшей коллеге, которая сейчас писала шутливые статейки о знаменитостях для субботнего выпуска Toronto Star, и попросить ее пустить в ход свои связи. В результате в моем распоряжении оказался телефонный номер, который дал мне возможность взять у Балкарраса интервью, помещенное в первой главе. Но у меня не было ни малейшего желания обсуждать все это с мамой, которая, образно выражаясь, уже вышла на тропу войны.

– Господи боже, Луиз, ты же была в клинике. Почему ты не обсудила с доктором свои проблемы?

– Потому что сейчас меня больше всего волнует, что творится с моими глазами, – со вздохом ответила я. – Профессия у меня такая, что без глаз никуда. К тому же ты прекрасно знаешь сама, доктор не любит, когда на него вываливают целый ворох проблем.

Услышав это, мама наверняка передернула плечами, словно отгоняя назойливую руку.

– Глупости! Мне плевать, что он любит, что нет. Это его работа, и он должен ее выполнять, или пусть катится к чертям. Тебе надо заботиться о Кларке, а если ты будешь спать по пять часов в день или меньше, тебя надолго не хватит. Твои проблемы со здоровьем нужно решить.

– Я это прекрасно знаю.

– Правда?

– Конечно, мама. Ради бога, не надо на меня наезжать. Неужели ты думаешь, мне нравится постоянно чувствовать себя усталой. Но, к сожалению, выключателя, который мог бы отключить мой мозг на восемь часов, не существует.

– Луиз, ты так себя ведешь, с тобой невозможно разговаривать.

– Ты мне уже об этом говорила, – буркнула я и повесила трубку, мысленно добавила: – Говорила столько раз, что я уже сбилась со счета. Причем ты обожаешь действовать мне на нервы именно тогда, когда я…

Слово «работаю» неожиданно показалось мне до крайности неуместным. Можно ли назвать работой то, за что никто пока не собирается платить? Мы с мамой постоянно ломаем копья по этому поводу, что, в общем, достаточно странно, учитывая, что она стала фрилансером еще до моего рождения. Но актерская игра была – и остается – видом искусства, у актеров всегда непонятный рабочий день; они рассматривают свою карьеру как бесконечную игру, надеясь, что все затраченные ими усилия окупятся сторицей; журналистика – совсем другое дело. И кинокритика. Хотя сейчас на самом деле это тоже искусство.

Тому, чем я занималась, можно было придать вид заявки на грант – тут необходимо тщательно изучить вопрос, прежде чем найдешь наиболее убедительный способ доказать, что тебе нужны деньги. Первым человеком, к которому мне необходимо было обратиться, был, разумеется, Ян Маттеус, и я не хотела идти к нему с пустыми руками. Напротив, я собиралась вооружиться до зубов, стволы моих пистолетов блестели, убеждения были незыблемы: пока я могу, я буду продолжать исследования. И это представлялось мне куда более важным, чем избавление от бессонницы, особенно если учесть, что за многие годы я успела к ней привыкнуть.

Не забывай, у тебя есть ребенок, не преминула бы сказать мама, будь я настолько глупа, чтобы высказать ей эти соображения. Разве можно быть такой невероятной эгоисткой? Разве можно столь безответственно относиться к своему здоровью, своему времени, своей жизни? Как ты можешь это оправдать?

Ну, если рассуждать в таких терминах, думаю, я не могла, вот и не делала этого. Давным-давно я поняла: то, что представляется мне важным, другим людям кажется ерундой; они убеждены, что об удовлетворении собственных желаний и потребностей я должна думать в самую последнюю очередь. В конце концов, она сама так жила, когда растила меня, и теперь она вправе требовать, чтобы и я посвятила свою жизнь кому-то другому, то есть Кларку. И это просто называется «быть мамой».

Для того, чтобы понять природу моих отношений с мамой, необходимо знать, что в течение долгого времени мы были друг для друга всем – ничего другого в этом мире у каждой из нас в буквальном смысле не было. С моим отцом, Гаретом Кернсом, мама познакомилась в театральной школе. Ей было тогда семнадцать, ему – семью годами больше. В Канаду он приехал из Австралии, чтобы избежать призыва, справедливо полагая, что Канада чертовски далеко от Вьетнама. Когда маме было двадцать два, она вышла за него замуж, через два года появилась на свет я. Еще через семь лет родители развелись, причем по маминой инициативе. «В нашем браке не было абсолютно ничего хорошего, кроме тебя», – любила повторять она прежде, в периоды, когда пристрастие к алкоголю одерживало над ней верх. В такие дни она могла прикончить шесть банок пива за один присест и при этом требовала, чтобы я сидела рядом и вела с ней бесконечные разговоры – потом они полностью улетучивались из ее памяти. Естественно, я соглашалась с приведенным выше утверждением. Если бы мои родители не встретились, я никогда не появилась бы на свет, точно так же как Кларк не появился бы на свет, не повстречай я Саймона. Несмотря на бесчисленные проблемы, которые повлек за собой наш приход в мир, я все-таки рада, что вышло именно так, а не иначе.

Иногда мама требовала, чтобы я ей спела какую-нибудь мурню вроде I’m Dancing As Fast As I Can Джуси Ньютон или кавер Линды Рондстадт на You Can Close Your Eyes Джеймса Тейлора. Я пела, мы сжимали друг друга в объятиях и заливались слезами. Но это ровным счетом ничего не значило: от того, что я делала (или не делала), ситуация не менялась – до тех пор, пока мама сама не захотела ее изменить. Этот период ее жизни длился ровно столько, сколько было нужно; на ее решение завязать оказал некоторое воздействие самый факт моего существования, но не мои конкретные действия. Впоследствии, в период моего легкого флирта с различными зависимостями, произошло в точности то же самое. Оглядываясь назад, понимаю, что самый ценный совет по поводу того, как следует относиться к проблемам других людей, я нашла в одной из книг, которые мама читала, находясь в стадии выздоровления. Это была брошюрка по самопомощи под названием «Если встретишь Будду, убей его!». Там утверждалось, что мы не в состоянии изменить хоть что-нибудь в жизни другого человека, несмотря на всю любовь к нему. Спасти себя он может только сам, а все, что остается нам – быть рядом и оказывать ему эмоциональную поддержку.

Впрочем, возможно, я несу ерунду, как всегда. Так или иначе, разобраться в чужих эмоциях мне всегда было сложнее, чем в своих, – а учитывая, насколько, черт возьми, для меня сложно это, даже в моменты проблесков, все это довольно грустно.

После того как я съездила к Балкаррасу и поговорила с ним, настал черед Яна Маттеуса. Мне необходимо было выслушать его версию «забавной истории», которую поведал мне Вроб Барни. Как и старик Хьюго, Ян согласился встретиться со мной неожиданно легко, и это не могло не радовать. Что было особенно приятно, встречу он назначил на десять часов утра, то есть на время, когда Кларк был в школе. Это давало мне возможность расспрашивать Маттеуса до тех пор, пока он будет готов сотрудничать.

Национальный киноархив, расположенный в неприметном офисном здании в двух кварталах от Йонг-стрит, как раз там, где улица Колледж перетекает в улицу Карлтон, представляет собой настоящий кладезь для исследователей. Нетрудно догадаться, что большинство жителей Торонто не имеют понятия о его существовании. Архив был основан в 1995 году. До некоторой степени его основание стало реакцией на действия тогдашнего премьера Онтарио Майка Харриса, который в 1993-м фактически уничтожил бюджет Корпорации развития кино. Согласно осуществляемой им «революции здравого смысла» производство канадских фильмов являлось ненужной роскошью, и тратить на нее деньги в период экономического спада было вопиющим безрассудством. (Справедливости ради надо упомянуть, что он также сократил количество денег, выделяемое на проект Ontario Film Investment, программу, имеющую налоговые льготы, тем самым сведя на нет стремительно растущую прибыль.) С той поры правительство менялось несколько раз, но Национальный киноархив устоял благодаря спасительному кокону частных денег, который надежно защищает его от всех финансовых бурь. Он весьма успешно предлагает себя частным инвесторам в качестве объекта вложений, позволяющих создать определенную репутацию и получить налоговые льготы.

Меня всегда удивляет, что никому до сих пор не пришло в голову потратить крохотную толику этих денег на вывеску, которая подсказала бы посетителям, в какую дверь им толкаться. Предполагается, что люди должны каким-то образом, возможно из космоса, получить информацию о том, что им следует пересечь холл и подняться на один пролет лестницы, расположенной за лифтами. Тогда они окажутся у стеклянных дверей, по обеим сторонам которых стоят шкафы, набитые культовым реквизитом канадского кинематографа: справа точно такая же маска, как в фильме Джулиана Роффмана «Маска» (1961), первого канадского 3D-фильма, слева – католический дозатор масла из фильма Харви Харта «Пикс» (1973), c Кристофером Пламмером и Карен Блэк в главных ролях. Все это похоже на загадку из книги Джоан Роулинг: если ты будешь спрашивать, ты никогда не узнаешь; если ты уже знаешь, тебе не нужно спрашивать. К счастью, я относилась к числу тех, кто уже знает.

Поднявшись, я увидела Криса Колби, который, как всегда, восседал за стойкой регистрации.

– Ян в своем офисе, – сообщил он. – Будешь кофе?

– Спасибо, но у меня уже есть, – я приподняла картонный стаканчик, который держала в руках.

– Ага, давай, лишай меня возможности почувствовать, что я приношу пользу.

В ответ я наставила на него указательный палец, точно пистолет, и пробурчала:

– Говорят, мальчик мой, мужские слезы – самые сладкие.

Он лишь фыркнул и тоже выстрелил в меня из пальца.

Зная о репутации Маттеуса, никак не ожидаешь, что он окажется низкорослым, но широкоплечим очкариком с седеющей козлиной бородкой, однако он именно таков и, по моему мнению, здорово походит на гнома Гимли.

– Кто бы мог подумать! – возопил он, сжимая меня в коротком, но искреннем объятии. Луиз Кернс собственной персоной! Мы не виделись целую вечность, верно? Читал, читал твои статейки. По-моему, «Лип» очень проиграл после твоего ухода, очень проиграл.

– Может, они переименовались в «Центриста» именно потому, что слишком без меня страдали, – улыбнулась я.

– Нет, я бы это считал классическим случаем противостояния Сети и Мертвых деревьев. Но если мы собираемся говорить по делу, давай выберем более интересный предмет. Насколько я понимаю, ты хочешь узнать побольше о нашей находке. О фильмах на чудной пленке, покрытой нитратом серебра.

– Когда я брала у Вроба Барни интервью по поводу его нового детища, «Безымянных 13», он обронил несколько намеков, звучали весьма интригующе.

– О, уверен, он из кожи вон лез, чтобы слова его звучали именно так. Учитывая, сколько интриги он нагнал, пытаясь привлечь всеобщее внимание к району Северного озера.

– Тем лучше для тебя, верно? В отношении…

– Чистой выгоды? Именно так. Когда дело идет о том, чтобы всучить людям то, что, как им кажется, они хотят, Вроб проявляет непревзойденное мастерство. Правда, мастерство это становится еще более изощренным, когда ему нужно получить то, что хочет он. Тут он не знает себе равных.

Я опустилась на стул, включила диктофон, вытащила блокнот и ручку.

– Итак, – начала я, и он эхом повторил это слово за мной. – Ты полагаешь, он с самого начала собирался скопировать материал, который вы обнаружили?

– Честно? Сложно сказать. Одно могу сказать точно – я с самого начала догадывался, что у него есть какие-то скрытые планы. С того самого момента, как он заявил, что у нас есть возможность отыскать тайники студии Джейпери. Вроб проявляет доброту только тогда, когда ему это выгодно, это я знаю точно. Сам не понимаю, почему я утратил бдительность. Тревожная сирена завывала у меня в мозгу, а я почему-то делал вид, что не слышу. В результате он меня обошел. Насколько я понимаю, ты их видела. Эти кадры.

– Надо сказать, они производят сильное впечатление.

– Кто ж отрицает, что у Вроба есть глаз и чутье. Представь себе, никогда прежде я пальцем не прикасался к пленке, покрытой нитратом серебра, – просто-напросто боялся, зная, на какие фокусы она способна. Но Вроб, несомненно, умеет работать с подобным материалом… По части оцифровки он мастер.

По словам Маттеуса, до того времени, как его поймали с поличным и уволили, Вроб успел каталогизировать девять полнометражных, короткометражных и одночастных фильмов, снятых, скорее всего, одним режиссером.

– На прощание он, разумеется, устроил сцену и перестал отвечать на мои звонки, – сообщил Маттеус. – Нам пришлось разбирать его заметки – адова работа, если учесть, что пишет он как курица лапой. В жизни не встречал почерка кошмарнее. Врачи, конечно, не в счет.

– Он работал со всеми четырьмя хранилищами?

– Главным образом, с последним. Я думал, он тебе об этом рассказал.

– Нет, он ничего не говорил конкретно.

– Вот, значит, как… – Маттеус замешкался, словно в нерешительности. Казалось, ему нужно сделать над собой усилие, чтобы произнести следующие слова.

– Да, занятная вышла история. Особенно для меня.

Это я уже слышала, подумалось мне, но я предпочла держать язык за зубами, ожидая, когда мой собеседник приступит к объяснениям – и в конце концов слегка сбивчиво он это сделал.

Согласно версии Маттеуса, скупив весь небольшой запас старых фильмов, которым располагал краеведческий музей в Кварри Аржент, он сел в машину, чтобы вернуться в Овердир. Кстати, остановился он в старом доме, принадлежавшем семье Вроба Барни. Непонятно как он сбился с пути и заблудился в густых лесах, покрывающих ту часть побережья Северного озера, которую местные жители называют Даурвельским берегом.

– Не знаю, известно ли тебе что-нибудь об этих краях…

– Практически ничего.

– Я тоже прежде даже не слыхал о них. Выяснилось, это нечто вроде мифической мертвой зоны – телефоны отключаются, навигаторы не работают. Машины останавливаются без всяких на то видимых причин. По крайней мере, моя остановилась.

Маттеус предполагал, что это произошло около десяти часов вечера. Впрочем, часов у него не было, а телефон, беспомощно помигав несколько мгновений, отключился. Солнце зашло, последние багровые полосы догорали на горизонте, сгущалась полная темнота, возможная только в лесу. Вокруг стрекотали кузнечики и цикады, в воздухе стояла причудливая какофония, в которой смешивались жужжание, хруст и какие-то странные звуки, по всей видимости производимые обитающими в зарослях животными. Пошарив в бардачке, Маттеус выяснил, что у него нет даже фонаря.

– Когда я наконец добрался до Овердира, мне сказали, что, будь я уроженцем здешних мест, я бы знал, что нужно делать в подобной ситуации. Нужно забиться в машину, плотно запереть все дверцы, опустить окна и ждать наступления утра. Но я, городской житель, повел себя совсем по-другому. Я хотел взять ситуацию под контроль.

Итак, Маттеус прошелся по дороге, отойдя от машины шагов на тридцать. Никакой пользы это, естественно, не принесло. Он уже собирался вернуться в машину, как вдруг ему показалось, что слева от него в лесу мелькнул свет – слабый, но вполне различимый. Да, какой-то крохотный светящийся шарик мелькал между деревьями, то разгораясь, ту потухая.

– Было совершенно непохоже, что этот свет как-то связан с людьми, но кто еще мог его зажечь? Наверное, это охотники, решил я. Или припозднившийся путешественник, которому приспичило выскочить из машины по нужде. В общем, я принял решение – теперь понимаю, что совершенно идиотское, – идти на свет.

Подобно легкомысленной Красной шапочке Маттеус свернул с проторенной тропы (в его случае это была дорога) и углубился в заросли. При этом он орал во всю глотку, сообщая, что заблудился, и взывая о помощи. Свет мелькал совсем близко, и Маттеус устремился к нему. Шел он быстро, однако расстояние между ним и светящимся шариком не уменьшалось. Вскоре он понял, что совершенно не представляет, где остались дорога и машина. Со всех сторон его окружали колючие кусты и уродливо искривленные деревья, болотистая почва под ногами подозрительно хлюпала. Одна из тропинок, по которой он двинулся, буквально утонула в грязи, другую преградило толстенное поваленное дерево. Влажный ночной воздух становился все холоднее.

– В конце концов я оказался на краю какого-то болота – поблизости от Северного озера множество болот, и это очень опасные места. Увязнуть в холодной жиже мне вовсе не хотелось, и я решил, что самое разумное – не двигаться. Прижался к стволу дерева и замер, едва не превратившись в ледышку. Светящийся шар исчез. Не знаю, как долго я просидел под деревом; кажется, я заснул несколько раз. Наконец, часов в пять или шесть утра, небо начало светлеть и темнота вокруг развеиваться. Когда стало совсем светло, я понял, что просидел всю ночь на краю знаменитой Адской ямы, расщелины в известняке, которая внезапно разверзается перед глазами. Как правило, они ужасно глубокие. Сделай я еще шаг, я бы сейчас с тобой не разговаривал.

Дерево, к стволу которого притулился Маттеус, росло на самом краю Адской ямы, корни его уходили в глубь расщелины.

– Вид у него был заморенный – сообщил Маттеус. – Я, конечно, не биолог, но это дерево явно чем-то болело. В стволе – огромное гнилое дупло. Встав на ноги, я заметил, что в дупле что-то тускло поблескивает. Железо, догадался я. Старое, ржавое железо. Очень старое.

Он сделал паузу и взглянул на меня, словно предлагая вмешаться и высказать свои предположения. Некоторые рассказчики питают пристрастие к этому приему. Не случайно говорят, подобное притягивается подобным. И Маттеус, и Вроб Барни обожали драму. Впрочем, я тоже, так что я молча ждала продолжения.

– Даже сейчас не могу сказать, зачем я это сделал, – наконец заговорил он. – Так или иначе, я сунул руку в дупло и коснулся того, что там лежало. На ощупь оно оказалось мягким, как древесный гриб. Влажным. Склизким. Но потом я нащупал край какого-то твердого предмета, ухватился за него и вытащил.

Это был железный контейнер с пленкой. Пленкой, покрытой нитратом серебра.

К тому времени окончательно рассвело, и Маттеус увидел тропу, ведущую к шоссе. Следуя подсказкам своей интуиции, он пошарил в дупле еще и извлек наружу пять катушек пленки.

Завернув свою добычу в плащ, Ян соорудил нечто вроде рюкзака и двинулся в обратный путь. Ему пришлось продираться сквозь колючие заросли, перелезать через поваленные деревья и разводить руками ветви, норовившие хлестнуть его по лицу; ядовитые ягоды, опавшие ночью с кустов, хрустели у него под ногами. Наконец он увидел дорогу и свою машину на ней. Упав на сиденье, Маттеус включил зажигание, и мотор заурчал; телефон тоже ожил, так что ему даже не пришлось звонить в ССА [5] – он просто вернулся в Овердир, позвонил Вробу и сообщил, что у него есть потрясающая новость.

– А что это было в итоге? – спросила я. – Предполагаю, вы сходили потом в автосервис.

Он кивнул, потом пожал плечами.

– Понятия не имею, что-то про то, что это просто иногда случается. «Берег нас не любит», – такой диагноз выдал механик. «Машины – из железа, не нравится им это». Что бы это, черт возьми, ни значило.

– Из железа?

– Поймала. Это был «Приус», сталь от начала до конца. Метафорическое железо.

Открыв контейнеры, Маттеус обнаружил там пресловутый четвертый тайник – пять катушек пленки, покрытой нитратом серебра.

– Как утверждал Вроб, если только ему можно верить, эти фильмы были весьма похожи на фильмы из музея Кварри Аржент. Совпадало многое – содержание, метод съемки, то, что Вроб называет «режиссерский почерк». По сути, там использовались одинаковые карточки с титрами, которые, похоже, были написаны от руки. Все музейные пленки имели клеймо Джейпери, словно это были копии, сделанные на этой студии и разосланные по всей стране. Подобное предположение не лишено смысла, учитывая, что в прежние времена старые фильмы по праздникам показывали бесплатно. Закончилось это только в 1960-х, когда кто-то сообразил, что подобные сеансы, учитывая способность пленки вспыхивать при нагревании, далеко не безопасны. На фильмах, которые я нашел в лесу, логотипы отсутствовали – оригиналы, не копии. Я понимаю, почему студия Джейпери отказалась от них… Они, мягко говоря, очень странные. Не блокбастеры.

– Вот как?

Маттеус впал в некоторое замешательство.

– Думаю, будет лучше тебе показать, – сказал он наконец.

Наверное, сейчас вы думаете: какое удивительное количество совпадений. Согласна, так оно и есть. Но история, как и археология, существует только благодаря совпадениям. Иногда все, что требуется для начала – оказаться в нужном месте по совершенно неважной и пустой причине. И вот вы обнаруживаете, что нашли совершенно не то, что искали, однако ценность от этого не уменьшается. Не следует также сбрасывать со счетов теорию параллельного развития. Эта теория объясняет, каким образом Эдисон и Тесла сделали свои открытия в области электрического тока практически одновременно. Объясняет, каким образом Эдвард Мейбридж и Этьен-Жиль Маре, пытаясь уловить и воссоздать движение в ряде последовательных фотографий, не зная об экспериментах друг друга, действовали сходными методами и достигли сходных результатов, причем один из них работал в Британской Колумбии, а другой – во Франции. Следуя теории параллельного развития, понимаешь, что только благодаря своему загадочному и до сих пор не раскрытому исчезновению – из движущегося поезда, как это ни безумно, – Луи Эме Огюстен Лепренс не «изобрел» кинокамеру за пять лет до того, как это сделали братья Люмьер.

Множество разных людей работало в разных местах, и все они были одержимы одной великой идеей. Все они, каждый своим собственным способом, пытались использовать отблеск светового луча на стене для того, чтобы распахнуть окно в иной мир. Разве не поразительно, что два парня, которым впервые удалось заставить картинку двигаться, носили фамилию, которая означает «свет»? Неужели это тоже просто совпадение?

Больше походит на синхронность.

Впрочем, когда этих совпадений, или синхронности, так много, любой разговор неизбежно превращается в разговор о магии.

Для того чтобы просмотреть несколько любительских немых фильмов, много времени не понадобилось – учитывая, что революционное «Путешествие на Луну» Жоржа Мельеса, первый научно-фантастический фильм в мире, длилось всего четырнадцать минут. Все фильмы, которые Маттеус обнаружил в дупле, длились меньше двадцати минут. Явно предполагалось, что это либо вторые части для чего-то, что они сопровождали, либо они просто исполняли какие-то неясные цели таинственного режиссера/продюсера. Какие цели преследовал их таинственный автор, осталось неясным. Все они представляли собой слегка разнящиеся версии одного и того же чертовски знакомого сюжета, причем каждая новая версия отличалась все большей претенциозностью и меньшей повествовательностью; иными словами, степень экспериментальности явственно возрастала от фильма к фильму. Во всех фильмах присутствовали поле, призрак, оружие. Полдень, появление привидения, игнорируемое предостережение, за которым следует жестокое наказание – о неотвратимости которого свидетельствовали мимика, жесты и игра теней. Всякий раз наказание было вынесено за пределы экрана, и мы могли наблюдать лишь за ужасающей реакцией на него. Короче, это была «Госпожа Полудня» в разных вариантах.

Вроб, судя по всему, настриг кадров из самого первого фильма – именно там встречались расшитая осколками зеркала вуаль, нарисованный от руки задник, настоящие снопы и дети в средневековых масках. Во втором фильме лицо женщины¸ закутанной в покрывало, закрывала маска из папье-маше, жуткая маска со стилизованными чертами, напоминающими иероглифы. В третьем фильме та же самая маска была усеяна осколками зеркала, отражавшими свет и превращающими лицо призрака в сверкающее пятно. В четвертом фильме только роль самой «Госпожи Полудня» исполнял человек, а все прочие персонажи были представлены куклами, причем куклы эти самым причудливым способом соединяли различные традиции: конечности их приводились в движение прикрепленными снизу палками, как в балийском театре теней, к головам были привязаны веревочки, как у марионеток. В завершающем фильме присутствовала покадровая анимация, он представлял собой сочетание рисунков, выполненных тушью на стекле, которые появлялись после каждого щелчка затвора, и силуэтной анимации, напоминающей легендарный мультфильм Лотты Рейтинге «Приключения принца Ахмеда», только, конечно, выполненной с меньшим изяществом. Для того чтобы собрать это все воедино, несомненно, понадобилась пропасть времени и усилий, поэтому мысль о том, что автор – миссис Уиткомб? – счел конечный результат настолько плачевным, что решил от него избавиться, вызывала у меня легкий приступ дурноты.

Оружие, которое держала в руках закутанная в покрывало фигура, в каждом фильме было разным: меч, серп, коса и что-то крючковатое, напоминающее пику или знаменитый кустовой резак [6] Боба Торнтона. В анимационной версии оружие превратилось в световой луч, яркий и острый как бритва. Он появлялся из длинного рукава закутанной фигуры, заменяя ей руку, пять пальцев сливались, создавая смертоносный инструмент, возможно, обжигающий при контакте. Казалось, в этом кадре автор на тридцать лет предвосхитил махо-сёдзе [7].

– Зачем кому-то понадобилось все это уничтожать? – невольно вырвалось у меня.

– Хороший вопрос! – рассмеялся Маттеус. – Могу предположить лишь одно: несмотря на убойное впечатление, которое эти фильмы производят на нас, они не понравились своему создателю. Наверное, не отвечали тем целям, которые он перед собой ставил.

– Человек, который это создал, находился в процессе творческого поиска, который не собирался прекращать. Думаю, здесь ты со мной согласишься.

– О, разумеется. Но сама знаешь, в разные периоды жизни люди ведут себя по-разному. Иногда они выходят из зоны комфорта, чтобы немного поиграть с острыми ощущениями. Потом им это надоедает, они возвращаются обратно и начинают все сначала. Автор этих фильмов, возможно, профессиональный художник – задники и занавес явно расписаны вручную и анимация выполнена в том же стиле. Но, несомненно, он не был известен, иначе я бы слышал о нем хоть что-нибудь. Скорее всего, талантливый любитель.

– И у тебя нет никаких предположений относительно того, кто это мог быть?

– Я уже сказал, Вроб утверждает, что фильмы из Адской ямы во многом похожи на те, что я купил в музее Кварри Аржент. Я склонен с ним согласиться. Но даже если в архивах музея существовали документы, проливающие свет на то, кто подарил эти фильмы, они безвозвратно утрачены. Как сообщила заведующая архивом, он пережил пожар и два наводнения, уничтожившие добрую половину документов.

– Скверно, – вздохнула я и потянулась к сумке. – Кстати, я тоже хочу тебе кое-что показать.

На губах Маттеуса мелькнула ироническая улыбка.

– И как я сразу не догадался, что ты явилась сюда вовсе не для того, чтобы просто повидаться со мной? – спросил он в воздух.

Я вытащила из сумки потрепанную книжку «Найди свой голос», заложенную там, где начиналась «Госпожа Полудня». Маттеус погрузился в чтение. Я молча ждала.

– Очень любопытно, – произнес он наконец, поднимая на меня глаза. – Вы с Вробом явно мыслите в одном направлении.

– Каком именно?

Он извлек из ящика стола наполовину исписанный блокнот, потертая кожаная обложка которого была оклеена вырезками из газет и журналов, какими-то странными словами и фразами, вклинившимися между чудовищами в стиле Кроненберга, составленными из фотографий животных и птиц. Почерк Вроба, густо покрывавший страницы, действительно был ужасен. Маттеус, пролистав блокнот, продемонстрировал мне страницу, на которой Вроб, судя по всему, составил список потенциальных авторов загадочных фильмов, обнаруженных в дупле. Прищурившись, я разобрала в середине списка несколько раз подчеркнутое имя: М (Неразборчиво) А. М. Уитк[и]н[к].

– Вроб как-то сообщил мне, что страдает синдромом неконтролируемого гипографического порноцентризма, – усмехнулся Маттеус, заметив, как я пялюсь на фамилию. – Когда он пишет от руки, это сразу видно. Думаю, он перепрограммировал проверку орфографии в своей электронной почте, что может быть… небезопасно для работы.

– Боже, как же это тупо.

– Во всех смыслах, – буркнул Маттеус, по-прежнему листавший «Найди свой голос». – Хотя кандидатура миссис Уиткомб не так уж плоха, – добавил он, слегка вскинув бровь. Вряд ли Вроб имел в виду мистера – Артур известен в основном не как творец, а как покровитель искусств. Другое дело его супруга. В музее есть целый зал ее картин, хотя, признаюсь, я не слишком внимательно их разглядывал. Но, когда я искал в Сети упоминания о ней, обнаружил интересную мелочь – картину Густава Кнауфа. Это художник-декадент, один из самых талантливых последователей Одилона Редона. В 1909 году он устроил в Брюгге акт самосожжения, который, естественно, закончился его смертью. За год до этого супруги Уиткомб, совершая свадебное путешествие, встретились с ним в кафе Брюмер, его любимом местечке, и выразили ему свое восхищение. Если хочешь, пришлю тебе ссылку.

– Известно, что у нее была камера. И она снимала фильмы.

– Документальную хронику спиритических сеансов, – пожал плечами Маттеус. – Нет никаких доказательств, что она снимала столь изощренное кино.

– Хорошо, но что насчет перекличек с легендой о Госпоже Полудня?

Маттеус вздохнул и закрыл книгу, заложив ее пальцем.

– Послушай, Луиз, мне бы хотелось, чтобы все было так просто. Мы говорим с тобой о заре кинематографии в Северной Америке. По идее, в ту пору снимать фильмы мог каждый – и делал это, если мог позволить себе приобрести оборудование и пленку. И да, я больше склонен думать, что фильмы из Адской ямы сняты любителем, таким как Айрис Уиткомб. Вероятность того, что их снимал профессионал, заключивший контракт со студией вроде Джейпери, крайне мала. Хотя ее тоже нельзя сбрасывать со счетов…

– У Хьюго Балкарраса есть своя теория относительно исчезновения миссис Уиткомб. И эта теория напрямую связана с ее кинематографическими экспериментами.

– Что она на портативном проекторе смотрела в поезде фильм, снятый на нитратной пленке, и сгорела дотла?.. Не смеши меня.

Я улыбнулась, словно в знак согласия, и продолжала гнуть свою линию, не обращая внимания на раздражение, вспыхнувшее во взгляде Маттеуса.

– Такое совпадение нельзя сбрасывать со счетов. Конечно, можно привести примеры, когда оно оказывалось делом случая, но таких случаев крайне мало. Особенно в кино.

Он снова вздохнул.

– Не хочу ни на чем настаивать, но если эти фильмы снимала Айрис Уиткомб на сюжет вендской сказки, причем ее собственной версии, то она должна предшествовать появлению фильмов. Согласна?

– Согласна.

– Тогда посмотри на авторские права. На информацию о предыдущих публикациях.

Он передал мне книгу, придерживая нужную страницу двумя пальцами. Вот она, прямо под его ногтем: «Дочь Королевы змей. Вендские легенды и фольклор». Опубликовано в 1925 году. Именно в этом году миссис Уиткомб была наконец официально объявлена умершей.

Шок – шок разочарования, от самого открытия и от того, что я сама его спровоцировала – был столь сильным, что я на несколько мгновений буквально лишилась дара речи.

– Все равно, мне хотелось бы увидеть те, другие фильмы, – в конце концов сказала я. – Те, что ты купил в музее.

– С удовольствием. Позвони, и мы обо всем договоримся.

Я кивнула, убирая книгу в сумку. Маттеус снова вздохнул, на этот раз приняв сочувственный вид.

– Жаль, что мы расстаемся на такой грустной ноте. Поверь, я был бы рад, сложись все так, как ты хотела, но иногда наши теории не находят подтверждения. Так или иначе, ты провела настоящее расследование.

– Угу.

– И собрала кучу информации о кадрах из «Безымянных 13», верно? Думаю, это не бесполезно.

– Угу. Хоть что-то лучше, чем не ничего.

– Всегда считал, что это хороший, очень хороший подход.

Я снова кивнула, растянула губы в улыбке, и как ни в чем не бывало пожала ему руку. «Что тебе еще остается, самодовольный придурок», – вертелось у меня в голове.

В тот вечер Кларк пел без умолку, вертя перед глазами прищепкой для белья, кружился на месте и закидывал голову, пытаясь ускорить мир. Он щелкал, ухал, хохотал и издавал звуки, подобные тем, что издает перезагружающийся компьютер. Он исполнил песенку из «Томаса-паровозика» и песенку из «Беги, Диего, беги!». Когда дело дошло до «Играй со мной, Сезам!», мне отчаянно захотелось выкопать труп Джима Хенсона и плюнуть ему в лицо. Ситуацию отягощало то, что с моим желудком и кишечником творилось нечто ужасное. Внутренности мои судорожно сжимались, словно пытались разорвать свою оболочку. Просидев полчаса на унитазе, я ретировалась в спальню, проглотила пригоршню таблеток Робакасет, надеясь заглушить боль¸ надела наушники и включила звук на полную мощность, взрывая собственный мозг музыкой Жослин Пук. Почти весь вечер я провела, разбирая и систематизируя свои заметки. Все это время Кларк прыгал и извивался в поле моего зрения, отчаянно пытаясь обратить на себя внимание. Мой сын в чем-то похож на кошку – если хочешь, чтобы он был рядом, он вырывается и убегает, но, как только ты перестаешь его замечать, он завывает: «Вернись к мамочке! Маааама! Мама, ты будешь танцевать? Мама, ты должна его поцеловать!»

Как и всегда, когда Кларк стал окончательно невыносим, за него взялся Саймон. Он раздел его, искупал в ванне, накормил ореховыми чипсами и беконом. После этого уселся на унитаз и принялся без конца перематывать одну и ту же сцену из диснеевской «Принцессы и лягушки»: падение доктора Фасилье, его злополучные друзья с того света, пришедшие получить компенсацию за драгоценный кровавый талисман, разбитый Тианой, и с торжеством указывающие, что на ней не слизь, а сопли. Кларк хохотал, как сумасшедший, десятый раз пересматривая все это. Я тем временем пялилась на экран, обновляя свой Тамблер [8] снова и снова; в глазах у меня начало двоиться, больное плечо гудело – я повредила его еще в начальной школе, и в результате в одном из моих шейных дисков развилось дегенеративное заболевание. Теперь я вынуждена постоянно принимать противовоспалительные средства, ухудшающие состояние моего желудка. Мысль о том, что я совершенно не подхожу для роли матери, тем более – матери этого мальчика, непрестанно вертелась у меня в голове. За ней следовала еще более печальная мысль о том, что никому на этом свете, включая себя, я не могу предложить ни помощи, ни поддержки.

Господи боже, я совершенно свихнулась на этих сраных фильмах. Можно подумать, они были мои.

Но были не мои, конечно. И не Вроба. В равной степени, в чем весь чертов смысл. В отличие от Вроба, у меня не хватало даже наглости «позаимствовать» несколько кадров, добавить собственных тупеньких выдумок и объявить, что я создала нечто новое… Кишка тонка. Но не этим ли я, в своей жалкой сущности, занималась? И Маттеус это увидел и, воздержавшись от комментариев, посмеялся про себя?

Вот оно, типичное желание всякой белой женщины – воткнуть в карту булавку, к которой прикреплен флажок с ее собственным именем. Открыть что-то, существующее испокон веков, отправиться туда на всех парусах и заявить живущим там людям – теперь это принадлежит мне, а вы катитесь ко всем чертям. Нет ничего печальнее, чем глупая баба, не способная в этом мире забытых чудес отыскать тему, о которой стоит писать, мрачно подумала я, погружаясь в дрему рядом с мирно сопящим Саймоном. Можно было не сомневаться, утром у меня будут болеть челюсти – результат ночного зубовного скрежета.

К счастью, той ночью обошлось без снов, и когда я проснулась, глаза мои смотрели яснее. Я восприняла это как знак. Оглядываясь назад, полагаю, что это, возможно, и был знак…

…однако смысл его не имел ничего общего с тем, о чем думала тогда я.

6

Для того, чтобы довести до ума интервью с Вробом, мне понадобилось часа полтора, может два. Я занималась этим, сидя в своем любимом кафе «Бальзак», поблизости от рынка Святого Лаврентия. Памятуя конец своего разговора с Маттеусом, я старательно обходила тему миссис Уиткомб, хотя и сочла возможным упомянуть, что Вроб «многим обязан неизвестному канадскому кинематографисту», кадры из фильмов которого придают «Безымянным 13» мистическое очарование. «Такой пассаж ему не слишком понравится, – пробормотала я себе под нос, и тут же добавила: – Ну и пусть себе злится на здоровье. Мне на это ровным счетом наплевать».

Нажав «опубликовать», я, повинуясь неодолимому желанию проверить, не оставил ли кто-нибудь комментариев к моему предыдущему обзору, вошла в почту. Звуковой сигнал сообщил, что поступило новое письмо – из национального киноархива. Это была та самая ссылка на картину Кнауфа, которую обещал мне Маттеус. Я нажала на нее, и на экране возникла картина, выполненная в довольно странной цветовой гамме (преобладали оттенки серого и голубого, густые тени залиты темно-синим, мелкие детали подчеркнуты серебристыми и бирюзовыми тонами). Угловатые фигуры одновременно напоминали Тулуз-Лотрека и Яна Торопа – на память мне сразу пришло знаменитое кафе Брюмер. Чередование полос света и тьмы, фоновые персонажи, намеченные лишь грубыми мазками, – все это порождало ощущения, сходные с теми, что производят так называемые «оккультные» портреты бельгийского символиста Жана Девиля: вытянутые, светящиеся лица, экстатически поднятые к небу глаза. В центре картины, чуть в стороне от танцпола, была изображена женщина в зеленом платье. Сидя за шатким столиком, она раскладывала пасьянс. Лицо ее закрывала вуаль, одна рука была спрятана в зеленой меховой муфте, другая рука, раздающая карты, поражала острыми и невероятно длинными черными ногтями.

В нижнем правом углу картины была изображена пара, сидящая за столиком. «Не исключено, что это супруги Уиткомб», предположила я. Мужчина, высокий, широкоплечий, слегка сутулый, явно был старше своей спутницы. В круге света от керосиновой лампы видно было, как он покровительственным жестом касается ее руки. Женщина тоже была высокой и статной, так что их плечи находились практически на одном уровне. Она была вся в белом; скромная и откровенно немодная кружевная сетка или шапочка была приколота к роскошным вьющимся темно-медовым волосам. Нижнюю часть лица скрывала тонкая белая шаль, глаза прищурены, оттенок трудно уловить, но зрачки казались острыми, как булавочные головки. Женщина слегка склонила голову, повернув ее вполоборота, словно прислушиваясь к словам своего спутника.

«Интересно, что он тебе говорит? – мысленно поинтересовалась я. – То, что ты хочешь услышать? Или, напротив, совсем не хочешь?»

«Картина „Встреча ночью“, признанная, помимо печально знаменитого „Черного Благовещения“ самым известным произведением Кнауфа, сочетает ночной импрессионизм Мане с тематической неопределенностью Жана Девиля, – сообщал текст, помещенный ниже. – Не исключено, что связанные романтическими отношениями пожилой мужчина и молодая женщина, изображенные на переднем плане, – канадские поклонники Кнауфа, с которыми художник переписывался в 1908 году. Критики настойчиво пытались провести параллель между зеленой дамой в центре – соблазнительной, но опасной возлюбленной – и современной Кнауфу рекламой, пропагандирующий абсент (к которому художник питал пристрастие). Как указывает Анрик де Хюверне в своей статье 1997 года, посвященной декадансу в Брюгге, весьма похожую женскую фигуру можно увидеть на картине Дегува де Нункве «Кафе Брюмер»: рядом с дамой изображен мужчина с размытыми чертами лица, которого иногда идентифицируют как Кнауфа.

Позднее я забрала Кларка и отвезла к маме, и этот процесс занял значительно больше времени, чем я рассчитывала, главным образом потому, что через каждые пять шагов Кларк останавливался и кружился посреди тротуара. При этом он пребывал в прекрасном настроении и не собирался вредничать; он пулей выскочил из школьного автобуса, крича растерянному водителю: «Пока, спасибо за помощь, скоро увидимся!» Я схватила его за руку и потащила в магазин на первом этаже нашего дома – там имелся банкомат, а мне требовалась наличка.

– Мама! Хочешь его поцеловать? – вопил он.

– Очень хочу, зайка, – ответила я, набирая пин-код. – Только подожди минутку.

– Ма-а-а-а-а-а-ма!

– Зайка, всего минутку.

Но Кларк всегда делает только то, что ему нравится. У него есть свой способ расслабиться после школы – подняться наверх, раздеться то трусов, шлепнуться в кресло перед папиным компьютером, надеть наушники с лягушачьими мордочками и смотреть ролики по Интернету. Правда, вскоре он начинает громко петь и хохотать, так что наушники теряют всякий смысл. В этом момент я обычно говорю:

– Милый, настало время выключить компьютер и заняться чем-то другим.

Обычно он повинуется, хотя и не безропотно.

– Не надо выключать компьютер.

– Нет, солнышко, вообще-то надо.

– Не надо!

– Надо, и прямо сейчас!

– А-а-а-а-а! – обычно кричит он в такие моменты и тут же произносит, подражая мне даже тоном:

– Не кричи, нет никаких причин кричать.

После этого он обычно убегает в ванную или в свою комнату, в любом случае оглушительно хлопнув дверью. В ванной он бесконечно долго писает, в комнате начинает бесконечно долгий танец. И так всякий раз.

Если все происходит именно так, день относится к разряду неплохих. В такие дни, заметив, что довел меня до белого каления, Кларк внезапно наскакивает на меня сбоку и целует – тыкается губами в мой локоть или живот, точно клюющая птица. После этого он довольно ухмыляется и, распевая какую-нибудь чушь («Я не хотел рыгать!», «Ку-ду!», «Плохой робот!»), уносится прочь, точно он – Дорожный Бегун, а я – Койот [9].

Сегодня я решила нарушить привычный сценарий, отведя Кларка к бабушке, и это вывело его из равновесия. Не то чтобы ему не нравится у нее бывать; бабушку он любит, в этом нет никаких сомнений. Но бывают недели, когда он отказывается выражать свои чувства тем способом, который готова принять она, и в результате между ними нарастает непонимание. «Вижу, он больше не любит свою старую Ней-Ней», – вздыхает мама, а я едва сдерживаюсь, чтобы не взорваться и не заорать: «Ну что, значит, мне надо работать над тем, чтобы научить его говорить нужные слова, когда ты нажимаешь на соответствующие кнопки. Будет здорово, если мы сделаем из него говорящего попугая, верно? Это намного важнее, чем привить ему навыки связной речи и научить контролировать себя. Наша главная задача – втолковать ребенку, чей словарный запас состоит из мультяшных диалогов, что проявлять благодарность – это намного важнее, чем чувствовать ее. Вбить в голову, что его святая обязанность – твердить «я люблю тебя, Нэй-Нэй» вне зависимости от того, что он в этот момент чувствует».

Я слишком хорошо знаю, что все это звучит ужасно, и поэтому стараюсь держать язык за зубами. Тем более, что следующая мысль, которая приходит мне в голову после этого, звучит примерно так: «И почему ты должна получить от него то, что обычно не получаю даже я? Ты что, в особом положении? Не забывай, ты моя мать, а не его».

Остается только радоваться, что пока у меня хватает ума не озвучивать подобных рассуждений.

Кларк упорно вертелся на месте. Я взяла его за руку, побуждая двигаться вперед, и он тут же попытался вырваться; я сжимала его ладошку все крепче, волоча его, как на буксире. К тому времени, когда мы дошли до маминого дома, мое несчастное плечо отчаянно ныло. Когда мама открыла дверь, Кларк, не удостоив ее взглядом, бросился в комнату, где стоял компьютер. Обнять и поцеловать бабушку он согласился только после долгих уговоров. Я опустилась на диван, и, не в силах удержаться от постанывания, принялась растирать шею, в которой что-то хрустело и трещало.

– Неважно выглядишь, – заметила мама. Не в силах пожать плечами, я лишь кивнула в знак согласия. – Нет, правда, ты точно в порядке?

– Не лучше и не хуже, чем всегда.

– Печально.

– Да, пожалуй.

– Я имею в виду, по идее, тебе должно становиться лучше, так? Учитывая, как долго это тянется. Все это…

– Возможно. Но увы.

«Прости, мама, если тебе надоели мои вечные страдания, – думала я по себя. – Но увы, такова жизнь, по крайней мере моя. Вряд ли я смогу тут хоть что-то исправить. Тем более, на моих плечах лежит слишком много забот. Все, что я могу обещать, – постараться страдать не так заметно».

– И настроение не очень. Как твой последний обзор?

– Нормально.

Мама метнула в меня пронзительный взгляд, но не стала настаивать на более подробном ответе, за что я ей была крайне благодарна.