Читать онлайн Культурный код исчезающего индивида

От автора

Задумайтесь, пожалуйста, о том, что примерно через двадцать лет на планете исчезнет один большой, или может быть, даже гигантский народ. Это советский народ, представители которого день ото дня дряхлеют и скоро их совсем не останется. Ни одного. И меня.

Это был народ, выплюнувший из себя все постсоветское население – русских, белорусов, даже украинцев, половину Средней Азии, здоровенный кусок Кавказа, четверть Израиля, чуток Германии и Соединенных Штатов. Продолжать можно бесконечно, вплоть до Австралии через Бразилию и остров Пасхи.

Я – представитель этого народа. Я – носитель его культурного кода, то есть идеологии, привитой в детстве. Как выспренне любят говорить, впитала с молоком матери.

Да, мы все помним эти новогодние мандарины, манную кашу с комками в детском саду и толстые колготки. Это стало мемом, растиражированным в сети – с глупыми комментариями глупых женщин. Или мужчин, похожих на женщин. Ну вы, наверное, знаете таких.

Удивительным образом, за двадцать лет эти комментарии радикальным образом изменились. Мы начали коллекционировать то, от чего недавно избавлялись. Например, советские новогодние игрушки. Женщины, ныне бабушки и дедушки, плевавшие в детстве бесплатной кашей, за двадцать лет внезапно поняли, что теперь, как ни проси, бесплатную кашу больше не получишь. Женщины, ныне бабушки и дедушки, снова начали носить советские колготки.

А комментарии в Интернете сохранились. Интернет вообще все хранит, пока, конечно, платят за хостинг. Весь яд, всю глупость…

Я – носитель культурного кода советского народа хочу рассказать вам об этом исчезающем народе. Теперь. Когда время все расставило по своим местам.

Колесо обозрения

Кто-то недобрый придумал колесо обозрения. Какие чувства оно должно вызывать по мнению изобретателя? Восторг полета? Ничуть. Когда сидишь на макушке этого колеса обозревать окрестности некогда, я обычно судорожно вцепляюсь в хлипкую цепочку, отделяющую меня от пропасти. И если в детстве я испытывала просто страх, то теперь к нему прибавилось манящее желание выкинуться из кабинки на самой маковке колеса, тем самым выпилившись из это сложной и слишком длинной жизни. А что? Всмятку, гарантированно.

В чем удовольствие-то? Недавно я думала о колесе обозрения и нечаянно мысленно сравнила его с войной. На войне испытываешь страх, и на колесе испытываешь страх. На войне есть вероятность увечья, и на колесе есть вероятность увечья. На войне вероятность смерти несколько выше, конечно… Но и тут: только шагни один раз влево.

А в постсоветском пространстве колесо обозрения стало символом опустения. В перестройку ржавые неработающие колеса высились над заброшенными парками и курортами. Они для меня были символом всего гигантского и мертвого, как, например, наша страна.

Казалось, я бы должна избегать колеса обозрения всю свою жизнь. Но один раз я на нем все-таки покаталась.

Это было еще в детстве, в Московском парке Победы. На колесо стояла очередь, хотя, я считаю, что обозревать в Московском районе нечего. Мама обычно любой наш выход в люди превращала в испытание, в гонку неизвестно куда и неизвестно зачем. Это сейчас люди в выходной день неторопливо прогуливаются с детьми, вкушая мороженое. А раньше в единственный мамин выходной надо было всюду успеть: детский театр в семь – это дедлайн (билеты куплены, не пропадать же добру), колесо обозрения до пяти (еще надо перебежать на трех транспортах в детский театр), катание на лодках до трех (смотри выше про три транспорта), кафе-мороженое в час (постоять в очереди), парикмахерская мамы к одиннадцати.

В общем, в тот день загнанные как савраски, с потными подмышками, подлетаем мы к колесу обозрения. Которое работает до пяти. Без пятнадцати пять, однако, подходит наша очередь.

Я беру синенький бумажный билетик в потную ладошку, и мы забираемся в кабинку. Ну как забираемся? Колесо же непрерывно медленно крутится, не останавливаясь ни на минуту. Мне четыре года, у меня маленькие толстые ножки, одну из которых я пытаюсь закинуть в движущуюся кабинку. Ноги разъезжаются, и я падаю. Если бы у меня был папа, он бы, наверное, взял меня на руки. Но для юной мамы, я – неподъемный толстый ребенок. Кабинка, уныло скрепя, уплывает от меня вверх. Билетерша недовольно смотрит, у нее конец рабочего дня. Наконец, меня методом тяни-толкай запихивают в кабинку.

Колесо обозрения стонет на ветру, как раненое морское животное. В Питере, представьте, сногсшибательные ветра. Это же побережье Балтийского моря.

Итак, мы поднимается на самый верх. По дороге я испытываю все те чувства, которые я описала в самом начале, то есть сижу, вцепившись в хлипкую цепочку, отделяющую меня, такую маленькую, от такой большой пропасти. Скоро мы выше деревьев, а потом выше домов.

Когда мы на самой макушке, колесо снова тоскливо стонет и останавливается. Всё, вся махина, похожая на турбину атомной электростанции, застывает в тишине, и слышны лишь остренькие негромкие поскрипывания наших хрупких кабинок.

Внизу суетятся лилипуты – не больше мухи. Лилипуты, которым огромное колесо перестало подчиняться.

Колесо упрямо стоит. В соседней кабинке какой-то кавказец достает лаваш и начинает его есть, отщипывая по крошке. Видимо собирается сидеть тут долго-долго.

– Не бойся, – шепчет мне мама. – Сейчас нас снимет пожарная машина.

Прости, Господи, еще и пожарная машина! Мама не верит в скоропостижную смерть. В то, что мы так глупо умрем, разбившись вместе с гигантским колесом. А я верю, я – маленькая, и мне страшно и холодно. Сначала страшно, а потом холодно.

Через пятнадцать минут колесо обозрения опять издает невероятно тоскливый металлический стон и начинает двигаться в обратном направлении.

В американском фильме бы показали, как пострадавших от огромного колеса встречают психологи, оборачивают их шерстяными одеялами и дают чашку горячего чая. У нас ничего подобного. Мы вылезли из кабинки, отряхнули хвосты, как утки, вышедшие из воды, и пошли дальше.

– Ну что, мама? – спросила я дрожащими, синими от холода губами. – Теперь в театр?

Мама посмотрела на ручные часики, и мы решительно понеслись на трех транспортах в детский театр.

Бойтесь, дети, советских людей. Всех нас, воспитанных в USSA. Потому что у нас четырехлетний ребенок секунду назад готовится к скоропостижной смерти, а спустя два часа хлопает в ладоши в Большом театре кукол

Качелька

У нас не было оград в детских садах. Не от кого. Это сейчас самая распространенная профессия – охранник. Современники «обилетили» этим ярмом всех бывших военных. У нас не было заборов в детских садах, не было гроздьев камер видеонаблюдения, висящих на фасадах, кодовых замков.

Детский садик – не секретный объект. Никакой секретности в детских горшках и манной каше нет. Самое страшное преступление тех лет в детском саду – ребенка забрал не тот родственник. Например, если родители в разводе и забрал не тот родитель, которому был присужден ребенок.

Садики работали до семи вечера, а уж потом… на детские площадки приходили подростки (покурить втихаря от родителей), собачники (да-да собачники – с собаками) и любители выпить на троих.

Бомжей о ту пору у нас не было. Невозможно было встретить лежащего на детской скамеечке субъекта, распространяющего амбре немытого тела.

Поэтому было вполне доступно… покачаться ночью на детских качелях.

Даже если ты толстая детина-второклассница.

И мама, которая весила под шестьдесят килограмм.

И детские качельки, представьте, не ломались под нашим весом. Они были добротные, рассчитанные на ребенка-слона.

Я обычно делала «полусолнце» пару десятков раз, а мама просто сидела на своих качелях, потому что у нее был плохой вестибулярный аппарат, и ее тошнило от высоты. Потом мы некоторое время болтали висящими в воздухе ногами и уходили домой. Зимой еще смотрели на звезды, потому что территория детского сада не освещалась от слова «совсем», и было прекрасно видно ночное небо.

В тот день, о котором я хочу рассказать, я уже покачалась и болтала ногами.

Внезапно, метрах в десяти от нас мелькнули две тени. На поверку это оказались подростки, которые пришли на детскую площадку выпить пива втихаря от родителей. Они были одеты в спортивные куртки, а на их длинных волосах красовались трогательные полосатые шапочки «петушки».

(Сейчас шапочку «петушок» никто не наденет из-за одного только названия, ну вы понимаете…)

Они немного покачались на тонких ногах, заметив нас. Потом один из них выдал свистящим шепотом:

– Уходите отсюда! Здесь наша территория!

Я попыталась встать с качелей, но мама остановила меня движением руки и покачала головой.

Второй подросток еще покачался на тонких ножках и крикнул фальцетом:

– Это наши качели! Мы на них качается по ночам!

Я испуганно взирала на маму, но мама, казалось, хотела сделать подросткам назло.

– Никуда не пойдем! – нагло крикнула она.

– Сейчас бутылкой кинем! – взвизгнул первый подросток.

Мама упрямо набычилась и ни с места.

Я поразилась маминой храбрости, которая тогда казалась мне глупостью.

– Сейчас закидаем камнями! – засуетились подростки. – Камнем в лоб хотите? Вот такая дыра в голове будет!

Мы промолчали, но с места не сдвинулись.

Подростки стали лихорадочно искать на детской площадке хоть один камень, но территория была вылизана дворниками начисто. Один пацан даже принялся копать как собака в песочнице, чтобы найти хотя бы мелкий камешек.

Мама уверенно сидела на качелях и болтала в воздухе ногами.

Они не подходили к нам ближе десяти метров, и я немного успокоилась.

Внезапно, подростки повернулись лицом друг к другу и начали тихо совещаться. Результатом этого действа стала удивительная мысль:

– Вы что, беременные?! – крикнул первый, вероятно бывший у них заводилой.

Женщины, по мнению мужчин, весьма далеки от логики, а беременные женщины, по мнению тех же мужчин, даже родную речь с трудом понимают.

Мы с мамой с удивлением переглянулись. Маму еще можно было заподозрить в тайной беременности, она хотя бы была половозрелая, а я-то нет!

– Да! – с вызовом рявкнула мама.

В панельном доме напротив детского сада начали загораться окна. Залаяла чья-то собака, сонный мужской голос протянул лениво:

– Чё орете та? Ночь на дворе…

– Ну если беременные, то сидите качайтесь, конечно! – снова свистящим шепотом прошелестел первый молодчик. – А мы в другой садик пойдем!

И их трогательные шапочки «петушки» угнездились над скамейками у крайнего подъезда.

Беременность – это «священная корова» советского общества. Как и материнство вообще. Вместе с детством. В бесконечных советских очередях пропускали вперед только беременных и участников Великой отечественной войны. Так что наша мнимая беременность, при ближайшем рассмотрении подростками, стала прекрасным предлогом ретироваться, сохранив собственное мужское достоинство, раз уж мы не испугались и не освободили качели по их требованию.

Причинили бы они нам какой-нибудь вред? Вряд ли… Это сейчас в новостях пишут, что дети озверели. То тут, то там какое-нибудь происшествие, раздутое прессой до небес. В моем детстве о таком и не слышали.

В тот день мы из вредности посидели на качелях еще минут пятнадцать, хотя накачались уже по самое горло, и только потом пошли домой.

Сейчас этого детского сада нет, здание продали под офисы. Территория огорожена, качельки, домики и песочницы снесены, вместо них автостоянка. Я жалею, что в юности у меня не было возможности фотографировать, а то бы осталась память о нашем с мамой быте времен моего детства, в том числе об этом детском саде.

"Курортный роман"

Дело было так: в сентябре мы всей семьей отправились в Евпаторию. В сентябре – это значит в бархатный сезон, когда зуб на зуб не попадает. Всей семьей – это значит, что нас было пятеро: мама, отчим, пятнадцатилетняя я и два толстых трехлетних оболтуса – мои брат и сестра – двойняшки.

Море уже было не особенно теплым, но зато там плавало полно медуз. Ветра были тоже не особо дружелюбными, но зато были прекрасные красные закаты на лазоревом небе.

Но самое главное – к тому моменту я уже курила втайне от родителей. И если в Питере можно было улизнуть от родителей и «дымнуть» где-нибудь в подворотне, то в Евпатории мама глаз с меня не спускала. И просто-напросто негде было достать сигарет. Я приберегла последнюю пачку на черный день. Но черный день все не наступал – мама бдела.

Несколькими словами опишем нашу дислокацию. Жили мы на туристической базе, впятером в одном металлическом контейнере. Если бы дело было в июле, мы бы сдохли от жара нагретого металла, а в сентябре мы по ночам околевали от холода. Тогда такие туристические базы росли на побережьях как грибы, люди зарабатывали первоначальный капитал.

В соседнем контейнере справа жила влюбленная как голуби семья бывших осужденных без детей. Хозяйка правого контейнера была приземиста, лыса, покрыта татуировками и радостно сверкала мелкими редкими зубами. Чтобы описать хозяина правого контейнера достаточно несколько слов: взгляните на великана Грошика из фильмов о Гарри Поттере. Это точная его копия, только сосед также был с головы до пят покрыт татуировками.

Соседи из контейнера слева были куда приличнее: там жила интеллигентная татарская семья с восьмилетнем мальчиком Русланом.

Об этом мальчике и пойдет речь. Он находился в том возрасте, когда влюбленности спонтанны и не имеют никакого отношения к реальным женским красотам. В восемь лет мальчик еще не знает, что девичьи лодыжка и запястье должны быть тонки, кожа нежна, зубы целы, а цвет лица свеж. Впрочем, о чем я тут говорю! У меня к пятнадцати годам хотя бы появилась талия. А цвет лица был не просто свеж, а отливал породистой зеленью коренного питерца.

И вот однажды, под покровом ночи, я выбралась за контейнер «пыхнуть» свою болгарскую «Стюардессу», думая, что меня никто не видит. Внезапно, раздался шорох (я от неожиданности чуть не проглотила окурок), и в свете унылого фонаря появился Руслан. Он набычил свой детский лоб и солидно произнес:

– Кури-кури! Я покараулю!

И покараулил. А пока караулил, пригласил меня кататься на качелях, забавно покраснев лицом и опустив глаза.

Когда я догадалась, что я была его первой любовью? А вот сейчас, когда мне стукнуло сорок пять лет. А тогда я рассматривала его как забавную козявку, увязавшуюся за моим хвостом.

Это были качели-лодочки для двоих. Елки-палки, сейчас я просто мечтаю, чтобы старую дуру – меня – пригласили на такое романтическое свидание. Но была одна проблема – они не имели тормозов. Раскачавшись хотя бы до «полусолнца», они неслись уже по инерции своей огромной массы, и никакой возможности быстро затормозить не было.

Нам уже, в общем-то, надоело кататься, и голова кружилась у обоих, меня подташнивало, но качели было не остановить, и соответственно, из них не выбраться. Я предприняла отчаянный шаг: высунула ногу за борт и принялась шаркать ею по земле.

– Не надо! – сказал Руслан. – Ногу сломаешь!

И высунул свою ногу за борт и принялся шаркать ею по земле.

– Давай оба сломаем по одной ноге? – демократично предложила я, борясь с тошнотой.

И мы радостно заржали.

Проблема с курением решилась, меня стали везде отпускать.

– Вместе с Русланом? – спрашивала мама, снисходительно улыбаясь всем лицом.

Я кивала головой, и мне все сходило с рук.

Мы настолько обнаглели, что стали купаться по вечерам без взрослых, благо море было мелкое. И я помню один эпизод.

Однажды вечером море просто кишело медузами. Мы залезли в воду, и кидались ими друг в друга, как два дурака. Наш освободившийся голубь, как две капли воды похожий на великана Грошика из фильмов о Гарри Поттере, наблюдал с берега за этой вакханалией. И улыбался. Я бы написала, что лыбился, но мы же в хорошей компании… Внезапно, этот пятидесятилетний мужик решил тоже порезвиться как ребенок. Он подплыл ко мне и вцепился густо татуированной рукой мне в грудь. Я опешила, питерцы не привыкли, чтобы с ними так обращались. Руслан побагровел. Он стоял по колено в воде, сжимая и разжимая кулаки, но сделать ничего не мог. Он же не Давид, победивший Голиафа. Вечер был испорчен, и мы перестали ходить на море.

Но все хорошее всегда заканчивается. У нас была путевка на две недели, а у родителей Руслана на месяц. Я, право слово, не знаю, как они грелись в металлическом контейнере в октябре. Но не в этом суть.

Чемоданы были собраны. Мы отправились на вокзал, а Руслан увязался нас провожать. В те годы еще никто не слышал о мобильных телефонах, Интернете, Телеграме и прочем. Поэтому, когда поезд тронулся, Руслан бежал рядом с нашим окном до конца перрона, и ветер доносил обрывки его слов:

– …иши мне! …агадан… апомни адрес …агадан!

Разумеется, я не писала ни в какой Магадан и сразу забыла Руслана на тридцать лет. А вспомнила только сейчас.

Три билета на "Солнышко"

В Ленинграде был зоопарк. И есть зоопарк. В Питере. Это все один и тот же зоопарк – очень старый, по-моему организованный еще в дореволюционные времена. Нет, животные в нем, конечно, не дореволюционные, но немного странноватые…

Начнем с белых медведей. Они не белые! Суть в том, что в Питере очень грязный климат. Настолько грязный, что все коренные ходят в темных куртках, чтобы не было видно грязи. Если видишь кого-нибудь в светлых тонах, сразу становится понятно, что это приезжий. Обувь. Да, из обуви мы предпочитаем берцы. У нас, может быть один из лучших балетов в мире, с лучшими на свете белыми пуантами, но на улице мы ходим в чем угодно – в дутиках, в грубых полуботинках, раньше даже было принято ходить в валенках – обязательно с галошами. Вернемся к белым медведям. Все то, из-за чего мы носим вышеописанную обувь, у них на шерсти. Все эти наши Питерские осадки, вся эта каша из грязного мокрого снега, все эти проливные дожди, которых в Арктике просто нет. Белые медведи в лучшем случае желтые – летом. Зимой они облезлые и грязные.

Обезьяны. Обезьян в нашем зоопарке много, всех сортов и разновидностей. Они, в отличие от белых медведей, в закрытых теплых вольерах. Когда заходишь в обезьяний павильон, можно потерять сознание от амбре от… как бы это выразиться… обезьяньего помета. На глазах изумленной публики, они в этом… как бы это выразиться… помете роются, валяют свою морковь (почему в нашем зоопарке обезьян кормят морковью, а не бананами – первый вопрос, приходящий в голову ребенка, пришедшего в обезьянник). Ну в общем, что возьмешь с обезьян, это же наши предки! Вы заметили, как я деликатно избегаю слова «говно»?

Жирафы. Кто по-настоящему мне всегда нравился, так это жирафы. В нашем зоопарке у них отдельный вольер с крытыми (зимними) и открытыми (летними) отсеками. Жирафам в нашем зоопарке так хорошо, что они постоянно размножаются, и все с удовольствие смотрят на маленьких тонконогих телят с мягкими рожками. Питер – город жирафов, короче.

Любой Питерский ребенок это все видел с пеленок, а точнее с дошкольного возраста. Обычно в зоопарк приходят лет в пять-шесть, а в следующий раз, если не сложилась страсть зоолога, уже со своими детишками, которым тоже лет пять-шесть. Но мне довелось побывать в зоопарке лишний разок.

Дело в том, что я на двенадцать лет старше брата и сестры (они двойняшки), и соответственно, когда им пришел возраст изучать роющихся в фекалиях обезьян, мне уже было семнадцать лет. И вот, прости Господи, семейный выход – в зоопарк. Зачем там была нужна девица-динозавр пубертатного периода? Очень просто: родителям было необходимо пихать меня во все мероприятия двойняшек, ибо им надзор, а мне воспитание.

Итак, мы достойно выдержали и белых медведей, и макакин павильон… Но дело в том, что в зоопарке образца 1995 года было еще некоторое подобие детских аттракционов. И вот! Мама подходит к кассе детских каруселек, смачно отсчитывает купюры и говорит:

– Три билета на «Солнышко»!

Подходим к этому «Солнышку». Как я и говорила раньше, Ленинградский зоопарк рассчитан на детей пяти-шести лет. Таким образом, карусель «Солнышко» представляло собой крошечное колесо обозрения, которое поднималось максимум на три метра. И кабинки в нем были рассчитаны, соответственно, на дошколят.

Билетерша пустующего «Солнышка» очень обрадовалась, что к ней привалило сразу три посетителя, как-никак выручка. Я стояла, предчувствуя свой позор, и умоляла любого бога, чтобы никто из знакомых подростков не видел, как я катаюсь на «Солнышке».

Знаете эту фишку подростков: если несешь яйца из магазина, то обязательно встретишь одноклассника, который сострит: «Юля с яйцами!» или «Яйца не разбей!», или «Сейчас получишь по яйцам!»; если родители тебя послали за туалетной бумагой, то и тут ты обязательно кого-нибудь встретишь… А я тогда была в одиннадцатом классе.

И вот меня посадили на «Солнышко», чтобы я следила там, на этой космической высоте в три метра, чтобы брат и сестра не чебурахнулись. Сижу я, значит, скрючившись в крошечной кабинке буквой «зю», коленями в подбородок. Рожа у меня красная от позорища, я прилагаю космические усилия, чтобы казаться маленькой и незаметной на случай появления любых моих знакомых. Бедное «Солнышко» отчаянно скрипнуло и накренилось, ему предстояло проехать три круга с такой коровой.

После «Солнышка» я прокатилась на «Божьей коровке», затем, разумеется, на «Уточках», не удалось избежать и «Ромашки», .но последнее испытание меня добило. Помните песенку: «У пони длинная челка из нежного шелка»? В нашем зоопарке тоже была полудохлая пони, которая катала детскую тележку по кругу. Настало время испытать пони на крепость. Все с той же красной рожей, я влезла с двойней в крохотную тележку. Пони хотела, было, резво побежать по привычной колее. Но вместо этого неистово заржала в предсмертных судорогах и чуть не протянула копыта. Тележка подозрительно накренилась на сторону, где сидела я. Маленькие колесики под тяжестью такого груза ушли глубоко в грунт.

Пришлось вмешаться грумеру, меня сняли с проклятой телеги.

Что я хочу сказать вам, дорогие взрослые, в отличие от меня, люди? Все надо делать вовремя: ходить в зоопарк, кататься на «Солнышке» и тем более на пони. В следующий раз я пошла в этот треклятый зоопарк, когда моему сыну было пять лет. Это было ровно двенадцать лет спустя (в нашей семье рожают каждые двенадцать лет). И я чуть в обморок не упала, когда увидела тележку с пони, конечно не с той же самой – я уверена, что та самая пони все-таки сдохла от потугов свезти меня.

Презерватив

Итак, я в одиннадцатом классе.

К тому времени, к началу 90-х годов, наши дворовые детские площадки имели крайне жалкий вид. Выстроенные на века, здоровенные металлические ракеты, в которых дети будущего должны были мечтать о полетах в космос, ржавели и желтели потеками и местами облупившейся краски. Качели… их не стало. В один прекрасный день они стали небезопасны, приехали мужики в желтых жилетах, разрезали их автогеном и сдали в металлолом. Тогда появились качели из покрышек. Выбирали сук покрепче, вешали на него канат и к нему привязывали покрышку. На покрышке можно было вертеться или качаться, засунув ее между ног.

Но к тому времени меня уже мало интересовали качели. Времяпровождение у одиннадцатиклассников вне школы было самое плебейское, мы играли в карты. Во дворе еще сохранились детские деревянные домики, вросшие облезлыми окошками в землю. В них-то мы и набивались по четверо-пятеро, чтобы спрятаться от родительских глаз. Уединенность – это необходимое, но не достаточное условие подросткового развития. И-за проблем с жильем, многие из нас не имели не то что своей комнаты в квартире, но и собственного угла. Наш район – неблагополучный, застроенный общежитиями. И мы находили себя, тесно усевшись в этих крохотных домиках, устроенных для трехлетних детей.

Компания у нас была простецкая: Илюха – мой одноклассник, родители которого были алкоголики, брат Илюхи постарше нас на год, родители которого, естественно, были те же самые алкоголики, Майка, дочка Ирины Викторовны – единственной санитарки единственного в районе детского сада, ну и ваша покорная слуга. Как звали брата Илюхи, я сейчас не могу вспомнить. Пусть будет просто «брат Илюхи». Он ухаживал за Майкой.

Играли мы в подкидного дурака. В этом возрасте у меня почему-то развилась привычка вычурно разговаривать, не называя вещи своими именами. Например, доставая из своей пятерни валет и бросая его на стол, я пафосно провозглашала: «Вальтер!». У брата Илюхи была привычка припрятывать козырные карты в нагрудный карман клетчатой рубашки, поэтому мы всегда знали сколько у него козырей. Майка не участвовала в игре, потому что ей не разрешала мама. Илюха все время чему-то улыбался.

И вот, сидим мы однажды в своем маленьком домике, по-птичьи подогнув ноги. «Вальтер!» – передразнивает меня брат Илюхи, когда я достаю из пятерни валет. И сам тянется к нагрудному карману рубашки, чтобы вытащить козырь. Резким движением достает шестерку пик. Но вместе с шестеркой из кармана выпадает какой-то непонятный целлофановый квадратик и приземляется прямо мне на колено. Мой внимание было направлено куда-то в другую сторону, и я не заметила, откуда появился этот предмет.

– Что это? – мы с Майкой принялись рассматривать незнакомый квадратик.

Мальчишки переглянулись.

– Презерватив, – нехотя произнес Илюхин брат.

– А откуда он здесь взялся?

– Из моего кармана…, – снова процедил мальчишка.

И тут мы с Майкой уставились на него во все глаза. В наших взглядах читалось подозрительное: «Ты что, не девственник?»

Глаза у мальчишек забегали под градом наших не озвученных вопросов, и Илюха принялся длинно и путано объясняться:

– Родители нам дали по презервативу на всякий случай…

– На какой такой случай?! – громогласно вопросила Майка.

– Мало ли какой случай может случится…, – справился со смущением Илюхин брат и бережно припрятал презерватив обратно в кармашек.

Казалось бы, инцидент был исчерпан. Но нет! Вечером того же дня я подошла к своей ничего не подозревающей бабушке и заявила:

– Ба! Мне нужен презерватив!

От такого заявления моя, во всех остальных проявлениях современная бабуля, вытаращила глаза.

– На всякий случай! – заявила я и выдула здоровенный пузырь из жвачки.

Прямо скажем, во всех остальных случаях отказа мне не было. Но тут…

– На какой такой случай?! – бабушка Нина выставила согнутые в локтях руки в бока и прищурила глаз, как уголовник в фильме «Джентльмены удачи».

Я почуяла неладное и начала мямлить:

– Мало ли какой случай… Вон у мальчишек есть по презервативу…

– У каких мальчишек! – заорала бабушка. – Откуда у них презервативы?!

Она окинула меня оценивающим взглядом, точь-в-точь таким же, какой недавно был у нас с Майкой. Он означал: «Ты что, не девственница?». Но, немного поразмыслив, бабушка успокоилась на этот счет. Как говорится, у пенсионеров нет возможности – здоровья, а у пионеров нет возможности – места.

– Родители мальчишкам дали по презервативу, – я совершенно утратила инстинкт самосохранения. – На всякий случай!

И тут бабуля раскипятилась:

– Это что за родители такие? На что они детей, спрашивается, толкают?

И тут же последовала обширная лекция, что пионеры могут использовать презерватив по назначению только в браке и после того, как родят бабушке пятого правнука. Пятый правнук – это вообще священная обязанность каждого пионера перед бабушкой и Родиной. Особенно перед Родиной, потому что отечеству нужны порядочные граждане от порядочных родителей, чтобы все призывы Родины неукоснительно выполнять – летать в космос, осваивать Марс, в крайнем случае, честно трудиться токарем на заводе. Поэтому, по мнению бабушки, минимум до сорока пяти лет мне презерватив не нужен. А там дальше, глядишь, и климакс настанет.

Занавес.

Фотография

Я росла еще при прабабушке Люсе, которая была долгожительницей, и, что удивительно, закончила свои дни в своем уме. Она была человеком трудной судьбы, пережившим революцию, две войны, вырастившим не только собственных детей, но и фактически внуков. Достойно проводившей в мир иной свою мать – прапрабабушку Паню (Прасковью), тоже прожившей настолько долго, что я ее помню живой. Растившей уже правнучку – меня. Ну как? Помогавшей растить.

Все хорошо, но, как вы понимаете, бабушка Люся родилась еще при царе, и она заканчивала церковно-приходскую школу – три класса. Она писала только по церковнославянски и читала только одну книгу – Евангелие. Как ни странно, второй ее страстью после Евангелия был сериал «Богатые тоже плачут», широко популярный после Перестройки.

Таким образом, будучи вожаком нашей стаи, бабушка Люся имела глубоко православное мировоззрение. И с ее подачи, я с пеленок усвоила, что самое главное для меня – не принести в подоле. И за моим подолом тщательно следили три пары глаз: прабабушки Люси, бабушки Нины и мамы.

Мы жили в коммунальной квартире. И внезапно, мой подол оказался темой для близкого рассмотрения соседей.

В одиннадцатом классе я уже встречалась со своим будущим мужем – Аликом. Отношения наши были чисто платонические, но встречались мы с Аликом каждый день. Он приезжал ко мне вечерами из профтехучилища, мы брали мою собаку Нору и шли с ней гулять со всеми вытекающими последствиями: хождением за ручку, неумелыми детскими поцелуями и, разумеется, раскуриванием одной сигареты на двоих. Последнее особенно нас сближало.

У нас была коммуналка на девять семей, и одной из соседок была тетя Аня Асолоткина, которая неожиданно решила принять участие в моей половой жизни. Она дала маме ценный совет: мне, старшей дочери, нельзя встречаться с одним мальчишкой, иначе я принесу в подоле. Нужно, чтобы у меня было много разных ухажеров, и я им всем отказывала. Ути-пуси, Бозе мой! Во-первых, откуда у меня множество ухажеров? Я же не дочь Рокфеллера, у которой приданное исчисляется миллионами долларов. Во-вторых, оказалось, что у нас какая-то узбекская семья. Это для узбеков мнение соседей гораздо важнее мнения членов семьи.

В общем, мама решила подстраховаться. Она закатила мне скандал. Где-то примерно в это время пьедестал мамы начал немного шататься. Я росла без отца, поэтому мама для меня была божеством. Но в тот день я была оскорблена, унижена и поражена тем, какой у мамы отрыв от реальности. А самое главное, меня покинуло чувство защищенности в семье. Меня посетила мысль, что любая посторонняя Асолоткина может меня очернить в глазах членов моей семьи, и я или получу трепку ни за что, или (о ужас!) семья вообще от меня отвернется.

К чему я это веду? С самого раннего детства мне внушалось, что беременность – это полный конец света. И последние сводки с семейных фронтов этот факт подтвердили.

И вот сейчас я смотрю на фотографию. Качели. Да, я по-прежнему еще рассказываю про качели. На качелях сижу я, и я беременна. И это единственная фотография моей беременности. Я в белой футболке и широких светлых брючках. Живота особенно не видно, я просто похожа не немного полноватую женщину.

Мне казалось, что ничего особенного со мной не происходит. Я не придавала этому событию никакой важности, только немного испытывала облегчение от того, что не принесла в подоле. Сейчас я смотрю, что молодые жены устраивают гендерные вечеринки, на которых сообщают отцам пол ребенка. Они празднуют и наслаждаются своим состоянием. Это была моя единственная беременность. Если бы удалось вернуть время вспять, я бы вела себя по-другому.

Первый звоночек прозвенел в родильном доме. Я лежала в послеродовой палате с немолодой женщиной, уже знавшей толк в жизни. У нее был муж намного младше. На выписку она заказала множество нарядов для своей девочки, завила волосы. Она сказала:

– Я хочу вынести мужу свой подарок!

Подарок? Эта краснолицая курица, которую я родила, является подарком? Я впервые столкнулась с такой точкой зрения.

И, наконец, мне очень помогла вставить мозги на место моя дальняя родственница. Она приехала на смотрины, причем, раньше других гостей. А мне было нечего надеть, мне все было мало. Сверху у меня висели огромные, разбухшие от молока груди, в середине тулова оттопыривался еще не опавший живот, а снизу завершали картину отекшие еще при беременности ноги. И у меня не было ничего из одежды, чтобы встретить гостей, кроме растянутой домашней футболки, а я прекрасно знала, что мои подруги приедут стройными, подтянутыми и красиво одетыми.

– Ничего! – сказала мне эта дальняя родственница. – Зато смотри, какой у тебя мальчик хороший, а у них нет никого! Пустоцветы!

Тогда я впервые поняла, что со мной случилось что-то важное. Этому важному человеку в моей жизни сейчас исполнилось двадцать два года.

Мамой быть очень трудно и одиноко. Понятно, наверное, почему трудно? А одиноко, потому что приходится отпускать взрослых детей. Сначала мы питаем иллюзии, что растим детей для того, чтобы нам подали пресловутый стакан воды в старости. Но любимым детям не желают ухаживать за немощными. Помоги мне Бог нормально состарится и безболезненно умереть.

Впервые о Боге

Я и сейчас хожу на детскую площадку качаться на качелях. Весу во мне восемьдесят килограмм, поэтому всегда находятся сердобольные гражданки, делающие мне замечания. Для чего, интересно, людям говорить очевидные вещи? По их мнению я не знаю свой возраст и то, что качели для детей? Или мне с весами не разобраться? Такие люди, как правило, считают себя умнее других и, будучи не в состоянии разобраться в сложном, транслируют очевидное.

В ближайшем парке как раз поставили очень интересные качели. Они похожи на перевернутую черепаху, только вместо панциря у них крупная веревочная сетка. Будь я ребенком, у меня обязательно бы вывалилась в ячейку рука или нога, но взрослому в самый раз. На эти качели надо ложиться вниз спиной, чтобы рассматривать небо.

Я, качаюсь, как правило, ночью. Небо кажется бездонным резервуаром с мазутом. В большом городе ночью не видно звезд из-за уличного освещения. Где-то сбоку сияет белая луна с голубоватыми прожилками.

Однажды со мной случай случился. Когда ложишься спиной на качели, ночной пейзаж в зоне видимости рассекает высокая полосатая труба с мелкими красными огоньками навигации. Дело было зимой, труба вовсю дымила (это труба ТЭЦ). Луна только нарождалась, и когда я легла спиной на качели, луна находилась слева от трубы. В какую-то секунду мое сознание помрачилось, и я не знаю, сколько времени я пролежала, глядя вверх. По ощущениям, это длилось всего лишь мгновение. Едва я смогла снова сфокусировать зрение на луне, она уже сияла справа от трубы. Вот такое чудо. Не удивляйтесь, я все необъяснимое называю чудом.

Большой взрыв? Вы серьезно обсуждаете эту научную парадигму? С серьезными лицами? При галстуках? Я прямо вижу, как собираются уважаемые люди с верительными грамотами и дипломами и приходят к консенсусу. По отношению к величине Вселенной величина одного человека – это бесконечно малая величина, которой можно пренебречь, выражаясь математическими терминами. Величина, которая с трудом вылетела на орбиту Земли, а рассуждает о зарождении Вселенной. Полиграфа Полиграфовича не напоминает из известного произведения Михаила Булгакова?

Так начинаешь верить в Бога – на качелях.

Главный вопрос неофита: Бог – добрый или злой? Почему добрый Бог допускает болезни и несчастья? Как будто от решения этого вопроса что-то зависит в жизни человека. Если Бог существует, то власть его – создателя всего – безгранична. И вопрос доброго или злого Бога вообще не имеет никакого значения – вы в его безграничной власти. Этот вопрос – доброго и злого Бога – произрастает из нашей обезьяньей привычки и способности что-то выгадать, подсуетиться. Для нас Бог – это, в некотором роде, начальник клерков. Нужно посмотреть, в каком он настроении, подсунуть липовый отчет о проделанной работе, выклянчить премию, повышение, отпуск. Далее наше воображение не может распространиться.

Почему же Бог допускает болезни и несчастья? Я нашла ответ на этот вопрос. Бог вне границ наших понятий добра и зла, потому что он вечен и бесконечен.

Наши понятия добра и зла выросли из осознания нашей смертности и понятия боли, что взаимосвязано. Ребенок впервые притронувшись к горячему чайнику, обжигается и говорит: «Чайник – плохой, злой! Он меня обжег!» Так он признает понятие боли. А осознание неотвратимости своей смерти – это фундаментальное открытие раннего детства. Через это проходят абсолютно все дети. Где-то в три-четыре года тебя как обухом по голове: мама когда-то умрет! А как же без мамы? И ты умрешь! И кошка твоя, Мурка, умрет! Все умрут! Страх смерти потом затирается, запирается на окраинах подсознания, но он никуда не девается. Поэтому, болезни – зло (ведет к смерти), несчастный случай – зло (ведет к смерти), нищета – зло (ведет к смерти). У современного человека даже такая мелочь, как потеря работы – зло. Потому что там уже выстраивается логическая цепочка к нищете и, опять же, смерти. По большому счету, страх смерти и есть основной двигатель нашей цивилизации.

Бог, повторюсь, вечен и бесконечен. Он никогда не умирал. А в ипостаси Иисуса Христа (православные верят в Троицу) – воскрес. У него совершенно другое сознание, свободное от шелухи беспомощного, стареющего от рождения тела. Свободное от страха смерти. Надеюсь, я понятно объясняю свои мысли?

У меня назрел еще один вопрос про Бога, на который я пока не нашла ответа: а зачем мы вообще Богу нужны? Со всеми своими обезьяньими повадками и теорией Большого взрыва? Вопрос-то, похоже основной во всей истории человечества. Либо Бог невероятно терпелив, либо многого о нас не знает…

Как так получилось, что советский человек, сначала истово отрицавший Бога, теперь так же истово в него уверовал? Просто этот человек состарился и почуял смерть. Всем своим уродливым старческим телом почуял, когда отказывает то зрение, то рука, то нога. С того самого мгновения, как он маленьким ребенком осознал себя смертным, это знание сидело у него в мозгу, как гвоздь. Время пришло. Увы! Всесильные ученые мужи, рассуждающие о Большом взрыве, не наши лекарства от старости. И остается цепляться за соломинку…

Первые воспоминания о себе

Человек от рождения себя не помнит, это понятно. Так получилось, что мои первые воспоминания о себе связаны со старческой немощью. Сейчас они сильно приукрашены, много додумано и доосознано, особенно при сравнении с воспоминаниями других людей-моих родственников.

С момента моего рождения мы с мамой жили в частном доме прабабушки Люси в Горелово. Когда мне было два года, мы получили комнату в коммунальной квартире в центре Ленинграда. Значит, это воспоминания обо мне, когда мне было меньше двух лет.

В доме прабабушки Люси было две комнаты – большая (зала) и маленькая; солнечная веранда; холодная и теплая кухни. Удобства, соответственно, были – холодный туалет с выгребной ямой.

В то время еще была жива прапрабабушка Паня (Прасковья), которую я застала. Ей было глубоко за девяносто лет, она уже не ходила, но находилась в своем уме, что в ее возрасте редкость. Она лежала обтянутым морщинистой кожей скелетом на железной кровати в маленькой комнате. Всего на своем веку старая Прасковья родила одиннадцать детей, но к тому времени в живых осталось только двое – ее самая младшая дочь, моя прабабушка Люся, и еще одна дочь постарше – Раиса. Прабабушка Люся часто попрекала старую Прасковью, что та отдала ее (Люсю) «в люди» в семь лет, а теперь ей еще приходится и досматривать мать перед смертью. Суть этих претензий тогда была мне непонятна. В самом деле, откуда двухлетнему ребенку знать дореволюционные дела? Паззл сложился потом, когда прапрабабушка Паня уже умерла, а я была подростком. Прапрабабушка Паня и вправду отдала свою дочь Люську в посудомойки в семь лет.

Я в этом возрасте чуть меньше двух лет уже ходила на своих двоих и непременно везде лезла. Когда взрослым было необходимо избавиться от меня, меня сажали на крошечный стульчик рядом с кроватью прапрабабушки, и она посильно меня развлекала.

Одним из первых слов, выученных мною, было слово «чёнок» – как я позже узнала, сокращенное от «арапчёнок». Так меня называла старая Прасковья из-за смуглой кожи и черных волос.

Старая Прасковья обычно ласково со мной заговаривала, пела прибаутки, а я ее слушала, сидя на стульчике. Мы представляли собой довольно странную пару. Прапрабабушка Паня уже была черна от старости, кожа была в пятнах и обтягивала череп и руки. Не было даже намека на зубы, рот был ввалившимся. Облысевшая голова была повязана белым платком. Но, как ни странно, я ничуть ее не боялась. Хотя, в этом возрасте еще ничего и никого не боишься, кроме бабайки. Прабабушка Люся (дочь старой Пани) иногда давала мне в эти моменты то пожевать дольку соленого огурца, то краюху хлеба. В общем, все, что нынешним детям давать запрещено, ибо подавятся, отравятся или умрут от диатеза.

Однажды, мне дали большую шоколадную конфету и усадили на мою малюсенькую скамеечку у кровати старой Прасковьи. Конфета была в бумажной обертке, а под оберткой у нее был еще один фантик – из фольги. Я тогда уже понимала, что конфету надо развернуть, но маленьким пальчикам это никак не удавалось.

– Дай мне! – внезапно сказала старая Прасковья и протянула немощную руку.

Я отдала свою конфету.

Прасковья, которая по старости уже много лет ничего не ела, кроме белого мякиша, размешанного с молоком, с остервенением отбросила фантики и вцепилась в шоколад беззубым ртом. Сейчас я бы поразилась, какая тяга к жизни, к удовольствиям, может быть у умирающего человека, но тогда я была еще несмышленышем.

Я удивилась, но не заревела, как ревут многие малыши, стоит только у них что-нибудь отобрать.

Но старухе было не справиться с конфетой, и она спрятала ее между матрасами (ее кровать была сетчатой с двумя ватными матрасами).

Кульминация наступила несколько позже, когда вечером затопили печку. Конфета растаяла в тепле, а старая Прасковья захотела ее достать, в результате были вымазаны шоколадом матрас, простыня, одеяло, и руки беспомощной умирающей старухи.

Такую картину и застала прабабушка Люся, войдя в маленькую комнату.

– Мамка! Мамка! – кричала прабабушка Люся, сама очень древняя, своей совершенно древней матери, с непередаваемым тверским говором. – Смотри, ты опять обосралася!

– Та где? – беззубо шамкала старая Прасковья.

– И все говном вымазала! – сокрушалась прабабушка.

Тут прапрабабушка Паня сообразила, что если узнают про то, что она отобрала у меня конфету, ее будут ругать еще больше, и «созналась»:

– Обосралася я, Люська!

Этот эпизод я сейчас не очень понимаю, как трактовать. Возможно, у старой Прасковьи уже были провалы памяти, и она забыла про шоколад, поэтому и «созналась».

Но тем не менее, ее почти неживое тело перевернули, и поменяли белье.

У Кира Булычёва есть повесть «Тайна третьей планеты», а у меня теперь есть мое самое первое воспоминание о себе «Тайна первой конфеты».

Вскоре мы с мамой съехали в центр Ленинграда. Остались в прошлом и теплая печка, и маленькая табуреточка, и старая Прасковья. Воспоминания о прапрабабушке Пане очень скоро выветрились из детской головы. Через некоторое время, я приехала с мамой в Горелово в гости, пришла в маленькую комнату и села уже изрядно подросшей попой на скамеечку. Старой Прасковьи на кровати больше не было. Тогда я ни секунду не задумывалась, куда же она делась. А на эту кровать стали укладывать спать меня. Пятно от шоколада так и не отстиралось с матраса.

Саночки

Смущение – это какое-то странное чувство. Говорят, что есть приятное смущение, например, от комплимента. Для меня смущение – это в первое очередь чувство неловкости от того, что я делаю.

Например, я испытываю (в свои-то сорок шесть лет!) смущение от того, что я – писатель. Потому что это «ненастоящая» профессия. Вроде как, я не тружусь – таково всеобщее мнение подруг моей мамы. Вот если бы я работала шпалоукладчицей – это совсем другое дело! Это почетный труд!

Я никому ничего не собираюсь доказывать. В самом деле, как доказать человеку, получившему среднее специальное образование, что рождение смыслов – это тяжелый умственный труд?

Слава Богу, у меня нет камней преткновения по этому поводу в моей маленькой (не родительской) семье. Потому что достаточно тяжело торопливо извергать из себя текст, одной рукой помешивая борщ. Моя вторая половинка обычно терпимо относится к стуку клавиш по ночам. Не говоря уже о том, что я могу начать бегать из угла в угол, когда меня осеняет очередная «гениальная» писательская идея.

Но мое первое смущение случилось со мной где-то в четыре года. Дело было опять в Горелово, где я гостила зимой у прабабушки Люси.

В Горелове все друг друга знают. По крайней мере, так было в моем детстве. Мало того, все это поселение напоминает пиратский бриг, потому что все жители носят клички. Я специально не пишу, что это напоминает поселение уголовников, потому что «уголовники», или «пираты», были очень старые люди. Прабабушкин старый телевизор чинил Валька Кулак. Нет, он не был кулаком по классификации зажиточных крестьян Владимира Ильича Ленина. Просто на одной руке у него не хватало пальцев. Одного мужчину в уже очень почтенном возрасте называли Андусей, потому что он всю жизнь прожил в Горелово, и соседи помнили, что будучи сопливым мальчишкой, он представлялся Андрюшей, не выговаривая букву «р». Представляете, каково в шестьдесят лет быть Андусей? Лучшей подругой прабабушки была Верка Рыжая. Именно так: не Рыжая Верка, а Верка Рыжая. На ней и остановимся.

Несмотря на погоняло, Верка была в преклонном возрасте, дородная и, действительно, красила волосы хной, отчего имела рыжую шевелюру. Верка жила у самой речки, а мы жили на Речном переулке, поэтому все пути прабабушкиной подруги вели мимо нашего дома. И каждый раз она останавливалась у нашего забора, чтобы обсудить последние сплетни, которые я старательно подслушивала и, что понимала в возрасте четырех лет, разносила среди детворы.

И вот однажды случился конфуз. Как многие старые женщины, Верка недолюбливала жену своего сына. В своем почтенном четырехлетнем возрасте я быстро усвоила, что улыбчивая Веркина невестка – Галя – неряха, плохо готовит, засранка, неумеха и разбаловала детей. А Галя была очень добра ко мне и всегда угощала конфетами. В один день, она остановилась у нашей калитки и протянула мне конфету, а я, по-пиратски прищурив глаз, ей выдала:

– В вашем салате одна картошка, если копнуть поглубже!

Дело было сразу после Нового года и у всех на столе стоял «Оливье».

Галина как-то сразу поблекла и ушла. А я с тех пор все салаты копала глубже, чтобы разобраться, из чего они состоят.