Читать онлайн Возвращение в Атлантиду

© Андрей Дорофеев, 2024

ISBN 978-5-0064-6488-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Важное предисловие

Дорогие друзья, взявшие в руки эту книгу!

Обычно писатели, работая над сочинением в жанре альтернативной истории, стараются придать ей правдоподобный вид, чтобы у читающего человека возникла идея реальности описываемого.

Судя по тому, какие отзывы я получаю о книге, мне придётся сделать обратное. Итак, вот моё официальное заявление:

Вся эта книга – выдумана. Все совпадения случайны, слова и поступки героев – вымышлены. В книге нет ни единой буквы реальной жизни, рассказанной мне каким-либо человеком в личной беседе. В ней нет описания технологий, существующих на самом деле. Официальные науки – астрономия, геология, история, – скажут вам то же самое.

Иными словами, всё описанное ниже – выдумка, взятая автором из собственной головы. Ничего этого не было.

Читайте, и, надеюсь, вам понравится эта – повторюсь – полностью выдуманная история.

Немного о структуре книги. Повествование о её героях идёт в книге глава за главой. Это – истинная история Атлантиды: её расцвета, пика могущества и чудовищного падения.

Однако параллельно основному повествованию книги идут «отступления» – это зарисовки о том, как безжалостно искоренялась, искажалась, извращалась истинная история величия и смерти могущественной цивилизации в угоду человеческой глупости, алчности, высокомерию и жажде власти.

Пусть читатель увидит это, пусть сравнит: ведь эта ложь – не то, что происходило когда-то давно. Это modus operandi каждого, кто не хочет или не может посмотреть правде в глаза. А значит, в большей или меньшей степени, – каждого человека.

Книга является продолжением романа «Шахматы»: в ней раскрываются и объясняются некоторые события, которые в этом романе были лишь слегка задеты. Однако её будет интересно читать и тем, кто с первой частью вовсе незнаком.

С уважением, автор

Глава первая

Здесь, на морском дне, среди жёсткой красной глины дна и палочковых водорослей, была вечная тьма. Лучи света, испущенного звездой, теряли свою силу ещё там, в неведомой высоте. Живущим здесь не нужны хрупкие глаза, зато ой как нужен крепкий кальциевый хребет, сопоставимый по прочности со стальной балкой, надёжный инфразвук, достигающий отголосками самых дальних уголков многочисленных каверн, да предмет, могущий занять внимание существа, – многовековая толща вечной ночи отнюдь не изобиловала событиями.

История морского дна, бесконечная и мучительно медленно тянущаяся подобно веренице усталых верблюдов, не была сопоставима с эволюциями истории живых существ, что находят себе пищу на привольных пастбищах с помощью резкого рывка тренированных мышц и цепкости взгляда.

Попади наземное существо в вечную ночь ледяной глубины, пусть даже там разлился бы мистический свет и осветил бесконечные равнины глубоководного шельфа… Даже глупая птица или весёлый волчонок сошли бы с ума через несколько дней наблюдения полного отсутствия движения.

Но жизнь была.

Сейчас, в один из неотличимых друг от друга унылых моментов существования, здесь, в полуметре над плоским дном, висела рыба. Длиной около полуметра, её сплющенное бугристое тело было однотонным, так что ляг она на ил – лишь лёгкий смутный абрис покажет различие текстуры поверхности.

Рыба не думала и не считала время. Мозг её был слишком неразвит для того, что не являлось определяющим в её существовании. Краем сознания она чувствовала, что висит неподвижно, не дрогнув ни мускулом, половину времени от тепла до тепла. Уже четырежды за её жизнь приходило тепло, продолжалось некоторое время, угасало и оставляло рыбу снова в одиночестве.

Рыба не знала, но вместе с теплом приходил и редкий гость подводного царства – тусклый свет. Около одной из изъеденных пещерами скал, плавно уходящих в высоту на неведомое расстояние, было странное место. На вид, если б кто бросил на это пытливый взгляд, – узкая расщелина, дно и протяжённость которой уходили далеко за шельфовый горизонт, а ширину глаз мог бы распознать без труда.

Родителями столь грандиозного сооружения были океанские тектонические плиты, что расходились одна от другой со скоростями, вполне соответствующими скоростям смены событий на дне океана, который уже тогда называли Атлантическим.

Плиты медленно и неуклонно раздвигались, оставляя за собой вспышки магматических веществ, создававших новую океанскую кору. Кора была упруга и тонка. Она медленно и величаво передвигалась на полужидкой магме подобно индуистской черепахе, несущей на себе весь бренный внешний мир. Там, где нечаянный сполох конвекционного потока магмы пробивал себе прореху в сшитом наспех покрывале новой океанской плиты, возмущенная жаркая материя, поднимающаяся от самого ядра Земли, вырывалась на поверхность дна – в воду, злобно шипела и гремела, пытаясь укусить холодный мрак. Кусала, превращалась в огромный пузырь тёмного газа, стремительно выскакивавшего вверх, и остатки её былой силы застывали наростом морского дна, кривой подводной скалою или же кучей тёмной пыли, веками не развеивавшейся по плато.

Расселина, близ которой обитала рыба, была излюбленным местом встреч разъярённой фурии-магмы и холодного, расчётливого океана.

И встреч, по геологическим меркам, частых. С периодичностью раз в полгода, который во все времена был эталоном расчетов времени для любой жизни на Земле, происходил прорыв, потом он застывал, и израненная кора, только залатав пробоину, уже ждала новой атаки земных недр.

Не везде так на Земле было. Лишь там, где два фронта – две тектонические плиты, исполины из исполинов – жадно рвут на себя куски гранита, быть вечной войне.

Рыба висела над спокойным пока красным ландшафтом и не ждала опасности. Она была единственным хищником для единственного вида водорослей, которые обитали на этой глубине – безликих палочек, что размеренно отпочковывались друг от друга и медленно-медленно покрывали глину склизской плёнкой. Хищники сверху, из средних вод, не рисковали соваться сюда – сам отец-океан раздавил бы в лепёшку любого дерзкого захватчика, позарившегося на чужие черные пространства внизу.

Рыба, которой не было названия, потому что ещё никто из мыслящих существ не забирался на такую глубину, чтобы найти её и назвать, почувствовала голод.

Медленным, почти неразличимым движением она согнула тело и за несколько минут преодолела полуметровое расстояние между нею и палочками внизу. Она опустилась беззубым ртом в середине тела на жертву и только начала медленно растворять её слизистым ферментом, чувствуя внутри приятное удовлетворение, как ощутила очень резкое изменение.

Тепло пришло снова – но раньше, чем она ожидала. Жар ударил её по телу раскалённым сотрясением воды, как молотом, потом стало ещё теплее, и единственный раз в конце своей бесполезной жизни рыба ощутила совершенно новое чувство, неведомое в подводном мире, – горячо. Сознание покинуло рыбу на тридцати градусах Цельсия, и дальнейшее происходило уже без неё.

Вся расщелина озарилась вдруг призрачным красным светом, дёрнулась, и стена белой кипящей воды молнией разошлась за считанные секунды. Невдалеке она наткнулась на одну из коряжистых скал высотой около пятисот метров, что одиноко выступала над поверхностью дна, и смела её, словно игривый ребенок надоевшую игрушку. Двинулась дальше и ударила в бесконечную, уходящую вдаль и в высоту, отмель. Там, выше, начиналась необозримая туша материка.

Осень на этом материке – в далёком лесу, укрытом на закате дня розовым мягким покрывалом света, – выдалась мягкой и ласковой. Она не растрепала ветви желтеющих исполинов порывистыми ветрами, не вырвала густой подлесок, как бывало. Деревья спокойно шумели, хранили в густых шапках листьев гнёзда птиц, а корни их спокойно и мощно покоились в чёрных жирных глинах континента.

Спокойной была осень, но только не сегодня. Множество птенцов погибли, нещадно выметены из родительских гнёзд немилосердной рукой ветра в одно мгновение. Летать не умеют ещё, падают кувырком безнадежными комочками среди листьев кармагона и разбиваются – о кряжистые стволы или землю. Зрелище погибающей молодой жизни приносит каменную тяжесть на сердце и мысли о собственном, внезапно остановившемся дыхании. Но ничей глаз не наблюдал за этим.

Волчица, серая с подпалинами, тяжело дыша после долгого быстрого бега, остановилась на знакомой лужайке недалеко от берлоги. Тихо. Только уши поворачиваются в поисках опасности да глаза бегают в страхе за шкуру свою и волчат.

Волчица была в замешательстве. Глухое, глубокое, но сильное чувство заставляло её напрягать мышцы, выпускать когти, пронзая ими прошлогоднюю бурую листву. Чувство наполняло кровь паникой и приказывало одно: бежать. Схватить в спешке своих четырёх щенят за загривки и бежать прочь из уютной берлоги, что обихаживала с умением и лаской…

И бежала бы – да разум говорил иное. Не было опасности вокруг. Не было дыма пожаров, охотники с гиканьем не рассекали лес на ксиланах. Дикий кабан не разрыл нору. Волчата – слышно – живы, тявкают, ждут мать.

Неужели покидать насиженное место только из-за того, что она видела сегодня у больших червей с лапами?

Волчица подползла к берлоге и засунула туда нос. Все были живы и здоровы, щенки заскулили от невыразимой радости и подскочили к матери, игриво валясь на спинки. И сразу проверять – полны ли потрескавшиеся от острых зубок соски тягучего сытного молока?

Волчица заползла в берлогу и поуспокоилась, когда щенки приникли к её животу, но полностью тревога не ушла. Память продолжала ставить перед глазами картины недавнего прошлого.

Сегодняшним ранним утром, когда солнце ещё только кинуло первые красные лучи на мощные стволы кармагонов и секаций, она уже бежала к берегу. Много раз бывало, что берег большой воды дарил ей жирных вальяжных бакланов с крючковатыми клювами или отдыхающих после водопоя вверх колючим брюхом мегаторов. Приходилось потрудиться – мегаторы шипят огненной смертью, нельзя попадать под струю. Надо сразу перешибать шею, иначе самой улепетывать придётся. А бакланы безобидны – да летать волчица не умеет, хватать надо, пока на гальке вышагивают.

Много живности на берегу, искать не нужно. Потому и любила волчица берег большой воды.

А на другом берегу жили те, к кому волчица и под страхом голодной смерти не переплыла бы. Плавать умеет – а не переплыла бы. Посмотришь на такого – и понимаешь, горло перекусить у него – что у цыпленка. Но говорила мать волчице, и мать её матери говорила – никто в лес не принес столько безжалостной смерти, никто не имеет столько смертоносных защитников, как большие черви с лапами.

Большие черви выходили за пределы понимания волчицы. Ничто из того, что она видела, вглядываясь частенько с любопытством и тревогой в другой берег, не могло существовать в её спокойном тихом кармагоновом лесу, где деревья росли, потому что им положено расти, листья падали, потому что мать-природа приказала им падать, а волки рождались и жили, потому что мать и отец дали им крепкие зубы и тёплую шерсть.

По другим законам жили черви. Они ходили на задних лапах, вставали на огромные куски скал, которые не тонули в воде, и те послушно везли их на хребте, целых и невредимых. Червь мог увидеть и показать на тебя странной веткой – и волк, как и другой зверь, падали замертво, когда палочка с острым зубом жадно вонзалась в шею.

Черви летали на больших птицах, черви не имели шерсти и меняли кожу, когда хотели. И черви никогда не прятались, ибо знали – ни один волк не выйдет против червя на лапах.

Этим утром было всё как обычно – бакланы были жирны, крысы сверкали голыми хвостами меж кочек. И только волчица схватила зазевавшуюся птицу, как раздался оглушительный гром.

Волчица вздрогнула и присела на задние лапы. Быстрый взгляд вверх – дождя нет. Но тут же поняла, что гром раздался на берегу червей. И она увидела то необъяснимое, что никогда не забудет и перескажет своим щенкам, чтобы те пересказали своим.

Посреди большой воды, которой нет краю, вздыбился огромный пузырь. Вздыбился и пошёл вверх огромным деревом, равного которому не было в лесу…

На воде пошла рябь, она больше не отражала тучи наверху.

Черви, как обычно, ходили по краю берега, стояли на движущихся скалах, но, увидев вдруг белое ревущее дерево посреди воды, застыли в оцепенении.

А потом на берегу червей стали рушиться зубастые скалы, в которых черви рыли себе норы. Черви стали издавать громкие визги, которые волчица могла расслышать даже на своём берегу, и бегать на задних лапах около воды.

Земля затряслась ещё раз, да так, что волчица, тявкнув жалобно, отпрыгнула в ужасе и влетела на пригорок, где стояли стражами могучие охрово-коричневые стволы.

Черви словно обезумели. Не переставая кричать, они стали бросаться в большую воду, а вслед за ними падали куски скал, которые они сами же и строили.

Земля затряслась снова, и волчица пустилась наутёк, не выпустив, однако, из зубов давно уже подохшего баклана. Охота подошла к концу. Волчица бежала не оглядываясь, и через некоторое время заметила, что земля перестала трястись, раскаты грома затихли вдали, а вокруг нерушимо стоят деревья.

Волчица упала от усталости на буро-зелёный мох – там, где стояла. Если земля трясётся – быть беде.

Отступление первое – 12476 лет до рождества Христова

В зелёном лесу, который, как говорили, поддерживал своими ветвями Небо, под старинным дубом-богом происходила редкая радость.

Выгоревшая под ударом молнии сердцевина раскрывала его нутро, два перекрученных корня канатами содержали между собой вход-треугольник. Шатром нависали корни, открывая глазу огромное дупло, а снизу полом служила прежде зелёное разнотравье, а сейчас – утоптанная кожаными мягкими сапогами земля.

Внутри сидели семеро: трое заросших волосами мужчин, двое женщин с животами и ребёнок лет десяти с патлами, закручеными в несколько плетей с помощью обычной земляной грязи.

Никаких тотемных знаков не было на телах или набедренных повязках из грязных свалявшихся шкур, служивших скорее для защиты детородных органов от ударов, нежели для защиты от холода или нескромного взгляда. Никаких, кроме тонкого дубового прута, очищенного от листьев и закрученного вокруг шеи.

Седьмой был вестник. Они ходили по земле кругами, от одного берега к другому, от одного племени к другому, истаптывали десятки сапог, разучивали десятки языков и носили на себе десятки племенных знаков, по которым допускаемы были внутрь племенного круга. Знак дерева был и у вестника – вокруг запястья правой руки с чёрными от грязи пальцами.

Вестник был святым человеком, человеком, посланным к племени самим богом. Его надлежало накормить, ибо он не был охотником, напоить и обиходить, как отца или матерь свою. Ведь на нём – бог. Куда может быть проще? То, что защищает, должно быть рядом. То, что защищает, – это бог. Ранее племя защищала тонкая река – она поила племя. Но река ушла, оставив лишь песчаник и редкие останки рыбёшек, которых не хватит и ребенку. Настала пора искать нового бога. Племя ушло, и леса приняли его – огромный, не занятый никем дуб открыл свою чёрную попахивавшую гарью пасть.

Теперь богом был дуб. Что может быть проще? Если дуб защищает – значит дуб это бог. Значит племя, сократившееся до шести человек и спасённое богом, будет племенем дуба. А чтобы бог защищал, он должен быть рядом. Значит, дуб должен быть всегда рядом. Лучше всего – на шее, в виде тонкого прутика.

И вестник был допущен – на нём был дуб, а значит, он часть племени и безопасен. Пусть говорит, племя два снега ждало новостей. Редко стали появляться вестники, и праздником был день, когда проходили они по племенной земле.

– Странные времена наступили под небом, которое ветвями своими поддерживает дуб, – начал вестник, который прекрасно знал, как начать. Его странствия и вести, как добрые, так и недобрые, служили ему кровом и сытной пищей, и потому многие боги положили на него свою длань. На высушенных жилах большерогих оленей висели клыки животных, кусочки тёмного дерева, мелкие камни с великих берегов, куски шкур и столько всякой всячины, что вестник мог не бояться – что-нибудь из его вонючего пёстрого арсенала обязательно совпадёт с тем, что племя почитает как защитника. Вестник будет сыт.

– Слышали ли вы когда-нибудь о великом племени атлов, что живут на великой воде? Великом племени, таком, что не хватит деревьев в этом лесу сосчитать, сколько мужей приносят добычу свою на очаг? Лишь листьев на великом дубе больше, чем мужей в этом племени…

Племя одобрительно загудело и закивало головами.

– Слышал я много снегов назад, – сказал, тряхнув головой, старший охотник, – что на дубе большом, в коем мужи помещались, приплыли многие с того племени на берег великий, куда бежать много лун, да остались, смешавшись среди племен и позабыв племя родное…

Теперь племя загудело неодобрительно. Оставить своего бога было глупо. Оставивший бога умирал плохой смертью.

– Так слушайте, дети великого дуба… Племя то, жившее на земле среди большой воды, ушло в большую воду. Много дней ворчала большая вода, плевалась огнём, гневалась на мужей и женщин их, много скал сошли с вековых земель, много рек повернулись вспять – и поглотила большая вода мужей неверных, и не стало на большой воде более ничего, кроме большой воды. Вот что я видел.

Племя загудело. Нельзя оставлять богов в стороне. Бог – это защита и тепло. Бог это жизнь.

– И запомните, и передайте первым внукам своим, и десятым внукам своим, дабы не покидали они божества своего, дабы жили в лоне его да защищали кровью своею, как и великий дуб защищает детей своих под сенью своею. Да будут прокляты вовеки большие атлы, и никто не пригласит их разделить тень под большим дубом, ибо как оставили они своего бога, так же поступят и с домом вашим.

Племя опять одобрительно загудело. Племя запомнило слова вестника. Его слова – это слова человека, который видел чудо. Старший, кряхтя, встал, покопался в земле недалеко от входа, выкопал оттуда опутанный корневищами сосуд, выдолбленный из корня дуба, и подал вестнику.

– Возьми молока лесной волчицы, странник, и когда дороги твои приведут тебя обратно, пусть приведут они тебя к расщелине святого дерева, где дочери мои умоют тебе ноги, а сыновья выслушают вести с большой воды.

Вестник встал, принял сосуд и зашагал прочь.

Глава вторая

Колосок, глубоко задумавшись, сидел на корточках и смотрел на странный вьющийся росток. Размером тот был ещё до колена, светло-коричневый эфемерный стебелёк тянулся к солнцу ладошками трёх маленьких листиков, трепетал на ветру, беззащитный и невооружённый.

Колосок привстал, заметив навязчивый дискомфорт. Крупный изумруд на носке его сыромятного сапога так надавил царскому сыну на колено, что красный отпечаток чуть ли не пульсировал на белой коже.

– Мантикора… – сказал себе Колосок утвердительно, – ты прижилась.

Он много сил потратил на то, чтобы на Великом Острове было дерево, не виданное ни в диких землях, ни у силариев, ни даже у сахарно-милых капи. Когда два года назад прибыла в Атлантиду миссия капи на их напыщенных судёнышках класса Кариатида с двумя судами эскорта, привезли капи в знак прошения о защите красное золото, которое было никому не нужно, кроме них самих, привезли диковинного удава в шестьдесят локтей, который тоже был никому не нужен, и привезли маленькие деревья в кадках. Словно баобабы, да только крошки – в локоть вышиной.

Засмотрелся Колосок на эти деревья, пока капи пытались сохранить последнее достоинство, подметая полами своих чудных балахонов гранитную мозаику у трона отца и объясняя тихим траурным голосом, почему они приплыли на этот раз. Подошёл к отцу и пошептал ему. Тот улыбнулся в ответ.

– Сила Оз с вами, странники в беде, – высказал отец церемониальную фразу и спустился на одну ступеньку к подаркам, – слитки можете забрать себе, мне ими только дороги прохожие мостить. А требуется мне от вас научить сына моего, как выращивать столь малого роста исполины.

Ошалевшие от возвращённого золота капи начали отбивать поклоны, и их никто не останавливал, дабы знали, какова власть царская. Показуха: отцу за много лет царства эти поклоны наскучили неимоверно, и Колосок это знал как никто другой, но… Пока бьются поклоны, дальние земли будут обращать на Великий Остров полные надежды и страха, а не алчности взгляды.

Капи закончили отбивать поклоны, и стройные дианы обнесли просителей шипучим напитком из нектара гуарабиса, растущего в изобилии в единственном месте на четырех землях – в краевых болотах Атлантиды. Пришлось признаться, что никакого искусства выращивания пигмеев нет, а растут они таковые сами по себе. Ежели, говорили капи, перейти на дикую землю по ходу солнца, да пройти по тайным тропам семь раз по семь дней, а потом подниматься по великой реке племени костяных колец, то прибудет странник в свирепый край, где по небу ночами плескает сполохами сиренево-фиолетовая плащаница облачного стража, под землёю на локоть лежит ледяная вода, а на земле столь холодно, что дыхание превращается в тучи и застывает на усах блестящим серебром. Там, на склонах чёрных скал, у ледяных озёр, и вспучиваются из земли-матери столь малые дерева.

Колосок прикинул, где это, представив перед мысленным взором карту четырёх земель на стене класса. Старый Стерон долго гонял его внимание указкой, заставляя запоминать названия земель, рек и горных массивов на языке Атлантиды и языках населяющих их народов.

Если капи не соврали, а они живут на островах Шапана, это как раз справа от Восточной земли, то… Колосок приуныл. Там, где растут маленькие баобабы в локоть высотой, льды застилают Северное море, и навигация возможна только летом. И идти туда даже на судах класса восемь около четырёх месяцев. Через две земли.

Мысли его перетекли на корабли капи. Капи – герои, раз ходят на Кариатидах в такую даль, на Атлантиду. Это же другая сторона Земли! Кариатиды имели лишь одну мачту с косым парусом, пару сотен локтей в длину, одну палубу, на которой были низкие, в рост человека надстройки, да тесный трюм. Колосок однажды шёл с Тором на Кариатиде до Западной земли. Недолго идти, полдня всего, а солёной воды напился на всю жизнь, стоя на кормовой надстройке. И это когда волны не достигали, наверное, и трех-пяти локтей в гребне!

Пятипалубный восьмой класс, или Ставры, по имени конструктора, были несколько тихоходнее, но на них Колосок чувствовал себя словно на высоком гранитном утёсе, о который где-то внизу, беснуясь, беспомощно разбивается прибой. Вот это – корабли.

Мысли Колоска вернулись к мантикоре. Там, у капи в закромах, – игрушки. Если этот росточек с корешком не больше мизинца будет расти, ветвиться, набирать силу… Если он оправдает чаяния рук, бережно его взрастивших, сила его будет силой великой Атлантской державы. Никто, кроме Колоска, не видел в маленьком росточке той силы, которой будет обладать он, оправдайся отчаянные мечты молодого мужа в орихалковой диадеме с вкраплениями мелких бриллиантов.

Тор, братец его ненаглядный, не злой, но все помыслы свои направивший на совершенствование государственной системы обороны, не увидит этого, как не проси. Он, в лёгком доспехе из жёлтой бронзы, что отразит любую стрелу иноземца, способен увидеть не дальше собственной палицы. Брат…

Колосок опять улетел в образы, смотря невидящими глазами на росток. Вспомнилось, как Тор, играя мускулами, тренировался бою Маленького Народа. Зал был прост – под голубой парусиною, натянутой на шестах по традиции маленького народа в память о небе родины, был горизонтально установлен на землю каменный срез размером примерно двадцать на двадцать локтей. Поверхность гранита была шершавой, каменные бугры на камне ранили ноги. Но воин должен уметь обращать внимание только на ненавистного врага. А контролировать – не только его.

Скамьи были установлены по четыре стороны – и сейчас, во время боя, вмещали в себя около сотни человек из придворной челяди. Почётное место было устроено для Колоска, когда учитель Маленького Народа узнал, что столь редкий для боевых тренировок гость прибудет на зрелище. С царской скамьёй рядом поставили чашу с виноградом и стеклянную бутыль барсеничного морса на высоком столике.

Тор сказал ему тогда:

– Приходи, малыш, но не потекут ли твои слёзы от проливаемой временами на камне крови? Не извергнет ли твой травоядный желудок своё растительное содержимое, когда капли вонючего пота твоего брата брызнут на благовонную хламиду? Бой – не зрелище для мужей, что предпочитают наблюдение за букашками крепкому мужскому разговору.

Колосок в то время ничего ему не ответил, он не знал, что побудило его к решению посетить столь чуждую ему часть жизни, жизни воина-атланта.

Позже, однако, его текучие несформированные желания и неуловимые рукой идеи слились в имеющую чёткие очертания мысль:

Нет, Колосок не боится крови. Случилось однажды и ему перерезать шею изуродованного в кабаньем капкане кролика. Нет. К удивлению для самого себя, бой Тора понравился Колоску. Тор и учитель Маленького Народа плавно передвигались по краям камня, нападали друг на друга в самых неожиданных моментах схватки, и каким-то непостижимым образом проскальзывали спиной к спине или торсом к торсу рядом друг с другом, если захват не удался.

Тор однажды споткнулся, размахнул руками в сторону, учитель маленького народа метнулся молнией к нему, молниеносно провел кистью руки где-то в районе груди, и Тор, задыхаясь, осел на камень.

Учитель склонился перед побеждённым, провел рукой по ступням и шее Тора, и тот задышал свободно, улыбнулся учителю. Тут скамьи кинули на камень по маленькому фрукту, стараясь не попасть в бойцов – давняя традиция выражать благодарность на Атлантиде, и Тор подошёл к Колоску.

– Ты отлично держался, Тор! Мне понравился твой бой! – ударив одобрительно брата по плечу, улыбнулся ему Колосок, – Учителю твоему пришлось попотеть!

– Спасибо, братец! Да, в твоих жилах течёт больше крови и меньше уксуса, чем я думал! Но поверь мне – большую часть боя ты просто не видел, важные детали остались скрытыми от тебя. Это было зрелище, а не бой. Бой гораздо менее зрелищен, и это – история Маленького Народа. Хочешь научиться сам?

Колосок помотал головой. Он не хотел. С раннего детства, когда дианы качали его в колыбели и поили своим молоком, он любил зелень травы и терпкий запах смолы кармагона.

Да, и Колосок, и Тор – оба были достойными сыновьями не только своего отца, а и родного отечества, коим был Великий Остров. Колосок знал, что видит Тор в таинственных движениях своего тела и метком кинжале в ладони. Тор видел не собственное возвышение на вершину царского престола – он видел могучие войска, что просачиваются в поры грязного организма потенциального врага и бьют его, перекрывая кислород, дабы тот убоялся на все последующие века поднять глаза на великую стену Оз.

Тор видел народы, трепещущие перед силой знака Оз, носимого воином на правом плече – знака мира, поддерживаемого силой войны. Не поверженные народы, не горы трупов на поле брани, где атланты будут собирать скальпы и куски мамонтового бивня в качестве трофея. Атланты стоят настолько выше варваров западных и восточных земель, даже капи и наврузов, насколько высокогорное плато, где ветер срывает своей удалью сухие былинки, стоит выше океанской чёрной впадины, где даже водоросли-ламиниты не в силах выжить без солнца.

Тор видел могущество и вечный расцвет Великого Острова, видел могучую державу, чей символ стоял чуть ли не на каждом перекрёстке дорог, чуть не на каждом придорожном столбе или вековом дереве в краях, где непреклонной волею Посейдона стоял мир. Тор видел этот мир в символе, который знали, перед которым трепетали, который иногда в глубине грязной мелочной души проклинали на всех четырёх больших землях:

Круг символизировал обводы Великого Острова. На фоне круга, начинаясь в точках юго-запада, юга и юго-востока, в центр текли три радиуса: один, правый, символизировал мудрость, левый – силу, центральный же – любовь к ближнему своему. Объединяясь в центре окружности, они сливались, объясняя всю простую философию царствования Посейдона и его последователей – сила, мудрость и любовь, слитые воедино, есть центр Атлантиды и гарант могущества и долголетия его носителей. Наконец, объединёнными любовью, силой и мудростью вытекала из центра прямо на север, вверх, четвёртая линия – линия величия, линия просветления и вечности.

Символ Атлантиды горел клеймом в восторженном сердце и Колоска тоже. Но Колосок видел другое.

Он видел, как вырастает мантикора, обычно мягкая и слишком эластичная, из черенка мохового дуба, твёрдого как железо, но хрупкого на излом, и приобретает лучшие качества видов. Он видел, что вёсла кораблей третьего и четвертого классов, весом в тело человеческое, грубые и неповоротливые, будучи сделанными из гибрида, уменьшались в весе до хилого чахоточного новорождённого, никак не уменьшаясь в прочности и износоустойчивости.

Он видел решётчатые воздушные остовы жилищ, нерушимые, возводимые за два-три дня, легко перестраиваемые по воле владельца. Он видел кружевные фермы и пролёты мостов, что удерживают на себе тяжесть боевых слонов. Он видел, как взлетают в небо лёгкие и прочные воздушные кони, пришедшие на место тяжёлых, металлических, чудом держащихся в воздухе коробок, что Дедал выдумал для опыления злаковых культур и яблоневых садов. Он видел…

Сейчас он видел взрастающее могущество мировой империи, заключённое в маленьком ростке мантикоры, трепещущем на свежем ветре с моря.

Он встал с земли, размялся, сочно похрустел суставами, отряхнул крупицы дёрна с расшитого золотыми узорами долгополого кафтана, и вдруг заметил, что справа от него, коленопреклонённый, сидит служка, ожидая, пока Колосок обратит на него внимание.

– Владыка моря и земель окружных, светоч дикого мира, простирающий свои… – служка оборвал форму приветствия, как и следовало делать, когда вышеозначенный владыка махнёт рукой, не желая дослушивать, – отец твой преклонив голову, но властно призывает тебя на церемонию обновления молодости.

– Блага тебе, – ответил Колосок, и служка резво убежал докладывать об исполнении.

Колосок же пошёл ко двору не торопясь, с ласковой улыбкой гладя ладонью по соцветиям придорожных растений. Сегодня ему исполнилось шестнадцать лет.

Отступление второе – 12470 лет до рождества Христова

В комнату, залитую солнцем из-под грубо обтёсанных камней свода окна, деловито зашел петух, наклонил голову, что-то кратко пробурчал и пару раз клюнул что-то на полу. Мудрый Кетлан, чья спина сгорбилась за многие годы корпения над глиняными табличками, тоже пробурчал что-то нечленораздельное.

– Уйди, птица! – ворчливо бросил он, наконец, сделав раздражённый жест рукой в сторону наглеца, – Прочь, прочь!

Петух наклонил голову, клокотнул, да так и остался стоять неподвижно, глазея на старца в грязной вшивой мантии бурого цвета.

– Макитири! – жалобно и сипло заблеял старец, выгибая морщинистую шею в сторону двери, – Макити-ири!..

На зов вошёл сильно загорелый мальчик в тростниковых сандалиях, набедренной повязке из грубой ткани и небрежно поклонился, тряхнув чёрными волосами в косичках.

– Плесень на твои глаза! Как здесь появилась эта птица? Кто должен следить неусыпно за тем, чтобы сакральная святость несущих время записей была защищена от нечистых тварей, столь недалеких от тебя? Опять в камешки играл на площади, бездельник? Убери это, да не забудь перед восходом забрать письмена в печь!

Макитири молча взял петуха и утащил.

Поворчав, Кетлан обернулся обратно к столу, где, истекая водой, лежала пластом необожжённая терракота. Взяв стек, он облизал сухие губы и стал вспоминать, что сказал ему вестник четыре дня назад. Это была важная новость.

«Так-так… Атлантида… Кажется… Ах, да».

Острие стека коснулось глины и начало выводить пиктограммы.

«Взметнулись столпы воды и закипело море… Крики над водой.. Нет, крики над водой опустим…»

Перед Кетланом, волхвом, магом и звездочётом в одном лице, а также единственным умевшим писать мудрецом ближайших поселков Западной земли, стояла двоякая задача. С одной стороны, у плеча его стоят незримые духи предков, царей, жрецов и великих воителей, которые молчаливо указуют ему оставить их деяния для почитания благодарными потомками. С другой стороны, терракотовая глина добывается Макитири десятью часами ходьбы с двумя тяжеленными торбами на плечах, и сколько проклятий обрушивается на голову верховного жреца селения Тиахуанако, ведает одна Оз. С той же другой стороны, хранилище глиняных табличек с вехами позора и величия и так уже забито и требует краткости изложения.

Кетлан уважал и боялся проклятий мальчишки к атлантской Оз, которую боялись полмира даже после того, что произошло. А также боялся, что духи предков не будут удовлетворены двухсловным описанием победоносной битвы, которую они готовили три года. Сидя теперь перед своими вечными коричневыми табличками, он пытался найти золотую середину.

«Крики над водой опустим… Ага, вот… И выпустила Оз перед кончиною своей на плечах детей своих, упреждённых о гибели матери… Сына одного царского, да сына второго царского, крепостью своею железного… Много. Пишем просто: Выпустила железного воина. Так. Оставшись в бренных телах своих, по воле волн корабль немалый… Куда они пошли, сказал вестник?»

Кетлан потер переносицу, пытаясь вспомнить, куда, как рассказывал ему вестник, они направили свой путь, но не вспомнил. Как из памяти вышибло.

«Ладно. В море атлантическом не стало покоя, собирает Посейдон жатву свою, а внуков на грудь мощную заберёт и подавно. Пишем: Направили путь свой на северную сторону».

Кетлан довольно распрямился. Не он ли властитель судеб великих? Но тут же, испугавшись мысли, согнулся обратно. Теперь он начал мучительно вспоминать, был ли у Тритона третий сын и говорил ли вестник что-нибудь о нём. Кетлан решительно не помнил. С другой стороны, у Кетлана было чёткое представление, что у царей должно быть три сына. Вот у него самого три сына, например. У родича Макитири, Ганауко, вождя прибрежного племени ловцов жемчуга, тоже три сына. Два сына, третья дочь. Неважно. К тому же царя как зовут, или звали? Звали Тритон, а это чётко указывает, что у него должно быть три сына.

«Что же делал третий сын? Он должен был последовать воле отца. Хорошо. Так и пишем: Третий сын последовал за ними».

Вот теперь история была полна и правдоподобна, и Кетлан почувствовал удовлетворение от хорошо и с небольшими затратами проделанной работы. Ему жутко захотелось нектара, но оставалось дописать заверение. Кетлан собрался с силами и снова склонился над столом.

«Сим заверяю, коленопреклонённый перед мудростью времен Кетлан, жрец Тиахуанако, верность записанных событий, кои переданы в дар векам для поклонения мудрости и поучения столь же незамутнёнными, словно видел их свершение собственными глазами».

Глава третья

Как ясноокие орлы, бдя за мелочными земными делами с высоты своего полета, рассекают небесную гладь еле видимой точкой, так, паря с расставленными крыльями, бороздил атлантические просторы над Атлантидой гордый альтагир.

Перед ним лежала южная оконечность огромного острова, его родины. Нигде более в мире не гнездились альтагиры, лишь здесь, на огромном острове-материке и мелких прилежащих островах. А потому остров казался ему огромным родным гнездом, сплетённым из речушек, дорог и построек людей, что тоже жили внизу. И чувствовал альтагир, что улетать ему отсюда некуда и незачем.

Альтагир имел жирное белое тело, огромные крылья размахом в пару десятков локтей, перепончатые лапы и длинный, жёлтый зазубренный клюв, чтобы рыбёшка, неосторожно попавшаяся ему на пути, потеряла любую надежду на спасение. А ещё – острое зрение. Сейчас, находясь на высоте сотен и сотен локтей над морем, он обозревал Атлантиду.

Вокруг всей окружности острова, терявшегося за горизонтом, стояла стена. Сложена она была из жёлтого камня, то ли завезенного сюда с Западной земли, то ли покрашенного охрой. Огромные каменные глыбы, часто до нескольких локтей в поперечнике, настолько плотно были приставлены друг к другу, что и жесткому древесному листу было не проникнуть в зазоры между камнями.

Стена возвышалась над морем на сотню локтей, а толщина исполинской кладки варьировалась, в зависимости от места, от тридцати до сорока локтей.

Поверх стены не было выступов или бойниц, не было боевых, ощерившихся узкими окнами башен, где мог бы затаиться воин, поскольку стена строилась не для защиты от злобных захватчиков, покусившихся бы на священные земли Оз. По верху стены, сглаженному и обрамлённому небольшим бордюрчиком, проходила проезжая дорога, и альтагир видел, как по ней в разные стороны движутся повозки, запряженные буйволами, или просто точки-прохожие спешат по своим делам.

Когда одна из повозок, которую вёз сам водитель, используя что-то вроде цепной передачи от ног к колесам, остановилась у широкого места стены, желая продолжить свой путь на равнине, юркая древесная площадка, также с маленькими бортиками, направляемая погонщиком трех буйволов, что были прицеплены для её подъема, поднялась по направляющим к дороге. Водитель ввёз коляску на площадку, чуть заметно просевшую, и медленно поехал вниз с высоты восьмидесяти или девяноста локтей. Альтагир, однако, видал и самодвижущиеся площадки, что безмерно удивляло птицу.

Когда через минуту земля Атлантиды приняла удивительное устройство, водитель нажал на педали, съехал с площадки на жёлтую дорогу, вымощенную плитами, кивнул погонщику, кинул несколько монет в установленную на уровне пояса зелёную чашу, где уже нашли приют несколько пригоршней меди, и укатил вглубь острова, старательно держась дороги и стараясь не заезжать на изумрудную траву обочины.

Когда прямо под альтагиром, замутнённая воздухом и обрывками лёгких полупрозрачных облаков, оказалась кромка берега, он лёг на крыло, выдержал несколько ударов воздушного потока, и выправился снова. Теперь берег сопровождал его путь, где-то вдалеке постепенно уходя влево и открывая океан. Невидимый человеку с берега, взору альтагира открылся темноватый пунктир на линии горизонта. Альтагир был там, на Западной земле, но остался тут. Здесь сытнее, здесь лучше. Сюда зовёт инстинкт.

В нескольких местах под громадой стены, заслонявшей солнце, виднелись осыпи камней локтей в тридцать длиной, и еле видимые группы людей копошились возле них. Альтагир знал, как они осыпались.

Около двух раз в год стены начинали гудеть, море белело изнутри, и огромные пузыри едкого серого газа вырывались на поверхность океана, издавая громкий хлопок. Сразу после этого неведомая сила волновала море, оно начинало идти кругами, расплёскиваясь из нескольких эпицентров, застывая гребнем на их периферии, а затем с огромной силой врываясь обратно. Клочья, брызги воды при таких бурных столкновениях выталкивались вверх на высоту сотен и сотен локтей, и альтагир уже дважды чуть не принял смерть, еле увернувшись от них, плотностью подобных земному камню. С тех пор альтагир тщательно следил за морем, и только видел странную, не соотносимую с ветром рябь, убирался на всей скорости своих крыльев домой, на скалу. Вода не долетала настолько далеко.

С лопнувшими пузырями газа приходила волна. Появляясь на горизонте с востока, сначала она казалась безобидной игрушкой моря, что плавно накатывает на тихий берег Атлантиды, стараясь ласковым ребёнком обнять ноги матери своей. Но всякий раз впечатление оказывалось обманчивым. Уже на расстоянии десяти тысяч локтей, или трех лиг, были видны серые буруны на водоворотах тридцати-сорокалоктевой стены воды, несущейся со скоростью гепарда на скорлупки-строения Атлантиды.

Но каждый раз вода отступала, потому что стена, великая Атлантическая стена, была построена не для защиты от воинов, и крепость её рассчитывалась не исходя из того, сколько чанов с кипящей смолой нужно было поместить на её верх во избежание попыток перебраться с помощью лестниц.

Великая стена, сначала частями, на восточном побережье, а потом и повсеместно, строилась для защиты от ветреных дочерей тектонических сдвигов – цунами. А дочери эти, ветреные танцорши с эпилептическими припадками, гуляли привольно, никем не остановленные, по океану, и были частыми и регулярными гостями острова.

К их посещениям привыкли. Дни их появления были непредсказуемы, но сезонность не нарушалась. К тому же опасность для жизни и сохранности имущества заключалась отнюдь не в сметающей силе воды. С появлением стены эта проблема притупилась, стала менее осязаемой, потеряла запах тревоги. От океана стена защитит, а от землятресения – нет. Никакая стена.

Традицией и узаконенным правилом стало держать в каждом доме в просторной клетке милого зверька, похожего на береговую крысу, но с пушистым хвостом – джегову. Джегова был очень ласковым питомцем, высоко ценимой игрушкой и талисманом семьи. Игривый и гибкий, он прыгал по прутьям клетки, зацепляясь маленькими коготками, и в блаженстве приникал к доброй человеческой руке, застывая и впитывая ласку каждым волоском.

Но не всегда. Однажды утром члены семьи просыпались в предвкушении рабочего или выходного дня, и не слышали радостного попискивания. Джегова с сумасшедшими, в ужасе глазами топорщил шкурку, носился по клетке кругами в величайшем смятении.

К нему теперь не подходили, а начинали убирать бьющиеся предметы в безопасные места, наказывали детишкам не подходить к слюдяным пластинам окон, а в остальном продолжали заниматься своими делами – гончарным ремеслом, приготовлением пищи, государственными заботами. Окружная дорога, что на стене, переставала функционировать, и водителям приходилось осторожно петлять по жёлтым дорогам полей.

Когда начинались толчки, люди обыкновенно обращали на них толику внимания, словно на назойливую муху над ухом, убирали джегову, их спасителя и вестника беды, в клетке в безопасный угол дома, чтобы ненароком падающий предмет не зацепил его. Толчки ощущались везде на острове. В некоторых местах под ногами земля лишь лёгким движением выражала происходящее в ней бурление огромных масс породы, и человек ощущал себя стоящим на спине недвижного буйвола, мышцы которого ходили под жёсткой короткой шерстью спины. Где-то земля билась в судорогах сильнее, и стоять на ней было уже страшно – однажды, лет четырнадцать назад, от такой тряски ушёл в подземные пустоты дом, и два человека погибли. Их тела были найдены через неделю поисков в новообразовавшейся, ощерившейся изумрудными сталактитами пещере.

Но жизнь не прекращалась. Толчки продолжались около нескольких часов, а затем утихали, словно убаюканные матерью-землей беспокойные дети. Атланты убирали осколки, возвращали бьющиеся бра и картины на старые места. Трещины в домах подлатывали, осыпи стен накрепко заделывали, клали обратно отдельные упавшие с карминовых крыш плитки черепицы, джегова снова был весел и игрив, как маленькая коричневая молния, и снова лез к рукам в поисках вкусных зерен.

И так было всегда – деды, и деды дедов говорили, что земля поворчит и успокоится, что море отец наш, а остров – сын его, а те, кто на острове, – внуки внуков его, и да не накажет справедливый отец дитя своё, но пальцем для острастки погрозит.

И так всегда и было, да только не в последний раз, два дня назад.

Два дня назад в одночасье море взбурлило, поднялось всей своей тушей над заробевшей девочкой-Атлантидой, заревело и бросилось вниз на стену. Земля застонала, единожды встряхнула ветхие строения людишек, возомнивших себя царями природы, и над полями туманом поднялась каменная пыль фундаментов, осколки древесных щепок и дёрна чёрным дождем взлетали и осыпались на землю, кирпичные стены падали и рассыпались на части, словно стены песочных замков…

А потом земля задрожала и, испустив столь яростную низкую волну, что птицы с визгом попадали с небес, раскололась напополам, открыв взору трещину, шириной от десяти до пятидесяти локтей, а дна которой и зоркому глазу было не достичь… Чудовищные фонтаны камней диаметром в десять-пятнадцать локтей прыснули из широкой трещины, что зазмеилась с одной стороны острова до другой, всего сто пятьдесят лиг. Трещина ползла, раскраивая пшеничные поля рваным краем, пока не упёрлась в стену с обоих концов острова.

А как упёрлась, раздался неописуемый скрежет и взрыв, и задрожавшая всем своим телом стена на обоих сторонах острова прыснула слетевшими с цемента жёлтыми камнями, как хлебными крошками от каравая, и воротами разошлась в стороны.

Страшны были секунды, у людей на острове языки отнимались, и они падали на колени и больше не могли кричать. Грохот мгновенно стих, пронзительная тишина оглушила, и те немногие, кто сохранил рассудок, увидели, как мощная струя чёрной морской воды, не блистающая даже лазурью из-за пепла в небе, закрывавшего солнце, судьбоносно врывается на землю. Землю, принадлежавшую извечно людям Атлантиды, земным существам, а теперь – столь безапелляционно и без стеснения входящему во владение Великим Островом естественному врагу дышащего воздухом человека. Океану.

Отступление третье. 12468 лет до рождества Христова

Микитири в полубессознательности висел на нижней ветви кармагона. Ноги в грубой верёвочной петле перестали ныть ещё вчера. Микитири понимал, что умрёт. Сначала пленный барахтался, пытаясь согнуться в талии и поднять голову выше пояса, но так получил по черепу грязным волосатым кулаком, что это желание испарилось, словно утренняя роса.

Скванги, столь мирные последние два года, напали вчера и перебили половину города. Но не он ли, Микитири, с Кетланом присутствовал в Хетинако на встрече вождей, где они своими боевыми заслугами и сотнями убитых мегаторов и мамонтов клялись о взаимозащите? Тогда волосатые мужи в золотых и изумрудных, с Атлантиды, регалиях, стояли грудь к груди, лицом к лицу и пили перебродившее кислое молоко. Обменялись боевыми каменными топорами с позолоченными рукоятями. Микитири не был знатоком миротворческих церемоний, но было ясно, что там, где стоит знак Оз, церемония не имела большого практического значения – попробуй-ка напади. Завтра же напавшее племя будет висеть на ветвях кармагонов.

Но Кетлан шепнул – элементы братания слизаны с Атлантских церемоний пятидесятилетней давности, ибо Атлантида была первой страной в недавней истории, кто вообще имел идею миротворчества. Гляди вон, – показал Кетлан Микитири корявым пальцем на воткнутую в песок палку с голубым лоскутом, что разделяла двух злобного вида вождей, – прут видишь? Умора. Они её втыкают каждый раз, когда проголодались и начинают эту показуху. Первая церемония проходила на западном берегу, на ярмарочной площади, где между камней намертво врос металлический штырь от разборной палатки. На штыре болтался обрывок палаточного шатра, который не потрудился убрать столь же разболтанный владелец. Красные люди с Восточной земли братались тогда, и это им у большого озера Посейдон ставил веху со знаком Оз. Красные рассказали длиннобородым, те – кому-то ещё, и теперь мир уж и позабыл, зачем эта палка. А не больно-то и хотелось знать.

Кетлан призадумался тогда и сказал:

– Вся история такая.

Микитири тогда не понял, а Кетлан и не пояснил.

Но факт был фактом – вот они, скванги, и вот их мечи, скопированные с атлантских, и бородатые слюнявые ряхи, скопированные с собственных предков.

Трое сквангов подошли к висящему Микитири, один сплеча рубанул по веревке, и Микитири узнал, что его тело всё ещё может чувствовать боль – оно кулём шмякнулось на пепел. Двое сквангов безучастно взяли тощее тельце паренька с выступающими ребрами под руки и потащили к походному шатру из тёмных, грубо скроенных шкур, что стоял неподалеку.

В шатре горел костёр, дым выносило через отверстие сверху, и Микитири, щурясь от боли во всём теле, разглядел ещё одну возлежащую на груде тряпья бородатую харю, судя по всему, местного царька. Царёк звериными глазами смотрел на Микитири, на волосатой груди поднимались от нетерпеливого дыхания бусы из позвоночных костей, а локоть одной руки возлежал на отрезанной наспех голове. И голова была Микитири знакома. Агертос, сотник охраны Тиахуанако.

– Ты жрец, – утвердительно хрипанул царёк, выпростав палец с длинным, чёрным от грязи ногтем.

Микитири, сжав губы, с трудом покачал головой.

– Милосердный, я лишь недостойный ученик…

В глазах Микитири сверкнуло, и из его рта на песок шатра выплыла склизская лужа крови. Микитири выплюнул со слюной её остатки и несколько зубов.

– Ты жрец, – ощерившись в чёрно-жёлтой улыбке, прохрипел снова вождь, – что это?

Вождь небрежно кинул под нос лежащего пластом Микитири три коричневых предмета, и сердце Микитири ушло в пятки – перед ним лежало живое время из бесценного хранилища, переданного Кетланом Микитири на извечное служение. Голова Микитири начала работать быстро. Это – не то, что должно пропасть в разгаре пьяной варварской гулянки.

– Это плитки для покрывания крыш, могучий…

Мгновенный отблеск меди где-то справа, и красная стена жгучей боли закрыла со всех сторон сознание Микитири, а спасительное забытье на этот раз не пришло. А когда он, измочаленный и вымотанный, весь в смеси грязного песка и собственной крови, увидел просвет в сознании, его правая нога, отсечённая у колена, лежала перед его собственным лицом. Надо же… Микитири и не знал, что она такая худющая, как трость.

– Ты, отродье вонючего скунса! Прими ещё раз великого воина Куала-Балу за своего сородича, перед которым ты можешь изрыгать вонючую ложь, и твоя голова будет пищей дикого койота! – это выкрикивал краснолицый бугай, один из тех, кто притащил сюда Микитири.

Вождя это, как кажется, никак не касалось. С прежней невозмутимой миной он рыкнул снова:

– Это тайные знаки, свидетели судеб древних. Что там выбито?

Микитири смотрел на табличку перед собой, и прощался со своим прошлым и будущим, которых теперь не было и быть не могло. Табличка… на ней был фрагмент записи бракосочетания Посейдона и Паллады, светлоокой царственной девы с большой реки на Восточной земле, где цари были мудры, а простолюдины – трудолюбивы. Дева шла, и ленты в её волосах…

Микитири не стал дочитывать.

– Здесь, о мудрый, речь идёт о доблести Куала-Балу, о том, как сотня разъярённых волков набросилась на него, и как сильный Куала-Балу разметал их одной рукою, и ускакали они, заскулив, как молочные щенки. Здесь речь о том, как духи предков Куала-Балу склонялись к его изголовью и давали ему силу и…

«Великая Оз… Сохрани знаки времени, прошу тебя, ушедшая в пучину, но вечно живущая в волнах, прошу, не дай погибнуть памяти мира в тёмных веках раздора…»

– Здесь речь о том, как непобедимая сила Куала-Балу идёт по землям подобно могучему мамонту и попирает ногами недостойных червей…

Вождь вдруг поднял руку, и Микитири остановился. Вождь ощерился снова и несколько раз медленно хлопнул ладонями друг о друга.

– Коли бы не был жрецом, был бы знатным воином, жрец!

И зло отдал приказ:

– Вытащить эти куски глины на площадь и растоптать на ксиланах, чтобы вольный ветер разнеё пыль памяти мира, – он хрипло хохотнул, – во все его уголки!

– Нет!… – Микитири рванулся всеми оставшимися силами к вождю, елозя культей по комковатой, с песком, крови, – Нет, прошу! Я лгал, я буду говорить правду! – Он плакал, подпозая к тряпью вождя и пытался схватить его ногу, – Я буду говорить правду! Отзовите, отзовите же!

Вождь едва заметно ухмыльнулся. Он правит своими людьми, и он будет править миром…

– Прижгите жрецу ногу.

Через два часа Микитири, побеждённый, бессильный, потерявший волю перед столь суровым испытанием, сидел за столом Кетлана и писал пиктограммы. Сзади, как тот самый дух предка-завоевателя, что укреплял силу Кетлана, стоял воин клана Куала-Балу и играл бронзовым мечом. Перед Микитири, на сооруженном из кровати Кетлана мягком соломенном насесте, восседал Куала-Балу и мечтал вслух.

Микитири записывал, ничего не изменяя – страх был слишком велик, ему постоянно казалось, что сделай он неверное движение… Память мира, жалобно хрустнув, рассыплется сухарем под жёстким роговым копытом ксилана.

Микитири писал, как несметные полчища бессмертных воинов высыпали с величественных кораблей, число которых было несчислимо, как листьев в западном лесу, и как атланты, презренные в своей слабости и бесчестии крысы, лежали под ногами могучих воинов, прося пощады. И как великий Куала-Балу, посланец высокой горы на другой стороне мира, ударил стену атлантскую стальным кулаком, и как расступилась стена, открывши Великому богатства свои…

Много писал, не думая…

И наступил момент, когда Куала-Балу удовлетворил ненасытную жажду славы и, приказав подать кислого молока, чтобы прополоскать высохший рот, закончил.

– Жрец, предки твои тебя не забудут, но моя слава переживет тебя! – довольно прохрипел он, сделал знак рукой, и медный дротик во мгновение ока прервал жизнь измученного отрока, пройдя через правую глазницу и впившись в заднюю стенку черепа.

Воины Куала-Балу уходили, устлав трупами песчаные дороги между каменными зданиями Тиахуанако, и кровь ручейками в канавах стекала в тихий морской прибой. Уходили, чтобы через четыре дня быть искромсанными в кашу воинами клана Боевого Рога.

Глава четвертая

Когда Колосок уже входил во дворец через один из девяти парадных входов, носивший название Ксилического за гордую фигуру вставшего на дыбы ксилана на фронтоне, он услышал насмешливое похмыкивание слева. Резко оглянувшись, он увидел небрежно облокотившегося на мраморные перила Тора.

– Колосок, братец, боюсь, не стоит тебе идти принимать таинство обновления молодости. Не вырастут ли у тебя на бритой голове, – он с дурашливо-испуганным видом покрутил руками у своей мелированной гривы, – пшеничные колосья?

– Тор, – рассердился вдруг Колосок и стукнул кулаками по бедрам, – перестань называть меня этим детским именем! Я скоро забуду уже имя собственное. Давай я буду называть тебя Бронзовый Меч, или Скользкая Спина, или ещё как-то! Понравится?

– Это было бы замечательно… – протянул Тор мечтательно, представив картину «Бронзовый Меч, властитель Восточных земель…», – Так ведь не будешь.

– Да, не буду. И ты не называй.

– Хорошо, хорошо… – И, увидев, как брат разворачивается и входит в раскрытые врата, добавил вдогонку хохотнув: – Колосок.

Колосок не отреагировал. Он прошёл, продираясь сквозь вежливые поклоны снующих с вещами придворных, через большой зал, украшенный по верху его периметра фресками из истории Атлантиды. Поднялся по широкой лестнице на следующий ярус дворца.

Войдя через одну из дверей, он оказался в огромной приёмной, где царь принимал гостей, где для пиршеств из замаскированных ниш в стенах доставались дубовые столы для яств, и где предстояло совершиться таинству царского сына.

Оказалось, все уже ждали, и Колосок прошёл по мозаичной дорожке на полу между приглашёнными, чинно стоящими двумя стенами по сторонам в молчании, по направлению к отцу. Тот сидел на украшенном платиной и изумрудами троне с торжественным видом, и одна его бровь была приподнята. Сердится.

Но Тритон ничего не сказал, а лишь кивнул головой. Невидимый камерный оркестр вступил издалека нарастающим таинственным гудением атлантидарий, длинных витых раковин шельфа, а затем вступили струнные немертиды, выводя полифонией украшенную пиццикато и трелями мелодию, символизирующую обновление молодости. Придворные и приглашённые гости, которым положено было стоять и не шевелиться во время торжества, направили глаза на трон государя Атлантиды, перед которым, повернувшись к отцу спиной и преклонивши колени, и стоял Колосок.

Немертиды довели напев до низкой ноты и утихли, оставив лишь тихую, глубокую и немного взволнованную вибрацию одинокой атлантидарии. В этот момент через центральный вход, в изумрудной, государственного цвета мантии вошёл высокий седоволосый старец весьма торжественного вида, который на вытянутых перед собою руках нёс охрово-жёлтый манускрипт, свёрнутый и перевязанный изумрудной лентой.

Он остановился в центре зала, прямо под идеальной полусферой купола, медленно развернул манускрипт, начал читать, и его голос, негромкий, но чёткий, с силой отражался чувством гордости за великую страну в сердце каждого слушавшего.

– Внимайте все, слушающие слово, внимайте все, кто жив и способен слышать, внимайте, кто слеп и искалечен, внимайте отроки и старцы, внимайте сильные и отважные мужи-воины, и внимайте мудрые, ибо слово уйдёт и наполнит воздух, а после скроется навеки!

Внимайте и узнайте, что пришёл черёд торжества самой жизни, торжества молодости!

Внимайте и зрите, ибо молодой отрок, стоящий передо мною юноша, рождённый и названный волею отца и матери Прометием, пришёл к черте своего совершеннолетия и готов принять благословение.

Старец, которого звали Стерон, медленно подошёл к своему возлюбленному воспитаннику, и посмотрел на него иными глазами. Ранее, если бы Колосок опоздал к началу периода, Стерон бы заставил его натирать зеленухой бюст Велискара. А потом – оплачивать из собственных денег учёбу в личное время учителя.

Сейчас же перед ним сидел юноша, чья жизнь была не мёртвыми воспоминаниями в седой морщинистой голове старика, а расстилалась дорогой с неведомыми никому ухабами и головокружительными подъёмами и спадами впереди, расстилалась на неизмеримое мыслью человеческой время, начинаясь именно с этого момента.

Стерон поднял коленопреклонённого и молчащего Колоска, а затем повернулся лицом к залу.

– Внимайте все, кто пришёл сюда, чтобы проводить отрока в дальнюю дорогу.

Стерон говорил, направив глаза в манускрипт, но те, кто стояли поближе, могли увидеть, что бровастые глаза старика не видят чёрных печатных букв. Стерон говорил сам.

– Издавна мудрым мира сего, кто отводил свой путь от кровавой дороги наживы за счёт своих собратьев, не было секретом, что жизненный путь человека столь сильно тяготит боль, причинённая другому, что сам человек обходит дороги, что приводят его к заветным мечтам.

Многое может вынести отважный и доблестный воин, многим врагам он выпустит внутренности ради свободы своей семьи и друзей, многие дома разрушит в стране чужой – и вернётся в город со щитом, и восторженные крики граждан встретят его, и гордость за свою страну и за себя поселится в сердце.

Но вмиг упадут руки его и на сердце ляжет ночная душащая мгла, если меч его лишит жизни одного лишь ребёнка или женщину, чья смерть не нужна была отчизне, чья смерть произошла из-за одной лишь глупой ошибки или промаха. Воин придёт в город, и его будет встречать восторженная толпа, и девушки будут рвать волосы за право принадлежать ему, но мгла не уйдет, и жизнь его будет кончена, пусть и проживи он ещё полвека.

Сие таинство – это не таинство отсечения волос, кои лишь символ накопленных ошибок, сопровождающих жизненный путь. Сие таинство – таинство полного прощения, отсекающего причины для невзгод судьбы.

Внимайте все, здесь стоящие, и передайте другим, что отрок Прометий, сын Тритона, внук Посейдона, выйдет ныне очищенный и пойдет той дорогой, которую подскажет ему сердце и разум.

И если подойдёт он к тому, с кем в ссоре, знайте, что ссора была с другим, тем, кто носил волосы. И если подойдёт он к тому, кто отказал в привязанности, чтобы снова просить о ней, знайте, что отказ получил тот, кто носил волосы. И если подойдёт он к тому, против кого была совершена несправедливость, знайте, что несправедливость вершил тот, кто носил волосы.

Стерон повернулся к стоящему серьёзно, но с блестящими глазами Колоску.

– Знай и ты, отрок, что если подойдешь к тому, с кем ссорился нещадно, то ссорился совсем другой человек, и все чёрные мотивы превратились в прах вместе с белым волосом. И знай, что если придёшь просить привязанности душевной у того, кто отказал, то отказ был дан другому человеку, чьи волосы развеяны пеплом по ветру. И знай, что если подойдешь к тому, кому свершил несправедливость, то вина осталась в прошлом с пеплом сожжённых волос.

И когда пепел сожжённых волос развеется по миру, ты не будешь строить судьбу из гнилых кирпичей прошлого, но построишь дорогу из алмазных нерушимых плит. Ибо волосы сгорят, но знание и мудрость останутся и осветят дорогу на века и жизни вперёд.

Стерон закончил, медленно, словно уставши, свернул ветхий рулон манускрипта, перевязал его изумрудной лентой, а затем поднял глаза на Колоска и рывком указал на него пальцем:

– Остричь!

Немертиды резко взвыли. Со стороны главного входа появились три пары придворных, одетых как Стерон – первая за две ручки бережно несла золотой чугунок с прозрачной водой из Неровского родника, вторая – чугунок с белым кремом, взбитым соком секации, что употребляли для бритья, а третья – такой же чугунок с густой чёрной массой. Колосок знал – там кровь земли из скважины на Лимере. Чёрная, густая и пылающая жирным огнём, стоит попасть на неё искре.

Стерон подождал, пока котлоносцы, поставившие котлы, ушли, и достал одной рукой из складок мантии ритуальную бритву, угрожающе блеснувшую в луче факела, а другой рукой – волос ксилана.

Поднял волос на уровень головы, медленно опустил, и волос плавно стал падать вниз, словно пушинка тополя. Присутствующие затаили дыхание. Волос упал на лезвие бритвы, мгновение балансировал, не в силах упасть, и распался на две половинки, что продолжили свой путь на мозаичную плитку пола. Вздох облегчения прокатился по залу.

Теперь движения Стерона были быстры и резки.

Он одним движением повернулся к Колоску.

– На колени, отрок!

Колосок упал на колени. Стерон ковшом зачерпнул воды из котла, с силой плеснул ею на голову Колоска, затем зачерпнул ладонью жёлто-белого крема для бритья и несколькими быстрыми движениями втёр его в светлые волосы Колоска.

И бритва прикоснулась ко лбу Колоска – и пошла, пошла, собирая обильную жатву, клоками опадающую на пол.

– Когда смотрел внутрь – обрати свой взгляд наружу! – продолжал Стерон за работой, – Когда запечалишься – улыбнись без смысла, и придёт облегчение! Когда потерял невосполнимое – посмотри, сколь многое ещё не найдено! А когда смерть придёт – посмотри, всё ли ты сделал для жизни грядущей! Да будет так!

Последнее Стерон почти вскричал, поскольку последний клок непослушных волос Колоска упал на пол.

Немертиды снова взвыли, возвестив о наступлении новой жизни, об обновлении молодости ещё одного атланта.

– Теперь собери их, отрок Прометий, и брось в котёл с кровью земли!

Колосок встал и, сгрёбши волосы руками, посмотрел на них. Белокурые волосы, которые мать бережно причесывала ему, когда Колосок был молочным малюткой, весело сучившим ножками, неуклюже бегавшим по Зелёному и Сиреневому залам и пытавшимся голышом залезть на слишком высокий для него трон отца. Эти волосы жалко сжигать. Но… Колосок твёрдой поступью подошёл к котлу с кровью земли и высыпал волосы в него. Решимость пожертвовать дорогим для себя – тоже одно из умений сына Атлантиды.

Стерон подошёл к котлу с факелом в высоко поднятой руке и снова провозгласил торжественную формулу:

– Внимайте все, слушающие слово, внимайте все, кто жив и способен слышать, внимайте, кто слеп и искалечен, внимайте, отроки и старцы, внимайте сильные и отважные мужи-воины, и внимайте мудрые, ибо слово уйдёт и наполнит воздух, а после скроется навеки!

Внимайте и узнайте, что пришёл черёд торжества самой жизни, торжества молодости!

И опустил факел к котлу с кровью земли, который воспылал синим чадящим пламенем.

Стерон с улыбкой отступил. Официальная церемония была закончена, присутствовавшие радостно сорвались с мест, стараясь подойти поближе к Колоску и засвидетельствовать своё почтение, но тут снова взвыли кариатиды, и царь встал со своего трона. Все взгляды мгновенно обратились к нему.

– Прошу отведать от стола царского, свидетели!

Сообщение было воспринято радостным свистом и хлопками, оркестр заиграл музыку, прислуга со столами и яствами начала носиться по залу…

И в этот момент впервые за всю историю Атлантиды джегова не предупредил распорядителей о толчках. Дворец затрясся, словно в последней агонии, и с оглушительным грохотом, ранив осколками нескольких приглашённых, пала первая стена – каменная стена, в которой было пять локтей толщины.

Землетрясение началось.

Отступление четвертое, 12440 год до рождества Христова

Камасади внимательно рассматривал находку. Каких только вещей обезумевшие толпы мародёров не навезли в новую столицу цивилизованного мира Нанпу – старые бронзовые и стальные мечи, изумруды, вечные спутники Ушедшей В Волны, измочаленные обломки кораблей.

Понятно, что искали не в океане, а в землях окружных. В скальных кладовых Нанпу валялись в беспорядочном множестве шлемы, щиты и клинки со знаком Оз, ещё не позабытым после потопа, атлантская утварь, бог знает каким путём занесённая в прибрежные кочевые племена рыболовов. Там же были сложены золотые слитки, гранёные изумруды и даже полуразложившийся механизм неивестного назначения.

Нанпу покупала остатки цивилизации – или меняла на пищу и пресную воду. Мародёры приходили на чёрных от плесени кораблях, в том числе атлантских Кариатидах, но сразу их было не узнать – никто не снимал бережно налёт водоросли с облуплявшейся краски, и краска была съедена ржой, навсегда скрыв принадлежность к Атлантиде.

Мародёры причаливали, вываливали нарытое и награбленное у уцелевших племён добро, и загружали на корабль установленное регламентом Нанпу продовольствие.

Но вот письмена прибыли впервые. Терракотовые таблички частью поискромсались, частью имели отломанные края, но они были читаемы. Около пятидесяти. Не столь много. Камасади приоткрыл окно в невысокой покатой крыше из листьев папоротника и стал разбираться.

Пятую табличку спустя полчаса он зло кинул на утоптанную песчаную землю хижины и вышел наружу. Успокоиться. В табличках было что-то не так.

Вид на горы и океан всегда настраивал мудреца и философа на вечное. Хижина находилась на высоте около двадцати тысяч локтей над уровнем моря, теперь уже успокоившегося и видневшегося вдалеке-вдалеке несколькими отблесками восходящего солнца. Горы, горы вокруг, сине-серые снежные вершины с гуляющими между ними обрывками облаков. Земля и вестники не знают более высоких гор на Земле, чем эти. И никого…

Здесь, на Нанпу, издавна не было городов, как на Атлантиде. Мудрый Камасади видел внизу, в долинах, маленькие серые точки, рассыпанные словно бисер там и сям. Посёлки были центрами кустарничества, земледелия, а стены – стен не было, потому что завоёвывать в Нанпу было нечего. Деревянные плуги были не нужны жадным до побрякушек да доспеха воинов, земля – ноги сломаешь, пока заберёшься сюда. А мудрость веков да умение жить в мире и согласии – и вовсе не та монета, которая нужна диким племенам.

Да и не много их теперь, диких. Камасади задумался.

Он ещё помнил те времена, тридцать лет назад, когда по огромной шарообразной планете людей ходили океанские волны размером в три тысячи локтей. Камасади было тогда двадцать пять, и земля содрогалась под ногами. Дышать в тот год было тяжело – словно сам воздух стал давить на виски виноградным прессом, тучи носились по небу неприкаянно, рывками, в разные стороны, и не живительная влага падала с небес, а пепел сгоревшей земли.

Собственно, о волнах на другой стороне он лишь догадывался, но логическая мысль говорила о том, что так оно и было, и спасённые с Атлантиды были тому доказательством.

Макасади вернулся в хижину и снова сел на циновку, подогнув ноги. Таблички повествовали, что Атлантида была завоёвана могучим воином, который позже вызвал землетрясение ударом кулака. Бред.

Разбить их и прах рассеять по ветру? Нет. Согласиться и попытаться найти логику в триумфальном шествии абсурда?

Макасади зло завернулся в белое полотнище, традиционно приличествующее мудрым учителям, но холодное и не защищающее от пронзительного ветра вершин. Зашёл обратно в хижину, трением запалил очаг и вскипятил густое варево из чахлой травы акитанаси, что росла пучками в скальных карманах.

Эти странники, говорящие, что они дети Ушедшей В Волны и спаслись от потопа… Они не шли из головы Макасади. Он уже собирался записать для неведомых поколений их правдивую историю, историю Великого Острова, чья судьба прервалась так нежданно и трагично.

Но теперь… Эти письмена… Да, они лгут, да, они не обманули Макасади! Но теперь – где гарантия, что эти странники в своих историях не преподнесут ему очередные бредни о падении Атлантиды или сотворении мира в угоду каким-то своим низменным интересам или в память о поверженных давно идолах?

Макасади считал себя свидетелем судеб, вестником истины. Ему не нужны сплетни, искажённые верованиями в злых божков или идеологией носителя. Ему не нужны просеянные через сито страха или предпочтений псевдодокументальные рассказы, в которых самим рассказчиком, не говоря уж о слушателе, будут пропущены важнейшие детали, которые были сочтены крамольными или непопулярными.

И Макасади отверг своё намерение. История всё рассудит. Он оставит в закромах этот бред – не он его создал, не ему его и растрачивать. Он не будет записывать слова странников. Они прошли через много ударов стихии и многие потери дорогих людей и родины – в их умах нет порядка. Им нет доверия.

И мудрец с посеревшим сердцем и сжавшейся душой сжал кулаки. Где теперь в подлунном мире, измочаленном морем и злыми людьми, в этих обломках цивилизаций, найти сияющее зерно истины? Не в сундуках ли мародёров? Не в скудной ли земле пахарей Нанпу, которую они усердно и честно скребут в низинах плугом, пытаясь выжать хоть крупицу жизненной силы?

Макасади горько усмехнулся и сильнее укутался в свою ветхую плащаницу. Наступали тёмные, злые, дикие времена.

Глава пятая

Нет волос – нет прошлого. Нет прошлого – нет страха. Нет страха – есть прозорливость и холодность, беспрепятственность скольжения мысли. А если есть и горячее сердце, которое не остудила морская волна прошедшей ночи и дуновение сквозняка по непривычно бритой голове, – значит, настала пора быть воином духа, и отложить решение будет смерти подобно.

Колосок шёл к отцу, который как и сам принц, наверное, провёл весь день, вечер и ночь не сомкнув глаз и в попытках собрать последние силы подданных в спасении от стихии, а потом и в минимизации убытков. Весь уклад жизни в последний день был безнадёжно испорчен, поскольку самой жизни могло не стать. И в первую очередь уклад жизни царя.

Так и было. Дворец был пуст, только несколько дряхлых стариков-лакеев сидели, ссутулясь, на деревянных скамейках-постах около дверей, но в их душевном здоровье Колосок сомневался.

Он прошёл долгой галереей, окружавшей дворец по периметру. Ему следовали фрески на морские мотивы – дельфины в упряжи тащили рыболовецкую лодку, моменты сооружения стены, добыча изумрудов в шахтах на востоке острова, их вживление в городские стены… Сама история, чуть было не прекратившая своё существование, пробегала перед рассеянным взором Колоска.

Когда-то давно изумруды были ценностью на Великом Острове, но позже, когда Стерон открыл способ добывать их промышленным способом, выращивая кристаллы на длинных слюдяных нитях, словно землянику на грядках, приобрели скорее эстетический смысл и неожиданно стали, будучи вживлёнными в башни, символом Атлантиды. Когда из-за розового горизонта выходило Солнце, неистовые по своей интенсивности переливы бликов атлантских зданий и городских островерхих крыш становились столь сильны и причиняли столь сакральное, редкое чувственное переживание для чужеземца, что остров стал чуть ли не прижизненным местом-обиталищем земных богов. Чтобы неокрепший глаз не поразила слепота от зелёных изумрудных вспышек и перетекающих сполохов, путешественникам выдавали затемнённые сажей слюдяные пластинки в оправе. Но люди не могли выдержать, снимали пластинки в преклонении перед божественной красотой – и потом долго ходили в немом изумлении со слепящими ореолами в глазах.

Колосок зашёл в радужные залы, огромную спортивную арену посреди и немного ниже дворца, где вместо метательных снарядов валялись камни и осколки штукатурки с полуобвалившейся крыши. Никого. Не нужно было и надеяться – отец был не их тех князьков, что прятали свои жирные зады в подземных бункерах.

Он вышел из дворца, схватил первый попавшийся цепник и помчался, не жалея педалей, на север – Тритон и брат могли быть только там.

Когда грянуло землетрясение, люди в первый момент остолбенели, не ожидавши столь сильного гнева матери-Земли. После второго толчка все ринулись наружу, спотыкаясь и падая – мозаика на полу вздыбилась буграми и, как костёр угольками, больно щипалась отлетающей смальтой.

Ринулись, выбежали – а там кромешный ад… Начали кидаться в разные стороны, кто – прятаться, кто – верещать в безумии непонятные слова, и опомнились только, когда царь Тритон, схватив по пути у глашатая громкоговоритель-рупор, во всю силу голоса прокричал:

– Слушайте и услышьте, мой народ!

Люди остановились и бросились, огибая небольшие трещины в земле и вывороченные жёлтые кирпичи дорог, к единственному известному и потому безопасному в беснующемся мире символу, царю Великого Острова, чью голову всё ещё венчал величественный символ мировой власти – трезубая корона с платиновым символом Оз повыше лба.

– Держаться вместе! Вместе! Смотреть под ноги! Раненым – помогать! – кричал Тритон, пытаясь пересилить зловещее шипение фонтанов кипящей воды за стеной. Никогда буруны моря не поднимались столь высоко.

Тора не было. Колосок выхватил, еле увернувшись от куска цемента, упавший из держателя флаг на деревянном древке, и, бегая, размахивал им над головой – на флаг начали сбегаться селяне, перепуганные, тащащие какой-то домашний скарб, клетки с джеговами и даже упирающихся коз с обезумевшими глазами.

Группа, постоянно разрастаясь прибывшими, обеспокоенно толклась на месте и не разбредалась. Тритон с помощью Колоска залез на невысокую, в три локтя, скалу и пытался предугадать масштабы катастрофы и пути спасения, оглядывая горизонт.

Кучной толпе повезло – поперечная трещина проползла в паре тысяч локтей от них. Земля взвыла, Колоска с отцом, как шрапнелью, полоснуло издалека ошмётками дёрна.

Трещина поползла, начинаясь из центра, с такой скоростью, что глаз едва мог уследить. Словно украшенный слоёный пирог положили на острие топора, и он разламывался медленно, с одной стороны разрушаемый силой тяжести, а с другой – поддерживаемый свою целостность тягучими полосками полупрозрачной карамели. Тритон бросил взгляд на юг, на север, и повернул лицо к Колоску.

– Сын, бери половину народа и всех, кого найдёшь, – беги к селению Эрисхи. Это… – Тритон замолчал на мгновение, – Ты отвечаешь за стену, Обновлённый. Я… до дрожи боюсь. Боюсь за стену, Обновлённый. Спаси стену Оз, как если бы спасал своё бьющееся пылкое сердце, Колосок.

Колоску не требовалось объяснений. Если стена у Эрисхи падёт, а это как раз там, куда уползло южное щупальце трещины, Атлантида просто окажется под водой…

Колосок выхватил у отца рупор и хриплым от натуги криком потребовал внимания.

– Половина, что стоит ближе к Посейдониуму – бежать за мной, не жалея пяток! Стена великой Оз взывает о помощи её сыновей!

Он спрыгнул с камня и побежал, увлекая за собой толпу. Не стал дожидаться стариков – они подойдут позже, но их мозолистые корявые руки тоже могут быть нужны. До Эрисхи – пара часов езды на цепнике или быстрого бега, который не осилят земледельцы. Колосок обежал ковыляющую толпу, и бегал вокруг, ободряя задыхающихся и смахивающих пот, но не клянущих всех богов крестьян.

После часа вынужденной трусцы люди перестали замечать вздувавшуюся землю и её утробный гул. Колосок был вынужден устроить непредусмотренный пятиминутный перерыв, и в эту секунду громовой раскат долетел до них со стороны стены, уже видневшейся туманной серой полосой со всех сторон горизонта.

Не сговариваясь, люди подскочили с новыми неизведанными силами, словно не кололо у них только что в животе от натуги. Страх и атлантский долг напрочь затмили усталость, и порыв устремил сердца к стене, которая стонала в муках разрыва своей истирающейся в порошок под чудовищным давлением плоти.

Трещина, зазубренным клинком расколовшая треснувший арбуз острова, проглотила своей бездонной пастью живые души, а канувших в Лету зданий никто и не считал. Но она и спасла Атлантиду. На первый раз.

Подбежавшие, наконец, к стене наиболее выносливые мужчины увидели, что в образованный исполинской силой разрыв хлещет морская вода – и большей частью ниспадает в трещину. Та вода, что не вмещалась, изливалась на зелёную траву и образовала что-то вроде хлюпающего болотца глубиной по щиколотку, медленно распространявшегося всё дальше и дальше.

Разрыв был в двадцать локтей шириной. Колосок приказал всем притащить сюда что угодно со всей округи, будь то тачки для земли или древесные щепки. Приказал, чтобы народ не поддавался панике и занялся делом, потому как сам не видел способа остановить воду с крепостью камня этими несчастными дощечками.

Колосок мелко дрожал. Он осторожно заглянул в трещину, куда шёл основной поток, и покачнулся – не увидел дна. Спасение? Нет, отсрочка. Не раскололась же мать-земля напополам. Дно есть, и рано или поздно вода заполнит трещину, и море не оскудеет давать воду.

Он взглянул наверх, на огромную вышину стены, и почувствовал себя крошечной пушинкой. Расколотая стена была не менее внушительной. Колосок подошёл к стене Оз, прикоснулся к ней рукой, потом прислонился лбом к прохладному жёлтому камню. Легкая вибрация, шедшая от оглушительно шумящего потока солёной смерти, ощущалась и здесь. Колосок вдруг заметил, что землетрясение и правда кончилось.

Колосок никогда не узнает как, но Оз подсказала ему путь спасения. Мгновение – и Колосок уже знал, и знание было столь знакомым и привычным, словно он знал его многие годы.

Он отбежал от стены и остановил за руку первого попавшегося, бегущего со среднего размера камнем человека в истерзанной тунике.

– Ты воин?

Тот задыхаясь, покачал головой и нечаянно уронил камень, – Нет, мой государь…

– Ты знаешь, кто здесь воин?

Тот в полусогнутом состоянии оглядел снующих вокруг мутными глазами, устало вытер рукой глаза и пригляделся снова.

– Вон… Астрик… – указал он рукой, – Он недавно был воином, сейчас хранитель Лигуры, поселка нашего… Больше никто, государь мой.

Колосок подбежал к мужичку с бравыми мокрыми усами, в старом полустёртом островерхом шлеме без забрала, с небольшим выпирающим пузом, но с ещё угадывавшимися под намокшей туникой витыми мускулами. Мужичок с натугой тащил небольшое деревце.

– Астрик!

Тот, обалдев от того, что принц обращается к нему по имени, вытянулся в струнку и застыл.

– Астрик, пока меня не будет, ты будешь следить за этими людьми, они тебе знакомы. Пресекать панику и не позволять расходиться. Ждать здесь.

– Честь и сила в моих руках! – по привычке выкрикнул Астрик воиский клич, не теряя осанки.

– Прикажи сложить тряпьё в одну сторону, древесное щепьё – в другую, прикажи принести из ближайших бункеров всю смесь для крепления камня, какую только смогут найти, и сложить мешки в третью кучу. Ждать меня!

– Честь и сила в моих руках! Честь и сила в моих руках! – закричал Астрик в забившем восторге. Время его силы вернулось, и он жизнью своей послужит Оз, как только способен.

– Блага тебе!

Астрик, позабыв про дерево, отправился выполнять приказ, а Колосок со всей мочи побежал, сорвав пропитавшуюся потом тунику, к поваленному набок цепнику близ дороги.

Стерон был неумолимо прав – повелитель может коряво выводить письмена или даже быть поверженным в честном бою малейшим из своих воинов, но знать местность, которой он правит, он должен безупречно. И свою правоту вбивал без устали Тору и Прометию, как за тридцать лет до этого – Тритону.

Поэтому Колосок знал – в пяти минутах бега к северу и трех – к востоку находится платиновая шахта Гамени, и это одна из двух шахт в Атлантиде, где добывали редкий металл. Платина сейчас интересовала Колоска мало.

Измочалив голые подошвы о бугристые педали цепника, Колосок с облегчением соскочил у небольшой древесной постройки, похожей на избушку отшельника. Видно было, что избушка уцелела с трудом, слюдяные окна щербились осколками, половина крыши осела, но Колосок улыбнулся и порадовался чему-то своему – избушка не была снесена взрывом.

Колосок подбежал, перепрыгивая через мелкие трещинки в земле, и уловил слабый стон.

Несколько мгновений – и он держит голову мужчины лет тридцати, чьи ноги перебиты упавшей поперечиной крыши.

– Мой повелитель… Бросьте глупца. Как земля затряслась – решил схорониться в шахте… Можно ли надумать большую глупость?

– Ноги твои вылечат, землерой. Потерпи, и тебя отнесут на носилках к лекарю. Но прежде помоги Оз – Оз в беде.

– Жизнь отдам, повелитель, но кто я без ног?

– Не взрывом ли добываешь ли ты благородный металл?

– Нет, повелитель, платина рассеяна по рыхлой породе песчинками, и её не взрывать надо – через сито просеивать. Но взрывы можно использовать, если наткнёшься на гранит. Повелитель прибыл за платиной?

– Мне нужна взрывчатка и человек, который может ею пользоваться. Нужно… взорвать часть стены Оз.

Землерой закашлялся и долго не мог остановиться, скребя землю руками и сплёвывая кровавую слюну. Наконец он остановился и долго смотрел на Колоска, словно не мог признать, кто сидит на коленях и держит его голову. Наконец, облизнул губы и проговорил:

– Кто бы зашёл ко мне в шахту и сказал это… Я бы скинул его в шахту и делу конец. Но ты, мой принц, – неужели… наступают последние дни, если Оз действительно нужна подобная помощь?

– Море заливает Атлантиду. Быстро заливает. Сейчас. Нужно обрушить стену на пролом. Больше никак. Напор слишком силён.

Землерой полежал, закрыв глаза, и Колосок уже дернул его за плечо, боясь, что тот так невовремя пойдет искать себе новое тело. Но землерой не умер.

– Я не дойду. Ты меня не донесёшь.

– Цепник рядом. Если не умрёшь от тряски – будем через пять минут.

– Если я подохну от тряски, я не смогу сделать всего, что могу, прежде чем покину мир. Я, – он слабо улыбнулся и махнул рукой на лысину Колоска, – тоже обновлял молодость, и ничего не забыл. Принц, там в углу погреб. Возьми столько холщовых мешков, сколько унесёшь, да не забудь про круг шнура. Я тем временем поползу к цепнику.

Прошло три минуты. Колосок взял три раза по сколько смог унести – и три круга шнура. На цепнике была плетёная корзина, прямо перед сидением водителя, что органично оплетала древесную раму и казалась одним целым с ней. Колосок осторожно расположил землероя в ней, а рядом – мешки. Тяжело тронулись.

Когда прибыли, и скрипящий цепник наехал на кочку запылённой травы и дёрнулся, – Колосок с отрадой на душе увидел, что руководитель Астрик был неплохой. Наверное, кого не словом – того ласковым подзатыльником одаривал. Кучи лежали как указано, а сверх того рядом стояли несколько вёдер из железа и пара жёлтых деревянных лоханок, перетянутых обручами. Астрик додумал приказ до конца.

– Блага тебе, Астрик! Ты выполнил хорошую работу!

– Честь и сила в моих руках!

Вода не снизила своего напора, трещина ещё казалась бездонной, но… не эхо ли это ударов водяного молота доносится до слуха Колоска? Оно. Глаз не мог достать, но слух не подводил – там, далеко внизу, падающая струя подземного водопада всё ближе и ближе к поверхности встречала преграду.

Рудокоп уже понял, что требуется. Он оценивающе провёл прищуренным глазом по стене, смерил направление, и вдруг нахмурился.

– Повелитель мой. Далеко ли вглубь идёт трещина, что пропускает воду?

И Колосок понял, где он просчитался.

Мысленно призвав проклятья на свою голову, он не ответил землерою, а сорвался с места и побежал к стене. Глупец. Глупец! Хотел завалить камнями бездонную трещину? Да туда всю стену ссыпать можно! Но Оз в своём заповедном послании не солгала. Силы трещины хватило на то, чтоб расщепить казавшуюся монолитом гигантскую стену, но сила Оз, напрягшей все свои каменные мускулы, не пропустила чёрную змею смерти. Дальше трещина не пошла. Колосок смотрел на медленно уходящий вглубь шельф, боясь ошибиться в столь желанном, но нет – там не было трещины. Там, как и ранее, росли мелкие водоросли, белый песок плавно переходил в чёрно-зеленую глину, просвечивающую сквозь муть. Раньше море было прозрачнее, отметил Колосок. Но муть должна уйти.

Колосок посмотрел направо, где должны были размещаться, подобно гигантскому распластавшемуся на море вееру, причалы, огромный комплекс причалов Южных Ворот, но глаз словно поскользнулся на непривычной ему пустоте. Глупо было надеяться.

Колосок рванул обратно к землерою.

– Трещина не пошла по шельфу. Трещина глубока. Обрушить камни Оз необходимо немного в сторону моря, чтобы оградить море от трещины.

Землерой немного подумал.

– Если бы Оз не была столь могуча и высока, мне бы удалось сделать работу точнее и долговечней.

– Если бы Оз не была столь могуча и высока, землерой, мы все были бы мертвы.

– Ты прав, повелитель… Нам потребуется две больших лестницы и пара смелых воинов. Лёгких, – добавил он, заметив, что Колосок покосился на Астрика.

Дальнейшее развивалось на глазах у застывшей толпы замученного народа.

Лестниц не было, поэтому к стене приставили два больших ствола дерева, размером около тридцати локтей каждый, и двое, Колосок и вызвавшийся помочь гончар Ипатрон, взобрались осторожно на высоту двадцати локтей. На каждом из них висел на поясе мешок со взрывчаткой, а на шее – с сотню локтей провода.

Стараясь не упасть, мухами прижавшись к гладкой стене, они небольшими камнями забили в еле поддавшийся раствор гвозди. На них повесили по мешку и вставили в вязкую массу внутри провод.

– Вещества много, но с первого раза не возьмёт. Взрывная волна не направлена внутрь, – сказал землерой и запалил шнуры так удачно оказавшейся в его тунике зажигалкой, – через минуту прячьтесь. Стене хоть бы хны, а вот головам не поздоровится.

Искристой змейкой к стене побежал огонёк, а крестьяне поспешили прочь, прыгая через трещину или перебегая её по перекинутым грубым мосткам и хоронясь в трещины.

Когда громыхнуло и рассеялось облачко жёлтого ядовитого дыма, селяне увидели, что лишь несколько кирпичей раздробились и вместо висящего мешка осталась лишь небольшая выбоина в стене.

– Велика сила Оз… – в изумлении приподнялся на руках землерой, – Но уже лучше.

По мешку разместили в образовавшиеся выбоины.

Взрыв. Стена задрожала, около трети её толщины пробило и прах разбросало по округе.

Теперь в выбоины заложили по пять мешков – то, что осталось. Землерой, лежащий на земле и забывший про то, что собрался умирать, очень кропотливо выбирал место для мешков. Наконец решился:

– Кладите в дальние углы, дальше от проёма. Выбора немного. Судя по всему… Должно упасть верно.

Прогремел неимоверной силы взрыв, у Колоска чуть не выбило перепонки в ушах, хотя его руки были приложены к ним. Земля дрогнула, и сразу раздался раскатистый визг камня о камень, словно великан размером с небо заскрежетал вдруг в агонии зубами. Раскатистый плеск, Колоска окатило волной воды, и всё закончилось.

Он приподнял голову и увидел кучу камней, похожих на развалины дворца. Обвалились углы стены под небольшим скосом.

– Так громко, потому что вся звуковая волна на нас пошла, – прохрипел рядом землерой.

Колосок вскочил, добежал до исполинской кучи. Судя по всему, половина камней просто рухнула в трещину, но остальное… Сквозь камни множеством ручьёв текла вода.

Минуту Колосок карабкался, опираясь на острые углы камней и острые грани блоков с застывшими лезвиями крепящего вещества. Выдохся, раскровил колени, пока забирался, а когда встал на вершину кучи – мурашки пробежали. Он развернулся и заорал что есть мочи всем и каждому:

– Живо!!! Разводите смесь и сюда, наверх! Лейте сколько сил хватит! – и в его словах слышалась взлетевшая наверх стремительным ястребом надежда на продолжение жизни.

И люди сорвались с места, не жалея ног. Астрик, почувствовавший вкус победы на усах, распорядился образовать живую цепочку, и теперь ведра с тяжёлой серой комковатой смесью передавались из рук в руки, и смесь медленно покрывала своим попахивающим телом подводное пространство, где в проёмы меж камнями предательстви втекала вода.

Час гнулись спины, час люди на баррикаде бились с морем, некогда бывшим их преданным сторонником, не позволяя себе охнуть, не позволяя позвать друга на помощь, потому что друг стоял рядом с таким же белым лицом, сжатыми губами и сукровицей на натёртых руках. И когда прозвучал окрик Колоска о перерыве, никто не прокричал в ответ радостный клич. Люди просто повалились на камни, не ощущая впившихся в рёбра осколков.

Землерой одобрил расчёт Колоска – лить смесь на внешнюю сторону. Так вода выполнила часть работы сама и занесла твердеющие комочки во все щёлочки и проходы, закрыв себе путь к наступлению.

Но никому, даже землерою, принц не сказал, почему его ноги вдруг плаксиво ослабли, едва выглянул он за пределы стены. Не их это дело. Это его дело. Это уже давно его дело. Стерон недаром учил Колоска как правителя – смотреть вперёд, а не вниз.

Атлантида медленно, почти невидимо умирала. Не видел Колосок будущего у острова, стоящего в краю голодных на свежую плоть земли подводных вулканов. И теперь – еще одно ненужное доказательство. Взбирался Колосок на кучу двадцати локтей, а с верха её до моря было не более пятнадцати… Заметил ли кто? Вряд ли – льющие смесь в море слишком устали и напуганы для подсчётов.

Это значило, что остров на десяток-другой локтей осел в море… И внутри у Колоска ещё раз так же похолодело. Это значило, что отца-море от вторжения на Великий Остров держит не мать-земля. В разладе они нынче, в кровавом разладе. Жизни сотни тысяч атлантов держались на столь нерушимой, сколь и хрупкой силе Оз – лишь стена, а не узкая полоска суши, как ранее, сдерживала миллионотонный натиск солёного, бесконечного водного пространства.

Колосок медленно спустился с кучи камня, подошёл к трещине, тупо посмотрел в нее и небрежно, носком сапога, скинул небольшой камушек вниз. Посмотрел на разошедшиеся в полутьме круги.

Сколько здесь?.. Около пятнадцати локтей до поверхности. Значит, успели. Для Колоска это значило больше – если вода не прибывает, значит, либо на другой стороне Оз выдержала натиск, либо отец и Тор остановили напор.

Пора к ним. Вместе – цвет винограда, порознь – лишь голые камни. Так говорил Стерон, и так думал Колосок.

Во дворце никого нет – значит его путь лежит на Север, отец там.

До Обновления Молодости не было силы и мудрости перевесить понимание отца, не было уверенности и весомых доказательств правоты его интуиции. После обновления и силы не нужно – достаточно привести на великую Оз и показать приблизившееся море. И теперь Колосок приведёт и покажет. Ибо прожить жизнь и умереть нужно так, чтобы, родившись заново, снова увидеть ласковое солнце и счастливые глаза матери.

Отступление пятое, 12425 год до рождества Христова

Группа из шестидесяти человек, из которых двадцать были мужчинами, качаясь, вышла на серый песок мамонтового берега и, упав коленями в прибой, стала целовать его перемешанные со склизскими водорослями и песком буруны.

Вокруг было пустынно, словно то был подземный берег мёртвых. Ни парящей птицы, ни крысы, показавшей за камнем свой серый облезлый хвост. С одной стороны – серые песчаные дюны, где чужой ветер со смутными намерениями веял пылью в глаза, с другой – ещё более неприветливое море. Сверху – низкие, опять же серые тучи. Но земля…

Высокий старик со спутанной океанским ветром седой бородой тихо обходил народ, припавший сердцем к земле обетованной, и каждому говорил слово. То были не молитвы или слова утешения после бессонных ночей. Это были указания.

Одна из женщин заплакала. Старец погладил её по голове, но повторил:

– Лиана, не честь тебе забывать, что твою жизнь не отняли буйством пучины океана. Она – впереди. Иди и найди здесь гибких растений, которыми мужчины обвяжут твой новый дом. Если хочешь, назови их своим именем.

Женщины разбредались по сторонам, заходили в прибрежные овражки и кустарник, мужчины, вооружённые грубыми копьями с бронзовыми наконечниками, следовали с ними. Превыше всех богатств, пищи и плотских наслаждений были будущие дети.

Старец Мосес отошёл в сторону, зашёл мелкими шажками на невысокую дюну и оглядел окрестности. Берег мамонтов…

Небогат же на пищу для глаза их новый дом! Дюны, какие-то тощие веточки, растущие прямо из песка. Где-то вдали – кусты, из которых не построишь сносного жилища, какие они привыкли видеть в Нанпу. Да что там. Здесь не Нанпу. Нужно перестать жить прошлым. Сорок недель плавания на этом провонявшем плоту не придали уверенности, что они встретят цветущий рай. Если он и был здесь когда, то сметён с лица земли волной.

Кроме того, серый сумрак над головой будет не всегда.

Мосес спустился вниз, где разошедшиеся в стороны люди, единственные на протяжении тысяч лиг, самые родные, стаскивали на берег найденные куски дерева, растений, любопытные камни. Он приказал им не строить дома прямо здесь. Первый шторм сметёт их.

Они устали… Мосес понимал. Экспедиция была тщательно спланирована, три года знающие люди Нанпу рассчитывали маршруты, выверяли мореходные качества плотов, подбор команды… Было отправлено две морских и три сухопутных группы.

Группе Мосеса повезло. Провизии на борту хватило. Но провизия одно, а волны за бортом – совсем другое. Мосес забыл, как назывались, но еще помнил, как выглядели атлантские корабли. Как выглядел ковчег Дедала… Да что вспоминать – взять хоть корабли канувших в небытие скорвелов или марика, на которых надрывавшиеся рабы истекали кровавым потом над вёслами. И на них было быстрее и комфортнее для стосковавшихся по твёрдой земле.

Судя по всему, попали, куда хотели. Как сошли с гор Нанпу, двинулись к Карамачу, большой реке. Её устье вырывалось из отрогов Нанпу несколькими ключами и, прирастая притоками, двигалось мощно и величаво к Южному морю. Река пережила потоп, возобновила течение по старому нахоженному руслу, разве что, говорили старожилы нижних хребтов Нанпу, стала шире, медленнее и грязнее – водяные кувалды раздробили берега, сделали их более пологими, а потом накрошили и вдавили мучнистые остатки гранитов в русло и прибрежные скалы.

Имущество везли на верблюдах, пока не встретили Карамачу, а там стали строить плоты из остатков деревьев, которые были отполированы начисто голодными хищными волнами. У старейшин была идея отправить группу пешком – далеко на запад, а потом на юг по заснеженным перевалам Нанпу и дальних земель, в обход. Но Мосес переубедил – чувствовал, что не пройти через неизвестные хребты, где пики устремляются вверх витыми свечами, а у пропастей нет дна. Море было внушавшим ужас зверем, на поколения вселившим в немногочисленный теперь род людской леденящий страх перед солёной водой. Но море было возможным путём. И его надо было пройти.

По Карамачу, вдоль Крайних гор, группа Мосеса за три недели без происшествий добралась до дельты, где в туманной дымке уже виднелся бесконечный горизонт океана.

Огромный плот, управляемый и прочный, строили по заранее заготовленным чертежам Горидаза, потомственного мореплавателя и инженера, волею судеб оказавшегося на Нанпу, издавна немореходческой стране, в начале катаклизмов. Огромное полотнище из брёвен, накрепко перевязанное с запасом каррелиновыми бечевами, содержало намертво вмонтированные в корпус склады и помещения для миссионеров. Всё было скручено из тонких брёвен, связано узлами, которые знал только ученик Горидаза.

В трудах прошло ещё четыре недели, и шестидесяти посланникам повезло – сезон дождей, столь обычный для южноморского побережья, так и не наступил. Море успокоилось давно, а вот в высоких небесных сферах так ещё и не наступило хрупкое равновесие, устанавливавшееся тысячелетиями и разрушенное в один миг.

Когда-нибудь, думал теперь Мосес, я запишу это. Почему была предпринята эта долгая прогулка не на жизнь, а на смерть, и как люди шли… И запишу все до единого их имена, чтобы сила их духа служила путеводной звездой потомкам. Запишу историю, пока она совершается. Но позже – когда будет на чём записать и как сохранить.

Он подоткнул под себя свою истрёпанную серую хламиду, и воспоминания нахлынули. Двенадцать старейшин в пещере под мерцающим флюором неровным потолком собрались лицом друг к другу. Стояло два вопроса – но так сплетённых меж собою, что казались одним. После Большой Воды прошло более пяти десятков лет, и люди, что волею судьбы оказались в Стране Снов, а количеством их было несколько десятков тысяч, – варваров, каркидов, нанпу, атлантов, всех не перечислишь, – размножились вполне предсказуемым образом. Поэтому оскудела Страна Снов и стала давать недобрые плоды – воровство и разбой, разврат и лень вселенскую.

А еще оскудела Страна Снов от того, что не было в землях окружных более смелых и вольных торговцев, что везли бы к Нанпу и Стране Снов металлы и шелка заморские, невиданные плоды деревьев и хитрые устройства. И не было в землях окружных тех, кто промышлял бы олово и руду железную, кто аккуратной рукой размотал бы с кокона нежный волосок шёлка, кто вырастил бы сады на пустынных, выскобленных солёной водой землях. Никого не было.

И было вынесено решение, и было обещано людям во всеуслышание: идите во внешние земли, идите на девственное раздолье, берите себе в собственность неоспоримую все острова и материки, куда ступит нога ваша, плодитесь и размножайтесь. А рука Нанпу поддержит все добрые начинания и проследит за успехом походов.

Волей жребия – старым как мир вытаскиванием короткой щепки из руки начальствующего – были избраны старейшины, что поведут род людской обратно в земли, где обильно ступала нога человека, а затем ступил своей ногой океан. Понятное дело, что не будет там цветущих садов, – разве что уцелевшие зёрна проросли в трещинах суглинка.

Одна группа имела целью землю северо-западнее Нанпу, путь лежал сложный, через горные хребты Нанпу, Керкеза, потом Лигурии… Много, много сотен лиг по перевалам. Но наградой им – относительно не затронутые водой равнины. Другая направилась на восток, к островам, где не так давно жили капи. Третья обойдет первую, пойдя к Средиземному морю. Еще одна – на большой остров на юго-востоке Южного моря. А группа, ведомая Мосесом, – к землям, что ранее занимали воинственные пермадоты, большому материку на юго-западе от Восточной земли.

Согласно записям Нанпу, на пермадотском материке была большая река, земли плодородны и жирны, ветры умеренны, большая часть материка не заселена, но охраняется пермадотами как зеница ока. Сейчас, скорее всего, никаких пермадотов там уже не было. И группе ничего не оставалось, как надеяться, что их усилия приведут к земле, которая способна до сих пор родить злаки и хранить норы.

Мосес ещё раз покачал головой, взирая на дюны, воняющие разлагающимися раскрытыми ракушками и водорослями. В этом мире будет править не мудрость. Здесь в почёте будут клыки, острый обсидиан. Еда. Кров. И дети. Мудрость, попытающаяся притулиться бедной падчерицей к толстому мяснику борьбы за кусок убитого волка, будет в лучшем случае осмеяна.

Мосесу – шестьдесят пять… Под руководством старика пригодные к жизни структуры общества с его моралью и культурой смогут образоваться лет через пять-десять. С оговоркой: если он будет руководить. Успеет? В Нанпу авторитет старейшин был священен. А здесь?

Он запишет правдивую историю перехода и будет учить, не жалея сил, как только…

Мосес не успел додумать – сзади что-то сверкнуло узким телом змеи, и из горла старика появился бронзовый наконечник стрелы, с которого узкими струйками, ветвясь по металлу, прыснула густая тёмная кровь.

Мосес взмыл в небо, под фиолетово-серые грозовые тучи, в последний раз обозрел копошащиеся на берегу точки с высоты птичьего полета, и неведомая сила понесла его туда, где высятся льдистые пики и тучи плывут по зелёным подошвам гор – в родимый сердцу край Нанпу. А тело осталось лежать, седобородое и тощее, и никто не пришёл проводить учителя в последний путь. Лишь вездесущие крысы, которых не победила даже большая вода, почтили своим острозубым хищным вниманием мёртвую коченеющую плоть.

Глава шестая

Тритон, осунувшийся, с трясущимися еле заметно пальцами, словно постарел лет на десять. Словно два царя поселились в его голове после трёхдневной давности землетрясения, и они не спорили, словно два состязающихся в глупости придворных шута каркидского двора, они бежали друг от друга и прятались в уголки разума, которым теперь не хотел пользоваться никто.

Страх за будущее и страх за настоящее – вот два колосса-держателя небес Атлантиды, что убегали от власти, и Тритон не знал, кому из них верить. С детства Тритон выделялся среди придворных чад смелостью и уверенностью в мыслях, а значит, и действиях, и виною тому было отнюдь не происхождение от рода Посейдонова, у коего и корней-то не было – лишь два колена. И эта смелость покоилась не на глупой браваде перед сверстниками в жонглировании мечом или вольной борьбе. Да, то было ещё полуварварское государство…

Нет, словно гранитные плиты в основании переливающихся сполохами башен царского дворца, в основании его уверенности лежали простые правила, что поднимались с глубин сознания, словно огромные, величественно колышущиеся пузыри со дна бездонного моря.

«Позволь человеку верить в своих богов». «Поступай с собратьями твоими так, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой». «Честь и верность слову – превыше материального блага». Эти столпы были сколь воздушны и подвергаемы сомнению мятущимися сердцами челяди и правителей мира сего, столь же и каменно-тверды для молодого Тритона.

Однажды он пришёл к отцу, небрежно восседающему на троне с ценными тогда ещё изумрудами и наслаждающемуся игрой наложницы на арфе, и сказал, что ему кажется, что в прошлой жизни он был жрецом Гарантом, прослывшим святым из-за искушённости в науках и философии, а позже умершим с улыбкой на устах незадолго до рождения Тритона.

Отец посерьёзнел, выпрямился, движением руки заставил наложницу замолкнуть.

– Хорошо… – произнес неторопливо, – Хорошо. Но помни, что честь и слава твоя не будет покоиться на столь зыбких песках, как известность и мудрость Гаранта, и не проистечёт из них. Ты – здесь, ты мой сын Тритон, ты будешь славен этим.

Тритон хорошо это запомнил. Но сейчас смелость пала, слишком близка была возможность потери своего детища – Атлантиды. И столь непредсказуемо было её будущее, что уверенность в настоящем превратилась в беспокойство, а вера в будущее – в страх.

Сейчас работа шла. Общины выделили от каждой по семи человек, и они отправились на срочное восстановление стены под руководством Монетида, Дедала и Мнемосиро – её высота и крепость за полмесяца должны были воспрянуть до прежнего уровня. Тритон устало присел на трон и приказал единственному оставшемуся слуге принести горсть фиников. Полдня прошло в инспекциях наведения мостков. Никто не знал, когда исчезнет трещина, расколовшая остров напополам, и исчезнет ли вообще, поэтому в двух десятках мест было приказано навести капитальные мосты из железного проката и камня.

– Отец!

Тритон рывком поднял голову. В проходе, склонивши голову, стоял Колосок.

– Впервые за столько лет ты напугал меня, Колосок, – Тритон кашлянул, – Проходи, поешь фиников. Как продвигаются дела по восстановлению юга?

– Монетид дело своё знает, отец, и я не беспокоюсь за результат. Оз воспрянет ещё более могучей, чем была, – Колосок подошёл к трону и присел у ног отца, взяв в руку финик, но так и не положив его в рот, – Но не это заботит мою голову, отец, и ты знаешь, что.

Тритон знал. До землетрясения он считал сыновьи облачные мечты просто юношеским вздором. Атлантида, её мощь, покоилась на непоколебимости Острова и нерушимости Оз. А он… Отец не мешал мечтать, но никуда дальше Плеяд – группы островков, окружавших Атлантиду, – не пускал.

Но у царя, восседающего на троне, была своя дилемма, и отсутствие одного из сыновей могло нарушить его планы. Тор, впрочем, никуда не торопился из родных пределов. Дилемма состояла в том, что через год-другой Тритона должен будет сменить наследник.

Наступали времена, и Тритон направлял свои мысли в отношении Колоска. Паренек силён своими принципами, он приведёт Атлантиду в её золотой век. Любопытный, народ его уважает, нраву не воинственного… Вот в этом и загвоздка. Символ Оз – три линии, сходящиеся в одну, линию вечности. Одна из линий – линия силы. Вот в чём загвоздка. Тритон словно воочию видел, как Колосок сокращает численность вооружённых сил. Время тренировочных боев и стратегических искусств уменьшается, оно уходит на сельскохозяйственные дела и социальную работу. Тем временем под знаменем мира Колосок объедет полсвета и провозгласит Атлантиду первым государством мудрости, в котором древки копий используются для строительства заборов, а в жерлах грозных некогда медных пушек мирно растёт герань. Через пять лет мудрость мирно упокоится под надгробным камнем с томагавком в черепе и вырезанным на талисман сердцем, и никто не вспомнит имён тех, кто некогда разгонял стальные неуклюжие летатели и поднимал их в воздух для орошения полей.

Но наступали времена, и Тритон вспоминал о старшем, Торе. Уж он-то не забудет, что нерушимая Оз и острота лезвий неистовых алебард атлантского войска – это сила, и это гарант того, что Оз не падёт, а новый путь жизни будет прокладываться и дальше, пядь земли за пядью. Да вот беда – чуял отец, что сын может позабыть истинную цель марш-бросков и борьбы маленького народа, потерять истинное намерение, заложенное в шеренги полностью экипированных воинов, забыть о задачах судов класса четыре и пять. Истинный атлант, сын своего отца, Тор никогда не пойдет тропами едва умеющих говорить князьков восточных земель, что устраивают ночные облавы для того, чтобы провести по лицам кровавые полосы чести. Нет. Но Тор в пылу патриотической страсти легко забудет, что воины-атланты обнажают мечи не для мира в Атлантиде, а для мира вокруг неё. Он и сейчас не уразумел, что мир для Атлантиды уже завоёван, и завоёвывать больше нечего. А потому… Его завоевательные походы ради расширения пределов и вразумления варваров приведут Атлантиду к исчезновению ничуть не медленнее, чем пшеничные колосья Прометия.

Из этой ужасной дилеммы и вытекала проблема всей политической системы и уникальной экономики Атлантиды. Все звенья стояли прочно, и цепь могла разорваться лишь в одном – в личности правителя, знающего то, что трудно записать.

Теперь же всё подходило к тому, что личность правителя Атлантиды могли представить лишь хищные катопулосы, что бороздили морское пространство в поисках акул, и более мелкие акулы, что искали свою жертву, не прекращая движение даже во сне.

И Тритону пришлось рвать в клочья собственный консерватизм, в который он врос всеми жилами, который питал собственной кровью.

Он поднял голову, устало вздохнул и сказал:

– Расскажи мне ещё раз, Колосок.

Колосок пожал плечами.

– Отец, ты не услышишь ничего нового. И Тектон не скажет тебе ничего нового. То, что случилось, случилось не благодаря недобрым наветам злопыхателей или гневу несуществующих богов. Две плиты, на которых покоятся массы океана, расходятся, оставляя меж собой всё более и более тонкую гранитную плёнку, не успевающую затвердевать. Подземный хребет, стоящий с краю тонкой плёнки, удаляясь, растаскивается по песчинкам, из-за силы трения теряет свое тело, размазываясь по новообразованному дну океана. Атлантида, живущая на вершине этого монстра-хребта, словно птичье гнездо на ветках подрубаемого постоянно дерева, родилась в страшном месте и в злое время. Землетрясения, от которых трясётся на столах посуда селян, – отдача от ударов топора по стволу. Но, отец, дерево когда-нибудь упадёт, его нельзя рубить бесконечно. Ты понимаешь меня?

Тритон в мыслях покивал головой. Затем поднял на Колоска тяжёлый взгляд.

– Что ты предлагаешь?

– Всё то же. Корабль класса десять. Несколько кораблей, если надо. У Дедала есть разработки.

– Дедал тоже в твоей компании? – усмехнулся Тритон.

– Наконец, Элла Кансаси и её речи.

Тут Тритон уже не выдержал и вскочил с трона, воздев руки в недоумении и посмотрев на Колоска со священным ужасом в глазах.

– Прометий, перестань! Это легенды! Легенды! Элла Кансаси, подумать только! Чёрт ее выкинул на наш берег! Да мало ли сумасшедших грезили о рае на Земле? Ты слушал её? «Десятки солнц освещают её берега»! Какие десятки солнц?! Много веры в людей в тебе, Колосок, неоправданно много, ты молод ещё, не видел битв и любви женщин! Атлантские корабли избороздили моря Земли, проходили ледяным путём, заглядывали в илистые аллигаторовы реки Южного материка. Пойми – нет на Земле места, где могла бы схорониться земля, включающая тысячи и тысячи человек населения! Это легенда!

Но Колосок не смутился, страх быть отвергнутым и осмеянным собственным отцом ушёл бесследно с последними белокурыми волосами на его буйной голове. Он встал, заложил руки за спину и спокойно сказал:

– Отец, Атлантиде нужен твой покой и зоркость взгляда. Когда сила духа воспрянет, попроси Изима, он отвезёт тебя на твоей четвёрке ксиланов к любым из ворот Острова, и ты увидишь, что легендой скоро может стать сама Атлантида. Поедешь?

Тритон молчал, опустив голову.

– И лучше внять глупой легенде о Стране Снов Эллы Кансаси, прежде чем последние крупицы гранита уйдут из-под образующих пород острова, и тот погрузится в холодные безжизненные глубины моря. И дай нам боги всех земель веры в то, что эта земля всё же существует.

– Атланты всегда могут уйти в другие земли!

– Отец, атланты не могут уйти в другие земли. Четыре недели назад я пригласил мудрейшего Стерона, чтобы он пришёл в лабораторию Тектона. Дело было вечером, Стерон долго отнекивался, ссылаясь на старость и занятость, но всё же ворча, закутался в свою мантию, и я проводил его к лаборатории. Зацепил его неуверенностью Тектона в расчётах и его упованиях на авторитет и глубокие знания мудрейшего.

Тектон налил Стерону вина, усадил на резной топчан у верстака, расстелил перед ним свиток с картой мира и начал объяснения, ничего не спрашивая. Я сидел рядом, не проронив ни слова, и видел, как в один из моментов рассказа Стерон мгновенно протрезвел, хотя выпил немало… В один момент до него дошло. Он вцепился в край стола и продолжал слушать и вставлять ремарки – уже не критические, нет. Дополняющие.

Отец, ты уже знаешь, что происходит раздвижение морского дна близ восточного шельфа Атлантиды. Говоря простым языком, процессы раздвижения подъедают основание атлантического образования, единственной надводной вершиной которого является наш остров. Если подъедание продолжится, а оно продолжится, то наступит момент, когда вся вершина хребта покачнётся в колыбели океана и начнёт медленное, но неуклонное падение на только что образованную плёнку дна. Плёнка во мгновение ока будет пробита, и Атлантида гигантским куском гранита под своим весом пойдёт дальше, в горячую вязкую жидкость. Уж не спрашивай, откуда Тектон знает. Он лишь упоминал о выжженных какими-то полумифическими предками письменах с равнин Восточного материка, где описывались недра матери-Земли.

Атлантида уйдет под морское дно, взбаламутив всю горячую мякоть, словно камень, брошенный в воду. И по кипящей возмущённой жидкости пойдут круги. Плиты мгновенно изменят направление своего черепашьего движения, и это спровоцирует огромнейшие землетрясения и цунами на всех границах материков и в глубинах океанов. Моря выйдут из берегов, горы низвергнутся и накроют равнины горящим пеплом.

Колосок помолчал немного, пытаясь сформулировать и донести до отца главное.

– Отец… Я и Стерон, Дедал и Тектон, каждый из нас жизнь положит не только за Атлантиду, но и за её принципы, диктующие мир вне её. Если мы сейчас закроем глаза, не выйдем и не посмотрим на отчаянные знаки, что, надрываясь, подаёт нам Оз, не будет не только Атлантиды. Не будет мира вокруг неё, и некуда будет уходить, не будет земли, на которую сможет ступить нога атланта. Возможно, кому-то улыбнётся удача, кто-то выживет в буйстве океана, однако мы не можем полагаться на удачу. Поэтому отец, прошу тебя – позволь народу Атлантиды помочь нам. Ковчег, о котором я говорил, не будет обычным кораблём, и строить его будут не пятьдесят человек.

Тритон сидел с опущенным лицом, не двигался, но Колосок кожей чувствовал, как скрипят его зубы и как ногти продавливают шитые золотом широкие обшлаги рукавов. Наконец тот поднял голову и спокойно, еле слышно сказал:

– Уйди сейчас отсюда.

Колосок коротко поклонился, вышел и, прикрыв за собой дверь, услышал сдавленный крик отца. Обновлённый, он понимал, что наступило время терпеть, Тритон должен сам заставить себя изменить свои вросшие в землю идеи, пусть и сделавшие Атлантиду тем, чем она является, – крупнейшей мировой державой, оплотом мира и стальным кулаком, наводящим порядок в землях зарвавшихся варваров. Иначе, при неуклюжей помощи со стороны, он погубит своё детище, так и не найдя сил признать себя неправым.

Колосок уже знал решение отца и направил свой путь в селение Домнай неподалеку от железоплавильного завода. Идти пешком было два часа, но Колосок не хотел брать цепник и просить килатора подготовить ксилана. Это было его личное дело, и лишние пересуды были ни к чему.

Крайний дом отличался от тех, что стояли на единственной улице посёлка. Домики строились в посёлках Атлантиды обыкновенно одноэтажные, с одним-двумя круглыми окнами на фасаде и загонами для скота на задней половине. Крыши строились островерхими и покрывались по желанию красной или зелёной черепицей из обмазанных водостойкой глиной листов немезиса.

Этот же примерно совпадал по размеру, но имел двускатную невысокую крышу, квадратное окно с подоконником, на котором рос в ухоженной земле маленький баобаб капи – баобаб, который подарил Колосок и который напоминал Элле Кансаси о доме. Вокруг дома стоял редкий тын, на который местами были насажены вверх дном самодельные глиняные горшки.

Колосок постучал в закрытую дверь и, не дожидаясь ответа, вошёл.

– Элла, это я, Прометий. Надеюсь, ты не выходишь ко мне, потому что состригаешь свои ужасные ногти.

За стеной раздалось ворчание, и из низкой двери вышла, вытирая руки вышитым полотенцем, стареющая, но все ещё не потерявшая былой красоты женщина лет пятидесяти. Длинные седые волосы были завязаны вплетёнными разноцветными лентами. Белая атлантская туника до колен была перевязана цветным поясом, однако же спереди на поясе висел квадратный лоскутный передник, на котором виднелись следы какого-то протёртого мяса или фарша.

– Ну ты и хам, принц, – недовольно проронила она по-атлантски, но с каким-то восточным акцентом. – А если бы я раздета была? Ну, проходи теперь.

– Да видал я раздетых женщин, – пошутил в ответ принц, но последнее слово осталось всё равно за острой на язычок Эллой:

– Ты-то видал. Да вот мир ещё не видал принцев, что погоняемы розгой прочь.

Колосок засмеялся и начал смотреть, как Элла одним длинным ногтем вычищает грязь из-под другого, – зрелище невиданное, если учесть, что атлантки всегда остригали ногти как можно короче.

– Садись да рассказывай новости.

– А что новости, Элла, – улыбнулся Колосок, взяв предложенный Эллой кусок рыбного балыка на огромном шмате ржаной лепешки, – вот они новости, только за дверь глянь и всё узнаешь. Поразрушено всё, отстраивается. Здесь, смотрю, не слишком потрясло?

– Да как сказать. Мой-то выстоял, задняя стена выпала, да я там не живу, мне всё равно. А у соседей крыши провалились, быки бешеные со страху повыскакивали из стойл да поубивались все в ближайшей трещине, там, за балкой. Что это было, принц?

– Судьба, Элла. Не сегодня-завтра отец даст добро на построение ковчега и поиск Страны Снов.

Элла резко посмотрела на Колоска, затем медленно выпрямилась и вытерла руки о передник.

– Вот какие, значит, новости, – посмотрела она в сторону, а потом снова на Колоска, – Добился, значит. Хочешь меня в помощь взять?

– Нам не найти лучшего проводника, Элла Кансаси.

– Какой проводник из старухи, что в беспамятстве выбросило штормом на дружелюбный берег, принц?

– И всё-таки – нам не найти лучшего проводника. Уникален человек, который вернулся из Страны Снов. Я не видел такого на своём коротком веку.

Элла Кансаси покачала головой, присела на краешек застеленной лоскутным одеялом кровати и на мгновение уставилась в одну точку.

– Говорить красивые слова о помощи – одно, принц, а другое дело, когда ты опять сталкиваешь меня носом к носу с морскими волнами. Ты знаешь, я тебе рассказывала. Страна Снов это легенда, и живущие там делают всё, чтобы так оно и оставалось. Бывало дело, что люди пропадали из Благословенной, но вряд ли в твёрдом уме и светлой памяти. Из Страны Снов не возвращаются, принц, и не по принуждению. Это – рай на Земле…

Она помолчала, и её глаза мечтательно смотрели куда-то внутрь себя. Небольшая полуулыбка – и Элла снова здесь.

– Принц, редко бывало, что кто-то пропадал из Страны Снов. Но чтобы туда кто-то возвратился после – не бывало вовсе.

– Всё бывает в первый раз, Элла Кансаси. Теперь Страна Снов должна стать для нас явью, как стала явью она для тебя.

Элла Кансаси устало махнула рукой:

– Иди вот к столу. Обед готов. Вижу уж, что выхода нет мне. Разве что потонуть на этом трижды благословенном острове. Или выварить весь свой старый тухлый жир в вулкане. Невелика радость.

– Невелика, Элла Кансаси.

Колосок взялся за еду, ибо варево из трав и мяса под названием «курсак» – нездешнее, из Эллиной земли – она готовила вкусно. Где она родилась, Элла Кансаси так объяснить и не смогла. Безымянный клан охотников за мамонтами, один из многих, бродил по северной саванне у ледяного моря годами. Отец в мамонтовой шкуре носил маленькую Эллу в вонючем заплечном мешке, выслеживая стада клыкастых длинношёрстных.

Элла помнит, как великан с усами, отращенными до шеи, размахивающий блестящим топором, разрубил отца пополам, а мешок с Эллой отшвырнул в сторону. Помнит, как лежала четыре дня, заледеневая в мешке, и как огромная птица с длинным зубастым клювом и перепончатыми крыльями головокружительными толчками подняла её в воздух и бросила в гнездо из толстых прутьев, где пищали визгливыми голосами отвратительные, размером с Эллу, птенцы.

Помнит, как вцепилась, уже не помня себя от голода, в грязно-розовый бок птенца своими только вылезшими двенадцатью зубками. Потом не помнит ничего. Потом помнит, как её укачивает корабль, холодные седые волны навевают дрожь, потом – Страна Снов.

Элле невообразимо повезло – Белый царь послал охотников за северным касидом, чтобы пополнить зоологический парк страны ещё одним экземпляром. Недавно касидскому самцу какой-то из посетителей по недосмотру бросил ядовитый гриб, и тот скончался в судорогах, так и не успев принести потомство.

О жизни Эллы в Стране Снов Колосок смог выведать немногое. Как сказала сама Элла, неистовый шторм, разбивший её корабль и болтавший её два дня на обломке мачты, не только посеребрил её волосы, до того чёрно-смоляные, отливающие синевой, но и помутил память. Как не пытался Колосок помочь Элле вспомнить подробности жизни, местонахождение Страны Снов, та могла сказать лишь, что Страна Снов находится под землей. И всё тут. Но колоритная натура Эллы и столь несвойственная атланткам смелость в речах и добрая язвительность не могла не задеть сердце принца Атлантиды.

Колосок поселил странницу в заброшенном доме помершего и не оставившего потомства крестьянина, который она тут же переделала на свой манер. Зашёл один раз проведать, другой раз – послушать, да так и стал постоянным гостем у «сумасшедшей старухи», как безосновательно, но и без особой злобы называл её Тритон.

Колосок пообедал, вытер жирные губы по Эллиному обычаю – рукавом, и попрощался.

– Давай уж, иди, – хлопнула Элла его по спине, – да приходи скорей, скучно без тебя.

Колосок пошагал по жёлтой дороге, переходя через аккуратные мостки там, где камни расходились перед небольшими, в локоть или два, трещинками. В голове строились планы, вспыхивали лица Дедала, Стерона, отца, Эллы, вставали размытые картины предполагаемых деталей механизмов, воображение накладывало на это месиво радужный флёр красот Страны Снов, не желая мириться с осознаваемой разумом сложностью затеи.

Но куда уйдешь без мечты там, где тебя окружают скалы да кипящее море вокруг, а родная земля уходит из-под ног? Куда без веры в светлое будущее там, где пепел сгоревших недр грозится заменить собою золотистые лучи на приветливом голубом небе? Расчёт и бесстрастная сухая логика не даёт поблажек в расчётах на выживание человека разумного и его народа. Однако не будь они ведомы верой и силой духа – человек ещё рассчитывал бы правильный угол удара кресала по кремню.

Отцовский дворец проявился вдали зеленовато-призрачной аурой над башнями, когда принца остановил царский посланец. Запыхавшись, он склонился перед Колоском и подал ему слабой рукой царский указ.

Колосок развернул свиток, пропустил официальную шапку, вырисованную красными чернилами, глянул на сам текст.

«Настоящим повелеваю образовать опытное строительство корабля для возможного расследования безопасных земель для…»

Дальше Колосок читать не стал, усмехнулся себе: отец пытается сохранить спокойствие и всё еще боится осознать неизбежное. Формулировки слишком обтекаемы, несвойственны для него, словно за плечом стоял дипломат капи. Но это неважно. Кто распорядитель? Колосок глянул в конец свитка. «Царевич Прометий». Спасибо, папа. Я знаю, сколького тебе это стоило…

– Блага тебе!

Посланец умчался, а Колосок постоял минуту посреди небольшого бора, легко колышущего ветвями. Он добился своего, и теперь, только теперь мурашки пробежали холодными иголочками по спине. Ты хоть понимаешь, что ты затеял, Колосок? Понимаешь, что затеял?

Колосок мотнул головой, сбросив навалившуюся мысль, и упрямо зашагал по направлению к дворцу.

Отступление шестое, 9211 лет до рождества Христова

Ар в одной набедренной повязке и бандане из щучьей чешуи на голове устало брёл по зеленому месиву скользких стеблей и листьев, отмахиваясь от назойливых мух, что налетали сослепу на грудь Ара и падали на зелёный мох. Саванна была недавно обильно полита дождём, воздух был влажный, словно дождь продолжал мелкими каплями висеть в воздухе взвесью. Ар знал – сейчас Солнце взойдёт выше, водяная взвесь превратится в пар, и идти будет почти невозможно. Поэтому Ар смотрел по сторонам, тыкал длинной прямой палкой в кусты, стараясь разглядеть безопасное место для отдыха.

Ару повезло – за два дня ни один хищник не добрался своими зубами до его горла. А это теперь, когда он изгнан из племени, было несложно – беры, племя Ара, не было охотничьим, и взять с собой острый кусок обсидиана ему позволено не было – они и так дорого доставались.

Беры были племенем рыболовов. Ар хорошо ловил рыбу, он знал, где она живёт и как скрывается, знал, что ловить лучше во время дождя и знал, как ставить силки. Племя не ходило далеко – лишь от одного места, где рыба давалась в руки, до другого. Между саваннами – далёкой и близкой – лежала большая река, окружённая топкими, по колено, болотами. Где-то там, откуда дули ветры, река распадалась на много рек, но там жили другие племена, и Ара с сотоварищами выгнали бы палками за бесцеремонное вторжение.

Ара ценили… Однажды он кинул в воду острую палку, и она вонзилась в бок метровой щуки. Так не мог никто. Поэтому, несмотря на то, что Ар был болен, ему оказывалась помощь, ему давали хорошие куски с рассыпчатой икрой, женщины не обходили его взгляды вниманием. Но детей от него рожать опасались, боялись, что болезнь перейдёт и к ним, и Ар жил под шкурой один, словно дряхлый старик.

Болезнь Ара заключалась в том, что он издавал горлом и губами странные звуки. Это были не хриплые выкрикивания или короткие слоги речи беров. Длинные, постоянно меняющие тональность, имевшие разную длительность, эти звуки плавно перетекали один из другого, и услышавшие их останавливались, забывав о своих делах, и впитывали с наслаждением. И звуки заставляли их вспоминать о былом, иногда – плакать, иногда – тревожно насторожиться… Но никого не оставляли равнодушным. И когда вождь понял, что странные звуки Ара имеют часто большую власть над вниманием людей, чем его собственные приказы, диагноз был поставлен немедленно.

Никто не думал, что Ар может заболеть ещё больше. Обычно как бывало – вёрткий аллигатор, притаившийся в болоте, откусывал ловцу ногу. Ловец кричал, аллигатора прогоняли или забивали, и на всю короткую жизнь нога как была обрубком, так и оставалась. Не укорачивалась сама по себе.

Но однажды вождь застал сгорбатившегося на куче песка Ара за занятием, не имевшим никакого отношения к рыбной ловле. Законы племени требовали отобрать у провинившегося женщину. Женщины у Ара и так не было, но и занятие было столь исполненным абсурда, что оставлять Ара в племени вождь боялся – вдруг эта зараза похожа на ту странную сыпь, что время от времени поражала всё племя и потом сама собой уходила без следа?

Ар рисовал палочкой на песке какие-то несуразные чёрточки. На вопрос вождя, зачем это нужно, Ар сказал, что он хочет нарисовать на песке старинные легенды клана. Вождь аж шарахнулся на шаг назад – сумасшествие так ясно сквозило во взгляде и безумных словах улыбающегося Ара, что вождь почти что ощутил зловонное дыхание своей недалёкой смерти.

Ар с сожалением покинул занятие, направившись к небольшому, почти не заболоченному узкому руслу, где он вчера видел в воде широкую тень плавуна. Но путь ему нерешительно преградили Нук и Карс с обсидианами в руках, за спинами которых прятался вождь в своём постоянном ожерелье из обглоданных рыбьих скелетиков.

– Ар, мы хотим тебе сказать… – сказал Карс с обеспокоенным выражением лица, но дальше не продолжил и посмотрел растерянно на Нука. Тот собрался с духом и протараторил:

– Согласно законам племени ты изгоняешься за его пределы, и нога твоя больше не ступит в нашу воду, и зуб твой больше не коснётся нашей рыбы, и рука твоя больше не коснётся спины нашей женщины. Уходи сейчас!

И Ар понял, что объяснять бесполезно. Он на самом деле даже не знал, как начертить легенды племени. Вождь спросил, чего хочет Ар, – Ар ответил. Но теперь уже поздно. Поэтому Ар с грустью расставания на лице повернулся и пошагал прочь, вглубь саванны. На прибрежные наделы других кланов беров ему тоже ходу не было.

И наконец, когда солнце уже стояло в половине пути до зенита и через прорехи в зелени резало по глазам острыми жёлтыми ножами, Ар увидел чёрные пятна вдалеке справа. Разломав ветви папоротника, преграждавшие путь, он увидел огромную груду камней и, немного справа, небольшую рваную чёрную дыру в земле.

Ар с наслаждением прижался всем телом к тёмной прохладе и застыл на несколько секунд. Всю жизнь бы стоять здесь и ни о чём не думать… Но этого надолго не хватит. Ар знал, что через час Солнце ударит горячим молотом теперь уже сверху.

Дыра привлекла внимание Ара. Она не в земле – в камнях. Значит, не нора? Ар опустился на четвереньки и внюхался. В дыре воняло сыростью и ещё каким-то запахом, который Ар не знал. Нора, расширяясь, уходила вдаль и немного вглубь. Пока Ар полз, темнота всё более охватывала его, пока, за заворотом, глаза не перестали видеть. Здесь Ар лёг на живот, поворочался немного и собрался заснуть, но случайно его глаза уловили в глубине хода призрачный холодный свет, сочившийся так легко, что после интенсивно бьющего солнечного он был еле заметен. Ар покрутил головой и снова посмотрел – нет, не наваждение.

Любопытство пересилило желание закрыть глаза после утомительного перехода, и Ар пополз вперёд. После минуты медленного передвижения по острым камешкам Ар выполз в большую пещеру и растерянно оглянулся. Свет шёл отовсюду, так что стены пещеры и огромные, в рост человека, сталагмиты были отчётливо видны в его тусклом обрамлении. Где-то капала вода. Вода!

Ар мгновенно вспомнил о голоде – два дня, пока он брёл, лишь капли воды с длинных узких листьев увлажняли его рот. Сейчас же жажда снова давала о себе знать.

Ар поднялся, обошёл пещеру, и долгих поисков не потребовалось – доброй магической рукой в одном из углов пещеры был припрятан добрый обед: остатки двух зайцев, на костях которых, уже обработанных чьими-то острыми зубами, висели шматами куски красного мяса с болтающимися полосками жил.

Зайцев Ар раньше едал не раз, а потому, не раздумывая, погрузил свои зубы в аппетитную, плохо поддающуюся, но от этого ещё более соблазнительную мякоть. Пока жевал – смотрел по сторонам и заметил, что свет испускает какой-то странный мох, местами покрывающий стены пещеры. Точнее, не сам мох. Из его пушистого покрова отвисали множество тонких маленьких волосков, которые и светились призывно, приглашая погладить или просто прикоснуться. Ар вспомнил, что отец рассказывал в детстве, что в заповедных местах растёт ехидна – растение, светом приманивающее насекомых и пожирающее их живыми. Наверное, это она.

На костях осталось совсем немного мяса, в животе Ара расползалась приятная теплота, и только он собрался найти капающую недалеко воду, как грозный рык разорвал тишину пещеры.

Ар мгновенно повернул голову и увидел, как в пещеру, ощерясь, показывая жёлто-белые зубы, щуря глаза, входит огромный волк. Серый с проплешинами, по пояс Ара в холке, он стал медленно наступать на Ара, потерявшего дар речи и всю ловкость движений, за которую его так уважали соплеменники.

Еще несколько волчьих шагов – и дыхание волка смешается с горячечным дыханием человека. Тут, в безысходности, и проявилась снова болезнь Ара. Он запел, заныл, неотрывно смотря волку в глаза, песнь смерти, песнь страха, и звуки, дребезжа и переливаясь, многократно отразились от стен пещеры.

Волк вдруг подпрыгнул на всех четырёх лапах, поджал хвост, и, пятясь задом, скрылся в проходе.

Закончивший голосить, Ар ещё полминуты вцеплялся в сталагмит, не смея подумать, что волк не вернётся. Но волк не вернулся, посчитав, видимо, что это занявшее его нору чудовище сошло с ума и опасно – не менее, чем посчитал это трусливый вождь. Ар нашёл лужицу пресной воды, выпил, лёг и мгновенно, еле успев закрыть глаза, уснул с раскинутыми широко руками, лёжа на животе.

Сколько Ар находился в целебном беспамятстве, он не знал – лишённая смены дня и ночи пещера всё так же призрачно светила в полутьме. Очевидно, что волк не приходил.

Ар проснулся, сел, закусил остатками зайчатины, которые начинали уже попахивать, и задумался о своей дальнейшей судьбе. Ничего не придумал и начал бродить по пещере, исследуя закоулки и сталагмиты на предмет подсказки – куда теперь идти, как снова войти в общину?

Ноги вдруг захлюпали в жидкой грязи, словно в мелком болотце. Ар наклонился и мазнул пальцем – палец окрасился какой-то не особо вязкой глиной или кашицей жёлтого цвета. Перед глазами мелькнул вождь, и Ар с радостью осознал, что может наконец-то без лишних упреков предаться своей болезни, благо проплешины между зарослями светящегося мха на стенах пещеры были достаточно обширны, чтоб нанести на них чёрточки.

Ар, радостный, набрал жёлтой грязи в одну ладонь, встал перед стеной и с восторгом и одновременно страхом сделал первый мазок пальцем.

Сначала Ар потренировался – из-под пальца вышел схематический крокодил, схвативший за ногу какого-то его соплеменника. Пририсовал рядом рыбный скелетик. Вождя, значит.

Ар заставил крокодила сожрать вождя! В восторге Ар чуть не заплясал, а потом загорланил восторженную трель, чуть не уронив из руки жёлтое сокровище, что истекало каплями между пальцев.

Наступило время мечты. Ар припомнил и пересказал себе то, что говорила ему мать.

«В старые годы, когда большая река была ещё маленьким ручейком, а крокодилы на ней были огромны и ходили на задних лапах, на большой воде, где нет берегов, жили аталлы, управители земли, неба и всего сущего, и ростом они были как самый высокий ксаф, чей ствол не охватишь руками.

И аталлы умели ходить по воде и летать по небу. Когда гневались – пускали молнии с неба, и виноватый, корчась в муках, умирал, сгорая в жарком огне.

И поссорились однажды аталлы земли и большой воды, и аталл земли поклялся осушить большую воду, а аталл большой воды поклялся затопить землю. И взвились они в небеса, и аталл земли в гневе раздвинул землю, и большая вода стала уходить в вечное нигде. А аталл большой воды сдвинул землю обратно и обратил водяные валы высотой в много ксафов, против аталла земли. И пропала земля, и заплакал аталл земли и другие аталлы.

И оставалась посреди большой воды только одна высокая гора, протыкающая небо как лист араны, и ушли аталлы туда, где была эта скальная твердь.

И сжалился аталл большой воды, видя тоску аталлов по родине, и обнажил многие земли, что под его водой лежали. И пошли аталлы во все стороны света, и стали вести там свою жизнь. И детьми их благословенными стали славные беры, отбирающие добычу свою у малой и большой воды».

На этом месте Ар обыкновенно уже засыпал, и дальнейшую историю, если она была, просто не слышал.

Ар нашел пространство попросторнее и начал выводить схематические изображения волн и кораблей, гор и пропастей, потом подрисовывал аталлам, почему-то со стоящими волосами, лица.

И через четыре часа, уставший от постоянного поднимания руки и набегавшийся к охряному болотцу, Ар отошёл и оглядел своё творение. Чудо! Такой красоты Ар не создавал никогда, даже когда одним движением вспарывал брюхатой щучине живот!

Удовлетворённый, Ар задумал на следующий день нарисовать звуки, которые он научился издавать во время своей болезни. Лёг спать прямо на голый пол, но сон не шёл. Голод с сосущей пустотой в желудке снова рисовал в разуме картины сочащегося кровью мяса или вспученного икрой серебряного бока рыбы. Ар с сожалением поднялся и полез в проход.

В саванне снова неистово светило солнце, Ар аж зажмурился – он отвык от столь яркого света. Решил, что добудет себе какую-нибудь неосторожную крысу – и обратно, в тёмный покой и тишину пещеры. Решил, но…

Но последнее, что увидел в своей жизни высунувший голову из скального хода Ар, – это короткий, как тень птицы, взмах огромной лапы самца гориллы, непонятно зачем стоявшего около скалы.

Ар ушёл в долгую непроглядную темноту, и только его неспетая прощальная песня долгим отзвуком пронеслась по полной жизни и солнца, но безжалостной для бесшёрстного человека дикой саванне.

Глава седьмая

Маленький Семигон с круглыми от восторга глазами, взъерошенными волосами и грязными ногами в кожаных сандалиях бежал, уже почти задохнувшись от усталости, к себе домой. Деревенька Ока уже выглянула из-за пригорка, крайние островерхие дома с круглыми оконцами манили теплом очагов и мамиными жареными корбачками, и желудок Семигона вдруг вспомнил, что не получал пищи, не считая нескольких ягод малины, с самого обеда.

Семигончик перешёл на шаг, постукивая корявой палкой в руке по стволам прилежащих к лесной тропе деревьев. Вот он сейчас расскажет! Семигон смелый, он один побежал на берег океана, перескочил через метровую трещину в земле (мама никогда не узнает), и посмотрел на огромный-огромный дом на острове, который взрослые называли таинственным именем «док».

Мама, однако, не пустила сына на темнеющую уже улицу, к приятелям, да Семигон особо и не возражал – после ужина, пыщущего жаром и запитого большой чашкой ксиланиевого молока, глаза начинали слипаться, а тощее поджарое тело отяжелело. Мама подготовила мальчику последнюю экзекуцию – мытьё ног, на которую пришлось безропотно идти, а потом наполовину донесла его, уже почти спящего, до постели.

Но зато, когда начало светать, отзвенел колокол и первые пастухи ушли с тучей коров на пастбища, Семигон был уже на ногах, быстро схватил со стола, пока не увидела мать, оставшийся корбачок, и был таков!

Приятели, семеро мальчиков такого же возраста, что и сам Семигон, уже собрались на втором этаже полуразрушенного землетрясением сарая и с отчаянными визгами прыгали с трёхметрового чердака в лежащую на земляном полу копну душистого золотого сена.

Семигон, быстро работая тощими ногами, взлетел по лестнице наверх и выкрикнул кодовую фразу:

– А что я видел!

Семь горящих любопытных пар глаз уставились на него.

– Я вчера бегал к доку! – многозначительно сказал он и продолжил, несмотря на скептические, но тихие «Да ладно» и «Все ты врёшь!», – Да, бегал! Он большой, как… небо!

– Да всё ты врёшь! – хохотнул Живер, усевшись на край и болтая ногами, – Небо бесконечное!

– Да сам ты врёшь! – обиделся теперь Семигон, – Вот, смотри!

Он показал на красную вспухшую царапину, идущую от колена вниз.

– Вот, поцарапался об камень, когда через трещину прыгал!

Доказательство, с точки зрения обоих, было безукоризненное, и разговор потёк дальше.

– А корабль видел? – спросил Есик, самый маленький из всех, – ему было только четыре года.

– Нет. Он внутри, – с компетентным видом ответил Семигон.

– А мне папа рассказывал, что корабль такой, что в него все люди поместиться могут.

– А мне мальчик Сегори из Ласло, ему десять лет, сказал, что корабль железный.

Ответом тому был хохот.

– Ты что, Рок, объелся корианной с островов капи? Да ты молот отцовский брось в воду и плыви на нём!

Ребята захохотали, а Рок насупился и зло кинул в Живера клок сена.

– Он лучше знает! Его отец работает в доке!

Да, Сегори из Ласло, чей отец тесно сотрудничал с отцом маленького Рока, не соврал. Его отец, кузнец с жилистыми руками и лысой головой, единственный в Ласло умелец по дверным петлям и ключам, а также с помощью прокатного стана выдавливающий тонкие гремящие листы, был прикомандирован на один из островов Плеяд, где выросло несколько зданий верфи, похожей на которую свет ещё не видывал.

Двенадцать миллионов квадратных локтей, почти вся площадь острова Седьмого, была застроена в два месяца.

Сначала верфь рождалась в головах мудрых Дедала и Стерона, инженерные знания которых в сплаве с ребяческой фантазией Колоска начали приобретать определённые формулировки.

Сначала возник вопрос о том, как переправлять людей – морем или воздухом. Дедал отверг воздух – технологическая мысль в его неуклюжих коробках-опылителях полей не была развита настолько, чтобы спасти десятки тысяч человек. Колосок вспомнил, что взвиться в воздух можно и с помощью большого мешка с горячим воздухом. Дедал призадумался, но Стерон его опередил, попросив представить, как тот будет подниматься в воздух, когда раскалённая красная магма из недр земли будет пронизывать воздух до высоты в тысячу локтей. Проект закончился, не успев начаться.

И тогда свой взгляд обратили к вестнику смерти – морю. Наверное, стоило рассмотреть его и раньше, но страх столь недавно взбунтовавшейся пенной воды был ещё силен, и внимание старалось обходить эту заряженную болью потерь область по далёким тайным тропам…

Обходили эту тему и ещё по одной причине – каждый из существующих и возникающих в сознании Дедала и Стерона атлантских кораблей, даже класс 7 или 8, если бы их и было много, подобная стихия разнесла бы в щепы…

В те дни не решили ничего, а потом были дни хорсидов – международных ксиланных состязаний, традиционно проходивших в Атлантиде даже после того, как трещина пролегла посреди тела острова. Сильнейшие жокеи Атлантиды и окружных племён, которые имели возможность отправить своих представителей на скачки, могли показать свои силы в верховой езде, скачках, ксиланной охоте на Втором острове Плеяд, гонках на колесницах и даже вольтижировке. На последних хорсидах, кстати, в гонках на колесницах победил Тор при немалой помощи Колоска, который изобрёл оригинальный способ изготовления этих военно-прогулочных повозок. Но речь не об этом.

Что Стерона, что Дедала было не оторвать от трибун ксиланиума даже под страхом обвала навесов, и лишь Колосок, испытывая отсутствие интереса в отношении ксиланов, не появлялся там ни под каким предлогом. Что позволило счастливому случаю направить мечты и намерения принца в нужную сторону.

В дни хорсидов протекало и другое празднование, что атланты начинали уж и забывать за ржанием пенногубых ксиланов – дни купели. Новорождённых в эти тёплые дни знакомили с отцом-океаном, окунали в небольшие волны, давали напутствие и благословление от самого Тритона (небольшие таблички со стандартным текстом рассылались правительством поимённо каждому младенцу, родившемуся с момента прошлой купели). А потом, в сумерках, когда опущение в воду было совершено, в лёгкие железные миски ставили парафиновую свечу, зажигали её и отправляли в спокойную воду от берега, как знак внимания и признательности океану за долгую и честную службу людям Великого Острова.

Колосок стоял, смотрел на маленькие трепещущие огоньки во тьме, и вдруг его осенило. Металл! Его не сломают такие штормы!

На следующее утро он спросил у Дедала, как всегда склеивающего казеином в своей лаборатории небольшие модели атлантских кораблей, почему никому не пришла в голову сделать корабль из металла.

Дедал махнул рукой.

– Приходила, принц. Как минимум, мне – лет пятнадцать назад. Но тут надо либо вылить корпус из огромной формы, сооружение которой мне представляется маловозможным, либо соединять выкройки металлических кусков корпуса меж собой. Но не было найдено такого крепления, чтобы корабль не развалился на эти самые куски при какой-никакой буре. Вот дерево – да. Это проще.

И только Колосок в унынии собрался выйти из мастерской на свежий, не пропахший клеем воздух, как Дедал сказал отвлечённо, словно пробовал на вкус странные слова, говоримые им же самим:

– Хотя приручили же мы молнию недавно…

Колосок остановился и повернулся.

Они сели, Дедал отложил в сторону модель Корсара «Неустрашимый», оригинал которого собственноручно разбил на тех же Плеядах несколько лет назад, и стали объединять две области, которые ранее никак не вязались друг с другом.

Как и в любой части мира, грозы с громом и молниями нередко посещали голубое полотно небес над Атлантидой. Выбивали искры из упряжи, раскалывали деревья, но в остальном служили потехой деревенским ребятишкам, выбегавшим под проливной дождь и весело сжимающимся в комочек во время жестяных ударов грома. Дедал, который в свои пять десятков не потерял живость ума и любил по-научному поозорничать, заразился идеей вобрать невероятный потенциал молнии в крепкое вместилище, дабы использовать по своему усмотрению и во благо Атлантиды.

Что только не делал – поднимался на баллоне с горячим воздухом в грозовые тучи, стрелял по облакам из пушки, носился под дождём с десятилоктевой веткой кармагона, надеясь поймать ею «серебряное копьё».

То, чем через пару лет всё закончилось, – Дедал разобрался маленько в том, что происходит, и создал чудо-машину.

Два грубых каменных диска с радиусом в десять локтей и отверстием посередине были насажены на каменную же ось. Двое – два человека или же два быка – должны были взяться за ручки на ребре верхнего диска и вращать его на оси. Камни были непросты – на трущихся сторонах были заметны металлические пластины, вживлённые в тело диска. Два кабеля тянулись откуда-то из-под дисков к противоположным сторонам литейной ванны, в которой обыкновенно варили стекло. Сейчас в ней была шихта.

На показательных испытаниях Тритон увидел, как после долгого верчения диска у него самого уже закружилась голова, а в ванне начала поблёскивать стеклянная масса. Результат был налицо, Дедал прямо лучился довольством, и Тритон подошёл поздравить его с новыми открытиями.

– Я надеюсь, мой дорогой Дедал, ты сможешь найти и другие достойные применения этим стихиям. Но почему бы нам не продолжать варить стекло, нагревая массу с помощью газа – разве это не более рациональная трата ресурса человеческих сил?

Тут Дедал вынужден был признаться, что царь прав. Сооружение получилось громоздким и малоэффективным. Дедал оправдался недостатком времени на опыты и обещанием найти приручённой молнии лучшее применение, Тритон довольно огладил бороду, ушёл, и обещание на целые месяцы так и зависло в воздухе. Пока Колосок не упомянул про крепление стальных листов.

На следующий день Дедал с подручными соорудил на солнечной лесной полянке близ Спелки более эргономичное устройство – верхний диск был соединен трансмиссией с цепником, что позволило вращать колесо одному человеку, севшему в седло и накручивающему педали.

Два молниевода Дедал закреплять не стал.

– Держи их поодаль друг от друга, – дал он гибкие металлические провода Колоску, – да не забудь надеть толстые перчатки, чтобы молния не прошла через тебя. Когда я начну крутить педали, постепенно приближай концы проводов друг к другу, пока между ними не проскочит голубая искра. Нам нужно, чтобы тонкая молния протекала через небольшое пространство между концами проводов постоянно. Да, надень изумрудные очки – глазам больно будет, молния всё-таки.

Дедал вскочил на цепник, диск завертелся, а Колосок в холщовых крестьянских прихватках начал боязливо, немного трясущимися руками, сближать провода. Ничего не происходило. Колосок уже почти свёл провода вместе, зазор остался не больше пальца, и только хотел попросить Дедала крутить сильней, как голубая молния с треском промелькнула между концами проводов – и пропала, оставив лишь слепящий неподвижный отпечаток на сетчатке.

– Работает!!! – в восторге заорал Колосок, не отрывая глаз от проводов, и новая вспышка, треснув разрядом, осветила ставшую вдруг чёрно-белой поляну.

Дедал, бросив короткий взгляд на Колоска, отдуваясь, продолжал наяривать, и, наконец, Колосок нашёл требуемую величину зазора – около половины пальца. Теперь голубовато-искристая змейка юрко вибрировала от одного конца провода к другому, заставляя воздух пахнуть странным свежим запахом, какой бывает после грозы.

Дедал прекратил крутить педали и упал грудью на держатель для рук. Колосок подбежал к нему и осторожно помог слезть с цепника.

– Нет уж… Уф-ф.. – никак не мог отдышаться Дедал, – Пусть уж… кто-нибудь другой здесь выматывается… Молодежь…

Он сел на приветливую мягкую травку и припал торсом к её прохладной зелени.

Колосок вытащил из поясной кобуры химическую ракету и, вытащив чеку, запустил нереально синий огонь вверх, на высоту сотни локтей. Через пять минут вестник из соседней деревни был тут как тут. Колосок попросил позвать крепкого, выносливого мужчину на часовую работу, пообещав хорошо заплатить, и курьер вызвался сделать её сам. Колосок критически оглядел паренька, отметил сильные икры загорелых ног, и разрешил сесть на цепник.

– Нам теперь надо испытать на металле. Медь не подойдёт – очень мягка. Железо?

– Дедал, ты главный в технических вопросах. Я не дока.

– Значит, железо. Попробуем на этом, – он подбросил в руке плоский, но крепкий кусок железного прута, похожий на деталь цепниковой рессоры, – снял с цепника. Ему не требуется, колес нет. Сначала пережжём прут, посмотрим, хватит ли мощности.

По знаку Дедала вестник начал крутить педали во всю мощь своих поджарых ног, и потрескивающая голубая струйка снова беспокойно потекла от одного конца к другому. Дедал снял с пояса ещё одну пару перчаток, взял прут за один конец и вытянул подальше от себя – защищался от искр.

Колосок подвёл два конца провода под прут и осторожно приблизил. Струйка молнии потекла, пытаясь обойти прут, на котором сразу закипела и пошла черными волдырями краска, но Колосок всё же увидел полуприкрытыми глазами, что прут стал немного краснеть.

Еще несколько секунд – и змейка смогла пройти через край прута, выжегши в нем рваную некрасивую дыру. Еще секунд тридцать – и кусок прута, не удерживаемый Дедалом, обвис под собственной тяжестью, секунду висел на полужидкой перемычке, как на карамели, и упал на землю.

Колосок отдёрнул один провод от другого, чтобы молния пропала, и дал знак вестнику прекратить. Немного отдышался – на зеленых очках и рукавах кафтана дымились маленькие капли остывающего металла.

Дедал бросил прут и расслабленно утёр лоб волосатой рукой.

– Фу… Сломать – сломали. Уже неплохо, уже есть о чём задуматься. Теперь на примере прута придумаем, как его соединить обратно.

Ещё с полчаса жужжал диск изрядно подуставшего курьера из Спелки, а Колосок и Дедал пытались укротить молнией неподатливый металл. Испробовали состыковать два куска и прижечь – не получилось, стык хоть и держался, но в нём зияли дыры, и Колосок легко обломал его, ударив о выступающий из земли округлый бок камня.

Попытались еще так и сяк, склеивали жаром его и впритык, и внаслой. По пути родилось еще одно замечательное технологическое новшество – дабы остудить металл, Дедал просто приподнял тунику и помочился на лежащий на почерневшей траве прут.

Наконец, тому же Дедалу пришла в голову светлая идея – подложить под стык дополнительный кусок металла, чтобы при слипании не образовывались пустоты. Отожгли сбоку тонкую полоску, подошли к камню, Делал прижал концами двух кусков прута частицу металла, а колосок начал медленно водить змейкой по стыку.

И чудо – после остужения, теперь уже Колоском, восстановленного прута, соединение представляло неразрывный металл, несколько неаккуратный, но сейчас это не имело значения. Колосок бил и бил прутом по камню, звуки металла отдавались далеко за лес, но прут оставался нерушим, даже не погнулся.

Колосок с Дедалом легли на травку и устало смежили глаза. Начало нового корабля, вздымавшего в их мечтах гордые, полные ветра паруса, было положено здесь.

Отступление седьмое – 2490 лет до рождества Христова

Абунасер, жрец Южного царства при фараоне Джосере Третьем, не любил эти игры. Ладно бы выставлял себя солнцем или сыном его при простом народе, что возится в грязных каналах Нила, так ведь нет. Забыл, что поставил его на престол и укрепил власть сам Абунасер.

Нет, власть сосредоточена в хороших руках – тут разговора нет. Но зачем фараону потребовалось прыгать два дня назад выше своей головы? Простая человеческая спесь и гордыня, даром что сын Солнца.

А всё объяснялось просто – после очередного разбойного набега в Куш фараону показали какого-то местного болтуна-царька. Показали-то в качестве шута – тот был волосатый, грязный, и не останавливаясь гнал какую-то историю про происхождение своего народа от жителей небесного острова Аталана, где жили титаны ростом в три дерева, криком разрушавшие горы.

Более того – чужак дерзнул помыслить и высказать, что и народ Джосера, и сам фараон в том числе, ведёт род свой от тех же давно померших островитян. И остался жив.

Нет бы Джосеру, верховному жрецу и правителю, мудро повесить мерзавца на ближайшем дереве! Наоборот, фараон одел, побрил и накормил чужака и начал с ним спорить, кто из них имеет более древнее происхождение. Все знают: фараон – сын Солнца. Какое ему дело до каких-то там аталанских титанов, детей грязи? Но – нет.

И вот, тёмные духи вселились в его голову, и вчера Джосер дал Абунасеру святую миссию – найти сведения об этих аталанах, кто такие и почему дерзнули из рода своего нечистого производить самого фараона. Бред.

Но делать нечего – власть фараона неограниченна, ярость его палит огнём.

Абунасер вышел из своей кельи, каменного мешка, которая полагалась жрецу прямо здесь, в царском городе, близ главного храма Пта. Восходящее солнце заставило немного прикрыть глаза. Там, вдали, виднелись белые стены и одиноко и криво торчащие из земли палки, означающие границы дренажных протоков. Над великим Нилом поднималась колышущаяся пелена начинающего нагреваться воздуха. Несколько справа – творение разума Пиопи Первого, пирамидальная ступенчатая усыпальница, куда и лежал путь старого мудрого Абунасера.

Ох, не всё, не всё знает фараон! Молод он и горяч, нельзя таким давать полную силу в руки. Пусть играет званием верховного жреца, отправляет службы для черни и рабов, светит им своим отражённым солнечным светом. Хотя куда он там светит… Рабы смотрят только в пыль каменоломен, проклиная солнце и бичи надсмотрщиков его приземлённого сына.

Абунасер вошёл в тень пирамиды Пиопи, и сквознячок пробежал по его спине. Стоящий на входе стражник поклонился.

– Тень Пиопи жаждет моего присутствия, – сказал Абунасер склонившемуся, взял со специальной стойки чадящий факел и вошёл в узкий чёрный проход. Из главного зала с вырезанной на известняке историей героической жизни Пиопи (далеко не столь героической, как прекрасно знал Абунасер) он прошёл в правый коридор, остановился, оглянулся в обе стороны, нет ли соглядатая, и едва заметно тронул один из ничем не выделяющихся в пляшущих бликах огня выступ на стене. Шагнул – и пропал.

Длинная винтовая лестница вниз – и Абунасер очутился в длинном обширном зале. Свет факела не смог достигнуть его конца, но Абунасер отработанным движением опустил его к полу – и огонь вдруг метнулся вдаль с обоих сторон зала по его обочине. Чёрная кровь земли ритмично задышала, и её дыхание, маслянистое и густое, потянулось в невидимые вентиляционные щели вверху.

Зал не имел украшений. Не для того был построен, не для мирской пустой славы и описания ратных подвигов. И не для тех людей, которым нужно поклонение черни. Только три жреца, Абунасер, Литий и Семиранаку, знали о существовании тайной комнаты, и фараон Джосер тоже будет им, если дорастёт до почтенного мудрого возраста.

Абунасер стоял и смотрел на таблички, сложенные штабелями на стеллажах. Ох уж этот старый Протид! Нет, всё же благом было бы, если бы Джосер не слушал его, а прибил тут же на месте. Ведёт он происхождение от Аталанов! Да кто его не ведёт оттуда! Вбивали ему в голову солнечное происхождение, вбивали – плохо вбили. С другой стороны…

Абунасер улыбнулся и взял со стеллажа одну из табличек наугад, но даже не посмотрел на неё. Хороший парень растет, со своей головой на плечах! Но не пришло ещё его время, не пришло.

Здесь, в этом тёмном помещении, озаряемом тонкой полоской огня, была вся история, которую могли собрать по миру мудрецы Нанпу. Два тысячелетия назад, когда Нанпу подвергалась нападениям одичавших горских племен, миссии мира были отправлены во все стороны света, чтобы обнаружить цивилизацию, что могла бы принять на себя честь сохранения допотопной истории.

Изо всех миссий возвратились половина, и те не сообщили никаких утешительных новостей – каменные орудия, спутанные бороды и алчные зубы, впивающиеся в сырое мясо. Лишь в Египте, где миссию встретили хотя бы настороженным взглядом, а не невидимой стрелой из засады, как в горных Керкезе или Лигурии в свое время, было какое-то подобие морального кодекса и орудий труда. Первичный жрец, Парфеник, что был до принятия сана распорядителем на строящихся ирригационных каналах, принял их. Тело его лежит сейчас, нетленное, в небольшой пирамиде на востоке Мемфиса. Вожди тогда ещё враждовали понемногу, хотя время общего осушения болот уже наступило. Нельзя было вождю доверить запечатлённое в глине время.

Парфеник, строитель и воин, создал эту пирамиду первого фараона Пиопи, создал тайную комнату в ней, а затем стал Первичным жрецом истины, зачинателем тайного Ордена Таблиц. Ордена, члены которого не только держали плотную завесу тайны над хрупкой глиняной памятью, но и заучивали речитативом наизусть все таблички – с первой по последнюю, чтобы наверняка сохранить историю мира. Для кого?

Абунасер часто задумывался над этим вопросом, но понимал – время ответа не наступило. Яснее дня было лишь одно – этим, копающимся в земле, захватывающим чужое имущество, нежащимся в бальзамах людям такая истина не нужна. И поэтому Орден Таблиц будет продолжать существовать.

Абунасер вышел из тайной комнаты, прошёл знакомыми переходами к большому саркофагу, окружённому фигурами поменьше, где свет вставленных в стены факелов поддерживался круглосуточно, и опустился на колени перед мумией Пиопи.

– Ну что, древний царь, – сказал он тихо, глядя на песчинки раскрошившейся грани постамента, – лежишь. Лежи… Нечего жить в эти времена, здесь смута да сполохи пламени… Когда-нибудь все вспомнят, кто есть аталаны и как они пришли в эту землю. Спи, аталан Пиопи. Настанет время – и другое тело будет ждать тебя, и родится оно на земле, которую будет не узнать, и новые зори будут вставать над колыбелью, но не изменится одно – не пропадёт род аталанов с Великого Острова, поскольку лишь Страна Снов выдержала удары моря. Неоткуда больше тебе вести род свой, кроме как от Аталаниды, ушедшей во мрак времён…

И когда наступит мир, и дети будут спать спокойно, когда глухой рокот барабанов войны утихнет вдали – тогда выходи, просыпайся и покажи миру, какова возрождённая сила великого народа…

А сейчас – никто не получит истину, потому что отдать её – значит предать разграблению неугодное и вывернуть правду наизнанку, извратить так, чтобы текло к рукам золото, золото. Кровавое золото.

Потому, фараон, миссия твоя выполнена. Узнай же, что сказано – великий Ра, огненный и лучезарный, поднимается на барке с восходом, плывёт по небосводу и опускается на закате в «царство мёртвых». А ты, фараон, – воплощение Ра на земле, сестра твоя уничтожила полмира, а ты спас человечество от разорения и достоин править вечно.

Но истина будет протекать в поры этой страны невидимыми игривыми струйками… Это самая большая шутка Парфеника! Парфеник – великий труженик и шутник!

Абунасер встал с колен, хлопнул от радости, вспомнив, как он облапошил всех. Он их облапошил!

Великая Оз, погибшая, но вечно воскресающая! Ты дева и мать, но сердце твоё – сердце воина. Будь же скрыта, словно мумия тонким полотном, мужским именем, переделанным лишь толику. Теперь ты не Оз, а Озирис… Настанет время – и ты воскреснешь, освободившись от бренных лент, пропитанных камедью, и снова настанет Золотой Век великанов, людей из металла и великого бога Нептуна, повелителя глубин…

Так написано – Абунасер знает каждую литеру на таблицах. А значит – так будет, Озирис.

Абунасер вышел на свежий воздух, оставил факел в углублении и направил стопы к царскому дому, Мемфису. Сегодня солнечно, но долго ещё тьма будет продолжать жить в сердцах тех, кто не помнит родимого дома.

Глава восьмая

Было решено так: часть людей, занятых на грандиозном проекте, продолжает строить гигантский корабль, и руководят ими Дедал, Монетид, а также сам Тритон, как высший протектор, а часть – отправляются в экспедицию с целью найти Страну Снов. Мысль Колоска, единолично заведовавшего второй частью, текла так: мы хотим найти Страну Снов. Мы будем стараться найти её, пока не иссякнут силы. Может случиться – удача отвернётся от нас, и Страны Снов не найти, либо же её нет вовсе, что бы ни говорила Элла. Но тогда корабль всё равно будет построен, опробован, и будет ждать – несколько дней или же множество лет, – когда джеговы встопорщат свои усы в последний для Атлантиды раз.

В последние суетные дни сборов Стерон предложил одно нововведение, от которого ахнули даже Дедал с Колоском. Он предложил продолжить водонепроницаемые борта вверх, выше, и продолжать их, скругляя в сторону центра, пока они не сойдутся снова.

– Но это же… непотопляемый корабль! – воскликнул Колосок, вскочив из-за стола в мастерской Дедала, – Почему наши класс 4, класс 5 не используют это?

– Дерево, – коротко и флегматично отозвался Дедал, – оно не выдержало бы.

Они сидели за столярным столом, с которого были убраны стружки. Пахло клеем, на небольших стенных полках были расставлены модели кораблей со всем такелажем, а в круглое оконце проникал луч закатного света, отражаясь в бутыли нектара.

Колосок заранее ощутил ностальгию. Какой ветер подхватит его паруса? Где искать ответа? Какие люди встретятся на пути и какого цвета будет трава, которую они топчут? Можно найти зелёную, как в отцовской Атлантиде, траву, но это не будет Атлантида. Дом… В его сердце защемило и на глаза навернулись слёзы – но потечь им Колосок уже не дал.

Последние дни он пытался быть ближе к отцу и приходил во дворец чаще обычного – впитывал отголоски шагов на камне, всматривался во фрески и описания истории Атлантиды, словно в первый раз. Тритон всегда принимал его участливо, расспрашивал о событиях, сетовал на скорую разлуку, бодрился, но чувствовалось – где-то внутри невосстановимый надлом разваливает понемногу целостность государя. Смотрит отец – а снаружи лишь половина взгляда, вторая внутри застряла, не может он её достать. Зацепилась за порушенное будущее страны, за народный страх пропасть ни за что. Смотрит вроде на Колоска и говорит с ним – а взгляд отсутствует, словно кукла говорит.

Колосок даже не предлагал отцу заниматься кораблем или поисками – на него государственные дела по восстановлению разрушенного землетрясением давили гораздо большим грузом. Стена Оз к следующему землетрясению должна быть готова полностью, стать ещё прочней. Надо подвезти вещества для восстановления возможных трещин, обучить спасателей в условиях экстремальной опасности для жизни острова давать правильные ответы послам иноземельцев…

Предложил Тору, специально придя на ксиланиум для этой цели, но Тор только посмеяслся:

– Братец, ты занимайся своими играми, а я своими. То, что нужно мне и моей стране, – это вот эти сильные руки, эта меткая алебарда, это искусство маленького народа. А твои большие игрушки только рассеивают силы, и потворствовать этому я не буду.

Колосок только пожал плечами и вышел с трибуны. Что не вбил Тору в голову Стерон, Колосок теперь не вобьёт, и точка.

Для путешествия выбрали корабль класса восемь, «Пасифик», названный так в честь родоначальника Нептуна, который был вторым царём Атлантиды, после того как остров оформился как отдельное государство. На меньшем судне сына Тритон отпускать в неизвестное не хотел. Погрузили невероятное количество бочек с питьевой водой и тюков с провизией – сыр, засахаренные фрукты, зёрна пшеницы и карнаби, корни моркови и редиса, вяленое мясо и птицу.

Тритон отдал в плавание добровольцев из собственного легиона охраны, давно уже расслабившихся в отсутствии реальных врагов со внешних и внутренних рубежей, и триста легионеров, рвущиеся в бой и готовые найти что угодно и где угодно, прощались с детьми и обещали жёнам привезти чудо-цветов из Страны Снов. Оружия грузить не стали – на классе восьмом его и так достаточно.

Элла пришла к доку, ходила вокруг него и всё с подозрительным видом вынюхивала – внутрь её не пускали охранники при входе на постоянно курсирующий с большого острова паром. Колосок, однако, вспомнил про свой главный козырь в поиске искомого, депешей через вестника приказал пропускать её беспрепятственно, и через полчаса Элла Кансаси стояла на широком, в пятьдесят локтей, капитанском мостике рядом с принцем и смотрела вдаль.

Затрубил оркестр, и на мачту, трепеща от ветра, взвился флаг с символом Оз и трезубой короной – «Царь на борту». Тритон ступил на палубу, осматривая всё сам и желая попрощаться с сыном. Через несколько минут он появился и на мостике, где его ждал, кроме Колоска, еще и вытянувшийся в струнку командир корабля в сине-зелёной морской форме.

– Отец, отплытие назначено только на утро послезавтра, – склонил голову перед отцом Колосок, – я бы пришёл к тебе ещё много раз.

Тритон покачал головой.

– Хотел увидеть тебя на мостике, Прометий.

Он опёрся на потемневшее от солёной влаги дерево ограды и посмотрел вниз. Там, на основной палубе, в сорока локтях внизу, кишела муравьиная суета матросов, носивших ручную кладь по неисчислимым уголкам монстра-корабля.

– Ты знаешь, – тихо сказал Тритон, глядя вниз, – «Пасифик» – единственный корабль классов семь и восемь, что остался невредим после землетрясения. Отдаю тебе, ты… сбереги его и себя на нём.

Колосок кивнул, подошёл к отцу и положил руку ему на плечо. Это была правда – «Пасифик» стоял на рейде у города Гарда Западной земли, это несколько сотен лиг от Великого Острова, не меньше. Но и там его качнуло отголоском волны так, что корабль едва не хлебнул воды правым бортом, семь человек вылетело за борт. Гарду залило наполовину, но вода сразу схлынула.

Девяносто процентов флота Атлантиды было погублено в одночасье. Тритон тяжело переживал потерю такой части силы, лежащей в потенциале мира, и тем более Колосок понимал жертву отца. Строительство одного нового класса семь или восемь займет не менее полугода, при лучшем раскладе.

Колоску захотелось спать. Завтра закончится время припасов и наступит день карт и компасов, лоций и совещаний глав отделений по согласованию работы команды в плавании. Колосок хотел донести до каждого следующее: плавание отличается от других, конечный маршрут неизвестен, изменение курса может последовать в любой момент, и отработанные бездумные шаблоны поведения могут помешать. Каждое мгновение – в готовности отреагировать так, как прикажет командир, каждый шаг – с расчётом следующего.

Он сошёл на берег и поехал к шпилю Арестичи – центральной башне дворца, в которой, на высоте двухсот пятидесяти локтей, почти на самом верху, было устроено смотровое окно. Путь по длинной винтовой, а затем и вертикальной лестнице занял десять минут, но Колосок не обратил внимания на усталость – подумал, что ещё не так набегается по трапам класса семь.

Выполз с грязными от ржавчины руками к окну и долго сидел и смотрел на зелёные поля, дороги из жёлтого кирпича, ниточками уходящие в дымку, островерхие уютные домики, пока последний луч заходящего солнца не пропал, мелькнув, в тёмных водах океана, и тьма не опустилась на Великий Остров.

Назавтра день прошёл в бесконечных инструктажах и совещаниях с Дедалом, Стероном, штурманами, боцманами, инженерами… Координировались по маршрутам. По предварительным размышлениям было намечено несколько точек на известной земле, через которые должен пройти «Пасифик» и сухопутные проходчики с него в определённой последовательности. Это были местности на Западной, потом Восточной земле, затем на Юго-восточной, затем несколько точек в низинах Нанпу, и, в итоге, даже на Южной ледяной земле. Колосок надеялся, что память Эллы Кансаси всколыхнётся при виде знакомых мест, иначе… Иначе найти Страну Снов не представлялось возможным.

Ранним утром перед отходом корабля с рейда Колосок пришёл к отцу в спальный зал, но отца там не встретил – кровать была застелена шёлковым бельём, словно и не разбирали её вовсе этой ночью. Слуга-дневальный подтвердил – Тритон не ночевал, он в тронном зале, и попросить его последовать ко сну никто из слуг так и не решился. Колосок понимал отца – он и сам заснул с трудом, ворочаясь и не в силах прогнать картинки возможного будущего, мелькающие перед глазами.

Отца он обнаружил сидящим на троне в полном одеянии монарха, с трезубой короной на голове и клюющего носом в мрачном настроении. Колосок подошёл, преклонил колени перед троном и взял отца за руку, лежащую на подлокотнике.

– Отец… Ты всё ещё считаешь мои идеи насчёт Страны Снов сумасбродными?

– Время покажет, Колосок. Время покажет, – сипло ответил тот, устало снимая корону с головы, – Ты знаешь, насколько снизился авторитет Атлантиды как миротворца в окружных землях? У нас нет флота, у нас под угрозой Оз, и у нас нет будущего…

– Ничто не остаётся неизменным, отец. Помнишь наши гимны? Наши старые мудрые гимны, на которых взросла Атлантида? Стерон не скупился на настойчивость, когда учил меня! – по лицу Колоска промелькнул озорной лучик улыбки, – «Дитя восходящей Луны» говорит нам:

Восходите вверх, шаг за шагом вверх,

Выверяя путь. Там где луч блестит

На вершинах злых белоснежных льдов,

Будет ваш привал, будет краткий миг

Перед взлетом вверх, перед новым днём.

Не смотрите вниз, нет пути назад.

Всё, что есть у вас, превратилось в прах

В миг, когда рассвет на твоей щеке

Прочертил судьбу золотым мазком.

Там, внизу, теперь не благой уют —

Там руины снов и беспечных дней.

Ни в камнях, ни в вас постоянства нет,

Либо зубы сжать и ползти наверх,

Либо дух уснёт и остынет плоть…

По лицу Тритона прокатилась слеза и затерялась где-то в густой бороде.

– Я буду скучать, сын. И ещё… я не сделаю наследником ни Тора, ни кого-то другого, пока ты не вернёшься с любыми известиями. Сделай честь мне, вернись невредимым…

Колосок ничего не ответил, а только приложил свой лоб к прохладной руке Тритона.

– Отец, ты говоришь, словно завтра наступает смерть твоя. Тебе пятьдесят лет, мускулы ещё не ослабли, болезнь не разъедает тело. Зачем же говоришь так? Это тревожит меня и, думаю, тревожит и Тора.

– Колосок, я тоже знаю строки, что ты прочитал мне. И не первый день понимаю, что я и та старая Атлантида, что я помню – остались позади. Будет другая, могущественная или преклонившая колени, светлая или в сумерках, но никогда не будет её такой же как сейчас, застрявшей во времени. Я – прошлое и настоящее великого Острова, но ты – его будущее. Иди, сынок. Я давно должен был позволить Атлантиде иметь будущее…

Тритон поднялся, поднял Колоска, и они без слов вышли из тронного зала, по которому, одинокому и затемнённому, гулко разнёсся звук их шагов.

– У меня есть четыре часа, чтобы не опоздать к отплытию. Сон догоняет меня теперь, – с улыбкой сказал Тритон, похлопав Колоска на плечу, – Извести меня, когда будешь выходить на корабль, поеду вместе с тобой.

Наутро Колосок и посвежевший Тритон подъехали к парому на торжественной шестёрке ксиланов, на рога которых были надеты венки цветов.

Колосок выпрыгнул из повозки, повернулся, чтобы пропустить отца, но тот не двинулся с места. Серьёзный, суровый, величественный, он сидел с прямой спиной и развевающейся по ветру бородой, не поворачивая головы. Теперь это был царь, а не отец. Наконец, Тритон медленно развернул голову в сторону Колоска, и кивнул головой.

– Да будет попутный ветер в твоих парусах! – изрёк он очевидно церемониальную фразу, несколько нелепую в данных обстоятельствах, поскольку на парусах класс восьмой не ходил, – Иди!

И сделал небрежный жест рукой в широком рукаве.

Колосок пошёл по сходням парома не оглядываясь, потому что знал, что прощание совершено, и нельзя по-другому. Теперь, с этого момента, не стоит сходить с корабля на землю Атлантиды – она будет чужой. Миссия началась.

Раздались гудки, крики боцманов, какие-то передвижения такелажа, неизвестные даже Колоску, но Колосок не видел этого. Он стоял на мостике, закусив губу, и смотрел невидящими глазами куда-то вперед, где в лёгкой голубой дымке скрывалась линия горизонта. Теперь он – тоже царь этого корабля, и лишние эмоции ни к чему.

Так он и стоял, единственный неподвижный человек среди носившихся вокруг нереальными смазанными тенями тел, пока вокруг не раскинулось море и пока взгляд не падал только на белые буруны появляющихся и пропадающих в теле бездонного океана волн.

Из забытья Колоска вывел знакомый, с усмешкой, голос.

– Ну что, принц! Добился своего! Ну, не хмурься. Что приготовить на обед?

Колосок с улыбкой обнял Эллу за плечо.

– Ты, я смотрю, освоилась уже?

– Я, принц, на кораблях поболе твоего ходила, не учи учёного. Скажи, куда путь держим?

– Западная земля, Элла. Бывала на Западной земле?

Элла посмотрела на Колоска каким-то глубоким взглядом и взяла его за руку.

– Не бывала, принц, и ты не будешь. Сбросим покровы. Ты доказал чистоту помыслов и силу намерений. Я знаю, где находится Страна Снов, я не настолько сошла с ума. Вели поворачивать корабль.

Отступление восьмое – 877 год до Рождества Христова

Гомер, любимый Музами и царями, шёл по пыльной дороге в Аргос и что-то бубнил себе под нос. Суковатая отполированная палка в его руках мерно втыкалась в наезженную землю, словно нехотя поднималась из ямки и снова втыкалась с силой поодаль. Слезящиеся глаза старика смотрели словно в никуда, но автоматически вели дряхлое тело поэта примерно посередине, не давая упасть в придорожные рытвины.

Дорога из Саламина в Аргос занимала слишком много времени и сил теперь, когда Гомеру перевалило уже за седьмой десяток. Вдруг Муза распластала над старцем тенистые крылья и вложила ему в уста новые слова старой песни. Гомер улыбнулся и сам себе запел:

Вьется дорога змеёй, хвост которой зарыт в Саламине,

Жаркое тело её источает удушливый запах,

В Аргосе же возлежит голова с языком раздвоённым.

Я отправляюсь в дорогу по блёклым чешуйкам на коже,

Я исцарапаю ступни в попытках дойти до заката,

Но не взгляну в изумрудные очи, оставшись свободным…

Песня пелась легко, Гомер забыл о ногах и направил свои мысли ко времени, когда придёт ко двору Герантода, царя Аргосского, который прикажет усладить свой слух прекрасными стихами и пожалует прохладный ночлег и сладкую дыню. Кроме того, Герантод божился устроить игры, когда Гомер заглянет в следующий раз.

Когда на горизонте показались невысокие белокаменные постройки Аргоса, Гомер разглядел своими полуслепыми глазами облачко пыли на дороге, из которого вынырнул вооружённый всадник, резко осадивший коня.

– Куда тебя ноги несут, старик? В Аргосе и без тебя полно нищих! Проваливай! – довольно грубо зарычал он, – Давай, давай! – И в качестве острастки вытащил из чехла короткое копьё.

– Не гневайся, страж, посмотри лучше грамоту, – ничуть не испугался Гомер, вытащив из складок загрязнившегося за несколько дней хитона грубый лист, свёрнутый в трубку, и передав его воину.

Пока тот пялился в грамоту, Гомер из-под руки всмотрелся в лицо стража и неуверенно спросил, щурясь от взгляда вверх:

– Постой, а не ты ли тот смелый воин, что в бою на булавах ранил самого Астериска две зимы назад? Не Пратид ли ты, сын Прата из Александрии?

Глаза воина мгновенно вспыхнули довольным удовлетворением.

– Да, благословят боги твою память, сладкоречивый Гомер! Не многие помнят тот достославный бой! Да и те немногие – лишь мои старые шрамы! Да и я признал тебя – ты сидел по правую руку от Герантода и пил его вино!

Гомер прикрыл глаза и кивнул.

– Проходи, поющий старые песни! Дорога для тебя чиста. Герантод получит радостное известие о твоём появлении через десять минут.

И правда – Герантод был чрезвычайно доволен, полдня ходил за Гомером по пятам и приказал лучшим атлетам, жокеям и гимнастам собраться через три дня на Гомеровские игры. Гомер немало тому удивлялся, что не мешало ему вкушать виноград и финики и услаждать слепнущий взор танцующими наложницами. В итоге же догадался, что к чему – Герантод возжелал быть воспетым. Причём воспетым так, чтоб песня вышла из круга нескольких единожды слышавших её, и на устах поражённого щедростью и подарками Гомера прошла через Элладу и окрестные земли.

И когда перед глазами Гомера через несколько дней пронеслись мускулистые блестящие кони (Гомер сидел на ипподроме неподалеку от Герантода и его царственной жены из Фессалоник Иллирии), муза вновь распростёрла над ним крылья, затенив реальность и вложив в уста первую строку песни:

Вознесись над полями высоко, о ворон великий Эллады,

Осмотри эти земли, где много героев родилось для славы,

А потом тень свою брось на Аргос,

Герантодом великим ведомый.

Временно остановился и бросил взгляд на сразу отвлёкшегося Герантода. Тот уже забыл про зрелище, восхищённо посмотрел на Гомера и медленно, но крепко захлопал в ладоши. Подтягиваясь за царём, захлопали и приближённые.

– Гомер, эта песня прекрасна!!! Не продолжишь ли ты свою историю? Пой же, старец, сладка песнь твоя!

И Гомер снова запел, чувствуя, как слова, тенями выскальзывающие из неизмеримо далёкого прошлого, сами складываются в строфы.

Вот они, кони, быстрее Пегаса крылатого мчатся,

Искры летят от копыт, угасая в мятущемся вихре,

То Герантодовы кони, взращённые в ласке и неге.

Будь у героя-атлета столь сильный и чуткий товарищ,

Чтоб удержал от паденья, удара циклопа иль змея,

Разве ж не будет героем он, стольких врагов победивши

Сидя на сильном и смелом, подобном такому, коне?

Опытный муж Герантод, чья известна отвага и доблесть!

Если бы жил ты в краю, где пасутся привольно ксиланы,

Рогом во лбу протыкая покров благосклонного неба,

Ты бы поспорил о яви с самим многомудрым Олиссом,

Силу проверил у Тора в бою беспощадном на копьях,

И победил, пронеся высоко отсечённые главы

В знак торжества – полубоги преклонят колени.

Песня стрелой пронесётся, рассеется по миру ветром,

Всяк стар и млад восхищённо услышит ту песню

И до седьмого колена прославит царя Герантода.

Мчитесь же, кони, как песня – звенящею меткой стрелою,

С пеной у рта и глазами, столь полными Зевсовых молний,

И донесите царя вы, несущего свет Герантода,

К белым вратам парадиза, где сном начинается вечность…

Гомер приумолк, и Герантод, привстав с седалища, снова начал хлопать в ладоши, затем обернулся, и зычно крикнул, полуобернувшись, приказчику:

– Каресиад! Моим повелением – коня величайшему певцу в подарок, чтобы знал щедрость и почитание царя Аргосского!

А потом повернулся в Гомеру и, прищурившись, спросил:

– Только, певец, скажи мне – кто эти герои из твоей новой песни, Олисс и Тор? Никогда не слышал о них.

Гомер почтительно склонил голову.

– Ты не слышал о них, мой царь, потому что я никогда не пою новых песен. Я лишь скромный рассказчик того, что было совершено слабыми богами и сильными людьми. Герои, о которых я пел, позабыты в солнечной Элладе, но их помнят у романских царей. Имя Тора, железного человека, намекает нам на «торакс» романских дикарей – железный доспех, или на железного храбреца, которому не страшны стрелы и дротики. Олиссус же знаком тебе под именем Улисс, или Одиссей, чьи подвиги прославляет вся Эллада. Романское слово «олус» – зелень, овощи, – вот каков корень слова Улисс.

– Только глупым племенам придёт в голову называть быстроногого Одиссея по имени салата! Ха! Назвали бы его Тором!

– Полностью согласен с тобой, многомудрый Герантод! – снова почтительно склонился Гомер, – Твои слова истекают истиной, словно перезревшая дыня сладким нектаром! Но будь снисходителен к племенам романов, как и к тому, кто стоит перед тобой. Когда Муза раскрывает крылья и обдувает тебя ветром прошлых лет, не время думать над именами. Их просто поют, а появляются они из глубин непознанной памяти. Она, словно тысячелетние склепы мёртвых правителей мира, источает затхлый запах, смутные картины, просачивается сквозь каменные поры из преисподней – и ложится на слова певца.

И моя песнь о прошлых временах пропета – были герои, и герои звались по имени стального доспеха и имени стремящегося вверх ростка. В следующий раз я спою эту песнь по-другому, многомудрый. Кто знает, какие слова Муза вложит в уста поэта – лишь проводника для песен богов?..

Герантод добродушно махнул рукой.

– Полно, поэт! Сравнение мне по душе! Кони в песне твоей словно бьют копытом в предвкушении битвы! Ты заслужил коня. Пой же – твои слова несут истину не менее, чем мои.

И Гомер пел… Олиссус-Улисс-Одиссей томится на острове Огигии, насильно удерживаемый нимфой Калипсо. Вот он, спасшись чудом от бури, поднятой враждебным ему Посейдоном, выплывает на берег острова Схарии, где живёт счастливый народ – феаки, мореплаватели со сказочно быстроходными кораблями. Вот он проплывает мимо Сирен, которые завлекают мореплавателей волшебным пением и губят их. А затем Пенелопа обещает свою руку тому, кто, согнув лук Олиссуса, пропустит стрелу через 12 колец, и нищий пришелец единственный выполняет задание Пенелопы… И песня, где между строк сквозило из тайников мироздания неузнанное человеком прошлое и будущее, нашла свой дом в вечности.

Глава девятая

Дедал стоял на отстроенном заново причале Доброй Надежды, на западе великого Острова, пока трапециевидная корма громадного «Пасифика» не превратилась в еле различимую точку на горизонте, а затем и вовсе пропала в мареве колеблющегося воздуха. Задача ясна – что ж, за дело! Впереди – месяц кропотливого планирования и опытов, а у Монетида и Стерона – месяц, чтобы стены доков и стапели выросли из ничего на безлесном седьмом острове Плеяд.

Так оно и произошло.

Из-за новизны проекта была задумана даже не простая верфь, а целый судостроительный завод, который будет изготавливать всё – от дверных ручек до виброустановок.

Сначала выросло за две ночи серое здание святая святых завода – корпусообрабатывающий цех, куда вошли плаз и участки разметки деталей корпуса. Здесь листовое железо будет резаться на нужные выкройки, здесь будет построен стальной хребет монстра – корабля. Дедал уже видел здесь, словно наяву, отделы для резки металла молнией, прессы для изгиба деталей, строгальные станки для кромок…

Чуть позже, через два дня, начал подниматься остов сборочно-сварочного и стапельного цехов – здесь будут соединять молнией целые блоки корабля, монтировать устройства, проводить проверку работы с молнией, а потом, в один прекрасный момент, спустят его со стапелей на воду.

Но на воде, по замыслу «мудрейшей троицы» (Стерона, Дедала и Монетида), корабль будет лишь столько времени, сколько потребуют испытания. Далее Ковчег, как корабль стали называть по аналогии с классом семь, будет поставлен на специальные стапеля уже в центре Великого Острова, и к главному входу будет подведена укреплённая железная аппарель. Если земля снова вздыбится и море снова будет тысячетонным тараном штурмовать Оз, у большой части населения будет возможность добраться до спасительной аппарели и войти на борт. А там… Там вода сама найдёт корабль.

Мечты Дедала быстро превращались в реальность – уже через два месяца серые угловатые мастодонты зданий возвышались над равнинами Седьмого острова, где ранее лишь сухопутные птицы капланы прятали свои гнёзда в логах да дикие симпатяги джеговы стояли на лапках, морща носики.

В то время, как в большом цехе собирали первые громадные блоки, вокруг росли, как грибы после дождя, и маленькие подсобки: слесарный и такелажный цеха, малярный и отделочный, литейное и кузнечное отделения, маленькие на фоне помещения с плазом, но огромные на фоне маленьких временных домиков строителей. Отсюда будут выходить литые детали, поковки, кронштейны, валы, клюзы…

Дедал предложил не завозить с острова деревянные изделия – обшивку стен, мебель, – а устроить изготовление прямо на Седьмом острове. Так и сделали – поставили лесопилку, кармагоновый лес для которой набирали на близком Шестом острове, а потом и плотницкий, столярный цеха, склад пиломатериалов.

И судно росло, медленно обрастая плотью, жилами, обретая очертания обтекаемой железной капли, внушая почтительный трепет взирающим на него снизу атлантам.

Внутри установили отсеки для двенадцати вибродвигателей на новшестве – паровых двигателях. Несколько клапанных устройств бережно забирали воду из океана, направляли в котел, где она испарялась под воздействием той же пойманной молнии, и крутила виброустройства, плавниками двигающие корабль. Молниевые диски, однако, так и крутили на цепниках атлеты – на закрытом корабле нельзя было сжигать кислород древесным топливом.

Дедал закисал весь день в своей лаборатории, сгорбившись за планшетом и пытаясь найти оптимальные формы для трубопроводов, лееров, балясин на трапах, запирающих устройств и многих других жизненно и не жизненно необходимых мелочей, а вечером, не доверяя посланцам, садился на цепник сам и ехал к парому на Седьмой, чтобы доставить чертежи в цеха.

Обходил цеха, наблюдая за работой, и наслаждался въедающимся запахом разгорячённого железа в жестяном цеху и пропитанным древесной пылью и казеином воздухом столярки.

Затем пытливым и придирчивым взглядом оглядывал плаз и по привычке ковырял белые линии на матово-чёрной краске пола. Заходил в сборочный цех и наблюдал, как бригады управлялись с монтажом устройств. Те уже привычными движениями и со сноровкой управлялись с живой молнией, и работа шла столь же споро, сколь и аккуратно – швы были ровными и плотными, и сколько Дедал не лазил с лупой около этих борозд на стыках листов – нет, щелей не было.

Когда прошло два месяца, и судно приобрело свой ожидаемый странный вид – капля металла, исполосованная царапинами и немного сплюснутая с верхов – Дедал приказал строить стапели конструкции, предложенной Стероном. В связи с тем, что корабль предстояло поднять вскоре после спуска, нужен был механизм, позволяющий поднять судно из воды на уровень земли и перенести на носитель, что доставит Ковчег в центр острова.

Предыдущие корабли строились на помосте, затем, зажатые с обоих бортов стенами дока, соскальзывали по наклонной плоскости и плюхались в океан. Стерон же предложил вырыть в прибрежном грунте, состоящем в основном из осадочного песчаника и глины, большой прямоугольный котлован, тремя сторонами которого была бы земля, а четвёртой – само море. Таким образом, получался искусственный залив с резкими прямыми границами, где вода уходила около отвесных стен прямо вниз на глубину около сотни локтей – максимум, что смогли сделать знаменитые ныряльщики из деревушки Калипта, славившиеся своим ремеслом вот уже пятьдесят лет.

С двух сторон залива планировалось построить гигантские стапельные сооружения – машины наподобие тех, что снимали и поднимали повозки атлантов на широкое ребро Оз. Когда судно будет построено, чудо-машина с силой в несколько сотен быков отбуксирует ковчег на стапеля, там корабль надёжно укрепят на тысячах тросов, по отдельности не более опасных для него, чем паутинки, а вместе – надежно поддерживающих в висячем положении сколь угодно долго.

По команде систему тросов и блоков приведёт в движение сонм быков, корабль дернется и тихо опустится в воду. Семьдесят локтей – рассчитанная Стероном и Дедалом глубина погружения. Корабль будет выведен в море и пройдет множество испытаний на прочность удара о скалы, скорость движения, непотопляемость, будет проверена работа всех судовых механизмов от работы вибродвигателей до надежности штормовых креплений полок. Затем, три дня или неделю спустя, когда команда поднатореет в общем деле и будет работать слаженно, корабль будет направлен в свой родительский залив, чтобы быть поднятым на стапеля, погружённым на ту же плоскую многоколесную повозку, и отбыть на место хранения – поле кукурузы близ деревушки Агоры, геометрическому центру острова.

Интересы Дедала, впрочем, затрагивали лишь десятую часть помещений корабля – его техническое сердце. Машинное отделение и смазанные вибродвигатели, исправные газопроводы, компасы и барометры, такелажные крепления и блоки, крепость клёпаного и молниевого соединений – всё это и многое другое оснащение магнитом притягивало ищущий огрехи взгляд Дедала, но совершенно не интересовало Монетида.

Монетида, как главного архитектора острова, привлекало то, ради чего, собственно, и собралась вся честная компания на Седьмом острове – выживание атлантского рода. Девять десятых площади ковчега занимали жилые помещения.

Весь корабль был разделён на мелкие отсеки-купе, в каждом из которых было четыре спальных места. Маленький откидывающийся к стене стол, несколько шкафов для скарба переселенцев, маленькое помещение санузла. Всего – семьдесят квадратных локтей на четверых или, если повезёт, на троих.

Размеры каюты, собственно, были не следствием злобных замыслов архитектора, потирающего руками в предчувствии адских мук грешных атлантов, а только лишь размерами корабля. Сам ковчег являл собой приплюснутую каплю, длина которой была около восьми тысяч локтей – немыслимая доселе длина, которая стала возможной лишь для железного корабля. Высота ковчега составляла несколько более двух тысяч локтей, и ширина – нескольким более трёх тысяч.

Если учесть, что на момент последней переписи населения, бывшей около двух лет назад, на Атлантиде насчитывалось около 230 тысяч человек населения, а прирост населения являл собою постоянно взмывающую вверх кривую, Монетиду было бы крайне неудобно видеть, что на построенный корабль не вместились пара десятков тысяч селян с дальних концов острова. Поэтому Монетид предпочёл максимальную тесноту – он не мог вынести картинки орущих женщин и детей, тела которых разъедает горящая вонючая лава из самой преисподней.

Несколько несложных расчетов – и триста тысяч посадочных мест с лёгкостью определило размер каюты. Кроме того, каюты знати и царской семьи были в несколько раз больше кают для простых тружеников, но таких кают было немного – порядка тридцати.

Также на корабле было несколько столовых, прачечных, небольшие гимнастические залы со снарядами, бани и другая инфраструктура, которая занимала определённое место.

Описание нерадостной жизни морских скитальцев было бы неполным, если бы не средство от травм и смертей, связанных с бурными вулканическими волнами, что стихия не смогла бы утаить при землетрясении. В каждом купе на свободной стене были укреплены устройства, похожие на кандалы. На человека приходилось пара таких угрожающе поблёскивающих кандалов на уровне рук, пара – на уровне щиколоток, и одна большая чаша для головы.

По расчётам Дедала, если волна даже несильно ударит корабль, то пленники кают, сбитые с ног, испытают настолько сильный удар о противоположную стену, что бренное тело не выживет после такой перегрузки и погибнет в ту же секунду, раздавленное или разломленное пополам.

Поэтому при инструктажах безопасности строго предписывалось: при землетрясении, когда глашатаями будет подана команда ринуться на корабль во имя спасения, каждый достигший каюты первым делом засовывает вещи в шкафы на замки, а во-вторых, бежит к кандалам. Кандалы имели скрытую пружину, что защелкивала замок накрепко при прижатии щиколотки или запястью к небольшой пластинке внутри обода. Человек подходил к стене, прислонялся к ней спиной, слышал несколько щелчков – и был добровольно распят на стене, откуда его не отбросил бы никакой шторм. Радость для измочаленного болтанкой морского волка была в том, что освободиться, выпасть на пол и блаженно выпить корианнового лекарства против морской болезни можно было, протянув палец и дернув за небольшой крючок.

Ковчег предусматривал несколько открытых палуб, узенькими ободками опоясывающих массивный корпус, но выход на них был замурован до лучших времен – перспектива удовольствия мечтательно посмотреть на голубую морскую даль с полутора тысяч локтей высоты отступала перед неумолимой реальностью цунами, где волны предполагались величиной в корабль.

Подготовку экстренной эвакуации населения взял на себя сам Тритон, заявившийся нежданно на тихую посиделку «мудрейшей троицы» вместе с Колоском. По разгладившимся морщинам и внимательному и спокойному взгляду твёрдого властителя было видно, что Тритон смог принять факт изменений, происходящих в государстве, и готов с энтузиазмом включиться в работу. Тритона с поклоном посадили на почётное место – вырезанный из цельного куска дуба стул Дедала, и посвятили во все планы.

Тритон выслушал и удовлетворенно хлопнул в ладоши.

– Молодцы! Не знал я, что за моей спиной такая работа идёт! Какая помощь от меня требуется?

– Выделять деньги и рабочую силу, – улыбнулся Дедал, – это только вы вольны делать, мой царь.

– Это само собой. Я тебе разве отказывал? Сейчас казна на четверть опустошена, ты знаешь? Лучше скажите мне – как вы во время землетрясения, когда люди и с земли встать побоятся, хотите их на корабль собрать?

Ответом было молчание, что подтвердило полномочия Тритона в этой области. Тритон же был в своей стихии. Сразу по возвращении во дворец он собрал глашатаев и разослал по острову оповестить всех до последнего граждан: если видите красные сигнальные ракеты, взмывающие в воздух – со всех ног на корабль.

Параллельно, собрав с завода весь запас химического зелья, ожидавшего импорта в шесть стран мира, он послал курьеров с поручением рассеять среди глав общин острова в течение трёх дней пачки с красными ракетами. Курьеры получали, кроме пачки красных ракет, ответственный приказ: а) Как увидишь при землетрясении красную ракету – пали вверх другую красную ракету, и б) Как выпалишь вверх другую красную ракету – бери семью в охапку и бегом на корабль. Получив подробный пересказ приказа и определив правильное понимание, курьеры возвращались к царю.

Получалась несколько дурацкая ситуация – при каждом землетрясении красные ракеты взмывали бы в воздух, селяне, ремесленники и сам царь сломя голову мчались бы, перепрыгивая трещины и рискуя свалиться вниз головой в их жадные пасти, работы бы останавливались, а в итоге бы оказывалось, что страшное землетрясение обрушило на пол три чашки и напугало двух ксиланов. Иностранные послы слали бы с гонцами на родину секретные рапорты о помешательстве атлантов и возможной экспансии на Великий Остров, а селяне кляли бы втихую царские приказы и разлагали атлантское общество изнутри.

Четыре мудреца сидели и думали, что противопоставить столь дорогой для царя безопасности подданных, – и не придумали. Решили оставить всё как есть: джегова – ракета – бегство – отбой. Тритон провёл одну учебную тревогу, чтобы жители острова освоились с дорогами, скарбом и застёжками кандалов, и оставил эту идею – тренировки при реальной тряске окажутся куда более результативными, особенно потому, что каждая из них вполне может оказаться последней.

Между тем, корабль был ещё не полностью достроен, работы по плану должны были завершиться через месяц. Происходил монтаж приборов на мостике, чьё лобовое стекло толщиною чуть ли не с локоть было единственным на всем корабле – Дедал не разрешил ослаблять калёный сплав железа более хрупким материалом. Теперь, когда блоки ковчега были сварены в единое целое, по каютам ходили садовники и сажали на потолковые карнизы, предусмотрительно спроектированные Дедалом, светящуюся плесень, завезённую с восточной земли. Питалась она мухами, поэтому на корабль закинули мешок мух, наловленных детьми в обмен на леденцы. Мухи будут питаться как и питались – отходами пищи и человеческого тела, поэтому на пищу мухам не завезли ничего. «Что мне, ещё и мух кормить?» – постучав половником по голове, выразил своё возмущение главный повар Изумрудного дворца, по совместительству назначенный главным поваром ковчега, но Дедал его успокоил – твари будут автономны.

Плесенью обшивали карнизы в коридорах, населили ею столовые и царские каюты, и в итоге, когда человек входил с аппарели через главный вход на ковчег, он оказывался окружён вездесущим мистическим холодным светом, неярко идущим словно бы из ниоткуда.

Последние штрихи – указатели на стенах, гардины в царских каютах, последние запасы воды, – и корабль, чудо из чудес, был готов. Тритон приказал не устраивать никаких торжеств по этому поводу, так же как и траура: назначение корабля символизировало как смерть Родины в волнах, так и спасение и продолжение атлантского рода, и кто предпочтёт одно или второе – предсказать трудно. Народные волнения – это не то, что нужно в это суматошное время правителю государства, чуть не погибшего в один момент.

Одним осенним утром корабль совершенно буднично подняли на стапелях, подвезли под него телегу с четырёхстами колесами и привезли всеми ксиланьими и бычьими силами под стапеля рукотворного прямоугольного залива.

Строители перенесли несколько сотен железных тросов, свисающих со стапелей, под днище ковчега. Быки на стапелях вздрогнули под ударом кнута, длинные мотки тросов поползли по жухлой сентябрьской траве, постепенно натягиваясь. Корабль пока ещё стоял неподвижно, его днище частью своей было плоским.

Тросы натянулись струнами, быки остановились, но, взревев от ударов сотен кнутов, дёрнулись снова. Корабль качнулся правым боком, потом левым, приподнялся над платформой на двадцать локтей. Платформа начала выползать из-под необозримой туши, и тут…

В воздухе раздался тонкий и короткий тенькающий звук, потом ещё один, ещё один…

Взглянувшие вверх увидели, что тросы толщиной с палец начали лопаться как волоски в руках атлета, а громадные туши стапелей, выдирая глубоко и намертво зацементированные в землю лапы, начали медленно склоняться к кораблю.

Серая громада длиной в восемь тысяч локтей медленно опустилась обратно на запоздавшую повозку, без видимого усилия проломила сотни кармагоновых бревен, от которых молниями-дротиками во все стороны полетела щепа, и грузно плюхнулась в воду, создав такую волну, что смела все постройки на обоих берегах как опавшую листву и прокатилась губительным цунами на две тысячи локтей внутрь острова.

Остатки телеги рухнули вместе с кораблём в залив, а сверху, накрыв его и подытожив ужасающую статистику катастрофы, на корабль рухнули стапеля.

Полминуты не было слышно ни единого звука, кроме продолжающей выплескиваться толчками воды. «Вот и первое испытание», – потрясённо подумал Дедал, насквозь мокрый. Ему несказанно повезло – он наблюдал за съёмом со стапелей в отдалении, желая охватить всю картину, и волна на исходе сил ударила его, шокированного, по ногам, проволокла сотню локтей по вырываемой с корнем траве и оставила, распластанного, отекать на липкой зелёно-коричневой грязи.

Первым приказом было оказать помощь раненым и сложить тела погибших в стороне. Сорок рабочих, их семьи будут убиты горем. Скольких же смертей потребует сама Жизнь? Будет ли лекарством то, что осязаемо и грубо отнимает жизни сорока и дает призрачную возможность выжить целому народу?

На суше начало восстанавливаться подобие разумной деятельности по наведению порядка, и Дедал обратил свой взгляд на Ковчег. Стапеля сползли с него, скользнули в воду и торчали теперь из залива неуместными болотными корягами. С кораблём было на первый взгляд всё хорошо – он крепко стоял на воде не погружаясь, у правого бока не выходил пузырями воздух – пробоины не было. Левого бока было не видно. С кораблём порядок, но как его команда? Живы ли после падения? Как с ними связаться?

Словно в ответ на Дедаловы мысли, из одного бокового люка выбрался еле видимый человечек, и, стоя на балкончике, стал забавно, как насекомое, подпрыгивать и показывать какие-то знаки руками. Дедал смотрел, напрягаясь и щуря глаза, пытаясь расшифровать тайные послания, но тщетно – ни звуки, ни жесты были неразличимы с такого расстояния.