Читать онлайн Маска

1

Воздух душный и влажный. Мы идем гуськом. Я не знаю, сколько нас. Только я чувствую, что позади меня идут люди. Перед собой я вижу спину в клетчатой рубашке. Между лопаток чернеет пятно от пота. Оно расплывается и съедает клетки. Я не отрываю глаз от этого пятна, а ноги сами идут вперед. Я чувствую, как напряжена моя шея, и хотя мне хочется повернуть голову на ходу и посмотреть, кто идет сзади, я не могу, я силюсь и не могу, – так задеревенела шея. Тогда, продолжая идти, я медленно опускаю глаза и вижу впереди сначала серые холщовые штаны, а потом босые черные ноги. Еще тяжелее поднять глаза: опять к темному пятну на спине и чуть выше. Я вижу блестящую влажную шею, черную, как эбеновое дерево, и короткую щетку кудрявых волос. Мускулы шеи понемногу расслабляются: я не могу обернуться, я не могу говорить, я не могу остановиться, но я начинаю осматриваться. Огромные деревья уходят в небо. Я не могу задрать голову и посмотреть вверх, но эти деревья заслоняют солнце и небо. Корни, как ребра, начинаются от середины стволов, и цвет у них красный. Это не наши деревья, это не наш лес. Кто-то за спиной говорит: «Судгарабайа». И еще раз прямо в ухо: «Судгарабайа».

Я открываю глаза. За окном серый московский рассвет. На соседнем дереве каркают вороны: «Гарр», «Байа».

2.

Каждый раз, когда я смотрю на себя в зеркало, меня охватывает ощущение, что рядом со мной живет полузнакомый мне человек, ехидный и проницательный, неотступный, как тень, черный человек. «Черный человек глядит на меня в упор, и глаза наливаются голубой блевотой, словно хочет сказать, что я мошенник и вор, так бесстыдно и нагло обокравший кого-то». Нет, я не мошенник и не вор, и никого я не обокрал, разве, может быть, себя. Этот человек, ухмыляющийся из зеркала, – не я, кто-то похожий, как изнанка на лицо, но другой. Хотя мы носим одно имя – Андрей Иванович Воронцов. Из зеркала выступают длинный, прямой нос и ленивый подбородок. Седина в густых волосах незаметна, хотя уже сорок. В голубых глазах еще искрятся следы прошлых мыслей. Лоб высокий, морщинистый, хотя не так уж и много было переживаний, чтобы оставить на нем свой отпечаток. Губы пухлые, щеки впалые, лицо узкое. Вот и весь портрет в зеркале. А что в глубине этого зеркала? – расплывчатая муть, прожитые годы. Дважды женился и разводился. Детей нет. Родных нет. Постоянной любовницы нет. Работы нет (была фирма, да развалилась). В плюсе не так уж много: потрепанный, но выживший оптимизм, оставшаяся от родителей квартира, дача, машина, несколько друзей, немного денег. Слава Богу, хоть что-то осталось после того, как все ухнуло в пропасть после непродолжительной агонии, лопнуло, как мыльный пузырь. Деньги, как песок в кулаке, текут между пальцев, и это продолжается уже год. Уже год я делаю вид, что ищу работу. Об этом знают все знакомые и друзья, в этом уверен я сам, и только вот этот, в зеркале, ехидно щурится, потому что знает то, в чем я сам не могу себе признаться: мне нравится это барственное ничегонеделанье, мне нравятся кутежи с подругами, мне нравятся застольные беседы с друзьями, мне нравится это настоящее без будущего. Единственное, что тревожит, это то, что деньги с неотвратимостью надвигающегося локомотива кончаются и могут раздавить меня.

3.

Я, по-прежнему, видел только идущего впереди. Мы шли долго, наверное, несколько дней. Мы не останавливались, но я не чувствовал ни усталости, ни времени. Неожиданно лес расступился, и я увидел их всех. Сразу и быстро, как смена декораций, наступила ночь. Я стоял посреди большой поляны, освещенной костром, а вокруг стояли они.

Я стоял спокойно, как в зрительном зале, и почему-то чувствовал, что мне ничто не угрожает. Напряжение спало, будто я, наконец, освободился и достиг цели. Взошла полная луна и высветила всю сцену.

В центре поляны высился столб, увенчанный большой черной маской, делавшей его похожим на рогатое древнее божество. На возвышении, напротив столба, неподвижно сидел черный человек в грубой деревянной маске с прорезями для глаз и рта. Маска красным пятном выделялась в темноте, белой краской были обведены глаза и рот, черной – брови. Из-под маски на плечи спускались желтой гривой не то волосы, не то солома. Остальные тоже были в масках. Они стояли вокруг костра, их было человек двадцать, одни мужчины. Отблески костра выхватывали из темноты черные полуобнаженные тела, разрисованные белой краской на груди, и маски вместо лиц: черные, красные, серые, все разные – рогатые, добрые, злые, грустные, смеющиеся.

За их спинами я разглядел несколько одинаковых хижин. В глиняных круглых стенах беззубым ртом чернел вход, сверху шатер из соломы. С трех сторон поляну окружал лес, с четвертой – серебрилась в лунном свете вода, наверное, озеро.

В воздухе разливались теплые, пряные запахи ночи. Я никогда здесь не был, я не знал, что это за место и где это, но я почему-то был уверен, что это Африка.

Потом, будто по какому-то негласному сигналу, всё пришло в движение. Черные люди и красные, черные и серые маски, белые раскрашенные зигзаги на блестевших от пота телах, развивающиеся на шее ожерелья из зубов и ракушек и вздрагивающие в такт руки, – всё это, как в театре теней, завертелось вокруг костра. Под ускоряющиеся перестуки тамтамов, нарастающих, как учащенное дыхание во время полового акта, у меня закружилась голова, и кровь застучала, как в барабан, в ушах и висках.

Вдруг всё замерло, как бы на полуслове, также неожиданно, как и началось. Мелькающие тени застыли, как фигурки в резко остановившейся карусели. Дикий танец закончился.

Я понимал, что надо ждать продолжения. Не стали бы меня вести так далеко, через джунгли, только для того, чтобы показать эти полночные пляски у костра. Я не ошибся: крепкие пальцы схватили меня за руки с двух сторон и повели к возвышению. Всё совершалось в молчании, и я ощущал себя случайным зрителем, которому вдруг дали главную роль в немом кино. Красная маска и желтая грива не шелохнулись. Черный человек сидел неподвижно, как изваяние. Я разглядел у него на груди белое длинное ожерелье, унизанное острыми зубами какого-то хищника. Из-под ожерелья вдруг выскользнула длинная черная рука и поднесла к моим губам большую чашку без ручек, похожую на пиалу. Не испытывая ни страха, ни желания сопротивляться, я взял чашку обеими руками и выпил. Жидкость была теплая, густая и чуть горьковатая. Я выпил до дна и стал ждать. Приятное тепло разливалось по телу. Будто влажная губка коснулась лба и стерла из памяти все заботы, все тревоги, весь страх, всё лишнее и ненужное. Никогда не испытываемое с такой полнотой умиротворение и согласие заполонило разум. Чьи-то пальцы стягивали с меня рубашку, но мое тело уже отделилось от сознания и не принадлежало мне. Черная рука, протянувшая мне чашку, превратилась в толстую черную змею, раскачивающуюся перед моим лицом. Немигающий холодный взгляд уставился мне прямо в глаза. Пасть широко раскрылась и угрожающе зашипела. Два острых зуба нацелились мне в лицо. Змея сделала стойку, а потом резкий рывок в правую грудь. Я почувствовал острую боль и провалился в темноту.

Я открыл глаза и увидел, что стою на чьих-то руках, головах и плечах вровень с ритуальным столбом. Я открыл глаза и услышал уже знакомое: «Судгарабайа», «Судгарабайа».

Прямо перед собой я увидел большую черную маску. Пустые глазницы были живыми, брови насуплены, рот, обрамленный толстыми губами, широко открыт и улыбался. На бровях и щеках, как татуировка, были вырезаны продольные и поперечные полосы. Нос был прямой и острый, с широкими крыльями. Как бакенбарды, по обе стороны лица свешивались два получеловеческих-полузвериных профиля. Лоб выпуклый, а вместо волос торчали рога, соединенные наверху поперечной планкой с выщербленными на ней знаками.

4.

Я открыл глаза и прямо перед собой увидел большую черную маску. Пустые глазницы были живыми, брови насуплены, рот, обрамленный толстыми губами, широко открыт и улыбался. На бровях и щеках, как татуировка, были вырезаны продольные и поперечные полосы. Нос был прямой и острый, с широкими крыльями. Как бакенбарды, по обе стороны лица свешивались два получеловеческих-полузвериных профиля. Лоб выпуклый, а вместо волос торчали рога, соединенные наверху поперечной планкой с выщербленными на ней знаками.

Маска висела на стене в моей комнате, напротив кровати. Я привез ее давно, лет пятнадцать тому назад, в те молодые времена, когда жизнь только начиналась и казалась огромной и бесконечной. Я тогда проработал несколько лет в Мали переводчиком и перед отъездом решил купить что-нибудь на память, но не обычную сувенирную поделку, а что-то настоящее, африканское. Я прекрасно помню, как я зашел в какую-то грязную лавку на окраине города и среди пыльной рухляди увидел эту маску. Она мне сразу понравилась своей примитивностью и безобразностью. Я еще спросил у продавца: «Откуда она?» «Из сердца Африки», – с гордостью ответил он. Я так понял, что откуда-то из Центральной Африки. Мы долго торговались, и я купил ее за бесценок.

С тех пор она висела у меня дома, и я давно привык к ней, как к части мебели и интерьера.

Я стоял под душем и уже понемногу забывал этот странный сон, когда почувствовал какой-то дискомфорт в теле, что-то лишнее и мешающее. Я опустил глаза на грудь и провел рукой по коже. На правой груди я увидел свежие выпуклые рубцы, похожие на непонятные знаки.

1

У доктора Алексея Михайловича Коновалова была неприятная манера пристально рассматривать собеседника так, будто он уже знает диагноз и только старается определить, насколько далеко зашла болезнь. Его специальностью была психиатрия, предметом его страсти был человеческий мозг.

На меня он всегда смотрел так, словно болезнь запущена, и лучше не ворошить этот гнойник. Это был мой лучший друг, и знакомы мы были с детства – больше тридцати лет, а в последние годы встречались раз в два-три месяца то у меня, то у него.

– Ну, рассказывай.

После того, как под хорошую закуску выпито по первой рюмке водки, он всегда так начинает разговор, будто принимает очередного больного. У него жизнь давно устоялась: жена, взрослый сын, внучка (сын с семьей живут отдельно), поэтому чаще всего рассказывать приходится мне.

– Ну, рассказывай, – сказал он.

И я рассказал свой сон с начала и до конца, вплоть до того момента, когда я открыл глаза и увидал на стене, напротив кровати, ту самую черную маску.

После того, как мы выпили по четвертой, он сказал:

– Ну и что тут странного? У тебя депрессия, потому что ты уже год не работаешь, а только проедаешь свои деньги.

(Это его любимая нравоучительная тема. Хорошо не сказал: пропиваешь, – но я привык.)

– И потом тебе давно пора найти постоянную женщину. Жить с кем-то, понимаешь? Одиночество ни к чему хорошему не приводит.

(Это его вторая излюбленная тема в отношении меня, но я не обижаюсь.)

– Это все вступление, а где же суть, доктор?

– Суть в том, что ты устал от своей однообразной жизни…

– Менее однообразной, чем у тебя, доктор.

– Ты устал от своей одинокой жизни и мысленно переносишься в то время, когда ты себя чувствовал уверенно: в свою молодость, и туда, где тебе было интересно, – в Африку.

– А маска? Та маска на столбе?

– Ты путаешь причину и следствие. У тебя в комнате много лет на стене висит маска, поэтому она же тебе и приснилась.

– Хорошо. Но я так ясно видел это место: лес, озеро, поляну, хижины. Я же ничего этого в жизни не видал. Ты же помнишь, я тебе рассказывал: мы жили в городе и почти никуда не выезжали. Работа, дом, по дороге домой магазины, вечером – бар, и то не всякий; такие времена были, ты же знаешь. Я и Африки толком не видел.

– Не видел, так слышал, интересовался, представлял. Вот в мозгу и отложилась картинка. Человеческий мозг вообще штука интереснейшая, целый неисследованный мир.

(Всё, сел на своего любимого конька.)

– А это как ты объяснишь?

И я расстегнул рубашку. Свежий шрам набухал на правой груди. Он открыл рот, а потом его закрыл. Я подумал, что он сейчас скажет свое любимое: «Есть много, друг Горацио, такого, чего не снилось нашим мудрецам». Но он даже этого не сказал. Он сидел и смотрел. Наконец, он спросил:

– А ты не мог где-нибудь пораниться?

– И напрочь забыть об этом. Нет, при всём своём однообразии жизни я знаю всё, что со мной происходит, и пока не страдаю провалами памяти.

Он осторожно провел пальцами по шраму.

– Не болит?

Я покачал головой.

– Это скорее не шрам, а какой-то знак, – уже заинтересованно продолжал он. Надо подумать над этим. Может быть, стоит поговорить с африканистами? У меня есть знакомый.

– Нет, только не это. Делать из меня объект для исследований? Уволь. И не рассказывай об этом никому. Хватит и нас двоих, чтобы поломать себе голову.

Он что-то забормотал про возможность теплового эффекта при психологическом воздействии.

– Но причем здесь психологическое воздействие?

А потом добавил:

– Вряд ли это могла быть змея.

Всё закончилось как обычно. Мы выпили две бутылки водки, и я, еще не совсем пьяный, сел в такси и уехал домой.

2.

Взошла полная луна и высветила всю сцену: та же поляна, те же хижины, те же действующие лица.

Никто мне ничего не говорил, но я знал, что отношение ко мне изменилось: я стал одним из них. Я ступал по траве босиком, и голое тело вздыхало каждой клеткой теплую свежесть ночи. На мне была только набедренная повязка и маска на лице. Сквозь прорези я смотрел на костер и чувствовал себя, как никогда, свободно и легко, словно после долгой разлуки вернулся домой. Всё убыстряя темп, били тамтамы, и тело уверенно двигалось вместе со всеми в ритме этих звуков, и я что-то выкрикивал вместе с остальными на непонятном мне языке, и в унисон с ударами барабанов в ожидании неведомого стучало сердце.

Внезапно, как и в прошлый раз, наступила тишина, и всё замерло.

Я остановился напротив ритуального столба и только тогда отчетливо увидел черное женское тело со связанными за спиной руками. Она была очень молода. Жесткие короткие волосы были заплетены в косички. На шее висели бусы из разноцветных стекляшек. Высокая полная грудь торчала сосками вверх. Бедра еще не развитые, узкие, низ живота прикрывал маленький черный пушок. Ноги стройные, сильные. Глаза ее были закрыты. Я очень четко увидел капельку пота, стекающую по левой груди. Я, не отрываясь, смотрел на длинную прямую бороздку, проложенную каплей, и почему-то думал: если она успеет доползти до соска, всё будет хорошо.

Капелька доползти не успела. Четверо воинов подняли девушку, положили себе на плечи и понесли к берегу озера. Она лежала неестественно прямо, как в столбняке. Все остальные двинулись вслед за ними, и только красная маска сидела на возвышении неподвижно, как мумия, и смотрела им вслед. Жгучее, болезненное любопытство повело мои ноги к озеру. Девушку положили у самого края воды и отступили поодаль. Всё застыло в ожидании.

Легкий прибой колыхал гладь озера, и вода лизала черные ступни девушки. Она лежала спокойно, не открывая глаз. Луна выливала на гладкую поверхность свой мягкий свет. Если бы не напряженное ожидание, я бы, наверное, залюбовался этой тихой лунной ночью на берегу озера. Только сейчас я заметил, насколько оно большое. Лес сжимал его тисками с двух сторон, но оно вырывалось и убегало далеко, насколько хватало глаз.

Мы ждали томительно долго. Но вот вода заволновалась, потемнела и расступилась, освобождая место какой-то черной туши, выходящей наружу. Сначала показалась гладкая спина, как у бегемота, но значительно больше. Потом вынырнула длинная шея, несущая разинутую пасть с острыми кривыми зубами и два маленьких, по сравнению с гигантскими размерами тела, жадных глаза. Шея раскачивалась какое-то время, словно раздумывая, к кому из нас потянуться и кого схватить. Равнодушные глаза рассматривали красные и черные, злые и добрые, смеющиеся и грустные маски, как слон разглядывает кустики под ногами, не зная раздавить их или пройти мимо. Из раскрытой пасти текла зеленая зловонная слюна. Запахло тиной и холодом. Будто устав мотать шеей, чудовище замерло, наклонилось и резко схватило девушку. Как мотылек в руке, черное тело затрепыхалось в зубах, потом затихло. Слюна окрасилась в красный цвет. Словно для того, чтобы продлить кошмар, шея чудовища выпрямилась и замерла. Из-за сжатых челюстей торчали ноги, а мозг отказывался принимать это как реальность; я зажмурил глаза и представил щенка, сжимающего в зубах тряпичную куклу. Громко ухнуло. Я открыл глаза и увидел, как под хлюпанье воды в огромной воронке исчезает голова зверя. Большая волна набежала на берег, отхлынула, и озеро успокоилось.

Я думал, всё кончилось. Но предстояло еще и второе действие. Когда мы вернулись к костру, у столба стояла еще одна девушка. Длинные распущенные волосы прикрывали ее лицо. Руки были бессильно опущены, но не связаны. Тело было красивое и налитое. И она была белой.

Удивительно, как быстро привыкаешь в Африке к тому, что тебя повсюду окружают черные. И как радуешься, когда встречаешь белого человека, неважно, из какой он страны. Особенно, когда встречаешь белую женщину. Тем более, когда это происходит в джунглях – в сердце Африки.

Я невольно сделал шаг навстречу к ней. Двое воинов взяли ее под руки и слегка подтолкнули ко мне. Слава Богу, никто не собирался отдавать ее озерному животному. Я понял, что эта женщина – для меня, что ее отдают мне. Она сделала два неуверенных шага в мою сторону, ноги ее подкосились, и она упала у моих ног. Я подхватил ее на руки и заглянул в глаза. Они были карие, глубокие, зовущие. Волосы откинулись назад и открыли лицо. Оно показалось мне невероятно выразительным и красивым. На таком лице можно, как в книге, читать любые оттенки чувств. Сейчас оно было просто испуганным. Я вспомнил, что на мне маска. Тогда я поставил ее на ноги, снял маску и обнял ее за плечи. Она пахла цветами и травами летней ночи. Мелкая дрожь, сотрясавшая ее тело, утихла, руки обмякли. Она посмотрела мне в глаза и доверчиво прижалась ко мне.

1

На следующий день я встретил ее на московской улице и узнал сразу же.

Я не понимал, что со мной происходит, и что означают эти ночные перемещения на другой конец света: полет фантазии, трансформацию сознания, сон или реальность, – но я ждал ее появления. Еще ни одну женщину в жизни я не ждал с таким нетерпением и страхом: придет или не придет? Будто я назначил ей свидание, не обговорив ни время, ни место, ни город, ни даже страну. И, несмотря на это, я ее ждал. Я был почти уверен, что она вынырнет из сна африканской ночи и материализуется где-то рядом. Это было неправдоподобно, это было нереально, но я ждал и верил в это чудо.

Я брел наугад, куда глаза глядят, и вот она выплыла из солнечного майского дня и шла мне навстречу. Она выделялась из сотен прохожих, как сверкающий на солнце перламутр среди песка. Я остановился и смотрел на нее, не отводя глаз. Я, как в книге, читал на ее лице удивление, вопрос и ожидание. Она шла мне навстречу и улыбалась. Она была такой же, как в моем сне, только волосы были короткие.

– Зачем вы сделали стрижку? – спросил я, когда она подошла совсем близко.

– Откуда вы знаете? – удивилась она. – Я, действительно, только сегодня утром постриглась. Волосы вдруг стали мешать мне. Мы разве знакомы? – спросила она мягко.

– Я вас видел во сне. И держал вас на руках.

Я давно не знакомился с девушками на улице и уже не помнил, что надо говорить в этих случаях. Видимо, я сказал глупость, хотя это была правда. Но она, наверное, не нашла ничего глупого в моих словах, потому что спросила так, словно мы уже давно вели с ней этот разговор:

– Где же это было?

– В Африке, в одну лунную ночь. Вы когда-нибудь бывали в Африке?

– Нет, никогда.

Это было странно. По правде говоря, я думал, что женщина, которую я видел во сне, так же как и я, бывала когда-то в Африке, и в какой-то точке наши сознания или наши подсознания, или наши воспоминания пересеклись. Это казалось несколько притянутым, но, тем не менее, допустимым. Ничего подобного.

– Как вас зовут?

– Ирина.

– Андрей.

– Очень приятно.

Я видел в ее улыбающихся глазах интерес и симпатию и, неожиданно для самого себя, сказал:

– Хотите, я расскажу вам о своем сне и об Африке?

– Очень хочу.

– Давайте пообедаем где-нибудь вместе.

– Сейчас я работаю, а приглашение поужинать принимаю с удовольствием.

Ира работала секретарем в посольстве одной европейской страны. Она закончила тот же институт, что и я, и это сближало нас еще больше.

Вечер был красивым. В ресторане тихо играла музыка. На столе горели две свечи, а в вазе стояли подаренные мной розы. Я чувствовал ее настроение, я видел, что ей нравится этот вечер, нравится мое общество, нравится меня слушать, нравится со мной говорить. Мы танцевали, ели, пили красное вино, снова танцевали и говорили обо всем: об Африке, о ее работе, об институте, о друзьях, о себе.

Ире было под тридцать. С мужем недавно развелась, детей не было.

Она мне нравилась всё больше и больше, очень нравилась. Это была красивая и умная, изящная женщина. В ней угадывалась живость и теплота, нежность и хрупкость. С ней рядом было легко и приятно.

– Ну а теперь расскажи, как ты меня нес на руках, – сказала она.

Я боялся, что она примет меня за сумасшедшего, но она слушала внимательно и серьезно.

– Удивительная история. Я хотела бы взглянуть на эту маску.

– Поедем ко мне.

– Мне завтра с утра на работу.

И я понял, что она поедет и останется у меня на ночь.

Мы сидели у меня дома в широких креслах, пили коньяк и говорили о маске.

– Она именно такая, как ты рассказывал.

– Мне кажется, ты ей понравилась, – сказал я со смехом.

– Не смейся. Ты заметил, как меняется у нее взгляд, если смотреть под разным углом. То высокомерный, то хитрый, то равнодушный, то злой, то жестокий.

– Ну, ты преувеличиваешь. Я не обращал внимания.

– Да, да. И рот раскрыт так, будто она хочет тебя проглотить.

– Или хохочет над тобой.

– Да, или хохочет, но как-то по-мефистофельски. А что означают эти знаки на перекладине? Они ведь должны иметь какой-то смысл.

– Не знаю. Я тебе еще кое-что покажу.

Я расстегнул рубашку и продемонстрировал свои шрамы на груди.

– Господи, да ведь они точно такие же.

Я удивленно посмотрел на нее. Над этим я до сих пор не задумывался.

Она пересела ко мне на колени, чтобы рассмотреть поближе. Потом неожиданно наклонилась и поцеловала шрам. Я обнял ее и прижал к себе. Она доверчиво положила мне голову на плечо, и я испытал забытое острое чувство нежности. Мы целовались, все сильнее прижимаясь друг к другу. Потом я взял ее на руки и понес в спальню.

2.

Я стоял в лунном свете во дворе хижины совершенно голый. Две молодые черные женщины намыливали мое тело и обмывали водой из кувшина, и я не испытывал стыда. Приятная истома наливалась в моем естестве, когда упругая грудь касалась моей спины, и нежные пальцы сбегали от груди к ногам. Но я не чувствовал вожделения к этим женщинам.

Я знал, что в хижине, натертая благовониями, нетерпеливая и покорная, готовая принять, ждет меня та, которая мне предназначена, которую я так жажду. Черные женщины священнодействовали над моим телом, и я воспринимал их ласки, как ритуал, готовивший меня к обряду любви, к великому таинству ночи. Они работали серьезно и молча и были похожи на черных лесных нимф. Теплый ветерок сдул с меня последние капли воды, и одна из женщин протянула мне чашку и сказала на чужом языке, который я почему-то понимал:

– Пей. Это напиток любви. Он придаст тебе сил.

Я выпил, и нёбо обожгли огонь и полынь. Они взяли меня за руки и, как две подружки невесты, торжественно повели меня к ней. Мы подошли к хижине, одна из них приподняла край занавески, заменяющей дверь, и легонько подтолкнула меня внутрь. Занавеска опустилась, и я оказался в кромешной темноте.

Я замер и прислушался. Терпкий пряный запах разливался по комнате. Снизу, из черноты до меня доносилось осторожное дыхание. Вытянув вперед руки, тихо ступая, я пошел на звук. Нога коснулась матраса на полу. Я присел на корточки, и руки увидели приготовленное для меня ложе. Я опустился на колени и послал свои руки дальше, пока они не нашли то, чего я ждал. Пальцы коснулись горячего бедра и набухшей, ждущей груди, и в ту же секунду разряд тока прошел по рукам к сердцу, и в голову ударил дурманящий запах благовоний. Ладонь сделала один шаг и коснулась живота. Вторая рука поползла вверх, пальцами гладя приоткрытые губы, нос, глаза, лоб, волосы. Я осторожно вытянулся рядом, и наши губы слились. Наши ноги и руки переплелись в тугой клубок, будто пытались побороть друг друга или задушить в объятьях. Каждая клеточка нашей кожи находила и жадно целовала друг друга, а потом искала другую и ласкала ее. Она, как змея, обвивала мое тело и то целовала меня в грудь, то выползала между ног. То она изгибалась, как пантера готовая к прыжку, то впивалась в меня своим сладким жалом, то подчинялась и ластилась, как прирученный зверь, то падала подо мной, увлекая меня в бездну, то пришпоривала меня, как дерзкая наездница. Мы вливались друг в друга снова и снова, и наши языки, наши губы, грудь, живот, руки, ноги, плоть превращались в единый комок, из которого когда-то и был слеплен человек. Мы стонали и кричали, и плакали, и смеялись, и не могли насытиться.

Ночь была бесконечной, и мы делали всё, чтобы ее задержать. Иступленное, истомленное, ненасытное, единое наше тело то откидывалось на подушку и замирало ненадолго, то снова глодало, и терзало, и душило, и любило себя.

Московское серое утро входило в комнату, и на соседнем дереве каркали вороны: «Гарр», «Байа».

Я смотрел на нее, и у меня не хватало слов, чтобы сказать, как я ее люблю.

– Как я тебя люблю, – сказала Ира.

1

Я купил два билета в вагон СВ, чтобы уже с самого отправления поезда Москва – Петербург нам можно было остаться вдвоем. Мы встретились с Ирой ночью на вокзале за полчаса до отправления. Увидев меня, она вся засветилась, заулыбалась. Я решил ничего не рассказывать ей о встрече со специалистом, чтобы даже легкое облачко не омрачало нашего путешествия.

Под перестук колес мы пили ее любимый джин с тоником. Она не говорила о работе, а я больше не вспоминал об Африке. Мы сидели, обнявшись, смотрели друг другу в глаза и наслаждались состоянием покоя и любви. Мы отгородились от мира занавеской и закрытой дверью купе, и это временное уединение дарило нам надежду на счастье и долгую жизнь вдвоем. Хоть маленькая иллюзия безопасности и надежности. Под перестук колес мы целовались и занимались любовью, и очнулись только когда услышали в коридоре: «Подъезжаем. Санкт-Петербург».

Мы сняли двухместный номер в хорошей гостинице, в самом центре города. Она принимала душ, я разбирал вещи, а потом мы завтракали и строили планы на ближайшие дни: Эрмитаж, Петродворец, Павловск, Русский музей, Исаакиевский собор, Царское село. Мы оба любили Питер и бывали здесь не раз. И сейчас, повинуясь желанию дарить, свойственному всем влюбленным, мы хотели подарить друг другу свои любимые места в этом городе и, перебивая друг друга, говорили: «Давай еще погуляем по Невскому», «Поедем на Васильевский остров», «Пойдем в Летний сад».

Радостно закружились светлые петербургские дни и ночи, и где бы мы ни находились: в шумной толпе Невского проспекта или на пустом берегу Балтийского залива, – мы всё равно были только вдвоем.

Наверное, поэтому я только на третий день заметил, что за нами следят.

Упираясь в синее небо, над нами нависал Петродворец. Золотой Самсон слепил глаза, я резко отвернулся и увидел ниже на ступеньках Большого каскада мужчину, который смотрел в нашу сторону. Я бы, возможно, не обратил на него внимания, если бы, перехватив мой взгляд, он не повернулся и не зашагал в сторону. Его лицо показалось мне знакомым, и услужливая память тут же подсказала, что накануне я видел его среди экскурсантов в Эрмитаже, а еще раньше в холле нашей гостиницы. Всё это могло быть совпадением. Мало ли людей, остановившихся в той же гостинице и следующих по тем же экскурсионным маршрутам. Если бы не эта неуклюжая поспешность. Если это так, то, во всяком случае, он не профессионал. За кем следят? За мной? За Ирой? Зачем? В конце концов, я отогнал эти вопросы, но решил быть внимательнее. Ире я, конечно, ничего не сказал.

Ира спускалась ко мне по ступенькам, и я видел, что эмоции переполняют ее. Она всё время улыбалась, всё время тянулась ко мне, глаза сияли, и мне хотелось остановить каждый этот миг, и я, то и дело, хватался за фотоаппарат и фотографировал ее.

На следующий день мы поехали в Царское село. Я внимательно разглядывал людей и, то и дело, оглядывался. Ира, наконец, не выдержала:

– Ты кого потерял? Я здесь.

Нет, того типа я больше не видел. Может быть, всё это я выдумал. Может быть, всё это следы моих московских страхов. И я начал себя успокаивать: обычный мужчина, гуляет себе по Питеру, как и мы. Нервный, так это бывает. Может быть, совсем не нас он смотрел там, в Петергофе. А может быть, и не смотрел вовсе.

Бирюза Екатерининского дворца сливалась с расплавленным на солнце золотом, золото сливалось с бирюзовым небом, подозрения отступили, и радостно-бирюзовое настроение парка передалось мне.

Наступил наш последний день в Петербурге. Мы решили еще раз пройтись по самым любимым нашим местам. Теперь это уже были наши места. Мы шли от Исаакиевского собора к Медному всаднику, вдоль Адмиралтейства, мимо Ростральных колонн, через мост на Васильевский остров.

Потом по лестнице, уходящей под воду, мы спустились к Неве и сидели у самого края воды, и она терлась о наши ноги и нашептывала: «Я вас тоже люблю, я вас тоже люблю».

Я поднялся на набережную купить сигарет и, когда вернулся, Ира всё также сидела, повернувшись вполоборота к реке и задумчиво глядя на другой берег. Она была похожа на русалочку. Я оперся на парапет и залюбовался ей. Она поставила туфли рядом и, опершись рукой на согнутое колено, гладила другой ногой воду. На ней была широкая розовая юбка, обнимавшая ее босые ноги, и белая блузка с узкими тесемками, которые открывали руки и плечи. Короткая стрижка, темные очки на голове, белые узорчатые серьги в ушах, спокойное лицо, мягкая улыбка, улыбающиеся глаза.

Маленький катер появился из-под моста неожиданно и с бешеной скоростью помчался прямо на нее. Лиц я не видел. Я видел только вытянутую руку.

Она смотрела в другую сторону и ничего не замечала. Я бросился вниз по ступенькам, но знал, что не успею. Горло перехватило, я не мог даже крикнуть. И в этот миг она, то ли услышала, то ли почувствовала меня: повернула голову, увидала меня, улыбнулась, легко вскочила и сделала шаг наверх. Этот шаг спас ей жизнь. Катер пронесся рядом с последней ступенькой, и рука прорезала воздух в том месте, где она только что сидела. Она оглянулась и даже не поняла, в чем дело. Поднявшаяся волна накрыла ее ноги и смыла туфли.

– Что за придурки, туфли утопили, – сказала она обиженно.

Я добежал до нее и прижал к себе изо всех сил. Я не мог говорить, губы мои тряслись.

Она слегка отодвинулась и посмотрела на меня внимательно:

– Что с тобой? Что случилось?

– Мне показалось, что тебя хотят убить.

Она улыбнулась, обняла мое лицо ладонями и поцеловала меня.

Катер исчез, будто его и не было.

– Бог с ними, с туфлями, – сказала она.

Вечером в гостинице, когда мы уже собрали вещи и сели выпить коньяка на дорожку, она спросила:

– А ты вправду подумал, что меня хотят убить?

Я не хотел ее расстраивать и сказал:

– Что ты, любимая. Это так у меня вырвалось. Просто катер прошел слишком близко, и я испугался за тебя.

– Ты совсем не умеешь врать. Значит правда. Подожди. У меня тоже есть тайна. Но тебе, милый, скажу. Я – богатая наследница, и меня уже пытались убить в Москве.

2.

Снова барабанной дробью застучали колеса, и в унисон бились рядом наши сердца. Мы ехали домой, опять в отдельном купе, и она рассказывала. Если бы за время нашего знакомства я так хорошо не узнал ее, если бы не знал, что она очень здравомыслящая женщина, и если бы собственными глазами не видел, как катер чуть не скинул ее в воду, я бы не поверил ни слову.

– Это случилось недавно, уже после знакомства с тобой. Машина с утра не хотела заводиться, и я поехала на работу на метро. Вечером возвращалась поздно. Переулки у нас в районе узенькие, прохожих мало. Я шла по тротуару по левой стороне, когда из-за угла выскочила машина. Улица была пустая, машины там вообще редко ездят. А эта неслась на огромной скорости мне навстречу прямо рядом с тротуаром. Я еще подумала: вот сумасшедший, собьет ведь кого-нибудь. А потом, на выезде из арки, она вдруг въехала двумя колесами на тротуар и помчалась на меня. Я остановилась и вжалась спиной в стену дома. Между нами оставалось несколько метров. И тут она резко вильнула влево, снова выехала на мостовую и промчалась мимо. Только тогда я заметила на краю тротуара прямо перед собой столб. Думаю, если бы не он, меня бы сбили. Я бросилась со всех ног домой, но на повороте оглянулась: переулок был пуст, ни машин, ни людей. Вот и всё.

– А ты не рассмотрела, кто был в машине? Сколько человек?

– Нет, это были обычные Жигули светлого цвета, но всё произошло так быстро, что я ничего не разглядела. Да и темнело уже. Если бы это не было так абсурдно, я бы сказала, что там вообще никого не было.

– Похоже на сегодняшний случай: лиц не видно, догнать не пытались, пронеслись со страшной скоростью и всё. А ведь я тоже никого не заметил в катере, только вытянутую руку. Странно это. А почему ты мне сразу об этом не рассказала?

– Не хотела тебя волновать, портить поездку.

– Ладно. Я тоже не хотел тебя беспокоить, но за нами в Питере следили. Так мне показалось.

– Кто?

– Не знаю. Мужчина. Первые три дня, потом он исчез. Я до сих пор точно не уверен, может быть, это совпадение, но он был в тех же местах, что и мы.

– Как он выглядел?

– Высокий, худощавый, волосы темные, лет тридцать пять. Лицо какое-то настороженное.

– Да это же мой бывший. И ты верно подметил: у него всегда настороженное лицо, всю жизнь боится, что его обманут.

– Значит, он за нами следит. Может быть, и наезды эти он подстроил?

– Нет, что ты. Следить – на это он способен. Но убить меня – он никогда этого не сделает. Нет, это невозможно.

– Допустим, хотя я бы не стал исключать и эту возможность. Теперь подумаем, что у нас еще имеется. Что ты говорила про наследство?

– Это давняя и долгая история. Но я всё равно тебе ее собиралась рассказать. Я была единственным и поздним ребенком. Моей маме было тридцать пять, а отцу сорок, когда я родилась. Отец часто ездил в командировки за границу, и я до сих пор помню свои детские впечатления: как я его ждала, как он приезжал, брал меня на руки, подбрасывал к потолку, привозил подарки. Это была такая радость. А потом он пропал. Позже, став постарше, я узнала, что он остался за границей. В те времена это было равносильно смерти. Мама больше замуж не вышла, мы так и жили вдвоем. Мне его очень не хватало. И в то же время я не могла его простить, потому что он нас бросил. Хотя одновременно хотела простить, лишь бы вернулся. Только через много лет я узнала, что он нам писал, звонил, хотел перевезти нас к себе, но всё это до нас не доходило. Когда мне было девятнадцать, и уже рухнул железный занавес, он приехал в Москву. Я так ждала его в детстве, я так много о нем думала, я так часто про себя разговаривала с ним, что когда я увидела его, все обиды ушли: он умер и снова воскрес; будто и не было этих четырнадцати лет. Он жил во Франции, был женат на француженке, но своих детей у него больше не было. Он провел в Москве две недели, и за эти дни мы с ним не расставались: мы гуляли по Москве, ходили с ним в театр, сидели в кафе и говорили, говорили. Он меня расспрашивал о моей жизни, он мне рассказывал о своей, о своих путешествиях, о Париже. С тех пор он приезжал к нам регулярно: два-три раза в год. Несколько раз я была у него. Я познакомилась с его новой женой и ее дочкой Софи. Ей сейчас двадцать пять, и она замужем за африканцем, он сын какого-то царька или президента. Они с ним живут то в Париже, то в Африке. Правда, я его не видела. Папе сейчас семьдесят, и он богатый человек. Он мне рассказывал, что когда остался во Франции, он долго искал приличную работу, но не нашел и уехал в Африку. Он провел там несколько лет, много ездил, путешествовал, открыл какие-то рудники, стал близким другом и советником президента одной африканской страны. Разбогател, вернулся во Францию. А когда я была у него в гостях в прошлом году, он показал мне свое завещание: большую часть он оставляет мне. Он очень хотел, чтобы я осталась с ним, но я не могу бросить маму одну. Вот и вся история. Теперь ты знаешь, с кем ты живешь: я – богатая наследница, и, скорее всего, поэтому меня хотят убить.

– Да, интересно. Но меня сейчас больше заботит, кому это понадобилось. Кому это выгодно? Давай разберемся. Ты говоришь, что отец всё завещает тебе. Значит, могут быть недовольные: та же Софи со своим африканцем или ее мать.

– Нет, вряд ли. Своей жене он тоже что-то собирается оставить, не так мало, я думаю. А африканец – всё-таки сын президента, и они с Софи живут совсем не бедно.

Я подумал про себя: «Опять африканец. Что-то часто в последнее время я наталкиваюсь на Африку». Но тут мне пришла в голову одна мысль, и я сказал:

– Всё-таки я вижу два возможных варианта: или это делает из-за денег кто-то из родственников твоего отца, или из мести твой бывший муж. В любом случае тебе грозит опасность, и вот что я предлагаю. Сегодня же по приезду ты переедешь жить ко мне. И, кроме того, мне кажется, я придумал, как можно тебя защитить.

Она села ко мне на колени, обняла меня и тихо сказала на ухо:

– Как я хочу с тобой жить.

Когда мы легли, за занавеской уже серел рассвет.

1

Утром мы заехали ко мне, а потом занялись переездом.

Я давно жил по-холостяцки. Конечно, это накладывало отпечаток и на обстановку, и на атмосферу моей квартиры. Я не знаю, как ей это удалось, но теперь Ира быстро и незаметно превращала ее в уютное гнездышко. Хотя мы всё-таки оба очень устали за последнюю бессонную ночь. Так что поначалу мы перевезли только самое необходимое: одежду, несколько картин, которыми Ира хотела оживить мою берлогу. Сегодняшним днем жизнь не кончается. Если только ее не прервут.

Об этом-то я и хотел поговорить с Ирой. Идея, которая пришла мне в голову, была странной, я сам это понимал, – в духе моих странных видений.

Мы сели на диван, выпили джину с тоником, Ира, как всегда, положила голову мне на плечо, и тогда я ей рассказал о своей встрече с африканистом.

– Понимаешь, теперь я почти уверен, что всё, о чем я тебе рассказывал, всё, что я видел во сне, происходит на самом деле. Я не представляю себе как: раздвоение личности, перенос сознания, но что-то есть, и это связано с маской. Сначала я испугался. Я думал, что схожу с ума. Но сейчас мне кажется, что они не хотят мне зла, наоборот, нуждаются во мне. Кто они? Чего они хотят от меня? Почему раньше не использовали этот канал-маску, чтобы проникнуть в мой мозг? Я не знаю. Но у них есть цель. И я им зачем-то нужен. Значит, и они могут мне помочь. А раз ты со мной, значит, могут помочь и тебе. Если эти силы, злые или добрые, существуют, если они настолько могущественны, что могут за тысячи километров управлять человеческим разумом и телом, то они смогут оградить тебя от опасности. Я, правда, не знаю, как с ними связаться. До этого они сами приходили за мной или входили в меня. Но если они умеют проникать в мое существо, то они должны понять, что теперь я сам хочу встретиться с ними, что нам нужна их помощь.

Ты не думаешь, что я сошел с ума?

– Нет, я так не думаю. Просто ты необычный человек, поэтому с тобой происходят необычные вещи. Поэтому я тебя и люблю.

Интересно, если тебе удастся с ними связаться, я тоже смогу отправиться с тобой?

– Может быть. Я ведь уже видел тебя там. Можно сказать, они тебя мне отдали.

– За это я им очень благодарна.

– Ты вспомни. Может быть, ты что-то похожее видела во сне?

– Нет, я бы сказала. Нет, не помню. Но только в тот день, когда мы с тобой встретились, у меня было предчувствие: что-то обязательно произойдет, что-то хорошее.

– Неважно. Мне не терпится попробовать. Давай еще выпьем и пойдем в постель.

Это была первая ночь в нашем доме и первая ночь, когда мы не занимались любовью, а лежали рядом на спине, закрыв глаза. Она положила мне голову на грудь. Я обнял ее и тихонько зашептал на ухо:

– Не бойся, все будет хорошо. Представь себе мою маску: широко открытый, смеющийся рот, вывернутые губы, профили человека и животного, свисающие по щекам, как бакенбарды, пустые глаза, высокий лоб, рога. Представь себе большую поляну, освещенную костром. В черном небе светит полная луна. Теплый летний ветерок приятно обдувает кожу. Пахнет пряной травой и цветами. Глаза привыкают к темноте и различают за полукругом хижин темный лес, подступающий с трех сторон. С четвертой серебрится вода, это озеро. Хриплые голоса птиц и вой хищников доносятся из джунглей.

Ничего не бойся. Я с тобой. Все будет хорошо. Нас уже ждут.

2.

В черном небе светила полная луна. Теплый летний ветерок приятно обдувал кожу. Пахло пряной травой и цветами. Хриплые голоса птиц и вой хищников доносились из джунглей.

Мы сидели кружком во дворе хижины, и слабый огонь костра выхватывал из темноты черное лицо старика, сидевшего напротив: лысый шишковатый лоб, широко открытые большие глаза, прямой нос с широкими крыльями, толстые вывернутые губы, маленькая курчавая бородка, разрезанное морщинами лицо. Он был в длинном белом бубу, сквозь которое выпирали худые ключицы. На шее висела длинная черная бечевка с привязанным на конце большим острым когтем какого-то зверя.

Нас было трое у костра. Третьей была Ира. Ее бедра прикрывала какая-то тряпка. Она сидела в напряженной позе, обхватив руками колени, и отблеск костра падал на ее серьезное лицо и белую грудь.

Высохшими черными пальцами старик перебирал бурые мутные четки и что-то бормотал себе под нос. На земле перед ним были разложены в ряд пучки травы, кости и сморщенные куски кожи. Потом он взял ступку и начал что-то растирать в ней, не переставая бормотать. Потом он выплеснул содержимое в костер, огонь вспыхнул, белое пламя длинным языком лизнуло небо, запахло паленым. Он снова перебирал четки и смотрел на огонь. Он брал лежащие перед ним на земле предметы и складывал из них фигуры. Он чертил в воздухе какие-то знаки рукой и снова что-то бросал в костер. Он качал головой, а потом и сам стал раскачиваться из стороны в сторону. Он все быстрее перебирал четки и все быстрее бормотал одни и те же слова. Глаза его были широко открыты, зрачки стали большими, черными и незрячими. Неожиданно он замер, закрыл глаза и перестал дышать. Так продолжалось довольно долго. Мы не сводили с него глаз и ждали, не шелохнувшись.

Наконец, он открыл глаза, вздохнул и заговорил на незнакомом гортанном языке, который я понимал до последнего слова.

– Я не смог разглядеть его лицо. На нем черная маска. За ним стоит злая сила и могущество. Он может убивать издалека. Он ненавидит вас обоих. Я не могу с ним справиться. Я могу только вас защитить.

С этими словами он встал, подошел к Ире и надел ей на шею черную нитку, вдетую в черный плоский камешек с белыми полосками.

– Не снимай его никогда. Он будет охранять тебя.

Потом сделал шаг ко мне и коснулся пальцами выступавшего на груди знака.

– Никому не отдавай маску. Ты – один из нас. Помни это.

Ира протянула мне руку, и я сжал ее пальцы в своей ладони.

Мы лежали в своей кровати, и я держал ее руку в своей. На груди у нее покоился черный плоский камешек с белыми полосками и маленьким отверстием, в которое была продета черная нитка. Она открыла глаза и улыбнулась мне.

1

Мне всегда очень нравилось, как она просыпается по утрам. Она еще потягивается и изгибается, как кошечка, а лицо уже свежее и улыбающееся.

Она улыбнулась мне и сказала:

– Ну, как, получилось?

– А ты ничего не помнишь?

– Помню, что ты был со мной и держал меня за руку. Я куда-то летела, но мне было не страшно, а даже приятно, потому что ты был рядом.

– Посмотри, что у тебя на шее.

Она посмотрела на камешек, погладила его пальцами, очень оживилась, вскочила и села на кровати, голенькая и соблазнительная.

– Неужели я там была? Вместе с тобой? Расскажи мне, я ничего не помню.

Лицо у нее сделалось забавным, как у ребенка, которому не дали посмотреть по телевизору взрослый фильм.

Я старательно подбирал слова:

– В общем, всё хорошо. Хотя мы с тобой, действительно, кому-то очень не нравимся. Неизвестно кому. Но ничего страшного нет. Главное, никогда не снимай эту ниточку. Это африканский оберег.

– Значит, получилось. Представляешь, как здорово. Стоит нам только захотеть, и мы уже на другом конце света. В голове не укладывается, но все-таки здорово.

– Никогда не снимай эту нитку. Это очень важно, – повторил я серьезнее. Поняла?

– Не беспокойся, я всё поняла, милый. А больше всего я поняла, как я тебя люблю.

И она прижалась ко мне, и голова закружилась от ее запаха, ее волосы щекотали лицо, и мои губы искали ее уши, ее глаза, ее нос, ее губы.

На работу ей надо было идти только на следующий день, и мы полдня провели в нежности и любви, вставая только чтобы принести кофе и бутерброды.

Потом она занялась уборкой, а я старался ей помогать.

– Я хочу написать сегодня письмо отцу: о нас с тобой, о маске, он же в этом разбирается. Ты не против?

– Нет, конечно. Кстати, с завтрашнего дня я буду возить тебя на работу и встречать каждый день.

– Мне это нравится. Мне нравится, что я буду у тебя под контролем. Давай на днях поедем к моей маме?

– Давай, с удовольствием. А еще надо выбрать день и устроить новоселье. Я приглашу своего друга доктора.

– А я подругу. Мы вместе работаем.

На том и порешили.

Вечером позвонил Валера Защёкин и спросил, что я решил насчет маски.

– Спасибо за предложение. Но я решил ее не продавать.

Мне кажется, он удивился и расстроился.

– Подумайте еще, я вас очень прошу. Я могу увеличить цену.

– Нет, это окончательное решение. Деньги здесь ни при чем. Я ее продавать не буду.

Дни закружились, как осенние листья. Каждый день я провожал Иру на работу и встречал ее в назначенное время. Я видел, что ей приятно сидеть со мной рядом в машине, и эти поездки стали нашим ежедневным ритуалом. Черный камешек она никогда не снимала.

За несколько дней мы перевезли все вещи, кое-какую мебель из Ириной квартиры. Ира всё расставила, всё устроила, квартира наша преобразилась.

В один из выходных мы поехали к ее маме. Это была милая, добрая, интеллигентная женщина. Она накормила нас вкусным обедом, испекла торт по этому случаю и выпила с нами вина. По-моему, я ей понравился.

Однажды вечером позвонил из Парижа Ирин отец. Голос у него был взволнованный.

– Здравствуйте. Вы Андрей? Я Ирин папа. Ира у вас?

– Здравствуйте, да, сейчас, одну минуту.

– Подождите, я хочу с вами поговорить.

– Я слушаю.

– Я получил ее письмо. Ире угрожает очень серьезная опасность. Я знаю, в чем дело. Это очень-очень серьезно, я не преувеличиваю. К сожалению, я не могу сейчас вылететь в Москву. Но нам надо встретиться как можно скорей. Это очень важно. Поэтому я немедленно высылаю приглашение. На вас двоих. Вам надо обязательно прилететь вместе с Ирой. Вы меня понимаете?

– Да. Хорошо. Я всё понял. Ира возьмет отпуск, и, как только будут готовы визы, мы вылетим.

– Я переведу вам деньги на проезд.

– Не надо, у меня есть.

– Хорошо. Вот еще что: обязательно сделайте фотографию вашей маски крупным планом и привезите мне. Не забудете?

– Не забуду.

– Ну, все, теперь передайте трубку Ире. До свиданья.

– До свиданья.

Я передал трубку Ире и вышел из комнаты, чтобы ей не мешать. Я стоял и смотрел в окно. «Я знаю, в чем дело». Что же он знает? Что-то связанное с его родными? Но причем тут маска?

Ира вошла в комнату, обняла меня сзади за плечи и прижалась ко мне.

– Он тебе уже сказал? Он хочет с тобой познакомиться. Мы летим в Париж вместе.

2.

В один из выходных мы принимали гостей. Это был первый прием в нашем доме, и хотя я назвал его новосельем, это была своего рода помолвка, на которую мы, как свидетелей, пригласили своих близких друзей. Мы оба это понимали и готовились серьезно. Я принес большой букет роз, закупил продуктов, Ира готовила и накрывала на стол. Мне было приятно наблюдать за ней, и от того как легко и весело управлялась она на кухне, блюда казались еще аппетитнее.

Хотя я заранее позвонил Алексею и пригласил его вместе с женой, я был уверен, что придет он один. Во-первых, его жена редко с ним выходила, а у меня не была ни разу, а во-вторых, он знал, что приглашена Ирина подруга, и вряд ли собирался упустить такой случай для знакомства.

Подруга Наташа пришла первой. Она оказалась красивой, высокой, светловолосой молодой женщиной, но в ней не было Ириной живости и обаяния, а, может быть, я уже просто не мог смотреть на других женщин, не сравнивая их с Ирой, причем сравнение всегда было в пользу последней.

Вскоре пришел Алексей, один, с букетом цветов и стал церемонно знакомиться с дамами. Ире он чуть ли не с порога сказал, видимо, заготовленную фразу:

– Я очень рад, что вы его приручили. А то я уже беспокоился, что больной неизлечим.

Мы сразу сели за стол, хорошо выпили, хорошо закусили, женщины пили вино, мы с Алешей – водку. Когда отзвучали все положенные тосты: за нас с Ирой, за знакомство, за женщин, за наш дом, когда было отдано должное кулинарным способностям хозяйки, и приятная сытость заставила пересесть нас в кресла с рюмками коньяка, потекла обычная московская беседа, в которой перемешаны и работа, и цены, и семья, и погода, и политика.

– А вы какой доктор? – спросила Наташа.

– Психиатр.

И поскольку Алеша особенно хотел блеснуть перед Наташей, а в этой теме он был мастер, разговор зашел о душевнобольных, о психических отклонениях, о загадках человеческого мозга, о снах.

– Представьте себе, что происходит во сне, – говорил он, глядя на Наташу. Мозг раскрепощается. Снимаются все барьеры, временные, пространственные, любые. Человек со скоростью мысли передвигается из страны в страну, из прошлого в будущее. Он даже заглядывает в потусторонний мир, он разговаривает с умершими. Вы скажете: мозг переваривает и осмысливает во сне накопленную информацию. Но ведь не только. Описано масса случаев, когда человек видит во сне то, что происходит в это самое время в другом месте, о чем он не может знать, и что потом подтверждается. А вещие сны? – когда человек предугадывает то, что будет. Наконец, снимаются все запреты, все приличия, отменяются законы морали и божьи законы. Человек становится героем или превращается в труса и подлеца, он убегает или сам преследует свою жертву. Он убивает и насилует или с любопытством наблюдает со стороны за убийствами и насилием, он сам себе закон и сам вершит суд без боязни понести наказание. Что это? Человеческая сущность в обнаженном виде? Или форма шизофрении? Или грань между нормальным и ненормальным настолько зыбкая, что каждый из нас может проснуться в одно прекрасное утро и пойти на работу, и продолжать свою обычную жизнь, не замечая, что процесс уже пошел, и рубеж, отделяющий его от нормального человека, уже перейден?

Доктор говорил, продолжая глядеть на Наташу, я слушал его рассеянно, но вдруг, словно замкнулись какие-то проводки в голове, мне показалось, что его слова обращены ко мне.

– Может быть, это дьявол искушает человека во сне? – сказала Наташа.

– Может быть. А может быть, человек сходит с ума, когда Бог отворачивается от него.

– Бог не может отвернуться от человека, – вступила в разговор Ира. – Для Него все люди равны: и верующие, и неверующие, и бедные, и богатые, и злые, и добрые. Он принимает всех.

– А как же убийцы, насильники, растлители детей? – продолжал доктор. Или Бог их тоже прощает? А может быть, вы правы, Наташа, и дьявол не дремлет, дьявол всегда рядом. И кто поручится, что убийство, которое вы совершили во сне, не произошло наяву? А это ведь совсем другое дело. Вы просыпаетесь, и совесть ваша чиста, что бы вы ни вытворяли во сне, и вдруг узнаете, что всё это было на самом деле, и на руках ваших кровь. Что же теперь вы скажете: не ведал, что творил, и Бог вас простит?

Мне опять показалось, что Алексей обращается ко мне, и что он чего-то недоговаривает. Мне, наконец, это надоело, и я вмешался в разговор.

– Только сумасшедший или наркоман, или обезумевший от пьянства, то есть человек ненормальный, может совершить преступление и не помнить об этом.

– Так я об этом и говорю: сегодня он нормальный человек, а завтра сумасшедший. Он совершил преступление и не помнит об этом.

– Ерунда. Это единичные случаи, а вся мерзость и гнусность, которая совершается ежедневно, – от недостатка внутренней культуры или от недостатка веры. Я глубоко убежден, что Бог послал на землю Христа, чтобы вложить в сердца людей моральные принципы, то есть те же самые божьи законы. Проще всего их усвоить благодаря вере. Но с развитием общества, с развитием цивилизации растет и внутренняя культура человека, которая основана на тех же законах морали. Человек с высокой нравственной культурой не пойдет убивать, грабить и насильничать, будь он хоть трижды атеист. Было в России время, когда пропасть лежала между городом и деревней, между образованными людьми и крестьянами. Но в одних была заложена и воспитана внутренняя культура, а в других – вера в Бога. И это равняло их с нравственной точки зрения. Убийство, злодейство были исключением, нарушением общего закона жизни. А что творится сейчас, особенно в нашей стране? Деревня хлынула в город и потеряла веру. Город захлестнуло этим потоком, и он растерял внутреннюю культуру. Не стало ни веры, ни культуры. И всё стало дозволено. Вот что происходит у нас: не во сне, а наяву. «Благословенны чистые сердцем, – сказано в евангелии, – они будут рядом с Богом.» А чистые сердцем, по моему разумению, это те люди, которые способны любить, которые способны дарить, которые радуются солнцу, небу, деревьям и птицам, то есть следуют тем простым истинам, которые с детства заложены в любого, будь он африканец или европеец, тем истинам, которые укрепляются в человеке благодаря воспитанию, образованию и культуре или благодаря вере, или благодаря тому и другому.

– Что же, по-твоему, все равно, – прервал меня доктор, – быть христианином, например, в Европе или идолопоклонником где-нибудь в Африке?

– Я думаю, Богу ближе чистый в помыслах идолопоклонник, чем безнравственный лицемер из Европы, воспитанный в христианской семье. Хотя я согласен с Ирой: Бог принимает всех.

Ира накрыла ладошкой мою руку, как бы успокаивая меня, и сказала:

– Любовь – вот что укрепляет человека. Любовь – вот что от Бога. Обычная любовь мужчины и женщины, семья, дети – вот, что дает радость и счастье.

И при этих простых словах я опять почувствовал, как защемило сердце от нежности к ней, и мне вдруг ужасно захотелось иметь от нее ребенка.

– Я от всей души за любовь между мужчиной и женщиной, —

подхватил Алексей, многозначительно глядя на Наташу. – Но все-таки от возвышенного хотел бы вернуть вас к действительности. Даже если только мы одни, здесь присутствующие, и сохранили внутреннюю культуру или веру, как кому нравится, то всё равно мы не можем отгородиться от окружающих и спрятаться в любовной башне. Поэтому, чтобы опустить вас на грешную землю, я расскажу вам одну историю. Андрей знает, что я консультирую по криминальной психиатрии в институте Сербского, и у меня есть друзья в милицейских кругах. Так вот, меньше, чем за месяц в Москве обнаружено два совершенно идентичных трупа. Найдены они в разных местах, но оба на берегу Москва реки. Трупы женские, и обе, заметьте, негритянки. Я прошу прощения у дам за подробности, но и та, и другая –без головы, абсолютно голые, следов спермы нет, кости раздроблены, а на теле следы укусов огромного животного, неизвестного, ни у нас, ни где бы то ни было. А раз животного такого в природе не существует, то возникает подозрение: а может быть это дело рук маньяка, кромсающего свои жертвы какими-то жуткими орудиями? А если это маньяк, значит человек психически ненормальный, то есть мы возвращаемся к тому, с чего я начал, говоря о снах: где граница между сном и явью? Как отличить нормального человека от ненормального? Я не беру ярко выраженных сумасшедших. Я говорю о тех, кто живет среди нас и выглядит абсолютно здоровым.

И он впервые за весь вечер посмотрел мне прямо в глаза.

1

Я провожал гостей, как в тумане. Мысли путались. В голове снова и снова прокручивалась одна и та же картина: безобразная морда чудовища нависает над берегом озера, серебряный свет луны наполняет душу покоем и усиливает нереальность происходящего, черные ниточки ног болтаются в пасти, как у тряпичной куклы, зелено-красная слюна свисает до земли, а потом с хлюпаньем и уханьем голова исчезает в водовороте и следит за мной из-под воды. Внимательные холодные глаза зверя следят за мной неотступно, где бы я ни находился, следят за мной днем и ночью, следят цепко, не отпуская меня ни на миг. Что же творится со мной? Кто даст ответ? Маска? Нет, она глядит на меня со стены хмуро и равнодушно и молчит. Неужели я каким-то образом причастен к смерти этих негритянок? Неужели я, сам того не замечая, перешел рубеж, который отделяет сознательное от бессознательного, нормальное от ненормального, память от небытия.

Откуда Алексей мог узнать о жертвоприношении? Я помню, что не рассказывал ему об этом. Значит, он просто связал мои африканские видения с трупами негритянок в Москве. Значит, он меня подозревает. Значит, он считает, что я и есть тот маньяк, который перемалывает кости своим жертвам, отрезает голову и наносит на тело раны, похожие на следы зубов несуществующего зверя.

Я лежал в темноте с открытыми глазами, а Ира тихонько прижималась ко мне и гладила мой разгоряченный лоб, и шептала на ухо что-то ласковое и успокаивающее.

Наутро мучительные клещи, раздирающие мозг, разжались, напряжение спало, и остались горечь и муть, похожие на похмелье. Несмотря на Ирины уговоры остаться дома и полежать, я поехал ее провожать, про себя надеясь, что только забота о ней и эти привычные встречи и проводы помогут мне вынырнуть из накрывшего меня с головой омута. Надо было еще заехать во французское посольство и сдать документы на оформление виз, хотя сегодня мысль о поездке уже не доставляла мне такого удовольствия.

Была середина рабочего дня, и, когда я ставил машину у дома, двор был пуст.

Он стоял у подъезда, загораживая дверь. Высокий, худой, темноволосый, напряженный, глаза настороженные. Бывший Ирин муж. Я его сразу узнал.

– Разрешите пройти.

– Нет, подожди. Мне поговорить с тобой надо. Ты знаешь, кто я?

Я равнодушно кивнул. Мне, действительно, было безразлично, что он мне скажет или что сделает. Я слишком устал за последнюю ночь. Но я вдруг подумал: а что если все-таки он стоит за попытками убить Иру? Со своими душевными терзаниями я чуть не забыл о самом главном. Это надо было выяснить.

– Я ее муж.

– Бывший муж, – машинально возразил я.

– Она меня бросила из-за тебя. Ты разбил нашу жизнь.

Это было не так. Ира ушла от него еще до встречи со мной. Но мне не хотелось оправдываться. К тому же я видел, что говорит он с надрывом, весь на изломе и едва владеет собой.

Я молчал и ждал продолжения.

– Я дам тебе шанс. Ты расстанешься с ней сегодня же. Можешь сказать ей, что угодно: что она тебе не нужна, что ты ее разлюбил. Можешь ударить ее, можешь выгнать из дома. Мне всё равно. Но когда она уйдет от тебя, она вернется ко мне. Я прощу ее, я ее приму. Но с одним условием, что вы больше никогда не увидитесь.

«Да он же сумасшедший, – неожиданно отчетливо подумал я. – Неужели он и вправду думает, что я отдам ему Иру, что я собственными руками задушу нашу любовь?»

– Это вы пытались ее убить? – спросил я и внимательно посмотрел ему в глаза.

Он вздрогнул, как от удара. Он ждал ответа, и видно было, что он приготовился настаивать, упрашивать, угрожать. Он сразу даже не понял, о чем это я.

– Да ты что, гад, говоришь? Ты что не понял, что я тебе сказал?

Значит, не он. Он бы так не сыграл. Я видел, что он из себя представляет. Человек на пределе. Но за этой человеческой драмой я видел себялюбивое, ограниченное существо. И как только Ира, с ее чуткостью, не разглядела его сразу? Драма его была искренней, но это было, судя по всему, единственным проявлением душевных чувств. Мне не было его жалко. Мне стало скучно.

– Разрешите пройти.

– Ах, ты так. Не желаешь со мной разговаривать? Не достоин я твоего внимания?

Он захлебывался словами и, видимо, не находил нужных. Он все время держал правую руку в кармане, а тут вдруг выдернул ее, нервно, неловко ударил меня в бок и побежал.

Нож скользнул вдоль ребер, боль была сильной, и рубашка сразу намокла от крови. Я зажал рану рукой и вошел в подъезд.

Я стоял под душем, а потом кое-как перевязал рану. Хоть я и не врач, но было понятно, что она неглубокая и неопасная. Что бы соврать Ире? Ничего не приходило в голову. Зато, хоть от него мы теперь, скорее всего, избавились. Как ни странно, боль в боку и мысли об Ире почти совсем прогнали из головы ночную муть.

Я так ничего и не придумал, и вечером пришлось ей рассказать всё, как есть. Ира кричала, что не оставит этого, но мы оба понимали, что это только слова. Она снова перевязала меня, она ухаживала за мной, она целый вечер не отходила от меня ни на шаг. И я подумал, что ради этой заботы и любви, я готов получать удары ножом хоть каждый день, что нет для меня на свете ничего ценнее и дороже, чем эта женщина.

2.

Мы жили на моей даче второй день. Ира взяла отпуск. Визы были получены, билеты куплены. До отъезда в Париж оставалось четыре дня. Дача была двухэтажной, не очень большой, но уютной. Стены до сих пор пахли деревом. Мы наслаждались покоем и тишиной. Может быть, в силу наших характеров мы оба любили лето за свежесть красок и запахов. Лес начинался сразу за участком, озеро было рядом. Мы гуляли, купались, загорали, грелись на солнце, лежа в шезлонгах на террасе. Заботы и тревоги остались в Москве.

Вечером мы решили истопить баню. На землю ложились сумерки – прекрасное время суток, короткий промежуток, когда исчезают свет и тень, когда сглаживаются контрасты, и им на смену приходит мимолетная недосказанность полутонов. Сумерки – время между собакой и волком, как говорят французы, между днем и ночью, между солнцем и тьмой, зыбкий отрезок времени, когда сливаются и перемешиваются свет и мрак, когда больше нет крайностей, когда края расплылись и отодвинулись.

Камни уже раскалились, пар был сухой и пахучий. Я зажег свет, и мы раздевались в предбаннике друг перед другом, ловя взглядом каждый наклон, каждую морщинку и каждый изгиб тела любимого. Ира сняла с шеи свой черный оберег с белыми полосками и положила на стол.

– Кожу сожжет, – сказала она, вопросительно глядя на меня. Я кивнул. Чего нам здесь было бояться?

Потом мы проскользнули друг за другом в парилку, крепко притворили дверь и замерли на верхнем полке, наслаждаясь горячим паром и чистотой. Голое тело дышало каждой клеточкой и млело, выдавливая из себя усталость и грязь. Мы закрыли глаза и оба молчали.

И вдруг погас свет.

– Пробки перегорели. Подожди, я сейчас вернусь.

Я осторожно спустился в темноте и подошел к двери. Дверь не открывалась. Я надавил всем телом. Дверь была заперта. И в этот момент из дальнего угла раздалось шипение. Этот угрожающий звук нельзя было спутать ни с чем. Так могла шипеть только змея, готовая к нападению.

– Тихо. Не шевелись, – шепотом сказал я.

Я понимал, что времени у нас в обрез. Парилка была маленькой, и в любой миг змея могла сделать смертельный прыжок в мою или в Ирину сторону. Я не видел в темноте, ползет она или замерла на месте, и от этого положение наше казалось еще ужаснее. Стараясь не двигаться с места, я еще раз надавил на дверь. Она не поддавалась. Сомнений быть не могло. Мы оказались в ловушке. И именно там, где нам, казалось, ничто не могло угрожать. Я невольно подумал об Ире: «Конечно, она всё поняла. Потрясающая женщина. Другая на ее месте уже закатила бы истерику.»

– Как ты там? – спросил я шепотом.

– Ничего. Как будем выбираться? – тоже шепотом ответила она.

– Пока не знаю. Дверь заклинило.

Шипение не прекращалось. Я каждую секунду ждал, что эта холодная тварь коснется моих ног. И еще было жалко Иру. Потому что я понимал, что если не произойдет чуда, и мы не выберемся отсюда в ближайшие минуты, змея, рано или поздно, укусит нас обоих. А это смерть.

Я снова стал равномерными короткими толчками налегать на дверь. Это был наш единственный выход. Окон, как известно, в парилке не бывает. А жаль. Взломать дверь было нечем. Я сам, перед тем как париться, проверил, чисто ли здесь, нет ли посторонних предметов. И, кстати, никакой змеи не заметил. Я толкал и толкал. Дверь даже не шевелилась.

И когда я понял, что спасения нет, и решил подняться к Ире, чтобы хоть как-то поддержать ее, а скорее всего, умереть вместе, я услышал за дверью голос.

– Эй, кто живой есть?

Этот грубый голос нашего дачного соседа показался мне самым мелодичным на свете. Я еле удержался, чтобы не закричать изо всех сил, но сказал вполголоса:

– Кузьмич, мы здесь. У нас дверь заклинило. Попробуй открыть.

– Сейчас. Посвечу фонариком.

Он закряхтел, зашуршал за дверью, и дверь приоткрылась. Я придержал ее рукой и сказал:

– Подожди. Сейчас выйдем.

А потом:

– Ира, спускайся ко мне. Только очень осторожно, без резких движений.

Секунды, отделявшие ее от меня, растянулись в вечность. И когда я, наконец, ощутил прижавшееся ко мне тело, я вытолкнул ее за дверь и сам выскочил вслед за ней. Сзади из темноты раздавалось грозное шипение. Но нас теперь разделяла дверь.

Кузьмич осветил фонариком наши лица:

– Кто это так подшутил над вами?

И он поднес к свету маленький деревянный уголок.

– Вот что я из-под двери вытащил.

Я думаю: в том состоянии, в котором мы оба находились, Ире так же как и мне, даже не пришла в голову мысль, что мы стоим здесь в полутьме оба голые перед посторонним мужчиной. Но всё-таки я сказал:

– Спасибо, Кузьмич. Подожди во дворе, пока мы оденемся. Сейчас водку будем пить.

Когда Кузьмич вышел, Ира молча прижалась ко мне, и я почувствовал на губах ее слезы вперемешку с потом. Я целовал ее глаза и гладил волосы:

– Ну, всё. Ну, успокойся, милая. Всё хорошо. Всё уже позади.

Понемногу она успокоилась, и я даже различил робкую улыбку на ее лице. Мы торопливо оделись. Она надела нитку с камешком на шею и долго не выпускала его из рук, словно творя молитву. Я легонько подтолкнул ее к выходу:

– Иди в дом. Достань водки из холодильника и накрой на стол.

– А ты?

– Сначала здесь всё закончу.

– Ты собираешься туда вернуться? – с ужасом спросила она.

– Не беспокойся. Иди.

Она пошла в дом, а я позвал Кузьмича, чтобы он мне посветил, и стал смотреть пробки. Пробки кто-то вывернул. Кузьмич присвистнул:

– Ну и дела.

– Это еще не всё, – говорил я, вворачивая новые. В парилке змея.

Глаза у него округлились.

– Так это что же получается? Убийство?

Я кивнул. Лампочка над потолком вспыхнула.

– Пойду за лопатой. Надо ее прикончить, – сказал я.

– Возьми две. Я тебе помогу.

Мы распахнули дверь в парилку и на верхнем полке, на том самом месте, где пять минут назад сидела Ира, увидели черную, как шланг, свернувшуюся в кружок, гадюку. Глаза ее зло и выжидательно смотрели на меня в упор. Она зашипела и сделала движение. Но я уже взмахнул лопатой и отсек ей голову. Потом внимательно осмотрел все углы. Больше змей не было. Я подцепил мертвую гадюку лопатой, прикасаться к ней было противно, и вынес во двор.

– Всё. Пошли водку пить.

Стол был уже накрыт. Посередине возвышались две запотевшие бутылки водки. Ира вскочила, увидев нас, потом снова опустилась на стул. Она уже немного оправилась после пережитого, но лицо ее еще было бледным.

– Это была гадюка, – сказал я. – Но ее больше нет.

Мы расселись за столом и выпили по две рюмки подряд. Потом закусили и выпили еще.

Кузьмич разомлел, раскраснелся и стал говорить:

– Непонятная история. Змей ведь у нас отродясь не водилось. А чтобы пробки в бане вывернуть, да уголок под дверь подложить, так у нас здесь этого никто не сделает. А посторонних не было, это я точно знаю.

Ира тоже выпила водки и разрумянилась. Я видел, что она оживает.

– А ты мне скажи, Кузьмич, – спросил я. – Ты-то как в бане оказался?

Сосед немного смутился.

– Так я смотрю: баню затопили. А после бани, известное дело, надо водочки попить. Думаю, может, и меня, старика, пригласят. Вот я и смотрю, и вижу: свет в бане погас. Что же они, думаю, в потемках что ли мыться будут? Подождал-подождал, а потом думаю: вдруг что случилось? Ну и пошел поглядеть.

Я слушал и усмехался про себя: «Понятно. Дворы наши рядом. Всё хорошо видно. Вот и захотелось старику подглядеть в окошко, как молодая женщина раздеваться будет. Это-то стариковское любопытство нас и спасло».

– Кузьмич, а никто после нас в баню не заходил?

– Так я и говорю: никого не было. Это-то и странно.

Так мы сидели на веранде допоздна, пили водку и разговаривали о другом: о соседях и дачных новостях. Язык у Кузьмича начинал заплетаться. А меня хмель не брал, хоть выпито было много. Да и Ира сидела прямо и трезво, хоть и улыбалась, и пила с нами наравне.

Потом Кузьмич долго прощался.

Мы вымыли посуду и чуть ли не бегом бросились в постель.

И в эту ночь мы так любили и ласкали друг друга, будто клялись в вечной любви, будто отгоняли смерть, будто утверждали свою победу над смертью, будто дарили друг другу жизнь.