Читать онлайн Цена смеха

Крики, в привычно стерильном родильном отделении, доносились буквально отовсюду. Создавалось впечатление будто бы все, сговорившись, пустились наутек рожать. Рожали все. Рожали везде. По-моему, роды творились даже за стойкой регистрации. Но это лишь по-моему… Рожала даже кошка. Делала она это от нечего делать, а не во все потому, что так ей велела Природа. Крики рожениц, тем временем, не прекращались ни на мгновенье. Посему тот немногочисленный народ (коих эта учесть миновала) сновал туда-сюда со сморщенными лицами. А вообще, складывалось мнение, будто бы любой переступивший порог данного заведения – неминуемо окажется на кушетке. Потому, молодые девушки его побаивались и обходили всякой стороной. Лишь только молодые парни с ехидцой улыбаясь, дежурили возле входа, наматывая обороты самодельными брелками-оберегами.

Погода стояла разная, как помехи в телевизоре, хоть никто и не знал, что это такое. Однако же информационная сфера имелась в квартире у каждого. Почти у каждого.

Тем временем вестибюль роддома напоминала собой переполненный автобус. Автобус, битком набитый недоумевающими лицами отцов любого сорта. Мало кто из них осознавал то, зачем он вообще здесь находится. Просто так, видимо, было нужно кому-то.

Кондиционер едва справлялся с неожиданно взвалившейся на него нагрузкой. Посему он натужно кряхтел, будто бы вот-вот тоже… Впрочем неважно.

– Мариночка! Тужьтесь! – взмолился Альберт Никифорович, вытирая влажным платком вспотевший морщинистый лоб. Стоявшая рядом ассистентка, заметив выпачканный красным лоб Альберта Никифоровича, ахнула и поспешила протереть его вновь, на этот раз уже чистой салфеткой.

Мариночка, имевшая на плечах своих, в данный момент, акулью голову, воспроизводила своей огромной пастью твердые знаки. Роды проходили тяжело. А. Н. уже собирался было на все плюнуть и уйти. Но пока что вышло только плюнуть.

– Бред какой-то! – в сердцах выпалил доктор и вновь с головой погрузился в святая святых.

Наконец показалась крохотная ладошка, а точнее – ее еще куда-более крохотные пальчики. По обыкновению своему сперва показывается ладошка, сложенная в приветственном жесте. Тот, кто принимает ребенка, сперва здоровается с вновь прибывшим и уже затем тянет создание в этот мир людей с тремя руками.

В этот же раз все приняло оборот не совсем обычный.

– Какого… – А. Н. выпрямляется во весь свой весьма немалый рост, жадно хватая ртом знойный воздух. – Ах ты ж мелкий паршивец! – Едва слышно процеживает сквозь стиснутые зубы врач и, с уже нескрываемым отвращением, хватает за сложенную в неприличном жесте детскую ручку и с силой дергает ее на себя.

Хлопок. Щелчок. Вскрик. Вздох облегчения.

***

Ну вот, очередной паршивый день, наполненный несуразной тарабарщиной. Убогие люди, убогое время. Убогая эра. Биполярно расстроенный мир, в котором каждому найдется местечко. Хах! А ничего удивительного. Каждая муха и рада покопашиться в навозной куче. Этим ее мир и ограничен. Хм. А не сказал бы, что мухи выглядят какими-то расстроенными или же, может быть, уставшими от всего этого. Скорее наоборот: снуют туда-сюда, весело пережужживаются друг с дружкой, сплетничают небось. Ха-ха! «Давеча на такой кучке отменной побывать довелось! Мм, свежатина!» М-да уж…

Представив в своей безумной голове диалог двух мух, Валентин было весело хохотнул, но пару тройку мгновений спустя – переменился в лице, вновь натянув маску негодующей угрюмости, что не покидала его долгие года. Валентину удавалось натягивать губы в подобие улыбки не более семи секунд в неделю. А бывало не удавалось и вовсе.

Он работал в метро. Там же он и жил. Бригадир, по доброте душевной, выделил ему подсобное помещение. Потом бригадир этот погиб: упал на рельсы, ударился головой, а машинист затормозить вовремя не успел. А может не захотел. Поручней то в вагонах нет. Попадают все, побьются хрусталики. «Дело рук утопающих», – подумал тогда машинист.

Валек любил бригадира. Было у них общее. У обоих средняя рука срослась неправильно при рождении. Бригадир научил того чинить ступени эскалатора… и ушел.

«Все уходят», – подумал тогда Валентин.

Работа ему не то, чтобы нравилась, но и сказать, что не нравилась – тоже не выйдет. Просто он другой то и не видел. А эта его не беспокоила. Днем он дежурил по очереди по разными нитями эскалатора. Смотрел – мало ли что. За спиной, на манер рюкзака, он всегда носил с собой запасную ступень. Мало ли что. До него так никто не делал. Обычно ремонтники ходили в мастерскую. Подобное всегда сопровождалось длительными перекурами, бездарной болтовнёй и бездонным чаепитием. Нить, в таких случаях, могла встать на долгие часы, хотя сам ремонт занимал всегда минут пятнадцать от силы. Всегда имеется параллельная линия. Чего торопиться…

Валентин, пожалуй, единственный в своем роде ремонтник, который всегда вовремя заменяет резиновые накладки, что надеваются на диски, движущие поручни. От чего скорость движения ступеней и поручней всегда одинакова. Но этого никто не замечает.

«Все замечают только жопу впереди стоящего… Какой бы она не была». Фигу тебе! По всей фиге!

Трирука почесала затылок Валентина своими скрюченными пальцами и привычно улеглась на родном плече. Валек в благодарном жесте похлопал трируку и внимательно уставился наверх. Ступени шли мерно, без рывков. Молодой слесарь нахмурился сильнее. Ему всегда не нравилось, что люд стоит почти на каждой ступеньке. Его это раздражало. Он и сам не понимал, почему его это вообще волнует.

Иной раз, когда у его головы случалась бессонница, он выбирался из своей каморки и шел к ближайшему эскалатору. С 2:15 до 3:35 на станции никого не было. Некий терминатор времени, когда не существовало никого и, собственно, ничего. Валентин останавливался у подножия левиафана с табуреткой в руке, ставил ту и молча смотрел в бесконечность ступеней, различимая видимость которых оканчивалась яркой электрической точкой – переход на следующую ветку метрополитена.

«Хм, – ухмыльнулся Валентин и, не отрывая взора, поставил табурет перед собой, затем усевшись. – Словно райский эскалатор. Хех. Тогда, что же я? Получается…»

Слесарь вновь иронически ухмыльнулся и закурил. Выпуская струйки сизого дыма, он произнес вслух:

– Ну, что ж… Пока я не там, а здесь. Так что, почему бы и нет? – он глубоко затянулся и протянул папиросу себе за плечо. Там уже давно, прибывая в томительном ожидании, покоилась Трирука. Она всегда молчаливо выпрашивала очередную папиросу. Видимо решив, что у нее тоже имеется голова. И хорошо, – подумал Валентин, – а то докучала бы еще больше.

Пристально уставившись в уходившую бесконечность эскалатора, Валентин нахмурился и принялся ёрзать на табурете. Тот натужно заскрипел под ним и не более того. Ведь можно просто взять и уйти из этого проклятого подземелья, – принялся за рассуждения слесарь. – Подняться наверх, глотнуть, вроде как, чистого воздуха. Оказаться среди гомона копошащихся людей. Это все, конечно же, запросто! Но что я там буду делать? Там нет коморки и скрипача Бу. Хм… Весь этот неотрегулированный мир, по моему нажатию кнопки, нескончаемым потоком ринется в мою Преисподнюю. И потому же самому жесту – они все сгинут отсюда.

– М-да уж, – Валентин, преодолев притяжение табурета, подошел к пульту управления эскалатором. – Я всякий раз запускаю человечество. Как двусмысленно звучит.

Трирука замаячила перед лицом с потухшей папиросой. Избавившись от окурка, та удалилась к себе в карман, что был специально для нее пришит на спине рабочей сварочной куртки. На всякий вот такой случай.

Метро – словно переходная площадка между миром явным и тем. Валентин, вновь придавшись размышлениям, спинным мозгом ощутил холодное дыхание никому неведомого существа. Возможно, это были духи того – другого мира. Робко оглянувшись, слесарь вытер, покрывшийся внезапной испариной, морщинистый лоб. Духи отступили.

– Навь, – ссохшимися губами прошептал Валя, не отрывая взгляда от черного гипнотизирующего ока туннеля. Беспомощно сглотнув и немногим придя в себя, Валентин нащупал рукой рюкзак, что стоял подле и извлек из него термос с крепким черным чаем.

Напиток, на этот раз, выдался слаще обычного, чему Валя весьма обрадовался, так как в последнее время с сахаром было туго, от чего приходилось экономить. Да и после духов всегда на сладкое тянет.

– Не от Навий помрешь, так от сахарного диабентоза, – пробубнил Валентин, задувая за края кружки.

Напиток обжигал губы, слипался на усах, но тот уют, выпущенный, словно джинн из термоса, заставил отвлечься от всего вокруг творившегося. Хотя, вокруг творилось абсолютное Ничто. Но творилось же…

***

Всякий раз, когда Вячеслав Всеренович запускал в 4:53 головной привод ступеней эскалатора – Валентин вздрагивал, словно от неожиданного телефонного звонка. У молодого и обозленного на весь серый свет слесаря, всякий раз сжималось сердце, когда до запуска оставались считанные минуты. Он молился погибшим богам, чтобы произошла поломка, вынудившая закрыть ветку полностью. А может и вовсе закрыли бы все метро на карантин! Всеренович со своей кнопкой – словно будильник во плоти, что своим клокочущим громыханием выдергивает умиротворенную душу из фантастически-прекрасного самозабвения. Это словно микро-смерть. Хотя, кто сказал, что смерть… Ее нет; нас опять заново всех обманули. Да и к чему все эти надпочечные философствования?

Голова Вячеслава, извечно прикрытая восьмиклинкой, была безбожно лыса. Однажды, в моменты очередных внимательных наблюдений за странноватым товарищем по работе, Валентин приметил за тем особенность. Тот имел привычку, совершенно, казалось бы, незначительную – делать эдакое поводящее движение всем торсом, как если бы ему мешала копна волос, весьма длинных. Делал он так, когда ему «мешали» его прекрасные кудри до пят. Соберется, к примеру, где-то какую гайку подвинтить и хоба! – туловищем. Разве что, еще рукой не доводит.

Вале это сразу понравилось в коллеге. Спросил тогда его:

– Всеренович! Мил человек, – начал Валентин тогда, вытряхивая папиросу из помятой пачушки. Тот над чем-то сосредоточенно орудовал крестовой отверткой, – где же ты позабыл свой хаер? – спросил Валя, прикуривая. Ответа он даже и не ожидал услышать. Это был пустяковый, не требующий того, вопрос. Когда хочется просто что-то сказать, но не знаешь, что же именно. Ну конечно же! – приходит на ум тут же дежурный про хаер. Только потом про погоду.

Всеренович, нисколько не смутившись, прекратил вращать инструмент и как-то так, словно вспомнив что-то хорошее и тут же грустное, устремил свой взгляд вникуда словно бы, произнес вздохнув:

– Я оставил его в прошлом, – вздохнул вновь монтер и продолжил винтить.

Дабы унять, постоянно пульсирующую в висках агрессию наблюдая за святотатством Всереновича, как тот вдавливает кнопку пуска, Валентин представлял смешные сюжеты на эту тему. Смешные ему одному разумеется. Да и зачем, собственно, над этим смеяться кому-то еще? Так всю идею и высмеют до дна. А то сам, смакуя момент.

В этот раз Валентин фантазировал, как его главный герой, взглянув на часы и самодовольно улыбнувшись (не забыв при этом бросить гордый взгляд на Валю), касается своим толстым пальцем этой треклятой зеленой кнопки. Но ничего не происходит. 4:53 – таково прозвище незаурядного нажимателя кнопок, – принимается неистово вдавливать и без того утопленную зеленую клавишу. И опять ничего. Издавая несвязные звуки и бессмысленно мыча, 4:53, перестаравшись, утапливает свой палец вместе с кнопкой и те оба два застревают в пульте.

Валентин довольно ухмыляется своей фантазии, но при этом начинает испытывать чувство сродни с голодом. Так что на застрявшем пальце дело не оканчивается.

Застрявший указатель получает безжалостные заряды Тесла. 4:53 в панике пытается извлечь затычку дергая рукой, прижав пульт ногами к полу. В какой-то момент раздается неприятный слуху щелчок и потерпелец высвобождает руку, чуть было не потеряв равновесие. Довольный победой он улыбается. Но улыбка эта скоротечна. На смену улыбки приходит негодование. Далее осознанность и уже только потом боль. Тыкать во всякое теперь неудобно, да.

Валентин, насытившись, довольно хохотнул. Он давно уже, а может и вовсе всегда, умел понять энергетический вектор внутри себя. Он ощутил, что сегодня он прибывает на верной ему энергетической струне, а значит на этом пути будут происходить благоприятные события и попадаться нужные люди.

В доказательство его доводов, позади послышался пронзительный, бьющий, словно по самим нервам, медиатор гудка. На стене напротив сползала вправо тень Валентина. По туннелю несся на всех порах Христофор – единственный друг Вали.

Приветственно прогудев, машинист остановил поезд. Внутри машины раздалось шипение, заработали неведомые механизмы и двери головного вагона утопились в его стенках. Часть платформы окрасило желтоватым светом. Машинист не спешил выходить. Чай допивает, – подумалось Валентину, и он улыбнулся уголками потрескавшихся губ. Слесарь потянулся, всматриваясь в глубь вагона, но подойти сам не решался. Христофор, тем временем, уже прекратил испускать дух и был готов вновь устремиться в бесконечность пути.

Отставив табурет в сторону, Валентин все же решился подойти к поезду. Но стоило слесарю заступить за предупреждающую желтую линию, как поезд принялся злобно шипеть, словно взбесившийся кот.

– Тьфу ты! – выругался Валентин, отпрыгивая на метр в сторону. – Никак я не привыкну к этим выкрутасам. – Валя оглянулся на всякий случай – не заметил ли кто, и, уже смелее, отправился к вагону.

– Здарова, Валек! – с беззаботным выражением выкрикнула голова машиниста, показавшаяся из открытого окна.

То было веселое и беззаботное лицо с вечно улыбающимися глазами. Из окна вагона потянуло ароматным кофейным напитком и табачным дымом. Машинист своей молчаливостью приглашал к себе в гости. Утренний ритуал – задает темп на весь день.

Христофор, уже видимо отдышавшись, стоял молча, лишь изредка потрескивая своими бесчисленными механизмами. Валентин завороженно всматривался в надпись, что белой краской растянулась по всей длине вагона. Валентин шел по вдоль, не отрывая руки от холодного металла. Дойдя до дверей, те раскрылись перед ним, тихонько зашипев. Помедлив, Валентин оглянулся: в зеркале белело улыбающееся лицо машиниста. Слесарь кивнул и устремился внутрь.

Машинист Георгий сидел в своем кресле и энергично дергал за рычаги. На приборной панели стояла огромная пиала с кофеем, хотя, по идее, она была предназначена исключительно для супа; тут же располагалась пепельница с недавно прикуренной сигаретой. Кабину украшали многочисленные фотокарточки красивых девушек в не менее красивых платьях. А в самом углу рубки пылился шлем летчика-истребителя, белым маркером на котором, корявым подчерком зияла старательно выведенная надпись «Божественный ветер».

Георгий был, как всегда неудержим. С папиросой, зажатой промеж ровного ряда желтоватых зубов, он преследовал вражеского летчика. Или же наоборот – уходил от погони.

Не оборачиваясь, пилот велел напарнику становиться рядом. Отыскав глазами шлем, Валя нацепил его и пристроился рядом с летчиком.

– Крутой попался гад! – в сердцах зло выговорил фантазер, выплюнув, мешающий маневрам, окурок. Тот угодил в приборную панель, выбив сноп искр. – Задело! Черт! Валек! Твою же ж… Не стой столбом! Горим же ж!

Второй пилот был готов к подобному повороту событий, потому окурок тотчас же оказался в урне.

Кабина ходила ходуном, перед глазами маячили рычаги, ручной тормоз, ныне назначенный штурвалом, вращался в двух измерениях со скоростью звука.

Какофония продолжалась не долго и вскоре обоим уже надоела эта бессмыслица. Георгий, потухший в один миг с фантазией, хмыкнул, приладил на себе форменный пиджак, усеянный бесчисленным количеством медных значков, и молча вышел из кабины.

Запах его одеколона пронесся густым шлейфом мимо Валька, словно истошный вопль. Слесарь поморщился и вышел следом. Машинист сидел на корточках слева, молча буравя взглядом пространство вокруг себя. Сделав пару крепких затяжек подряд, он резко вскочил, бросая окурок и воскликнул:

– Эх! Напарничек! Как мы с тобой, а! – спустя секунду, фантазера закачало, и он едва успел ухватиться рукой за «Христофора». Гриша продолжал улыбаться, озирая своим бледным лицом все происходящее.

Хорошо ему, – подумал Валя. – Целая эскадрилья друзей. Ну да. Точно. И совершенно никакой связи с реальностью.

Машиниста рвало.

Сочувственно (но не искренне) вздохнув, слесарь похлопал товарища по спине. Тот, не поднимая фонтанирующей головы, поднял руку с выставленным большим пальцем. Хлопнув еще раз того по спине для убедительности, Валя удалился со всякого поля зрения.

Путь его, по обязательствам своим служебным, пролегал в направлении эскалатора. Сбоку, от движущейся вверх-вниз лестницы, скрытой от посторонних глаз, находилась неприметная дверь без какой-либо таблички. На двери висел замок для виду. За дверью был путь, что вел под эскалатор. Именно там и предстоит провести весь день Валентину. Он будет следить за слаженной работой ступенчатой ленты. Лента редко ломается. А если и случается, что-то похожее на неисправность, то Валентин наловчился устранять прямо во время хода.

Сверху доносился людской гул, и слесарь заторопился, снимая бутафорию с петель. Отворив массивную дверь, слесарь напоследок обернулся: успел заметить исчезающий в тоннеле хвост «Христофора». За предупреждающей желтой полосой, прямо у самого края и примерно такого же цвета, остались неприятные следы машиниста. Каждое утро кто-то блюет в одном и том же месте. И зачем? Сумасшедший машинист всякий раз подкидывает свою пищу для размышлений своим же пассажирам. Валентин хохотнул и скрылся в недрах эскалатора. Спустя мгновение до него дойдет зачем. Осенившая мысль невольно заставила относиться к машинисту более уважительно.

***

Здесь внизу, грохот стоял адовый. Валентин поморщился и трирука, угадав собственные мысли, извлекла из рюкзака промышленные беруши и протянула их голове. Нацепив их, Валя облегченно вздохнул продолжая неотрывно глядеть вверх. Поначалу он думал, что зацикленная и от того монотонная работа механизма, гипнотически действует на него. Хоть взгляд и был сосредоточенным. Но вскоре Валентин осознал, что он пытается высмотреть проекции людей сквозь щели меж ступеней.

Нахмурившись, слесарь подошел к парте, выдвинул стул и благополучно на него приземлился. Парта была вся исписана. Матершниной разумеется. В самом ее центре красовалась, пожалуй, единственная более-менее приличная запись: «Сидр лох». Причем полный, подумалось Валентину в тысячный уже, наверное, раз.

Делать было особо нечего. Как всегда. Слесарь улыбнулся этому по обыкновению понимающе грустно и устроился поудобнее за матершинной партой. Он раскачивался на стуле рискуя опрокинуться назад и удариться темечком о наваленный, специально для этого, остроконечный хлам. Валек потер, покрытый грубыми шрамами, затылок и все же убавил угол своего наклона. Над его головой продолжался нескончаемый конвейер людопроизводства. Полоски просачивающегося света оставались неизменными. Хм, спешат куда-то все, – предаваясь философским рассуждениям, подумал Валентин. – Спешат, а сами с места не шелохнуться. Ну правильно! Ходить по движущейся ленте запрещено. Карается штрафом! В общем, сплошной парадокс выходит – все спешат, но торопиться нельзя!

Ступени ползли довольно-таки низко, рукой можно было дотянуться. Встав из-за парты, Валентин подошел к приводящему механизму, взял с рядом стоящего стола ключ на 7/8 и ослабил болт, замедлив тем самым ход ленты. Этого никто не заметит даже. Как никто и не заметил того, что скорость ступеней эскалатора синхронизирована с расписанием электричек. Когда все слажено и ровно – это норма; чуть не по плану – пиши пропало. Хорошее плавно так перетекло в разряд нормы.

Взгляд Валентина привлекла ступень, ехавшая к нему навстречу с свивающим из щели зеленым шнурком. Шнурок приближался неспеша и с ним обязательно нужно было что-то сделать.

Когда зеленый огрызок мерно проплывал практически над самой головой слесаря, тот, взглянув на ключ в своей руке, примотал его к шнурку этим же шнурком, туго затянув на три узла.

Пока Валентин наматывал, сам еще не зная зачем, закономерные узлы, ему померещилось, что ступени едва замедлили свой ход. Покончив с этим, шнурок бодро вытянулся, и они вместе с ключом на 7/8 поехали дальше по своим делам. Валентин провожал взглядом мерно раскачивающийся импровизированный маятник и его наполнило чувство завершенности, которое непременно испытывает человеческая душа, завершая дело всей своей жизни.

Все-равно никто ни о чем не догадается. Тех же собак, например, довольно-таки часто засасывает за брошенный поводок. Тот длинный, прочный и его тут же наматывает на головной зубчатый вал. Валентин лично приделывал табличку перед спуском вниз, с предупреждением о брошенных поводках и не завязанных шнурках. Просто так что ли все? Выходит, что просто так.

Со шнурками Валентин дел не имел. Не думал как-то. Когда до окончания линии оставалась пара тройка метров, Валентин непроизвольно опустил взгляд на собственные ботинки: те оказались без шнурков – конструкция такая. Инстинкт, – подумал Валентин и закурил. Докурить он не успел. Сверху послышалась какая-то возня, затем крики, далее последовал неистовый вопль стаи обезьян (будто 453 промчался мимо). Лента работала с надрывом.

Выругавшись, слесарь в сердцах запулил окурок куда-то в угол и отправился к месту происшествия. Он уже представил, что ему предстоит увидеть. Трирука покоилась за спиной тихо, не шевелясь, ведь именно она натуго подтягивала узлы на том шнурке.

Эскалатор с грохотом остановился (кто-то догадался нажать заветную красную кнопку – кому-то повезло). Недалеко от ступеней грудилась толпа над молодым парнем с лицом белым, как побелка. В трясущихся передних руках он держал модный с виду дорогой кроссовок. Обувок наполовину был словно изгрызен неведомым зверем. Босая нога была цела и невредима.

Валентин нахмурился по двум причинам и направился в толпу, словно раскаленный нож в маргарин.

– Ты что, парень? На гантелях спал? – недовольно буркнул Валентин. – Не толпитесь тут! Дайте человеку воздуха!

Толпа, завидев работника метрополитена, да еще и нахмуренного, почтительно расступилась.

Это была первая причина.

– Ты, парень, как? Цел? – продолжая сводить над переносицей мосты, интересовался Валя.

– Д-да, в-вроде в-все цело, – постепенно отходя от испуга, выговорил парень.

Это была вторая причина.

Более ничего так и не сказав, Валентин отправился к месту происшествия, присел на корточки и принялся изучать то, что сам и натворил.

Посидев так немногим, он встал, несколько раз цокнув языком для приличия и отправился к себе в каморку, по пути нажав на заветную зеленую кнопку. Трирука, едва показавшись из-за висевшей на спине ступени, скрючилась в неприличном жесте. Жест этот никто не заметил, кроме того босого парня. Но он решил, что ему это показалось, ведь трирука – это всего на всего бесполезный придаток, болтающийся без всякого дела, за спинами людей, половина из которых наверняка даже и не подозревает о наличии оной.

Когда метро закроется, он непременно вновь подточит напильником те заветные зубцы, что проглатывают ступени. Но в этот раз наточит куда острее.

Подобные казусы и столкновения являли собой, как бы часть всеобщей суматохи движения и потому не привлекали особого внимания. Разве что, не высунет свой нос из подсобки, какой-нибудь Валек, захлопнет дверь, как и было, а тромб, тем временем, рассосется сам по себе. Но нежели этот злокачественный сгусток направиться далее, скажем, в Управление. Тогда произойдет неминуемая остановка сердца, пускай и временная.

Человеческий тромб исчез, как и предполагалось.

– Сук, – досадно чертыхнулся Валя, поднося к губам уже давно остывший чай. Но это он не из-за чая. Чай то можно новый заварить. Что он и сделал.

Рабочий день подходил к концу. Усевшись наконец-то в свое кресло на колесиках с горячим в руках, Валентин придался образным размышлениям, молчаливо вглядываясь в висевший на гвоздике напротив огрызок зеленого шнурка. Валентин проснулся, вздрогнув от неистового грохота, что вонзился в самозабвенную тишину, словно сабля в мешок с рисом. Нечто отбивало удаляющуюся сатанинскую дробь металла о металл. Случилось это во время терминатора – того заветного промежутка времени, когда метро всецело замирает. Словно бы творится неведомый, простому обывателю, пересменок. А Валя не был обывателем.

Ошалев от страшного грохота, который, благо, уже удалялся, Валек, зажав руками стонущие ушные раковины, выбежал на платформу. Те редкие, едва-живые фонари, что ежесекундно умирали под сводами, осветили лишь удаляющийся силуэт почти человеческого существа. Образ этот показался слесарю на столько нелепым и неправдоподобно жутким, что ему пришлось крепко зажмуриться, дабы развеять этот остервенелый кошмарный образ. Сознание Вали наотрез отказывалось воспринимать увиденное. Мозг добросовестно пытался уложить образ в каноны привычного и нет, но все было тщетно. Обезображенное экспериментами над собой воображение Валентина буквально рвало. Не от отвращения, а от диссонанса с окружающим и внутренним. Страшный грохот, порожденный этим существом, медленно удалялся, ослабевал и теперь о нем напоминало лишь эхо, порожденное предательскими стенами, что отказались впитывать в себя эту жуть.

Звук исчезал так, словно ты сам себе вытаскивал спицу, что насквозь пронзила ухо, то есть медленно, осторожно и весьма болезненно.

Когда какофония прекратилась окончательно, Валентин стряхнул плечами невидимых мурашек, пульнул в сторону спицу, выпачканную серой с желтым слизью и, максимально нахмурившись, мерно зашагал к себе в кабинет.

Он вновь уселся в кресло и принялся безучастно крутить в руках кубик Рубика, громко вздыхая при этом. Все это ему не понравилось. Точнее будет сказать – ему не понравилась собственная реакция на пережитое. Валентин, пожалуй, не впервые в жизни по-настоящему испугался. Это был не тот нарисованный испуг за свои пожитки, покойный комфорт и уж тем более за свою бренную жизнь. То был настоящий первобытный ужас, который породила природа вещей выходящих далеко за рамки нашего привычного восприятия.

С подобным – нечеловеческим, – Валентин Эдуардович впервые столкнулся еще в сознательном уже детстве.

В тот вечер Эдуард впервые решил повесить свою супругу, предварительно избив ту до полуобморочного состояния. Он, перекинув веревку через сточную трубу, которая будто бы специально для этого проходила в коридоре, принялся прыгать вверх-вниз, выступая в качестве противовеса. Мать Валентина с противным звуком ударялась головой об эту толстую чугунную трубу, а противовес хохотал, как сумасшедший.

Веревка всякий раз перетиралась об ржавые наросты и чешую краски трубы и, едва-живое тело матери Валентина, обмякшим мешком грохалось на давно немытый пол. На лице Эдуарда тогда возникала грустная гримаса, навроде той, что появляются на лицах детей, когда построенная ими самими башенка рушится, по их же собственной инициативе. Обычно после такого следует истерика. В случае же со взрослым человеком истерики не случалось. Папаша, буднично пожав плечами, отправлялся в кладовую за другой веревкой. Но на второй раз его обычно не хватало. Так как лень было возиться с бесчувственным телом супруги.

Однажды он все-таки отважился на второй заход. Бум-бум… и истерически-захлебывающийся клокочущий хохот. Бум-бум-бум… Как не затыкал Валентин себе всеми руками уши – этот звук не прекращался и предательски проникал в восприятие сквозь дрожащие пальцы. Он не в силах был более терпеть этот сатанинский метроном. Маленький, но уже психологически испорченный Валентин, выбежал из своего укрытия прямиком в коридор и в последний раз обнял мамку за ее худые лодыжки, повиснув всем своим весом на ней. Вверху что-то отвратительно щелкнуло. Этот звук даже отца заставил остановиться. Хохот прекратился и в воздухе буквально повисла мертвая тишина. Опустив голову вниз и увидев, вцепившего мертвой хваткой в ноги матери, дрожащую фигуру мальчика, отец, вытаращив и без того вытаращенные безумием глаза, истерически завопил:

– Что ты наделал?! Мелкий паршивец! Это ты убил ее!

Деспот выпустил уз рук веревку, выбросил ее, как ребенок бросает надоевшую игрушку, завидев что-то новенькое и отправился к новой, пока что еще не доломанной игрушке.

– Не надо, папа! – завопил ребенок, вскидывая вверх руки.

В тот вечер отец Вали так трепал его за трируку, что временами казалось, он ее вовсе вырвет. А может он таки планировал сделать…

Кубик Рубика как-то знакомо омерзительно щелкнул и Валя, испугано чертыхнувшись, выкинул тот в сторону.

Спустя несколько мгновений, Валя, взглянув, словно впервые, на свои пустые, от того скучающие руки, вздохнул и отправился за кубиком. Спустя еще мгновения, руки вновь были заняты полезным делом.

– Показалось может, – вникуда произнес Валентин.

Погрузившись в собственные размышления, он не услышал знакомый скрип тормозов Христофора. А если бы и услышал, то все-равно не сдвинулся бы с места (изображать штурмовика уже порядком надоело. Хотелось бы всего-то и посидеть, мерно раскачиваясь в пустом вагоне и представлять, что Христофор везет тебя одного сам по себе).

Гриша, как и подобает всякому порядочному психу – страдал бессонницей и потому, от нечего делать, он угонял Христофора из загона под всяческие предлоги (а бывало и угрозы) и мчал в закат… к такому же страдающему. По правде говоря, никто из них бессонницей не страдал, скорее наоборот – оба мучались снами. Отсутствие сна было лишь на руку: Валентину причудилось то существо, отбивающее клокочущую дробь металла о металл; Георгий не получил бы строжайший выговор, так как проехал мимо аж четыре станции, в виду чего догнал впереди него идущий состав и принялся моргать тому дальним, тем самым здорово перепугав пассажиров (так и появляются легенды метрополитена о преследующих поездах-призраках, порождаемые пассажирами из замыкающего вагона).

За дверью послышались знакомые шаги. Валя весь подобрался и уже приготовился нервничать (он не любил гостей), но ничего не получалось. Шаги испарились перед самой дверью и Валентин мысленно поблагодарил Себя за то, что в кои то веки сработала его ментальная ловушка, которые он устанавливает везде, где только можно.

Дверь медленно отворилась и, в образовавшуюся щель, показалась знакомая голова. Гриша приехал рано. Рот его был безобразно выпачкан синим, что внутри, что снаружи. Он опять напился чернил.

– Добрый дух, Валентин! – произнесла голова, раскаленным ножом вонзившаяся в самозабвенную тишину.

– Проходи! Чего раскорячился, – пробурчал хозяин берлоги, вставая с трона навстречу гостю. – Духов напустишь. Один и так здесь уже побывал. Мимо прошел. Не хватало еще, чтобы он вновь сюда заявился.

С кошачьей ловкостью, Григорий просочился в помещение и, высунув напоследок беспокойную голову наружу, захлопнул калитку за собой.

– Это этого что ли? – спросил машинист, коряво изображая человека, идущего по рельсам на руках и выпучив глаза, раскрывши во всю синюшную пасть, притом машинисту удалось каким-то образом неестественно вывернуть голову.

Валентин невольно попятился, вытянув впереди себя руки в предупреждающем жесте.

– Хорошо, что мы с ним разминулись, – продолжал машинист, – а то бы я его непременно закатал. И мне бы за это ничего не было. Бесценный экземпляр, эх. – Буднично произнес тот, ставя пустой чайник на электрическую плиту. Бледность собеседника его нисколько не смутила. Его вообще мало что могло в принципе смутить. Отсутствие извечной миграции бомжей по путям – это бы могло. Гриша называет себя «санитаром». Кому ни попадя рассказывает, что набил уже полтораста. Но ему никто не верит. Днем на путях никого. Прост никому в голову не приходит, что они с Христофором санитарят по ночам.

– А у тебя что новенького? – не унимался машинист. Теперь его внимание привлекла вешалка с висевшими на ней многочисленными огрызками разноцветных шнурков. – Смотрю, новенький висит… Кстати! Тут, давеча, подле меня образовалась сингулярность. Ну, я и дай, думаю, в нее сигану!

Валентин встал подле товарища и оба уставились на цветные огрызки.

– Ну и как? Сиганул? – пресным тоном поинтересовался Валя у товарища. Вместо ответа, тот лишь отмахнулся, продолжая с интересом изучать огрызки шнурков. Его внимание приковал новый красный огрызок. Машинист молча потянулся к нему скрюченным пальцем, что-то безвольно мыча при этом.

Поняв намерения товарища, Валя влепил по руке, и та испарилась.

– Да вот, – с нескрываемой досадой в голове, произнес слесарь. – Сорвался один.

– Ты сказал ему, что он на гантелях спал?

– Да им говори, не говори – все одно, – Валентин в сердцах отмахнулся и вновь уселся в кресло, тем более что чай вот-вот подадут.

– А я тебе сколько раз говорил, чтобы ты зубья как следует натачивал!

Хозяин подсобки незадачливо почесал затылок, затем, спохватившись, отмахнулся вновь.

– Уж больно много ты понимаешь, – огрызнулся Валя. Всякий станет огрызаться на правду. Тем более – упрек.

– Уж поболее твоего, – без всяких эмоций в голосе ответил машинист не оборачиваясь. – Мне за каждого чиркаша по 75 миллионов томов потом отписывать приходиться. Но это еще ничего, ты ж знаешь. Потом вышкрябывай ошметки этих олухов… А всего не вышкребишь! Вонь стоит потом аж до следующего сезона! Ты ж знаешь! – Георгий глубоко вдохнул носом воздух, блаженно прикрыв глаза.

Валентин все прекрасно знал и даже понимал. И не от того, что однажды самому пришлось стать во главе состава, а от того, что машинистом был его друг, который делился с ним абсолютно всяким по случаю и без.

Выслушав товарища, Валентин позволил себе коротко хохотнуть и, после некоторой паузы, принялся хохотать уже во всю. Георгий был не возмутим. С гордостью в теле, машинист, не глядя на товарища, подошел в электрической плите и принялся устраивать себе чаю.

– Помню, как выковорил у тебя глаз из-под левой решетки, – отсмеявшись, выговорил Валя, подаваясь телом вперед и протягивая впереди себя руку с полупустой кружкой.

– Тебе то оно, конечно, хорошо, – продолжил Гриша, изображая кипятку. – Несчастный случай и все. А мне каково?

– Да уж, дружище. Тут я с тобой спорить не стану. Сезон чиркашей… Сыплются на тебя аки желуди! – попытался утешить друга Валя. Затем спохватился – Хотя, постой. Зато тебе ничего не нужно подстраивать. Так что не кисни! Плюсы свои имеются. Просто ты зажрался. – Валентин поднес кружку к губам и принялся на ту дуть за зря.

Машинист уставился в потолок, едва-заметно шевеля губами, затем взгляд его оживился.

– Согласен с тобой! Но ты все это говоришь, чтобы заманить меня в очередную пучину самообмана.

Оба многозначительно замолчали, погруженный каждый в свои собственные серые мысли. Машинист думал о сфотографическом эффекте. «Эффект чиркаша», так он это называл про себя, хихикая всякий раз. Самого первого чиркаша ему удалось сбить совершенно случайно (хотя, уместным будет уточнить, что всякий подобный случай и являет собой самую, что ни есть, настоящую случайность, со стороны Григория разумеется. И еще, тоже стоит упомянуть, что в случае же с Валей – все в точности, наоборот. Валентин сам по себе являет некое олицетворение случайности, несчастного случая. Машинист часто сокрушался по этому поводу, но виду не подавал. Валя и так догадывался, но ему было все равно. Он уже давно решил, как поступит с машинистом.

Гриша, в тот дивный день, уже почувствовав себя опытным адептом, в плане управления составом, позволил себе воспользоваться телефоном со встроенной в него камерой. Он решил сфотографировать себя за рулем (хоть это не руль вовсе, но тот до сих пор считает это рулем и постоянно подруливает им на плавных поворотах). Наладив аппаратуру и ухватившись своими пальцами с короткими изгрызенными ногтями за «руль», машинист сделал снимок. Момент снимка совпал с моментом глухого мощного удара об его толстое бронированное лобовое стекло. Дворники сработали автоматически, но закопошились в лоскутах испачканной одежды.

Кадр был сделан весьма удачно. За мгновенье до. За мгновение до того, как лицо превратилось в бесформенную кровавую кашу, разбавленную осколками черепа пожелтевшими, но кажущимися абсолютно белыми, зубами. Именно эта фотография, уже многие годы, украшает экранную заставку того самого телефона. Можно было бы продать эту фотографию и заработать немного. Но психам деньги не нужны. Психам нужен альбом с фотокарточками погибших лиц таких же психов, их золотые коронки, осколки черепа и всякое такое.

Размышляя о своей коллекции и разглядывая коллекцию друга, Гриша невольно пришел в возбуждение сам того не заметив. Зато это заметил Валя.

– Эй! Иди ищи воду в другом месте. Здесь лишь чай, – с недовольством в голосе произнес Валентин, кивая на того головой. Георгий сделал вид, что сделал вид, что не заметил и сделал вид, что подлил себе кипятку. Валя презирал всякое проявление человеческих инстинктов, в особенности низменных, считая это проявлением слабости и недостойности (недостойности чего именно – он для себя еще пока не решил). Сам Валентин не испытывал злости. А если и подобное возникало в нем, то он не обращал на это чувство внимания. Ведь это, как боль – нельзя же убить в себе все нервные окончания. Твое дело – реагировать на эти сигналы, либо же нет. Валя решил не реагировать. Решил он это, когда висел на матери, обхватив ее своими маленькими слабенькими ручонками, которые оказались в тот момент непомерно сильными.

В отличии от своего гостя, Валентин не испытывал трепет всякий раз в предвкушении очередного убийства. Он был более осторожен в использовании этого ощущения. Да и вообще – всякое убийство было делом случая. И эти двое являли собой неотъемлемую часть этого случая. И, с вожделенным нетерпением, этого случая всякий раз дожидались.

Рыбалка какая-то выходит, – подумал про себя Валя, глядя на гостя. А рыбалку он не любил, хоть ни разу порыбачить ему не довелось.

Чьи-то наручные часы троекратно пропищали. Валентин вздрогнул. То были часы машиниста (от своих он не вздрогнул бы). Григорий поднес правую руку к своим глазам и хмыкнул – часов на запястье не оказалось.

– Ты ошибся, – поправил того Валя.

– Скорее в его определении уж точно, – и поднес к лицу на обозрение левую руку, которая с часами. – Мне пора, дружище. И благодарность тебе за угощение.

Валентин отмахнулся.

– Не забывай, – напомнил он машинисту, изображая рукой гудок паровоза, – три раза, как будешь мимо проезжать.

В этот раз отмахнулся машинист и его, сгорбленная извечным напряжением, спина, скрылась в дверном проеме. И всякий раз, когда спина друга исчезала во мраке туннеля, Валентину казалось, что он видит его в последний раз. Извечная драматичность ухода сгорбленной спины. Только и всего. Наверное. Христофор еще повздыхал некоторое время, прежде чем раствориться в темноте.

«Из темноты мы приходим. В нее же и возвращаемся». Табличка с такой надписью висит в кабине машиниста.

Валентин вновь с отсутствующим видом уставился на свою собственную табличку, что украшала его жилище и вызывала ту какофонию чувств и ощущений в голове машиниста. Те редкие огрызки шнурков, что незаслуженно висели на крючках – начинали уже порядком раздражать своею незаслуженностью.

– М-да уж, – произнес Валентин, тяжело вздохнув и вешая огрызок на свободный гвоздь. – Такая себе рыбалка.

Схватив напильник со стола, слесарь отправился прочь.

Собственно, сие занятие и вовсе было необязательным. Но отвлечься было делом необходимым. А то мало ли что.

– Мало ли что́? – с несвойственным для эскалаторщика озлобленным раздражением, заявил в слух Валентин, затягивая семигранником заржавевший болт.

Нахмурившись, трирукой нашарил в нагрудном кармане графитовую смазку и принялся устранять непорядок – на его участке ржавости нет.

Покончив с этим плевым делом, слесарь встал, распрямился и вдохнул грудью туннельный запах, самозабвенно зажмурившись, пока перед глазами не замаячил калейдоскоп. Повертев в привычной задумчивости напильник, Валентин убрал его обратно и пошел к себе. Войдя в комнату, она убрал лишнюю кружку с так и нетронутым чаем. «Опять воображение разыгралось, – подумал Валя».

Взгляд вновь, совершенно невольно, скользнул по тому злосчастному зеленому огрызку. Напильник в кармане стал вдруг непомерно тяжел. Хитро прищурившись, Валентин уселся в кресло и принялся гневно буравить взглядом свою табличку с огрызками шнурков. «Чего-то в ней не хватает все ж, – размышлял вслух слесарь, надеясь тем самым, что на ум придет что-то стоящее». И оно пришло…

Трирука встрепенулась, почуяв во рту Вали незажжённую сигарету и принялась старательно, но тщетно, чиркать зажигалкой. Вырвав источник огня – Валя прикурил сам. Трирука пугливо спряталась в карман на спине.

– А может завалить всех, на хрен, сразу! Весь пролет. В час пик. А это… Человек 257 где-то наберется. Примерно.

Подобным рассуждениям не суждено было сбыться, так как трирука, совершенно рефлекторно врезала ладонью по лбу мыслителя и тут же спряталась обратно.

– Впрочем да. Это уже теракт какой-то, – согласился Валя, потирая раскрасневшийся лоб.

А тем временем, где-то на другом конце тоннеля воображения, один машинист улыбался мысли, в которой он пускает состав, переполненный людьми, под откос.

Последующий день прошел совершенно скучно и до безобразия неинтересно. Валентин всю смену простоял под движущейся лентой ступеней, до боли в глазах всматриваясь в щели, пытаясь разглядеть в них правильные формы существ и лишь изредка отвлекаясь на то, чтобы размять затекшую шею. Но лента двигалась слишком быстро для этого.

– В следующий раз принесу сюда раскладушку, – подумал вслух слесарь, потирая торчащий из кармана тяжелый напильник. Надев большие наушники и включив в них на всю громкость музыку, похожую на скрежет металла, слесарь довольно прикрыл ненадолго глаза. От грохота металлических механизмов его спасал лишь такой же металлический грохот, разве что музыкальный.

Живя и работая под эскалатором, Валентин со временем стал отмечать про себя, что он совершенно перестал думать о том, что твориться наверху. Любые понятия и мысли, связанные с тем, верхним миром – как-то улетучились сами собой. Их просто развеяло тем сквозняком, что гонит впереди себя Христофор и ему подобные. Ранее, Валентин часто воображал себе всякое: откуда этот человек; а почему тот так одет и где он живет… А однажды случилось так, что ему срочно нужно было покинуть свой наблюдательный пункт и добраться до своей мастерской, так как необходимым стало срочно кое-что починить, а нужного инструмента под рукой не оказалось. Выбежав наружу, Валентин только на обратно пути обратил внимание на то, что все люди кругом держат в руках зонтики. А у кого их не было – были промокшие насквозь. В ту смену, Валя, как зачарованный воображал себе этот самый дождь.

Со временем, весь фокус всяческих воображений, свелся до рамок механизмов эскалатора. Валя поймал себя на мысли, что он истинно стал думать то, что весь мир этим его обиталищем и ограничивается. Но это еще пол беды. Его это совершенно не смущало. И мало того – ему стала нравится осознанность всего этого. Из-за подобных подземных соображений и взглядов, Вале частенько прилетало от трируки в лобешник. Но однажды он поймал ее, и та более себе подобного особо не позволяла. Оно и правильно в общем-то. Живут теперь душа в душу. Та помалкивает, да и этот – не особо то сговорчив.

Когда Валентин окончательно решил для себя ограничить свое мировоззрение (если так уместным будет выразиться) стенами своей станции метро – эти же самые стены внутри него разлетелись вдребезги! Произошла разительная перемена. Ранее, Валентин выходил из-под ленты лишь в случае крайней необходимости. Он попросту боялся, что его заметят, станут тыкать пальцем, смеяться… Он боялся людей. Любил их и в тоже время очень боялся. Они были для него словно богами, что спустились Сверху. Сам же Валя считал себя недостойным оказаться там, наверху. Ведь не просто же так он оказался здесь – внизу, значит заслуженно. Но это были всего лишь его мысли, с которыми тщетно пыталась бороться одна лишь трирука.

Но в один миг слесарь понял, что все это – его мир! И плевать он хотел с высокой колокольни (хотя, с точки зрения гравитации, выражение не совсем уместно, но смысл ясен) на всех тех, что живут наверху и своим надменным физиономиям позволяют снисходить до какого-то слесаря. Нет, он вовсе не злился на них. Валя не умел злиться. Даже понятия не имел, что это такое и всегда пропускал сквозь себя всякое сие проявление. Раз это его мир, значит так тому и быть. Словом, стал он, как рыба в воде. Да и не в людях то дело было. Дело было как раз-таки в среде обитания. Глупо, той же рыбе, мечтать о суше, прекрасно при этом осознавая, что суши ей не видать. Тогда зачем страдать?

Раскуривая очередную папиросу и ритмично дергая ногой в такт музыке, Валентин лежал на принесенной раскладушке, закинув руки за голову и наслаждался творившимся вокруг него бездушным движением. «Душным оно было лишь сверху, – подумал Валя и ухмыльнулся собственной мысли». Стряхнув пепел, крепко затянувшись и затушив окурок, Валька с огорчением заметил, что в термосе его давно уже пусто и нужно идти восполнять запас горячего, без которого он, в последнее время, обходился с трудом, а то и не обходился вовсе. А зачем без чая, если можно с чаем – именно так, в тоже самое последнее время, стал рассуждать Валя. Эта концепция ему весьма понравилась и он, приняв ее за постулат, использовал абсолютно везде, подставляя удобные лишь ему одному, всяческие суждения. Благодаря этой формуле в его голове прекратились всяческие споры и настало долгожданное единение с самим собой. Правда, тот ли этот самый самим собой – на счет этого Валентин размышлять пока что побаивался, так как знал, что под такого рода рассуждения его формула не подойдет и нужно будет сначала выдумать другую, а уж потом ринуться в бой… с самим собой опять.

С чаем перебоев не было никогда. По крайней мере, подобного на памяти не было. Запарив себе очередные полтора литра горячего, Валентин, бодрой походкой направился обратно под ленту эскалатора. Проходя мимо плотного людского потока, его чуткий слух уловил знакомый голос. Он не мог слышать его, будучи в сознательном возрасте, тогда запомнил бы и сию минуту определил чей он. Этот же был утробным. Подсознание Вали сразу же определило принадлежность этого голоса и как на него следует реагировать истинно. И реакция была, как бывает при трении пенопласта о стекло или ладонью картон тереть. Короче говоря – реакции были самые индивидуальные и неприятные подсознательно.

Валька так и обмер весь, стоило этой бесполой, противно-квакающей пародии на голос, просочиться в недра души человека. Беспричинная, от того совершенно пугающая своей непонятностью судорога сковала мыслительный процесс Валентина. Пол под ногами принялся неестественно удаляться, тело стало невесомым и ноги вытянулись в бесконечные спагетти, выписывая волнообразные движения на высоте пары тройки сот километров. Валя был высоко-высоко от этого места, но и в тоже время присутствие его оставалось пространственно-неизменным. С этой невероятной для человеческого восприятия высоты, Валька мог разглядеть каждого и расслышать любого среди невероятного гомона, царившего меж них.

Среди всего этого копошащегося, правильно направленного потока людского, Валя выделил для себя одно, единственно и всецело его интересовавшее существо – доктор Врач. Тот самый пропагандист ментального культуризма, а на деле же, бесплотное насекомое, творящее неистовства, пока никто не видит и выдавая все это за «не повезло, – так природа распорядилась». Этот гад калечил детей при рождении, пользуясь прикрытием Тайны Рождения человеческого существа, которое ему было вверено, как человеку, с отличием окончившим университет Благородных Акушеров им. Насти Семи́ловской. Настенька, по доброте своей душевной, позволила некоторым мужчинам постичь сие. Альберт Никифорович ненавидел всякого вновь прибывшего человека. Его желчная вредность не позволяла просто так взять и пропустить здоровое создание. Какое-нибудь, пускай и незначительное, увечье он все же производил.

С Небес на подземлю Валентина спустил приятный женский голос. Весьма приятный. Настолько приятны бывают в мире нашем голоса, услышав в свой адрес, который – не хочется не послушаться. Наоборот – хочется делать и делать все по новой, лишь бы голос этот не прекращал струиться радужным нектаром в твои ушки. Валя хотел было искренне поверить сперва, что это был голос его покойной матушки, но это было не так. Точнее – это он для себя решил в тот момент, что это было не так. У его то матери голос был черств и прокурен донельзя. Она шепелявила к тому же (это уж папеньке спасибо не скажешь) и много еще каких букв выговаривала с трудом. Но он любил ее и за этот противный голос тоже, так как только этот местами мерзкий, скрежещущий голос, лил ему тот самый радужный поток в его маленькое ухо. Бывало и в большое, тоже заливало.

«Спускайся и сделай то, что должен». Таковы были звуки того неземного голоса, стоило Валентину свести свой фокус на красном кресте белой докторской шапочки того самого врача. Этот крест он носил всегда и везде по праву. Только по какому праву – известно лишь одному Вале и сотням другим таким же, как он детишкам когда-то.

А поди теперь и разбери, что я должен сделать, а что не должен, – принялся бубнить Валентин своей бубнястой, по природе, частью мозга. Другая же его часть, более неординарная, лихорадочно соображала, как именно сейчас следует поступить.

Валентин поскреб когтистой лапой свою грудь, а точнее, то место, где была татуировка с инициалами «А.Н.» и была выполнена она в обрамлении щита, верхушку которого украшала оскаленная мертвая голова. Все, кто видел это изображение, думали, что это означает «армия навсегда». Вполне могли себе позволить думать такое. Но это были инициалы человека, которого Валентин видел лишь однажды, до сегодняшнего дня.

Думать Валька не любил, ровно на столько, сколько любил поразмышлять. По его пониманию жизни и той позиции, которую, по природе своей, занял мозг – думать, – значило насильно заставлять свой размышляющий орган действовать. А всякое насилие, каким бы оно не было, Валентин отрицал. Думать мозг должен начать самовольно. Это, как заставить почки работать более натужно. Нет, вот в случае с почками, опять же таки, можно их заставить пахать усерднее обычного. Но опять же – насилие. А всякое насилие Валя… впрочем неважно. Мозг, как верный друг, все же среагировал на Валино оцепенение и телесный ступор.

Тот самый доктор-врач, что тридцать два года тому назад (кстати, в этот же самый день – седьмого февраля, но этого Валентин не опять помнил) столько грубо обошелся с Валиной трирукой, Альберт Никифорович, – он уже ступил на движущуюся ленту эскалатора, уперевшись о свой зонт-трость. Валя, видев это… не испытал абсолютно ничего сверхъестественного, что, по обыкновению своему, должен бы был испытать любой человек, завидевший того, кто столь подло с ним когда-то поступил. Но и апатии и безразличия слесарь не испытал тоже. Мозг, словно вернувшись в свое первобытное состояние, отбросил всяческие эмоции, завидев продукт своего пропитания. Стало холодно, как зимой. Нужно действовать.

Валентин, превратившись в марионетку, пулей метнулся к себе обратно в каморку, захватив слесарные кошки (как он их называл) и еще пару необходимых мелочей. Он уже знал, что будет делать наверняка. Весь план его действий висел отчетливой картинкой в его холодной голове и все на этой картинке было просто и знакомо. Набор привычных ему действий, коими он занимается изо дня в день. Все это нужно было сделать быстро, без единой запинки, так как он знал сколько по времени лента с заветным номером тридцать четыре будет ползти до финиша. Мысленно поблагодарив самого себя за то, что год тому назад, он, от нечего делать, пронумеровал ступени. А чтобы сделать это еще и с обратной стороны, Вальку необходимы были те самые кошки, которыми он, словно альпинист, цепляясь за ступени, карабкался то вверх, то вниз, нумеруя каждую. Но иной раз он просто брал их, чтобы кататься.

С инструментом в руках, Валентин ринулся в заветную серую дверь технического помещения, что вела под эскалатор и скрылся за ней. Открыв дверь, он на короткое мгновение выпустил те тонны шума, что окатили с ног до головы прибывающих. Но это никого особо не взволновало – мало ли что там происходит. Один лишь человек, в белом чепчике с красным крестом, дольше обычного задержал свой взгляд на исчезающей, за серой дверью, сгорбленной спине. Человек нахмурился неведомо чему и как-то нервно переступил с ноги на ногу.

Зацепившись кошками за мимо проезжающую ступеньку, Валентин принялся за свой отважный спуск. Та серая дверь, в которую столь спешно юркнул слесарь, не имела никакой предостерегающей таблички. Он специально убрал ее, чтоб не лазили. Всякий работник и без того знает, что за этой дверью практически сразу начинается пропасть. Лишь небольшая, огороженная низенькими перилами, площадка отделяла человека от неминуемого падения с высоты в девятнадцать этажей. Эта дверь вела прямиком под ленту и к первому валу, что заставлял эскалатор быть эскалатором. Освещение было никакое и, включив налобный фонарь, Валентин уцепился кошками за ползущую очередную секцию с номером пятьдесят девять и поехал вниз. Вверх ползти было бы гораздо легче, – подумал Валька. Впрочем, думать теперь можно и даже нужно было бы о чем угодно, лишь бы не смотреть вниз. Валя десятки раз проделывал подобный трюк, но всякий раз он испытывал страх и все его надежды преодолеть этот путь рушились, стоило ему поглядеть в непроглядную черноту, что зияла под беспомощно болтающимися ножками. Фонарь периодически предательски моргал и не было возможности ударить по нему. Вообще-то возможность была. Но она трусила за спиной, за что неминуемо получит. Но, страх высоты был, видимо, страшнее нагоняя. И Валентин ее в этом понимал.

Обливаясь потом, слесарь, перехватившись в очередной раз, с благоговением увидел заветное число «34» и принялся закреплять себя поясом, чтобы повиснуть и освободить руки. Сейчас он, словно на четвереньках на полу прилепил себя к ступени и, скалясь от натуги, полз с ней в низ. Когда щелкнул карабин, и Валя отпустил руки, его голову раскаленной иглой пронзила мысль: «А вдруг он спешит и пешком отправился вниз?»

– Ну значит кому-то не повезло, – вслух проговорил Валя, орудуя пассатижами, ослабляя винты шпиля, который ему нужно было вытянуть. Шпиль соединял меж собой две ребристые пластины, что образовывали ступеньку. Вытянув шпиль, одна из пластин (та, на которой кто-то стоял) открылась бы, принявшись безжизненно болтаться.

Поддавшиеся наконец крепежи, полетели вниз, до которого, кстати говоря, оставалось уже ничего и заветная спица, выпачканная черной графитовой смазкой, медленно поползла в сторону. Валя ее лишь наживил, дабы убедиться, что та выйдет легко в тот самый момент. До момента оставалось всего ничего – каких-то пара десятков метров. Наверху кто-то (Валя все-таки надеялся, что это кто ему надо) принялся переступать с ноги на ногу, будто бы ощущая гневный взгляд существа, что болталось по ту сторону света. «Хотя, – подумало существо, – они всегда начинают переминаться с ноги на ногу по мере приближения к финишу».

Огромные тупые зубья нижнего вала, жадно проглатывали ленту, гипнотизируя своей мрачной монотонностью. Засмотревшись, Валентин несколько прозевал момент и, спохватившись, резко дернул спицуу, и та стрелою улетела в известном Вале направлении (потом подберу, подумал тот). Секция опрокинулась вниз, больно ударив своей инерцией слесаря, и показалось летящее вниз тело человека. Но полет продолжался недолго. Показались лишь только ноги, начавшие беспомощно болтаться в поисках спасительной опоры. Валя самозабвенно проводил взглядом падающий зонт-трость.

Природная худоба, которой был награжден Альберт Никифорович, вполне себе смогла бы спасти его положение. Но этого не позволили сделать инстинкты. Доктор, полетевши вниз, мгновенно растопырил руки и принялся кряхтеть, пытаясь выбраться наверх. Стоявшие рядом люди стали ему помогать в этом, но что-то не пускало несчастного наверх. Последнее, что увидел доктор, это выпученные в ужасе глаза котроллера, что сидел в своей стеклянной будке и неистово жал на кнопку остановки линии. Линия почему-то не останавливалась.

Валька, крепко обхватив лодыжки доктора-врача, висел на нем и очень громко что-то кричал. Его пытались перекричать люди, что тщетно старались высвободить доктора из этих объятий, кричал и сам доктор. Молчал только один лишь котроллер, донельзя раскрывший рот и тупо бивший теперь уже по всем кнопкам подряд.

Валя не хотел разжимать руки. Он хотел так и проникнуть вместе с ним в пасть прожорливого металлического гиганта, чтобы убедиться наверняка, что тот оказался на том свете и продолжать доставать его даже там. Но за миг до трапезы, он все же растопырил руки, пролетев всего полтора метра, больно упав на колени.

– Как же смешно он болтает ножками, – сказал Валя, не слыша своих слов. Спустя мгновение босые ноги исчезли в недрах вала, что продолжал ответственно вращать механизм жизни человеческой прервав лишь одну и то, потому что попросили.

Визги, доносившиеся сверху, перекрывали своим неистовством даже канонаду подземного механического мира. Валя, все еще стоя на коленях, раскинув руки, улыбался той жуткой улыбкой, которой улыбался его отец. Плоть и кровь.

Теперь обратно, наверх. По той же самой ленте, что привела его сюда. А затем вновь обратно – вниз.

– Что у вас тут происходит?! – гневно хмуря бровями, репетировал свое недовольство Валентин, как это делает всякий слесарь, когда что-то ломается и его заставляют работать.

Глава следующая.

Картина предстала, мягко говоря, не очень. Лента продолжала ответственно работать, издавая угнетающие скрипы в виду попадания в основные ее механизмы инородной биомассы. Другие же биомассы непроходимой толпой сгрудились возле места происшествия. Те, кому не посчастливилось лицезреть то, что осталось от им подобного (останки которого, к слову говоря, прикрыть никто не осмеливался) неминуемо выворачивали свои желудки наизнанку и устремлялись прочь. Им на смену приходили другие, более отважные люди, но, желудки у всех имеют вид и реакцию совершенно схожую.

Кесареву – кесарево, – подумал Валентин, довольный своим столь остроумным замечанием.

– Что у вас тут происходит?! – в сердцах гневно выпалил слесарь, проталкиваясь сквозь плотную толпу, орудуя вовсю локтями.

Никто ничего не ответил, хотя, заприметив человека в робе метрополитена, принялись несколько почтительно расступаться. Кто-то поскользнулся на чем-то и упал, принявшись истошно вопить.

– На стаканах тут все спите что ли?! А ну! Дайте пройти! – Валентин решил зайти сразу с козырей. Сработало. Воцарилась человеческая тишина, нарушаемая лишь работой ленты. Окинув суровым взглядом бледно-зеленые лица, Валя уставился на дело своих рук. Увидав обезображенное донельзя то, что осталось от главного акушера страны, Валентин едва удержался от того, чтобы не увезти свой взгляд в сторону и, по правде говоря, содержимое его желудка подпрыгнуло к самому горлу. Лишь усилием воли Вале удалось справиться с реакциями и непосрамиться на глазах у всех. Хотя, если бы это и произошло – никто бы не удивился.

Оттолкнув двух юнцов от ползущей вниз ленты ступеней, Валя заприметил вдалеке, ползущий к нему навстречу, черный прогал отсутствующего элемента ступеней, на одной из которых четверть часа назад болтался доктор. Развернувшись, Валя уверенным шагом направился в кабинку контролера и, выпихнув того с поста, принялся манипулировать с рычажками, прибавляя ходу ленте, до тех пор, пока заветная «34» не показалась у самых ног, и выключил эскалатор. Стало заметно тише и от того спокойнее.

Валя все делал по инструкции на случай всяческого рода «чп». Закончив с формальностями, слесарь остался сидеть в аквариуме – так называлась будка контролера. Делать особо нечего было. Он ничего и не делал, собственно. Что за дело такое – ждать? Ждать и терпеть на себе десятки вопрошающих пар глаз. Но развлечение нашлось быстро. Нужно было предугадать, кого вырвет первее из первого ряда окружения. Но это быстро наскучило. Далее пришли какие-то инспекторы с прямыми, как рельса, бровями (будто бы одна она у них была на троих), огородили все ленточками, забрали останки и все. Все стало на круги своя.

Весь остаток дня Валентин провел в глубоких раздумьях. Его состояние молчаливой задумчивости словно бы распространилось на все вокруг: агрегаты работали тише и совершенно ничто не отвлекало, нежели это случалось доселе. Все просто механически прибывали каждый в своих дебрях, словно бы размышляя над случившимся. Но это все было иллюзорно. Никто ни о чем, конечно же, ни о чем таком не размышлял. Даже тот самый контролер из аквариума, место которому, на сие зрелище, досталось, что называется, в первом ряду – и тот, молча пялился поверх голов спускающихся, продолжая привычно крутить свои педали.

Валька лишь изредка испускал тяжелый дух, иной раз поглядывая на лакированную пару остроносых туфель, что стояли подле него на бочке.

– Я вам такую вещь скажу, товарищи! – произнес Валька, словно пробудившись от сна на посту, – всякому – всякое!

Услышав изречение, трирука, выскользнув из наспинного кармана, позволила себе одобрительный жест по плечу человека. Валя понимающе накрыл ладонь сверху и вновь погрузился в безмолвную тишь потока своих мыслей.

Так и просидев, слесарь не заметил даже, как все вокруг притихло и как-то осунулось. Крысы и те, перестали задевать хвостами пустые жестяные банки и стеклянные бутылки с сомнительным содержимым. Мир для Валентина изменился сегодня. Снова. И он сам его изменил для себя. Сам то мир остался прежним. Но то прежнее восприятие его в голове слесаря слегка поменяло градус угла своего наклона. Ось расщепилась в пятимерии. Теперь существо Валентина вращалось во всех возможных и нет измерениях. Осталось, разве что, вовремя ухватиться за любое из них…

– А вот и оно! – радостно воскликнул Валентин, резко вскакивая со стула, о чем неминуемо пожалел, так как в глазах потемнело, а отсиженные ноги предательски подкосились. Привычный слуху скрип тормозов, вызвал на некрасивом лице слесаря улыбку.

Шипение пневматики, грохот открывающихся дверей, топот множества ножек…

– А вот и мы! – торжествующе воскликнул Григорий, вихрем ворвавшись в помещение.

– Ты опять с корешами? – раздался голос откуда снизу.

Смутившись, машинист еще раз окинул пустующее помещение внимательным взглядом и, не глядя пододвинув к себе стул, уселся, продолжая хмуриться и пыхтеть на манер Христофора.

– С корешами. Опять, да, – согласился тот, материальный который, чиркая зажигалкой и поднося ее кому-то, только ему известному. – А ты? Сам то чего?

– Да тут я. На полу валяюсь, – развеяв мнительность событий, произнес Валентин, уже изрядно насытившись игрой воображений. – Помоги встать.

– Ты должен сделать это сам, – невозмутимо ответил товарищ, протягивая руку помощи.

– Все так и есть, – согласился Валька, вновь усаживаясь на своем троне.

– Ну, – буднично произнес машинист, ковыряя щепкой в ногте, – что нового?

Валентин, хитро прищурившись, уставился на товарища, словно бы вопрошая его, от чего тот так спрашивает.

– Что? – изобразив удивление, спросил Гриша, позволив себе слегка надменно улыбнуться. Слегка не вышло. Вышло чересчур. – Кстати. Отличные туфельки. Я тебе давно говорил, что хватит размениваться по мелочам. Над твоими шнурочками один лишь смех.

Молчаливо соглашаясь с другом, Валька с досадой уставился на тщедушную табличку с висящими на ней разноцветными огрызками. Удрученно вздохнув, взгляд коснулся туфель, что стояли на толстенном куске железа, и стало заметно веселее. Хотя Валентин никак не мог оправдать эту, внезапно нахлынувшую, веселость. Но он и не смел противиться этому новому чувству довольства самим собой. Чувствовать себя хорошо – уже благо. Но что за всякой хорошестью стоит? Всякое и стоит. И каждый сам распоряжается этим всяким, к какому разряду отнести и прочее.

Вытряхнув взбалмошный рой мыслей из головы, Валентин, словно пробудившись от внезапно нахлынувшего сна, уставился на гостя. Тот продолжал что-то рассказывать, сопровождая свою одностороннюю полемику активной жестикуляцией.

– Правильно, правильно, – заметил Валя, одобрительно кивая взлохмаченной головой, – гони их.

– Кого это, гони? – непонимающе спросил Гриша, затем, вновь отмахнувшись, продолжил. Но Валентин его не слушал. Он пытался отыскать глазами свой трофей. На привычном месте туфель не оказалось. Они оказались на машинисте. Туфли были явно малы ему и потому он варварски замял тем пятки, придав убогий вид. Вале это не понравилось совсем.

– … кощунство и вопиющее варварство! – восклицал варвар, сминая пятки сильнее.

– Знаешь, что, дружочек? – ядовито прошипел Валентин. – А ну! Дай-ка сюда обратно! – Валя вытянул впереди себя руку и, перевалившись всем телом, нагнулся за своими туфлями. – Это тебе не шлепанцы, усек?

– А, – только и успел выдавить из себя Гриша, поспешно избавляясь от приобретения. Спорить он не стал, так как не умел.

– А за тем вон зонтиком – мы потом с тобой сходим.

– За каким еще зонтиком? – спросил Гриша, опешив. Его выдернули из диалога собственной беседы и теперь, весьма грубо, окунули в омут новой, ему совершенно незнакомой.

– Ты меня не понял, – констатировал Валя, возвращая туфли на их прежнее место и любуясь ими. – Я обратил внимание, что сегодня все посетители были с зонтами.

– И? – непонимающе хлопая глазами протянул машинист.

И… И в самом деле. В этот момент Валентин как-то по-новому странно уставился на собеседника, будто бы впервые встретил того и… И это самое пресловутое «и…» эхом пронеслось в подкорке Вали, весьма болезненно ударяясь о стенки подсознания.

И, – вновь подумал Валентин, пытаясь сложить те осколки мыслей, что вдребезги разлетелись от бумеранга «и».

– Детали одной не хватает, вот что, – вдумчиво произнес Валя, нехотя вставая и отправляясь наружу. – Ты это… вот что…

– Да с тобой я пойду, давай, – понимающе произнес напарник, толкая товарища в плечо, подгоняя. Плечо нехотя поддалось и оба оказались на перроне. Здесь было светло и просторно и, что главное – совершенно тихо. Стены метро словно бы поглощали весь лишний шум, позволяя существовать лишь тем звукам, которые сродни атмосферы метрополитена. Постояв немного, как бы давая привыкнуть всем друг к другу, Валя, подавшись телом вперед, уверенно зашагал в сторону эскалатора. А именно, к тому самому месту, где несколькими часами ранее случилось кое-что, о чем Валя старался не думать. Но не думать об этом не получалось, так как жутко болела левая скула. Когда Валя повис на ногах бедолаги, правая нога того вырвалась из цепких объятий Судьбы и принялась трепыхаться в скандальной манере. Валька быстро справился с ногой, но прежде та заехала ему по лицу.

Потирая зудящую щеку, Валентин подошел к концу ленты и спрыгнул вниз, подсвечивая себе фонариком. Здесь все было совершенно нетронутым. На отсутствующих секциях-ступенях все еще болтались обрывки чьей-то одежды.

Чьей-то, – Валентин ухмыльнулся, продолжая водить лучом электрического света.

– Чего ты там разыскиваешь, дружище? – поинтересовался напарник, с трудом сдерживая свое недовольство, вызванное полнейшим неведением.

– Да уж все, баста, – откликнулся слесарь, подковыривая что-то сверху. – От, зараза такая! – В глаза летела пыль и ржавчина, что успела уже образоваться в особо мнительных местах эскалатора. Выковырнув металлический наконечник, Валька устроил ее себе под руку и с озабоченным видом принялся освещать цепь ленты. В особенности его интересовали ролики, на которых та самая цепь покоиться.

– Ну и долго ты там копаться собрался? – осмелев, машинист просунул голову в проем, чем здорово напугал слесаря, который, увлеченный своими заботами о той влаги, что стекала с одежд посетителей метро и теперь ржавчиной вся осела на механизмах эскалатора, уже и позабыл о существовании напарника.

– Да все. Сказал же, баста! Чего непонятного то, а? – вспомнив о нем и здорово так вздрогнув, Валя двинул тому фонариком по лбу.

– А непонятно то, что ты со своим бастой уже полтора часа назад… Ой, больно-то как, – Гриша потирал ладонью пришибленный лоб, недовольно буравя взглядом товарища.

– О! Гляди! – Валя обнажил металлический стержень и демонстративно протянул его на ладони.

Гриша, позабыв об ушибе, взял пику в руку и принялся изучать, пытаясь отыскать в нем что-то такое особенное, что оправдало бы его ушиб. Но, так ничего такого и не обнаружив, он замахнулся было им, делая вид, что хочет выбросить, но в тоже мгновение ощутил у себя под подбородком что-то круглое и пластмассовое. По ощущениям и догадкам было похоже, что это тот самый фонарик, что Валька держал в руках все это время. И вот это время настало.

– Я его сейчас включу и у тебя голова лопнет, как арбуз, – гневно прошипел Валя, испепеляя взглядом незадачливого машиниста.

– Не стоит моя голова, какого-то окурка, – произнес Гриша, нервно сглотнув.

– То-то же! – уже переменившись в голосе, произнес Валька, забирая находку. – Это набалдашник от зонтика того бедолаги…

– О котором тебе не хочется говорить, – рискуя, перебил Гриша друга.

– Все верно, о том самом кретине, что при рождении изуродовал мне трируку. Я думал, когда стоял под движущейся лентой, что вычислил его по номеру ступени, на которой он стоял. Но я вспомнил, что у него одного был зонт-трость и эта самая трость намертво застряла между секциями ступенек.

– Ну-у, – протянул Гриша, вновь беря в руки наконечник, – тогда все очень даже здорово сходиться. Зонт застрял, тот его принялся пытаться извлечь, сходить уже совсем скоро, занервничал, от того принялся дергать сильнее, чем и спровоцировал затык. А уж кто там у него на ногах повис – поди разбери! Бред же ж! А вообще, дружище, сложно все, конечно. Весьма, знаешь ли. Другое дело у меня! Прыг! И готово! Красота!

– А вот перестанут они прыгать вовсе и что ты тогда делать станешь, м? Рыгать до беспамятства у желтой линии на перроне? А ты курсе, что Старуха всякий раз блевотину твою аккурат начисто вытирает, а? Прямо-таки перед запуском. Как тебе такое?

– Ка-а-ак, вытирает, – жалко протянул Гриша, переменившись в лице и как-то даже почернев немного. – Но я ведь…

– Но ты ведь да, знаю. Старался, – изображая иронию, произнес Валя, успокаивающе положа тяжелую руку на плечо товарища. – Никто не поскользнулся еще. Вообще ни разу. И вообще. Что за чушь?! Хотя… Дело случая, в принципе.

Злосчастная улика вновь перекочевала в руки истинного владельца. Валя принялся подкидывать ее, словно пытаясь взвесить. Увесистая штуковина, – подумал слесарь и, как-то странно и совсем не обычно для себя прищурившись, уставился на затылок товарища. Затылок сморщился, словно бы почуяв неладное и обернулся лицом.

– А вообще знаешь, ты прав, – произнесло лицо с задумчивым видом. – Вот перестанут они сигать – с чем я тогда останусь? Весь же смысл у меня вот в этом! – И Гриша потряс рукой с зажатым в ней телефоном.

Валька понял, что не в телефоне дело, а в его камере. И ухмыльнулся.

– Чего ты опять ухмыляешься надо мной? – чуть не плача, с обидой в голосе, произнес машинист и, по привычке как бы, утирая рукавом нос.

– А то. Опять ты вот, то на случай полагаешься, а теперь вот еще и это, – Валя с отвращением кивнул на зажатый в кулачке плоский предмет серебристого цвета. – А сломается он, что делать станешь, м? На работу не выйдешь? В депрессию впадешь, пить снова станешь и пошло-поехало – жизнь под откос… Ерунда это все, ясно тебе? Ты, вот что, дружище, завязывай давай и думай лучше, как тебе их, а не они тебя.

Грише не нужно было объяснять дважды. Он все понимал сперва – прекрасно совершенно. Требовалось, разве что, иной раз, подобным вот образом, поправлять его вектор в нужном направлении. Пожалуй, он принадлежал к тому типу большинства особей, которые, задавшись целью и встав на этот путь – быстро слишком привыкали и обживались в этом потоке энтузиазма, от чего теряли из виду впереди горящую цель. Вроде бы и живешь с прежним запалом и задорством, а зачем оно все и ради – уже и не помнишь. Вот таким нужно было всякий раз напоминать зачем именно они здесь живут. Или не здесь. Какая разница…

– Хорошо, – с серьезным уже видом, заявил машинист, весь подобравшись и потуже затянув форменный галстук синего цвета. – Я что-нибудь придумаю.

– Что конкретно? – спросил Валя с нажимом и опять он так прищурился странно.

– Да чего ты опять вот начинаешь? – едва-заметно дрогнув голосом, ответил Гриша, не выдерживая напора этих двух щелок и всем телом подавшись назад. Чтобы не потерять равновесия окончательно, ему пришлось ухватиться рукой за парту.

– Я начинаю?! – уже свирепея, заорал Валька и от души замахнулся на товарища рукой с зажатым в кулаке тяжелым наконечником.

Гриша инстинктивно съежился весь, присел, закрыв голову всеми руками. А Валентин, так и застыл в этой страшной позе и с не менее страшным лицом. Завидев перед собой трясущегося товарища, пелена спала с глаз и шум, что нарастающим гулом возникший в голове, в один миг прекратился.

Валька вновь ухмыльнулся и отложил наконечник в сторону, как-то странно взглянув на него при этом, словно бы решим разобраться с ним после, наедине.

– Неправильные у тебя инстинкты, товарищ машинист, – улыбаясь, произнес Валя, хлопая напарника по плечу. – Выходи давай. Все уже позади.

– От чего же неправильные? – как ни в чем небывало, ответил Гриша, выпрямляясь и расправляя на себе форму.

– Спасительные они какие-то. И жалкие от того, – Валя говорил и, между делом, запаривал очередную порцию чая. Себе он решил заварить ромашкового.

– А что же мне делать нужно было? Кидаться на тебя чтоли? – как бы с вызовом и обидой в тоже время, произнес Гриша, заглядывая за плечо друга. Его мало интересовала мораль сейчас. Важнее было то, какого чаю он сейчас наконец-то изопьет.

– Именно! Пресечь, так сказать, распутство смутьяна! Ты что же, не заметил, что смута на меня нашла и порыв? Сконфузился весь, мол, делайте со мной, что хотите… Так не пойдет, дружище… Не-а. Это ты, получается, подставил бы меня. – Валя замолчал. Сейчас был важный момент не перекипятить воду в чайнике. Гриша же подумал, что это ему дают возможность выговориться.

– Вот те на! Опять все машинисты виноваты! – в сердцах выпалил тот, – это же мы гоним сквозняк из тоннеля. Хорошо. Твоя правда. Но не соглашусь, пока ты мне не растолкуешь по сути.

– А суть в том, – Валя повернулся с двумя чашками ромашкового чая и подошел к столу, – что ты, податливостью своею, меня чуть было под грех не подвел. А если бы инстинкты твои в другую сторону работали – не на спасительный лад, а на оборонительно-боевой хотя бы, то обошлось бы все. Глядишь, оплеуха с горяча – меня и привела бы в ощущения. Я бы тебе даже руку пожал за это.

Гриша закатил глаза к верху, видимо, переваривая услышанное и, так ничего и не ответив, потянулся за чаем.

– Главное, – произнес довольно Гриша, – это чай.

Валька обреченно вздохнул, закрывая своим плечом кружки чая от тянущихся к ним загребущих рук машиниста. Но движение это вышло неловким (развернуться было негде), и Валя бросил эту затею. Хотя, чаю планировалось выпить минимум пару чашек.

– Главное – чай, – едва-слышно недовольно пробубнил Валентин, провожая взглядом улетающий, в известном направлении, бокал.

Громко отхлебнув и, после чего, смачно причмокнув, машинист заявил:

– Мне тут сон приснился.

И все же странная эта штуковина, – размышлял Валентин, буравя задумчивым прищуром ярко-желтый металлический набалдашник. – Словно бы роковая вещица выходит. Ну, точно! Прям кино сюжетное! Роковая и есть… Этот, хирургия-ампутация который – помер в лестничном валу. Я – чуть было машиниста этого треклятого не порешил… Хотя, давно уже надобно было бы…

Валька, прищурившись, уставился на машиниста, чьи по щенячьи довольные глаза созерцали все вокруг, иной раз остановившись на собеседнике и, как бы, продолжая неслышимый никем монолог.

«Вот идиот. Опять думает, что мне что-то рассказывает. Забывает человек рот раскрывать, ну что ж теперь, – подумал Валя, а вслух произнес:

– … – Валя выразительно уставился на того и принялся активно жестикулировать, встал со стула даже, для убедительности. Он делал все, будто бы рассказывает что-то вопиющее, не влезающее ни в какие рамки. Все, кроме раскрывания рта. Глаза он тоже выпучил и пилил ими собеседника. Тот, в свою очередь, притих, ну, можно было бы подумать, что он замолчал, если бы говорил до этого. Уставился на Валю с полнейшим недоумение в глазах. – Критин! – этим и закончил Валя свой молчаливый, вроде как, диспут и, для убедительности решивши, постучать указательным пальцем по голове машиниста. Этот крайний жест должен был развеять все сомнения и поставить жирнющую точку абсолютно во всем. Но, как говориться – начинается все именно с точек.

– Валь, ты бы это, проветрился чтоли сходил, – раздался знакомый голос за спиной Вали.

Валька вздрогнул, притих замерев. Вздернутую, для финального жеста, вверх руку – жгло холодом. В ней опять оказался тот злосчастный наконечник. Испуганно выбросив его в сторону и отшатнувшись, Валька с неизменным испугом в глазах, уставился на машиниста. Тот был спокоен, как тот разведчик весной и попивал свой чаёк.

Невозмутимость товарища подействовала на Валю, как вылитое на голову ведро холодной воды.

– Ты знаешь, это дичь какая-то, – Произнес слесарь, вытаращившись на тот угол, в котором поблескивал злосчастный металл, – а я не люблю дичь.

– Да уж, точно. Тут с тобой не поспоришь, – вздохнув, согласился Гриша, вновь усаживаясь на свое прежнее место. – Ладно, убедил! Погнали. Проветримся.

Гриша поставил кружку с недопитым чаем на столешницу и встал, подойдя к зеркалу, принялся поправлять на себе галстук. Валя решил последовать его примеру.

– Нам бы тоже нужно галстуки выдавать, – проговорил Валя, укладывая расческой назад редкие волосы и помогая себе рукой.

– Кому это – нам? Вот на́м выдают, положено. Кого ты первым видишь из туннеля? Правильно – машиниста. Машинист – это гордость метро. А метро – гордость машиниста. Потому то у нас такое все метро красивое и машинисты тоже должны быть опрятными. А тебе зачем? Тебя все-равно никто не видит кроме меня.

«Аналогичный случай, – прокомментировал Валя, но вслух, конечно же, ничего не сказал».

Оба вышли в просторное и светлое помещение станции и сразу как-то даже легче задышалось. Христофор стоял на положенной ему позиции, погруженный в темноту. Даже привычных щелчков металла не было слышно. Гриша достал из кармана брелок, нажал на нем кнопку, и Христофор ожил: свет параболой заморгал по всем вагонам, внутри зашипели механизмы и состав весь как-то подобрался будто бы, загудели генераторы тока.

– Просто песня, – улыбаясь произнес Гриша, окидывая взглядом состав целиком.

– Да нет. Не просто, пожалуй.

– Ой, да ну брось ты это, дружище! Плюсы-минусы! Фрикадельки и тефтели! Ерунда все это! Айда кататься и кошмарить горожан! – Гриша, в миг переменившись, очутился в кабине головы поезда. Он сдул пыль с шлема и, улыбаясь, протянул его напарнику, что стоял снаружи.

Валя молча принял шлем, нацепил его, застегнув на все застежки и уставился в свое отражение закрывающейся двери кабины машиниста. Поезд медленно тронулся и пополз в бездну туннеля.

– И вот так всякий раз, – грустно вздохнув, произнес Валя, оглянувшись. – Всякий раз кажется, что кто-то наблюдает исподтишка будто бы… Хм… А на самом деле, это просто очередная туннельная паранойя. Побочка одиночества. Интересно, а какова побочка у противоположности? Впрочем, глупости это все.

Валя махнул как бы на все рукой и зашагал прочь. В спину ему повеяло туннельным сквозняком. Поначалу было Валентин не придал этому особого значения. Одна лишь трирука, почуяв неладное, затрепыхалась где-то там в недрах куртки, но виду так и не подала.

По спине пробежал табун мурашек. Стадо, на короткое мгновение остановилось на одном сомнительном, как бы пытаясь определиться в выборе дальнейшего направления и разбежалось во все стороны.

Валька замер, словно бы ожидая непоправимого, которое уже случилось, но его еще пока что не коснулось. Тишина. Лишь сквозняк из выходного туннеля, гонимый неведомо чем. «Или же кем, – пронеслась шальная мысль во голове слесаря».