Читать онлайн Время собирать груши

Мое рождение и мои родственники

В «Википедии» значатся два Михаила Грушевских. Один – политический деятель Украины, профессор Львовского университета, основатель украинской научной историографии. Он умер в 1934 году, и в разных городах Украины ему установлены памятники. Я уже не говорю о том, что он изображен на 50-гривневой купюре. Раньше во время гастролей люди в шутку просили: «Распишитесь на своей банкноте». Никакие родственные узы меня с этим человеком не связывают, а украинские корни – да, есть. Бабушка по маминой линии была из Киева, а дедушка – из Одессы.

Я же появился на свет 29 декабря 1964 года в Москве. То есть за два дня до Нового года. Ну что тут поделаешь! Я жертва обстоятельств. Кстати, покойная матушка всегда благодарила меня, что не стал тянуть, иначе бы ни одного трезвого доктора не оказалось. В общем, говорила, что сын у нее сознательный. Так оно и есть. У меня повышенное чувство ответственности и щепетильность во всем. Но, конечно, дата дня рождения создает определенные сложности. Помню, как несколько лет назад в свой день рождения вел концерт в каком-то министерстве. Статусная новогодняя программа, хорошие артисты… В самом начале меня поздравили. Но из-за пробок многие опаздывали и не знали этого. Получалось комично: каждый вновь прибывший выходил на сцену и чествовал Грушевского… К концу мероприятия у зала была истерика. На двадцатом человеке, который спросил: «А вы в курсе, что сегодня за день?» – зрители закричали: «Знаем, знаем, давайте дальше!»

Когда я родился, мы жили на Чистопрудном бульваре. Это была, естественно, коммуналка. Дом, рядом с которым сейчас легендарный театр «Современник», а тогда был не менее легендарный кинотеатр «Колизей». Этот дом сейчас стоит на своем месте. Как ни странно, его не снесли.

Наиболее яркое воспоминание из детства, конечно, сами Чистые пруды. А точнее – каток, потому что все-таки это музыка, это атмосфера, особенно в новогоднем обрамлении. И еще помню из детства индийский ресторан или кафе, которое стояло во главе пруда. По-моему, его уже нет.

Смутно помню картинки из детства: как мама ведет меня из детского сада, как мы обсуждаем события дня в детском саду. А еще – но это уже больше с маминых слов, – она мне рассказывала про мою привычку разговаривать с памятником Александру Сергеевичу Грибоедовy (слава богу, он сейчас на месте). По словам моей мамочки, светлая ей память, я подходил к памятнику Грибоедову и говорил: «Здравствуйте, дяденька Александр Сергеевич Грибоедов». Почему я именно его в качестве собеседника выбирал, сейчас понять сложно, но именно Грибоедову я рассказывал о своих достижениях. Что отвечал мне Александр Сергеевич, история умалчивает.

Помню, что я очень любил декламировать. Детская память, конечно, удивительная вещь, но точно помню, как я в троллейбусе рассказывал «Дед Мазай и зайцы». Мама меня проверяла. Наверное, это было в начальных классах школы. Начал с того, что рассказывал маме, но потом и весь троллейбус подключился, потому что в какой-то момент я декламировал уже для всех пассажиров.

Или вот еще какие-то вспышки. Помню жизнь на Чистопрудном бульваре, примерно помню квартиру на третьем этаже. А на четвертом жила тетя Света – она ушла из жизни лет десять назад. Это была мамина подруга, с которой они дружили 76 лет, с маминого практически рождения. Они подружились и эту дружбу пронесли, собственно, до маминого ухода из жизни. И я любил бывать у тети Светы, потому что она меня подкармливала шоколадными конфетами, которые я обожал, и она для меня была как вторая мама – у нее не было семьи, не было детей, и тетя Света относилась ко мне, наверное, как к своему ребенку, баловала и всячески заботилась.

Воспоминания о Чистопрудном бульваре накладываются у меня еще и на то, что я в школьные годы пошел в шахматную секцию, которая располагалась рядом. Это был Дворец пионеров имени Крупской, и находился он, собственно, в тех краях. Наверное, у меня происходит наложение уже более осознанного школьного времени, потому что я сам на метро ездил от метро «Щербаковская» на станцию метро «Тургеневская» (она же «Кировская») и ходил в ту же секцию. Трудно отделить воспоминания школьных лет от того периода коммунальной квартиры.

В 1969 году с Чистопрудного бульвара судьба меня перебросила вместе с моей семьей в район Проспекта Мира. На северо-восток столицы нашей родины, тогда станция метро там «Щербаковская» называлась. И вот на Маломосковской улице прошли примерно тридцать три года моей дальнейшей жизни.

Я так и не выяснил, кто такой был этот Щербаковский. Или Щербаков. По-моему, какой-то революционный деятель. В 1991 году «Щербаковская» в один день стала «Алексеевской». Тогда все оптом переименовали, пострадали даже и Чехов с Горьким, и многие под руку попались. Ну, я не знаю, был ли в этом большой смысл, но то, что касалось сомнительных революционных деятелей, наверное, да, а то, что касалось деятелей русской культуры и искусства, может быть, это уже было «too much», как говорим мы, жители Проспекта Мира, диалект у нас такой.

Почему мы переехали на Маломосковскую? Отдельная квартира, расселение коммуналок – наверное, это было как-то взаимосвязано. Мой дедушка по маминой линии, Мирон Исаакович, получил квартиру на работе. Он трудился в организации, которую тогда принято было называть «почтовый ящик» – оборонное предприятие, работавшее на космическую отрасль.

Мой дедушка – уникальный человек. Он был одессит, человек с фонтанирующим чувством юмора. У него были такие заготовки на все случаи жизни, что он отдельными конструкциями мог на любом празднике рассмешить собравшуюся публику. Человек, имевший три класса образования, работал в серьезном «почтовом ящике» и занимался там снабженческими делами. Наукой он никогда не занимался, но за счет темперамента, чувства юмора и умения коммуницировать (я считаю, что своими лучшими качествами я ему обязан) он был незаменимым человеком. Мне рассказывали, что академик, который возглавлял это НИИ, говорил: «Пригласите Эйдельзона, у нас совещание зашло в тупик». Все переругались, а это значило – зовите моего дедушку. И вот заходил Мирон Исаакович, рассказывал несколько баек или анекдотов, и как-то вселенские вопросы космической науки сдвигались с мертвой точки. Мирон Исаакович вносил такой оживляж в их нудные заседания.

Дедушка умер в 1986 году и был моим героем. Повторюсь, он был одесситом и говорил исключительно прибаутками. У него не было нейтральных фраз, и, кстати, именно дедушке я обязан одним своим профессиональным качеством – у меня громкий голос. А все дело в том, что дедушка в войну переболел тифом и очень плохо слышал, а слуховые аппараты он ненавидел. Они его бесили. А еще больше его бесило, когда при нем говорили тихо, и ему казалось, что от него что-то хотят скрыть. Поэтому дома мы все говорили громко.

Дедушка родился в 1905 году, он был из очень бедной еврейской семьи. Практически нищей. А вот бабушка моя, Софья Моисеевна, родилась в Киеве, а она была из довольно зажиточной семьи архитекторов. Когда бабушка с дедушкой полюбили друг друга – это был такой финансовый мезальянс, что семья бабушки чуть ли не с проклятиями по отношению к этим намерениям отнеслась. В итоге они сбежали в Москву, дедушка оказал на меня большое влияние, и его одесский взгляд и предрасположенность к юмору сыграли очень важную роль в моей жизни.

И, кстати, удивительная история… Она, с одной стороны, конечно, про мою семью, а с другой стороны – про советский менталитет. Интересно то, что я это узнал лет семь тому назад, на Востряковском кладбище, когда мы у нашей семейной могилы оказались вместе с моим дядей Александром Мироновичем Эйдельзоном. Он мне вдруг сказал:

– А ты знаешь, что дед сидел?

То есть не то что при жизни деда, но даже после его ухода (а дедушки не стало в 1986 году), видимо, по советскому менталитету было правильным такие истории вообще не рассказывать. И вот прошло безумное количество десятилетий, и вдруг мой дядя рассказал о том, что после войны дед был по доносу арестован и оказался в лагере. Подробностей то ли сам мой дядя не знал, то ли он не стал в них вдаваться, но интересно тут вот что. Дедушка мой был одессит. И он, скорее всего, не пережил бы этот лагерь. И вся история нашей семьи могла бы на этом оборваться, и этой книги бы не было, потому что никто бы не праздновал свое 60-летие, не готовился бы к нему. Но начальником лагеря оказался один татарин, тоже родом из Одессы. Удивительность этой истории заключается в том, что, перебирая списки зеков, он наткнулся на фамилию Эйдельзон. Вообще в советское время считалось, что такая одиозная фамилия мешает в жизни, как-то слишком раздражает. А тут она, получается, спасла жизнь моему дедушке, потому что этот начальник лагеря подумал: «А не тот ли это одессит Эйдельзон, которого я знаю?» И он приказал привести деда к себе.

Они действительно были по Одессе знакомы. Мой дедушка, будучи классическим еврейским мужчиной, никогда не страдал комплексом национальной обособленности. Для него не было национальностей, и друзья у него были самые разные – русские, армяне… И оказалось, что у него был такой приятель татарин, который и был начальником этого лагеря. Он вызвал его и спросил:

– Мирон, это ты?

– Ну да, вот так сложилось.

– Ты тут погибнешь…

А там лес рубили, были очень тяжелые работы. И он поставил дедушку на какую-то должность в библиотеку или писарем. Короче, что-то придумал, чтобы Мирон Исаакович не сгнил на этих каторжных работах. Практически этот одессит-татарин спас дедушке жизнь.

Фантастика! В итоге дедушка отсидел несколько лет, а потом его освободили по хрущевской амнистии. У него сначала было ограничение, черта оседлости, по-моему, 101-й километр, а потом и это сняли. И он работал в почтовом ящике, и жизнь пошла своим чередом. Все как бы нормализовалось. Единственное, что ему не давали, – в партию вступить. Он попытался было, но его обложили какими-то лютыми вопросами, и он сказал: «Слушайте, вас много, а я один. Давайте, партия не обеднеет без Эйдельзона».

Вот такая история… И у нас в семье ее боялись рассказывать. Даже моя мама, которая тоже наверняка это знала, уходя из жизни, не поведала ее мне. И только Александр Миронович поделился. Оказывается, это была семейная тайна. Почему нельзя было хотя бы в 90-е годы рассказать? Боялись. Не знаю почему…

Моя мама, Инна Мироновна, – москвичка, а вот отец – из ближнего Подмосковья родом. Сейчас, правда, это уже тоже Москва. Инженерная была семья. Мамочка моя проработала всю жизнь на заводе «Манометр». Сорок четыре года! Она экономист по образованию и дошла в карьере до начальника планово-экономического отдела, что в советские годы было очень и очень круто, ведь все в общем-то на плановой экономике держалось.

Да, мама была начальственной женщиной, и ее руководящая хватка иногда переносилась и на домашнюю почву. Папа был инженер, он даже прошел один год войны и имел награды. Но, к сожалению, так сложилось, что родители достаточно быстро после моего появления на свет расстались, и поэтому роль отца в моей жизни, к сожалению, не была столь значимой.

Он ушел, и был большой перерыв в общении. Возможно, это была обида на мою маму, и из-за этого расставания переносились на меня. Но потом он возобновил со мной общение. Я обожал шахматы, занимался в шахматной секции и даже участвовал в сеансе одновременной игры против Анатолия Карпова, который только стал чемпионом мира. Он тогда очень много проводил турниров и очень много занимался воспитанием детей и вот приехал к нам во Дворец пионеров.

Мой отец тоже очень любил шахматы, и когда мы возобновили с ним общение, а я уже учился в классе четвертом или пятом, нас объединили именно они. Мне очень важно было иметь такой тренинг, ведь отец играл очень прилично, и это нас сблизило.

Большую часть детства меня растила мама. Однако она вышла замуж вновь, и отчим оказался строгим, он воспитывал меня, уделяя много времени дисциплине. Детство было нелегким, однако это не помешало мне оставаться общительным и дружелюбным.

Я вообще человек с интересным жизненным опытом с точки зрения семейной жизни. Моя мамочка, которой я безумно благодарен и обязан всем добрым в своей жизни, в этом плане была примером жертвенности. Есть такой расхожий типаж – еврейская мама. Мне кажется, Инна Мироновна соответствует этому образу, потому что она развелась с моим отцом, который, на ее взгляд, не соответствовал критериям отцовского внимания к семье и к сыну. И второй раз в жизни у моей мамы случился развод, уже с отчимом. Да, отчим был достаточно своеобразным человеком, с весьма деспотическим подходом к воспитанию – и собственного родного сына, и меня, своего пасынка. То, что он делал, с элементом юмора можно назвать «физическими замечаниями», то есть он очень часто применял грубую физическую силу в качестве меры убеждения.

Надо сказать, что ко мне он относился как к родному, то есть избивал душевно, как и собственного сына. Да и его сын, который был меня старше на пару лет, впитал отцовскую жесткость, переходящую в жестокость. И именно это послужило для моей мамы, как бы сейчас сказали, маркером для развода: когда возникла ситуация, когда надо было определяться, жить ли нам всем вместе с родным сыном отчима или развестись, она предпочла развод. Это отдельная, достаточно драматическая история, в которую, наверное, погружаться не имеет большого смысла, но моя мама всегда отстаивала мои интересы.

Мама ушла из жизни в 2009 году, и я до сих пор не могу абстрагироваться от ощущения утраты. У нас с моей женой есть традиция: мы в день рождения и годовщину смерти мамы отправляемся на Востряковское кладбище и рассказываем о происходящем в нашей жизни. Это очень трогательная и трепетная традиция в последние десять лет моей жизни. И, безусловно, мама была образцом самопожертвования. Я не знаю, соответствую ли я тем высочайшим критериям, которым она соответствовала. Для нее интересы сына были абсолютным приоритетом. Не знаю, может быть, это и неправильно. Должны же быть какие-то границы самопожертвования. Но так же, как она поступила с моим отцом, который был индифферентен ко мне, она уже по другим критериям решила, что и с отчимом надо расставаться, потому что мои интересы пострадают, если продолжать эти отношения. Жизнь показала, что мама была права в этом своем выборе, так как отчим не был предан и верен моей маме, он жил более «сложной» жизнью…

Повторюсь, своими лучшими качествами (во мне разные есть качества, но есть и хорошие) я обязан моей маме. И я думаю, что сам не смогу дотянуться до той высочайшей планки, которую она задавала в своей преданности. Мамочка была очень предана ближайшей родне. Точно так же и ее младший брат, Александр Миронович, мой дядя Саша. Ему 86 лет, и он всегда вспоминает маму как безоговорочно преданного семье человека. И мне кажется, это что-то эталонное, что невозможно повторить. По сути, я это теперь хорошо понимаю, мама всегда выбирала меня, а не женское счастье…

Что же касается моего родного отца, то, повзрослев, я объяснил для себя такое его поведение трагедией, случившейся с его первой женой и дочерью. Сначала его жена бросилась под поезд, а потом и дочь от первого брака. Сейчас я не найду могилу отца, поскольку все документы потеряны.

Итак, я тридцать с лишним лет прожил в доме на Маломосковской улице, и там огромным преимуществом для меня была близость к парку «Сокольники» – я туда частенько гонял на велосипеде. Когда сейчас проезжаю мимо этих мест, меня каждый раз охватывают ностальгические чувства.

Школа

Как я уже говорил, мама у меня была начальником планово-экономического отдела, и у нее был план: отправить сына в школу – тогда учились десять лет. И все. Она меня туда отвела, и я очень быстро подружился со всеми, получив свое вековое прозвище «Груша» первого же сентября. Очень оригинально и свежо! И вот мне уже шестьдесят лет, а я все Груша и Груша.

В школе я был хорошистом: троек практически не было, а вот пятерок был ограниченный контингент, как говорили в те годы в программе «Время». Только по гуманитарным предметам.

Кстати, я отучился в одной школе, школу не менял. Это была школа № 279, район ВДНХ. В шаговой доступности от Маломосковской улицы. Напротив – кинотеатр «Космос», рядом – финансовый тогда еще институт, ныне, разумеется, академия. Школа на церковной горке: там действительно есть церковь и небольшая возвышенность. Школа лет двадцать назад была реконструирована. Точнее, снесена и на ее месте построена новая. И она тоже № 279. С 1973 года она носит имя писателя Александра Трифоновича Твардовского.

Первый мой большой школьный успех был связан с новогодним капустником, с пародией на учителя физики Виктора Адамовича. Когда я репетировал в актовом зале, мимо проходила директор школы и приняла меня за него: «А почему Виктор Адамович участвует в капустнике? Это не по правилам», – сказала она, и на следующий день после капустника я проснулся Адамычем. Меня так стали называть и школьники, и директор. Прикольно было быть героем школы, но далеко идущих выводов я тогда не делал и об артистической карьере не задумывался.

Но это был именно крупный школьный успех. До этого я в пионерских лагерях позволял себе выходить на сцену. Несколько раз пел. Видимо, делал я это очень плохо, потому что волновался и, наверное, мимо мелодии пел. А первую пародию я воспроизвел не в школе, а в пионерском лагере. Но тогда просто собезьянничал, услышал у Геннадия Хазанова пародию на комментатора Николая Озерова и воспроизвел ее со всей детской непосредственностью. В пионерском лагере имел огромный успех. Получил, конечно же, прозвище «Груша» и стал дополнительно «Артистом».

Кстати, из-за «Груши» я дрался в школе. Фамилия Грушевский побуждала моих одноклассников обыгрывать: «висит груша – нельзя скушать». До какого-то момента меня это дико раздражало. Я дрался и дрался, а потом просто перестал, так как понял, что юмор и самоирония – более сильное оружие, чем кулаки.

Принесли ли мне мои пародии популярность у девочек? Не знаю. Я был очень стеснителен и зажат…

На рубеже третьего и четвертого класса случилась моя первая школьная любовь. Я даже носил портфель, благо было по дороге и очень удобно. Практически на полпути к моему дому жила девочка по имени Женя. Я сначала просто дергал ее, как положено, за косички. И шлепал портфелем по спине или чуть ниже. А потом уже стал более галантно доносить портфель до ее подъезда. Наслушался про «тили-тили-тесто».

Мы тогда росли другими. Когда в десятом классе у нас мальчик с девочкой поцеловались на задней парте и стало известно, что у них серьезный роман, это было ЧП районного масштаба.

Помню, что, наверное, только классе в десятом я рискнул пригласить девочку на танец. Было ли это в пионерском лагере или вне его, я не помню. Я, наверное, пользовался успехом, был интересен девочкам, но не мог этого прочувствовать. Очень стеснялся и начал дружить с девочками уже в старших классах. И даже помню, мне очень нравилась одна девочка в моем классе. Я ее пригласил на спектакль на английском языке. Мы оба учили этот язык. А на спектакле были мои друзья. Я так зажался, что перед ними делал вид, что это не я ее пригласил, она сама навязалась. В общем, дико комплексовал.

Но, в конце концов, я как-то победил в себе стеснительность, и во многом тут помогла моя… Хорошо, пусть будет артистичность. И участие в художественной самодеятельности, как это тогда было принято называть. И в старших классах школы, и в институте. Мне кажется, что здесь нет универсального рецепта. Просто человек должен знать свое сильное направление. Допустим, если речь идет о спортивном парне. У нас в классе был такой, я таких называю «техничными ребятами». Любой спорт был его. Он вставал на коньки, брал клюшку – сразу был лучшим хоккеистом на площадке. И если девчонки видели, как он в школьном дворе играет, допустим, в футбол, то не влюбиться в него, наверное, было сложно. Поэтому если человек умеет, например, жонглировать, то нужно срочно это демонстрировать, девчонки разинут рот. Это только красивым всегда все очень просто. Девчонки в симпатичных парней влюбляются даже без каких-либо особых с их стороны качеств. Простым же ребятам необходима какая-то провокационная ситуация. Нужно ждать счастливого случая, какой-то неожиданной ситуации, в которой она не сможет не обратить на тебя внимания, не отреагировать, не оценить твою силу, или ум, или жонглирование, на худой конец. С девушками нужно быть терпеливым. Штурмом многих девушек не возьмешь. Здесь нужно уметь выжидать и надеяться на то, что твой звездный час пробьет.

В школе я был гуманитарием: любил русский язык, литературу, историю и английский язык. В принципе, хорошо относился к географии, и даже к биологии. Я, помню, бабочек и стрекоз собирал. Разные растения засушенные. Но делал это исключительно по принуждению, по школьной необходимости. А не из интереса. Что я еще собирал? Какие-то этикетки. Но все недолго. Я в ранних классах стал болельщиком и коллекционировал что-то связанное с футболом и с хоккеем. Больше связанное с хоккеем в те годы.

Начал болеть за ЦСКА, за легендарное хоккейное ЦСКА. 70-е годы – это матчи с канадцами, это Третьяк, Харламов, Михайлов, Петров, Гусев… Говорю для тех, кто помнит тот советский хоккей 70-х годов. Я, кстати, смотрел фильм «Легенда № 17», при всей значимости эта картина меня подламывала. Там есть достаточно существенное несоответствие. Наверное, в художественном фильме это не важно. Но я понимал, что все это не про Тарасова и не про Харламова, и не про прочих людей, которые в той великой команде играли. Но фильм, безусловно, позитивный, как сейчас принято оценивать. Для тех, кто не видел этого, полезно хотя бы упоминание этих людей в контексте некоего патриотизма. Но для меня это было странно.

А что я не любил в школе? Ну, не могу сказать… Меньше всего любил химию. Как ни странно, я окончил впоследствии Институт стали и сплавов. Сплавов! Вроде бы, некоторое отношение к химии это должно иметь. У нас была замечательная учительница по химии. Она очень артистично преподавала. Больше того, во внеурочное время она вела театральную студию на пару со своей подругой, учительницей русского языка и литературы. И тем не менее химия, все эти основания, щелочи… Я все время щелочи рифмовал со словом «сволочи». И мне было от этого как-то повеселее. Учительница истории у нас была совершенно потрясающая – она в моем сердце навсегда. Но хотя приведу вам такой факт из ее биографии: она начала преподавать историю, когда ей было шестнадцать лет. Было это в 1917 году. И закончила она преподавать в 90 лет! То есть уже в новейшую российскую историю, в 1992 году. Я поздравлял ее с 90-летием. Боялся, что она подзабыла, кто я такой. А она все помнит! Говорит: «Мишка! Я не удивляюсь, что ты пародируешь политических деятелей. Я помню, как ты Леонида Ильича передразнивал!»

Это характеризует наш класс: история – это старшие классы, стало быть, конец 70-х. Степень доверительности наших отношений в классе позволяла немного передразнивать Леонида Ильича Брежнева. И не бояться, что настучат и будут у родителей большие проблемы. Варвара Галактионовна фантастически преподавала историю. Как она сама говорила: «Я была очевидцем всех исторических событий. Только восстание Спартака не захватила».

Институт стали и сплавов

К моменту окончания школы я уже понимал, что буду поступать в Институт стали и сплавов. Я всегда говорю, что я мог бы уже придумать красивую версию о том, что интересы советской металлургии влекли меня какой-то непреодолимой совершенно хваткой, но это была бы ложь и лицемерие. Нет, я этот институт выбрал достаточно случайно – по географическому принципу. Прямая линия. Оранжевая ветка. Я жил на станции метро «Щербаковская», а Институт стали и сплавов был на «Октябрьской», и вот эта прямая ветка стала огромным бонусом в пользу именно этого института.

Конечно, ближе всего мне были гуманитарные предметы, особенно история и литература, и очень мне по душе был английский язык – я достаточно хорошо мог общаться и читать, и даже переводить мог. Но я понимал, что мой уровень недостаточен для того, чтобы поступать в Иняз. Тогда были всем известные ограничения для евреев, проблема эмиграции, плюс надо было иметь высочайший уровень подготовки, чтобы туда поступить. А я адекватно оценивал свой уровень, и МИСиС стал фаворитом. Я поступил, и поступил с первого раза.

От станции «Щербаковская» я достаточно быстро и без пересадок добирался до станции метро «Октябрьская», где располагались основные корпуса Института стали и сплавов. Там от метро пешком идти недолго. Безусловно, разные кафедры находились в разных местах. Например, военная кафедра находилась вообще в Теплом Стане. Это целое приключение. Туда надо было рано утром попасть, поэтому я чуть ли не в шесть утра выезжал из дома, но это особое удовольствие. А так основные кафедры и факультеты располагались возле метро, рядом с Парком культуры им. Горького. Именно в тех краях прошла моя студенческая молодость.

И я нисколько не жалею, что окончил Институт стали и сплавов, я считаю, что получил хорошее образование на факультете цветных металлов.

Мысль о том, что я пойду на эстраду, в тот момент даже не приходила мне в голову. В то время мне очень нравилось читать Агату Кристи на английском. В принципе, английский язык для меня был моментом важным, и он пригодился мне, когда в 90-е годы появилась возможность путешествовать, бывать в разных странах, и мне несколько раз доводилось развлекать англоговорящую аудиторию. Я и сейчас минут тридцать продержусь, но надо очень четко сортировать шутки, потому что многие моменты нашего юмора им совершенно непонятны.

Когда я учился в институте, где-то курсе на втором я уже твердо решил, что буду артистом. Тем не менее я умудрился институт закончить – как-то по инерции. При этом я весь погряз в художественной самодеятельности. Выступал в бесконечных фестивалях, но это неправильно, нужно было получить образование, эстрада – это немножко другое, а дедушка в меня свято верил.

В институте я был звездой, если уж совсем нескромно. А так – первый парень на деревне. Самодеятельность – это такая нетребовательная среда, где каждый мог проявить свои какие-то пусть скромные, но таланты. И это делало меня достаточно востребованным парнем в институте, к тому же я неплохо пародировал преподавателей. Мои пародии воспринимались с огромным воодушевлением. И между преподавателями даже было такое соревнование, кого из них я лучше спародирую. У меня была фишка: если человек получается, когда я уловил его образ, то мог импровизировать, что называется, жить в этом образе.

Где-то примерно курсе на втором я понял, что обманул сам себя: смыслом моей учебы в Институте стали и сплавов стало участие в художественной самодеятельности. К счастью, в институте с пониманием относились к моей увлеченности и всячески ее поощряли. В общем, я рад, что окончил этот вуз. Мне сейчас кажется, что для артиста такой диапазон знаний совершенно не лишний. Я зачастую вижу, что многие мои коллеги ограничены в своем восприятии мира, политики, экономики. А в Институте стали и сплавов, кстати, училось немало будущих звезд: оттуда вышли музыкант Владимир Матецкий, телеведущий Владимир Соловьев (он учился на курс старше), а также бизнесмен Михаил Фридман – мой студенческий друг и замечательный человек.

С Михаилом, кстати, очень интересная история приключилась буквально сразу же после поступления. Мы стояли в очереди в деканат для получения студенческих билетов. Было много незнакомых мне девушек и парней. И с одним из этих молодых людей я как-то сразу в очереди стал коммуницировать. Оказалось, что это мой тезка с яркой фамилией Фридман, родом из города Львова. Он был отличником, золотым медалистом, который должен был поступить в Физтех, но упомянутые мной ограничения по национальному признаку не позволили ему туда поступить. Его просто срубили. Была система таких некорректных вопросов, которые позволяла завалить на вступительном экзамене человека «неправильного» происхождения. В общем, Фридмана не взяли в Физтех, но он был золотой медалист, и у него был такой высочайший балл, что ему в МИСиС даже не надо было сдавать экзамены.

В этой очереди мы и познакомились. Я хорошо помню, что мы с ним обсуждали фильм «Место встречи изменить нельзя», творчество Владимира Семеновича Высоцкого – а это был мой абсолютный кумир.

И вот мы с Фридманом обсуждали Высоцкого, а потом, уже узнав его фамилию, я зашел в деканат, в специальную комнату, и там несколько замов поздравили меня с зачислением, а декан, изучая списки зачисленных абитуриентов, посмотрел на мою физиономию и спросил:

– Фридман, что ли?

Я ему говорю:

– Нет, Грушевский.

– Ну, тоже сойдет.

Вот так сразу такая завязочка произошла с Михаилом Фридманом.

Он, кстати, блестяще учился в институте. Я был средний студент, мягко говоря, а Миша учился на отлично. Но самое интересное было то, что он уже тогда развивал, я бы сказал, кипучую деловую активность. Первоначально это была деятельность, связанная с приобретением театральных билетов. Театральные билеты, особенно в престижные московские театры, в советские времена называли «валютой». Это был настолько дефицитный интеллектуальный товар, извините за такое резкое выражение, что это было предметом всеобщего вожделения. И, благодаря дружбе с Фридманом, я имел возможность посещать московские театры, смотреть самые знаковые спектакли. Ходил на «Юнону и Авось», смотрел «Мастера и Маргариту»… В общем, имел невероятные бонусы от дружбы с Михаилом.

Он был успешен уже в студенческие годы. Году в 1984-м в общежитии в Беляево (там тогда не было метро, и бог знает как туда добирались) Фридман организовал молодежно-студенческий клуб. Я до сих пор помню, он назывался «Земляничная поляна». И Фридман там проводил творческие вечера, приглашал знакомых мегапопулярных советских артистов. Помню, я был на творческом вечере замечательного Михаила Козакова. Это невероятно, но Миша Фридман умудрялся договариваться с такими звездами, и они приезжали в какое-то студенческое общежитие в Беляево. Представляете, какой для этого должен был быть талант переговорщика!

Так что Михаил был настоящей звездой МИСиСа – несмотря на то, что на сцене выступал я. Кстати, однажды в самодеятельном концерте Фридман аккомпанировал мне. Я делал какие-то музыкальные пародии, а Фридман (у него было хорошее музыкальное образование, и, что самое ценное, он умел играть с листа) импровизировал, причем не надо было ноты перед ним раскладывать. Он исполнил несколько популярных мелодий, мы с ним разочек порепетировали и прекрасно отыграли выступление в каком-то самодеятельном концерте.

Потом, уже в 90-е годы, Михаил Маратович стал руководителем крупной компании «Альфа-Групп», членом совета директоров «Альфа-банка». Сказать, что мы с ним прямо очень близки все эти годы, было бы преувеличением, но, когда встречаемся, конечно, вспоминаем студенческие годы. Особенно – военную кафедру.

Это вообще особая страница. У каждого парня, кто учился в вузе, где была военная кафедра (а она, как правило, была везде), воспоминания о преподавателях – это нечто! Своеобразная муштра и, конечно, отдельная страничка – это лагеря, военные сборы по окончании обучения. У нас была танковая специализация, ваш покорный слуга даже танк водил и стрелял из него. Это очень интересные воспоминания, но тогда нам это казалось чем-то весьма специфическим, экзотическим и даже неприятным, вроде как бесконечно далеким от обучения в вузе.

Так вот, особенно большой успех я снискал, пародируя преподавателя нашей военной кафедры. Это среди парней было смело и дерзко, потому что серьезные подполковники и полковники нас достаточно жестко гоняли.

Был такой показательный момент. У нас был один подполковник, которого я на редкость точно пародировал. И вот я в окружении ребят имею бешеный успех, они смеются и радуются. И вдруг – гробовая тишина. А я продолжаю говорить и вдруг вижу, что успеха уже нет. Внезапно как будто рубильник кто-то выключил. И я смотрю, герой моей пародии, а его звали Вагиз Галиахметович, стоит в метрах двадцати от нас и давно уже слушает. Все ребята растерялись, и я тоже подрастерялся, и вдруг Вагиз Галиахметович произносит такую фразу: «Отставить, если я стою здесь, почему мой голос там?» Это разрядило обстановку, а он потом ходил за мной и все спрашивал: «Объясни, ну как ты моим голосом воспользовался? Как ты незаметно у меня мой голос украл?»

Короче говоря, все, что связано с МИСиСом, для меня очень знаковая и значимая часть жизни, несмотря на то что я всего лишь год работал по своей специальности, да и то слово «работал» я беру в кавычки.

Дипломную практику я проходил в проектном институте. Мой руководитель дипломной практики дал мне свою кандидатскую диссертацию и сказал: «Михаил, берите и на основе этого делайте диплом». В общем, он правильно все сформулировал, потому что это была очень толстая диссертация, слишком толстая, и я ее совершенно вслепую сократил раза в четыре. Вслепую – потому что я ничего в этом все равно не понимал. Просто, чтобы не переписывать слишком много, я сократил. Но даже в таком виде, видимо, эта работа имела какой-то научный интерес. Я даже сейчас сформулирую, как она называлась: «Высокоплазменный синтез ультрадисперсных порошков карбидов тугоплавких металлов».

Работа в проектном институте

В шаговой доступности была не только школа, но и первое место моей работы. По окончании Института стали и сплавов я был распределен в ГИПРОМЕЗ – это проектирование металлургических заводов. И там в течение года я наслаждался опять же шаговой доступностью, просто выходил из дома и практически сразу попадал на работу.

Над чем я конкретно работал? Могу вспомнить Райкина: «Чем занимается руководимая вами лаборатория? Вы уже четыре года работаете над проблемой полупроводников, за этот срок могли перейти к проводникам в целом». Ну, так вот и я…

Институт проектировал металлургические заводы. Вы что, не слышали о моих проектах? Нет, не слышали. И я думаю, что хорошо, что о них никто не слышал.

Чем я там занимался? Очень много читал. Время было веселое, легкое, перестроечное. Это был 1987 год, много вышло литературы, запрещенной в советские времена. Журналы все это печатали: «Иностранная литература», что там еще – «Знамя», «Октябрь», «Юность». Мы читали «Мастера и Маргариту», «Один день Иван Денисовича», «Ночевала тучка золотая»… Много было произведений, которые были спрятаны от нас в прежние советские годы. И поскольку делать на работе мне было практически нечего, я, аккуратно прикрывая животом выдвижной ящик своего рабочего стола, все это читал…

В советской практике было необходимо три года отработать по завершении института. Но тогда все-таки была практика распределения по месту жительства, учебы. Даже иногородние ребята, которые учились со мной в институте, если хотели, находили работу в Москве, жили в общежитии, кто-то из них женился. Многие сделали очень хорошую карьеру по специальности. Не все такие предатели, как я.

А вот меня почему-то не стали удерживать. Может быть, они решили, что я уже всю литературу прочел, может быть, я был убедителен в том, что от меня будет меньше вреда, если я покину ГИПРОМЕЗ. Ну, собственно говоря, вот так незаметно пролетел этот год. И они меня отпустили с богом, и примерно с этого момента пошел отсчет моей карьеры артиста эстрады.

Никто мне не чинил препятствий, не говорил, что я, молодой специалист, не имею права три года работать не по специальности.

Театр-студия «Гротеск»

Я ушел в 1988 году из проектного института не просто так – меня пригласил коллектив, который отделился от Театра пародии Владимира Винокура. Люди, которые ушли от Винокура, меня знали, знали, что я делаю какие-то пародии, и они позвали меня присоединиться к коллективу.

Короче говоря, раздался звонок. Оказалось, что Винокур набирает новый коллектив, а предыдущий состав ушел в самостоятельное плавание. И они решили рискнуть, пригласив меня. Мне сказали:

– Нам не хватает одной мужской творческой единицы.

Я удивился:

– Вы о чем? Я инженер, работаю в ГИПРОМЕЗе.

– Так увольняйся, – сказал мне замечательный человек Владимир Грановский, который раньше работал у Винокура. – Нас семеро, нам нужен восьмой человек.

– А вы уверены, что…

– Да, да.

Это, конечно, заслуга вихрей тех перестроечных лет, потому что, если бы это было году еще в 1982-м или 1984-м, наверное, они не рискнули бы меня позвать, потому что я был без специального образования, без опыта работа на эстраде, а тогда многое на ходу менялось…

И буквально на следующий день я принял решение, что ухожу из проектной организации, в которой работал. Моя мама в свое время работала начальником, и я спросил ее:

– Мам, скажи, к тебе как к начальнику когда лучше подходить было с личными вопросами – с утра или в конце дня?

Она подумала и ответила:

– Лучше с утра, в конце дня я злая, уставшая и всех посылаю.

– Спасибо, понял.

И в первый раз в жизни я приехал в свой институт рано-рано утром, по-моему, вахтер еще на работе не появился, подкараулил начальника, у нас с ним состоялся душевный разговор, и через несколько дней я был уже свободным человеком.

Я за три дня уволился. А тогда советскому выпускнику вуза надо было по распределению три года отработать, и просто так взять и уволиться я не имел ни малейшего права. Но настолько тогда уже было время неожиданных перемен, что директор ГИПРОМЕЗа сказал:

– Ну, боже мой, ну, молодой человек, что я, изверг? Я же вижу, что у вас есть способности. Давайте, чешите.

И он дал команду, потому что надо было пройти партком, комитет комсомола, профком, все подписи собрать.

А дальше я должен был поехать в Министерство металлургии, к какому-то большому дядьке, который должен был «подмахнуть», потому что еще и министерство должно было не возражать. Система была довольно строгая. Я туда приехал и через открытую дверь увидел такого крупного мордастого человека с очень злым, как мне тогда показалось, выражением лица. И я понял, что он меня сейчас просто пошлет. Вот я зайду к нему, скажу, что хочу уволиться, а он скажет: «Советская власть тебе не для того давала высшее образование в МИСиСе, чтобы ты уволился». И вдруг выскакивает девчонка из его кабинета, и я вижу, что это моя одноклассница Карина. Она удивилась: «Мишка, а тебя что сюда занесло?» – «Да вот к этому человеку, мне нужно подписать». И показываю ей бумаги. А она: «Тоже мне вопрос, ну-ка давай и сиди пока здесь». Она к нему зашла и через минуту вышла с его размашистой подписью. Чудеса! И все!!! Единственное, я помню, мне еще надо было в райком комсомола своего Дзержинского района приехать, и там мне попался принципиальный тип, который мне сказал что-то про комсомол, как будто комсомол никак без меня не мог существовать, и они мне выговор впаяли за то, что я снимаюсь с комсомольского учета. Просто им, видимо, было скучно, а тут попался чудак, которому можно было выговор объявить.

Итак, я уволился и был зачислен в театр-студию «Гротеск», где у меня не было никакой гарантированной зарплаты. А в трудовой книжке было записано, что я уволен по собственному желанию в порядке перевода в театр-студию. Это было невероятно! Наверное, просто доброе отношение. Тот самый человеческий фактор.

Вообще мы многое потеряли из советского опыта, может быть, от чего-то ненужного отказались, и слава богу, но очень многие какие-то морально-нравственные вещи ушли из нашей жизни, и этого нам сейчас очень недостает. Например, человеческого фактора, человеческой сопричастности. А это то, на чем зиждется наша российская особенность жизни. Я вообще считаю, что все, что в моей жизни произошло, это исключительно базисные вещи нашей той еще советской ментальности: человеческий подход, человеческий фактор, что-то такое очень субъективное, эфемерное. Просто какая-то цепочка счастливых совпадений помогла мне осуществить мою мечту и начать карьеру на эстраде.

Итак, я оказался в театре-студии «Гротеск», но при этом в проектном институте у меня зарплата была 132 рубля! Это было очень прилично. Одна беда – на эти деньги ничегошеньки уже нельзя было купить, так как в магазинах практически ничего не оставалось.

Но в театре-студии у меня вообще не было зарплаты! Там тогда еще не было ни репертуара, ничего не было, только музыкальные пародии. А я же всегда и везде – и в школе, и в пионерлагере, и в институте – участвовал в художественной самодеятельности. Так что опыт был. Никогда зрителя не боялся. И мы три месяца репетировали без каких-либо доходов. Владимир Грановский фактически был и режиссером, и художественным руководителем.

Нас было восемь человек. Собственно, четверо музыкантов, трое солистов (тех, кто делал пародии) и Владимир как музыкальный, художественный руководитель и режиссер. С миру по нитке собирали репертуар.

На тот момент у меня лично никаких авторов, конечно же, не было, и наша программа образовалась путем какой-то достаточно хитрой компиляции. Самое главное – нужно было наработать репертуар на целую программу. И было придумано название: мы стали называться группа «Зигзаг».

А театр-студия «Гротеск» – это было нечто большее. Им руководили два замечательных человека – братья Каневские. Александр и Леонид. Один – драматург и писатель-сатирик, а другой – тот самый, который майор Томин. Собственно, они были руководителями и создателями театра-студии «Гротеск», который, во-первых, стал домом-пристанищем для нескольких коллективов и творческих единиц, а во-вторых, делал какие-то сборные юмористические программы, в которых мы впоследствии с коллективом «Зигзаг» и принимали участие.

Грушевский – это конферансье и церемонимейстер от Бога. Михаилу, кудеснику словоформ и вербальных перевоплощений, подвластны любые образы и характеры.

Но главное, и это является основой совершенного мастерства, талант импровизаций и навыки превращать любое торжество в событие планетарного масштаба.

ТАБРИЗ ШАХИДИ, продюсер, промоутер, журналист

Мы репетировали больше трех месяцев, все лето и осень 1988 года у нас прошли в репетициях. И наработали программу. Естественно, никаких заработков не было. Что-то накопил сам, да и потом, в конце концов, я тогда еще жил с мамой, вопросы квартплаты, продуктов передо мной не стояли, мама все эти вопросы брала на себя, а я репетировал.

А в ноябре 1988 года я с группой «Зигзаг» отправился на первые в своей жизни гастроли. И хорошо помню, что это была Белоруссия, город под названием Барановичи. У меня тогда уже появилась первая пародия на Михаила Сергеевича Горбачева, и это, конечно, сыграло значительную роль в жизни нашего коллектива, потому что во многих городах люди шли послушать Горбачева. Это имело какой-то определенный общественный резонанс.

Владимир Винокур

Владимир Винокур – жизненно важный человек для моей судьбы. Мы с ним познакомились в 1983 году, когда я учился на втором курсе МИСиСа, меня больше захватывала самодеятельность. И все меньше мне уже тогда нравились профильные металлургические дисциплины. И тут выяснилось, что мой репетитор, то есть мой педагог по физике и математике, который в десятом классе помогал мне подготовиться к поступлению в МИСиС, по какой-то родственной цепочке знаком с Винокуром. А потом удивительная череда совпадений и случайностей привела к тому, что замечательный, уже ушедший из жизни музыкант, Михаил Григорьевич Банк, концертмейстер, который работал с солистами Большого театра, очень близко знал Винокура. По этой замысловатой цепочке я и отправился к Винокуру на концерт. И за кулисами я ему показал свои, думаю, очень слабенькие, наивные и сугубо самодеятельные пародии.