Читать онлайн Курсанты

Курсанты

Повесть о лётной юности

Много лет дневники и просто разрозненные записи того далёкого времени пролежали в столе, переезжая со мной из одного города в другой. Иногда извлекались, с них сдувалась пыль, читались и… отправлялись обратно в стол, хотя задумка этой повести созрела ещё лет двадцать пять назад. Но бесконечные полёты, командировки, семейные и другие проблемы, какие-то более важные дела заставляли откладывать и эти записи и другие, как говорится, «на потом». Потом наступило, когда после почти сорока лет полётов вдруг появилась масса свободного времени. За прошедшие годы, как карточный домик, развалилась громадная страна, а вместе с ней единая и самая большая в мире авиакомпания «Аэрофлот», которой была отдана практически вся жизнь. В России появилось множество компаний-осколков, около четырёхсот, некогда единого и знаменитого на весь мир авиационного монстра, известного своей жадностью и ненасытностью к кадровому составу. У монстра этого никогда не хватало лётчиков, инженеров, бортпроводников и других специалистов, хотя ежегодно их готовили тысячами, нет десятками тысяч. Ежегодно монстр этот перевозил по воздуху более половины (около 150 млн. человек) населения бывшего Советского Союза. Мог бы перевозить и больше, но к нехватке лётного состава добавлялась хроническая нехватка самолётов и двигателей, хотя все тогдашние заводы работали в три смены на полную мощность.

Работали, но не справлялись с потребностями. Бесславно почившая страна практически всё время своего существования жила по экономическим законам военного времени. Все крупные заводы работали, прежде всего, на военные заказы, а уж для гражданских целей почти всё делалось по остаточному принципу. Даже гражданских лётчиков готовили по военным программам и выпускали из училищ офицерами Советской Армии, при необходимости способными в кратчайшие сроки пересесть на боевые самолёты. А случалось и наоборот, как было в шестидесятые годы, когда незабвенный Никита Сергеевич Хрущёв решил, что стране военная авиация больше не нужна, так как появились ракеты. Сотни боеспособных самолётов порезали на стоянках, а лётчиков отправили на гражданку. Никто не задумывался о миллиардах, затраченных на постройку и обучение. Они просто были выкинуты на ветер. А оставшиеся в расцвете сил безработными лётчики и инженеры бросились в гражданскую авиацию, существенно сократив в ней дефицит лётных кадров.

Но ракетная эйфория длилась недолго. Уже через несколько лет поняли: без самолётов не обойтись. Заводы снова на полную мощность начали клепать боевые машины, но ведь на них кто-то должен летать. Чтобы подготовить хорошего лётчика, нужны годы. И военные и гражданские лётные училища заработали с новой силой. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов прошлого века многих вчерашних курсантов гражданских училищ по окончании забирали в армию и сразу сажали на стратегические бомбардировщики. Вот к чему приводили бездумные метания из крайности в крайность. Сколько же денег улетело на ветер? Ну да кто их считал тогда! Да и сейчас-то не считают. Просто экономят, как и тогда, на населении. А ведь в то время страна и без этого ещё не полностью оправилась от прошедшей страшной разрушительной войны.

Вот на эти-то годы и пришлась наша курсантская молодость.

Итак, читатель, я начинаю. Теперь это уже история.

––

1. Курсант первого курса

На редкость жаркой была последняя десятидневка августа. Казалось, солнце решило, одумавшись, взять реванш за весьма прохладное лето и пекло так, что на тротуарах «поплыл» асфальт, доставляя массу неудобств женщинам, носящим обувь на высоких каблуках.

В это время на перроне вокзала нашего провинциального города Балашова с населением 50 тысяч человек было едва ли не многолюднее, чем в часы пик в столичном метро. Всё дело в том, что город располагался на крупной железнодорожной артерии, по которой к чарующим берегам тёплого моря ежегодно устремлялась огромная и самая неорганизованная армия – армия отдыхающих. Со своевременным приёмом и выпуском поездов служба дороги не справлялась, ибо загружена была сверх всякого предела. Шум вокзала не затихал ни днём, ни ночью, в дневное время усиливаемый рёвом самолётов, взлётный курс которых проходил через вокзальную территорию. В городе находилась база одного из старейших военных лётных училищ, откуда каждые две-три минуты и взлетали учебные машины нескольких марок.

Едва один состав, судорожно дёргаясь всем своим длинным телом, отходил от перрона, его место тут же, надсадно скрипя тормозами, занимал другой, и новая лавина очумевших от вагонной духоты пассажиров приступала к штурму многочисленных киосков и магазинчиков. С полок и лотков моментально исчезали яблоки и жареная рыба, лимонад, варёные яйца арбузы и пирожки. Любители спиртного, рискуя получить тепловой удар, обливаясь потом, носились по привокзальной территории в поисках пива и вина.

Бойкую государственную торговлю дополнял не менее оживлённый частный сектор. Вдоль всего перрона рядком выстроились местные жители с вёдрами и корзинами полными вишни, яблок, груш, огурцов, помидоров и другой снеди. Каждый наперебой расхваливал свой товар, его вкусовые и целебные свойства. Но и без этой звуковой рекламы содержимое их корзин опустошалось на глазах, так как всё стоило очень дёшево. Особенно вишня. Город буквально утопал в вишнёвых садах и урожай её в этом году был таков, что удивлялись даже видавшие виды старожилы, помнящие ещё и русско-японскую войну, и революцию, и войну гражданскую. И, уж конечно помнили и эту последнюю и самую страшную, когда фронт от этого города находился всего в сотне километров. Всё повидали эти люди, много невзгод было в их жизни.

А ведро вишни стоило столько, сколько три стаканчика дешёвого мороженого – тридцать три копейки. Продавали за тридцать. А некоторые домохозяйки особо понравившимся покупателям насыпали кулёчки бесплатно. Всюду стоял гомон, весёлый смех.

Мой поезд, как и другие, исключением не оказался и опаздывал на два часа и в ожидании его я бесцельно бродил по вокзалу, толкаясь среди быстро и беспорядочно снующих пассажиров, боящихся опоздать к отходу эшелона. Надежды на встречу кого-нибудь из своих друзей у меня не было. Все они днём работали, и прощальный вечер накануне был последним моим пребыванием в их кругу. И я знал, что провожать меня никто не придёт.

По законам жизненного жанра, когда уезжаешь надолго из родных мест, без провожающей тебя девушки никак нельзя. Она должна быть немного грустной и особенно красивой в своей печали расставания, должна тихонько всплакнуть, прижавшись к плечу, и уже в последнюю минуту, когда со скрипом провернутся колёса вагонов, ещё раз торопливо заверить, что будет ждать, ждать, ждать…

Когда-то мальчишкой я много раз видел, как провожали молодых ребят в армию, почти около каждого рядом стояла его девушка. И только совсем у немногих их не было. И мне почему-то всегда было жаль таких парней. Детским разумом я ещё не понимал причину этого чувства, но мне почему-то казалось, что служить им будет гораздо труднее. А сейчас я и сам оказался в этой редкой категории отъезжающих.

Меня никто не провожал, никто не всплакнул у меня на плече и никто не обещал ждать. Хотя единственная голубоглазая и стройная у меня в этом городе оставалась, и звали её Тамара Озерова, или просто Томка – восемнадцатилетняя вчерашняя выпускница средней школы. Имя это сейчас носит моя дочь. Назвал я её так не только в память о Тамаре, которую знал с юных лет, носившую школьное платьице и белый фартучек. Не только в память о Тамаре, которую позже знал весёлой и жизнерадостной, способной на лёгкую безобидную авантюру и интригу, умеющей поддержать любую беседу легко и непринуждённо и также легко завести знакомство, но и в память о далёких и неповторимых годах нашей юности. Юности, сочетающей нежность первого подснежника с неповторимым очарованием первой любви.

К сожалению шесть месяцев назад февральским, почему-то не по-зимнему дождливым вечером, мы с ней расстались. Расстались без ссоры, что само по себе было необычно, неожиданно и необъяснимо.

Как-то тем самым февральским вечером Томка пришла ко мне домой. Это она делала довольно редко, и я был удивлён её появлением. С её-то целомудренностью, да ещё в вечернее время. Присела, полистала альбом, спросила тихо:

– Ты сейчас сможешь со мной погулять?

– Конечно, с тобой готов гулять при любой погоде.

Весь вечер она была какой-то отчаянно весёлой. Мы долго бродили по набережной, смеялись, шутили, бегали друг за другом по скользким и мокрым дорожкам прибрежного сквера, удивляя редких прохожих, и целовались в тени деревьев, подальше от фонарей. Мы были счастливы и абсолютно не обращали внимания на нудно моросящий дождь, такой не нужный в зимнее время. Мы просто не замечали его. А около своего дома Томка вдруг стала грустной.

– Знаешь, Саня, я… нам лучше больше не встречаться. Давай расстанемся друзьями. – И она отвернулась.

Я вдруг ощутил, что основательно промок. Томка молчала, молчал и я, обдумывая сказанное. Так это всё было неожиданно. А из окна напротив лилась песня.

Скоро осень. За окнами август.

От дождей потемнели кусты.

И я знаю, что я тебе нравлюсь,

Как когда-то мне нравился ты…

«Да, дожди. А почему? Ведь сейчас февраль, а не август» – машинально подумал я, пытаясь увязать слова песни с настоящим. Наконец обрёл дар речи.

– Том, шутка у тебя какая-то неудачная. Зачем?

Она повернулась ко мне. При свете неяркого, запутавшегося в мокрых ветвях света уличного фонаря я увидел в глазах её какую-то непонятную мне боль и слёзы.

– Это не шутка, Саня. Пожалуйста, пойми меня. Так будет лучше. Нам обоим.

И она снова замолчала и отвернулась. Молчание затягивалось.

– Том, да объясни, в чём дело. Я тебя чем-то обидел? И кому будет лучше? Нам будет хуже! Ну! – я попытался взять её за плечи и повернуть к себе. – Объясни же, что случилось?

– Я уже всё сказала, – отстранилась она и шагнула во двор, щёлкнув щеколдой. И уже оттуда почти выкрикнула как-то глухо, сдавленно, словно рыдая: – И забудь скорее эту нашу калитку.

А из соседнего дома всё лилась песня:

Очень жаль, что иные обиды

Забывать не умеют сердца….

«Какие к чёрту обиды, – подумалось, – не было никаких обид».

Я так и ушёл, ничего не поняв. Встречались мы потом редко по каким-то праздникам в кругу друзей. Друзей хороших, всё замечавших, понимающих и ждавших от нас объяснений. Но их не было. Мне просто нечего было сказать, а Томка на все попытки объяснить, какая кошка пробежала между нами упрямо отделывалась шутками. Это она умела. Когда все расходились по домам, она бросала короткое «Не провожай!».

И вот уже полгода я пытаюсь забыть калитку её дома, которую она мне посоветовала быстрее забыть. По той же причине меня никто не провожает на вокзале.

Мой лучший друг Славка Круглов не раз пытался «воспитывать» Томку, но безуспешно. Она сама могла заговорить кого угодно.

– Не пойму, что между вами произошло? – злился он. – Все вам завидовали – идеальная пара. И ведь видно же, любит она тебя. И ты переживаешь. И любовь у вас серьёзная. Да перестань ты пиликать на этом баяне! Скажи, что случилось?

Я объяснял, он не верил и снова злился.

– Я же за вас переживаю, болван! И друзья тоже.

– Я тоже переживаю, – вздыхал я. – Но сказать мне нечего. Просто взяла и ушла.

А сказать мне действительно было нечего, кроме того, что ни Томку, ни её калитку я забыть так и не мог. Да это Славка и без того знал. Знала и вся наша дружная компания. Пройдёт время и многое станет понятным. Но всё это будет впереди и принесёт мне нимало грустных раздумий, заставит глубже и многогранней понять жизнь, понять, как формируются человеческие судьбы и людские характеры, понять их запросы и волнения.

А сейчас, несмотря на такие вот печальные обстоятельства и предстоящий отъезд, настроение у меня было хорошее. Неделю назад я получил извещение: «Тов. Клёнов! Сообщаем вам, что вы выдержали конкурсные экзамены и зачислены в Краснокутское лётное училище. Вам надлежит прибыть к месту занятий не позднее 25 августа. В случае неявки без уважительной причины вы будете отчислены». Уважительной причины у меня не было, и уже через час я стоял у кассы предварительной продажи билетов.

Наконец-то! Наконец-то я ближе к мечте детства. Два года подряд я поступал в местное лётное училище, и два раза зарубал меня на медицинской комиссии одноглазый хирург, потерявший зрение на фронте. Плоскостопие. А я и не знал, что это такое. Хирург был хоть и одноглазый, но меня запомнил. На второй год он мне сказал:

– Похвально ваше упорство, но вот у меня тут, – ткнул в книжицу, – расписаны все допуски к лётной работе. С плоскостопием даже в пехотное училище не возьмут, а уж в лётное. Да и зачем вам в армию, если вы от неё освобождены по семейным обстоятельствам. У вас ведь отец, будучи военным лётчиком, погиб, а мать – инвалид труда.

Я тогда не придал значения такой его осведомлённости. И ещё год был потерян.

– А почему бы тебе не попробовать в гражданское училище? – спросил меня как-то мой коллега. Этот год я проработал учителем физкультуры в средней школе, куда меня устроила бывшая классная руководительница, ставшая инспектором РОНО – районного отдела народного образования. В соседнюю школу она пристроила и Сашу Саврасова, моего одноклассника и друга, который собирался посвятить жизнь этому нелёгкому делу.

– Я даже не знаю, где такие училища и есть ли они.

– Так узнай.

Сейчас уже и не помню, куда писал, но прислали мне адреса училищ в шести городах. Ничего себе! Два города: Кировоград и Ульяновск я знал, остальные четыре даже никогда не слышал. Схватил карту. Да вот же он, Красный Кут, даже в пределах одной области, всего каких-то 500 километров. И я написал туда. Ответ пришёл быстро, как будто мой запрос ждали, и женской рукой было приписано от руки: поторопитесь, приём документов заканчивается через неделю.

Спустя пять дней я уже стоял в отделе кадров училища.

– Документы в порядке, – сказали мне, – через два дня медицинская комиссия.

И снова хирург.

– Да что это за штука такая – плоскостопие? Чем оно опасно? Всех врачей прохожу, а на плоскостопии срезаюсь третий раз. Ну, хотите, я вам со второго этажа прыгну, и ничего не будет. Я уже пробовал.

– Прыгать никуда не надо. А вот что значит третий раз? Вы у нас были?

– Я два раза в Балашове проходил комиссию.

– Ах, вот что! Но требования везде одинаковые. Чего ж вы сюда приехали?

– Думал, если училище гражданское, то требования проще.

Хирург только усмехнулся и заглянул в личное дело.

– Так ты родом из Балашова?

Я утвердительно кивнул.

– Земляк значит. Я там когда-то медицинский техникум кончал. Потом институт в Саратове. Здорово летать хочешь?

– Хочу! – кратко ответил я.

– Сделаем так. Придёшь после обеда на заседание ВЛЭК – врачебно-лётной экспертной комиссии. Я её председатель. Там и решим твою судьбу.

После обеда я стоял в одних плавках перед десятком людей в белых халатах. Председатель прочитал заключения всех врачей – годен.

– Но есть одно препятствие у парня. Плоскостопие, правда, не так уж ярко выраженное. Как товарищи, возьмём на себя грех?

– Это по вашей части, вы и берите на себя, – ответил терапевт. – Не мешало бы отпечатки посмотреть.

Тут же принесён был тазик с водой.

– Мочите ноги, – приказали мне. – А теперь походите по полу.

Я походил, врачи принялись чего-то там измерять на следах. Пошушукались и снова уселись за стол.

– Ну? – спросил хирург.

С перевесом в один голос моя судьба решилась.

– Что ж, будем считать, комиссию вы прошли. Идите, готовьтесь к вступительным экзаменам.

Ещё в период подготовки я познакомился с хорошим парнем из Тамбова, бывшим военным лётчиком. Он, как офицер и уже летавший, учиться должен был всего девять месяцев, чтобы получить диплом гражданского пилота. Таких ребят было довольно много.

Но экзамены они должны были сдавать на общих основаниях. На вид ему было лет за тридцать, но возрастной планки, как у нас, у них не было. Была, но где-то ближе к сорока.

– Как у тебя с русским языком? – спросил он. – В смысле, что нужно писать сочинение. Математики и прочих предметов я не боюсь. А вот с запятыми тире и точками могу погореть. Школу-то пятнадцать лет назад закончил. С этим у меня всегда туго было.

Я ответил, что больше боюсь математики, а сочинения всегда писал на свободную тему и всегда успешно. Их даже в газетах печатали, да и сам я был внештатным корреспондентом. Думаю и сейчас так же поступить, писать на свободную тему.

– Тогда сядем за один стол на экзаменах. Я тебе помогу в цифирях, а ты мне с литературой поможешь.

С математикой он мне помог, и мы оба получили отлично. А вот когда пришли на сочинение. Не думал, что парень так слаб в этом. Своё сочинение я написал, когда до конца оставалось чуть меньше часа. А парень так ничего толком по своей теме не написал. Я понял – провалится. Взял его черновики и быстро, как-то видоизменяя своё написанное, набросал и ему. Многое, целые предложения, точно совпадали с моими мыслями, и я боялся, что при проверке это вскроется, но времени оставалось мало, тут уж не до жиру. Он успел всё переписать на чистовик, я проверил – нормально. Решил проверить своё сочинение, но помешал звонок. Задания отобрали.

А вечером на разборе, когда мы пришли узнавать оценки, преподаватель сразу подошла к нам:

– Я не знаю, кого обвинять в плагиате, но, как говорится, не пойман – не вор. А сочинение мне понравилось. Образно, свежо, я бы сказала, профессионально. И поэтому вам я поставила отлично, – кинула соседу, – а вот вы, – уже мне, – допустили непростительную ошибку.

Действительно ошибка непростительная. Машинально в слове рассказ поставил только одну букву. И не прошёл по конкурсу. Так мне сказали. От какой мелочи, порой, зависит наша судьба. Это уж потом я узнал, сколько «блатных» было только в нашей эскадрилье. А ребята, прибывшие из других республик, вообще ничего не сдавали. Все экзамены проводились у них дома при своих управлениях, а там, известно, как они проходят. Лишь бы медицину прошёл.

За ужином мы надрались. Я с горя, парень от жалости ко мне. Ему-то как раз прошла бы и четвёрка, ибо военные лётчики имели преимущество перед остальными и прочими. Такими олухами, как я.

Утром он провожал меня на вокзале. Я возвращался домой. Предстояло ждать ещё год. И где-то работать, ведь из школы я необдуманно уволился. Потом пропал год из-за сломанной не вовремя ноги.

В следующий раз председатель ВЛЭК был несказанно удивлён, увидев меня снова в качестве абитуриента. Узнал земляка. И препятствий уже не чинил. А все экзамены я сдал отлично. Домой уехал с твёрдой уверенностью: поступил. И вот он вызов. Омрачало одно: Томку я так и не увидел. В городе её не было. Что ж, лето, отпуска. От друзей узнал только одно: перед тем, как исчезнуть, у неё был какой-то крупный скандал с отцом, человеком властным и жёстким. Говорили, что в семье он был настоящий деспот и не терпел ничего, что не совпадало с его мнением и желанием.

Вокзальный громкоговоритель визгливым женским голосом, хрипя и заикаясь, объявил, наконец, о прибытии моего поезда. Пожилая женщина проводница долго рассматривала мой проездной документ.

– Что-то не так?

– Знаю я вас, молодёжь, – пробурчала она, – не раз старые билеты подсовывали.

Не усмотрев фальши, билет вернула.

– Постель брать будешь – гони рубль.

– Спасибо, мы йоги.

– Чего-о? – не поняла проводница и снова подозрительно уставилась на меня.

– Йоги – это люди, которые на гвоздях спать могут. А на досках – тем более.

– Болтун, ей богу! – удивилась хозяйка вагона. – Проходи уж!

С трудом я нашёл свободное место, бросил куцый чемоданчик на третью полку и приник к окну. Поезд лениво выкатывался за черту станции, гулко прогрохотал по мосту через реку Хопёр и, надрывно свистнув, стал набирать скорость. За окном ещё с полчаса мелькали знакомые с детства места, потом пошёл сплошной лес. Я откинулся к стенке вагона и закрыл глаза. Рядом несколько парней резались в карты, пили вермут, закусывая арбузом, громко спорили и смеялись. Один из них периодически доставал из портфеля новые бутылки и ставил взамен опустошённых.

Ну, вот и всё. Все предотъездные волнения позади. С каждым часом я всё дальше от друзей, от родных, от тебя. Впереди – новая и такая долгожданная жизнь, новые друзья, новые дела. Завтра экспресс доставит меня в нужный мне сейчас больше всего на свете, затерянный в бескрайних степях Заволжья провинциальный городишко со странным названием Красный Кут. И только через год, когда будет отпуск, такой же поезд повезёт меня обратно домой. К родственникам, к друзьям. К тебе.

––

– В три шеренги становись! Ровняйсь! Смирно!

Ничего себе! Что это такое? Куда мы попали?

На выполнение этих команд ушло минут пятнадцать. Ребята, отслужившие срочную службу и понимавшие такие команды, как-то привычно встали, образовав костяк строя. К ним беспорядочно стали пристраиваться остальные. Какой тут к чёрту строй! Многие не понимали, что такое шеренга. И удивлённо возмущались.

– Да здесь что военная часть что ли?

– Какие ещё шеренги? Разве мы в армии? Зачем это всё?

– Ни хрена не пойму! Действительно, зачем нам это?

– Три года слушал эти осточертевшие команды, – ворчал здоровенный то ли казах, то ли кореец, пристраиваясь, однако, привычно к строю. – А кто такой этот капитан? И причём здесь вообще военные?

– Что такое? Зачем становиться-то? И куда? – спрашивал удивительно маленький с роскошным казацким чубом парень. – Мы ведь и так стоим, а не сидим.

Понятно было, что воинские команды он слышит впервые, как и многие другие. Ему никто не ответил, сами не понимали, зачем и для чего это нужно. Парень, не получив ответа, разочарованно запустил руку в пышную шевелюру и стал усердно драть свой затылок. При его худобе линия шеи у него почти отсутствовала и голова как бы была продолжением спины, отчего он походил на молодого слонёнка с головой хоботом. Производил он впечатление не взрослого человека, а наивного ребёнка, каковым казался и на внешний вид.

– Тебе сколько лет, мальчик? – спросили его. – Видишь, сколько тут офицеров?

– Ну и что?

– Становись в строй, потом объяснят.

– Да куда становиться-то?

Чья-то рука затащила его в первую шеренгу.

– Ни хрена себе, порядки! – обратился ко мне сосед. – Мы что же сюда служить приехали? Или учиться?

Я только пожал плечами, дескать, посмотрим.

– Не пойму, ведь авиация-то гражданская, причём тут военные? – не унимался он.

– А притом, что здесь всё, как у военных, – сказал ему кто-то из-за спины. – И служить будешь и учиться.

– Не болтай! Чего несёшь?

– Не болтаю, а знаю, потому что местный я. Насмотрелся. Ты не видел что ли, как тут курсанты строем ходят?

– Слушай, а нам и автоматы выдадут? – спросил парень слонёнок. – Не заливаешь?

– Тебе только автомата не хватает, – с сарказмом ответил ему кто-то из бывших армейцев, – знаешь хоть, на какой ноге его носят?

– Да ты что, ему дай автомат – весь Красный Кут разбежится.

Слонёнок обиженно засопел и, снова запустив руку в роскошный чуб, перешёл во вторую шеренгу, пристроившись рядом с высоченным парнем с огромным носом. Голова его как раз оказалась подмышкой носатого парня. Рядом захихикали.

– Слушай, друг, иди-ка ты на левый фланг, твоё место там, – обратились к нему.

– Куда?

– Где левая рука у тебя знаешь?

– Ну, вот она! Ну и что?

Наоравшись до хрипоты и кое-как вылепив подобие строя, старшина, назначенный из бывших армейцев, восстановил, наконец, тишину и объявил:

– Сейчас будем знакомиться с командиром нашей роты.

– Роты?! – ахнул кто-то. – Ни хрена себе! Какой ещё роты? Это же армия!

До этого мы неделю жили в общежитии похожем на казарму и были предоставлены сами себе. Никто ничего нам не объяснял. В столовую ходили уже в курсантскую, но без всякого строя. И выходили оттуда голодные. И тут же шли в столовую так называемого постоянного состава. Курсантов туда не пускали, но мы пока ещё ходили без формы, патрули к нам не придирались, как и всевозможные начальники. На лбу же не написано, что курсант. О порядках в училище узнавали только от старшекурсников, приходивших искать земляков.

– Первый год вас задолбают, ребята, – говорили они. – Хуже, чем в армии. Терпите. Из нас же офицеров готовят. Некоторые не выдерживают. На втором курсе будет легче, когда летать начнёте. А на третьем – совсем лафа. Ну, там уже не будет у вас военных командиров, исключая занятия по военной подготовке. И рот не будет. Будут эскадрильи. В УЛО* днём – военные, вышли оттуда – уже гражданские. Но козырять тут всем надо, кто в военной и гражданской форме. Ну да через месяц сами всё поймёте.

Из канцелярии казармы вышел уже всем известный командир батальона майор Юрманов в тщательно подогнанной и аккуратно сидящей на нём форме, а с ним несколько грузноватый и медлительный капитан. Сразу все успокоились, увидев начальство. А старшина, скомандовав ещё раз «Смирно! Равнение налево!» словно подстёгнутая седоком лошадь выпятил грудь, резко бросил руку к козырьку фуражки (у старшин уже была форма) и оглушительно брякая по асфальту отвратительного вида кирзовыми форменными ботинками от одного вида которых бросало в дрожь, строевым шагом направился к офицерам.

– Гляди-ка, с первых дней как выслуживается, – пробурчал кто-то сзади.

– А ведь сам-то такой же курсант, как и мы, – поддержали его.

В двух шагах от майора старшина остановился и одним духом громко пролаял:

– Товрщ мйор! Пятая рота по вашму приказанию построена. Доложил старшина роты курсант Горчуков.

Майор исподлобья выпяченными и красными, будто от многодневного недосыпания глазами медленно слева направо оглядел строй, вернее его подобие, и неожиданно редким по звучанию голосом, словно говорил в пустую железную бочку, надрывно воскликнул:

– Здравствуйте, товарищи курсанты!

В ответ прозвучало нестройное «здравия желам тврщ мйор». Это ответили те, кто знали, как отвечать. Иные просто выкрикнули «здравствуйте». Кто-то умудрился негромко сказать «Привет!». Большинство промолчало.

Майор слева направо снова обвёл шеренги таким взглядом, словно искал в ней преступника.

– На психику берёт, – сказал кто-то из армейцев. – Знаем такое.

– Плохо отвечаете, очень плохо! – прогудел командир батальона. – Повторим ещё раз. Здравствуйте, товарищи курсанты!

На сей раз постарались бывшие армейцы, тысячи раз за свою службу приветствовавшие начальство. Рявкнули на славу.

– Вольно! – разрешил майор.

Команда эта в его исполнении звучала необычно, и получалось отдалённое английское: «уольно». Майор заложил руки за спину и прошёлся вдоль строя.

– Стоять уольно, товарищи курсанты, это не значит держать руки в карманах и разговаривать. В ближайшие месяц-два вы изучите все воинские уставы и сдадите зачёты по несению внутренней и караульной службы и будете беспрекословно их выполнять. Сегодня вы получили форму. Подшить, подогнать всё по размеру и всем подстричься наголо. Через день будет строевой смотр нашего батальона. Всю гражданскую одежду отправить домой, она вам не понадобится. Или сдать в каптёрки.

Предупреждаю: вы пришли сюда добровольно и кому не нравится порядок в училище, могут сразу уехать от нас. Мы никого не держим. За нарушение порядка у нас отчисляются. Запомните: хождение без строя с утра завтрашнего дня в столовую, в кино, на занятия в учебно-лётный отдел, в баню запрещены. Подробней всё вам объяснят ваши командиры. В течение трёх первых месяцев, пока не сдадите все уставы, увольнений не будет.

В строю прошёл гул возмущения, и это не укрылось от майора. Он прервал речь и свирепо осмотрел строй. Затем продолжил:

– Я ещё раз повторяю: увольнений не будет. Тот, кто уйдёт из подразделения самовольно, будет немедленно отчислен. И запомните, что здесь выпускают не просто гражданских лётчиков, но и военных офицеров. Да, вы не ослышались. Здесь выпускают

* Учебно-лётный отдел.

офицеров военной авиации. Уже одно это обязывает вас быть дисциплинированными и исполнительными. И кто пожелает служить в армии по окончании училища – пожалуйста.

Юрманов, заложив руки за спину, прошёлся вдоль строя. Решив, что для первого раза сказал достаточно, спросил:

– Вопросы есть, товарищи курсанты?

Конечно, у многих были вопросы, но никто их не задал. Все только и ждали команды «Разойдись!», чтобы укрыться в тени деревьев. Жара была за тридцать, ни единого дуновения ветра, в небе ни единого облачка. Даже воробьи не летали, сидели на ветвях с раскрытыми клювами.

– Ну, раз вопросов нет – значит всё ясно, – заключил комбат. А сейчас представляю вам вашего командира роты капитана Дубровского. Все его команды и приказания выполнять беспрекословно. Пожалуйста, капитан, рота в вашем распоряжении. Знакомьтесь с личным составом, занимайтесь по распорядку дня, приводите роту в порядок.

Юрманов ещё раз исподлобья осмотрел шаткий строй, поморщился, словно проглотил кислый лимон и, кивнув капитану, направился к штабу училища. Все с любопытством уставились на нового командира.

– Рота, кру-угом! – подал он первую команду. – Три шага вперёд – шагом марш!

Кто как мог, повернулись к нему спиной. Первая и часть второй шеренги нестройно колыхнулась, шагнув вперёд. Почти вся третья шеренга осталась на месте.

– Команда касается всех, – пояснил капитан.

Шагнули вперёд остальные. Теперь вся рота – сто пятьдесят человек стояла лицом к стене казармы. Здесь была тень от стены.

– Кругом!

Бывшие армейцы – их было человек пятнадцать, чётко повернулись через левое плечо, основная же масса разворачивалась, кто, как мог: через правое плечо, обходя друг друга и толкаясь при этом. Некоторые просто вышли из строя и пристроились с левого или правого фланга. Капитан поморщился и покачал головой.

– Ничего, научимся. Старшина!

– Я!

– До обеда роту распустить. Приводите форму в порядок. Нашить знаки различия, курсовки. Всем подстричься под ноль. Вечером баня. Потом вечернее построение в полной форме и строевой смотр роты. Проверим, кто что сделал. С этого момента все одиночные перемещения по территории училища разрешены только по личным вопросам. Сейчас десять минут перекур и за работу. Р-разойдись!

– Задание понятно? Р-рота, р-разойдись! – проорал старшина.

Строй распался, все потянулись к курилке – специально отведённому месту, где слова майора и капитана подверглись бурному обсуждению.

– Да что же это? – восклицал небольшого роста смуглый и шустрый парень из Москвы, которого почему-то звали Жека. – Я три года от звонка до звонка козырял, а теперь, выходит, ещё три козырять? Вот это залетели!

– Ещё и не взлетали! – сострил кто-то.

– Опять три года форму таскать!

– А форма-то времён двадцатых годов.

– Ну да, нашили на сто лет вперёд.

– Да уж, а ботинки? Каждый по три кило весит, не меньше.

– Тоже времён гражданской войны.

– Да нет, времён Екатерины.

– Дудки! – продолжал Жека, – я не собираюсь тут три года гнить.

– Дык, на что ж ты поступал сюда, если не хочешь это самое? – приступил к нему слоноподобный парень по фамилии Цысоев и запустил руку в роскошный чуб. – Чего теперь-то?

– Если б знал, что тут военные порядки – ни за что не приехал бы. Думал, училище гражданское. А здесь чего? Домой рвану в Москву. Там ВУЗов много.

– Дык ведь поздно уже, – возразил слонёнок.

– На будущий год подам в институт иностранных языков. А здесь за три года с ума сойдёшь. Время есть подумать ещё.

Обособленно собралась группа из Армении. Возбуждённо лопоча на своём гортанном языке, перебивая друг друга и энергично жестикулируя, они обсуждали будущую свою жизнь. Им тоже не нравились порядки в училище, не нравилась воинская дисциплина, которую они и ругали, но уже на русском языке. Так же обособленно отпочковались казахи, таджики, азербайджанцы, грузины, узбеки, чеченцы. В общем, весь интернациональный Кавказ и Средняя Азия.

– Нет, да, ты! Скажи, да, ты? – возмущался здоровенный коротконогий то ли кореец, то ли узбек по фамилии Ким. – Я тоже, да, ты, три года пропахал в армии. А теперь опять?

– Где служил-то, земляк? – спросил кто-то.

– В спортивной роте, да, ты! Я штангу нянчил, гири нянчил, боксом занимался.

Раздался дружный смех.

– Ну, ты даёшь, да, ты! Как выжил-то? – хохотнул тот же голос. – Я в спортивной роте ещё бы на пять лет служить остался. Спишь, ешь не баланду армейскую, тренируешься, в наряды не ходишь, на сборы ездишь – вот и вся служба. Ты бы в десанте послужил.

– И послужил бы, да, ты! – обиделся штангист.

Тут же под общий смех Кима окрестили кличкой «Да, ты!».

– Это ещё ничего. Вот скоро в караул начнём ходить и прочие наряды: кухня, котельная, разгрузка вагонов, зимой расчистка снега и прочее, – сказал кто-то.

– Свисти больше. Мы что же сюда картошку чистить приехали.

– А ты спроси старшекурсников. Думаешь, самолёты, стоянки, ангары и всё остальное дяди охраняют? Училище находится на полном самообслуживании силами курсантов. А их тут, то есть нас, больше полутора тысяч. И все кушать хотят.

– Выходит, это самостоятельная военная часть?

– Выходит.

– Мама, куда я попал!

– Куда хотел – туда и попал.

– Я летать хотел.

– Хочешь летать – придётся послужить.

– Так ведь я думал, что мы как студенты жить будем в студенческом общежитии, а тут комната на сто человек с двумя ярусами кроватей и с дневальным у тумбочки.

– Ребята, а кто знает, почему нельзя в город выйти? Что будет-то? Ну, например, в выходной? – вопрошал слонёнок, подходя то к одной, то к другой группе ребят. – Никто не знает? А почему в столовую нельзя одному? А? Или в баню?

– У майора спроси, – посоветовал кто-то. – Он объяснит. Ха-ха-ха!

Удручённый таким загадочным обстоятельством парень отошёл в сторону и, запустив пятерню в роскошный чуб, стал задумчиво чесаться. Уже через два часа от его волос ничего не останется.

Я подошёл к группе парней, которые окружили плотным кольцом чёрного, словно негр, туркмена. Прибыл он из самой южной точки Союза, называемой Кушкой. Жара там летом просто ужасная, оттого вероятно и был таким чёрным. Звали его Гарягды Гарягдыев, а по русскому быстро окрестили Геной. С ним я познакомился в первый день приезда в санчасти, где проходили медосмотр по прибытии. Несмотря на то, что он уже три года проучился в авиационном училище спецслужб в Кривом роге, на русском языке говорил с ужасным акцентом, коверкая слова и ударения. Восседая на изгороди методического городка, важный от всеобщего внимания, сверкая белками глаз, он говорил:

– Три год я в Кривой Рога училься. Там тоже есть такой порядок. Во все училищ есть один такой военный порядок.

– Ну да! – удивился кто-то.

– Да, да. Присяга сразу не принимаешь, а служить нада. А присяга третий курс будет принимать, когда звание офицера дают. Так принято.

– Так ты уже офицер? – спросили его.

– Да. И от военной подготовка меня будут освободить.

– Но если нет присяги – нет и службы? А что мне будет-то, если не пойду в караул? – спросил, хихикая, визгливым почти женским голосом высокий с громадным носом парень из Алма-Аты.

– Что ты сказаль? – повернулся к нему туркмен.

– Ну, я говорю, хи-хи-хи, кто заставит служить без присяги-то?

– Летать хочешь – пойдёшь в караул. А не хочешь, на твой место желать много хотят. А такой, как ты большой балбес тут недолго держат, если выступать будешь.

Взрыв хохота спугнул с веток изнывающих от жары воробьёв.

––

До вечерней поверки оставалось около часа. По распорядку дня это было свободное время. Можно было почитать, написать письмо, посмотреть единственный в казарме телевизор, или не спеша посидеть в курилке под кронами старых вязов и послушать байки старшекурсников. Хотя им и запрещалось ходить на территорию батальона, пребывающего в карантине, они приходили туда в поисках земляков. И конечно рассказывали о полётах, преподавателях, инструкторах и прочем курсантском бытие. Но больше всего о штопорах, бочках, переворотах и иммельманах. В общем, о пилотаже. Как правило, не скупились на прикрасы и неизменно сами были главными действующими лицами в какой-то сложной или аварийной ситуации, из которой всегда выходили победителями.

И хотя в рассказах не было и половины правды, они отчасти имели некоторую пользу: воспитательный характер, развивали фантазию, как у рассказчиков, так и у слушателей. Рассказы эти передавались из поколения в поколение, обрастали новыми подробностями и персонажами. Так уже несколько раз я слышал о караульном, якобы, спящем в трубе ПВД – трубке приёмника воздушного давления диаметром два сантиметра, расположенной на крыле или фюзеляже самолёта. Через неё лётчику в кабину подаётся скоростной напор и на приборе отображается воздушная скорость самолёта. Естественно никакой курсант там не уместится, но ведь Юрманов не лётчик и знать этого не мог. И когда ему доложили о нерадивом караульном, тот приказал наказать спящего на посту курсанта.

Случай этот произошёл когда-то давно на заре авиации, но не курсант в трубе ПВД был, а заползла муха. Естественно, после взлёта лётчик обнаружил, что неисправен прибор скорости, а это довольно опасно для неопытного пилота. После этого для трубки придумали специальный чехол, который надевали сразу после посадки. А снимали перед вылетом. Но попробуй забыть снять его перед взлётом и в плохую погоду может произойти катастрофа. Да таковые и были.

Юрманова курсанты не любили за чрезмерную строгость и придирчивость к мелочам жизни: хождение без строя, опоздания в строй, небрежно вычищенные ботинки и плохо отутюженную форму, плохо пришитую пуговицу или подворотничок. Поэтому, почему бы с ним не случиться такому казусу.

Из беседки, расположенной в густых зарослях вяза и клёна доносились звуки гитары. Некоторые ребята, предвкушая весёлую студенческую жизнь, привезли их с собой. Но по непонятной причине Юрманов запретил все музыкальные инструменты, и они пылились в ротных каптёрках. Но нашей роты майорская инквизиция не коснулась, ибо рота располагалась в отдельной казарме. А ещё четыре роты первого курса жили в двухэтажном каменном здании, где располагалась и канцелярия батальона. И потому Юрманов у нас был редкий гость, всецело доверяясь Дубровскому. А наш капитан любил слушать песни и гитары не запрещал. Да и ещё причина была, которую психолог Дубровский тоже понимал. В первые дни мы очень уставали от необычности обстановки, бесконечных построений, несносной жары, строевой подготовки, тоски по дому, восьмичасовых занятий в УЛО по предметам, о которых представления раньше не имели, от строгости, иногда излишней, преподавателей и полуголодного существования. В курсантской столовой кормили весьма не густо. Это уж потом привыкли к режиму, и даже каша, которую месяц назад буквально слизывали с тарелок, стала оставаться. И чувство голода пропало.

И чтобы как-то отвлечь от всего этого в свободное время капитан гитару не запрещал и даже сам иногда выходил послушать. А некоторые ребята играли и пели очень неплохо.

Из казармы вышел дневальный и истошным голосом заорал:

– Рота! Строиться на вечернюю поверку!

Пока было тепло, все построения проводились на улице, около казармы. С шумом, смехом, толкотнёй построились. Становились, кто с кем хотел.

– Рота, смирно! – скомандовал старшина Горчуков и пошёл докладывать командиру. Дубровский вышел из канцелярии, выслушал рапорт старшины и, осмотрев строй, сказал:

– Вот что, старшина. Постройте людей по ранжиру слева направо. А то, знаете ли, не строй, а сборище анархистов. Самый большой курсант стоит рядом с самым маленьким. Сделайте это сейчас же.

Минут пятнадцать перестраивались и подравнивались. Капитан молча наблюдал, покуривая в сторонке и не вмешиваясь.

– А теперь каждый посмотрите на своего соседа и запомните его. Отныне на все построения и хождение в строю становиться именно так. Завтра будем тренироваться хождению строем только так, а не иначе. Через неделю перед занятиями начнём ходить на ежедневный утренний развод, который принимает начальник училища или его заместитель полковник Крангач. Стыдно будет, если они заставят нас вернуться и пройти повторно. А такое бывает иногда. Вопросы есть? Нет? Старшины учебных групп, ещё раз проверьте форму своих подчинённых: все ли атрибуты правильно нашиты. У меня всё. По распорядку делайте отбой. А вы, Горчуков, не забудьте отправить с дневальным строевую записку дежурному по училищу.

– Будет сделано, товарищ капитан!

Отбой – самое желанное слово, ибо за день здорово уставали. Трудно вольному человеку, свободному в желаниях и действиях первое время умещаться в рамках служебных инструкций, в которых одно слово так ненавистно курсанту – слово нельзя. Нельзя, нельзя, нельзя! Пойти в кино – нельзя, в библиотеку без разрешения – нельзя, никуда нельзя. Сесть и уж тем более прилечь на кровать от подъёма до отбоя – нельзя. Расстегнуть воротник от жары – нельзя. Без фуражки ходить – нельзя. Зато строевой подготовкой можно заниматься в любое время, даже во время отдыха по распорядку дня. Что и делали почти ежедневно.

Кажется, едва только заснул, а уже звучит такое ненавистное слово «Подъём». Кажется, и не спал, а прошла целая ночь. Ну, зачем и кому это тут нужно? Где ж ты, вольная студенческая жизнь? Эх, плюнуть бы на всё!

И только поддерживает мысль, что ты всё же попал туда, куда мечтал, куда так долго рвался. И несмотря ни на что не оступишься, выдержишь, не спасуешь перед трудностями курсантского бесправия. В конце концов, чего проще пойти в штаб, забрать документы – и будь здоров! Никто не будет держать. Но это добровольно не делает почти никто. Таких менее двух процентов. Дело в том, что те, кто пришли сюда по зову сердца, даже армейцы, узнав, что здесь такая же армия, а то и хуже, не пасуют, готовые терпеть всё ещё три года ради будущей профессии. Уходят лишь единицы и о них быстро забывают. Значит, чужое место человек занял бы, и хорошо, что ушёл сразу. На его место ещё не поздно взять другого человека. А таких ребят, не прошедших конкурс всегда было несколько человек. Они оставались в училище работать и ждать, когда кто-то покинет училище. И некоторые дожидались.

Ну а те, кто не служил в армии при уходе отсюда, подписывал сам себе приказ о призыве на срочную военную службу.

––

Сухим и жарким был в Заволжье сентябрь. За весь месяц мы не видели в небе ни облачка, и стало порой казаться, что их уже вообще не существует в природе. В начале октября похолодало, но дождей по прежнему не было.

На шершавом, выбитом сотнями ног поле стадиона шли строевые занятия пятой роты. По укоренившейся возможно ещё с дореволюционных времён традиции строевой подготовке отводилось много времени. Практически ей мы занимались ежедневно так, как будто всю оставшуюся жизнь только и должны были этим заниматься. Это был самый ненавистный курсантами предмет.

Проводил занятия командир третьей роты Филипченко за сварливый, нудный, въедливый характер, прозванный Марией Ивановной. Перед началом занятий старшина нашей учебной группы Тарасов попросил его освободить от этого ребят отслуживших в армии, ибо они науку эту уже постигли.

Мария Ивановна уставился на старшину таким взглядом, словно увидел перед собой сумасшедшего. Потом хмыкнул и, постукивая по ноге деревянной указкой-прутом, гнусавым голосом назидательно проговорил:

– Все вы курсанты и никто более. А раз так – разницы между вами нет и не должно быть. И поэтому заниматься будут все. Вы поняли, старшина?

– Так точно!

– Ну, вот и хорошо. Заниматься сегодня будем тренировкой по отданию чести. Я стою вот здесь, – прочертил указкой линию на земле. Вы проходите мимо меня строевым шагом и выполняете все действия, предусмотренные уставом. Понятно?

Мария Ивановна закурил папиросу, смачно затянулся.

– Итак, начали. Предупреждаю, у кого плохо будет получаться – будет повторять. Десять раз заставлю пройти.

Мы проходили мимо него по одному, из всех сил тянули носок и задирали вверх негнущиеся ноги, брякая по земле тяжёлыми ботинками так, что поднималась пыль, резко вскидывали руку к козырьку. Так в течение двух часов.

– Ноги выше, ноги! Не на похоронах, – лениво покрикивал Филипченко. – Подбородок поднять, не кашу в столовой ешь. Вернуться ещё раз пройти, – указывал на некоторых указкой.

Сам он стоял, широко растопырив кривые ноги, заложив руки с прутом за спину, поигрывая им и пыхтя папиросой. Фуражка его была заломлена на самый затылок.

– А вот ты что-то мне не нравишься, – указал он прутом на Позднышева, которого с самого начала почему-то звали Жекой. – Надо будет старшине позаниматься с тобой персонально.

На наш взгляд выполнял упражнения он не хуже, чем остальные. Правда, уж очень хмурое лицо было. Старшина осмелился возразить:

– Товарищ командир, он три года в армии прослужил и вряд ли хуже меня сделает.

– Что ты говоришь, старшина? – удивился Мария Ивановна.

Он наморщил лоб, выпятил нижнюю челюсть и задумался. Забыл даже про папиросу, торчащую во рту. В приплюснутой голове его, очевидно, рождалась какая-то мысль. Наконец она сформировалась, лицо Филипченко прояснилось и отразило довольство собой. Затем он произнёс:

– Так ты говоришь, старшина, товарищ этот служил в армии? Мне теперь ясно: курсант может, но не хочет. Я правильно говорю, старшина?

Тарасов только неопределённо плечами пожал, а Мария Ивановна продолжал:

– Ясно, что нам сачок попался. Ну, мы это исправим. Товарищ курсант! – повернулся к Позднышеву, – вы слышали моё обещание? В наказание за халтуру выполнить упражнение десять раз. Приступайте!

Позднышев не двигался.

– Старшина, все могут покурить. Все, кроме него, – ткнул Филипченко прутом в сторону Жеки. – Он будет один работать.

Но тот стоял и по прежнему не двигался, словно впал в ступор.

– Товарищ курсант! – фальцетом выкрикнул Мария Ивановна. – Почему не выполняете приказание?

И тут парень заговорил:

– А я не буду перед вами маршировать. Во первых, я своё оттопал, а во вторых не хочу честь вам отдавать.

У Марии Ивановны посинело лицо. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но не смог и только беспорядочно замахал в сторону Позднышева руками, словно заклиная его молчать. Но Жека продолжал:

– Да, не хочу вам козырять. Вы кто, простите? Я вам отдаю честь по всей форме, а вы стоите вразвалку, курите и руки за спиной. А эта игра должна выполняться обеими сторонами, иначе теряется её высокий смысл. Да и кто вы? Я не вижу перед собой офицера в погонах.

Филипченко обрёл, наконец, дар речи.

– Прекратить немедленно! – взвизгнул он. – Ты смеешь учить командира, как вести себя! Кто ты такой? Немедленно выполнять приказание! – Мария Ивановна нервно изломал на несколько частей свой прут-указку и отбросил осколки. – Что? Не будешь? Ну что ж! Шагом марш в подразделение. О вызывающем твоём поведении будет доложено командиру батальона. Занятия считаю сорванными, – повернулся к старшине, – увести людей.

Позднышев не спеша, направился к зданию казармы, мы, построившись, потянулись за ним, а Филипченко нервной походкой направился в канцелярию батальона писать рапорт.

Тарасов догнал Позднышева.

– Ну, зачем ты так? Меня тоже его поведение возмущает. Перетерпеть надо было, что с дурака взять? Сейчас такой хай поднимет, что вся рота виновата окажется.

– А-а, – отмахнулся парень, – я доволен, что сбил спесь с него. Командир называется. Самодовольство так и прёт из него. Он-то элементарное уважение должен к нам иметь? Мы стадо баранов что ли? Да и вообще-то кто он, в каком звании? Где его погоны? И почему скажи, мы честь тут должны отдавать всем, кто в форме гражданского лётчика ходит. Да тут почти все форму носят. Два дня назад козырнул какому-то дядечке в форме, а тот говорит: ты чего, дурак, я же бухгалтер. А какого хрена бухгалтер в форме ходит?

–Да, тут ни черта не поймёшь, – согласился Тарасов. – Но готовься на ковёр к Юрманову.

– Да пошли они…

Филипченко не был кадровым военным. Не носил военной формы, а носил обычную форму гражданского пилота, хотя таковым тоже не был. Да и было ли у него офицерское звание? Никакой выправки, скупости и строгости движений, присущих людям военным у него не было. По отзывам ребят его роты, был он криклив, бестолков и самодоволен, страдал отсутствием элементарного такта и чувства юмора. Ему явно не хватало образования. Перед строем любил разглагольствовать о том, что вот, дескать, ты курсант – ничтожество и я могу делать с тобой, что угодно. Естественно, что его не любили. Не очень-то его жаловали и командиры других рот, какие не какие, но всё же кадровые военные. Нелицеприятно отзывался о нём и наш Дубровский, чего не особенно скрывал даже от курсантов.

А ещё любил Мария Ивановна, бывая дежурным по батальону, приводить на протирку в канцелярию батальона курсантов других рот за мелкие провинности, тем самым, стремясь вытащить свою роту по показателям дисциплины на первое место.

Через час дежурный по роте положил на стол Дубровскому рапорт Позднышева об отчислении по собственному желанию. В строй он больше не становился, достал из чемодана гражданскую одежду и переоделся. А в курилке на все лады перетирали поступок Позднышева.

После ужина дневальный проорал:

– Позднышев, к командиру роты!

Кабинет Дубровского одновременно служил и ротной канцелярией. Стол его был завален всевозможными бумагами: личными делами, брошюрами, газетами. Выслушав доклад о прибытии, Дубровский кивнул на единственный свободный стул.

– Садись, рассказывай всё подробно, что там у тебя произошло с этим…

Жека сел. Он ожидал разноса.

– Чего говорить-то, товарищ капитан? Курсант ведь всегда будет виноват, чтобы не произошло.

– Почему так решил?

– Наслышался от ветеранов.

– Ну, ветераны наговорят три короба. Если не виноват – доказывай, разберёмся. Филипченко на тебя целую петицию на двух листах накатал.

– Товарищ капитан, ничего доказывать я не буду. Рапорт мой вы прочитали, подпишите, пожалуйста. Перед вами я виноват и прошу прощения за доставленные неприятности.

– Ладно, ладно, перед Филипченко извиняться будешь. Завтра у командира батальона. А рапорт свой забери, за это не отчисляют. В крайнем случае, получишь выговор.

– Разрешите сказать, товарищ капитан?

– Ну?

– Я решил уйти из училища добровольно. И раньше об этом подумывал. А тут… всё ускорилось. Такая учёба не для меня. Я о студенческой жизни мечтал и не знал, что тут армия. Да и поступил я сюда потому, что с золотой медалью, сами знаете, проще. Только приехал, осмотреться вокруг некогда было, ну ребята с собой и увлекли сюда. Я не горю особым желанием стать лётчиком. Да и порядки здесь… В общем, подпишите, товарищ капитан.

– М-да, вот оно как? – потёр Дубровский переносицу. – Студентом, понятно, быть проще.

Он ещё раз прочитал рапорт и едва сдерживаясь, чтобы не накричать на этого парня, подписал его. Вот пришёл сюда с золотой медалью, шутя, поступил и так же легко уйдёт. Не своё место занять хотел, чужое. А кто-то, мечтающий об авиации, остался за бортом. За годы работы в училище Дубровский встречал таких людей не очень много и, как правило, они отсеивались. Ничего, ещё не поздно на его место взять другого.

– Ну что же, берите ваш рапорт, – перешёл на «вы» командир роты, – и не повторите ещё раз такую ошибку. А насчёт здешнего порядка хочу сказать: он диктуется необходимостью и проверен временем. Иначе нельзя. Лётчик должен быть аккуратен и дисциплинирован. А если каждый курсант будет делать, что и когда хочется ему, что ж тут будет? Поймите это, уходя. Быть может, и не надо здесь готовить офицеров для гражданской авиации, но это не от нас зависит. Хотя в будущем, я думаю, так и будет. Пойдёте на беседу к Юрманову, объясните ему причину ухода так же, как и мне. Думаю, поймёт, – капитан протянул листок с рапортом.

– Разрешите идти?

– Идите!

Жека встал, чётко повернулся через левое плечо и вышел из кабинета. «А парень-то хороший, – подумал капитан, – чёрт бы побрал этого Филю! Хотя, пожалуй, он всё равно бы когда-то ушёл».

Юрманов рапорт подписал на следующий день и, придя с занятий, мы не обнаружили Позднышева в казарме. Он уехал. И только пустая, без спальных принадлежностей кровать с голой сеткой напоминала о том, что здесь ещё недавно кто-то спал. Через неделю о Позднышеве забыли. А через пять дней место занял новый член нашей роты – парень из Архангельска. Он, не прошедший по конкурсу, работал в котельной училища и дожидался, когда кто-нибудь не выдержит и уедет. И дождался.

––

В отличие от армейских правил, где командирами взводов были, за редким исключением, младшие офицеры у нас были старшины. Старшина отделения или лётной группы, старшина взвода или лётного звена, старшина роты или эскадрильи, старшина батальона или лётного отряда. Назначались они из числа отслуживших в армии наиболее дисциплинированных ребят, знающих воинские правила и уставы.

Старшиной нашего отделения был Володя Тарасов, парень умный и принципиальный. А вот заместителем его по недоразумению, что ли был казах Байказаков. Он был полной противоположностью Тарасову, да и вообще складывалось впечатление, учился ли он где вообще и как сдал столь строгие вступительные экзамены.

За три месяца нашего здесь пребывания никто ни разу не слышал от него ни одной команды. Говорили, что он служил в армии, но не верилось. Был он всегда хмурый и неразговорчивый, а если что-то и говорил очень редко, то на родном языке. На русском же произносил не более десятка слов за день, но так тихо и неразборчиво, что казалось, лежит на смертном одре, и жить ему оставалось всего несколько минут. Страдал он полным отсутствием интеллекта, лицо его никогда не выражало никаких эмоций, и было как неподвижная маска. Походка его была угловатой, словно его постоянно заносило при ходьбе, как заносит машину на льду при торможении.

Удивительно было, как он мог сдать вступительные экзамены. Парня этого явно запрягли не в свои сани, не спросив его согласия. Он абсолютно ничего не отвечал на занятиях, когда его вызывали к доске, просто стоял и равнодушно молчал, не проявляя никаких эмоций и даже не пытаясь отвечать. При этом лицо его оставалось безмятежным и равнодушно спокойным. Первое время преподаватели давали ему, видя нашивки старшины, время на адаптацию, но потом начали ставить двойки, которых у него одного накопилось столько, сколько не имела вся рота. И вот однажды мы обнаружили, что он исчез. Исчез так же тихо, как и жил. То ли его отчислили по неуспеваемости, то ли сам понял, что не в своих санях оказался и добровольно написал рапорт.

На вопрос старшины к командиру роты, куда он делся, Дубровский только поморщился и сказал:

– Наше училище работает в основном на Среднюю Азию и Кавказ. Сами видите, сколько их тут. Есть установка свыше поднимать и воспитывать национальные авиационные кадры. Отбирают их там, на месте, а к нам присылают учиться. Вот по таким и видно, как там их отбирают. Не экзамены там всё решают, а количество баранов, денег, статус родителей, родственные связи. Там думают, что и барана можно лётчиком сделать. А нам тут приходится разгребать всё это. Бывают таковые, что и в школе не учились. Но есть и толковые ребята конечно.

– Но если в школе не учились, откуда же аттестаты о среднем образовании? – не удержался Горчуков.

– А от баранов и аттестаты. Вернее, за баранов. Я начинал службу в Армении. Тогда школьный аттестат там стоил от четырёх до шести барашков. Это в аулах. В городах – больше. Вечером придёт парень вместо Байказакова, определишь его.

– Тоже такой же?

– Нет, это из резерва, из тех, кто экзамены тут у нас сдавали. Русский парень. По конкурсу первоначально не прошёл. Он сейчас в штабе оформляется. Проработал у нас шофёром три месяца, и вот повезло, зачислят после первичной чистки.

Первичная чистка – это отчисление недисциплинированных и систематически неуспевающих курсантов. Проводится она в первоначальные три месяца, максимум четыре, когда вместо них можно взять человека из резерва с уверенностью, что он нагонит программу. Таких отбирают в отделе кадров и предлагают подождать. Как? Если есть работа в училище – можешь поработать, возможно, и повезёт. А нет – работай до следующего года, если не раздумаешь.

Но существует ещё и вторичная чистка, осуществляемая на втором году обучения, когда начинаются полёты. Бывают такие безнадёжные в лётном деле, хотя с теорией у них и всё нормально.

Остающихся здесь таких ребят вместо выбывших зачисляли с удовольствием, ибо они, как правило, были начинены большим стремлением к учёбе, быстро и без особого затруднения догоняли своих сверстников. Конечно же, это были люди не из кавказских и азиатских краёв. По выражению начальника отдела кадров Самородова, это тоже был своего рода конкурсный отбор, самый безошибочный и действенный.

А исчезновение Байказакова некоторые заметили только тогда, когда Горчуков зачитал приказ о новом заместителе старшины нашей учебной группы.

––

Сейчас нет комсомольских собраний, потому что нет комсомола и комсомольцев. А тогда были.

Это собрание решили совместить со строевым собранием, чего ж дважды собираться. После обеда с грохотом разобрав стулья, устроились в холле казармы. Рядом со мной уселись Гарягдыев, новый заместитель старшины Тарасова Володя Варламов и его сосед по кровати, неизменно, словно тень всюду следующий за ним от подъёма до отбоя весельчак и балагур Серёга Каримов. Где бы и в какое время его не увидел – рот его всегда был раскрыт до ушей в лучезарной улыбке. Был он необычайно подвижен, и сидеть спокойно не мог и минуты: дёргался, чесался, сопел носом, кашлял, беспрерывно вертел головой на все 360 градусов, лез руками в карманы, что-то вынимал оттуда и снова прятал. Вдобавок он то и дело пытался болтать и его постоянно одёргивал его друг Варламов.

Сначала старшины доложили о состоянии успеваемости и дисциплины в учебных группах, подвели итоги. Наша группа, в который уже раз была первой. Нам повезло, что у нас почти не оказалось кавказцев. Был парень слонёнок Цысоев, но учился он отлично, и язык знал хорошо. С дисциплиной, правда, не особо ладил, но всё по мелочам и это ему прощали за его внешний вид и малый рост: ну что взять с ребёнка. А в основном в группе оказались россияне, украинцы, несколько белорусов. Было несколько казахов, но, однако, парни грамотные и неплохо владеющие языком. Надо отдать им должное: языком они владели лучше всех других национальностей. Был один немец, педантичный до долей секунды, как большинство немцев и ужасно медлительный – черепаха казалась подвижней – Иосиф Граф, но учился он пока без двоек и почти без троек. Да ещё был один армянин Казар Акопян из Еревана, которого по русскому окрестили Гришей. Вот он-то и давал львиную долю неуспеваемости нашей группы, но один всё-таки многого сделать не мог. В смысле существенно понизить общий балл. И языком он владел хуже всех. Даже туркмен Гарягдыев по сравнению с ним казался незаурядным полиглотом.

Затем слово взял командир роты.

– Из пяти рот батальона – первого курса, по успеваемости и дисциплине наша рота занимает первое место. А из всех учебных групп второе место заняла группа Тарасова. Ей не хватило самой малости до первого места. И виноват в том курсант Акопян, словно гиря тянущий назад весь коллектив группы.

Гриша, заслышав свою фамилию, привычно встал по стойке смирно и смиренно опустил очи долу.

– Вот он, полюбуйтесь! – распалялся капитан. – Сколько уже раз был у меня на беседах, был на протирке и у командира батальона, неоднократно давал обещания подтянуться. А воз, как говорится, и ныне там. Дождёшься отчисления, Акопян. Сколько у тебя хвостов?

– Дрбра! – буркнул тот что-то невнятное.

– Сколько, сколько? По русскому говори.

– Это… два.

– По каким предметам?

– Это… по этому, ну, как его, который впереди, я марка забыл.

– По авиадвигателю Аи-14 у него хвост, – пояснил старшина. – И по метеорологии у преподавателя Курякина никак тройку не выпросит.

– Вот! – поднял палец Дубровский. – Это основные предметы лётчика. Когда, Акопян, сдашь хвосты? Отвечай перед всей ротой.

– Ну, это… когда этот спросит.

– Кто спросит?

– Ну, этот, преподаватель.

– Ты сам к нему должен идти, как будешь готов. Даю тебе ещё неделю. Не сдашь – будем думать об отчислении. Старшина, возьмите на контроль. Теперь о следующих показателях. На недавнем смотре строевой подготовки мы тоже не последние были. Вы сами заметили разительные перемены. Хорошо ходите в строю, все сдали зачёты по уставам, у каждого появилась чёткость движений, подтянутость. Необходимо и дальше развивать в себе эти качества. Вот и всё, пожалуй, что я хотел вам сказать. Вопросы есть?

– Разрешите, товарищ капитан? – вскочил Серёга.

– Пожалуйста!

– Курсант Каримов. Я насчёт увольнений хочу спросить…

– Да, три месяца воли не видели, – поддержали его.

– Я бы хоть сейчас многих отпустил, в ком уверен. Но командование считает, что ещё рано. Считает, что вы ещё не знаете хорошо местных условий, недостаточно привыкли к нашей жизни, недостаточно знаете взаимоотношения с местным населением. Я имею в виду гражданскую молодёжь. Они иногда умышленно вызывают курсантов на конфликты, возникают недоразумения, иногда и драки. И в основном из-за девушек.

Среди курсантов прокатился ропот недовольства.

– Не нужно возмущаться. Думаю, скоро будете ходить в увольнения. Конечно, кто заслуживает. А имеющие неуды – даже не думайте. Обещаю, что завтра подниму вопрос на методическом совете батальона.

На этом строевую часть собрания закрыли, и вперёд вышел секретарь комсомольской организации роты Александр Юхнов.

–Товарищи комсомольцы! Собрание это внеочередное. Возникла необходимость поговорить о моральном облике некоторых членов нашего коллектива, в частности о курсанте Щебланове.

Большинство уже знало о его проступке. А вернее, элементарном воровстве. Многие ребята в свободное время занимались вытачиванием моделей самолётов из цветного плексигласа. Работа это кропотливая, требующая большого терпения и определённых способностей. Но зато, сколько удовольствия испытывал «конструктор», когда истребитель или транспортный самолёт был готов. Модель сбегалась смотреть вся рота, и никто не оставался равнодушен. Особенно хорошо это получалось у братьев Козловых. Даже в столовой и на занятиях их можно было увидеть с пастой и куском бархотки, шлифующих детали своих изделий. Казалось, они и во сне не расстаются с этими атрибутами. Их модели можно было назвать самыми настоящими произведениями искусства. Готовые вещи уже склеенные обычно стояли в тумбочках их владельцев.

Но вот с некоторого времени модели стали пропадать. Так продолжалось несколько недель. Случайно заведующий каптёркой увидел у Щебланова, когда тот рылся в чемодане, несколько моделей и опознал их. После чего он, а это был человек уже служивый, поднял шум, но по начальству не доложил. Парня потрясли и помяли в узком кругу, и он сознался в кражах. После этого доложили и командирам.

При упоминании Щебланова по залу прокатился ропот возмущения.

– Шесть моделей в чемодане нашли.

– Да зачем ему столько? – удивлялся Цысоев. – А, народ, скажите мне?

– Эскадрилья в чемодане была.

– Гнать таких друзей из училища!

– А где он сам-то? Послушать надо бы его.

– Наверное, на продажу готовил.

Старшина Горчуков повернулся к стоящему у дверей дневальному:

– Щебланова разыскать и быстро сюда его.

Тот сорвался с места.

– А кто старшина у этого курсанта?

Встал невысокий сутуловатый парень по фамилии Иванов.

– Как он в коллективе? Нормальный?

– Плохо ведёт себя, – ответил старшина, – заносчив, высокомерен с окружающими, пререкается со старшинами, постоянно подчёркивает, что учился в институте.

– Из которого выгнали и, кстати, тоже за воровство, – сказал кто-то из его земляков москвичей. – Шапки из раздевалки таскал, скотина.

В сопровождении дежурного по роте появился Щебланов. Помятый, небрежно одет, смотрит косо, затравленно, с вызовом.

– Ты знал, что собрание созвано по твоему вопросу? И почему на строевом собрании не был? – спросил старшина роты.

Тот молчал, да ответа и не требовалось: про собрание знали все.

– Поясни нам, Щебланов, как у тебя в чемодане оказались модели наших ребят?

– Знаете же всё! – выкрикнул он. – Чего же комедию тут устраиваете?

– Не комедию устраиваем, а хотим, чтобы правду сам сказал. Мы ждём.

Но курсант молчал, уставившись глазами в дальний конец казармы.

– Да наберись же мужества, наконец, и покайся! – выкрикнул кто-то. Бесполезно.

– Можно мне вопрос задать? – спросил капитан, оставшийся после строевого собрания.

– Конечно, товарищ капитан.

– Кто у вас родители, Щебланов?

Дубровский всех курсантов, которых не любил, называл на «вы».

– Люди, – пожал тот плечами. – Отец директор завода, а мать не работает.

– Люди, значит. А за что тебя выгнали из института?

– Я сам ушёл со второго курса. Не понравилось.

– Лжёт! Вот его земляки говорят, что из института его выгнали за воровство шапок, – выкрикнул курсант Тамаров, у которого тоже пропала из тумбочки недавно собранная модель.

Среди сидящих парней в который раз прошла волна возмущения.

– Да чего с ним миндальничать, гнать в три шеи. В авиации такие не нужны.

– Точно, точно!

– Исключить из Комсомола его. Юхнов, ставь вопрос на голосование.

По резким беспощадным выкрикам Щебланов понял, что дело для него может кончиться плачевно: исключение из Комсомола здесь вело автоматическое исключение из рядов курсантов и соответственно к отчислению из училища. Это знали все.

– Чем вы занимались, Щебланов, восемь месяцев до поступления в училище? – снова спросил Дубровский.

– Там же написано, – кивнул курсант на личное дело, – работал на заводе.

– На том же, где директором ваш отец?

– Да.

– Что ж, ясно. У вас хорошая характеристика с завода, хоть при жизни памятник ставь. А вот характеристика, данная вам здесь по просьбе комсомольской организации: у вас больше всего штрафных нарядов, вы грубите преподавателям и старшинам, постоянно опаздываете в строй, обманываете командиров, высокомерны с коллегами, болезненно реагируете на справедливые замечания. Вы не явились на собрание, хотя прекрасно о нём знали. И мы вправе сомневаться в объективности выданной вам на заводе характеристики. Учитывая всё это вместе с совершённой вами кражей, встанет вопрос о вашем здесь пребывании. Не объясните ли, отчего такие метаморфозы?

Щебланов по прежнему молчал.

– Если нет вопросов к нему – будем голосовать? – спросил Юхнов.

– Конечно!

– Давно пора, чего сидеть.

– Всё ясно тут.

– В шею!

– Сегодня же!

– А можно мне вопрос? – встал Горчуков. – Скажи, зачем тебе столько моделей, целых шесть? Если бы тебя не поймали за руку, то воровал бы дальше?

И Щебланов не выдержал. Вид его вдруг сделался жалким, глаза покраснели и налились слезами. Видимо дошло, что здесь он находится последний день.

– Да я… не хотел. Не знаю, как. Я даю слово… ребята, хоть куда тогда гоните. Прошу вас… последний раз. Хотел подарок сделать родным, друзьям. Новый год скоро. Простите. Я в кочегарку… на месяц согласен. Искуплю…

От непокорного, всех тихо презирающего и высокомерного Щебланова не осталось и следа. Он сник, сжался весь, даже ростом меньше стал, и без того неряшливо сидящая на нём форма обвисла, кажется, ещё больше. Дрожащим голосом он продолжал гнусавить под общий смех об искуплении.

– Гнать такой в три шея нада! – не выдержал Гарягдыев. – Честь позорит.

Выкрик Гены словно прорвал плотину. Вдруг начали говорить многие. Говорили страстно, с убеждением. Предложение одно: исключить.

Единодушным решением собрания из Комсомола Щебланова исключили. Тут же от имени организации возбудили перед командованием училища вопрос об его исключении.

Два дня ещё он жил в казарме, но в столовую уже не ходил, а всё бегал в штаб училища и на почту. Понимали, звонил отцу и ждал решения. Неизвестно, звонил ли отец в какие-то высшие сферы или нет, но вряд ли бы это помогло. За воровство в лётных училищах карали беспощадно и бескомпромиссно. По крайней мере, в те наши далёкие времена. За такие дела, помнится, попёрли из училища даже сына какого-то заместителя министра. Да там ведь было, как: не купишь целую комсомольскую организацию, она неподкупна и бескомпромиссна. И не остановится, пока своего не добьётся. И резонанс соответствующий создаст.

Кстати, мы не были уверены, что Щебланова не перевели в другое училище. Такое уже тогда практиковалось среди высокопоставленных родителей.

И вот ещё один и последний резервист появился в нашей казарме. Ещё одному хорошему парню повезло. Он был последним в уходящем году, Саша Толканёв, ставший прекрасным курсантом и лётчиком.

––

У курсантов 2-го и 3-го курсов закончились полёты, и приближалась пора отпусков. За последние два дня на базу слетелись десятки самолётов с четырёх летних лагерей, привезя с собой массу энергичных, весёлых, почувствовавших себя немного лётчиками ребят. Полгода они не были на базе и отвыкли от так надоевшего всем казарменного распорядка. В столовой, в курсантском клубе и в других местах вдруг стало тесно и шумно. Единственное тихое место – это библиотека училища. Желающих туда ходить было мало.

В преддверии отпуска в училище стала падать дисциплина и – удивительно – даже командиры, казалось, этого не замечали. Замечали, но относились к этому снисходительно. По отношению к своим курсантам. Конечно, за полгода ежедневных полётов устали все и все жили ожиданием отпуска.

Но к нам, ещё не нюхавшим неба, это не относилось. Мы жили по обычному воинскому распорядку, усердно занимались, всюду ходили строем и завидовали старшекурсникам, которые ходили по училищу без строя, исключая только развод на занятия и столовую.

И вот в казармы батальона зачастили отпускники. Выпрашивали у первокурсников фуражки – кому на юг, шапки – кому на север, брюки, кители и шинели. Огромные кирзовые ботинки до сих пор не знаю, почему прозванные говнодавами, выбрасывали в мусор и приобретали свои цивильные туфли. Атрибут этой форменной одежды на полётах себя не оправдал. Сильно потели ноги, в кабине не умещались в крепления педалей, что чревато при выполнении фигур высшего пилотажа. И начальство старших курсов вынуждено было закрывать глаза на такое вопиющее нарушение формы одежды. Единственное, что требовали: туфли должны быть чёрные и не остроносые.

Выданная на два года форма у них естественно пришла уже в потрёпанное состояние, а домой хотелось приехать во всей красе. Где ж взять хорошую форму? Естественно у первокурсников. И они, весёлые и до черноты загорелые под беспощадным степным солнцем, по вечерам вваливались в казармы батальона и искали земляков для обмена. И, несмотря на категорический запрет Юрманова обменивать свои вещи на старые, многие первокурсники уже щеголяли в обрезанных до колена шинелях, изрядно потёртых и выцветших кителях и брюках, и в фуражках с вытащенной из них пружиной, от чего они принимали такой вид, словно их долго жевала корова. Но это был своеобразный шик, крик, писк курсантской моды. Тысячи нарядов вне очереди зарабатывались за это, но вот кончался период отпусков, кончалась и мода. До следующего отпуска.

А на вопрос начальников, почему в старой шинели или кителе был один ответ: украли. Удивительно! За кражу макета самолёта тут выгоняли. И правильно делали. Но когда у половины роты украли…

Начальство прекрасно знало всё это, понимая курсантов, слегка наказывало дающих – подумаешь, вечером помыть умывальник или, простите, туалет! А отъезжающих в отпуск и не «замечало», откуда и почему они во всём новом. И как не боролся с этим самый рьяный поборник соблюдения формы одежды майор Юрманов, ничего сделать не мог.

В субботу вечером я заступил в суточный наряд дежурным по роте. Настроение у всех приподнятое, ибо завтра – выходной, а значит отдых от так надоевших построений, разводов, занятий. Да и не вставать можно было, если не хочешь идти на завтрак, поскольку утренней переклички строя не было. Для любителей поспать, таких, как Гарягдыев – лафа. А завтрак он просил кого-нибудь принести и съедал, под всеобщий смех и улюлюканье, когда просыпался. Да таких сонь не мало было. Но были и любители пожрать, как курсант Бакежанов (его окрестили кличкой «Худой») из нашей группы, или громадный боксёр Валера Ким, которые с вечера опрашивали, кто не пойдёт утром в столовую, и с удовольствием поедали их порции: не все хотели, чтобы им приносили завтрак в казарму и терпели до обеда. «Голодные» дни первых недель давно закончились, все привыкли к режиму, и никто уже никакого голода не испытывал. В столовой на столах даже многое оставалось не съеденным.

После ужина до вечерней поверки казарма опустела. Начало декабря было на удивление тихим, тёплым и бесснежным и народ разбежался кто куда: на стадион, гулять по «Бродвею» – центральной улице училища, но большинство – на танцы в курсантский клуб, ибо первокурсникам наконец-то разрешили туда ходить. Из нашей группы в казарме осталось только двое: Гарягдыев и Цысоев – парень слонёнок. Первый, пользуясь отсутствием начальства и своим офицерским званием, завалился спать, предупредив меня:

– Дядя, разбуди к вечерней поверке.

Ну, как отказать офицеру. Уже через десять минут от него исходил мощный храп. А Цысоев же молча ходил по казарме, шаркая ботинками по полу, яростно наскрёбывал пятернёй остриженный затылок и, казалось, о чём-то мучительно вспоминал и никак не мог вспомнить. Оторванный сразу же после школы от гражданской жизни, он очень скучал по дому, и, вероятно, на него напал очередной приступ ностальгии.

Пройдя по комнатам казармы и убедившись, что всё в порядке, я предупредил дневального, что буду в комнате отдыха писать письма. Через некоторое время дверь открылась, и вошли два старшекурсника. Один высокий и широкоплечий, второй размером поменьше. Он-то и воскликнул:

– Вот, Жора, этот, пожалуй, подойдёт.

Сначала я не понял, в чём дело. А парень бесцеремонно подошёл ко мне и, не обращая на повязку дежурного на моём рукаве – исполнение служебных обязанностей – окинул не меня, а мой китель взором сверху вниз так, словно он висел на вешалке, проговорив при этом:

– В воротничок бархотку вставим, беленькую проволочку для окантовки пришпандорим – будет люкс. Давай, снимай, примерим.

И бесцеремонно дёрнул меня за рукав. Почувствовался резкий запах спиртного. На вид он был лет на четыре-пять моложе меня. Вчерашний школьник. Я опешил. Встал, вышел из-за стола.

– Чего ты хочешь? – спросил, легонько отодвигая его от себя.

– Слушай, браток, махнёмся кителями на отпуск? – вступил в разговор Жора. – Приеду – верну.

Этот парень, кажется, был постарше и не такой наглый. То, что многие «забывают» возвращать взятое напрокат, я знал. Но и отказывать было неудобно, через год сами такими будем. Хотя, конечно, в отпуск нам разрешалось уезжать и в гражданской одежде, но ведь всем хочется похвастаться лётной формой. И я смотрел на парня, пытаясь определить: вернёт – не вернёт. Тот видимо понял мои сомнения и заверил:

– Да ты не бойся, земляк, верну. Я с третьего отряда, найдёшь, если что. Фуражку вот нашёл, а китель никак не подберу. Мне же в Сочи лететь, там тепло.

– А что же, гражданки нет?

– Да ты что, земляк! Папаня с маманей в штопор выпадут. Скажут – выгнали.

– Нашёл земляка, – пробормотал я и уже было решил поменяться, тем более, что и его китель был не так уж плох. Просто выцвел немного.

Но в это время, выдохнув в мою сторону порцию перегара, его спутник воскликнул:

– Жора, да что ты с салагой базаришь? Этот китель для тебя сшит, клянусь элероном. Я ж вижу! Он же новый совсем. Давай брат, распаковывайся.

«По выговору на одессита похож, – подумал я, – а они все приблатнённые. Ну ладно».

– Из Одессы, что ли? – кивнул на малого. – Оба черноморцы?

– Из Одессы. Тоже оттуда? Нет. Ну, так что, махнёмся шмутками?

– Махнулся бы, да вот друг твой нахал, а я нахалов не люблю.

– Нет, Жора, ты меня удивляешь? – экспансивно воскликнул малый. – Ты слышал, что он сказал? Это же салага, Жора! Чтоб мне подавиться подкосом шасси, если слышал подобное от салаг! И это я – то нахал? Жора, скажи ему. Может мне его ударить? Или сам ударишь?

Тут уж и я не выдержал. Гонору от таких пацанов много. Психолог липовый. На испуг пытается взять. Значит, не такой уж и пьяный, ещё соображает. Одесса – мама.

– Кого на понт берёшь, мелюзга? – двинулся на парня, вспомнив свои прошлые дела некогда ужасно бандитского города Балашова и включив ростовский акцент. – Ты шелуха луковичная! Ты кто такой? Я тебе сейчас прямо здесь отпуск устрою! Ударить он меня собрался! А ну, давай!

Слова «отпуск устрою» возымели действие. Жора едва не подпрыгнул, резко оттолкнул своего друга и повернулся ко мне.

– Да ты что, земляк? Успокойся! Никаких драк! За это знаешь, не только отпуска лишат, но и попрут отсюда под фанфары. Всё, всё. А ты выйди, освежись, – повернулся к «мелюзге».

– Но, Жора…

– Выйди, сказал!

Парень нехотя повиновался.

– Ты извини, дежурный! Выпили на радостях. Да он слабак на это. А трезвый безобидный. Ну, ты даёшь! Откуда ты?

– Какая разница! – махнул я рукой, едва сдерживая смех. Сценку разыграл, как по нотам. Кто ж отпуска хочет лишиться.

– Я вижу, ты из армейских?

– Нет, но постарше некоторых. Так вышло.

– Понятно. Где ж мне китель найти? У тебя и просить неудобно.

– Сейчас нет никого тут. На танцульках все. Приходи после отбоя, может, и подберёшь чего. Кстати, у нас и из Одессы и из Сочи ребята есть.

– Ладно. Не обижайся, дежурный.

– Да ладно!

– Что за шум у вас был? – спросил дневальный, когда парень вышел. – Они поддатые, духом прёт за версту. И не боятся ведь, что вместо отпуска совсем уедут.

– Земляки приходили, – ответил я. – Радуются, в отпуск через два дня. А дух? Что дух, если сейчас почти все там такие. Всех же не выгонят, кого тогда учить?

– Эе-х, отпуск! А нам ещё, сколько до него? Целый год.

– Да, целый год, – вздохнул я. – Для нас он долгим будет.

После отбоя Жора не пришёл. Наверное, разжился кителем в других ротах.

В одиннадцатом часу начали сбегаться гуляки и танцоры весёлые и возбуждённые. И хотя с девушками почти никому из них поговорить и потанцевать не пришлось – все они были заняты старшекурсниками – всё же одно появление в гарнизонном клубе было разнообразием после трёх месяцев карантина. Ребята громко делились впечатлениями и смеялись, чем вызвали недовольство Гарягдыева. Разбуженный шумом, заспанный он сидел на кровати, дико и зло вращал белками глаз и произносил какие-то непонятные ругательства.

Ровно в десять тридцать я построил роту, провели вечернюю поверку. Был объявлен распорядок дня на завтра. Никаких работ и лишних построений не планировалось и этому были особенно рады. Весь день можно было посвятить себе: не ходить в столовую, валяться на кровати, пока старшина эскадрильи не увидит, читать, что хочется, смотреть телевизор, писать письма. Увольнений, увы, не было. А в воскресенье и старшины за лежание на кровати не придирались, как раньше, ограничиваясь устным замечанием. И самим поваляться было охота. Объявили команду разойтись, через десять минут – отбой, в спальном отделении свет выключали. Но ещё с полчаса после этого отдельные личности выходили покурить, кто-то с зубной щёткой и пастой шёл в умывальник, кто-то в туалет. И дневальные орали на них, чтобы не оставляли следов на влажном полу, который они только что протёрли. В двенадцать часов казарма затихала. Наведя порядок в подсобных помещениях, дневальные уходили спать. На четыре часа оставался бодрствовать у тумбочки с телефоном только один. Ночью они менялись сами. Я тоже, наказав разбудить себя за час до подъёма, прилёг на свою кровать, не раздеваясь. По уставу дежурному раздеваться для сна запрещалось.

За час до подъёма дневальный, страшно зевая, разбудил меня. Наскоро ополоснув лицо холодной водой – горячей в казарме не было, я растолкал заготовщиков. Эти ребята должны получить и расставить по столам сто пятьдесят порций завтрака. И чем быстрее, тем лучше. Потому что сразу после завтрака – кино в курсантском клубе. Кто раньше позавтракает тот и займёт лучшие места.

За десять минут до побудки я прошёлся по помещениям. Наш командир имел привычку почти всегда приходить к подъёму и делать обход. И если замечал где-то непорядок, устраивался разнос. Везде я прошёл, кроме общего умывальника и туалетов. Да и что там может быть, если с вечера всё убрано, а утром туда ещё никто не заходил. Там и свет не горел. Разбудили старшин групп и старшину роты за пять минут до подъёма – так положено. Ровно в семь дневальный посмотрел на меня, я молча кивнул.

– Рота, па-адъём! – загорланил он. – Подъём, рота! Выходи строиться!

– Подъём! – заголосили старшины отделений. – Хватит нежиться, вставай живо! В это время дневальный подал новую команду:

– Рота, смирно! Дежурный – на выход!

Команда эта словно смахнула с кроватей последних любителей понежиться в постели пару минут. Она означала, что появился какой-то начальник. Конечно, это был Мария Ивановна. Мы ещё вчера узнали, кто из командиров в выходной дежурит по батальону, и были готовы к его появлению. Нашу роту он «любил» больше, чем другие.

Как и положено, я взял под козырёк и доложил:

– Товарищ командир! В пятой роте за время моего дежурства происшествий не было. Произведена побудка согласно распорядку выходного дня. Дежурный по роте курсант Клёнов.

– Вольно! – разрешил Мария Ивановна. – Значит, ничего не случилось за ночь?

– Так точно, ничего.

– Что ж, пройдёмся.

Он знал, куда идти. Конечно же, первым делом в туалетную комнату. Уж там-то всегда можно найти где-то в углу пару-тройку затоптанных окурков. Он толкнул дверь. Темно.

– Свет!

Дневальный включил свет. Чёрт, что это? Около ряда умывальников стояла кровать, и на ней кто-то спал, укрывшись с головой и отчаянно храпя. Здесь было довольно холодно, не больше десяти градусов. Мария Ивановна расплылся в довольной улыбке.

– Значит, говоришь, дежурный, происшествий не было?

– Так точно, не было.

– А это что? И кто там?

Кто там определили, сдёрнув с храпуна одеяло. Это оказался курсант Десятов. Он сел на кровати и, не понимая, где находится и почему около него столько людей, только таращился на всех молча и тёр глаза. Потом, заметив Марию Ивановну, вскочил, пытаясь стать по стойке смирно. В одних трусах. Подошёл старшина роты Горчуков и Мария Ивановна, забыв про меня, насел на старшину.

– Объясните мне, что за бардак у вас в роте? Почему курсанты спят в неположенном месте? Кто разрешил?

Ребята, уже одетые, подходили к умывальнику с полотенцами и зубными щётками и, заметив разгневанное начальство, взглянув на ничего не понимающего Десяткина, хихикая, убегали.

– Я жду ответа, старшина?

– Разберёмся сейчас, товарищ командир. Десяткин, ты как сюда попал?

– Откуда я знаю! – нервно ответил тот, сориентировавшись, наконец, в обстановке. – Спать там ложился, где и все. Вытащили меня. Убью!

– Кто вытащил? – спросил Мария Ивановна.

– Не знаю. Я же спал.

– Старшина, построить роту!

– Она построена. Сейчас на завтрак.

– Кто вытащил Десяткина вместе с кроватью в туалетную комнату? – спросил Филипченко. – Выйдите из строя.

Никто конечно не вышел.

– Выйдите, – настаивал Мария Ивановна, – ничего не будет. Ведь не сама же кровать туда уехала. Никто не желает выйти? Так, круговая порука. Дежурный!

– Я!

– Кто это сделал?

– Не могу знать, товарищ командир. Согласно уставу я отдыхал.

– Дневальный!

– Я!

– Кто это сделал?

– Не могу знать, товарищ командир. Моё место у тумбочки на входе, а оттуда этих помещений не видно.

Мимо строя дневальные с грохотом протащили кровать. За ней шёл голый Десяткин, кутаясь в одеяло. Отовсюду раздавались смешки. Филипченко задумался.

– Товарищ командир, роте пора на завтрак, – напомнил Горчуков.

– Ведите, – разрешил он. – В отчёте о дежурстве я отражу это безобразие, старшина. Не рота, а цыганский табор.

Мы-то сразу поняли, почему Десяткин очутился в туалете. Всё дело в том, что он сильно храпел во сне. Видимо это ребятам, которые спали рядом, надоело, и они тихонько оттащили храпящего парня в туалет. А от места дневального вход в туалеты действительно не видно. Так я и доложил пришедшему днём капитану.

– Этого случая Филе на неделю хватит. Каждый день будет говорить своим курсантам о том, какой у нас тут бардак в отдельной роте.

Дубровский даже от нас, курсантов, не скрывал своего презрительного отношения к Филипченко.

––

С каждым днём нагрузки наши становились всё больше. Почти каждую неделю в расписании появлялись новые предметы и всё больше военные. Это были тактика ВВС, теория бомбометания, общевойсковая тактика, воздушно-стрелковая подготовка, вооружение и классификация самолётов НАТО и другие. Более пятидесяти процентов учебного времени рота занималась в военном цикле – отдельном от УЛО двухэтажном здании. Преподаватели там почти все были военные, люди требовательные и принципиальные и на тройки и даже двойки не скупились. Кривая успеваемости пошла вниз. Неудобство создавала секретность. Конспекты мы получали в секретке и тут же и сдавали. Из здания военного цикла выносить их строго запрещалось. И возможности почитать конспект в казарме не было.

Восемь часов занятий в классе, потом подготовка в подразделении. День был расписан буквально по минутам. А тут ещё к Новому году начальство придумало общий училищный смотр строевой песни и мы после обеда в час личного времени ходили строем вдоль казармы и в сотый раз до хрипоты орали одну и ту же песню. Науками, нужными лётчику мы почти не занимались. И постепенно ребята стали разочаровываться. Казалось, зачем всё это гражданскому пилоту: муштра, звания, военные науки, казармы, бесконечные построения, несение внутренней и караульной службы. Для этого ведь существуют военные училища.

И только через год, уже на полётах, придёт понимание, что распорядок такой нужен. Именно он закаляет волю и характер, вырабатывает внутреннюю дисциплину. Без такого распорядка было бы немыслимо существование училища, призванного обучать разношёрстную, разноязыкую, состоящую из более, чем тридцати национальностей толпу, объединяющую в своём составе почти две тысячи человек. Но к пониманию этой необходимости мы приходили трудно. Многое, казалось, было лишено смысла и не имело необходимости.

Особенно велико было разочарование у молодых ребят, не служивших в армии. Да это и естественно. Они впервые столкнулись с воинскими порядками, с воинской дисциплиной. Стал тихий и задумчивый весельчак Серёга Каримов. Почти перестали разговаривать Казар Акопян и Иосиф Граф. Наивный слонёнок Цысоев всё чаще в свободное время уходил на рядом расположенное кладбище и сидел там, о чём-то мучительно размышляя и отчаянно наскрёбывая затылок. Каримов уже собирался писать рапорт об отчислении, но его вовремя поддержал наш новый заместитель старшины Володя Варламов. Дубровский, узнав о набегах на погост Цысоева, несколько раз вызывал его к себе на беседу, называя по имени отчеству. Это потом так укоренилось, что его по имени отчеству стали называть даже преподаватели. Командир роты, в отличие от других был психолог. Он многое подмечал у курсантов, особенно тяжело проходивших адаптацию, часто вызывал к себе на беседы. О чём уж они там говорили неизвестно, но из кабинета командира ребята всегда выходили бодрые и повеселевшие.

И только один Гарягдыев отсыпался. Он буквально опух от сна и безделья. В наряды его, как офицера, ставить было нельзя, от военной подготовки он освобождён.

– Дядя, – обратился он как-то ко мне, – я устал.

– Отчего? – удивился я. – От безделья? Ходи в библиотеку, там хорошие книги есть. А то пролежни наживёшь, чего доброго.

– Нет, дядя, ты не понял. Я от одиночества устал. Мне женщина нужен.

– Нужна. От женщины никто бы не отказался. Увы, ничем не могу помочь.

Увольнения у нас всё ещё были запрещены. Их разрешат только перед самым Новым годом.

––

В один из выходных предновогодних дней, несмотря на установившиеся сильные морозы – минус двадцать пять по утрам и абсолютно без всякого снега командование всё же устроило смотр строевой песни. Конечно же, ему предшествовали упорные тренировки. И если командиры отрядов и эскадрилий – они там не военные – старших курсов относились к этому делу с прохладой и на первом месте у них были показатели по полётам, то в батальоне его командир майор Юрманов очень хотел получить первое место. И потому в течение двух последних недель мы только и делали, что топали строевым шагом и орали песни. В жертву этому приносилось самое дорогое – свободное время курсанта.

В день смотра установилась ясная солнечная и морозная погода. Таковой собственно она и была уже две недели, поскольку мощный полярный антициклон только усиливался и не собирался никуда отсюда сдвигаться.

Накануне мы особенно упорно колотили неподъёмными ботинками шершавый асфальт и хрипло орали какую-то маршевую песню. В день смотра погода тоже выдалась на редкость солнечная и тихая, хотя и морозная, и только голые корявые сучья клёнов и вязов, давно сбросивших свои листья и от этого похудевших, напоминали, что на дворе-то уже давно зима.

На центральной улице училища – так называемом Бродвее все свободные от несения нарядов курсанты всех курсов выстроились в колонну по четыре отдельными учебными группами и заняли исходные позиции. Было холодно, градусов за двадцать и куцые шинельки не очень-то спасали от него. Чтобы согреться, нужно было постоянно двигаться, но мы стояли уже с полчаса, ожидая команды к движению.

У двухэтажного здания военного цикла, мимо которого мы должны проходить, собрались командиры рот, эскадрилий, отрядов, замполиты. Ждали начальника училища. А его не было. Но как без него начать? И мы стояли и мёрзли. Только через двадцать минут появилась «Волга» начальника училища. Юрманов, одетый в лёгкую офицерскую шинелишку тоже, видимо, здорово замёрз. Он доложил о готовности к смотру. Но, видимо, чего-то у них там не состыковывалось, и мы продолжали стоять и мёрзнуть и тихонько ворчали.

В задних рядах колонн начали курить и прыгать, чтобы согреться, пользуясь тем, что командиров и старшин подразделений созвал к себе майор Юрманов.

– Курение отставить! – подскочил откуда-то заместитель старшины роты Ким, тот самый штангист и боксёр, служивший в спорт роте, и в первые дни так возмущавшийся армейскими порядками. Его прозвали кличкой «Да, ты», к месту и не к месту им употребляемой. Кима не любили за то, что он без особой причины орал на курсантов независимо был для этого повод или нет, за его бестактные команды и за мат перед строем. Как и все имеющие ограниченный интеллект, он был прямолинеен, как изгородь вокруг казармы. Иногда мог применить и физическую силу.

– Да, ты! – словно кукушка закуковала откуда-то из глубины строя. – Да, ты! Ку-ку! Да, ты!

– Отставить, я сказал, да ты! Кому непонятно?

Он вытянулся, пытаясь выяснить, кто там сзади кричит и курит.

– Да, ты! Пошёл ты! – раздавалось сзади. Но дым куриться перестал. Сигареты попрятали в рукава, и теперь было не понять, дым идёт или морозный пар от дыхания курсантов.

– Кто там сказал, чтоб я пошёл? – Ким грубо растолкал строй. – Ты что ли?

Перед ним стоял с растянутым до ушей ртом Каримов Серёга.

– Ты что ли храбрый, да, ты? – Ким локтем резко ткнул отработанным движением парня в бок и тот скорчился. Весом он был едва ли не в два раза больше Серёги.

В стоящей рядом колонне второго курса поднялся ропот.

– Эй, старшина! – крикнули ему. – Тут тебе не Азия. У себя дома баранов будешь швырять.

– Ты, быдло вонючее, чего руки распускаешь? Тут Россия. Смотри, до казармы не дошагаешь. А вы чего, ребята, боитесь? Пошлите его на…

– Ничего! – негромко крикнул им Серёга, всё нормально. – Нас бьют, а мы мужаем. Природа – штука тонкая. И если в одном месте даст больше, то в другом обязательно отнимет.

– Хи-хи-хи! – закатился своим неподражаемым смехом Лёха Шевченко, самый высокий парень в нашей группе и с самым большим носом в батальоне. – А что это за закон, Серёга?

– А это, славный потомок великого кобзаря, такой закон, по которому у человека, чем больше массы – тем меньше ума. Доказано давно.

Кругом засмеялись. Ким несколько мгновений переваривал сказанное, глядя исподлобья.

– Я ещё поговорю с тобой! – пообещал он Каримову и повернулся, отходя.

– А хо-хо не хе-хе? – сделал выпад в удаляющуюся спину Серёга. – Да, ты!

– Хи-хи-хи! – с новой силой закатился Шевченко. – Ну, даёшь, Серёга!

– Кончай базар! – подошёл Варламов. – Подровняться в строю, командир идёт.

– Внимание! – раздался усиленный радио голос Юрманова. – Ровняйсь! Смирно! Для смотра строевой песни поротно, поэскадрильно, дистанция 10 метров, первая рота прямо, остальные на месте, шаго-ом марш!

Оркестр грянул марш Агапкина «Прощание славянки». От дружного топота полутора тысячи ног загудел промёрзший асфальт. Сорвались с деревьев испуганные воробьи. Полетели с деревьев чудом не успевшие опасть последние листья.

Наше отделение шло последним. Впереди – старшина Тарасов. Горчуков почти никогда не ходил на такие мероприятия.

– Р-рота, смирно! Р-равнение налево!

Старшина взял под козырёк. На полутоне смолк оркестр. Руки – по швам. Ноги, не сгибаясь в коленях, чётко припечатываются к асфальту. Прошли мимо импровизированной трибуны, на которой стояло руководство училища на одном дыхании. Теперь второй заход, уже с песней. Тут идти проще. Нам аплодировали стоящие вдоль аллеи семьи командиров.

Ну, вот и всё! Подготовка к этому дню занимала не один день, а всё кончилось за десять минут. Перед своей казармой разошлись курить. Лица у всех весёлые, возбуждённые. Ещё не были оглашены результаты смотра, но многие были уверены: первое место наше. Скоро пришёл командир роты. По его хорошему настроению было понятно: краснеть за нас не пришлось. Быстро построились.

– Молодцы! – просто сказал он. – Так же и начальник училища сказал. Наша рота заняла первое место. Поздравляю с наступающим Новым годом.

Лихое, дружное, троекратное «Ура!» огласило окрестности.

– Но это не всё. Нам разрешены увольнения. Старшины, местным ребятам на выходные дни можно выдать суточные. Этих снять с довольствия.

Желающих пойти в первые увольнения набралось много. Некоторых, правда, вычеркнули старшины за неуспеваемость и нарушения дисциплины. Я даже не записывался, хотя возможность была.

– А ты что же, Клёнов, в увольнение не желаешь? Я сейчас понесу списки капитану на утверждение. Записать тебя? – спросил Тарасов.

– Не нужно, Володя. Здесь же не Питер, музеев нет. Один захудалый кинотеатр. Так чего ж, спрашивается, делать в городе? Да и какой это город? Большая деревня. Просто по улицам шляться в такую холодную погоду?

– И то верно, – согласился старшина.

Мысленно я распланировал остаток сегодняшнего дня: библиотека, читальный зал, письма друзьям и домой, а там и отбой.

А в фойе казармы построились увольняемые. Горчуков, придирчиво осмотрев их, вытащил человек пять из строя и заставил чистить обувь.

–Чтоб сверкала! – приказал.

– Так ведь до проходной не дойдём, как грязная будет. Дороги-то у нас…

– Не разговаривать! Выполнять! Или не хотите в увольнение?

Осмотрев строй ещё раз, пошёл докладывать командиру.

– Все в соответствии со списком? – спросил Дубровский.

– Так точно!

– Предупреждаю, – начал капитан инструктаж, – никаких пьянок. Всем явиться в назначенное время, сделать отметку о прибытии у дежурного по роте. В городе вести себя достойно. Не забывайте, на вас лётная форма. И запомните: оттого, как пройдёт первое увольнение, будут зависеть последующие. В конфликт с местным населением не вступать. Пьяных шалопаев в субботние дни тут много. Будьте дипломатами, вежливо уступите, чтобы не нажить неприятностей. Всё понятно?

– Так точно! – дружно гаркнули счастливчики.

– Вопросы?

– Нет вопросов.

– Тогда, старшина, раздайте увольнительные.

Получив заветные листочки, ребята поспешили к проходной училища. Ко мне подошёл Гарягдыев, отчаянно зевая.

– А ты, дядя, зачем не пошёл в увольнений?

– А ты? – задал я встречный вопрос.

– Э, слушай, в такой колотун, какой увольнений? Да и женщина нет знакомый. А что делать в такой город, где нет женщина?

– Так познакомился бы.

– Где на улица? Там от мороза даже собак не бегает, не то, что женщин. А я человек южный, – сладко зевнул он. – Лучше будем немного поспать и ждать тёплый дни. Тогда и будем искать женщина. – И сверкнув очаровательной белозубой улыбкой, направился к своей кровати.

Я рассмеялся. Чем больше узнавал этого человека, тем больше меня поражала его способность спать. От военной подготовки он был полностью освобождён, так как уже закончил «Кривой рога» и был офицером. Но желание летать привело его в Москву к министру Гражданской авиации. Персональное разрешение требовалось потому, что он уже вышел из возрастного ценза. Министр разрешил, и он приехал в Красный Кут. А экзамены сдавал в Ашхабаде. И вот теперь ему практически нечего было делать, так как на первом курсе почти все науки были военные, и он изнывал от безделья. Но все-таки нашёл, как с ним бороться. Он спал. Мы уходили на занятия – он спал. Мы приходили с занятий – он спал. Вот и сейчас он завалился и через пять минут уже был в объятьях Морфея, и я не сомневался: не разбуди его – он проспит до понедельника. Казарменный гомон ему абсолютно не мешал.

Прибежал дневальный Корякин, в руках его была пачка писем. Он заорал:

– Почта, народ! Становись в очередь, подставляй носы!

Его мгновенно окружили. Счастливчики безропотно подставляли лица под конверт, получали шесть хлопков по носу – шестой день недели и только потом дневальный вручал им конверт. Кому было два письма – получал вдвойне. Корреспонденции было много и скоро дневальному надоело хлопанье по носам. Он бросил оставшиеся письма на тумбочку, нарушив привычный ритуал вручения, на который никто никогда не обижался, но, однако, пытался заполучить письмо без экзекуции. В оставшейся кипе обнаружили письмо и самому Корякину и ему тоже с особым азартом отхлопали по носу. Отмщенье. Письмом Лёхи Шевченко, или Шефа, завладел Серёга Каримов и с криком «Шеф, подставляй шнобель!» побежал к его кровати. Нос у Лёхи был добротный, и хлопать по нему было удобно.

– Отдай, убью! – вскричал, было тот, но подвергнутый всеобщей обструкции безропотно подставил лицо. Серёга хлопал его, после каждого удара визгливо смеялся, считал удары и приговаривал:

– Раз! А помнишь, как на той неделе меня бил? Два! Помнишь? Три! Или забыл? Три!

– Пять уже! – заорал Шеф и выхватил письмо. – Как считаешь, прохвост?

– Хорошо, пять, – согласился Серёга. – Один должен будешь.

Скоро в казарме наступила минута тишины. Читались вести из дома, от друзей и знакомых. А кому писем, как говорил Каримов, при делёжке не досталось, старались не шуметь в такие минуты.

В числе тех, кому не досталось, был и я. А я ждал, очень ждал. И они иногда приходили. Но не от неё, от друзей, от матери. Больше писал Славка, друг мой Славка, с которым с детства мечтали об авиации. Но нелепая авария оборвала его мечты. Он довольно сильно обгорел, пытаясь потушить неожиданно вспыхнувшую машину. Писал Саша Саврасов, Иван Плеханов – мои бывшие коллеги по работе в школе и члены нашей дружной команды, в которой мы проводили все мыслимые и немыслимые праздники. Был бы, как говорится, повод.

Из всех этих писем я черпал разрозненные сведения о Томке. Друзья писали, что видеться с ней стали редко, она почти перестала появляться в их дружной компании. Вроде бы грустит, вроде бы помнит, стала раздражительна, писал Иван Плеханов, наш доморощённый психолог. На вопросы, что и как со мной – отмалчивается. А по другим слухам будто бы закрутила там с кем-то напропалую и будто бы назло отцу, который, оказывается, не хотел, чтобы она со мной, как он говорил, босяком, встречалась. Будто бы отец сильно пьёт и часто устраивает дома воспитательные акции. Так писали друзья.

Я ещё в первый месяц своего здесь пребывания написал ей большое письмо о себе, училище, своих планах, которые она, в общем-то, знала. Написал так, как будто у нас не было никакого недоразумения. Но ответа не получил.

––

Третий день исключительно тепло, плюс пять. А на солнце и больше. Нонсенс для февраля. Вдоль дорог начал таять снег, и от открывшейся от снега земли пошёл пар. И вот уже третий день надрывно каркает, собираясь в стаи, чёрное вороньё, нагоняя грусть. Обманутые капризной погодой птицы, вероятно, думают, что пришла весна. Погода по настоящему весенняя и как всегда весной хочется чего-то хорошего, весёлого и доброго.

Но здесь всё однообразно. Всё подчинено строгому ритму занятий, военному распорядку, не предусматривающему ни лишней радости, ни лишней печали, ни лишней заботы. А нет радости – особенно грустно в такую погоду и почему-то немного тревожно. И не понять причины. И ты живёшь с ощущением, что это радостное вот-вот произойдёт, отчего многое изменится в твоей жизни. Но что тут может измениться?

Уже завтра или послезавтра снова завьюжит, затрещат морозы, и развеет новый день все иллюзии, навеянные обманчивой погодой. И тогда всё встанет на свои места. Не будет снов, реже станут воспоминания, такие горькие и в то же время такие приятные. Не надо будет ждать писем.

Сегодня год, как мы не вместе. Вот и тогда в феврале было тепло, и был дождь. В этот день мы прощались с ней, гуляя по скверу на набережной. Ещё ничего не было сказано, Томка была весела, но весела как-то искусственно, я это заметил.

– Ой, Саня! Так хорошо сегодня! – воскликнула она, обнимая в сквере молодую берёзку. И погрустнела вдруг: – Но потом, после, всегда плохо бывает.

Я не придал тогда значения этим словам. А около дома были сказаны главные слова, ради которых она и пришла тогда ко мне. Из окна, помню, лилась песня.

Очень жаль, что иные обиды

Забывать не умеют сердца!

Но ведь не было никаких обид. Наоборот, был чудесный вечер, и мне подумалось тогда: как это всё же хорошо, любить такую девушку, любящую тебя. Удержи, я её тогда, возможно бы было всё иначе. Она ведь стояла тогда за закрытой калиткой и, мне показалось, плакала. Почему? Это для меня было тайной. Но не для неё. Была же какая-то причина.

И только теперь, спустя год, собрав всё воедино: письма друзей, её поведение – какие-то быстрые переходы, порой, от веселья к задумчивости и грусти, невольно заставили думать: большое влияние на неё оказывал отец, человек жёсткий, самолюбивый, с деспотическими наклонностями, абсолютно не терпящий иного мнения. Кроме своего. А мнение обо мне он мог иметь только одно: безотцовщина, мать больна, я – молодой человек без перспективы, помешанный на авиации. Работал в школе – тогда это было престижно, бросил. Ради чего? В итоге докатился до грузчика на заводе. Какое у него будущее? Да по слухам и парень хулиганистый. А слухи они не зря ходят. И с таким вот связалась его дочь! Его первая и самая им любимая из трёх дочерей. Стыдно! Мы-то ведь живём не хуже других. И не дай бог дойдёт до чего-то большего!

Да, Василия Ивановича, Томкиного отца многие могли понять. И больше всего его понимали её тётушки. Уж они-то меня не любили. Тогда, по крайней мере. А отец, в редкие с ним встречи, ни единым словом, ни жестом не показывал, что я ему неприятен. Собственно, как к мужчине он ничего и не имел. Не нравилась ему моя бедность. А мы, молодые, опьянённые любовью, на это тогда не обращали внимания. И не задумывались над этим. Хотя, и они-то по тогдашним меркам были не богаты. Просто некая зажиточность была, уверенность в будущем. Да ещё разве, мотоцикл «Урал» с люлькой был у Василия Ивановича, на котором иногда раскатывала Томка. Конечно, без прав. Правда, я ни разу так и не сел в него. На нашей улице был ещё один такой же – у Сашки Патина. Не его, конечно, а его отца. Но отец пребывал в основном в состоянии подпития и аппарат этот больше возил нас.

––

Последнее воскресенье февраля. Завтра будет уже март – весенний месяц. Немного жаль этих уходящих в небытие дней, ведь с ними уходит наша юность, наши какие-то несбывшиеся надежды. А надежды и мечты сбывшиеся остаются с нами, имеют продолжение в будущем, они – теперешняя наша реальность. Сегодняшняя и завтрашняя. Уже через три месяца начнутся полёты, пойдёт совсем другая, как тогда казалось, жизнь.

А пока, если спросить курсанта, какой день он больше всего не любит, то многие скажут: воскресенье. Привыкшие к ежедневному буднему распорядку дня мы не любили выходных. Мы просто от них отвыкли. И зимой, когда за окном минус тридцать и больше, и свищет позёмок, обжигая уши курсантов в куцых шапках словно автогеном, даже на ужин многие не ходили.

Счастлив тот, у кого есть хорошая книга, с ней можно скоротать мучительно тянущееся время, словно застывшее, как застыли, кажется, навсегда на заметённых снегом стоянках самолёты. Но кто-то не любит книги. Такие, как Гена Гарягдыев, спят целыми днями, словно медведи в берлоге, благо в выходной день в роте никакого начальства нет, а старшины уже смотрят на лежание на кроватях сквозь пальцы. Не как раньше. Да и самим поваляться охота.

Жизнь зимой в сильные морозы замирает. Даже стадион, где расположен гарнизонный каток пуст. В казарме у нас сравнительно тепло, где-то плюс шестнадцать. Правда в умывальнике утром вода покрывается тонким, словно бритва, ледком, но это мелочи, к этому давно привыкли.

За окнами казармы изредка рысцой пробегают курсанты, подняв куцые воротники шинелей и втянув голову в плечи. Даже желающих пойти в увольнение, сегодня нет. Ажиотаж был только в первые дни, но скоро убедились: делать в городе абсолютно нечего, если нет там знакомых.

Особенно неприятен такой холод для ребят южных: туркменов, таджиков, корейцев, узбеков и других. Чёрные от природы и от щедрого южного солнца они от здешних морозов почернели, кажется, ещё больше. Многие впервые увидели тут снег.

Сегодня Гарягдыев проголодался с утра, ибо вчера на ужин не ходил и милостиво разрешил его сожрать Лёхе Шевченко, что тот и сделал, поделившись с Каримовым. Но утром – голод не тётка – вскочил быстро. Придя с завтрака, где умудрился принять две порции, сказал старшине:

– Дядя, на обед не буди, спать много буду. – Он всех, кто ему был симпатичен, называл дядями. И за это ему самому дали такую кличку. – И на ужин, если сам не встану – тоже не буди. Ладно?

– Хи-хи-хи! – захихикал Шеф, – лапу сосать будешь?

– Сам соси свой лапа, – огрызнулся Гена, укладываясь.

– А не отощаешь так? – спросил Цысоев. – Кстати, ужин-то кому завещаешь? Я бы не отказался.

– Такой маленький, а столько кушать будешь? – удивился Дядя.– Потом самолёт не поднимет. Вот он достоин моего ужина, – указал на Шефа. – Могуч станом и духом.

– И носом тоже, – подтвердил Серёга Каримов и захихикал, передразнивая Шефа и изображая указательным и большим пальцами, какой у Шефа нос. Но вспомнил, что лишним ужином Шеф должен поделиться с ним и бухнулся на колени:

– Прости, Шеф! Бес попутал! Я же твой друг.

– То-то же, – опустил Шеф кулак, уже готовый опуститься на голову Серёги. – Так и быть, половина – твоя, заморыш. Хи-хи-хи!

– Хи-хи-хи! – передразнивая Шефа, взвизгнул Каримов.

– Напросишься! – пригрозил Лёха.

– За что, теперь и смеяться нельзя?

На ужин Дядя не пошёл и потому утром вскочил быстро. Может, и не встал бы, но сегодня с утра военных занятий не было, должны были заниматься в УЛО, тем более в расписании стоял предмет: радио и приборное оборудование самолётов. Как раз то, что учил по основной специальности Гарягдыев в «Кривой Рога». Преподаватель – Дмитрий Максимович Лещенко был нам заочно знаком давно. О его принципиальности и жёсткому отношению к курсантам ходили легенды. Чтобы заработать у него оценку четыре нужно знать всё наизусть. Пятёрок он никогда не ставил. По его предмету у курсантов всех курсов было больше всего хвостов. Даже по не любимой метеорологии, которую преподавал Курякин – тоже человек со странностями, хвостов было меньше. К тому же он был нашей классной дамой – классным руководителем.

– Повезло вам, – смеялись старшекурсники. – Все предметы забудете, только его и будете учить.

Преподавал он и ещё какой-то доселе неведомый нам предмет, называвшийся сборником авиационной фразеологии, который мы потом сдавали ему, только механически вызубрив буквально всё наизусть. И уж потом, когда начали летать, поняли, что это были типовые правила переговоров по радио экипажа с диспетчером. В те времена было много вольных разговоров не связанных с полётами и их управлением и в эфире можно было услышать всё, даже анекдоты. Но полётов и самолётов становилось всё больше, лишняя болтовня стала отвлекать от работы. И с ней начали бороться. В итоге создали типовую фразеологию радиообмена, которой должны придерживаться лётчики и диспетчеры. Она только недавно была введена приказом министра. И не дай-то бог скажешь в эфир лишнее слово. У нас ведь как: заставь дурака богу молиться…

И вот за одно лишнее слово посыпались у Дмитрия Максимовича двойки, как из рога изобилия. Начальство встревожилось буквально обвалом успеваемости.

– Чёрт бы побрал этого Лещенко! – возмущался начальник УЛО Уфимцев. – Так и в министерстве прогремим. Но… он прав. Я присутствовал на его уроках. Курсанты говорят много лишних слов, особенно азиаты, плохо язык знающие. Похоже, эту фразеологию они никогда не освоят. Но… как же они летать будут? Что же делать?

– Ничего, научим, – говорили бывалые инструктора. – Лететь захочет – всё выучит. Хотя мы и сами-то толком не освоились с этой фразеологией.

На первом же занятии Лещенко обратил внимание на знание Гарягдыевым его предмета.

– Откуда у вас такие глубокие познания? – с затаённым ехидством в голосе спросил Дмитрий Максимович. – Я вижу, вы просто землю роете, товарищ курсант.

– Я Кривой Рога учился, – с гордостью сказал Дядя. – Я офицер.

– Что вы говорите? – удивился Лещенко. – И диплом имеется?

– Конечно.

– И вы хотите, чтобы я вас освободил от своих занятий?

– Меня от военный подготовка освободили.

– Ах, вот как! Но у меня предмет не военный. Я, конечно, могу освободить вас, но сначала должен убедиться, что вы знаете предмет.

Он оставил после занятий Гарягдыева наедине. О чём они там говорили неизвестно, но Дядя пришёл от него весьма злой и обескураженный. Первым, кого он увидел в казарме, был я, и он мне поведал:

– Дядя! Я в полном расстройстве нервной системы. Этот шплинт, – так он окрестил Лещенко за малый рост, – сказал, что я, как это, кое-как знаю приборы на три балла. От занятий он меня освободил, но экзамены всё равно придётся сдавать. И придётся на его предмет ходить в лабораторию кафедры помогать ассистентам.

– Ну и хорошо, – улыбнулся я. – Всё-таки для тебя разнообразие. А то ведь сонной болезнью заболеешь, чего доброго.

– Но такой болезнь нет, дядя!

– Есть, Дядя, и ты, возможно, ей уже болеешь.

– Больтун ты, дядя, – сверкнул улыбкой Гена. – На свете нет такой болезнь, я знаю. А шплинт этот странный, дядя. Очень странный.

Действительно странный. Был он маленького роста, с какой-то скачкообразной походкой, словно передвигался на протезах. В любую погоду ходил в коротком – выше колен – сером демисезонном довольно потрёпанном пальто с вечно поднятым куцым воротником и в белой кепке с большой чёрной пуговицей, как у клоуна. И только в сильные морозы кепка менялась на шапку. Носил какие-то фантастические туфли на увеличенном каблуке.

Руки его всегда были в карманах, под мышкой – чёрный потрёпанный портфель с конспектами. В свои 38 неполных лет он был холост, жил в общежитии, женщин боялся панически, потому что был на редкость скуп. А на женщину-то ведь нужно тратиться. В кино никогда не ходил, исключая бесплатные сеансы для курсантов. Коллеги по работе относились к нему иронически, и в преподавательской комнате он всегда был объектом незлобивых шуток. Особенно доставалось ему от преподавателя сопромата и авиадвигателей Николая Михайловича Карпушова, человека, любившего юмор, пиво и женщин.

Была у Лещенко и ещё странность: он любил говорить афоризмами, вставляя их к месту и не к месту. А многие придумывал сам. Никто никогда не видел его улыбающимся. Очень редко подобие улыбки возникало на его лице, когда он удачно вворачивал в свою речь тот или иной афоризм, но глаза при этом оставались холодными, как две отшлифованные льдинки. С ним нельзя было спорить, если ты даже сто раз прав. Пытавшиеся это делать, потом долго и нудно ходили к нему на пересдачу хвостов.

Лекции он читал, никогда не отрываясь от конспекта, а едва стоило это сделать, как начинал путаться. Да и оценки как-то странно ставил. Иногда за крайне плохой ответ мог поставить четыре – высший бал, а иногда за хороший ответ тройку, а то и двойку. Если у кого-то возникали вопросы или кто-то просил что-то повторить, он воспринимал это, как провокацию и, улыбнувшись одной из своих ледяных улыбок, заставлял стоять этого курсанта до конца урока, добавляя при этом:

– Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги.

Нередко к концу занятий в аудитории стояли столбами половина группы. Первоначально он производил на нас гнетущее впечатление, но потом к его странностям привыкли и даже ждали его уроков, чтобы поднялось настроение. Ну а неуды – вещь поправимая.

Утром, как всегда за десять минут до начала занятий пришли в УЛО. Кафедра авиационных приборов была на втором этаже. Старшина Тарасов Володя предупредил дежурного по классу парня из Краснодара Виктора Плыса, весело хохочущего:

– Подготовься, Плыс, доложи громко и чётко. Иначе будешь стоять у кафедры, как пень.

– Да понял я, старшина, не волнуйся!

Прозвенел предупредительный звонок. Это был звонок для курсантов. В курилке торопливо заглатывали последний дым курильщики, швыряли недокуренные сигареты и мчались в класс, чтобы успеть до появления преподавателя. Кто не успевал, даже входя в класс за спиной входящего туда преподавателя, считался опоздавшим. И мог схлопотать наряд вне очереди. Второй звонок звенел через две минуты. Он означал начало занятий и был сигналом для преподавателей, и имелось в виду, что преподаватель был уже в классе. На практике же так всегда не было. Преподаватели, как правило, опаздывали. Надо сказать, что все звонки давали те же курсанты – дневальные по УЛО – учебно-лётному отделу. И не засекали они по секундомеру. Иногда даже забывали вовремя нажать кнопку звонка. Но на этот раз дневальный был пунктуален.

Дежурный Плыс, несколько раз отрепетировав доклад и решив, что вызубрил его, сел за стул кафедры преподавателя, ожидая второго звонка, когда и должен был громогласно и чётко доложить вошедшему преподавателю о готовности группы к занятиям и расходе людей на сегодняшний день, то есть отсутствующих по уважительным и не уважительным причинам.

Но второго звонка не было. И Плыс, развалившись в кресле преподавателя и вытянув длинные ноги в громадных кирзовых ботинках вдоль стены, с безмятежной улыбкой с кем-то болтал. В дальнем углу, как всегда, о чём препирались Серёга Каримов с Шефом и заразительно хихикали, и от них исходило больше половины шума, создаваемого в классе. Усердно помогал им Цысоев, смеясь не менее заразительно и чего-то при этом комментируя. Сразу с двумя заядлыми спорщиками – Володей Архинёвым из Одессы, и Володей Кондрусом из Краснодара – по кличке Вофа, препирался Гарягдыев, доказывая, что шплинт, как он его окрестил, плохо знает авиационные приборы и от конспекта не может оторваться. А где-то сзади два казаха затеяли национальную борьбу.

Второго звонка не было. Преподавателя заметил старшина Тарасов, сидящий за первым столом у входа. Он-то и скомандовал вместо дежурного:

– Встать! Смирно!

Гремя стульями, все устремились по своим местам. И только Каримов с Шефом в последних рядах всё суетились и хихикали. Лещенко, как не пытался рассмотреть, вытянув шею, кто там и что делает – не смог. Ростом-то маленький, и за спинами стоящих ребят ничего не видно. Но вот он ступил на кафедру и стал сразу на полметра выше. С минуту смотрел в аудиторию своими стеклянными глазами. Наконец его взгляд встретился с глазами Каримова и Шефа, на физиономиях которых ещё не остыли смешинки. Лещенко ткнул пальцем в их сторону:

– Выйдите и станьте вон там у стены.

Остатки веселья моментально сползли с безмятежных лиц курсантов. Перед ним стоял, вытянувшись, дежурный по классу, но Дмитрий Максимович даже не удостоил его взглядом.

– Так, так! – произнёс он. – Весело начинаем рабочий день, народ. Ну, ничего, посмотрим, как дальше будете веселиться. – И многозначительно посмотрел на стоящих у стены курсантов Шевченко и Каримова. У Шефа лицо вытянулось и стало испуганным. Каримов опустил взгляд долу. Наступила мёртвая тишина.

– А теперь докладывайте, дежурный, – обернулся он к Плысу.

Плыс, довольно здорово перепуганный неожиданностью явления преподавателя, шагнул шаг в его сторону, громыхнув ботинками так, что Лещенко поморщился. Поднял руку вверх, пытаясь отдать честь, но вспомнил, что к пустой-то голове в армии нашей руку не прикладывают, руку опустил, зацепив ладонью лежащую на кафедре указку. Деревяшка с грохотом взлетела вверх, крутанулась в воздухе, и, падая, ударила Дмитрия Максимовича по плечу. Тот зловещим взглядом посмотрел сначала на дежурного, потом на упавшую, на пол указку.

– Так, так! Ясно! Докладывайте дежурный, докладывайте!

– Т-товарищ капитан…э.мм то есть, преподаватель, 116 учебное отделение пятой роты к занятиям готово. Отсутствуют двое – в карауле. Один болен – в санчасти. Доложил дежурный по классу курсант Плыс!

– Доложил курсант Плыс, – медленно произнёс Лещенко, не переставая стеклянным взглядом скользить по аудитории. – Нет порядка в классе, дежурный. И потому завтра дежурство повторите. Кстати, на конце два эс?

– На каком, извините, товарищ преподаватель, конце? – не понял Плыс.

В глубине раздался неподражаемо хихикающий женский смех шефа. Хи-хи-хи!

– В конце фамилии две эс или одна?

– А-а, в конце-то одно… одна буква, – осклабился Плыс.

– Так, так, значит, одна эс? – Дмитрий Максимович, скачками, похожими на скачки кенгуру, пробежался вдоль длинной кафедры, положил свой видавший виды портфель на стол и сказал, величаво махнув рукой:

– Садитесь все. А вы, Плыс, поднимите указку. Не надо её ломать.

Человек пять, вошедших после преподавателя, двинулись, было, к своим местам.

– Отставить! – повернулся к ним Лещенко. – Опоздавшие в класс у меня занимаются только стоя. Там, у дверей.

– Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги! – захихикал Шеф у стены. – Хи-хи-хи!

– Хи-хи-хи! – тут же передразнил его Каримов и спрятал лицо за громадной спиной Лёхи.

Лещенко не обратил на это внимания и продолжал:

– Дежурный, перепишите мне всех опоздавших и всех смеющихся на листок. И вот этих – тоже, – ткнул пальцем в сторону закадычных друзей. – Завтра все они будут опрошены, и я сомневаюсь, что кто-то из них выдаст «на гора» больше тройки. Но и тройки у меня можно добыть только в поте лица. Никакой халявы не будет. А теперь старшина и дежурный, встаньте!

Тарасов встал. А Плыс и без того стоял по стойке смирно.

– Старшина и дежурный, я вас записываю в рапортичке, как нарушителей дисциплины.

– Но причём тут мы со старшиной? – удивился Плыс. – Второго звонка ещё не было.

А Тарасов стоял, молча, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Ему-то, как старшине, от рапортички Лешенко ничего бы не было, а вот Плыс уже дважды только ходил чистить картошку в столовую вне очереди. А тут опять…

– О, Плыс, я вижу, вы разговорчивый парень! – радостно воскликнул Лещенко. – И сразу в бутылку пытаетесь залезть. Вот старшина-то ваш в неё не лезет. Не надо! Не надо, Плыс! Запомните: залезть в неё легко, вылезти трудно. Может, кто знает, как из неё легко выбраться? – окинул он взглядом аудиторию.

Все молчали. Никто не знал, как можно выбраться из бутылки. Да и как залезть в неё никто не знал.

– Запомните, народ! – развивал свой афоризм Дмитрий Максимович. – Из бутылки вылезть трудно.

– Причём тут бутылка-то? – двинул ногой Плыс и зацепил стул. Тот с грохотом полетел с кафедры.

Лещенко стеклянным взглядом проследил за его падением. Потом простёр перст в сторону упавшей мебели:

– Поднимите, Плыс, стул. Он государственный.

– Я буду жаловаться начальнику УЛО, – не выдержал курсант. – За что мне опять наряды вне очереди получать?

Лещенко запрыгал вдоль кафедры. В коридоре наконец-то прозвенел запоздалый звонок. Этот дневальный наверняка будет сидеть теперь тут дня два. Сделав два круга, преподаватель остановился. А его взгляд остановился на старшине.

– Вы, старшина, садитесь, – разрешил он. – А вот вы Плыс, я вижу, не любите головой работать. Вы – курсант, пойдёте жаловаться на меня – преподавателя? Хорошо. Но запомните: вы пойдёте, так сказать с челобитной по личным мотивам, а я – он указал на стул – по государственным. Зачем вы это пинали?

– Я нечаянно, – вспылил Плыс. – Да сейчас вам не тридцать седьмой год!

Тут уж не выдержали почти все. В аудитории раздался дружный смех. Вот он, вредитель! По фамилии Плыс. Лещенко поднял голову.

– Смеётесь, народ? Но знайте, что смеётся хорошо тот, кто смеётся последним. А последним буду я. Зачёты и экзамены у нас впереди. Весной травка зазеленеет, народ на полёты пойдёт, а такие, как Плыс, на узкой тропинке будут искать встречи со мной. А тропинка, как не вьётся, ко мне приведёт. Вот и посмотрим, как тогда Плыс выступать будет. Есть тут на третьем курсе курсант Жильчиков. Вот спросите его, как он сдавал зачёты? Три раза приходил и три раза уходил. Ни с чем. На четвёртый мы бы попрощались. Но пришёл он на четвёртый раз, смирив гордыню свою, бухнулся на все четыре мосла передо мной и взмолился: поставьте, зачёт, летать ведь надо, а командиры не дают – двойка по приборам. Задавал я ему вопросы, задавал, на тройку кое-как натекло. Тёмный человек. А ведь мог бы и двойку поставить, – обвёл он аудиторию изучающим взглядом. – Так что с самого начала ройте землю, ройте, как мамонт копытом её роет! – закончил очередной монолог Дмитрий Максимович.

А в классе давно и не тихо смеялись, представив огромного курсанта Жильчикова, а кто и мамонта с конскими копытами. И как они этими копытами роют землю? И только стоящий у стены Шеф, прилично перепуганный угрозами, подумал в растерянности, что, чёрт возьми, у Жильчикова-то копыт точно нет, а вот у мамонта? А рядом стоящий Каримов тоже подумал. Но не про копыта, а про то, что уроки шплинта у него будут самыми любимыми. Это точно! Примерно так думали и другие. И только Гарягдыев смотрел на Лещенко удивлённо и весело, и думал совершенно иначе, мысленно выговаривая: «Плевать я на твои причуды хотел, клоун, шплинт несчастный. Я Кривой Рога закончил и имею диплом. И чтобы я каким-то копытом земля копать? Не выйдет!». Он был освобождён начальником УЛО от занятий, и даже экзамены ему впоследствии сдавать не пришлось. И использовали его в качестве лаборанта.

За обедом в столовой только и было разговоров о Дмитрии Максимовиче. Его предметы действительно первое время были самыми «любимыми».

Однажды на занятиях, когда мы уже изучили особенности его характера, привыкли к его устрашающим афоризмам и поняли, что, в общем-то, он безобиден и тройку когда никогда всё равно поставит, а самое страшное его наказание – стойку смирно переносили спокойно, Николай Иванович Цысоев как-то спросил его вежливо и смиренно:

– Товарищ преподаватель, разрешите вопрос? Вот в книге прочитал я: КЛРСК-45М. А расшифровки нигде нет. Объясните, пожалуйста.

– Вы любознательный человек, Цысоев, – подозрительно глядя на него, сказал Лещенко. – И забегаете вперёд. Однако поясню: кабинная лампа с реостатом и кнопкой, модель сорок пятая. А буква М означает – модернизированная. Понятно?

– Так точно! А вот в библиотеке я прочитал ещё про один прибор ДМЛ-150 СКК. Тоже не пойму, что это такое.

– Вы поразительно любознательный, Цысоев! – снова удивился шплинт и зашуршал конспектом. Однако такого прибора в своих талмудах не нашёл.

– А где, интересно, вы, Цысоев, откопали такой прибор?

– Да читал как-то в библиотеке информацию по безопасности полётов, там было написано: отказал ДМЛ-150 СКК.

– Но прибор-то хоть пилотажный?

– В том и дело, что там больше ничего не написано.

Лещенко снова стал перетряхивать свои конспекты, но ничего не нашёл.

– Странно, Цысоев, где вы это вычитали всё-таки. Возможно, какая-то новинка. Я спрошу инженеров эксплуатационников. Они должны знать. – И он пометил себе в тетради марку названного прибора. – К нам ведь все новинки в последнюю очередь доходят. – И ещё раз заключил:

– Любознательный вы человек, Цысоев. Я вижу, тесно широкой натуре в узких стенах?

– Тесно, Дмитрий Максимович! – охамел Николай Иванович, панибратски назвав преподавателя по имени отчеству. – Мне ваш предмет очень нравится.

– Товарищ преподаватель, – поправил Лещенко. – Это не значит, Цысоев, что вам будут поблажки. Наоборот, спрос будет больше.

– Хи-хи-хи! – взвизгнул Шеф. – Допросился.

В перерыве кто-то спросил его, что это за прибор такой? Цысоев, хитро улыбаясь, написал на доске: ДМЛ-150 СКК – Дмитрий Максимович Лещенко, рост метр пятьдесят с каблуками и кепкой. Мы посмеялись, но марку запомнили и скоро прибор этот знали все курсанты всех курсов и, бывало, с серьёзной и невинной рожей, не раз ещё просили пояснить, что это такое? А тот только беспомощно разводил руками, догадываясь, что эти подлые люди его разыгрывают. Но как доказать это?

Прошло три месяца напряжённых занятий в новом году. Близилась пора экзаменов и зачётов. Экзамены должны быть по общей конструкции самолётов – ОКС, по аэродинамике, по истории КПСС, по конструкции и эксплуатации авиадвигателей, по авиационной метеорологии, по теории самолётовождения. Помимо этого за первый курс предстояло сдать около двадцати зачётов по разным предметам. Успешно всё это сдавшие курсанты приказом по училищу считались окончившими первый курс теоретического обучения и переводились в лётные отряды. Тем же, кто не смог сдать сразу давалось время на подготовку для повторной сдачи. Кто и со второй попытки не смог сдать – отчислялся. Но таких ребят было мало, в основном из южных республик, у кого были проблемы с языком. В нашем отделении таким кандидатом на отчисление был Казар Акопян – Гриша. Он понимал это, много читал, но понимал в прочитанном тексте мало. Особенно трудным для него был предмет авиационные двигатели, который вёл Николай Михайлович Карпушов. Вообще-то уж не настолько он был и строгим, но чашу терпения его переполнила простая математика. И он стал периодически задавать курсантам из южных республик простейшие арифметические задачи: например, 0,25 разделить на 0,5. если с дробями не получалось, давал делить 21:2. Да, читатель, не смейтесь. И когда у Казара после деления столбиком в ответе получилось 110, Карпушов не выдержал. Схватился сначала за голову и долго ей раскачивал, а затем схватился за ручку и в журнале, где стояли точки, сразу вывел четыре жирных двойки и написал рапорт на отчисление, спросив при этом, но вовсе не ожидая какого-то ответа:

– Ты за сколько баранов аттестат школьный купил?

– Это, за шесть, – честно признался Казар, – и нэмного дэньги давал.

– Немного деньги давал, это сколько?

– Ну, это, адын тысяч.

– Тысяча и шесть баранов! – захохотал Карпушов, обнажив жёлтые прокуренные зубы. – И как же ты летать думаешь с такими знаниями?

– Я уже на планер летал.

– Ну, у себя в Армении ты хоть на метле летай. А здесь училище. Ты ведь людей возить будешь.

–Товарищ преподаватель, мы ему поможем, – заканючила аудитория.

– И дроби все заставим выучить.

– Да, и таблицу умножения тоже.

– Он знаете, как на пианино играет? Сам Бах позавидует!

– О чём вы говорите? Ему в школу в третий класс надо. Да и самолёт не пианино. Нет, не просите.

Казар был парень честный, не жадный и безобидный в отличие от некоторых своих земляков. За другого бы не просили. И когда за него встал и попросил старшина группы Тарасов, Карпушов не выдержал:

– Хрен с вами! – махнул рукой. – Дам шанс. – Он порвал рапорт, а после двоек, выставленных задним числом, поставил тощую тройку. Подумал и поставил в следующей клетке ещё одну. – Если сдвигов не будет – извините!

И за Казара взялась вся группа. Он был моим соседом по кровати и больше всего спрашивал меня. За каких-то пять дней мы раздраконили с ним все дроби. Хотя бы он стал иметь представление, что это такое и как их решать. Таблицу умножения, хохоча и повизгивая, с ним учил Лёха Шеф.

– Не бойся, Гриша, – уверял его Николай Иванович Цысоев, – если все дроби решишь – уже считай, что сдал. Трояк обеспечен.

– А если нэт?

– Ну, тогда… – разводил тот руками. Мы, дескать, сделали, что могли.

И Акопян решил подстраховаться. Уже через три дня в училище появились два его старших брата. Один – директор таксопарка, второй – директор музыкального училища в Ереване. Осталось тайной, (что, как, за сколько) они уговаривали нашего командира роты и Карпушова, но после их отъезда Казара оставили в покое. А Карпушов, вздыхая и матерясь негромко, ставил ему тощие тройки за решение дробей.

Чем ближе были экзамены, тем больше и чаще листали мы конспекты. А в военном цикле уже сдали два экзамена: по общевойсковой тактике и военной топографии. Но больше всего боялись аэродинамики и самолётовождения.

Три раза в неделю – вот беда – были политзанятия. Ни зачётов, ни экзаменов по ним не предполагалось, и мы украдкой читали другие конспекты. Тем более, что занятия проводили всегда разные люди: замполиты, преподаватели и, иногда, даже старшины. А в последние недели нашего пребывания в батальоне явился вдруг сам замполит батальона – заместитель Юрманова по политической части Агеев.

– Вопросы задавайте, больше вопросов, – успел шепнуть назад старшина Тарасов. – Тяните время до звонка, чтобы не спрашивал.

Агапову посыпался град вопросов. Первое время он отвечал с удовольствием, но вскоре понял уловку хитрой аудитории: вопросы задавали только русские ребята. Азиаты же сидели молча, ничего не понимая в политической коммунистической марксистско-ленинской белиберде. И он сказал:

– Ну, довольно вопросов. Побеседуем о наших делах. Я буду задавать вопросы, а вы отвечать. Вопрос первый: что вы знаете о политических органах нашей авиации? Когда они созданы, для чего? Обрисуйте их структуру. Может, кто-то хочет добровольно ответить?

Добровольцев не нашлось. Каждый пригибался за спину впереди сидящего, чтобы его не спросили.

– Ну что же, скромность не худшее качество, – заключил Агапов. – Тогда попросим ответить, – Агапов не зная ни одной фамилии курсантов нашей роты (да и других не знал) уставился в журнал. – Попросим ответить курсанта Каримова.

Все облегчённо вздохнули. Серёга задёргался, но быстро нашёлся:

– А с места можно отвечать, товарищ замполит? – встал он. – Я у доски волнуюсь, когда отвечаю по этому предмету. Да я по любому предмету волнуюсь. Вот вчера отвечал Дмитрию Максимовичу, например. Предмет знаю, а вышел к доске – растерялся. В пот меня бросило.

– А не тошнило? – спросил Агапов, понявший: курсант тянет время.

– Нет, не тошнило, – растерянно ответил Серёга.

– А сейчас не тошнит?

– Н-нет.

– Ну, тогда отвечайте.

– Значит, так, – бодро начал Каримов. – Наши славные политические органы были созданы в тысяча девятьсот мдвадцатом году. Они призваны были…

– В каком году? – переспросил Агеев.

– Ну, в этом самом, – Серёга, кося вниз глаза, никак не мог найти в конспекте нужной страницы. – Ну, где-то в тридцатые годы. Наверное. Я так думаю. Забыл точно, в каком году, товарищ замполит.

– Ладно, кто-нибудь потом дополнит, – разрешил Агеев, – продолжай дальше.

– Значит, органы эти были созданы для того, чтобы следить за этой… за порядком, и, значит, за дисциплиной. Ну и за всем остальным – тоже.

Что дальше говорить, он не знал. Мозг его работал лихорадочно, вспоминая, что им говорили на прошедших занятиях. Ничего не вспоминалось.

– Ну, вот, например, – нашёлся он, – на улице ещё холодно, ночью минус двадцать, а в казарме холодно. Всю ночь не спишь, в голову ничего не лезет. Учишь, учишь – а никак…

– Это потом, товарищ курсант, – перебил его замполит. – Отвечайте по существу.

Что говорить по существу Серёга не знал. Возникла явная угроза схлопотать неуд, и он мучительно искал выход. И, о, счастье! На столе преподавателя он увидел почётную грамоту.

– А кому эта грамота, товарищ замполит?

– Это грамота нашему батальону за первый квартал нового года, – ответил Агеев. – Но я слушаю.

Пока замполит отвечал, Серёга, напрягши ухо-локаторы, успел услышать несколько разрозненных фраз подсказок, шёпотом лившихся к нему со всех сторон. Кое-как сгруппировав их, что-то пробормотал.

– Слабовато, – заключил замполит. – Тогда ещё вопрос к вам. Вот я являюсь замполитом батальона. Может ли моё персональное дело разбирать партийная организация батальона?

– Может, – уверенно ответил Каримов.

– Нет, не может, – перебил Агапов. – А почему?

– А почему? – переспросил Каримов.

– Потому, что я являюсь её руководителем.

– Нет, не может, – елейным тоном повторил Каримов, – потому, что вы являетесь её руководителем…

– А кто же может? – вопросил замполит, продолжая. – А может только вышестоящая партийная инстанция…

– А может только вышестоящая партийная инстанция, – заключил Серёга торжественно.

Прозвенел звонок и Каримов приободрился. Даже больше, решил подстраховаться, обнаглел и произнёс:

– Звонок помешал, я бы ещё мог говорить.

– Вы и так достаточно сказали, – с иронией произнёс замполит. – Все свободны.

Едва Агеев скрылся за дверью, Каримов метнулся к журналу. Напротив его фамилии красовалась жирная тройка. А рядом стоял знак минус.

– Я не гордый, – уныло улыбнулся Серёга. – Всё равно это не двойка и наряда вне очереди не получу. Лишь бы основные экзамены сдать нормально.

Основные экзамены на тройки не сдавались. Тройки просто пересдавались. Ибо в авиации с тройкой в воздух не поднимешься. Не пустят.

––

Накануне майских праздников во всех ротах батальона и эскадрильях пяти лётных отрядов прошли комсомольские собрания под девизом: встретим пролетарский праздник хорошей успеваемостью. Был зачитан приказ начальника училища, разрешавший краткосрочный отпуск тем, кто живёт в пределах области. Но только курсантам, успешно осваивающим программу обучения. Если точнее – у кого не было неудов. Оно и понятно, лишние рты училищу не нужны. Это был хороший стимул. Местные ребята засели за учебники, даже в столовой читали.

И все же весна есть весна. Несмотря на приближающиеся экзамены, успеваемость падала. Всем хотелось погулять, и на танцы сходить в клуб. Тем более, что некоторые познакомились с местными девицами.

Весь апрель у нас шли занятия на военном цикле, сдавались экзамены. И только изредка были занятия в гражданском секторе. Военные преподаватели подходили к своим предметам строже, и там, где преподаватели гражданские могли поставить четыре, у военных больше тройки не получишь. Но мы были рады и этому. В армии нам не служить, а если и придётся – научат там, чему надо. Основы уже заложены.

Была суббота – последний день недели. У курсантов и преподавателей приподнятое настроение. Впереди выходные и праздничные дни. Не получить бы двойку, ведь праздничные наряды по всему училищу в первую очередь формируются из не успевающих курсантов.

Мы сидели на занятиях в военном цикле. Полковник Хатников вёл у нас ОМП – оружие массового поражения и сосредоточенно объяснял принцип работы приборов радиационной разведки, не замечая, что сзади, на галёрке, шушукаются и смеются. Закончив объяснение, спросил:

– Вопросы есть?

Его бы завалить вопросами, но настроенные на выходной день, все дружно ответили: вопросов нет. Неожиданно поднял руку Николай Иванович, с лица которого ещё не сошла разухабистая улыбка. Он о чём-то уж очень смешном шептался с Шефом. Оба кряхтели и повизгивали.

– Слушаю вас? – кивнул ему Хатников.

Цысоев встал, по привычке почесал свой хобот и спросил:

– А если эта чепуха откажет в зоне заражения, тогда что делать?

– Какая чепуха? – нахмурился Хатников. Он терпеть не мог пренебрежительного отношения к своему предмету.

– Ну, прибор этот, – ткнул Цысоев на стенд.

– Сами вы чепуха! – ещё больше повысил голос полковник. – А у прибора название есть.

Он объяснил, что делать, но настроение его было испорчено. Хотел, было, отпустить всех раньше ввиду наступающих праздников, но передумал. Глянул на часы: до конца ещё почти пятнадцать минут. Открыл журнал. Все насторожились.

– Поговорим о пройденном материале, – сказал он. – Все читали?

– Читали.

– Что ж, тогда вспомним старое.

– Кто старое вспомнит – тому глаз вон! – тихонько захихикал Шеф, прячась за спины. Но у Хатникова был хороший слух.

– А вот остряка мы сейчас и спросим.

Смех Шефа прервался на полутоне. Вспоминать старое в его планы не входило. Он хотел лишь поддержать субботнее настроение.

– Это у нас, кажется, курсант Шевченко? Прошу к столу.

– Да, он давно хотел отвечать, товарищ полковник, – откуда-то сзади злорадно захихикал Серёга.

– И до вас очередь дойдёт. – Хатников любил и понимал юмор.

Серёга заткнулся. Неизвестно, чего может спросить этот полковник. А Лёха нехотя прошёл к кафедре и встал, сгорбившись, словно преступник перед виселицей, которому осталось жить считанные минуты.

– Зоны А и Б. Границы и вероятность поражения в различных укрытиях при атомном взрыве, – прочитал полковник. – Вопрос ясен?

– Так точно! – механически ответил Лёха, косясь на часы, висящие над дверью.

– Есть время ещё, – успокоил его Хатников, заметив этот взгляд.

Хатников знал, что задавать. Он спросил то, что Шеф знал плохо, ибо был в тот день в карауле.

– Отвечать кратко, по существу.

Что говорить по существу, Шеф не знал, а заговорить полковника, как некоторых других преподавателей было невозможно. Возникла явная угроза схватить пару. И отправиться на первое мая в караул. И он закрутил головой, пеленгуя все подсказки. Хатников тут же включил генератор помех – стал стучать по столу указкой. Приплыли, подумал Лёха. И, о, чудо! Он встретился с взглядом Володи Антонова. Тот внимательно смотрел на Шефа, а указательным пальцем стучал по своему конспекту. Шеф скосил туда взгляд и возликовал: конспект был перевёрнут на 180 градусов и открыт на нужной странице.

– Пока Хатников заполнял в журнале план урока, Шеф, обладая орлиным зрением, скосив глаза в конспект Петлюры – такой контрреволюционной кличкой почему-то окрестили Володю – быстро выложил полковнику всё о зонах А и Б. Когда же Хатников, закончив писать, поднял голову, Лёха уже бодро рапортовал:

– Товарищ полковник, курсант Шевченко ответ закончил.

На столе у Петлюры, сидящего впереди, конспекта уже не было. Хатников недоверчиво посмотрел на Шефа, потом на старшину Тарасова, как будто говоря: гляди ж ты, ответил. А затем, чуть подумав, вывел против фамилии Шефа оценку пять.

Это был редкий случай, когда удалось провести Хатникова. Шеф же ещё долго потом радовался и хихикал, словно ребёнок и обнимал своего спасителя.

После звонка, возвестившего о конце занятий, раздалась команда:

– Всем в актовый зал на лекцию.

– О чём лекция?

– О любви.

– О-о!

Лекция – не торжественное собрание, где оратор, словно пономарь панихиду, заранее читает заготовленную речь о текущей учёбе и задачах на предстоящий период. Единственное, что хорошее в этом деле – можно поспать, кто не высыпается. Все бросились занимать в зале места, ибо далеко ходить не надо: зал этот, служащий и кинотеатром размещался на первом этаже.

– Дядя! Эй, дядя! – орал Гарягдыев. – Сюда ходи, я место забивал.

На сцену вышел старый щуплый старикашка, что вызвало бурный смех в зале. Странно видеть старого человека, говорящего о любви. Дедок долго протирал очки и перекладывал какие-то свои бумажки. Посыпались шутки.

– Не рассыпался бы.

– Вентиляцию нужно выключить, а то ещё сдует.

Старикашка начал издалека. Заговорил о прогрессе, которого достигла страна, привёл примеры эстетики нравов до и после революции.

– Ближе к теме! – выкрикнул кто-то, – лекция-то про любовь.

А лектор, быстро завоевав симпатии слушателей, очень тонко и науку и культуру подвёл к теме любви. Говорил он здорово. Приводил массу исторических примеров, читал выдержки из газет, цитировал писателей и философов и в течение почти часа держал аудиторию в полном к себе внимании.

– Итак, заканчивая нашу беседу, хочу сказать: будьте, молодые люди, ласковы и бережливы со своей, девушкой, женой. Ведь она – ваша единственная на всю жизнь. А кто мечтает о многих, как вот тут из зала выкрикивали, тот ошибётся когда-нибудь. Ну и последнее. Вы почти все тут не женаты. Мой вам совет: не выбирайте себе женщину методом демократического централизма, то есть снизу вверх, как в армянском анекдоте. Ибо жизнь – не анекдот.

Рядом заёрзал Дядя, чего-то бормоча.

– Ты чего?

– Зачем говорит – один жена можно? У нас много можно. Много лучше, чем одна. Одна надоест.

– За многожёнство уголовная статья есть, Дядя, – ответил я.

– Какая статья? – возмутился, услышав мой ответ, сидящий рядом Чингиз Бакежанов. – У нас секретари райкомов по три-четыре жены имеют. Да и остальные многие тоже. Правда, кормить всех нужно.

Под конец лектор ответил на вопросы.

– Я двоих сразу люблю. Как быть? – задал кто-то вопрос из зала.

Лектор озадаченно посмотрел на парня.

– Уверяю вас, вам только кажется, что любите двоих. На самом деле ни одной не любите.

В зале раздался смех. Около получаса старикашка отвечал на вопросы, но подходило время обеда и лекцию закончили. Столовая была рядом, и туда бросились без строя. Чего ж строиться, чтобы пройти двадцать метров?

За нашим столом уже сидели Цысоев, Лёха Шевченко и Каримов. Все трое заразительно смеялись.

– Саня, – сказал Каримов, – как только женюсь – всё буду делить пополам, как сейчас лектор советовал. Жена будет готовить, я – есть. Я буду пачкать, она – стирать, она – в магазин за продуктами, я – на стадион футбол смотреть…

– Она уйдёт к другому мужчине, ты останешься один, – докончил я под общий смех.

После обеда в расположение роты неожиданно прибыл командир батальона и приказал построить роту.

– Все, кто имеет неудовлетворительные и не исправленные оценки по любой дисциплине – выйти из строя!

Вышло двенадцать человек.

– Вот они, гвардейцы! – загремел Юрманов. – Краса и гордость училища. Цвет пятой роты. Старшина! Весь наряд с субботы на воскресенье заменить вот этими, – ткнул пальцем в сторону двоечников. – В караул всех! Стыд и позор! Лучшая рота в батальоне встречает Первомай такой успеваемостью. И чтобы за пять оставшихся дней до праздника исправить все неуды. Сам проверю.

Юрманов прошёлся вдоль строя.

– Кстати, кто не знает, что завтра выборы в народные суды?

– Знаем! – хором закричали все.

Как оказалось, о выборах майор спросил не случайно. Два часа назад в помещение 3-й роты, где командиром был Мария Ивановна, зашёл заместитель начальника училища по лётной подготовке Ивко. Чего он туда забрёл непонятно, ибо руководители такого ранга по казармам не ходили. Возможно, был не в настроении, и требовалась разрядка.

– Смирно! – истошно заорал очумевший дневальный, увидев высокое начальство.

А Ивко, поискав взглядом, к чему бы придраться в смысле беспорядка, ничего существенного не нашёл. И тогда спросил дневального:

– Товарищ курсант, какое у нас завтра событие?

Тот, заикаясь от присутствия большого начальства, ответил, что выборы в народные суды.

– А за кого мы будем голосовать?

– Ну, это, за судей, – нашёлся дневальный.

– Понятно, что за судей. Я фамилии спрашиваю?

Осечка. Фамилий дневальный не знал. Ни одной. Тогда Ивко приказал дежурному построить всех, кто находился в этот момент в казарме. Набралось человек сорок. Затем повторил свой вопрос. Никто не ответил, в том числе и старшины. Ивко рассвирепел и приказал переписать всех стоящих в строю и список отдать командиру батальона и его заместителю по политчасти для принятия мер. Уже через час Мария Ивановна получил выговор. Ещё через час вся рота, собранная по тревоге, усиленно трамбовала дорожки стадиона, наглядно демонстрируя один из принципов нашей классной дамы – Дмитрия Максимовича: «Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги».

Но пока начавшаяся цепная реакция переваривалась в канцелярии батальона, курсантское радио сработало быстрее. Мы уже знали, за кого будем голосовать. Юрманов покинул роту, похоже, даже немного раздосадованный.

Вечером пришёл Дубровский. Горчуков и дежурный по роте доложили о приходе Юрманова, о расходе людей на выходные дни.

– Увольняемые?

– Пятнадцать человек, уже ушли.

– Караул?

– Ранее запланированных курсантов по приказу Юрманова заменили теми, у кого двойки.

– И правильно сделали. Надеюсь, в увольнение такие люди не попали?

– Никак нет, товарищ капитан.

– Дежурный, наведите в казарме полный порядок. Сегодня дежурит Арсентьев, и он непременно придёт искать у нас беспорядок.

– Всё сделаем, лично проверю, – заверил капитана Горчуков.

А что капитан Арсентьев – командир первой роты придёт, никто не сомневался. Казарма пятой роты находилась отдельно от батальона и дежурные почти всегда к нам приходили перед отбоем. А Мока – так курсанты почему-то окрестили капитана Арсентьева, приходил всегда, чтобы поискать непорядок не в своей, а в чужой роте. Был он худ, форма висела на нём, как на огородном пугале и любил он показать себя требовательным и взыскательным офицером. Когда-то он, будучи авиационным техником, попал под сокращение, но ему повезло: чтобы дослужить до пенсии дали звание капитана и назначили в Красный Кут командиром роты, чем Мока очень гордился.

После ужина казарма опустела, несмотря на начавшийся дождь. Почти всё наше отделение рвануло в курсантский клуб на танцы. Только Цысоев Николай Иванович недавно коронованный кличкой Корифей сидел на свой кровати и терзал гитару, гнусаво напевая, что крутит напропалую с самой ветреной из женщин и что он уже давно хотел такую. Да ещё на своей кровати ворочался, укладываясь удобнее, Гарягдыев.

Вот в этот-то момент, словно привидение, и возник в дверях капитан Арсентьев. Он не отпустил дверь, а плавно, без малейшего стука прикрыл её, придерживая рукой. Обычно она, притягиваемая возвратной пружиной, сильно хлопала. Мока огляделся и бесшумно направился к тумбочке дневального. Вот оно! Дневального на месте не было. Рот капитана расплылся в довольной улыбке.

– Дневальный! – фальцетом заорал Мока.

А дневальный, оказывается, стоял рядом. За колонной, поддерживающей свод здания. И не заметил капитана он потому, что тот вошёл тихо, не хлопнув дверью. А Мока в свою очередь не подозревал, что курсант может стоять от него всего в двух шагах. Чётко козырнув и представившись, дневальный браво рявкнул:

– Рота, смирно! Дежурный на выход!

Явился дежурный, доложил.

– Чем занимается личный состав? – сурово спросил Мока, раздосадованный неудачей с дневальным.

– По распорядку выходного дня, товарищ капитан.

– Хорошо, пройдёмся.

Капитан придирчиво оглядывал всё: стены, кровати, тумбочки, пол. Все, кто лежал, успели вскочить, поправить кровати и сесть на стулья, схватив, кто газеты, кто конспекты. Читали. Корифей от греха засунул гитару под кровать. Всюду порядок. Но Мока знал, где искать. Курилка. Уж там-то наверняка пара окурков валяется где-нибудь на полу. Увы. Раздосадованный Мока повернулся к выходу, но вдруг его лицо посветлело на секунду, а потом стало жёстким и непреклонным.

– Дневальный, ко мне! – рявкнул он.

Тот подбежал, вытянулся.

– Это что такое? – ткнул пальцем себе под ноги.

На полу лежал раздавленный кем-то таракан. Громадные чёрные тараканы заползали иногда через только им одним известные дырочки с улицы.

– Не знаю, товарищ капитан.

Мока захохотал.

– Голуба моя! Не знаешь, что это такое? Это же таракан, – авторитетно заявил он. – Но почему он здесь лежит, я спрашиваю?

Дневальный только беспомощно пожал плечами.

– Почему здесь беспорядок? – наседал на курсанта Арсентьев.

– Наверно потому, что пришёл сюда, то есть приполз и… это… он мёртвый лежит, вот… э…м, – окончательно растерялся дневальный.

– Вот именно, мёртвый, – согласился Мока. – А мы вот дежурного спросим, почему у него беспорядок в подразделении? Что это? – снова ткнул пальцем в злополучную букашку.

– Это? – дежурный нагнулся. – Это, кажется, таракан.

– Правильно, – заключил Мока. – Но почему он тут лежит?

Дежурный тоже был сражён. Ну откуда им знать, зачем и куда ползло это насекомое? Видимо по своим каким-то тараканьим делам.

А Мока окончательно сразил обоих, энергично распорядившись:

– Дежурный! Я вам немедленно приказываю убрать труп!

––

Отшумели весёлые майские праздники. Старшекурсники приступили к полётам, а мы, первокурсники, начали параллельно с последними экзаменами парашютные прыжки, которым предшествовала, как и всюду в авиации, наземная подготовка. Изучались конструкции парашютов, принципы работы, порядок пользования основными и запасными системами. На тренажёре учились управлять парашютом в воздухе, отрабатывали всевозможные способы приземления.

Наконец наступил день прыжков. В пять часов утра мы были уже на ногах. Разобрали накануне уложенные парашюты, погрузились в машины и поехали на аэродром. По мере приближения к самолёту всё больше волновались, всё-таки это первый прыжок. Иные «знатоки» утверждают, что с парашютом прыгнуть всё равно, что с забора. А когда подходит время прыгать, «прыгнуть с забора» не могут и им требуется хороший пинок в место расположенное ниже ранца за спиной. Но и это испытанное средство покидания самолёта не всем помогает. И тогда, после нескольких бесплодных заходов самолёт идёт на посадку. И петушившегося на земле человека, бледного, как мел, «отдирают» от сидения, дают отдышаться, посмотреть с земли, как прыгают его товарищи и снова посылают в небо. И если он и на этот раз остаётся в самолёте – то это его последний полёт в качестве несостоявшегося лётчика. А приёмной комиссии остаётся только сожалеть о мизерных возможностях психологического отбора. Жизненно ощутив на себе один из призывов Дмитрия Максимовича: «Не уверен – не обгоняй», позаимствованного им из призывов ГАИ, такой человек пакует чемодан и расстаётся с училищем. Загнать вглубь себя звериный инстинкт самосохранения удаётся не всем. Но таковых единицы.

Машина подъехала к самолёту. Подошёл бритоголовый, словно буддийский монах, инструктор.

– Разобрать парашюты и построиться! – приказал он.

Когда приказ был выполнен, он произнёс напутственную речь.

– Прыгаем с высоты 1500 метров. Открытие принудительное. Если по какой-то причине оно не сработает – продублируйте ручным открытием. Не раскрылся основной – дёргайте запасной. Не раскрылся полностью или случился глубокий перехлёст купола – тоже применяйте запасной, но дальше отбрасывайте его от себя, чтобы оба купола не запутались. Прыгаем по моей команде. Как управлять – знаете. Приземляться – тоже. Вопросы есть?

– А если перехлёст небольшой? – спросил Чингиз Бакежанов по прозвищу Худой. Весил он килограммов под девяносто.

– Отрежьте перехлестнувшую стропу, время на это будет. Ещё вопросы?

На правом фланге завозился Николай Иванович, по привычке поскрёб свой хобот и спросил:

– А если это, и второй не откроется, тогда что?

– Этого не бывает, – возразил инструктор и пояснил: – А если и второй не откроется – отрезай ножом у себя всё мужское – уже не понадобится.

– Дык, ведь вряд ли успеешь, – удивился Корифей.

В самолёт заходили поочерёдно. Инструктор лично каждому пристёгивал к тросам вытяжные фалы. Короткий разбег и самолёт перешёл в набор высоты. Дрогнул и стал раздвигаться в стороны горизонт.

Я осмотрелся. Рядом со мной сидел старшина Володя Тарасов. Он прикрыл веки и как будто дремал. За ним вдоль левого борта восседали Шеф и Корифей. В обычной жизни с их лиц почти не сходили шалые улыбки, но сейчас они были строги и сосредоточены, словно на экзамене по сопромату. Последним в ряду, откинувшись к борту, сидел Гарягдыев. Белки глаз его тревожно вращались. И только с лица Серёги Каримова не сходила даже сейчас какая-то блуждающая и, на этот раз по девичьи застенчивая улыбка.

Из пилотской кабины вышел инструктор и, перекрывая рёв двигателя, проорал:

– Первой пятёрке приготовиться!

Самолёт, набрав высоту, вышел на курс выброски. Инструктор, нацепил свой парашют, валявшийся на полу у дверей хвостового отсека, открыл дверь и выбросил за борт Ивана Ивановича – так называли мешок с балластом для определения ветра по высотам. Заревела сирена. Первая пятёрка выстроилась у открытых дверей, где бешено ревел ветер. Над дверью загорелась зелёная лампа – пошёл! Инструктор хлопнул по плесу Варламова – прыгай! Тот на секунду задержался, повернулся к сидящим ребятам, махнул рукой, словно приглашая следовать за ним, потом сделал последний шаг. В пустоту. И исчез. За ним вниз головой юркнул маленький Архинёв, по кличке Одессит. С растерянной улыбкой ушёл за борт Каримов. За ним, прижав руки к груди, словно вдруг ему стало щекотно, прыгнул Худой. Замыкающим в первой пятёрке был Гарягдыев. Он подошёл к двери и глянул вниз. Там, словно крупномасштабная карта лежала земля. Чётко был виден аэродром с десятками самолётов. А под ногами полторы тысячи метров пустоты. Ревущей, пытающейся высосать из чрева самолёта, смять, раздавить. Инструктор нетерпеливо хлопнул Дядю по плечу второй раз: не задерживайся. А Дядя «тянул резину». Тем временем самолёт прошёл точку выброски и лёг на курс для повторного захода. Инструктор «отклеил» Дядю от дверей и что-то стал орать ему на ухо, бешено жестикулируя. Мы поняли – не смог прыгнуть.

Второй заход. Гарягдыев неуверенно подошёл к двери. Гудящая пропасть гипнотизировала, как удав кролика, властно тянула к себе. И Дядя не выдержал ожидания. Воскликнув на родном языке нечто, похожее на боевой клич индейцев, он без команды инструктора – самолёт ещё не дошёл до точки выброски с разбегу ринулся в пустоту. Инструктор повернулся к нам, многозначительно повертел пальцем у своего виска, а потом показал вниз на улетевшего под самолёт Гарягдыева: ненормальный!

А Дядю тем временем привёл в себя хлопок раскрывшегося парашюта, прекратив его беспорядочное падение. Он сразу вспомнил, чему учили, и огляделся. Всё нормально. А тишина такая, какой никогда не встретишь на земле. Солнце только что выползшее из-за горизонта обволакивало землю изумительной чистоты и прозрачности светом. И он почувствовал себя как птенец, впервые оторвавшийся от родного гнезда: неуверенно, немного жутко и… прекрасно. И вдруг радость, шальная радость полёта, непередаваемая, ни с чем не сравнимая радость свободного падения охватила его. Возникла мгновенная необходимость поделиться с кем-нибудь своим чувством. Хотелось говорить, петь, танцевать. Он даже взбрыкнул ногами, но под ними не было твёрдой опоры. И тогда он запел на родном языке песню, какую могут петь только люди Востока, песню-экспромт о чистом небе, о хорошем дне и том, что как прекрасна всё-таки жизнь.

Приземлился он в двух километрах от аэродрома, так как выпрыгнул раньше времени, на вспаханное поле. За ним послали дежурную машину с врачом, заподозрив что-то неладное. А он, обливаясь потом, тащил скомканный парашют и бежал им навстречу со счастливой улыбкой на лице. Руководитель полётов, предупреждённый по радио, смотрел на него в мощный бинокль.

– Ничего страшного, – сказал он. – Вот сейчас успокоится и поймёт, что преодолел самого себя.

К восьми часам утра всё закончилось. По расписанию этой недели был ещё один день для прыжков, но кое-кто успел прыгнуть дважды. С аэродрома сразу поехали на завтрак. У каждого на лице ещё не сошедшая печать возбуждения. Говорили и смеялись, перебивая друг друга. Раздавалось разухабистое хихиканье Шефа, всхлипывание и подвывание Корифея. Они слушали Серёгу Каримова.

– Лечу себе спокойно, – говорил тот, – вдруг слышу сверху: эй, кто там, отвали в сторону! Прислушался, будто бы Худого голос. Поднял голову, вижу: кто-то по моему куполу ходит. Ну, думаю, приплыли. Потянул я с перепугу все стропы, едва парашют не погасил, но ушёл в сторону. Смотрю, мимо меня что-то быстро вниз, словно бомба, пролетело. Присмотрелся, а это худенький наш летит. Ещё бы: у меня вес 60 кг, а у него под сотню.

Корифей хохотал, вытирая слёзы. А между приступами смеха говорил:

– А я смотрю с земли, несётся кто-то вертикально вниз. Об землю шмяк – земля содрогнулась. Подбежал и вижу: Чингиз сидит, стонет и за ногу держится. Оказывается, на камень ногой попал. А тут один камень на площади с территорию Франции. Степь же кругом. Ну, повезли в санчасть Худого. Похоже, растяжение.

После завтрака полагалось два часа сна, так как встали мы в четыре утра. Затем приборка в казарме, обед. А после обеда сдача последнего экзамена за первый курс. Это конструкция и эксплуатация двигателей. После этого мы должны расстаться с батальоном навсегда и перелететь на полгода в летние лагеря. И рота уже будет называться эскадрильей, взвод – звеном, отделение – лётной группой. И не будет уже у нас военных командиров. По крайней мере, в военной форме. Будут просто лётные командиры. Но уставы-то от этого не изменятся. Уставы остаются те же, военные.

Последний экзамен проходил торжественно. На кафедре стоял громадный букет черёмухи, источающий дурманящий аромат. Вошёл Николай Михайлович Карпушов. Этого преподавателя мы любили и уважали за его чувство юмора, за его острый ум, за умение понять курсантов, с которыми мог говорить на равных. Он никогда ничем, кроме двоек, не наказывал. Но за двойки-то чего ж обижаться, сами виноваты. С ним можно было поговорить на любую тему. В прошлом лётчик, он закончил когда-то два высших заведения. Авиадвигатели знал досконально и объяснял кратко и доходчиво. И требовал таких же ответов. И поэтому всегда оставалось минут пять до звонка, а то и десять свободными и любил он в это время пофилософствовать о курсантском бытие и своей курсантской молодости. Несмотря на свои 54 года он был довольно строен, с пышной седой шевелюрой, всегда аккуратно одет в форменный хорошо отглаженный костюм. Был любитель заложить за воротник и приударить за молодыми женщинами и даже девушками, за что постоянно подвергался, по его выражению, психическим атакам своей дородной супруги. Ходил он медленно, чуть сутулясь, что, правда, не портило его осанку, а наоборот придавало фигуре какую-то неподражаемую импозантность. Видимо, поэтому на него и заглядывались женщины. И только голос его хриплый и прокуренный не соответствовал внешности.

Разложили билеты, в классе осталась первая пятёрка добровольцев. Остальные расположились в коридоре, листая конспекты. Шеф озабоченно ощупывал свои карманы, набитые шпаргалками. Николай Иванович для страховки затолкал за пояс весь конспект, хотя вряд ли им можно воспользоваться. А вдруг Карпушов выйдет покурить. Шпаргалки, конечно, готовили все, помня студенческую поговорку вечных троечников, что самый большой дурак может спросить больше, чем знает самый умный. Гарягдыев, полностью согласный с этим утверждением и затолкал под пояс целую книгу.

Вышли сдавшие из первой пятёрки. Казар Акопян вышел весь мокрый и стал извлекать из карманов брюк и кителя многочисленные шпаргалки и ожесточённо рвать их. На него набросился Николай Иванович.

– Гриша, скажи, можно списать или нет?

– Когда зайдёшь – будешь посмотреть, – буркнул тот, продолжая, остервенело терзать бумажки.

– Ты чего делаешь? – подскочил к нему Архинёв Одессит. – Сам сдал и трава не расти! Дай сюда, может мне пригодятся.

– Ты не поймёшь там ничего, – сказал Валера Коваленко. – Гриша их на армянском языке писал, чтобы преподаватель не догадался, что там. Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи! – подхватил Корифей. – Марат, – обратился к казаху Абишеву, – а ты на казахском языке напиши, ещё успеешь.

– Да пошёл ты! – нервно ответил тот, читая конспект.

– Раз уж Гриша сдал, то и мы сдадим, – сказал кто-то.

– Оценки-то ещё не сказали, – возразили ему. – Может, и не сдал.

Пока зубоскалили подобным образом, вся первая пятёрка вышла из класса, а за ней и члены комиссии – инженеры, приглашённые из лётных отрядов. Привычные к суете на аэродроме в классе они засыпали. Тем более, что за окном в тени было плюс тридцать по Цельсию. Карпушов остался один. Он снял пиджак, повесил на спинку стула и, пробурчав «Ну и жарища», достал платок и, вытираясь, приказал:

– Пусть все заходят.

– Может быть за холодной водичкой сходить? – угодливо спросил старшина Тарасов.

– Не нужно, – отмахнулся преподаватель и пояснил: – В жару даже лошади воду не пьют.

– Ну а если газировки? – не сдавался старшина.

– Всё равно не нужно.

– А если что-нибудь такое этакое, – старшина пощёлкал пальцами, – холодненькое?

Карпушов заинтересованно посмотрел на Тарасова и, повторив его жест, спросил:

– Что это такое этакое, холодненькое?

Тогда Володя подошёл к преподавателю и зашуршал ему что-то на ухо. Все замерли: согласится ли? Лицо Карпушова вдруг прояснилось, он улыбнулся, показав прокуренные зубы, и воскликнул:

– Это подойдёт. Нам ведь тут ещё четыре часа сидеть. Но где же оно?

Тарасов снова что-то прошептал ему на ухо.

– Ясно! – ответил тот и встал. – Вы тут посидите тихо, я в лабораторию схожу.

Конечно, все знали, зачем ему туда понадобилось. Ещё до обеда мы, сбросившись, отрядили в город Колю Кононова, пробивного москвича шустрого, словно электрический веник, с наказом принести холодного пива. А чтобы не задержали на проходной, старшина выписал увольнительную. И Коля с двадцатилитровой канистрой, в каких обычно носят бензин, направился в город. В одной из пивнушек работала его зазноба. Они прошли в подсобное помещение и перелили тридцать бутылок пива в канистру. Тридцать первую Коля, изнывая от жары, выпил тут же. Обливаясь потом, поволок канистру в училище.

У проходной на него никто не обратил внимания. Посоловевший от жары заместитель дежурного по училищу, отмечая время на увольнительной, спросил:

– Чего так быстро-то возвращаешься?

– Да я же по делу ходил, – кивнул курсант на стоящую у стены канистру.

– А-а! – зевнул тот. – А что там?

– Пиво, – смущённо улыбнулся Николай.

– Ха-ха-ха! Шутник. Хотя в такую бы жару не помешало, – улыбнулся сидящий у телефона дежурный по КПП пилот-инструктор с какого-то отряда и дал знак дневальному открыть вертушку, – пропусти!

А когда Кононов вышел, сказал:

– Ох, уж эти офицеры из батальона! То им домой принеси что-то, то из дома. Из какой роты-то парень?

– Из пятой.

– Всё ясно. Там Дубровский командир, а у него «Урал». Обленились офицеры, даже на заправку не хотят ездить. Наверняка бензин понёс. Кого обмануть хотел?

А Коля неброским шагом следовал прямо в УЛО, готовый свернуть в сторону, если впереди появится какое-то начальство. А вдруг окажется, что оно чрезмерно любопытно. Лаборант приспособил канистру в раковине и открыл холодную воду.

Ещё трижды Николай Михайлович выходил то в лабораторию, то покурить, и все, конечно, добросовестно списали всё, что нужно. Нескольких последних он даже не спрашивал, поставил по текущим оценкам.

– А теперь, старшина, пригласи всех на разбор, – распорядился он. – У вас не сдал один человек, – начал Карпушов и все притихли: кто? – Ха-ха-ха! – обнажил он зубы. – Не пугайтесь. Это Бакежанов, тот, что в санчасти лежит. Парашютист ваш. Впечатление о вас неплохое. И что мне хочется сказать: первый курс лучше усваивает новый материал, чем второй и третий. А почему?

Карпушов, взбодрённый пивом, которое очень любил, садился на своего любимого конька и стал говорить с всё возрастающим энтузиазмом:

– Да потому, что курсанты первого курса не успели обрасти ещё кислой шерстью в двадцать спаренных кулаков, как старшекурсники, которые успели почувствовать себя лётчиками. И потому считают: теория – это второстепенное. Главное – летать. А что это за слово летать? Это старое заскорузлое слово. Летает и ворона. А для чего нужен лётчик в кабине, я вас спрашиваю?

– Ну, чтобы летать, для чего же, – неуверенно ответил за всех Архинёв.

– А я ещё раз говорю, – повернулся к нему всем корпусом Карпушов, – ворона тоже летает. А лётчик нужен для того, чтобы правильно эксплуатировать материальную часть. Вот для этого и нужны знания. И всесторонние. Вот потому вас тут и держат три года. Мы когда-то корейцев обучали за две недели. Вот их мы летать учили. Показали, где пулемёты, пушки, научили за ручку и сектор газа держаться – и вперёд. Но тогда обстановка такая была. Да и не людей они возили, война была. А вам людей возить. Потому учитесь, используйте каждую минуту. И не говорите, что нет времени. Знаю я курсантов: в обед читать нельзя – каша переваривается. В ужин – тоже. Лень, лень матушка.

Карпушов подошёл к окну, из которого была видна территория училища и, протянув руку в сторону столовой, продолжал:

– Есть курсанты, которым тут нужно лишь, чтобы нормально протекали четыре процесса. Первый – пожрать, второй – поспать, – ткнул пальцем в сторону казармы, – третий…

Третий процесс он срифмовал с двумя первыми, указав пальцем в сторону видневшегося из окна заведения с известными буквами.

– Ну и четвёртое, – закончил, переждав смех, – это подержаться за ручку управления или за штурвал. И вот выходит, что они три года как в санатории прожили. Спрашивается, кому нужен такой лётчик? Никому! Потому хочу, чтобы знания, полученные здесь, вы умело применяли в своей практической деятельности. Поздравляю с окончанием первого курса. И до встречи на втором курсе.

С последним аккордом пламенной заключительной речи Николая Михайловича, прозвенел звонок. Он был последним перед началом полётов. Учебно-лётный отдел мы покидали до середины ноября, до глубокой осени.

––

– Ровняйсь! Смирно! Равнение направо! Товарищ капитан, рота по вашему приказанию построена! – доложил Горчуков.

Дубровский зачитал приказ начальника училища об окончании первым курсом теоретических занятий и о формировании лётных подразделений. Наша рота переименовывалась в первую эскадрилью и включалась в состав второго лётного отряда. Учебные группы в том же составе стали называться звеньями. Из эскадрильи получилось четыре звена. В каждом звене по три лётные группы. В трёхдневный срок нам предписывалось переехать в казарму второго отряда, а уже затем перебраться в летний полевой лагерь на один из полевых оперативных аэродромов аэроузла, отстоящего от базы за 60 километров, недалеко от затерянного в бескрайней степи посёлка Комсомольский. Ни деревца кругом, степь, степь, одна степь.

Этим же приказом заместитель старшины роты, теперь уже эскадрильи, штангист Ким, по кличке «Да, ты» освобождался от должности и на его место назначался наш Володя Тарасов. Место Тарасова занял Володя Варламов, его заместитель.

– А сейчас я хочу поздравить вас с окончанием занятий и переходом из учебного батальона в лётные подразделения. И хочу с вами попрощаться. Через два дня я уже не буду вашим непосредственным начальством. Впереди у вас ещё два года пребывания здесь. Сделайте так, чтобы они не прошли напрасно. Сейчас, Горчуков, свяжитесь с начальником штаба второго отряда Пикаловым и получите инструкции по перебазированию. Все свободны. Но строй не расходился.

– Одну минутку, товарищ капитан, можно? – спросил старшина.

– Конечно!

– Давай! – кивнул Горчуков заведующему каптёркой, – тащи сюда.

Тот принёс большую модель самолёта. На подставке, оформленной под плиты взлётной полосы надпись: «Дорогому командиру от курсантов пятой роты с благодарностью и уважением».

– Позвольте, Остап Фёдорович, вручить вам на память эту модель в знак нашей признательности и уважения.

В строю не принято аплодировать, но все захлопали. У Дубровского повлажнели глаза. А потом прошлись мимо казармы строевым порядком. Команды выполняли лихо, с каким-то боевым задором. Дубровский стоял по стойке смирно, приняв под козырёк. И вид его был серьёзный, и кажется, немного грустный. Дубровского любили и, хотя впереди нас ждали более интересные дела, расставаться с ним не хотелось.

Уже через три дня мы были в Комсомольском, где нам предстояло жить и лететь до конца октября. Летний лагерь – это громко сказано. Несколько не отапливаемых казарм барачного типа, столовая, методические городки без какой-нибудь крыши над головой для каждой лётной группы, несколько небольших домиков для начальствующего состава – вот и весь лагерь. Дорожки, посыпанные песком. Стоянки автомашин, заправщиков. И одиннадцать самолётов Як и девять Ан-2. Да и ещё достопримечательность – старый верблюд по кличке Аэрофлот. На нём возили из посёлка воду для нужд лагеря.

Первое время лагерь произвёл на нас гнетущее впечатление.

– Мама моя! – ахнул Шеф. – Ни кина, ни домина, как Акопян говорит. Ни в увольнительную сходить. А куда? Разве, что в степь сусликов погонять. И целых полгода так. Повезло третьей роте, на базе остались летать.

– А в казармах-то, мальчики, кроватей нет, – сказал Каримов. – Я в окно заглянул.

– А где же они?

– Говорю же, нет их. Нары там. В два яруса.

– Трепись больше! – воскликнул Шеф.– Мы что же, зеки?

– Сходи, посмотри.

Сходили, посмотрели. Действительно нары.

– И это советская авиация! – вздохнул Тарасов.

– Ах, старшина, у нас половина страны когда-то на нарах была. Чего ж удивительного?

– Ты смотри, замполит за такие разговоры язык оторвёт.

Открыли казармы. Всюду пыль, серость.

– Всё вымыть, – приказал начальник штаба Пикалов. – Матрасы и одеяла выбить, пылесосов тут нет. Бельё привезут завтра. Сегодня без него поспите. Ужин – сухим пайком, столовая не готова.

– И рассказать бы Гоголю про нашу жизнь убогую! – вздохнул Володя Антонов по прозвищу Петлюра.

– Ей богу этот Гоголь бы нам не поверил бы! – докончил кто-то.

Так начался наш первый день в летнем лагере полевого учебного аэродрома.

––

* * * * * *

2. Второкурсники

– Эскадрилья, становись! Ровняйсь! Смирно! Напра-аво! Ша-агом марш!

Уже не рота, а эскадрилья. А мы-то думали, что военная шагистика и эти осточертевшие команды, наконец, закончилась. Какое там! Их, кажется, стало больше. Немного нужных, а в основном абсолютно не нужных. Да это и не требовали наши гражданские командиры. Потому что по лагерю строем ходить просто некуда, всё, что нам было нужно, находилось в радиусе от 15 до 30 метров. Третьекурсники строем тут и не ходили. Строем заставляли ходить наши старшины. Прошедшие трёхгодичную военную службу они никак не могли отойти от военных привычек первого курса, где худо-бедно, но были военные командиры. Но Горчуков и его заместитель Тарасов не хотели этого понять. Старшекурсники кричали:

– Эй, старшины, хватит над ребятами издеваться!

– Вы их зря на горшок строем не водите, избалуются.

– Солдафоны, что с них взять!

– Пока вы построитесь, в столовой тараканы весь ужин сожрут.

Действительно, до столовой 20 секунд ходьбы, а на сбор, построение ста пятидесяти человек и прочие команды уходило иногда до десяти минут. Таким вот табуном подходили к двери столовой и потом стояли и ждали. Особенно последние. Да ещё иногда под дождём. Потому что в дверь барачной столовой даже вдвоём сразу было не пройти. Таким же манером возвращались обратно. Тут уж из столовой никто не хотел выходить первым. Пока из дверей выйдет последний откушавший – первый промокнет насквозь. Ворчание, тихий мат, проклятия в адрес старшин. А третьекурсники бегали туда мелкими скачками, за неимением зонтов укрыв головы лётными куртками. Да и в хорошую погоду строем не ходили. Разве только на аэродром на полёты. Но туда-то метров пятьсот.

Построения, бесконечные построения. Подъём – построение. На завтрак построение. После завтрака – построение. На наземную подготовку – построение. Обратно в казарму – построение. На обед – построение. С обеда – построение. Снова двадцатиметровый переход на занятия – построение. Переход в казарму – построение. На ужин – построение. С ужина – построение. Получение указаний начальства – построение. Развод на наряды – построение. И, наконец, вечерняя поверка – последнее построение. Не было построений только туда, куда третьекурсники советовали тоже строем. Это не считая построений по приказанию командира эскадрильи или отряда. Но командир отряда ещё ни разу не беспокоил, командир эскадрильи – несколько раз. Начальник штаба Пикалов, правда, донимал. Но в его обязанности было поддерживать порядок на территории лагеря, а он, естественно, поддерживался с помощью курсантов. И не стариков, конечно. Третьекурсники убирали только вокруг своей казармы.

К вечеру, очумевшие от страшной жары и бесконечных построений мы падали на двух ярусные деревянные нары и пытались заснуть. Но не тут-то было! Те, кто лежали под самым потолком на втором ярусе изнывали от жары и духоты, как в купе вагона с не открывающимися окнами и не имеющими кондиционеров, а кто внизу – от сквозняков и кутались в одеяла, ибо ночи в степи даже летом весьма прохладные. И сверху им сбрасывали свои одеяла. Но ближе к утру деревянная (из досок) казарма охлаждалась, и наверху становилось холодно. Хозяева, просыпаясь от холода, требовали вернуть одеяла. Теперь нижние мёрзли ещё больше, спали, прижимаясь друг к другу, и часть матрасов использовали, как одеяла. В конце концов, началось прямое неподчинение старшинам. Их иногда посылали очень далеко. Курсанты возмущались.

– Да что здесь, концлагерь что ли?

– Мы же не скотина, чёрт возьми! «Аэрофлот» вон и тот лучше живёт. – Это о верблюде.

– Ну да, он хоть строем не ходит.

– Так у него же четыре ноги, как же ему ходить?

– Ничего, наши старшины его на двух ногах научат топать.

– Старшины, какого хрена до командиров не доведёте наши требования? Сами же тоже мёрзнете.

– Свитер? Ну и что, что свой личный? Форму одежды нарушаю? Утром вон плюс шесть всего. А я не договаривался с министерством гражданской авиации тут рахит наживать. Почему третий курс ходит в свитерах, а нам нельзя? Да пошёл ты…

Третьекурсники спали под двумя одеялами, мы – под одним. Им выдали тёплые лётные свитера, которые они носили под лётными комбинезонами, мы носили летние куртки, одевая их прямо на майки, и по утрам жутко мёрзли. Рубашек под лётные куртки не предусмотрено, как и для выходной формы для кителя. Таков тогда был порядок.

Наконец ропот докатился до ушей начальства и скоро с базы приземлился самолёт с одеялами и свитерами.

– Да когда же, чёрт возьми, летать начнём? – возмущались ребята. – Прав Карпушов, половину времени тут козе под хвост уходит. Не рационально как-то всё. Третью неделю наземной подготовкой занимаемся. Вон уже сами инструкторы наши смеются и не знают, что говорить на занятиях. Трёпом занимаемся.

– Чего мы почти месяц тут штаны без дела протираем? – наседал Худой на Тарасова, хотя сам прибыл сюда после сильного растяжения ноги шесть дней назад. – Я летать хочу!

В ответ вспыливший старшина объявил Чингизу сразу два наряда вне очереди. Ему тоже хотелось скорее пойти на полёты. Но он тоже не знал, когда это будет. Иногда вместо опостылевшей наземной подготовки, на которой твердили одно и то же, нас направляли рыть траншеи и ещё какие-то ямы, мы разгружали прибывающие с базы машины с различным барахлом, иногда нас направляли в подшефные колхозы убирать их урожай. А колхозники, радуясь этому, пили водку. Да и всё бы ничего, но изматывала жара – сорок в тени. И начальство вынуждено было запустить душевые. Это были просто старые самолётные баки, поднятые на столбах и с боков оббитые не оструганными досками. Кайф! Туда мы бегали при любом удобном случае. Правда, таджики, туркмены, казахи и прочие южные народы эту жару переносили лучше и душевые игнорировали. От них постоянно пахло потом. А когда столбик термометра опускался до 25 градусов, их начинало трясти, и они жаловались на холодную погоду. А Дядя умудрялся мёрзнуть даже про плюс тридцати.

«Загрустил» Николай Иванович. Грусть его выражалась своеобразно. На базе он уходил на кладбище, а здесь уходил в степь, садился на пригорок и, уставившись в одну точку, яростно драл затылок, сдвинув на лоб фуражку. При этом вид у него был такой, будто что-то мучительно пытался вспомнить и никак не мог. В таком состоянии он мог пребывать часами и старшины, спохватившись, посылали искать его. Он приходил хмурый и неразговорчивый.

– Что, Корифей, кладбище искать ходил? – подсмеивались над ним.

– Далековато тут до кладбища. Рядом только мусульманские.

– А ты на «Аэрофлоте», Коля добирайся туда. Всё-таки, корабль пустыни, – имели в виду верблюда, на боку которого шутники выжгли тавро «Аэрофлот» и эмблему.

Загрустил и Гарягдыев.

– Дядя, – подошёл ко мне. – Я принял решение.

– Какое?

– Вот! – протянул бумагу. – Это рапорт. Не могу больше. На базе в увольнений можно было ходить, а тут куда? Мне скоро тридцать, а я четыре год строем отшагал. Три в Кривой Рога, год здесь. И ещё два. Мне жену надо. Не могу больше.

Я увёл Гену в степь. Степь иногда хорошо лечит от моральных недугов. Походили с ним, попугали сусликов. Как мог, объяснил ему, что до полётов-то остались считанные дни, потерпеть надо, пройдёт эта хандра. Все мы скучаем, но ведь терпим. Иначе время, проведённое здесь, просто пропадёт.

Заскучали и некоторые другие ребята. Но юность есть юность. Уже утром следующего дня и Корифей и другие были иными людьми. Ностальгия проходила быстро.

––

Поздним вечером, когда остывает раскалённый за день воздух, начинают доноситься непередаваемые запахи степи: горьковатые, терпкие и освежающие. В такие предзакатные минуты вспоминается иногда родной край, где родился и вырос. Где прошло детство, и появились первые друзья, первая любовь. Сегодня я дежурный по лагерю. Первый час ночи. Тишина в степи, все спят. Только на стоянках самолётов бодрствуют часовые, да не гаснет свет в караульном помещении.

Обойдя ещё раз небольшую территорию лагеря, усаживаюсь под грибком дневального, отправив его спать. Но тот сел на ступеньку казармы, курит молча. Вспоминает чего-то. Спит лагерь. И словно утренний тихий туман под стрёкот ночных кузнечиков наплывают воспоминания. Скоро год, как я здесь. В жизни срок и не такой уж большой. Но вдали от родины он заставляет смотреть на прошлое, словно из десятилетней давности. Нигде так не происходит «переоценка ценностей» прошлой жизни, как вдали от родины, от друзей и родных. И вдруг становится ясно, сколько невинных глупостей мы совершали в прошлой жизни. Невинных, но не забытых. И не эта ли причина того, что я жду, жду единственного письма, а его нет. А сам уже ни за что больше не напишу. А может, стоило бы написать ещё раз?

Вспомнился один из вечеров незадолго до отъезда в училище. Тогда мы всей нашей дружной компанией пошли на танцы в один из городских парков. Пришла с друзьями туда и Томка, как всегда весёлая и вызывающе красивая. Она была самая молодая из всей нашей компании, и её без конца приглашали кавалеры. А я к ней не подходил. Тоже мне, имел гордость. Мы просто при встрече кивнули друг другу и всё. Славка, как всегда, пытался примирить нас, но, как всегда, Томка отделалась шутками и переводила разговор на другие темы.

Все ребята из нашей компании имели постоянных девушек, с ними и танцевали. Только мы с Томкой были чужие. И я весь вечер танцевал с соседкой по квартире Алкой. Она была на пять лет старше меня, год назад окончила институт и работала инженером-конструктором. Удивительно, но у такой красивой девушки не было парня. Алка хороша собой, стройна, с густыми, кольцами ниспадавшими на плечи рыжими волосами. Густой загар очень шёл к её белокурым локонам. А загорать она любила, и когда лежала на песке пляжа, ни один мужик не мог отвести взгляда от её фигуры.

Танцуя танго, я залюбовался ей, успевая замечать, как её пожирают глазами мужчины.

– С тобой страшно танцевать, – сказал я.

– Почему? – удивилась она.

– Ты же бессовестно красива и поклонники…

– Ах, вот ты о чём! Я уже старушка, Сашенька и на танцы одна не хожу. Хорошо, что ты у меня есть, сосед.

– То-то эту старушку просто поедают глазами мужчины.

Она слегка прижалась ко мне и произнесла:

– Ты не волнуйся, я буду танцевать только с тобой. Ведь я только тебя люблю.

Признания её, я всегда считал шутливыми. Эта когда-то ещё девочка, можно сказать, возилась со мной с малых лет и была собственно мне нянькой. И даже в начальных классах она опекала меня. И когда училась в институте, а я был уже нерадивым старшеклассником. Правда, смотрела на меня уже как-то по-другому.

– Почему ты до сих пор не замужем? – спросил я.

– О, а ты не тактичен. Девушкам не полагается задавать такие вопросы.

– Извини. А как маленький мальчик няне – можно?

– Хитрец, пользуешься прошлым, – рассмеялась она.

Когда я только ещё начал ходить, Алка всюду таскала меня за собой, словно куклу. А родители наши так и звали её: няня. Да и в школе мы всегда были вместе. Вместе шли туда и вместе возвращались. Даже учителя над нами подсмеивались. Я так привык к ней, что и дня не мог без неё обходиться.

– Не берёт никто меня замуж, – почему-то погрустнела Алка. – Да и люблю-то я ведь только тебя. Вот жду, сделаешь предложение. – Глаза её смотрели в упор, смотрели ласково. В них играла лукавая и в то же время какая-то печальная улыбка.

А я подумал тогда: сколько лет мне с этой девочкой, а потом и девушкой было так легко и просто, как с заботливой старшей сестрой.

– Ты сейчас с кем-нибудь встречаешься? – спросила она.

– Нет, – ответил я. Я никогда ей не врал. Глядя в её чистые лучезарные глаза, врать было невозможно.

– Не надо обманывать няню, – хлопнула она меня по плечу. – Мне всё сказали. Вы поссорились? Она здесь?

– Да я сам не пойму. Не было ссоры. Но нет и дружбы.

– Она здесь? А я держу тебя, старая корова. Покажи мне её и иди к ней.

– Её здесь нет. Да и была бы – не подошёл.

– Лгун! Она здесь.

– Как догадалась?

– Женская интуиция, плюс твои глаза. Я же их с детства знаю. Так покажешь?

И я показал глазами на Томку. С минуту Алка смотрела на неё, кружась в медленном танце. Потом сказала:

– Молоденькая. У тебя хороший вкус. Как тополёк весенний. Ты не обижай её.

– Да она сама любого…

Домой мы шли с Алкой вместе.

– Ты её любишь?

– Да…

– А она?

Разговорила, всё-таки меня няня. Я рассказал ей всё. И вспомнил, как прошлой весной мы гуляли с Томкой по набережной. Тогда модной была песенка: «У причала, где стоят катера, суждено мне свой покой потерять…». На набережной её крутили десятки раз в день. И Томка сказала:

– Сашка, я, кажется, потеряла покой.

– Почему? – не понял я.

Она подождала, когда мы войдём в тень тополей, и произнесла:

– Глупые вы… Потому, что я тебя люблю. И не стыжусь признаться первой.

Мы стояли, обнявшись, прислонившись к стволу дерева. Томка уткнулась лицом в мою грудь, примолкла, ожидая ответа.

– Ты не волнуйся за потерю, – я крепче прижал её к груди, – я ведь тоже потерял покой. Так что вместе…

– Мне кажется, она очень гордая, – сказала Алка. – Гордые иногда много страдают из-за своего упрямства. Но всё же почему вы не вместе? Ведь «забудь калитку» не ответ после ваших прекрасных отношений. Ей что-то мешает.

Мы подошли к дому.

– Посидим? – кивнула она на знакомую скамью. – Ты ведь скоро уедешь. А знаешь, Сашка, мне кажется, что ты не был бы с ней счастлив. Тебе надо девушку с моим характером.

– Ну да, в институте психологию учат, – начал я.

– Нет, нет! – она прикрыла мне рот ладошкой. – Просто я хорошо знаю твой характер.

А я поймал себя на мысли, что как же легко и просто с милой моей няней, с симпатичной моей соседкой.

– Тома знает, что уезжаешь?

– Наверное.

– Подойди к ней, – вдруг горячо заговорила Алка. – Нельзя же так. Надо всё выяснить до отъезда. Да и я тут ещё, дурёха, напросилась с тобой на эти танцы. Прости, но я же не знала всего.

– Ты не в счёт, ты совсем другое дело.