Читать онлайн На каменной плите

Fred Vargas

Sur la dalle

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

© Fred Vargas et Flammarion, 2023

© Е. Тарусина, перевод на русский язык, 2024

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Издательство CORPUS ®

Глава 1

Дежуривший на входе в комиссариат 13-го округа Парижа бригадир Гардон, отличавшийся почти маниакальной пунктуальностью, ровно в половине восьмого утра заступил на пост, и когда, по своему обыкновению, наклонился к вентилятору, чтобы подсушить мокрые от жары волосы, заметил комиссара Адамберга: тот медленно приближался к зданию и бережно, словно хрустальную вазу, нес на вытянутых руках неизвестный предмет, придерживая его ладонями. Гардон, чья фамилия как нельзя лучше подходила к его должности[1] и служила коллегам поводом для шуток до тех пор, пока им это не наскучило, не отличался живостью ума, зато усердно исполнял свои обязанности. Они заключались в том, чтобы на подступах к комиссариату замечать малейшие признаки подозрительного поведения и защищать контору. Благодаря многолетнему опыту, наметанному глазу и поразительно быстрой реакции в этом он не имел себе равных. В святая святых бригады уголовного розыска не мог попасть случайный человек с улицы, каждый посетитель подвергался самой тщательной проверке на благонадежность, прежде чем местный цербер – надо отметить, отнюдь не грозный на вид – соглашался поднять металлическую решетку перед дверью. Никто не сетовал на излишнее рвение Гардона, поскольку он не раз обнаруживал спрятанное оружие по едва заметным бугоркам на одежде, а за подчеркнуто мягкими манерами угадывал притворство и разом пресекал преступные намерения. Чаще всего это были попытки освободить сообщника из камеры предварительного заключения, а иногда – прикончить самого Адамберга, и таких случаев становилось все больше. За два с небольшим года на него было совершено два покушения. С течением времени, по мере раскрытия крайне запутанных дел, его репутация укреплялась, а жизнь все чаще подвергалась опасности.

Впрочем, Адамберга это нисколько не волновало, и он упорно ходил на службу пешком: его не покидала врожденная беспечность, нередко граничившая с безрассудством, вплоть до полного равнодушия к себе, и это свойство его натуры приводило в растерянность, а порой и в отчаяние ко всему привычных членов его команды, которым оставалось только гадать, каким образом их рассеянному шефу удается добивается таких успехов. Зачастую он пользовался непонятными методами – если вообще слово «метод» уместно упоминать в связи с Адамбергом, – приходил к решению окольными путями, и не всем удавалось следовать за ним. По необъяснимым причинам он то и дело уводил расследование в сторону, нередко прямо противоположную той, которая вела к цели, но им все равно приходилось работать с ним, зачастую его не понимая. Когда сотрудники, и прежде всего майор Данглар, упрекали его в том, что он напускает туману и заставляет их двигаться вслепую, он только беспомощно разводил руками, потому что нередко даже сам себе не мог объяснить свои поступки. Он плыл по течению – своему собственному течению.

Когда шеф был уже в нескольких метрах от входа в комиссариат, Гардон открыл свое окошко и увидел, что Адамберг, обернувшись, коротко поздоровался с двумя серьезными молодыми женщинами, шедшими за ним в отдалении, шагах в двадцати, и, казалось, направлявшимися на работу в офис: на самом деле они служили в элитном подразделении спецназа и охраняли комиссара. Адамберг улыбнулся. Он знал, что об этих новых мерах предосторожности, как и о патрульной машине, всю ночь дежурившей у его дома с маленьким садиком, позаботился майор Данглар.

– Гардон, я немного опоздаю, у меня образовалось одно дело, – сообщил он охраннику, проходя мимо двери. – Если кто-то будет меня спрашивать, так и скажите. Впрочем, это маловероятно: в такую погоду мало кого тянет на преступления, разве что какой-нибудь вор-любитель объявится. В общем, скука.

– Да, комиссар, во всем виновато потепление климата, для апреля это аномальная жара. Планете она вредит, зато у преступников мозги плавятся.

– Похоже на то.

– Что это вы несете? – поинтересовался Гардон, разглядывая красноватый округлый сверток в руках Адамберга.

– Это пострадавший, а значит, я обязан о нем позаботиться.

– Надеюсь, вам его не очень далеко нести? Должен указать вам на то, что на вас нет рубашки, комиссар.

– Я это заметил, бригадир. Идти мне минут двадцать, не больше. Не волнуйтесь за меня.

Все как обычно, подумал Гардон, захлопывая окошко. Люди будут над ним потешаться, но ему на это наплевать, заключил он снисходительно, как и всегда, когда речь шла о шефе. Сам бригадир, конечно, не посмел бы так ходить, но он был белокожим и полным, в отличие от комиссара, худого и жилистого, с крепкой мускулатурой, внушавшей опасливое почтение.

До календарного лета было еще далеко, но термометр показывал рекордную жару, не предвещавшую в будущем ничего хорошего. Сотрудники бригады уголовного розыска приходили на работу без пиджаков и курток, что было непривычно, но приятно, так что от этой жары был хоть какой-то прок.

По возвращении комиссар прошествовал с голым торсом через всю большую рабочую комнату, здороваясь с сотрудниками, растерянно приветствовавшими его, вошел к себе в кабинет и вытащил из шкафа одну из своих неизменных черных футболок: ему как будто в голову не приходило, что можно носить что-то еще. Он всегда одевался одинаково – в противоположность майору Данглару, отдававшему предпочтение элегантным английским костюмам, вероятно, для того, чтобы красивой одеждой отвлечь внимание от своего невыразительного лица.

Адамберг сидел за столом, склонившись над раскрытой газетой, и когда вошел его заместитель, даже не поднял головы: он сосредоточенно протирал руки, от пальцев до локтей, какой-то резко пахнущей жидкостью.

– Новый одеколон? – спросил майор.

– Нет, препарат для профилактики чесотки и лишая. Они наверняка у него есть, обычное дело. Я знал, а потому, прежде чем забрать, обернул его своей футболкой, но девушка в клинике сказала, что все равно надо обработать руки.

– И кто же этот «он»? – спросил Данглар, настолько привыкший к странностям начальника, что уже ничему не удивлялся.

– Ежик, кто же еще? Какой-то мерзавец на машине сбил его, я это видел, правда, был далеко. Думаете, он остановился? Куда там! Если бы на земле было поменьше подобных кретинов, мы бы до такого не докатились. Я добежал до места преступления…

– Преступления?

– Вот именно! Ежи – охраняемый вид, и вы прекрасно это знаете. Вам что, все равно?

– Конечно нет, – сказал майор, который всегда интересовался новостями о состоянии окружающей среды, впрочем, они только увеличивали его врожденную тревожность. – И что потом?

– А потом я поднял ежа, тот был еле жив, даже иголки не растопырил, чтобы от меня защититься.

– Или же понял, что вы ему друг, – с улыбкой предположил майор.

– Не исключено. Теперь, когда вы это сказали, Данглар, я уверен, что он и вправду это почувствовал. Его сердце билось, но бок был страшно разодран и кровил. Я его осторожно донес до ветеринарной клиники на проспекте. Очаровательное создание.

– Кто, ежик?

– Нет, девушка-ветеринар. Она его тщательно осмотрела и сказала, что сделает все, чтобы он выкарабкался. К счастью, это самец, а значит, его не ждут дома маленькие голодные ежата. Как только он наберется сил, мне нужно будет забрать его и отнести туда, где он жил, к тому островку деревьев, которые пока еще стойко сопротивляются нашему нашествию. Если меня в этот момент не будет, Данглар, вы сможете взять это на себя?

– Не будет?

Адамберг похлопал ладонью по газетному листу.

– Вот, – произнес он.

– Я не заметил в прессе ничего особенного.

– И зря, – отрезал Адамберг, водя пальцем по тексту заметки. – Взгляните, – добавил он, подтолкнув газету к Данглару.

Пока майор в недоумении читал заметку, Адамберг позвонил лейтенанту Фруасси.

– Фруасси, вы не заняты? – просил комиссар.

– Я всегда занята, а почему вы спрашиваете?

– Не могли бы вы купить мне газету «Западная Франция»? Я думаю, в киоске она есть.

– Сейчас приду. По дороге куплю вам круассан: уверена, вы с утра так ничего и не ели.

На самом деле она принесет четыре круассана, подумал Адамберг, кладя трубку. Фруасси постоянно казалось, что кто-то «недоедает» – она сама или кто-нибудь из коллег, она с маниакальным упорством всех кормила и получала от этого удовольствие. Действительно, она пришла спустя пятнадцать минут с пузатым пакетом, приготовила кофе и подала на стол полноценный завтрак на двоих.

– Не понимаю, какое это имеет к нам отношение, – проговорил Данглар, складывая газету и аккуратно отщипывая кусочек круассана.

– Потому что это действительно не имеет к нам никакого отношения, майор. Ага, «Западная Франция» публикует кое-какие подробности. Спасибо, Фруасси.

Адамберг стал читать медленно, вполголоса, так что Данглару пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать.

– Вот видите, – подытожил комиссар и залпом выпил кофе.

– Если вы не съедите хотя бы один круассан, вы ее расстроите.

– Да, точно, сейчас съем. Фруасси и так по жизни расстроена, не хочу усугублять ситуацию.

– Я понял только, что в какой-то деревне в Бретани произошло убийство.

– В Лувьеке, Данглар, позавчера, восемнадцатого апреля. Это в девяти километрах от Комбура, я там ужинал в старом трактире. И видел жертву, Гаэля Левена. Он лесничий, крепкий, как бретонская скала, огромный, как шкаф.

– Вы с ним познакомились?

– Нет. Он сидел за другим столом, я слышал, как они разговаривали о призраке замка Комбур. Подозреваю, что вряд ли сообщу вам о нем что-то, чего вы не знаете.

– Граф Мало-Огюст де Коэткен по прозвищу Одноногий в 1709 году получил ранение в битве при Мальплаке, потерял ногу и носил деревянный протез, – не задумываясь, обронил Данглар, как будто речь шла о чем-то обыденном. – По воле судьбы эта деревянная нога по сей день бродит по замку в сопровождении черного кота.

– Я так и думал, – откликнулся на его слова Адамберг, подозревавший, что в голове у его заместителя в дополнение к основному мозгу припрятано еще три запасных.

Образованность Данглара была поистине безграничной: от литературы и искусства до истории, архитектуры и далее, насколько хватало глаз; исключение составляли только математика и физика. Напрасно комиссар старался не удивляться безбрежным познаниям Данглара, как и его фантастической памяти, не раз выручавшей и его тоже, – майор раз за разом приводил его в изумление. Кто еще, кроме жителей Комбура, когда-нибудь слышал о Мало-Огюсте де Коэткене, имя которого комиссар сейчас вспомнил с трудом. Адамберг, выросший в глухой деревне в Пиренеях в многодетной семье, получил более чем скромное образование, и то обстоятельство, что на уроках он постоянно рисовал, вместо того чтобы слушать, никак не способствовало освоению наук. В шестнадцать лет он окончил школу, вынеся оттуда разрозненные обрывки знаний, и пошел учиться на полицейского. Его нисколько не смущало, что Данглар в тысячу раз образованнее его. Наоборот, он без смущения признавал свое невежество и восхищался майором.

– Вот об этом Одноногом, Данглар, они и говорили. Который по ночам бродит по лестницам замка Комбур, а порой добирается до Лувьека и разгуливает там, как экскурсант. Так вот, представьте себе, он появился там несколько недель назад, после четырнадцатилетнего отсутствия, и люди теперь слышат по ночам стук его деревянной ноги по мостовой.

– Он еще что-нибудь сделал четырнадцать лет назад, кроме того, что до смерти перепугал местное население?

– Просто-напросто совершил преступление, Данглар. Типичное для чужака, гастролера, однако многие предполагали, что он пришел в Лувьек, чтобы убивать, и что именно он повинен в гибели одного человека. И на этот раз люди стали опасаться, что его возвращение предвещает новое убийство. Вот оно и произошло, – воскликнул Адамберг, хлопнув рукой по газете. – В статье эта легенда упоминается ради шутки, но мне почему-то кажется, что жителям не до смеха. Стоять в сторонке и посмеиваться – дело нехитрое. И на сей раз преступление совершил не гастролер. Этот Гаэль Левен, крепкий деревенский парень, выходя из трактира, получил два удара ножом в грудь. Это было не ограбление, майор, его деньги остались при нем.

Данглар покачал головой, задумавшись на несколько секунд.

– Я склонен думать, что кто-то мог воспользоваться возвращением Одноногого, чтобы разрешить спор с этим Гаэлем. И я по-прежнему не понимаю, почему это так вас занимает.

– Я не знаю, Данглар, – ответил Адамберг, прибегнув к своей излюбленной формулировке.

– Тогда я вам скажу: потому что месяц назад вы были в Комбуре и Лувьеке, и этого достаточно, чтобы вам казалось, будто вас это касается, хотя на то нет причины.

В голосе Данглара, как обычно, звучало неодобрение.

– Никакой причины, Данглар, это точно.

Глава 2

Действительно, прошел уже месяц с того дня, как комиссар Адамберг, передав свои полномочия Данглару, в восемь часов утра торопливо застегнул сумку и отправился в Комбур, в ту самую Бретань, где он так ничего толком и не успел посмотреть. Коллеги завидовали, что он сможет полюбоваться бесподобным светом на побережье, искорками солнца в россыпи белых песчинок; один из сотрудников настоятельно советовал отправиться на экскурсию в Сен-Мало, другой – прогуляться по диким песчаным пляжам, но Данглар знал, что в этой краткой поездке у комиссара не будет времени развлекаться. Адамберг ехал в Бретань, чтобы поставить финальную точку в изматывающих, долго не дававших результата поисках маньяка-убийцы, который изнасиловал и безжалостно зарезал пять шестнадцатилетних девушек. Оставалось только представить отчет, но Адамберга тошнило от писанины. Кроме него, должны были приехать еще четыре комиссара, руководившие охотой под началом Адамберга, и кое-кто из них втайне считал его слишком медлительным, точнее, заторможенным, в общем, не соответствовавшим своей блестящей репутации. Однако им пришлось смириться с очевидностью: именно он, сопоставив расположение совершенно разных и как будто случайных резаных ран на трупах, нашел связь между жертвами, хотя погибли они в разных уголках северо-западной Франции, и бросил всех на поиски одного злодея. Он лично облазил безлюдные лесистые пустоши близ Анже, Ле-Мана, Тура, Эврё и Комбура, где были найдены тела, изучил там каждый сантиметр. Только он, он один, обнаружив крохотные следы крови, никак не связанные с ранами, сделал вывод, что это след, оставленный убийцей, повредившим свою перчатку, и потребовал сделать анализ ДНК. Что, впрочем, не помогло: этот человек в картотеке не значился. Тогда он распорядился составить список всех предприятий северо-западного региона, где работали торговые агенты и водители, – независимо от того, чем они торговали, книгами или тарелками. Именно он привлек к расследованию кого только мог – жандармов, сотрудников полиции – и приказал им взять пробы на анализ ДНК у всех в округе разъездных сотрудников мужского пола. Партнеры Адамберга в итоге не выдержали и взмолились, прося избавить их от этого пустого нудного занятия: к тому времени было исследовано уже семьсот сорок три образца. Два дня спустя один из анализов совпал, и этот невероятный факт вызвал всеобщее потрясение. Убийцу взяли прямо у него дома в Фужере, поэтому итоговое совещание назначили неподалеку, в Комбуре. Маньяком оказался невзрачный тип из тех, кого десять раз увидишь на улице и потом все равно не узнаешь, пятидесятитрехлетний отец семейства, лысый, красномордый, внушавший доверие своей заурядной внешностью. Ведь пять девушек, имевших неосторожность голосовать на дороге, наверное, пытались рассмотреть водителя, прежде чем сесть к нему в машину. Немолодой лысый толстяк, добродушный, по виду годившийся им в отцы, скорее всего, казался им совершенно безобидным.

Адамберг ехал в Комбур, где они с коллегами должны были представить коллективный отчет о расследовании префекту департамента Иль и Вилен, а он, по слухам, намеревался торжественно вручить комиссару высокую награду. Пока сотрудники расхваливали сверкающие под солнцем кварцевые пески Бретани, майор Данглар думал о том, что Адамберг, конечно, ценит красоты природы, но если куда и пойдет, то точно не на пляж. Поэтому он с трудом обуздал свою всесокрушающую эрудицию и не стал рассказывать шефу об истории Комбура, его великолепной средневековой крепости и человеке, жившем там в молодые годы, – Франсуа Рене де Шатобриане, чья слава и теперь, спустя сто семьдесят лет после его смерти, озаряла маленький городок, именуемый колыбелью романтизма. Майор просто выдал своему начальнику папку со ста двадцатью страницами отчета, который составил от его имени. Все долгие годы совместной работы Данглар, питавший страсть к письменному слову в любом виде, от богато иллюстрированной книги до скромной бюрократической бумажки, составлял все документы за комиссара, напрочь лишенного способности к занятиям подобного рода. Майор обладал выдающимся литературным даром и умело приноравливался к бюрократическому стилю, коего ожидали от полицейского, тем более от Адамберга, придавая ему простоту, точнее, легкую корявость, чтобы авторство не вызывало сомнений. В особенности когда излагал факты в тематическом или логическом порядке, поскольку порядок заботил Адамберга меньше всего.

Комиссар неторопливо катил по шоссе в сторону Ренна – мало кому доводилось видеть, чтобы Адамберг спешил или проявлял нетерпение, – и размышлял о том, что единственным приятным моментом в этой поездке будет встреча с комбурским комиссаром Франком Маттьё, с которым они несколько дней обследовали пустынный лес, где был обнаружен труп юной Люсиль, последней из той жуткой серии: у нее на теле и была найдена полоска крови, определившая исход дела. Они с Маттьё, несмотря на явные различия, поняли друг друга едва ли не с первого взгляда, а комиссар в Анже, наоборот, все то время, что они вместе работали, постоянно препирался с Адамбергом. Маттьё не проявлял ни настороженности, ни пренебрежения или зависти к присланному из Парижа руководителю следствия, держался открыто, старался не выделяться и ни разу не взглянул свысока на человека, которого в провинциальных комиссариатах называли фантазером и лентяем с незаслуженно раздутой репутацией. Канадский коллега однажды окрестил его «ловцом облаков», и его подчиненные изредка, в подходящих обстоятельствах, тоже так его называли. Однако Маттьё не сомневался в деловых качествах Адамберга, равно как и Адамберг – в способностях Маттьё. Комиссар Комбура, а на самом деле Ренна, так как Комбур находился в его юрисдикции, порой замечал, как его собрат внезапно замолкает и витает в облаках или внезапно роняет замечание, не имеющее ни малейшего отношения к делу. Но также убедился в том, что Адамберг обладает уникальной зрительной памятью – он и без фотографий помнил форму каждой раны на телах жертв – и невероятно внимателен к самым незначительным деталям.

Так что Адамберг без труда представлял себе выражение лица Маттьё, круглую, как у всякого истинного бретонца, светловолосую голову и маленькие голубые глаза – кельтский тип, как сказал бы Данглар, – и весь его исполненный доброжелательности облик, на котором всю долгую дорогу он старался сосредоточиться, чтобы прогнать мрачные воспоминания, по-прежнему яркие, даже слишком.

Он припарковался у штаба жандармерии Комбура за десять минут до назначенного часа. Опасения Адамберга оправдались: строго официальное совещание, скучное и затянутое, продолжалось два с лишним часа – в точности как он предвидел. Ему – кто бы сомневался? – поручили составить сводный отчет, и он удалился, таща еще четыре папки, принесенные другими комиссарами, и спрятав в карман блестящую медаль, которую вручил ему префект. Словно оглушенный, он вышел наружу, даже не почувствовал свежести бретонского воздуха и стал искать глазами Маттьё: тот уже шел к нему с таким же отупевшим видом.

– Черт бы побрал все эти бюрократические заморочки, – произнес Маттьё.

– И бумажную писанину, – отозвался Адамберг, подняв изрядно потяжелевшую сумку и в душе благословляя Данглара, который взвалит на себя это бремя. Четыреста тридцать страниц: прочитать, привести в порядок и свести воедино. Хорошо бы отвлечься и подумать об этом позже. – Ты живешь в Ренне, но о замке Комбур ты, наверное, слышал?

– Думаешь, найдется хоть один бретонец, который не слышал об этом замке? – опешив от удивления, отозвался Маттьё. – Помнишь, мы сутки напролет пахали в Бриссаке? У тебя тогда не нашлось времени заглянуть в Комбур: до него было целых семь километров!

Адамберг пожал плечами:

– Ну да, тогда я туда так и не собрался. Коллеги мне о нем все уши прожужжали. Так что у меня появилась вторая цель – осмотреть замок Комбур. Похоже, без этого никак не обойтись, осталось только понять почему.

– Пойдем, – сказал Маттьё, подхватив его под руку, – сейчас сам увидишь. Сначала в замок, потом сходим выпить.

– Годится, – согласился Адамберг и повесил сумку на плечо.

Маттьё высадил коллегу на улице, напротив замка.

– Минут через десять вернусь, – сообщил он и резво помчался пешком по направлению к центру города.

Возвратившись спустя двенадцать минут, комиссар Маттьё обнаружил, что Адамберг стоит на том же самом месте, задрав голову и скользя взглядом по зубчатым стенам величественной, окруженной лесом средневековой крепости, которая сурово взирала на город с высоты холма, изредка отвлекаясь на облака, медленно ползущие над самой крышей. Маттьё остановился рядом, держа в руке небольшую книжечку.

– Теперь понимаю, почему коллеги так меня донимали, – негромко проговорил Адамберг, как будто строгость и грандиозность замка заставили его понизить голос.

– Представляешь себе, каково было бедному пареньку, которого скотина отец отправлял одного ночевать в самой дальней башне? Каждый вечер мальчуган, дрожа как осиновый лист, брал свечу и в одиночестве, без сопровождения, топал по узкому темному проходу к себе в комнату, находившуюся на приличном расстоянии от всех остальных. Позже он написал, что его властный и жестокий отец иногда спрашивал его, перед тем как отправить спать: «Неужто господину шевалье страшно?» И когда отец это говорил, он «был готов лечь спать рядом с покойниками»[2]. Ему было всего восемь лет. Бедный малыш.

– О каком мальчике ты говоришь?

Маттьё несколько секунд задумчиво молчал.

– Значит, ты не знаешь, кто здесь вырос?

– Какое наказание полагается тому, кто и вправду не знает? – усмехнувшись, спросил Адамберг.

Его кривоватая, словно непрошеная улыбка, которая всех очаровывала и безотказно действовала даже на самых упертых преступников во время допросов, моментально прогнала остатки внезапной серьезности Маттьё.

– Вот, – сказал он, протягивая Адамбергу книгу, – это незаменимое средство от любых вопросов.

Адамберг быстро пролистал страницы. Маттьё выбрал компактный текст с большим количеством иллюстраций. Адамберг на секунду задержался на портрете виконта Франсуа Рене де Шатобриана. Он помнил это имя.

– Ты не поверишь, – подал голос Маттьё, – но в моем собственном комиссариате только один агент из десяти может точно сказать, кем был великий человек, живший в этой крепости. И нет ни одного из тысячи, считая и меня, кто сумел бы поймать убийцу тех девушек. Знаешь, отчего мы с тобой такие мрачные?

– Из-за них, из-за этих девушек.

– Из-за них. Давай-ка сядем на той террасе, возьмем что-нибудь выпить, и я расскажу тебе о знаменитом обитателе замка, из произведений которого я, поверь, не прочитал ни строчки. Могу перечислить дватри названия, и только. Пойдем.

Хотя идти до кафе было совсем недалеко, Адамберг, продолжая двигаться вперед своей танцующей походкой, успел отправить с телефона короткий вопрос. Если кто и знал ответ, то Данглар. Адамберг бегло просмотрел кучу сообщений от своего заместителя, и хотя они все еще поступали, нажал на отбой. Теперь он тоже был в теме.

– Твой великий человек, – заявил он, усаживались за стол с чашкой сидра[3], – это Франсуа Рене де Шатобриан, один из самых знаменитых французских писателей, всемирно известный родоначальник романтизма.

Адамберг прервался и поднял глаза, наблюдая за полетом чаек.

– Ничего мне не рассказывай, – предупредил он Маттьё, подняв руку. – Вот, я узнал. Его основное произведение – «Замогильные записки».

– Ты сжульничал – посмотрел в интернете. И украл мою увлекательную историю.

– Ничего я не сжульничал. У меня в бригаде есть один особенный сотрудник, я его спросил, и он мне сразу ответил.

– Твой майор Данглар?

– Он самый, – подтвердил Адамберг, что-то быстро рисуя в блокноте. – Мне даже пришлось его остановить, поток его знаний так полноводен, что он иногда не в силах его сдержать.

– Но вряд ли тебе известно все, – насмешливо сказал Маттьё. – Ты ничего не слышал ни об Одноногом, ни о черном коте, а Данглар наверняка о них хорошо осведомлен.

– И кто же они такие?

– Призраки. Разве можно себе представить, чтобы в таком замке, как Комбур, не водились привидения? Это же бессмыслица. Тебе заказать еще сидра?

– А который час?

– Без чего-то семь. Поздновато на ночь глядя отправляться в путь после такого напряженного дня. Предлагаю тебе более приятную познавательную программу.

Маттьё поднял руку и повторил заказ.

– Расскажешь об этих призраках?

– И о них тоже. Но главное, устрою тебе встречу с персонажем, который заинтересовал бы даже твоего майора.

– Встречу с кем?

– С Шатобрианом.

– С этим? – спросил Адамберг, протянув коллеге свой открытый блокнот. – Издеваешься? Я прочитал: он умер в 1848 году.

Маттьё залюбовался изящным портретом Шатобриана, которого изобразил Адамберг, точно воспроизведя все черты.

– Как ты это сделал?

– Что значит как? Я же его видел в твоей книжке.

– И тебе хватило? Префекту следовало наградить тебя сразу двумя медалями. Вот я, например, не умею рисовать.

– Переверни страницу.

На следующем листке было нарисовано лицо Маттьё, черты которого Адамберг чуть приукрасил и придал ему более привлекательное выражение, так что никто уже не сказал бы, что реннский комиссар далеко не красавец.

– О черт! – изумленно охнул Маттьё. – Может, подпишешь? И подаришь?

Пока Адамберг выполнял его просьбу, Маттьё встал, расплатился с официантом и стал нетерпеливо крутить ключ от машины.

– Давай быстрей, а то мы его прохлопаем.

– Я не умею торопиться.

– Он вот-вот придет.

– Ты издеваешься? – повторил Адамберг, аккуратно закрывая и пряча в карман свой блокнот.

Маттьё дал по газам и помчался в Лувьек.

– Он чаще всего приходит ужинать ровно в восемь часов, в трактир «Два экю»: там, пожалуй, лучшая кухня в округе. Найдется для тебя и прекрасная комната. Вдобавок местные сплетни и пересуды в полном ассортименте. Все это мы найдем в Лувьеке, маленьком городке в девяти километрах отсюда. И еще один плюс для тебя: это типично бретонское поселение, почти нетронутое, с зеленым гранитом, скользкими мощеными улочками, старыми средневековыми колоннами и сводами – в общем, там есть все необходимое для того, чтобы на несколько часов забыть о Париже и Ренне. Советую заказать курицу с грибами и гратеном.

– Курица – это хорошо, – заметил Адамберг, следом за коллегой входя в заполненное на три четверти помещение трактира, оформленного в подчеркнуто средневековом стиле: копии старинных гобеленов, мечи и гербы на стенах, деревянные столы.

– Сядем вон там, – распорядился Маттьё. – Мне будет видна дверь, и я скажу тебе, когда он войдет. Его обычное место – за тем длинным столом, мы сможем разобрать все разговоры, если прислушаемся.

– Вот видишь, необязательно было торопиться, мы приехали на двадцать минут раньше.

– Поэтому я успею рассказать тебе историю Одноногого. – Маттьё слегка поморщился, как будто засомневавшись. – Только не удивляйся, наверное, я покажусь тебе странным. Начну тереть левый глаз или прикрывать его рукой.

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Пока нет. Но всякий раз, когда я заговариваю о призраке, что-то происходит с глазом. Я никому об этом не рассказывал, но тебе мне почему-то не стыдно признаться. Только никому ни слова, ладно?

– Ты веришь в Одноногого?

– Ни в коей мере. Тем не менее, едва я завожу о нем речь, как мне кто-то словно начинает выдавливать глаз. Разговор заканчивается – и все тут же проходит.

– И часто на тебя находит?

– Только при упоминании Одноногого. Теперь ты решишь, что я спятил. А с тобой что-нибудь такое бывало? Ненормальное?

– Столько раз, что и не сосчитать. Так что не бойся, рассказывай.

Маттьё улыбнулся и на всякий случай заранее прикрыл ладонью глаз.

– Я тебя слушаю, – сказал Адамберг, подождав, пока официантка разложит приборы.

– Это очень старый призрак. Он появился еще до того, как отец Шатобриана купил замок. Был такой граф, его звали Мало де Коэткен – самое что ни на есть бретонское имя. В 1709 году он потерял в сражении ногу и с тех пор носил деревянный протез. По ночам в замке Комбур нередко слышался стук деревянной ноги по каменным плитам. Подожди, я записал слова Шатобриана: «Слуги рассказывали, что некий граф де Комбур с деревянной ногой, умерший триста назад…» – на самом деле он скончался в 1721 году – «…иногда бродит по замку, и они встречали его в лестничной башенке; порой, говорили они, его деревянная нога разгуливает одна в сопровождении черного кота…» Некоторые еще рассказывали, что порой слышали мяуканье кота-призрака. Отец Шатобриана безоговорочно в это поверил и не преминул рассказать об этом детям. Сладких снов, милые детки! Передай мне, пожалуйста, воду, надо промыть глаз.

Маттьё смочил салфетку и приложил ее к веку, которое, как показалось Адамбергу, немного покраснело. – Внимание, вот и он, – тихо сказал Маттьё. – Нынешний Шатобриан, Норбер. Посмотри на него, но только незаметно: он человек приятный и скромный, хоть и одет довольно необычно. У него удивительная судьба, только слишком тяжело она давит ему на плечи.

Немного повернувшись и не отрываясь от бокала с вином, Адамберг с изумлением обнаружил, что в зал вошел тот же самый человек, которого он нарисовал в своем блокноте. Худощавый, с правильными чертами лица, заостренным подбородком, красиво очерченными губами и немного меланхоличным взглядом, он был точной копией знаменитого писателя. Адамберг, ни секунды не веривший в невероятную «встречу», обещанную Маттьё, пристально смотрел на вошедшего: тот непринужденно здоровался с гостями и гостьями, легкой походкой переходя от стола к столу. Одет он был хорошо, но неброско, каждый предмет его костюма сам по себе выглядел классическим – облегающие брюки, белая рубашка, жилет, удлиненный черный пиджак, – но все вместе создавало ощущение, будто на нем костюм XIX века. Впечатление усиливали завязанный на шее маленький белый платок и поднятый воротник рубашки, впрочем, они никого не раздражали, поскольку всем было известно, что у Шатобриана проблемы с горлом. Отвечая на его приветствие, одни говорили: «Добрый вечер, виконт», – другие: «Добрый вечер, Шатобриан», – третьи просто: «Добрый вечер, Норбер».

– Хватит его разглядывать, – прошипел Маттьё. – Повернись ко мне. Черт, он собирается подойти к нам. Притворись дурачком, сделай вид, что не узнал его, ему будет приятно.

– Мне почудилось, или он на самом деле изображает персонаж девятнадцатого века?

– Представь себе, на этом настаивает лично мэр. Ради рекламы, ради туристов, которые конечно же расстроятся, увидев Шатобриана в свитере и резиновых сапогах. Поверь, торговцы Лувьека на этом неплохо зарабатывают. Норберу такое положение в тягость, он хотел бы порвать связь с замком Комбур и своим обременительным предком.

– В таком случае почему он согласился на эту роль?

– За это мэр платит ему небольшую пенсию и предоставляет бесплатное жилье. К тому же Норбер подрабатывает, дает частные уроки истории, литературы, математики, химии и биологии, истории искусства, философии и еще каких-то там наук. Его познания не так глубоки, как у твоего Данглара, зато чрезвычайно обширны. Его ученики быстро делают успехи, он очень востребован.

– Данглар полный ноль в естественных науках и математике. Получается, этот костюм – что-то вроде униформы?

– Именно. Впрочем, мне всегда казалось, что эта одежда не вызывает у него отвращения. Думаю, предок по-прежнему держит его за полу пиджака, хотя сам Норбер этого, возможно, не осознает. Наверное, тоже легкий сдвиг.

Норбер де Шатобриан подошел к их столу и протянул руку Маттьё, тот привстал и поздоровался.

– Сидите-сидите, Маттьё, – попросил Шатобриан мягким, мелодичным голосом. – Нам с вами уже доводилось встречаться в Комбуре и Лувьеке, например, когда ко мне в дом проникли полоумные туристы, желавшие сделать фотографии, и, что еще хуже, они тогда перевернули все вверх дном в поисках каких-то неведомых заметок, оставленных великим писателем. Комбурские жандармы позвали вас на подмогу.

– Да, это было лет пять-шесть назад. Парочка фанатов. Их обвинили во взломе и незаконном проникновении в жилище. Кстати, они так и не нашли, что искали.

– Разве что мою частную жизнь. Но я уже привык, – вздохнул Шатобриан. – Вы проявили в этом деле безупречный такт.

– Спасибо за добрые слова, месье, – произнес Маттьё, слегка наклонив голову.

– Не за что. И зовите меня Норбер, как и все здесь.

Мужчина учтиво повернулся к Адамбергу:

– А ваше фото, если не ошибаюсь, было опубликовано вчера в местной газете. Вы тот самый комиссар, который положил конец кошмарным злодействам этого убийцы, и для меня большая честь выразить вам восхищение. Однако они не уточняют, каким образом вы на него вышли. Думаю, они умолчали об этом намеренно?

– Неужели вас это интересует, Норбер? – спросил Маттьё, смущенно запнувшись на имени, хоть и понимая, что Шатобриану нравится непринужденность в общении.

– Право же, остается только гадать, как комиссар умудрился выбраться из этого лабиринта.

– Не хотите ли выпить с нами сидра? – предложил Маттьё, указывая на свободный стул. – Думаю, мой коллега не станет скрывать свои секреты.

Норбер кивком поблагодарил Маттьё и сел за стол, аккуратно откинув полы пиджака.

– Пять жертв, у всех множественные резаные раны, – сказал Адамберг, – но это вы и так знаете. Всего сто шестьдесят ран, и все разные. Совсем разные. Я бы сказал, слишком разные.

– «Все, что излишне, несущественно», говорил Талейран, но в вашем случае, кажется, наоборот.

– Верно, а потому, рассортировав их, я обнаружил сходство между ними, пусть и незначительное, но неизменное, систематическое. Это привело нас прямиком к убийце, который орудовал по всему северо-западному региону. Пришлось сделать анализ более семисот образцов ДНК, чтобы его обнаружить.

– Вы нашли его ДНК?

– Он оставил небольшую полоску крови, она оказалась чуть шире, чем раны. Он прорезал свою перчатку.

– Более семисот проб… – задумчиво протянул Норбер. – У кого их брали?

– У торговых агентов, курьеров, водителей, которые колесят по дорогам региона. Уверяю вас, – улыбнулся Адамберг, – что как минимум двоим из моих коллег очень не понравился этот последний этап работы, а уж тем, у кого брали образцы, и подавно. Можно их понять.

– А вот я, при всей моей лени и любви к праздности, всячески помогал бы вам в этих скрупулезных поисках, так что позвольте еще раз выразить вам мое восхищение. А вот и ваш заказ, не стану портить вам трапезу. Курица с грибами – отличный выбор.

Он поклонился на прощание, маленький шейный платочек соскользнул на пол, Адамберг подобрал его и протянул владельцу.

– Извините, – сказал Шатобриан, – он то и дело падает. Надо было заказать подлиннее, но он выглядел бы чересчур по-старинному, а к этому я совсем не стремлюсь, – проговорил он, улыбаясь и завязывая платок.

Шатобриан удалился, на ходу что-то обсуждая с хозяином заведения, солидным мужчиной в возрасте, высоким и импозантным. Маттьё покачал головой.

– Идеально, – заметил он, – ты ответил ему так, как будто он обычный парень с улицы, такой, как все.

– Ты хочешь сказать, что я говорил с ним как парень с улицы?

– И что тут такого? Ты стыдишься разговаривать как полицейский? Но ты просто ответил на его вопрос, разве нет?

– А у меня вопрос, почему его так интересуют детали. Надеюсь, я удовлетворил его любопытство.

– Ты боишься, что разочаровал Шатобриана? Не парься, это не тот Шатобриан. Тебя немного смутила его изысканная речь, да и лицо тоже.

– А как ты объяснишь, что он вылитый писатель с портрета?

– Ешь, а то остынет, – сказал Маттьё, наполняя бокалы. – Видишь, газетчики уже вплотную занялись этой темой. Погоди-ка, давай послушаем, о чем говорят за большим столом, подозреваю, это будет забавно.

За большим столом сидели девять гостей. Одним из них был Шатобриан, занявший свое привычное место.

– Ну так что, виконт? – заговорил мужчина с мощной мускулатурой. – А ты что думаешь?

– Это Гаэль, лесничий, – шепнул Маттьё. – Задира, спорщик. Норбер – одна из его любимых мишеней.

– Прекрати наконец называть меня виконтом, черт возьми! – вспылил Шатобриан. – Я такой же виконт, как вы все. Сколько раз тебе повторять? О чем я что-то думаю? – сердито спросил Норбер, приступая к омлету.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Об Одноногом из Комбура: вот уже три недели люди слышат, как он бродит ночью по улицам, стуча своей деревяшкой.

– Истинная правда, – подхватила толстая дама, – не далее как вчера я слышала его прямо под моим окном, его деревянная нога скребла по камням, я прямо похолодела от ужаса.

– Я тоже слышал, – кивнув, заговорил мужчина за тем же столом. – Кинулся к окну посмотреть, а там ничего. С привидениями всегда так. С этим тем более, у него вообще видна только деревянная нога.

– А это Горбун, как ты и сам мог догадаться, – прошептал Маттьё, указав на мужчину за стойкой, прислонившегося спиной к стене. – Маэль Ивиг. Кто только не пытается на ходу прикоснуться к его горбу, чтобы поймать удачу, и его это бесит, что вполне понятно. Кстати, Норбер этого никогда не делает.

– С чего ты взял, что меня это касается больше, чем других? – спросил Шатобриан у лесничего.

– Не строй из себя невинного младенца, виконт. Все-таки Одноногий из замка Комбур.

– Можно подумать, я там живу. Вам хорошо известно, что я не переступал порог замка и впредь не собираюсь. Я из Лувьека, а не из Комбура.

– Но Одноногий все-таки отчасти Шатобриан, – не отставал лесничий.

– Ты что думаешь, Гаэль? – рассердился Шатобриан. – Что я пошел в замок и отыскал привидение, чтобы вас немножко развлечь?

– Вполне вероятно, что какой-нибудь человек или даже мальчишка ради забавы ходит и стучит палкой по мостовой, – предположил красивый мужчина с густыми седыми волосами, пытаясь разрядить обстановку.

– Местный доктор, – пояснил Маттьё. – Лоиг Жафре.

– Так оно и есть, – подал голос Горбун. – Норбер, между прочим, всех тут уважает и никому не хочет проблем. Вам бы тоже не мешало вести себя как он, особенно тебе, Гаэль. Первый, кому вздумается портить ему жизнь, будет иметь дело со мной.

– Тем не менее ноги его, то есть деревяшки, не было в Лувьеке давным-давно, целых четырнадцать лет, – снова заговорила толстуха. – Вы помните?

– Да, тогда Одноногий месяца два-три стучал по ночам своим протезом. И что случилось потом?

– Некоего Жана Армеза застрелили прямо в постели, и все его накопления исчезли.

Адамберг посмотрел на Маттьё, поднял бровь, и тот кивнул.

– Это единственное убийство, случившееся в Лувьеке, люди были потрясены, – сказал Маттьё. – Здесь так спокойно, что жители даже не запирают двери – забывают. Армез по глупости прятал деньги под матрасом. Тайник себе устроил, видишь ли. Подозревали, что это дело рук неопытных воров-малолеток, отморозков без тормозов, искали молодых парней, у которых внезапно появились деньги, – никаких результатов. Но больше всего жителей взбудоражил тот факт, что Одноногий сразу исчез из Лувьека. И появился только сейчас.

– А теперь, когда он вернулся, как вы думаете, кто умрет? – спросил какой-то тощий мужичок.

– Не знаю, что у вас с головой, – проговорил Шатобриан, рассматривая на свет вино в бокале, который он, следовало признать, поднял гораздо более грациозным жестом, чем его сотрапезники. – Во-первых, должен вам напомнить: привидений не существует. Вы бретонцы, а значит, у вас есть голова на плечах. Во-вторых, призрак не покидает своего жилища. В-третьих, насколько я знаю, комбурский призрак никогда ни на кого не нападал. В-четвертых, четырнадцать лет назад меня не было в Лувьеке, я еще сюда не вернулся. Надеюсь, вас такие объяснения устраивают? Один из вас услышал какой-то громкий мерный стук, а может, он ему просто приснился. И вы вслед за этим человеком тоже стали слышать этот звук, который, вероятнее всего, существует только в вашем воображении. Коллективная галлюцинация. Это все просто иллюзия, и чем скорее вы о ней забудете, тем скорее испарится ваш Одноногий.

Краткая речь Шатобриана и подоспевшие три бутылки вина подвели черту под дискуссией, растворившейся в общем гуле голосов.

– Они на самом деле в это верят? – спросил Адамберг.

– Боюсь, что так, по крайней мере, многие из них. Кто-то больше, кто-то меньше.

– И они считают, что Одноногий разгуливает по улицам, оттого что тут живет Шатобриан?

– Вроде того, даже несмотря на то, что, как мы с тобой слышали, четырнадцать лет назад Шатобриана в Лувьеке не было. Но в таких делах логику в расчет не берут. Например, здесь твердо верят, что, если кто-то наступит на твою тень, особенно на голову, это навредит твоей душе и в скором будущем приведет к смерти. Многие, конечно, над этим смеются и развлекаются тем, что ходят по чужим теням. Особенно дети: собираются стайками и скачут по теням до тех пор, пока их не прогонят пинками.

– Я сталкивался с этим у себя в деревне, в Пиренеях. Моя бабушка держала нас за руку и останавливала, если кто-то переходил через улицу. Оберегала наши тени.

– Это старо как мир, такие верования есть у каждого народа, – заметил Маттьё, убрав наконец руку от глаза. – Но ты спросил меня об этом поразительном сходстве. Версий всего три. Двойники встречаются так редко, что, пожалуй, самым правдоподобным объяснением кажется подлог. Меня одолело любопытство, и я стал копать. Тщательно изучил приходские книги с записями о новорожденных, архивы мэрии. Ничего, – сокрушенно покачал головой Маттьё. – Ни одного подчищенного или подтертого документа, почерки кюре и сотрудника мэрии совершенно узнаваемы. Он действительно родился здесь, в Лувьеке, пятьдесят три года назад, его отец – Огюст Феликс де Шатобриан. В общем, он своим внешним сходством со знаменитостью никак не воспользовался. Уж самозванец наверняка постарался бы извлечь из этого выгоду, ты согласен? А у Норбера от этого сходства, наоборот, одни неприятности. Он работал то здесь, то там, его охотно принимали благодаря имени и внешности, даже не спрашивая диплома. Он не доучился и не получил диплом, например, учителя литературы и толком не справлялся с преподаванием, тем более что школьные программы и занятия по расписанию приводили его в ужас. Всю свою жизнь он терпел неудачи и провалы и в конце концов вынужден был, поджав хвост, вернуться сюда, в Лувьек.

– Твоя вторая версия?

– Его отец, также уроженец Лувьека, так гордился своим именем и своим отпрыском, что провел долгие годы, роясь в архивах, чтобы воссоздать обширное генеалогическое древо своей семьи. Оно так и осталось в архиве мэрии, Норбер даже не пожелал его забрать. Документ размером метр на два составлен с большой точностью, со всеми именами и датами – отец Норбера был нотариусом с кристально чистой репутацией, – я изучил это древо, потратив не один час. Есть очень дальняя родственная ветвь, где фигурирует Норбер Арно де Шатобриан, первым в роду носивший это имя, которое потом передавалось от отца к сыну. В этом случае наш Норбер, получается, четвероюродный. Далековато от того самого Шатобриана, правда? Тем более для подобного сходства?

– Слишком далеко.

– Остается моя любимая версия: он незаконнорожденный. Того Шатобриана – как бы это сказать? – настоящего, женщины просто обожали. У него было столько любовных связей, что в результате наверняка осталось многочисленное потомство, которое писатель не захотел признать. Но давай предположим, что одна из этих дам имела над ним такую власть, что заставила дать ребенку знаменитую фамилию. В таком случае наш Норбер может считаться прямым потомком Шатобриана, по праву носящим свое родовое имя.

– Два века – многовато для подобного сходства.

– Не забывай: в таких семействах нередко случались браки и связи между родственниками. А это могло увеличить генетическую вероятность такой аномалии. Я не вижу другого объяснения, даже если оно не вполне убедительно. Выпьем по последней, прежде чем попрощаться?

– Не знаю, – проговорил Адамберг и неопределенно взмахнул рукой.

– Как хочешь, я тебя не заставляю.

– Дело не в этом, – словно оправдываясь, сказал Адамберг. – Я довольно часто говорю «не знаю».

– Почему?

– Не знаю, – улыбнулся комиссар. – Давай по последней, Маттьё.

Глава 3

На следующий день в девять часов утра Адамберг тронулся в обратный путь, его голова была забита рассказами об Одноногом и попирателях теней и разговором с утонченным Норбером де Шатобрианом.

С тех пор прошел месяц, и теперь, когда к нему в кабинет зашел Данглар, он читал и перечитывал статью об убийстве в Лувьеке, которое заинтересовало его, хотя тому вроде бы не было никаких причин. Гаэль Левен вел себя вызывающе, Адамберг помнил, как он сцепился с Шатобрианом в трактире. Комиссар чуть было не позвонил Маттьё узнать подробности, но Данглар совершенно справедливо напомнил ему, что это их нисколько не касается. Знал это и Маттьё, который, находясь в нескольких сотнях километров от Парижа, думал об Адамберге и сгорал от желания спросить, что тот об этом думает. Целый час его мучили сомнения, потом он закрыл дверь кабинета и позвонил:

– Адамберг? Это Маттьё. У нас тут беда, ты в курсе?

– Да. Гаэль Левен. Где?

– В темном переулке по дороге домой. Он шел из трактира, крепко выпив – более чем достаточно, чтобы многих довести до белого каления. В том числе Норбера. Усаживаясь за стол, Гаэль как бы нечаянно – но никто не сомневался, что нарочно, – пролил на серый жилет Норбера полбокала вина. Гаэль открыто говорил – и тебе тоже следует это знать, – что в Норбере его раздражало буквально все: аристократическое имя, «бабий» костюм, удлиненная стрижка. В общем-то, он был неправ, и почти никто с ним в этом не соглашался. Ведь все знают, что Шатобриан поддерживает этот элегантный старомодный образ по настоянию мэра. Но стоит Гаэлю перебрать, как его несет. Хозяин сгреб его за воротник и вышвырнул из зала.

– Как реагировал Норбер? На пролитое вино?

– Он взял салфетку и промокнул жилет, вот и все. Очень спокойно.

– А потом?

– А потом доктор… Помнишь того типа с красивыми седыми волосами?

– Да, он старался всех успокоить.

– Он вышел из трактира спустя десять минут и пошел той же дорогой, что Гаэль. Он и нашел Гаэля лежащим в луже крови. Два удара ножом в грудную клетку. Одним ему проткнули легкое, другим распороли бок и повредили сердце. Доктор вызвал комбурскую скорую и остался с пострадавшим. Тот кое-что сказал.

Маттьё что-то смущало, Адамберг понял это по его голосу.

– Говори, я слушаю.

– Сначала я тебе в двух словах опишу сцену, которая разыгралась накануне убийства, во время приема в мэрии по случаю вернисажа местного художника. Иначе ты ничего не поймешь. Там собрались человек шестьдесят, и среди них был один отвратительный, озлобленный, настырный журналист, который ведет колонку происшествий в газетах «Комбурский листок» и «Семь дней в Лувьеке». Не зная, что этот тип здесь, Норбер стал распространяться о хамстве и насмешках журналистской братии, о том, сколько он от них натерпелся, а все потому, пояснил он вполне резонно, что они ожидали от него чего-то гораздо большего, чем от обычного человека, коим он, собственно, и является. И Браз, тот самый журналист, подошел к нему, грубо схватил за плечо и встряхнул. Хотя Норбер действительно обычный человек вроде тебя и меня, никто еще не позволял себе поднимать руку на «виконта Шатобриана». Впрочем, ни у кого не было для этого причин. Браз пришел в ярость – кстати, он прилично накачался и был красным, как сырой бифштекс, – и стал защищать коллег-журналистов. Он обзывал Норбера бездарью, неудачником, скверным учителем и под конец заявил, что, несмотря на свою рожу и имя, он полный ноль. И что он расскажет о виконте в лувьекской газете: пусть все узнают, какое он ничтожество. Присутствующие были ошеломлены и застыли от изумления, и прежде всего мэр.

– Что сделал Норбер?

– Он покачал головой, пожал плечами и схватил бокал шампанского с подноса проходившего мимо официанта. Однако было понятно, что поток публичных оскорблений, отчасти небезосновательных, вызвал у него шок. Он сам признаёт свои профессиональные неудачи, но в тот миг, видимо, вообразил, что случится, если этот мерзавец опубликует в местной газете статью, где назовет Норбера де Шатобриана ничтожеством, и его слова тут же разлетятся по всей стране: великое имя Шатобриана будет замарано. И Норбер потерял обычное самообладание. Пока мэр придумывал, как бы поскорее сбагрить Браза, Норбер при всеобщем одобрении нанес журналисту короткий удар в челюсть, и тот растянулся на полу. Ничего серьезного, зато очень обидно.

– Великолепно. Я поступил бы так же.

– И я тоже.

– Тем более что этот Браз теперь уж точно опубликует свои гнусности.

– Уже не успеет, потому что директора «Комбурского листка» и «Семи дней в Лувьеке» возмутились и уволили его без выходного пособия. Но в тот вечер, когда произошло убийство, об этом еще никто не знал. Тем не менее слова поганца Браза разлетелись по всему Лувьеку. Многих они расстроили, но некоторые жители, завидовавшие этому «самозванцу», «аристократишке», пользовавшемуся авторитетом у местного населения, тайком злорадствовали. Однако в Лувьеке ничего нельзя сделать тайком: ты помочился под деревом на одном конце городка, а через минуту на другом конце об этом уже все знают.

– Как это связано с убийством?

– Сейчас поймешь. Только никому не говори.

– Само собой.

– У тебя есть листок бумаги?

– Прямо под рукой.

– Это последние слова пострадавшего, которые доктор записал на телефон, понимаешь?

– Я тебя слушаю.

– Я тебе продиктую все, включая паузы. Гаэль говорил уже невнятно, отдельными слогами. Запиши все точно, мне важно твое мнение: «вик… орб… хлоп… бра… за… умер». Потом сделал паузу и добавил что-то невразумительное. И все. Это указывает на Шатобриана, Адамберг, подводит его под обвинение. Я в ужасе.

– Я попытаюсь разобраться, как сумею, и перезвоню. Не торопись с выводами, не забывай, что парень был пьян и находился при смерти. Это не способствует… Погоди, подберу подходящее слово. А, вот: не способствует ни красноречию, ни ясности мысли.

Адамберг мгновенно сообразил, что именно огорчило коллегу. Взял листок и проанализировал запись так, как сделал бы Маттьё. «…вик… орб…» – это «виконт Норбер». В первую очередь человек стремится сообщить имя убийцы. Звал ли Гаэль Левен Норбера виконтом? Да, Адамберг помнил, что Гаэль так к нему и обращался, желая поднять его на смех. Следующие слова были понятны: «Хлопнул Браза», потом что-то про смерть, а в конце нечто совершенно невнятное. Адамберг снова вчитался в слова Гаэля, но уже без предвзятости, и перезвонил в Комбур комиссару Маттьё.

– Ну что? – возбужденно спросил Маттьё. – Ему не выпутаться, да? Я тяну время, пока не готовы результаты вскрытия, но у меня нет выбора. Допрос и предварительное заключение.

– Обвинение тяжкое, не буду отрицать. Но некоторые моменты не сходятся, и их много. Когда Браз оскорблял Норбера в мэрии, Гаэль при этом присутствовал?

– Да, и, конечно, вдоволь позабавился. Было видно, что все это доставляет ему удовольствие.

– Но зачем Гаэль перед смертью заговорил об этом происшествии?

– Чтобы объяснить, почему Норбер был на него зол.

– Но Норбер первым делом убил бы Браза, а не Гаэля, потому что в тот момент никто еще не знал, что журналиста уволят. Понятно, что Гаэль смеялся, но это не мотив для убийства. Гаэль много лет подряд, приходя в трактир, подтрунивал над Норбером, и ничего. Гаэль раньше никогда не обливал его вином?

– Это был как минимум раз пятый, насколько мне известно: я не каждый день бываю в Лувьеке.

– Вот видишь, и Норбер ни разу не пытался его за это убить. У него нет мотива.

– Согласен, но, хочешь не хочешь, слова были сказаны.

– И в них есть кое-что необъяснимое. «Хлопнул Браза». «Хлопнул»! Тебе не кажется это странным, а, Маттьё? С чего бы Гаэль вдруг так сказал? Почему выбрал это слово – «хлопнул»? Как в детском саду. Скорее уж сказал бы: врезал, двинул, засветил – да что угодно. А тут – «хлопнул»? Нет, что-то здесь не так. Или у Гаэля перед смертью в голове помутилось.

– Я тебя понял, но смысл – вот он, и ничего тут не поделать.

– Смысл есть только в первых словах – «виконт Норбер», – а остальное идет вкривь и вкось, и ничего не сходится. Не говоря уж о конце фразы, его вообще невозможно понять. «Умер» – кто умер? И еще что-то странное в конце… Ты знаешь, что это может значить?

– Не больше твоего.

– Теперь ты видишь, что, кроме имени Норбера, у тебя ничего нет? Из слов Гаэля можно разобрать только следующее: «Виконт Норбер хлопнул Браза». По-моему, не тянет на обвинение в убийстве.

– Нет. Но дивизионный комиссар зацепился за имя Шатобриана. И давит на меня. Прямо мечтает о громком аресте. У тебя есть соображения на это счет?

– Ты мне не сказал: в тот вечер в трактире, когда лесничий напился и начал всех задирать, он ни с кем не сцепился?

– Вроде нет. Люди привыкли, что лесничий часто надирается и иногда скандалит. То, что он говорит, у них в одно ухо влетает, в другое вылетает, они беседуют как ни в чем не бывало, а хозяин в конце концов выставляет Гаэля за дверь, и наступает покой. Погоди, вспомнил еще одну деталь. В трактир вошла женщина, но она не собиралась ужинать, а погрозила кулаком Гаэлю и крикнула: «Гаэль Левен, ты смерти моей хочешь? Оставь меня в покое, иначе, обещаю, не бывать тебе в раю». И выскочила на улицу. Эта женщина, хозяйка галантерейного магазина, твердо верит в истории с тенями. А поскольку Гаэль – главный «по пиратель теней», она боится его и ненавидит. Не сомневайся, свою работу я знаю – допросил ее по горячим следам.

– Еще до Норбера?

– Перед самым приездом скорой доктору Жафре пришлось срочно уехать на роды. К несчастью, он в суете оставил в том доме телефон, потом весь день принимал пациентов, одного за другим. Так что последние слова Гаэля мы услышали только вчера вечером, когда Жафре наконец с нами связался из дому. Сегодня утром Норбер ушел на свою обычную прогулку в лес, а оттуда – за покупками в Комбур. Погода хорошая, он может задержаться. Не стану же я посылать своих людей, словно стаю собак, охотиться на него в лесу.

– Вернемся к той женщине. Она крупная?

– Здоровенная. Как будто из скалы вырубленная, руки толщиной со свиной окорок. В тот день Гаэль раз пять подряд, а то и больше, наступил ей на голову, то есть на тень головы. По ее словам, проходя мимо трактира, она увидела его там и не удержалась, решила «сказать ему пару ласковых». Оттуда пошла прямиком домой, свидетелей нет.

– Она запросто могла подкараулить его в том же переулке и пырнуть ножом.

– Но угрожать ему на глазах у толпы народа, прежде чем прикончить, – это же накинуть себе петлю на шею.

– Может, она немного туповата, а потому действовала необдуманно.

– Она действительно туповата, в этом нет никаких сомнений. Но главное, она возглавляет банду местных сплетниц. Поливает грязью всех, даже детишек: говорят, она без этого жить не может. Ее зовут Мари Серпантен[4], и ей дали кличку Змеюка, или Гадюка.

– В Лувьеке, похоже, шутников хоть отбавляй.

– Что ты хочешь? Жизнь у них скучная.

– Гадюка, змея, – задумчиво повторил Адамберг. – Может, мы плохо расслышали последние слова лесничего?

– Среди них не было ничего похожего. Я думаю, она чокнутая, не более того. Она мечтала завести семью и кучу детей, но не была ни достаточно мила, ни достаточно умна, чтобы привлечь хоть какого-никакого мужчину. Так и осталась одна в своей галантерее. Знаешь, чаще всего человек говорит плохо о других, когда ему самому плохо. По той же причине он может помешаться на чем-нибудь вроде этих бредней о тенях. У него появляется цель. Но чтобы схватиться за нож – это уж перебор.

– Я тебя понял. Интереснее всего то, что у тебя двое подозреваемых. Кстати, кроме этой женщины, в список можно занести всех тех, кого Гаэль дразнил, наступая на их тени. Ты нашел какие-нибудь отпечатки?

– Да, и очень странные. Убийца как будто поскользнулся, ступив ногой в кровь. Скажем так: это смазанные отпечатки с нечеткими рельефными полосами.

– Скорее всего, убийца надел на обувь пластиковые пакеты и завязал. Думаю, вы перетрясли все помойки в округе. Вы искали перчатки и пакеты?

– С самого рассвета. Ни перчаток, ни пакетов – ни следа.

– А Норбер? Когда он ушел из трактира?

– Он ушел раньше всех. И раньше Гаэля. Двадцать четыре свидетеля. Он тоже мог поджидать лесничего в переулке. Скверно все это, очень скверно. Я снова задаю тебе тот же вопрос: у тебя есть соображения на этот счет?

– Подожди, дай мне немного подумать. А лучше много, если можно, потому что я думаю так же медленно, как читаю и пишу. И что самое печальное, не всегда думаю по порядку.

Маттьё об этом знал, но он, как и многие другие, дорожил мнением Адамберга. Он закурил сигарету. Адамберг перезвонил ему минут через пять:

– Будь я на твоем месте, я не стал бы бросаться вперед очертя голову.

– Потому что ты сам никогда никуда не бросаешься очертя голову.

– Зря ты так думаешь, со мной такое случается. По-твоему, последние слова Гаэля – это обвинение. Да, есть имя Норбера, и это серьезно, однако это всего лишь фрагменты. Остальное – сплошной разнобой. Если ты арестуешь Норбера, физиономия «виконта де Шатобриана» будет украшать все заголовки и подогревать общественное мнение до самого процесса. Но на суде, Маттьё, даже самый тупой адвокат сметет одним махом это твое доказательство – пресловутые последние слова. У тебя нет ни обоснованного обвинения, ни мотива, ни вещественных улик, зато есть логические нестыковки, несоответствия, другие подозреваемые, пострадавший в нетрезвом состоянии и его вздорный нрав, который непременно сравнят со спокойным, покладистым характером Норбера. Да, Шатобриан ударил Браза, но это другое дело. Любой на его месте поступил бы так же. Итак, Маттьё, подведя итог и прибавив к нему преклонение перед великим писателем, щедрая порция которого достается его удивительному потомку, ты поймешь, что его оправдают. Он проведет несколько месяцев в камере предварительного заключения, и вину за это свалят на тебя. Ты окажешься в щекотливом положении. Ошибка следствия? Поспешность? Каких только упреков ты не наслушаешься в свой адрес, и тебя почти наверняка назначат козлом отпущения. Слишком шаткая конструкция. Но что еще хуже, ты рискуешь упечь в тюрьму невиновного.

Маттьё в свою очередь надолго замолчал, а Адамберг зажег сигарету. Он снова начал курить с тех пор, как у него жил некоторое время старший сын: тот повсюду разбрасывал открытые пачки. Адамбергу не нравились его сигареты, но он время от времени выкуривал одну по вечерам, с ним за компанию. Сын уехал, а привычка осталась. Он покупал ту же марку, убеждая себя в том, что сам не курит, просто ворует сигарету-другую у сына, а это не одно и то же.

Маттьё вернулся к разговору.

– Ты прав, – произнес он более уверенно. – Я был потрясен, когда увидел эти «вик» и «орб», и потерял голову. Постараюсь притормозить моего дивизионного комиссара, твои замечания я записал. Если Норбера посадят, а потом оправдают, мой шеф тоже окажется в луже.

– Причем по уши. Меня это дело, конечно, не касается, но если ты потянешь время до двух часов, может, разрешишь мне присутствовать на допросе Норбера? Очень хотелось бы на него посмотреть.

– Посмотреть? Что это тебе даст?

– Интонации, выражение лица, жесты, реакции.

– Почему нет? Только постарайся не светиться. Когда доберешься до жандармерии, войди через заднюю дверь и лучше не садись в лифт, а поднимись по лестнице на четвертый этаж и войди в первую дверь слева. Там я устроил себе временный кабинет. Если кто-нибудь спросит, скажи, что я попросил тебя о встрече.

– Спасибо, Маттьё. Бегу на вокзал.

Адамберг стремительным шагом пересек большую рабочую комнату, поразив сотрудников невиданным проворством, оставил Данглару распоряжения на день и ушел. Майор бросился его догонять, торопливо переставляя длинные слабые ноги.

– Вы куда собрались, черт возьми? – спросил он.

– В Комбур. Туда и обратно. Хочу присутствовать на допросе Шатобриана, он в опасности.

– Это не просто вас не касается, это совершенно незаконно. Комиссар, у вас будут неприятности.

– Я там буду неофициально.

– Черт! Вы забыли, что у нас совещание в одиннадцать? Женщина в мехах и бриллиантах, убитая и ограбленная вчера вечером? У нас никаких зацепок. Кроме свидетеля, мельком видевшего припаркованную машину и мужчину с канистрой в руке, который клянчил бензин, наклонившись к окошку. Может, вам уже это не интересно? Ни единой версии, ни одного отпечатка, женщина с огромными связями скончалась на месте, а вы сваливаете неведомо куда?

– У нас кое-что появилось, Данглар: я побывал там на рассвете, походил вокруг места происшествия, пошарил в кустах и под деревьями на склоне, ниже того места, где стояла машина.

– Накануне там все обшарили двадцать пять человек с восемнадцатью прожекторами. Мусорная свалка, да и только. Результат нулевой.

– Но не сообразили взять разыскную собаку. Канистра сильно воняет. Та самая канистра, темно-зеленая, была надежно спрятана в тисовых зарослях, а люди прошли мимо.

– Убийца был в перчатках.

– Во время налета – разумеется. Но это его канистра, и на ней остались его старые отпечатки. Их не всегда находят, но эти типы нередко совершают ошибки. В семь часов я разбудил Ламара и час спустя получил ответ: это неуловимый Симон Ребулье по кличке Сим Угорь. Двадцать лет назад отсидел два года, потом успешно занимался воровством, вооруженным разбоем, при случае убивал, и никто не сумел его прижать. Этот тип очень силен, меняет как перчатки имена, внешность и место проживания. Угорь, конечно, мог выскользнуть у нас из рук, но ему не обмануть собачий нюх. Канистра оформлена как вещественное доказательство и лежит у меня в кабинете, отчет Ламара – там же на столе. Остается схватить этого парня. Много лет он считал себя неуязвимым, с возрастом потерял бдительность и допустил оплошность. Согласно информации из картотеки, в последнее время он часто зависает в «Счастливой кости», игорном клубе Анжело. Его убежище должно быть неподалеку. Раздайте всем фотографии Симона, и пусть люди пройдутся по всем кафе в районе, по маленьким гостиницам, меблированным комнатам. Если ничего не найдут, пусть займутся скупщиками краденого.

– Но почему вы мне об этом даже не сказали? – возмущенно воскликнул Данглар, глядя вслед комиссару, быстро удалявшемуся в направлении вокзала Монпарнас.

– Я как раз подробно писал вам об этом, – ответил Адамберг, помахав телефоном. – К началу совещания в одиннадцать у вас будет все необходимое.

– Кроме вас, – пробормотал Данглар, глядя вслед Адамбергу и, как всегда, разрываясь между осуждением и восхищением.

Само собой разумеется, рассудительного Данглара раздражал образ мыслей и действий комиссара и его подход к работе, однако он привык ориентироваться на непредсказуемые колебания его внутреннего компаса. Порой казалось, что этот компас вообще не работает, но как бы он ни отклонялся, как бы ни сбивал с курса всех остальных, Данглару он был необходим, чтобы побороть свою тревожность. И хотя этот компас был своенравным, для Данглара он был словно маяк, и он не отрывал от него глаз.

Когда Адамберг дремал, сидя в поезде, пришло сообщение от Данглара:

Почему он избавился от канистры? Мог бы унести. Мы на этом споткнулись.

Украшения пропахли бы бензином. Этот запах летучий и устойчивый. Барыга мог отказаться от вонючего товара. Запах не выветривается, вещи трудно перепродать.

Глава 4

Незадолго до допроса в Комбуре Адамберг незаметно проскользнул в кабинет Маттьё: до назначенного времени оставалось еще минут пятнадцать. Они крепко обнялись, и Маттьё окинул взглядом товарища:

– Ты мало спал.

– Мне нужно было кое-что сделать на рассвете, я вздремнул в поезде.

– Налью тебе кофе.

– Спасибо. Ты связался с Норбером по телефону?

– Да. Я решил, что будет лучше не сообщать ему о смерти Гаэля эсэмэской. Я просто попросил его прибыть в жандармерию Комбура как можно скорее, написал, что он мне очень нужен, но он увидел мое сообщение только в двенадцать тридцать.

– Что ответил? – спросил Адамберг, жадно глотая кофе. – Успею выкурить сигарету?

– Еще девять минут, – сообщил Маттьё и дал прикурить коллеге, который безуспешно шарил по карманам в поисках зажигалки. – Ответил любезно, нейтрально. Он окончит урок в Комбуре и придет в назначенное время. Мы с тобой договорились, что ты не задашь ни одного вопроса, иначе мы нарушим правила.

– Само собой, Маттьё.

В четырнадцать ноль-ноль Норбер три раза негромко постучал в дверь.

– Входите, Норбер, присаживайтесь, – приветствовал его Маттьё, пожимая руку.

– Надо же, Адамберг! – с улыбкой произнес Норбер. – Вы, похоже, жить без нас не можете!

– Приехал уточнить последние детали. Сделал крюк и завернул в Лувьек поздороваться с комиссаром.

– Что-то, вероятно, случилось, раз вы сделали крюк в Лувьек.

Произнося эти слова, Норбер пытался счистить с краев брюк землю, приставшую к толстой ткани, пока он шел через лес. Во время прогулок на природе он не облачался в костюм виконта.

– Извините, – сказал он, внезапно вскочив на ноги. – Я намусорил у вас в кабинете. Мне очень неловко, это так невоспитанно с моей стороны. Я сделал это непроизвольно, сегодня утром в зарослях было сыровато, зато мне повезло с добычей, – добавил он, показав маленькую корзинку. – Представьте себе, я нашел пять сморчков, в эту пору они попадаются уже редко. Катрин будет в восторге.

– Катрин помогает Норберу по хозяйству, – объяснил Маттьё Адамбергу.

В начале разговора, рассудил Адамберг, Норбер выглядел вполне естественно, маловероятно, чтобы он так держался, если бы знал о гибели Гаэля, а тем более если бы сам его убил.

– Месье де Шатобриан, садитесь, прошу вас. Вы не будете возражать, если я запишу нашу беседу?

Норбер прищурился, окинув Маттьё меланхоличным взглядом:

– «Месье де Шатобриан»? Запись? Маттьё, это что, допрос?

– Не беспокойтесь, вы не первый и не последний, кому я задаю вопросы. Я опросил уже семерых из тех, кто позавчера был в трактире, впереди еще много народу.

– Опросил в связи с чем? Что происходит, комиссар?

– Гаэль Левен был убит позавчера вечером.

– Что? – тонким голосом вскрикнул Норбер и уперся ладонями в подлокотники деревянного кресла, словно собираясь встать.

– Убит. Как вышло, что вы узнали об этом только сейчас? Это известие не успело вчера попасть в газеты, но новость быстро разошлась по всему Лувьеку.

– Вчера я ездил в Доль, к другу детства. Спросите у него, если вам интересно. Гаэль! Что произошло? Спор в трактире зашел слишком далеко? Надо признать, он сильно напился и сыпал оскорблениями налево и направо, как будто поле засевал. Он над кем-то подтрунивал и перегнул палку? И его ударили бутылкой по голове?

– Почему вы подумали о бутылке?

– Потому что такое однажды было лет пять-шесть назад. Он обозвал Кеменера слюнявой улиткой, Кеменер вскочил, схватил бутылку и разбил ее о голову Гаэля.

– Кеменер – директор школы, – пояснил Маттьё Адамбергу.

– Это правда, у него действительно повышенное слюноотделение, – продолжал Норбер. – Он тогда только рассек Гаэлю кожу на голове. Жоан, хозяин заведения, единственный, кому по силам совладать с лесничим, тогда их разнял и позвонил в жандармерию.

– Итак, месье де Шатобриан…

– Пусть это и допрос, но не могли бы вы называть меня не месье де Шатобрианом, а как-нибудь покороче. Меня все здесь зовут Норбером, или Шато, или Шатобрианом.

Маттьё выключил магнитофон.

– Мне очень жаль, Норбер, но по протоколу я должен называть вашу полную фамилию. Иначе меня могут обвинить в предвзятости.

– Я понял, – отозвался Норбер. – Тогда давайте продолжим. По протоколу вы имеете право мне сказать, что приключилось с Гаэлем? Я в растерянности. Да, когда он много пил, то вел себя вызывающе, подтрунивал над всеми, точнее, всем грубил, но, как говорится, в глубине души был хорошим парнем.

– Вы его назвали «хорошим парнем»? Притом что он над вами постоянно насмехался, а не далее как позавчера облил вас вином?

– Нельзя с уверенностью утверждать, что он разлил вино намеренно: он нетвердо стоял на ногах. Что касается насмешек, то он осыпал ими всех без разбора, в том числе и меня. В основном он цеплялся к физическим недостаткам или внешности – к носу, волосам, зубам, ушам, походке, – и обычно это далеко не заходило, ведь Гаэль сам был отнюдь не красавец и знал об этом. Еще он подшучивал над теми, кто слишком худ, кто трусоват. В этом нет ничего приятного, но и ничего страшного тоже.

– И вы называете его «хорошим парнем»?

– Под этим я подразумеваю, что в нем не было ненависти. После смерти матери он сильно горевал, в нем копилась злость, и с годами все становилось только хуже. Люди скрипели зубами, когда он их оскорблял, но чтобы убить… Не следует представлять его в карикатурном виде, он был человеком честным, душевным, готовым поддержать каждого – разумеется, когда был трезв. Даже со мной, когда мы встречались в лесу. А та женщина, Серпантен, что пришла в трактир и угрожала ему, – она его по-настоящему ненавидела. И у нее был еще один мотив, кроме того, что он наступал на ее тень. Она сестра Браза. Не надо далеко ходить, чтобы узнать, откуда этот проныра черпает информацию. Вот он действительно полон ненависти, как и его сестра, в этом нет никаких сомнений. Два сапога пара. Извините, комиссар, – вдруг опомнился он. – Я не вправе высказывать подозрения, это ваше дело, я просто расстроен, так что беру свои слова обратно.

Маттьё открыл ящик стола и достал оттуда пакет в пятнах крови.

– А это, месье де Шатобриан? Это вам знакомо? – спросил он, показав пакет Норберу. – Не переживайте, я его всем показываю.

– Но это же мой нож! – вскричал Норбер, поднявшись. – Это мой собственный нож! Можно? – спросил он, потянувшись к пакету.

– Конечно, только не открывайте.

– Смотрите! – продолжал Норбер в крайнем возбуждении, совершенно ему несвойственном. – Вот здесь, на рукоятке, рядом с названием марки, – это нож марки «Ферран», они самые лучшие, – видна царапина! Никаких сомнений: это мой нож!

Норбер вдруг бросил нож на стол, как будто хотел отшвырнуть его как можно дальше от себя.

– Его им убили, не так ли?

– Да.

– Катрин вчера не могла его найти. Она им пользовалась еще позавчера, когда готовила обед. Она не может обходиться без этого ножа – надо сказать, он исключительного качества – и так огорчилась, что даже позвонила мне в Доль и спросила, не взял ли я его с собой. Нет, конечно нет, именно с этой целью я и ходил сегодня в Комбур: чтобы купить нож той же марки. Он у меня в корзине, если хотите, можете взглянуть.

– Не нужно.

– Значит, против меня могут выдвинуть обвинение?

– Скажем так, – медленно проговорил Маттьё, – вы владелец орудия преступления, и в этом нет ничего хорошего.

– Где же тут логика? Ведь надо быть чертовски глупым, чтобы убить кого-то собственным ножом. И что еще хуже, без раздумий заявить, что это его вещь. Катрин изучила его до миллиметра, она сразу бы его опознала. Наверняка на нем есть мои отпечатки. И ее тоже.

– Совершенно верно, но они немного смазаны. Убийца мог действовать под влиянием внезапного побуждения, но он не забыл надеть перчатки. Я думаю, вы их тоже надеваете во время своих лесных прогулок?

– Естественно. Там много колючего кустарника и крапивы.

– Не могли бы вы мне их показать?

Когда Норбер доставал из корзины кожаные перчатки, его лицо на миг исказила гримаса раздражения. Он резким движением положил их на стол.

– Я понимаю, что это не очень приятно, но… – начал Маттьё.

– Но так положено по протоколу, – отрезал Норбер.

Адамберг с удовольствием наблюдал за Норбером, потерявшим привычную сдержанность. Если подозреваемый слишком спокоен, значит, он заранее отрепетировал ответы на возможные вопросы.

– Сдается мне, вы будете искать на них следы крови, тоже потому что так положено. Но и в данном случае меня следовало бы считать круглым дураком, не догадавшимся избавиться от грязных перчаток. Браз напрасно обозвал меня полным нулем, я не идиот.

– Оскорбления Браза вывели вас из себя? – спросил Маттьё, убирая перчатки во второй пакет.

– Они кого угодно вывели бы из себя, хотя я никогда не отрицал свою профессиональную несостоятельность. Но я его ударил не за это. Я его ударил, когда он пригрозил опубликовать все это в «Семи днях в Лувьеке» и «Комбурском листке». Здесь все и без того в курсе моих дел, меня это не волнует, они меня знают. Но такая убийственная статья с фотографией моего лица, унаследованного от предка, моментально распространилась бы сначала по всему Комбуру, еще через пару дней – по всей стране и за ее пределами, разлетелась бы по интернету. Стоило мне только подумать об этой клеветнической кампании, как мой кулак взлетел сам собой, и я не промахнулся. Когда его выводили, он был вне себя от ярости. Если бы мне было суждено в этой жизни кого-то убить, это был бы ползучий гад Браз, а не такой человек, как Гаэль.

– Между тем эти два события, похоже, связаны, – глухо произнес Маттьё, постукивая по нижней губе ластиком на конце карандаша. – И эту связь установил Гаэль.

– Гаэль? Но свидетели, все как один, вам скажут, что в тот злополучный вечер в трактире он ни словом не обмолвился о Бразе. Если только он не говорил о нем после моего ухода.

– Вот именно, после. Доктор нашел его умирающим в переулке. Прежде чем скончаться, Гаэль успел произнести несколько слов, вернее обрывков слов. Вот они, – сказал Маттьё и протянул Норберу лист бумаги.

Возвращая его комиссару, Норбер был бледен.

– Теперь я понимаю, о чем вы думаете, комиссар, – произнес он, с трудом разжимая челюсти. – Что первые слова Гаэля указывают на меня, значит, я его и убил.

«Вик… орб» означает «виконт Норбер». Он постоянно звал меня виконтом, знал, что мне это не нравится. По логике, жертва первым делом произносит имя убийцы. Значит, это я. Но прежде чем вы отправите меня в заключение, комиссар, я хотел бы сделать несколько замечаний по поводу последних слов.

Норбер снова взял листок и тихо прочел запись вслух спокойно и сосредоточенно, как будто исправлял письменные работы своих учеников. Адамберг подумал, что голос Норбера чуть заметно дрогнул только раз, на слове «заключение», а теперь он просто размышлял.

– Продолжение можно прочитать так: «Виконт Норбер хлопнул Браза». Прежде всего, я не могу понять, с какой стати умирающий, даже сильно нетрезвый, будет из последних сил рассказывать об этом инциденте. Но допустим, что в тот миг мысли у него путались. Однако в агонии или нет, пьяный или трезвый, он всегда выражался в свойственной ему манере. «Хлопнул Браза»? Я его не хлопнул, все было гораздо серьезнее. Я его ударил, причем достаточно сильно, так что он упал. Откуда это «хлопнул»? Какое-то странное слово. Вы можете себе представить, чтобы мужик вроде Гаэля так описал сцену в мэрии? Это невозможно, невероятно.

– Каким бы странным ни было изложение, факт остается фактом: вы действительно ударили Браза.

– Несомненно. И повторяю, мне непонятно, с чего вдруг Гаэль упомянул эту сцену. Остальное совершенно невразумительно. Непонятно, кто умер, как и то, что Гаэль пытался сказать напоследок. Однако, несмотря на несуразность этой фразы, невозможно отрицать, что прежде всего он произнес мое имя. А посему, комиссар, – сказал Норбер, выпрямив спину, – я в вашем распоряжении.

– И все-таки есть еще одна важная деталь, – словно не услышав его последних слов, проговорил Маттьё. – Мы должны рассмотреть версию, что нож у вас украли.

– С какой целью украли?

– Чтобы во всем обвинили вас.

– У меня нет врагов в Лувьеке.

– За исключением Браза, который ненавидит вас сейчас, как никогда. И знает, как и все остальные, что Гаэль почти каждый вечер бывает в трактире. К сожалению, он знает все: такова его грязная работенка. И он знает, в котором часу приходит Катрин.

– Она у меня бывает с одиннадцати до двух. Подает мне обед и оставляет еду на вечер. Я не умею готовить.

– А теперь о вас, месье де Шатобриан. Когда вас не бывает дома?

– В сезон грибов я ухожу из дому почти каждое утро. Довольно рано, так что в доме никого нет с девяти до одиннадцати. После обеда, между половиной третьего и четырьмя часами, я хожу к малышу Жермену и к Виктору: они инвалиды и не могут посещать школу.

– Вы ходите к ним каждый день в одно и то же время?

– Никогда не пропускаю, мы не занимаемся только в выходные.

– В Лувьеке об этом все знают.

– Несомненно. Потом я даю уроки у себя дома с пяти до шести тридцати.

– И всем известно, что днем вы дверь не запираете.

– А зачем? Я и на ночь часто забываю ее запереть. К тому же после уроков я катаюсь на велосипеде и заезжаю за хлебом и молоком на завтра, поэтому в доме целый час никого нет. Это, конечно, мелочи, комиссар, но, если захотите, можете справиться у продавцов.

– Значит, зайти к вам в дом и взять нож сумел бы даже ребенок. Например, во вторник, в день убийства, после обеда, пока вы занимались с мальчиками-инвалидами.

– Проще некуда. Но я не думаю, что Браз украл у меня нож и зарезал Гаэля только для того, чтобы повесить на меня убийство.

– Почему?

– Потому что он трусливый и изворотливый. Но не способен на поступок.

– Что-то я вас не пойму. Я вам преподношу на блюдечке готового подозреваемого, а вы его защищаете.

– Нисколько. Просто открыто говорю, что я думаю об этом типе. Возможно, у него есть желание убить. Что же до его исполнения, то это совсем другое дело, на это он, по-моему, не способен.

– Благодарю вас за сотрудничество, месье де Шатобриан, – произнес Маттьё, вставая. – Можете быть свободны.

– Вы меня отпускаете? Притом что Гаэль меня обвиняет?

– Так и есть.

Глава 5

Адамберг встретился с Маттьё в семь часов в старом трактире. Днем он немного поспал и восстановил силы, зато местный комиссар выглядел изможденным.

– Допрос за допросом, я просто подыхаю, – сказал он, садясь за свой обычный столик. – Что думаешь о Норбере?

– На первый взгляд – скрывать ему нечего. Я ни в чем не уверен, но мне показалось, что он был реально удивлен, даже потрясен, узнав об убийстве Гаэля. Это ничуть не выглядело как лицемерие. И украсть его нож было проще простого. Думаю, ты еще раз допросил Серпантен.

– Сначала я побеседовал с ее приближенными сплетницами. Представь себе, четыре из них звонили в ее дверь во вторник между пятнадцатью минутами третьего и четырьмя тридцатью: в это время ее магазин закрыт.

Маттьё заглянул в блокнот. Пальцы у него немного дрожали от усталости.

– Закажи себе что-нибудь выпить, – посоветовал Адамберг, – а я к тебе присоединюсь. Что касается еды, то я полностью полагаюсь на твой выбор. До последнего поезда время еще есть.

Маттьё сделал знак Жоану, и светловолосый великан средних лет, довольно привлекательной наружности, принял у них заказ.

– Хоть обстоятельства сейчас не самые приятные, – обратился он к Адамбергу, поприветствовав его, – но для меня большая честь снова видеть вас здесь, в нашем заведении.

Адамберг улыбнулся в ответ, и профессиональная чопорность великана растаяла от этой улыбки.

– Зовите меня Жоан, комиссар, – сказал хозяин и удалился.

– Ты ему сразу понравился, – заметил Маттьё.

– Так что там с твоими сплетницами?

– Они звонили несколько раз, – сообщил Маттьё, снова махнув Жоану. – А как ты думал? Нападение Норбера на Браза стало настоящим событием, им было что обсудить. Одна звонила в дверь в два пятнадцать, вторая – в два тридцать пять, третья – без десяти три, четвертая – в три ровно. Никакого ответа.

– Сколько времени нужно, чтобы добраться от дома Серпантен до дома Норбера?

– Совсем немного, если ехать на велосипеде, но рискованно. У Серпантен красный велосипед, его все знают. Эта женщина любит привлекать к себе внимание. На ее месте, если бы я хотел незаметно проникнуть в дом Норбера, я бы надел что-нибудь серенькое и пошел бы в обход городка, по маленьким задним улочкам. Так, конечно, дольше, зато вряд ли кого-то встретишь. Пешком минут двадцать. Я ее допрашивал вчера в три тридцать. Она клялась Богом, что накануне из дому не выходила. Я сказал, что четыре ее приятельницы приходили к ней посплетничать, а она им не открыла. «У меня стиралось белье, – ответила она. – Машина так шумит, что можно оглохнуть, я, наверное, не услышала звонки». Я попросил взглянуть, где сушится белье, но его нигде не было. Она растерялась, задергалась и обозлилась – до Норбера с его самообладанием ей далеко, – потом стала кричать, что если мне так уж хочется все знать, то да, она была дома, смотрела телевизор и уснула. И если она этого сразу не сказала, то лишь потому, что не хотела, чтобы ее считали лентяйкой. Она умоляла меня никому об этом не говорить, потому что это нанесет ей большой вред.

– Почему?

– Ее считают неутомимой труженицей. Так что послеобеденный сон испортит ей имидж.

– Похоже на правду.

– Похоже, – отозвался Маттьё, одним глотком отпил полстакана и принялся за еду. – Но я не забыл о том, что она отъявленная лгунья и вдобавок искусная выдумщица. Она действительно боится, что кто-то наступит на ее тень: это ее единственная слабость, в которой она признается сама. Из-за этого она могла убить Гаэля.

– Легко, тем более что он еле держался на ногах и засыпал на ходу. Раздобыв этот нож, она могла повесить убийство на Норбера.

– И все-таки мне трудно представить себе, что она пырнула Гаэля ножом. Пусть даже она его ненавидела, как говорит Норбер.

– Надо же, он забыл свою корзинку с грибами на стойке у Жоана.

– Не забыл, он их вообще не ест. Он их раздает. Катрин, Жоану, любому, кто захочет.

– И часто он ходит за грибами?

– Почти каждый день. Весь сезон, восемь месяцев в году.

Адамберг положил вилку и по-новому, с острым интересом, посмотрел на корзинку.

– Ты хочешь сказать, что он почти каждое утро уходит в лес и набирает полную корзинку грибов, хотя сам их не любит?

– Именно так, – подтвердил Маттьё, сделав очередной глоток. – Он и лес-то не любит. Как только грибной сезон заканчивается, он туда больше носа не показывает.

– А как он это объясняет?

– Никак. Когда его спрашивают, он только разводит руками, и все. И никто не может это объяснить.

– Но это абсурд. В особенности потому, что такое занятие требует времени и некоторых знаний.

– Это его пунктик, скажем так. Каждый толкует его по-своему. Кто-то считает, что это обет, или клятва, или воспоминание… Лично я считаю, что это пунктик. Или же он просто любит бродить без всякой цели, и грибы – лишь предлог: может, это капля романтизма, унаследованная от предка.

– Может, он бродит и мечтает. Со мной такое часто случается, – признался Адамберг.

– Правда? В строго определенные часы?

– Разве это возможно? При нашей-то работе! Нет, когда представится случай. Иногда я даже ухожу куда глаза глядят, и это выводит из себя Данглара: он человек ответственный. А еще я могу мысленно странствовать неведомо где, сидя на стуле и положив ноги на каминную решетку.

– О чем ты мечтаешь?

– Я не знаю.

– Опять это твое «я не знаю».

Совсем рядом церковный колокол прозвонил восемь раз, трактир стал заполняться завсегдатаями, зашли несколько туристов.

– Сейчас начнутся разговоры да пересуды, – усмехнулся Маттьё.

– Здесь ведь обслуживают не бесплатно, а жители Лувьека позволяют себе бывать в трактире чуть ли не каждый день? Как у них это получается? Мне кажется, они не очень богаты.

– Они и вправду небогаты, – понизив голос, ответил Маттьё. – Здесь два тарифа: один для жителей Лувьека, другой для чужаков. Хозяин, Жоан, говорит, что вид пустого зала отпугивает посетителей, и никто не заходит. Местные, сидящие за ужином, служат в некотором роде приманкой, в особенности Норбер. Если бы ты знал, сколько народу приходит сюда, чтобы поглазеть на него и с ним сфотографироваться! Это невероятно. Как я тебе уже говорил, бедняга Норбер – лучшая реклама городка. В туристический сезон только благодаря ему выручка вырастает вдвое.

– Получается, что без особого распоряжения он не имеет права стричь свои длинные каштановые кудри. Хотя они, конечно, ему идут. Но все равно он раб.

– В какой-то степени. Но его очень любят, и с ним очень хорошо обращаются.

– Все, кроме того или той, кто хочет взвалить ему на плечи это убийство.

Адамберг неожиданно замер.

– Что с тобой?

Адамберг словно окаменел, держа на весу вилку и не донеся бокал до рта. Его взгляд улетел куда-то далеко.

– Ты как будто внезапно ослеп, – сказал Маттьё.

Он еще ни разу не становился свидетелем приступов задумчивости своего коллеги, когда зрачки Адамберга как будто тонули в радужной оболочке карих глаз. Маттьё потряс его за плечо, и тот снова вернулся к жизни, словно игрушка, заведенная ключом.

– Все в порядке, – произнес Адамберг. – Просто одна мысль пришла в голову и тут же ушла.

– Но если она приходила, ты ее, скорее всего, найдешь.

– Нет, Маттьё, это одна из тех мыслей, которые разбегаются и прячутся, как маленькие жучки в иле на дне озера. Я знаю, что она там, но не могу ее поймать. Я знаю, что она появилась, когда я произнес слово «плечи», вот и все. Видишь, это бессмысленно, это совершенно неважно. Ничего не значащая деталь, – подытожил он и стал резать мясо.

– У меня никогда не было смутных мыслей, которые закапываются в ил.

– Со мной такое происходит часто. И это бесит. Но я позволяю им жить своей жизнью.

К этому времени за длинным столом все места уже были заняты, разговор явно шел об убийстве, и каждый излагал свои соображения относительно личности злодея. Один из сотрапезников предположил даже, что это был доктор, который оставил Гаэля умирать, сославшись на то, что ему нужно срочно принять роды. Кстати, Гаэль с доктором Жафре вечно ссорились из-за алкоголя, и ни один не желал уступать другому ни на йоту. И почему, в конце концов, врач свалил с места происшествия, не дождавшись скорой? Почему он не позвонил комиссару Маттьё из машины и не передал последние слова Гаэля?

– Он, пожалуй, прав, – проговорил Маттьё. – Доктор повел себя как-то странно. Тот факт, что он забыл телефон, не вызывает никаких сомнений. Но меня немного удивляет, почему на следующий день он не одолжил у кого-нибудь телефон и не позвонил мне.

– Может, поначалу он просто не придал значения бессвязным словам Гаэля, в стельку пьяного и едва живого. Жафре – врач, а значит, он скорее сосредоточится на состоянии человека, чем на его словах.

Жоан, обеспокоенный присутствием туристов, подошел к длинному столу и попросил постоянных гостей говорить потише. Однако туристы, не особо вслушивавшиеся в невнятный гул голосов, не отрываясь разглядывали Норбера де Шатобриана. В трактире было запрещено фотографировать, об этом предупреждала табличка на фасаде, Жоан таким образом защищал Норбера в мирной гавани, где он ужинал.

– А ты что думаешь, виконт? – спросил учитель.

– Ничего, – ответил Норбер. – Я на самом деле не понимаю, зачем кому-то понадобилось убивать Гаэля.

– Слушай, он все-таки был редкостной занозой в заднице, – заметил помощник мэра.

– Он мог нажить себе врагов, все время орал на всех без разбора, – сказал учитель.

– Не все время, – поправил его Норбер. – Он переходил границы, только когда был по-настоящему пьян.

– Иногда он нес черт знает что, это правда.

– Поэтому всем было более-менее на это наплевать.

– В том-то и дело, что «более-менее», – подхватил помощник мэра.

– Во всяком случае, стук деревяшки Одноногого мы больше не услышим. Он получил своего мертвеца, – подытожил учитель.

– Кто знает?

– Ну, завелись на целый вечер, – сказал Маттьё. – Заметь, местами это было любопытно. Не то что отчет судмедэксперта. Он нам сообщает, что Гаэль скончался от двух ножевых ранений в легкое и сердце. Да неужели? Он еще упомянул об укусах блох. И что нам с этим делать? Ровным счетом ничего. Эти врачи…

– Скажи-ка, – перебил его Адамберг, не сводя глаз с сидевшего на барном табурете рослого коренастого мужчины, который доедал сэндвич, запивая его сидром, – это Горбун, или мне кажется?

– Умоляю, говори тише. Да, это он, только у него больше нет горба.

– Что произошло, Маттьё? Случилось чудо? Он искупался в воде Лувьекского источника?

Считалось, что этот источник, дававший начало узенькому прозрачному ручейку, который бурлил на камнях, способствует плодовитости и лечит от болезней, как точно такие же источники во многих других местах.

– Все гораздо прозаичнее, однако подробностей я тебе рассказать не смогу. Когда-то он заболел лихорадкой, инфекция распространилась на плече-лопаточный сустав, слабо закрепленный, с ненадежными связками, он съехал назад и образовал выпуклость на спине. Это все, что из него удалось вытянуть, буквально несколько слов. Доктор насильно отвез его в больницу в Ренн, пошел туда вместе с ним – сам Маэль и слышать не хотел о том, чтобы лечь в больницу, – и вернулся оттуда вот таким, а доктор был крайне сдержан и сообщил только, что его оперировал лучший хирург, специализирующийся на таких патологиях.

– Сохранил врачебную тайну.

– Само собой. Адамберг, советую тебе осторожнее подбирать слова: с тех пор прошло три недели, и Горбун – извини, Маэль – ясно дал понять, вернее, потребовал, чтобы отныне он больше не слышал о своем уродстве, чтобы от него все отвязались и называли по имени – Маэль. Как будто хотел зачеркнуть прошлое. Он в детстве так натерпелся, над ним постоянно издевались, его били, не подпускали к себе. Зато он был первым учеником в классе, это компенсировало его ущербность, он был всем нужен, чтобы помогать с домашними заданиями. Но, как видишь, он упорно не желает ужинать в компании. Привычка. Думаю, это пройдет. На этом табурете у стойки он всегда под надежной защитой хозяина.

– Судя по тому, что я видел, люди относятся к нему доброжелательно.

– Так и есть, и не без причины. Он парень отзывчивый, всегда готов помочь и постоянно боится сделать что-то не так. Док говорит, что Маэль до сих пор хочет, чтобы его любили, как в детстве, несмотря ни на что. Но некоторые втайне по-прежнему сторонятся его, как нечистой силы. Ты знаешь, что горбунам всегда не везло: кроме того, что они выглядели отталкивающе, их считали прислужниками дьявола. А здесь, как ты уже заметил, люди не испытывают недостатка в суевериях.

– А почему у него шина и гипс на левом плече до самого локтя?

– Чтобы обездвижить его, пока все не срастется. На это потребуется не меньше шести недель.

Внезапно дверь распахнулась, и в зал влетела перепуганная женщина:

– Одноногий! Эрвелина говорит, что он прошел под ее окном! Теперь она боится выходить из дому!

– Вот черт! – буркнул Маттьё, залпом осушив бокал.

– А почему она не отправила сюда своего мужа? – спросил Маэль.

– Потому что Эрван заявил ей, что все это чепуха. А еще сказал, что сам он никакого Одноногого не слышал. Но все-таки пошел на улицу и ничего не увидел.

Маэль, держа спину прямо, а не скрючившись, как раньше, медленно сполз с табурета – видимо, ему все еще было больно – и шагнул к столу:

– Эрван прав. Вы же неглупые люди, может, перестанете верить всякой болтовне, и тогда шутнику надоест нас доставать.

– Маэль дело говорит, – сказал хозяин. – Мы только и делаем, что со страху прячемся под кроватями, заслышав стук деревяшки, и еще больше раззадориваем этого ушлепка. У Эрвана есть голова на плечах. Но в одиночку с таким упертым гадом ему не справиться. Понадобится помощь.

– Предлагаю каждый вечер устраивать облавы в ближайших окрестностях, – снова заговорил Маэль. – Например, можно обходить кругом свои дома. Кто за?

Все подняли руки, план Маэля был утвержден единогласно, в честь этого Жоан угостил всех выпивкой, и мужчины почувствовали гордость оттого, что неожиданно для себя оказались такими храбрыми.

Глава 6

Когда Адамберг ехал в поезде обратно в Париж, Данглар сообщил ему, что Сима Угря задержали в дешевой гостинице в нескольких шагах от «Счастливой кости». Его новое логово обнаружил Эсталер. Кроме Симона, там было пятеро вооруженных мужчин. Сотрудников было всего трое, и им пришлось решать, вызывать ли подмогу.

Категорически воспротивилась этому лейтенант Ретанкур, которую Адамберг про себя называл универсальной богиней их бригады, потому что она обладала удивительной физической силой, которую, как считал комиссар, умела по мере необходимости превращать в разные другие качества, за исключением нежности и изящества. Если им придется ждать, сказала она, их могут раскрыть, и они упустят добычу. Ретанкур бесшумно открыла замок служебной ключ-картой и вошла первой – такие парни обычно не боятся женщин даже внушительной комплекции, – а за ней, прячась в ее тени, проскользнули Ноэль и Вейренк. Не вдаваясь в объяснения и не отвечая на вопросы, она сбила с ног троих, в том числе Сима. Путь был расчищен, она держала Сима на мушке, что позволило Ноэлю и Вейренку обезвредить четвертого сообщника. Двое сбежали. Сим, ощущая приставленное к горлу дуло пистолета, сообразил, что имеет дело с неординарным противником, и тут же сообщил, где спрятан товар.

Адамберг улыбнулся, представив себе эту сцену. Тем временем пришло сообщение от Маттьё: после более тщательных исследований судмедэксперт совершенно точно установил, что ножом орудовал левша. Глубокие разрезы слегка отклонялись вправо. Для комиссара это меняло все, ему оставалось только составить список левшей. Адамберг вышел в тамбур и позвонил коллеге.

– Сколько народу живет в Лувьеке? – спросил он.

– Тысяча двести двадцать три человека.

– Если исключить всех подростков моложе пятнадцати лет, останется примерно тысяча, – подсчитал Адамберг, рассмотрев возрастные кривые на экране телефона.

– И людей в возрасте.

– Маттьё, у вас там полно семидесятипятилетних здоровяков. Предположим, что за вычетом тех, кому больше семидесяти пяти, останется примерно восемьсот тридцать человек, не так уж мало.

– Это значительно уменьшает круг поисков.

– Не просто уменьшает, а сужает до предела. Ты не заметил, когда допрашивал Норбера?

– Что?

– Норбер, когда курит, держит сигарету в левой руке.

– Ты уверен? – сорвался на крик Маттьё.

– Уверен. И если произойдет утечка информации, ты не сможешь больше сдерживать своего дивизионного комиссара, и Норбер окажется за решеткой. А между тем, Маттьё, любой правша может ударить левой рукой, чтобы направить сыщиков по ложному следу. Старый фокус, ты знаешь это не хуже меня. Но в таких случаях чаще всего рука недостаточно сильна для того, чтобы вонзить лезвие достаточно глубоко, до рукоятки, поэтому оно немного отклоняется в сторону и только потом проникает туда, куда нужно. У твоего судмедэксперта голова хорошо работает?

– Он отличный профессионал и очень увлечен своей работой.

– Попроси его срочно и самым тщательным образом исследовать на магнитно-резонансном томографе очертания ран. Можешь мне перезвонить, когда будут результаты? А пока что ни с кем это не обсуждай. Кто-то явно хочет повесить убийство на Норбера, и мне интересно знать почему. Сначала нож, потом левая рука. Не говоря уж о повторном появлении Одноногого, вновь привлекшего внимание к нынешнему Шатобриану. Ты уверен, что у него и правда нет врагов?

– Не знаю ни одного, но из тысячи жителей Лувьека я знаком не со всеми.

– Ни одного, кроме Браза и его сестрицы Серпантен. Если у тебя будет время, копни в этом направлении и приставь к ним пару сотрудников. Что эта парочка имеет против него? И кто с ними заодно?

– Сделаю. То, что убийца пытается подставить невиновного, – это классика. Скажи, ты хоть раз видел человека, который убивает только ради того, чтобы упечь кого-то в тюрьму?

– Случалось, хотя редко. В твоем деле кроется что-то особенное, из ряда вон выходящее. Не упускай это из виду.

– Из ряда вон выходящее? Лесничего зарезали в темном переулке сразу после того, как он оскорбил кучу народу. Такое может случиться где угодно. Хоть в Лувьеке, хоть в другом месте. В Лувьеке нет ничего особенного.

– А я вижу нечто особенное – Норбера Арно де Шатобриана, двойника одного из величайших писателей Франции, живую копию блистательного гения. В довершение всего, он человек образованный, утонченный, элегантный, известный и довольно красивый. Так что он намного превосходит всех жителей Лувьека, хоть ему это и не нравится, и он напрочь лишен высокомерия. Поверь мне, найдется немало неравнодушных к нему женщин. Вследствие чего найдется и изрядное число рассерженных ревнивых мужей, не питающих к нашему герою нежных чувств. Попади он в тюрьму, они бы не расстроились. Неужели среди них не нашлось бы ни одного, способного совершить убийство, чтобы подставить Норбера?

Поговорив с Адамбергом, Маттьё испытал неодолимое желание побыть в одиночестве и выпить чашечку кофе. Независимый, успешный комиссар Маттьё прекрасно понимал, что движется в фарватере Адамберга. Маттьё сообщал ему каждую новость и не просто выслушивал его мнение, но и соглашался с ним. Словно насекомое, то и дело подлетающее к фонарю, он ловил его советы и соображения, хотя и без Адамберга мог раскрыть это дело, не имеющее к парижскому комиссару никакого отношения. Ему была известна репутация Адамберга, он знал, в чем его упрекают и за что превозносят, знал, что его друг мыслит нелогично и выбирает непривычные, извилистые тропы, знал о его таинственных прогулках без видимой цели. Маттьё знал, что одни глубоко уважают Адамберга, едва ли не поклоняются ему, а другие терпеть его не могут. Его можно было считать как гением, так и бездельником. На его необычном лице отражалось всего понемногу. Оно было угловатым, смуглым, горбоносым, взгляд был мягким, туманным, только иногда он внезапно прояснялся, на губах неодинаковой толщины играла пленительная улыбка, а голос звучал ласково, мелодично. Однако какой бы притягательной ни была эта улыбка, не она привязывала Маттьё к Адамбергу, а его нетривиальное видение событий, его странности и полное отсутствие шаблонов. Ладно, подумал Маттьё, допивая вторую чашку кофе, пора наконец покончить с несвойственной ему слабостью. Это его дело, и ему по силам расследовать его без помощи сумасбродного комиссара.

Но он все равно перезвонил ему, когда получил ответ от судмедэксперта. Пришлось признать, что Адамберг оказался прав.

– Ты не ошибся. Лезвие не погружалось прямо до самой рукоятки, а чуть заметно отклонялось в сторону.

– Значит, ты реально имеешь дело с фальшивым левшой. Что исключает Норбера и расширяет круг вероятных подозреваемых.

Глава 7

С возвращением Адамберга в Париж его команда вновь погрузилась в скучную рутину, ничего примечательного, что могло бы привлечь внимание комиссара, не происходило. С точки зрения нормального полицейского, редкий момент затишья был манной небесной. Многие пользовались этим мирным периодом, чтобы сбавить обороты, наверстать упущенное, чтобы обедать не спеша и заниматься чем-то не связанным с работой. Данглар, например, ушел с головой в геральдические изыскания, которыми недавно увлекся, а Вуазне вернулся к изучению своих любимых рыб, в первую очередь пресноводных. Их массовая гибель в результате потепления и загрязнения окружающей среды так глубоко его ранила, как будто он сам был рыбой. Меркаде и Фруасси, компьютерные гении, мечтали о долгом и сложном поиске, но искать было нечего. Ретанкур, душой которой являлось действие, подолгу ходила быстрым шагом, чтобы избавиться от переизбытка энергии. Что касается Адамберга, то он медленнее обычного бродил из одного кабинета в другой: за беспечным выражением лица скрывалась его ненависть к убийству, не находившая выхода и облегчения, и сильное раздражение оттого, что прямо у него под носом, возможно, свободно разгуливают неуловимые замаскированные убийцы, а он не в состоянии их распознать. Он явно скучал, и это бросалось в глаза, но его коллеги не тревожились, потому что уже давно поняли, что комиссар способен пережить скуку, не заскучав. И что все мысли Адамберга, по непонятным для них да и для него самого причинам, не покидали Лувьек. Вернувшись, он сразу же оформил онлайн-подписку на «Семь дней в Лувьеке» и «Комбурский листок». Из них он узнал, что Одноногий по-прежнему разгуливает по улицам, стуча своей деревяшкой, что обход, организованный Маэлем, не дал никаких результатов, кроме задержания неизвестного бродяги, но у того не оказалось при себе никакой палки, поэтому его освободили и позволили уйти, снабдив на дорогу парой монет, а бравый отряд распустили.

Пауза оказалась недолгой. Спустя неделю после убийства Гаэля Левена в нескольких метрах от салона бытовой техники дважды ударили ножом молодую женщину лет тридцати, Анаэль Бриан: она и ее двоюродная сестра были владелицами этого магазина. Все прекрасно знали, говорилось в специальном выпуске «Семи дней в Лувьеке», появившемся в интернете в десять часов утра, что после закрытия сёстры всегда работали допоздна, делали уборку, подсчитывали выручку за день, приводили в порядок документацию, оформляли заказы. В статье уточнялось, что кузина Анаэль Бриан уехала домой на велосипеде в девять часов вечера, а Анаэль вышла из магазина, как обычно, примерно полчаса спустя. Она всегда оставляла велосипед в тупике за углом магазина, там ее и зарезали. Кузина вскоре заметила, что Анаэль так и не вернулась – их дома стоят рядом, – забеспокоилась, поехала обратно в магазин и нашла жертву. Ни свидетелей, ни следов, ни мотива. По словам полиции, убийства Гаэля Левена и Анаэль Бриан не были связаны между собой, жертв также не связывали никакие отношения. Анаэль Бриан каждую субботу приходила ужинать в трактир Жоана, всем улыбалась, с каждым перебрасывалась парой слов; с Гаэлем она сердечно здоровалась, но никто не замечал, чтобы она с ним вступала в беседу.

Текст под заголовком «Анаэль любили все» был украшен фотографией и рамкой:

После этого ужасного убийства Лувьек как будто оцепенел. Никто не понимает, кто мог затаить злобу на эту молодую женщину. Обе кузины, сама любезность, всегда улыбались и приветливо встречали клиентов. Все в один голос говорят, что безвременная гибель Анаэль Бриан – тайна, покрытая мраком.

Адамберг записал в блокнот дату и основные факты, одновременно косясь на телефон. Убитая была найдена накануне в десять часов вечера. Маттьё, наверное, почти не спал, как и судмедэксперт. А с утра он должен был приступить к допросам. Однако, вопреки обыкновению, он даже не отправил Адамбергу сообщение. Может, огреб от своего дивизионного за то, что позволил Адамбергу поучаствовать в деле, в которое тот не имел права вмешиваться?

Фруасси, наконец-то получившая практически неразрешимую задачу, не сводила глаз с экрана и самозабвенно обрабатывала фотографию, на которой ничего невозможно было разглядеть, а Адамберг тем временем отправился в кабинет Данглара, составлявшего отчет о вооруженном ограблении ювелирной лавки. Оно случилось два дня назад, кассир был тяжело ранен. Двое грабителей ушли с пустыми руками, а полицейские – без твердых улик, только хозяин сообщил, что, судя по походке, злодеям было лет по двадцать, у «главаря» было свистящее дыхание, а через петли его балаклавы выбивались рыжие волоски. Когда он садился на скутер и пытался запихнуть шерстяной шлем в карман куртки, он его выронил. Ошибка дилетанта дала возможность выделить ДНК молодого человека из следов слюны. В картотеке его не оказалось. Как только шлем попал в руки Фруасси, она пришла в возбуждение: он был не облегающим, не из теплой ворсистой ткани, а вязанный вручную, крупными петлями, чтобы в нем было легко дышать.

– Лейтенант, чем вас так заинтересовал этот шлем? – спросил Адамберг.

– У меня есть идея, хоть и безумная.

– Говорите. Люблю безумные идеи.

– У нас действительно есть снимок, который сделал прохожий, когда грабитель выходил из магазина?

– Да, только он бесполезен, Фруасси: на парне был этот проклятый шлем.

– Однако это шлем крупной домашней вязки. Посмотрите, я легко могу просунуть палец в дырку. Наверное, бабушка связала его внуку, чтобы он со своей астмой мог без проблем кататься на лыжах. Помните, что у него свистящее дыхание?

– И что же?

– И я подумала, что раз отверстия такие большие, то можно попробовать, увеличив фото, вычленить фрагменты изображения, которые видны между нитями, и благодаря этому определить хотя бы приблизительно черты лица этого парня, форму носа, длину губ, еще что-нибудь такое. Вероятнее всего, это даст нам только размытую серую картинку. Идея не самая гениальная. Я насяду на Меркаде, он спец по изображениям.

– Продолжайте работать, Фруасси.

– Как дела у кассира? – спросил Адамберг.

– Немного лучше, – ответил Данглар, не отрывая глаз от компьютера. – Рана не глубокая.

– Мы его найдем. Фруасси ищет его лицо.

– Да? И каким же образом? – поинтересовался Данглар, оторвавшись от работы.

– В отверстиях петель его шлема.

Данглар досадливо отмахнулся: идея показалась ему несуразной.

– Значит, бойня в Лувьеке продолжается? – спросил он. – Несчастная женщина.

– Откуда вы знаете?

– Когда вас что-то интересует, я собираю информацию.

– Я как раз пришел поговорить с вами об этом. Дивизионный комиссар Ренна, Комбура и остальной округи, что он за тип?

Данглару можно было свободно задавать подобные вопросы, как и многие другие. Он знал всех офицеров полиции по всей стране и мог перечислить их наизусть, как буквы алфавита.

– Ле Флок? Мудак, – отрезал Данглар. – Мудак с полным отсутствием воображения, конформист, приверженец правил, дальше своей куцей логики ничего не видит.

– Как же он получил такой высокий пост?

– А это другая его сторона. Их, кстати, всего две, что показывает глубину его личности. Он пройдоха, плут, вор. Наловчился красть у других их работу, то есть их достижения. Научился за всеми шпионить и давить на подчиненных, пользуясь своим положением. Поганый тип, умеющий лавировать, чтобы завязать нужные знакомства, как говорится, «в высоких сферах». Если сложить все это вместе и перемешать, получится бесчестный идиот с раздутыми амбициями, получивший пост дивизионного комиссара.

– После первого убийства именно Ле Флок хотел закрыть Шатобриана. Мне удалось уговорить Маттьё, чтобы он обрисовал своему начальнику последствия подобной ошибки.

– Были веские улики?

– Бессвязное бормотание пьяного при смерти. Но он был убит ножом Шатобриана!

– Где нашли нож?

– В ране.

Данглар с презрительной миной покачал головой:

– Должно быть, кто-то действительно зол на несчастного потомка рода Шатобрианов, несущего тяжкий крест своего наследия, раз попытался расставить ему такую примитивную западню. Однако у убийцы будет много хлопот. Ему придется изрядно потрудиться, чтобы там, наверху, – он показал пальцем на потолок, как будто министерство находилось прямо над крышей комиссариата, – позволили тронуть самого Шатобриана, тем более что Норбер как две капли воды похож на великого предка.

– Потому что?

– Потому что Шатобриан, новатор, предтеча романтизма, непревзойденный мастер стиля, – это национальная гордость, он известен во всем мире, от Канады до Японии, от Бразилии до России, – с воодушевлением воскликнул Данглар. – Обвинение в убийстве его потомка, так на него похожего, вызовет моментальную ответную реакцию, пепел позора неминуемо накроет августейшего предка, и его имя останется замаранным на несколько десятков лет. Будут задействованы все силы, чтобы этому помешать, если только не найдутся реальные доказательства. Второе убийство дало какие-нибудь улики?

– Маттьё мне не сообщил.

– Мне казалось, вы с ним неразлучны. Хорошо бы вам получить информацию прежде, чем дивизионный комиссар затянет Маттьё в болото.

Выйдя в общую рабочую комнату, Адамберг немедленно позвонил коллеге. Ему показалось, что тот ответил на звонок напряженным голосом.

– Дивизионный тебя отчитал? Велел вывести меня из игры?

– Есть такое.

– И еще кое-что.

– Вроде того.

– Значит, много чего. И это относится к убийству Анаэль. Тебя что-то настолько смущает, что ты не хочешь мне об этом говорить.

– Так точно.

– Совершенно ясно, что у вас появились новые улики, указывающие на Норбера. Я не ошибся?

– Нет.

– И твой идиот начальник схватился за них, чтобы прославиться. Только он не прославится, Маттьё. Он позора не оберется. Неужели девушка успела поговорить со своей кузиной?

– Нет.

– А нож? Снова торчал в ране?

– Да.

– В первый раз слышу о преступнике, который не избавляется от орудия убийства. А что говорит судмедэксперт?

– Ты удивишься: она скончалась от ран, точно таких же, какие были нанесены Гаэлю. А не от уку сов блох.

– На ней были следы укусов? Ее тоже покусали блохи?

– Да, ее тоже, – ответил Маттьё немного живее, уловив вдруг в голосе Адамберга напряженное внимание. – Только не говори, что это тебя интересует. У нее, наверное, была собака, вот и все.

– Маттьё, ты немного торопишься. У Гаэля собаки не было.

– Черт возьми, сдались тебе эти блохи!

– Да, и еще как! Настолько, что хочу попросить тебя узнать у судмедэксперта, насколько свежие эти укусы и есть ли среди них старые. То же самое и с Гаэлем, если медик, конечно, помнит.

– Чтобы он надо мной поржал?

– Ты все-таки спроси. Главное, мы получим информацию.

– Мы? Адамберг, это мое расследование, не превращай его в бардак своими домыслами. Укусы меня нисколько не волнуют.

– Тебе незачем нервничать, я вне игры. Я прошу тебя всего лишь о небольшой услуге, она не отнимет у тебя много времени.

– И зачем это тебе понадобилось?

– Чтобы привести мысли в порядок.

– С каких пор ты держишь мысли в порядке?

– Похоже, ты на взводе, – лениво протянул Адамберг, уклонившись от ответа. – Последний вопрос, и я оставлю тебя в покое.

– До поры до времени, – вздохнул Маттьё. – Давай свой вопрос.

– Спасибо. Нож тоже был марки «Ферран», чистый и новый?

– Да, и на сей раз нож, который Норбер купил в Комбуре, так и лежал у него дома.

– В Ренне достаточно хозяйственных магазинов, где можно купить такой нож. И даже несколько ножей.

– Несколько? Почему ты так говоришь? Ты думаешь, будут и другие? В смысле, убийства.

– Я не знаю, Маттьё.

Опять это «я не знаю», любимая фраза Адамберга, за которой прячется множество мыслей, подумал Маттьё. Может, еще не оформившихся, но все же мыслей. Во время предыдущего расследования он не раз наблюдал за тем, как эти глубоко зарытые мысли прорастают, потом раскрываются, и использовал их. Маттьё почувствовал, что сдается, что его решимость обойтись без Адамберга улетучивается. Тем более что интерес Адамберга к событиям в Лувьеке нисколько не ослабел.

– Нож – не главная улика, есть кое-что еще, и ты уже чувствуешь, что дивизионный дышит тебе в спину.

Произнеся эти слова, Адамберг вдруг снова почувствовал, как его разум куда-то уплывает и погружается в ил, и пропустил мимо ушей ответ коллеги.

– Извини, я не расслышал, – сказал он.

– Потому что я ничего не говорил.

Адамберг мысленно повторил свою последнюю фразу и не нашел в ней ничего такого, что могло бы способствовать неожиданному блужданию ума.

– По-твоему, положение аховое? – продолжал он.

– Ты собирался задать два вопроса, это уже третий.

– Я просто хочу узнать твое мнение.

– Да, все плохо. К вечеру Норбер будет в тюрьме.

– Дай немного подумать. Ты же знаешь, мне нужно время.

И Маттьё, вместо того чтобы возмутиться, отложил телефон и стал ждать. Адамберг не умел по-настоящему концентрироваться и теперь просто проматывал в памяти эпизоды с участием Норбера один за другим и пытался найти типичную деталь, которую можно было бы обернуть против него. Его мысли остановились на трактире «Два экю», на той минуте, когда он поднял и отдал Норберу маленький платок из белого шелка, который постоянно соскальзывал с его шеи.

– На теле вы нашли окровавленный шейный платок Норбера, – отчеканил Адамберг. – Вы решили, что Норбер обронил его, когда наклонялся и наносил удары ножом. Что-то в этом духе. Я ошибаюсь? И это выдает его с головой?

Маттьё не ответил, из чего Адамберг сделал вывод, что попал в точку.

– Убийца снова наносил удары как левша? Как в случае с Гаэлем?

– Да.

– А ножевые раны? Сначала словно прерываются, потом, чуть отклонившись, идут вправо?

– Да.

– Твой убийца притворяется левшой, это совершенно ясно.

– А шейный платок, черт побери? – взорвался Маттьё, отбросив всякую сдержанность. – Что мне делать с шейным платком?

– Маттьё, это антиулика. Сначала нож, принадлежащий Норберу, потом убийца якобы левша, затем шейный платок, который так легко подобрать, где бы он его ни потерял, в трактире или на улице, или даже у него дома, куда можно запросто войти, и где этих платков, наверное, целая коллекция. Судя по всему, твой убийца не особо заморачивается выбором жертв, он как будто выбирает их наугад.

– Мы возвращаемся к тому, с чего начали. Он хочет засадить в тюрьму Норбера?

– Или наоборот, Маттьё, или наоборот.

– Я тебя не понимаю.

– Кто слишком яростно обвиняет, скорее оправдывает. Думаешь, тебе удастся остановить твоего придурка дивизионного? Ты знаешь, что его считают идиотом и вдобавок мошенником, который присваивает себе чужие заслуги?

– Нет, на сей раз мне не удастся его сдержать. Он воображает, будто арест знаменитого Норбера де Шатобриана принесет ему славу, его имя появится во всех газетах, повсюду.

– Ты сейчас где, в комиссариате Ренна? Если да, то собери всех свободных сотрудников и проверь все торговые центры, все хозяйственные магазины и магазины инструментов в городе: узнай, покупал ли у них кто-нибудь – женщина или мужчина – нож марки «Ферран». В нескольких магазинах, но в каждом по одному. Не забывай, что изменить внешность – раз плюнуть. Проверь также все магазины и лавочки, где торгуют театральными костюмами, париками, гримом, очками и всякими такими штуками.

– Начну прямо сейчас. Норберу конец, да?

– Не будь твой дивизионный комиссар скотиной – нет. А поскольку он именно таков, то за шкуру нашего приятеля я не дам и ломаного гроша. Погоди, дай мне еще минутку. Какие заклепки были на первом ноже – том, который принадлежал Норберу и был оставлен в ране? Золотые или серебряные?

– Это имеет значение?

– Я изучил ножи «Ферран» в одном магазине и поговорил с хозяином. Он показал мне две модели: у одной были золотые заклепки, у другой – серебряные. Тот, что с золотыми заклепками, – гораздо дороже, и дерево на рукоятке более высокого качества.

– Гаэль: три золотые заклепки, – сообщил Маттьё, посмотрев фотографии.

– Хорошо. Возможно, убийца не запомнил эту деталь и купил более дешевый нож с серебряными заклепками. Что там на снимке?

– Да, на втором заклепки серебряные.

– Что ж, можешь быть абсолютно уверен, что Норбер, очень дороживший этим ножом, купил себе точно такой же, с золотыми заклепками. Второй нож приобрел другой человек – мужчина или женщина. Доходчиво объясни это своему Ле Флоку. И не забудь о блохах.

– Такое невозможно забыть, – отозвался Маттьё, и Адамберг понял по голосу, что он улыбается.

Прошло два часа, а Адамберг все ходил по своему кабинету из угла в угол, перешагивая через обломки деревянной доски для серфинга, оставшиеся на память об одном давнем деле, и время от времени что-то записывал в блокнот. Он остановился и записал: «Сердечный, приветливый, плечи, спина», – потом пошел к Фруасси и Меркаде, прильнувшим к монитору.

– Что-нибудь получается?

Меркаде показал ему страничку, усеянную серыми квадратиками разных оттенков.

– Это, конечно, не фоторобот.

– Подождите, комиссар, мы еще не увеличили разрешение, не убрали черноту, не создали целостное изображение и не покрасили его. Надежда еще есть.

– Очень хорошо, улучшайте изображение, – сказал Адамберг.

Он ничего не понял, его мысли витали далеко, и он представлял себе крупные заголовки завтрашних газет: «Арестован жестокий лувьекский убийца Норбер Арно де Шатобриан».

Глава 8

Данглар вышел из своего кабинета, замахал рукой и принялся молча делать комиссару выразительные знаки, требуя немедленно подойти к нему.

– Помощник министра, первый секретарь министерства внутренних дел на проводе, – еле слышно произнес Данглар. – Идите скорее, что-то срочное.

– Мы опять совершили какую-то глупость? – шепотом отозвался Адамберг.

Данглар подтолкнул его в спину, усадил в свое кресло и сунул в руку телефон. Адамберг почтительно поздоровался, однако первый секретарь после короткого приветствия сразу перешел к сути:

– Речь о лувьекском деле, комиссар Адамберг. Не будем зря тратить время, детали мне известны. Я никогда не верил в способности дивизионного комиссара Ле Флока, но на этот раз он превзошел себя в глупости и недальновидности, произведя поспешный арест Норбера де Шатобриана. Министр остановил его буквально в последнюю секунду, и теперь, до выяснения обстоятельств, его временно замещает ваш дивизионный комиссар. Это означает, что вы откладываете все текущие дела и занимаетесь этим: такое решение принял министр, несмотря на вашу неоднозначную репутацию. Возьмите с собой всех сотрудников, какие вам потребуются, а если будете нуждаться в дополнительной поддержке, не стесняйтесь, просите, мы даем вам полную свободу действий, только как можно скорее задержите этого убийцу, который мало того что совершает отвратительные преступления, так еще и всячески старается подставить Норбера де Шатобриана. Министр вне себя от ярости.

Секретарь сделал многозначительную паузу, не предполагавшую ответа, и продолжал немного спокойнее:

– Я передал вам распоряжение министра, уведомил вас о его настроении. Я знаю, что вы дважды побывали в Лувьеке, у вас установилось полное взаимопонимание с вашим коллегой Маттьё, отменным работником, и в первый раз вам удалось пресечь бездумные действия дивизионного комиссара. Какие аргументы вы привели?

– Недостаточно оснований для обвинения, имеются несоответствия, и, как подтверждают свежие факты, налицо такой избыток улик, что преступника можно принять за слабоумного. Чего не скажешь о Норбере де Шатобриане.

– Разумеется, нет.

– Но дело будет довольно непростым, господин секретарь. Кажется, что убийца выбирает жертвы случайно, но это не правда, я так не думаю.

– Почему?

– Я не знаю, господин секретарь, у меня возникло такое ощущение.

– Несмотря на то что члены вашей команды хранят молчание, защищая вас, до нас дошли слухи о ваших «смутных ощущениях», – сухо проговорил помощник министра. – Постарайтесь о них забыть и работать четко, результативно и быстро. Вытащите Шатобриана, это все, что от вас требуется.

Не попрощавшись и не дав Адамбергу времени ответить, чиновник повесил трубку.

– Нам передали дело, Данглар. Убийства в Лувьеке теперь наши.

– Я уже понял.

– Подготовьте совещание в соборном зале, надо ввести всех в курс дела, а я пока позвоню Маттьё.

«Соборный зал», получивший свое громкое название благодаря Данглару, являл собой комнату для совещаний, большую и просторную, в то время как «зал капитула», чуть поменьше, использовался для собраний в более узком кругу. В соборном зале каждый, входя, занимал свое привычное место, причем не из уважения к традиции, а чисто автоматически. Никто и не подумал бы сесть во главе длинного деревянного стола, где царили Данглар и Мордан, два заместителя Адамберга. Один обладал огромными знаниями, другой – проницательностью и природной интуицией, и они состязались между собой в технике расследования – прежде всего тех дел, которые не привлекали Адамберга.

Комиссар всегда сидел напротив двух больших застекленных дверей, выходивших в старый, мощенный булыжником двор, и наблюдал через них за изменениями в жизни растений и за бурной деятельностью птиц. Для этих птиц Фруасси, боявшаяся, что они голодают, развешивала на ветках сетки с семечками и зерном и ставила под деревьями плошки с водой.

Пока бригадир Эсталер расставлял на столе чашки кофе – этой обязанностью он очень гордился и в конце концов стал единственным, кому ее доверяли, – Адамберг звонил комиссару Маттьё, который не дал ему сказать и пары слов.

– Адамберг, произошло чудо! – возбужденно воскликнул он. – Без всяких объяснений дивизионный только что сообщил мне, что мы оставляем в покое Норбера, а он был на волосок от тюрьмы. Потом, злой как черт, вышел и хлопнул дверью.

– Никакого чуда, Маттьё. Нам сюда пришел приказ от самого министра внутренних дел: майору Данглару позвонили из министерства. Я же тебе говорил: и речи быть не может о том, чтобы трогать Шатобриана, если нет неопровержимых доказательств.

– Прекрасно. Это на время обезопасит Норбера и даст мне хотя бы несколько дней.

– На твоего дивизионного начальство смотрит косо, и это еще мягко сказано.

– Великолепно. Меня это вполне устраивает.

– То, что я сейчас скажу, устроит тебя куда меньше.

Адамберг попытался подыскать слова: не слишком приятно объявлять коллеге о том, что его отстраняют от руководства расследованием.

– Поскольку твой шеф чуть не совершил страшную глупость, его вывели из игры. Ему запрещено вмешиваться в следственные действия, и это также приказ министра. Из-за лувьекского дела его даже временно отстранили от работы.

– Это меня тоже устраивает. Какой дивизионный его заменит?

– Мой. Уверяю тебя, я здесь ни при чем, у нас с ним не самые теплые отношения.

– Говори, – мрачно приказал Маттьё. – Если появился новый дивизионный, то появится и новый комиссар, так? И этот новый комиссар – ты?

– Обычная административная логика.

– Несомненно, – глухо проговорил Маттьё. – Ле Флок отстранен, а меня, поскольку я не сумел его убедить и удержать, выкидывают вслед за ним.

– С чего ты взял, что тебя выкидывают? Там, наверху, тебя называют отменным работником – это цитата, – и я попросил разрешения работать с тобой.

– То есть под твоим присмотром.

– С административной точки зрения – да. Но не более того. Мне дали полную свободу, я могу набрать себе любую команду, ты мне нужен, и я на тебя рассчитываю. Если ты согласишься с нами работать.

– А у меня есть выбор? Или меня обвинят в нарушении субординации?

– Не понимаю, почему тебя так задевает обычная бюрократическая формальность. Что до меня, то кто бы ни возглавлял следственную группу, ты или я, мне совершенно наплевать, это всего лишь ведомственная суета, и я оставлю тебе всю работу на земле, если тебе так нравится. Ты меня слышишь?

– Да, – ответил Маттьё уже почти нормальным голосом.

Самолюбие слегка пострадало, подумал Адамберг, но ничего, скоро пройдет. Сам он не мог этого понять, так как у него начисто отсутствовало это чувство.

– В реальности мы будем работать в постоянном взаимодействии, и мне нужен будешь ты, как и твои люди. Я не смогу забрать из Парижа всю свою команду. Черт побери, в этом нет ни моей, ни твоей вины, – добавил Адамберг, чуть повысив тон. – Главное, Норбер останется на свободе. В остальном ничего не изменится. Кретина Ле Флока вывели из обращения, и какое это имеет отношение к тебе?

– Никакого, – согласился Маттьё. – Извини. Когда ты рассчитываешь прибыть?

– Прямо сегодня. Можешь найти дом в Лувьеке, где мы сможем разместиться? Вероятнее всего, нас будет пятеро, в том числе одна женщина.

– Я переговорю с мэрией Лувьека.

– И еще, по поводу Анаэль. Скажи…

– Свежие, – перебил его Маттьё. – Совершенно свежие. Я имею в виду укусы блох. И никаких старых следов. То же самое и у Гаэля. Я даже проявил усердие и проверил, есть ли у Анаэль собака. Нет. Ты доволен?

– Очень доволен.

– Почему?

– Потому что это со всей очевидностью доказывает, что у убийцы есть блохи. При близком контакте он наградил ими – или хотя бы одной из них – обе свои жертвы.

Маттьё некоторое время молчал, переваривая свою оплошность. Улика была серьезной, а он ее пропустил.

– А у Анаэль, случайно, не было бурной любовной истории? – поспешно спросил Адамберг, не жаждавший, чтобы его коллега упрекал себя в недомыслии.

– Ее двоюродная сестра в таком состоянии, что расспрашивать ее было бы жестоко. Она почти не может говорить. Понимаешь, они вместе выросли. Но насколько мне известно, прежде всего от соседей, никаких таких проблем не было. У нее было много друзей, одного она предпочитала остальным, никаких соперников на горизонте. Я видел этого парня, он тихий как овечка и совершенно раздавлен горем. С этой стороны ничего.

– А Гаэль Левен? Он не заглядывался на Анаэль?

– Я несколько раз расспросил его лучших друзей. Нет, он был женат, к тому же у него была подружка в Лувьеке, разведенная женщина, ее имя мне неизвестно, и этих двух женщин ему, кажется, более чем хватало. Забудь, это не убийство на почве страсти.

– Может, деньги?

– Вот уж нет. Кажется, что наш парень просто выходит на улицу и режет кого попало. Да, еще одна деталь. По вечерам, возвращаясь домой, Анаэль проезжала мимо окон адской парочки Браз – Серпантен. Ходят слухи – а ты знаешь, что такое слухи, – что между этими родственниками не совсем родственные отношения. Даже у меня порой возникало подобное подозрение. Теперь представь себе, что это правда и что Анаэль не так давно могла видеть их в интимной ситуации.

– В таком случае Анаэль наверняка рассказала об этом своей кузине… Кстати, как ее зовут?

– Гвенаэль.

– …И теперь она тоже в опасности. Как только она будет в состоянии говорить, спроси у нее, не упоминала ли Анаэль о кровосмесительной связи Браза. Если да, то ее надо охранять. Что касается Гаэля, который любил дразнить людей, то легко себе представить, каким образом он мог намекнуть этой парочке, что он о них думает. Его, наверное, сильно забавляло, что Серпантен вертится как уж на сковородке. Вот только он не подумал, что своим вызывающим поведением подписал себе смертный приговор. У Браза есть алиби?

– И да и нет. Алиби ему обеспечила сестра, то есть оно ничего не стоит. Она уверяет, что Браз около восьми часов вернулся в Комбур и они были у нее дома. Чем занимались? Ужинали, потом раскладывали карты таро, чтобы при помощи маятника и фотографий узнать, что ждет в будущем их и других людей. Если Браз – убийца, то его намерение подставить Норбера вполне объяснимо. В этом случае последние слова Гаэля – «…вик… орб… хлоп… бра… за» – становятся совсем непонятными.

– И мы снова натыкаемся на то же препятствие. Хотя именно оно выведет нас на верную дорогу. Но пока что мы разбиваем об него нос. Мы смотрим на него не с той стороны.

– Откуда ты знаешь?

– А я и не знаю, Маттьё.

Когда все агенты расселись по местам в соборном зале, Адамберг подробно, не опуская ни малейших деталей, рассказал им о лувьекском деле, начав с Одноногого и его деревяшки, не забыв ни о скандалах с попирателями теней, ни об уликах, указывающих на потомка рода Шатобрианов. Данглар воспользовался поводом поведать о Франсуа Рене де Шатобриане, о его жизни и творчестве, и комиссар с явным удовольствием отметил, что многие только слышали мельком это имя, а остальные вообще не имели понятия, о ком идет речь, и тем более не подозревали о существовании замка Комбур. Блокнот с записью последних слов Гаэля Левена переходил из рук в руки, и все только бессильно качали головой. Адамберг изложил первые соображения о том, что это могло значить и какие несоответствия сразу же возникали.

– Ты прав, – сказал Вейренк. – «Хлопнул» – странное слово, какое-то неуместное, и, судя по тому, что ты нам рассказал о Гаэле, непохоже, чтобы, умирая, он использовал этот глагол для описания стычки в мэрии. Между тем здесь написано: «хлопнул Браза», и придется найти смысл этих слов.

– Непролазные дебри, – подытожил Адамберг. – Предсмертные слова, не имеющие смысла, тени, на которые нельзя наступать, угрозы, стук деревянной ноги комбурского призрака, предвещающий убийство, живая копия Шатобриана, грубо сфабрикованные доказательства его вины, отсутствие мотивов – разве что у Браза, да и то не поручусь, – отсутствие связи между жертвами – в общем, я не завидую тем, кто в это вляпался. То есть нам. То есть вам, Ретанкур, Вейренк, Ноэль и Меркаде. Мы не можем оголять бригаду, к тому же нам будет помогать комиссар Маттьё и его люди. Ноэль, держите себя в руках и ведите себя вежливо с теми, кого нам дадут в подкрепление. Важный момент: в Лувьеке одеваются не так, как в Париже или Ренне. Не ходят в костюмах, носят обычные просторные брюки и широкие рубашки, часто в клеточку, потертые свитера и хлопковые футболки, не надевают ничего облегающего, ничего модного – разве что совсем молодые люди, когда у родителей хватает денег купить то, что нравится детям.

– Как нельзя кстати, комиссар, – произнес Данглар с хитроватой улыбкой. – Вам не придется ничего менять в своем гардеробе. Впрочем, как и Ретанкур, и особенно Меркаде, который одевается так, чтобы можно было с одинаковым комфортом и сидеть и лежать. Однако Ноэлю придется что-нибудь сделать со своими блестящими мотоциклетными косухами, а Вейренку – с его изысканно простыми элегантными вещами. Но к чему такие сложности? Вы боитесь обидеть местных жителей? Они давно привыкли к туристам.

– Но не к столичным полицейским, свалившимся им на голову, Данглар. Мне не очень хочется, чтобы местные шарахались от «парижан». Нам надо будет знакомиться с людьми, опрашивать их.

Адамберг, казалось, снова сосредоточился на своих набросках в блокноте, на которых изобразил ежика среди родных деревьев. Он постоянно справлялся о его состоянии, новостей было немного. Два дня назад рана воспалилась, и началось заражение крови. Но ветеринар делала все возможное и не теряла надежды. В настоящий момент ежик спал, и комиссару ничто не мешало вернуться к размышлениям о своих сотрудниках, с которыми он собирался ехать в Лувьек. Решение взять с собой Меркаде далось ему непросто. Лейтенант страдал гиперсомнией, засыпал и просыпался с промежутком в три-четыре часа, что не облегчало работу на земле, а она, как подозревал Адамберг, обещала быть трудной. Адамберг не докладывал начальству о недуге лейтенанта, иначе парня немедленно уволили бы. Все сотрудники отдела оберегали Меркаде. Он спал в маленькой комнатке на втором этаже, где стоял автомат с напитками, а на полу, рядом с кошачьей миской, были разбросаны подушки. Меркаде был талантливым айтишником, каких поискать, и Адамберг всеми силами хотел удержать его в своей команде. А потому задачей комиссара было сделать так, чтобы никто не заметил постоянных отлучек лейтенанта. Ретанкур и Ноэль прикрывали его своей мощью, а Вейренк, ловкий, обаятельный, вызывающий доверие, должен был замещать его на время отсутствия, оправданного или неоправданного.

Все отправились в путь налегке, поскольку не планировали надолго задерживаться в Лувьеке, только Адамберг кроме рюкзака тащил что-то длинное и явно тяжелое в плотном чехле.

– Что у тебя там такое? – не утерпев, спросил Вейренк, когда они шли по перрону. – Артиллерийская установка?

– Нет, снаряжение для рыбалки. Ну, то, что я одолжил у Вуазне. Я заметил на карте немного севернее городка маленькую речку с прелестным именем Виолетта, в ней водятся карпы, уклейки, щуки, атлантический лосось и еще всякая всячина.

– Ты увлекся рыбной ловлей? – на секунду остановившись, спросил Вейренк.

– Нет, конечно. Я даже не взял с собой крючки и приманку, только маленькое свинцовое грузило, чтобы закидывать удочку в тех случаях, когда меня могут увидеть. Надо, чтобы это выглядело правдоподобно.

– Что вы задумали, комиссар? – спросил Меркаде, слышавший их разговор.

– Обеспечить себе свободное время, вот так. В маленькой деревне вроде Лувьека человек не может просто так куда-то деться. Но если вы сообщаете, что идете на рыбалку, все понимают, что вы хотите побыть в тишине, и оставляют вас в покое.

Все знали, что Адамберг любил гулять в одиночестве, чтобы ловить свои разлетающиеся мысли.

– Неплохая уловка, – сказала Ретанкур, поднимаясь в вагон. – Но что вы будете делать с рыбой, которую поймаете?

– Не будет никакой рыбы, Ретанкур.

– И как же вы это объясните?

– Скажу, что выпустил ее обратно в реку.

– Это будет выглядеть странно, – заметил Ноэль.

– Лейтенант, я вообще выгляжу странно. Это удивит их не больше того, что вытворяет Норбер де Шатобриан.

– Что именно? – полюбопытствовал Вейренк.

– Он каждое утро ходит в лес и собирает грибы, а поскольку сам их не любит, то раздает тем, кто их ест.

– Он чокнутый? – спросила Ретанкур, для которой в сфере психологии все делилось только на черное и белое.

– Ничуть. Может, эксцентричный, но скорее я назвал бы его любителем побродить, или помечтать, или сбежать подальше от людей, или все это вместе. Ежедневно собирать по утрам грибы – это способ скрыться от мира. Ведь этот человек, ко всему прочему очень милый, вынужден весь день выставлять себя напоказ перед толпами туристов, специально приехавших – в том числе из-за границы, – чтобы на него поглазеть и сфотографироваться с ним. Любой захотел бы сбежать от такого давления и связанного с ним дискомфорта.

– Он и вправду поразительно похож на своего предка писателя? – спросил Меркаде.

– Не просто поразительно – сногсшибательно. Это неразрешимая загадка. Я не стал заострять на этом внимание во время совещания, потому что остальных сотрудников это не касалось. Но вот портрет нашего великого писателя, написанный в 1809 году, – сказал Адамберг, передавая коллегам книжечку, подаренную ему Маттьё. – Здесь Шатобриану около сорока лет.

– Красавчик, – заметила Ретанкур.

– А вот фотография Норбера примерно в том же возрасте, мне ее дал комиссар.

Вейренк переводил взгляд с одного портрета на другой, онемев от изумления, как и его коллеги.

– Идеальная копия, – прокомментировал Адамберг. – Норбер, безусловно, потомок своего предка Франсуа Рене, но нетрудно понять, что такое сходство спустя много поколений не может не завораживать и что Норбер всеми силами избегает публики. Кстати, хочу заранее вас предупредить: когда вечером увидите его в трактире «Два экю», где он ужинает – фотографировать там запрещено, – не показывайте, что узнали его. Больше всего на свете ему нравится, когда его не узнают и разговаривают с ним как с обычным человеком.

– Его можно понять, – пробормотал Вейренк, не в силах оторвать взгляд от двух портретов.

– Хозяин, светловолосый великан, ничего от него не скрывает и наверняка скажет ему, что мы полицейские, присланные расследовать дело, в котором он замешан, поэтому он наверняка подойдет с нами поздороваться и представиться. Не показывайте, что вы удивлены, и не разглядывайте его.

– Понятно, – ответил Ноэль, – постараемся.

– Вы даже толком не взглянули на портрет писателя, – упрекнул его Адамберг.

– Потому что прекрасно его помню, – возразил Ноэль с насмешливой улыбкой. – «Замогильные записки» были настольной книгой моего крестного, потом она досталась мне. В книге был этот же портрет. Ее я прочел дважды. И до кучи еще «Рене» и «Атала». Это вам о чем-нибудь говорит? Ведь из-за того, что я человек прямой, выражаюсь иногда грубо и реагирую быстро и жестко, вы все, кроме Ретанкур, считаете меня дикарем, годным лишь на то, чтобы бить морду преступникам. Так вот, я вовсе не дикарь.

– Никто о вас так не думает, Ноэль, – произнес Адамберг ласковым, вкрадчивым голосом, и лейтенант тут же успокоился. – Если кто из нас и дикарь, так это я. До приезда в Комбур я ничего не знал о Шатобриане, разве что его имя.

– А мне показалось знакомым название города – Комбур, – задумчиво проговорила Ретанкур.

– Мне тоже, но только название, и ничего больше, – добавил Меркаде.

– Значит, вам, Ноэль, поскольку вы хорошо помните лицо писателя, как и тебе, Вейренк, надо особенно крепко держать себя в руках, когда сегодня вечером вы увидите его потомка.

Глава 9

Когда они прибыли, комиссар Маттьё уже ждал их на вокзале. Мэр Лувьека сделал все в лучшем виде и очень быстро. Он придумал поселить их в муниципальном здании, бывшем пансионате для престарелых. Там была просторная общая комната, выходившая на луг, кухня, десять спален на втором этаже, в каждой туалет и душ со стоком в полу и поручнями, чтобы держаться. Разумеется, по краям кроватей имелись бортики, защищавшие от падения. Все сверкало чистотой и, судя по всему, прошло полную санитарную обработку. Когда команда освоилась в доме, время уже близилось к восьми.

– Обход хозяйственных магазинов в Ренне дал какие-нибудь результаты? – спросил Адамберг, раскладывая свои вещи.

– Дал, и неплохие, – сообщил Маттьё и улыбнулся. – Ты был прав: куплено четыре ножа в четырех разных местах. Все с серебряными заклепками. Четыре! Ножи марки «Ферран» – самые дорогие на рынке, их спрашивают нечасто, а потому этого типа заметили, тем более что он всюду появлялся в одном и том же виде.

– Четыре… Он планирует еще три преступления! А поскольку это один и тот же человек и покупки он совершал в разных местах, он явно очень осторожен и у него вполне определенные кровожадные намерения. Он наверняка изменил внешность. Как он выглядел?

– Свидетельские показания неточны, но некоторые детали совпадают. Среднего роста и среднего возраста, зато голова примечательная.

– Это необходимо, чтобы скрыть истинное лицо. Волосы рыжие?

– Нет, с проседью. Зато усы, брови и козлиная бородка рыжие. Пузатый, толстощекий, цвет лица красноватый, на крыле носа красная бородавка. Одежда неприметная, серая, слегка полинявшая, матросская блуза и старая морская фуражка. В Лувьеке ни один мужчина не одевается как моряк, это не рыбацкая деревня. Все продавцы обратили внимание на его непрезентабельный костюм: как-никак такой нож стоит больше сорока евро.

– Великолепно! Маттьё, все это делается легко. Накладной живот, пухлые красные щеки, немного золы на волосы, краска на водной основе для бровей и усов, а бородавка – комочек подкрашенного клея. Скорее всего, краску он заказал в крупном интернет-магазине. Купив ножи, зашел в туалет в большом кафе, снял грим и переоделся. Так что у него наверняка была с собой сумка или рюкзак.

– Да, забыл сказать. У него на одном плече висел морской рюкзак.

– Он спрятал туда свои шмотки, живот, морскую фуражку, бородавку, принял обычный вид и отправился в обратный путь. Не так-то просто избавиться от объемистого рюкзака средь бела дня.

– Между деревеньками Сен-Жермен и Сен-Медар есть проход к берегу реки Иль. Если парень сообразил набить рюкзак камнями, ему оставалось только сделать небольшой крюк и бросить улики в воду.

– Я все думаю, где он раздобыл моряцкий прикид.

– В Сен-Мало есть торговцы, которые продают подобное барахло. Старье и новые вещи. Туристам они нравятся. Во всяком случае, в Лувьеке нет никого подходящего под это описание. Господи, четыре ножа.

– Парень хорошо подготовился, – заметил Ноэль и, похлопав себя по лбу, добавил: – Здесь у него кое-что есть.

– Когда будете готовы, встретимся в трактире «Два экю», – сказал Маттьё, собравшись уходить. – Хозяин оставил для нас большой стол, он сказал, что для вас цены те же, что для жителей Лувьека.

– Хорошо, – ответил Адамберг неожиданно безучастным голосом.

И застыл, стоя посреди своей комнаты, как статуя. Смутная идея мелькнула и испарилась. Что же случилось, черт возьми? Ничего, абсолютно ничего. Ноэль сказал, что убийца умный малый, и хлопнул себя по лбу. Смутной идее неоткуда было взяться. Да и министр категорически их запретил. Адамберг встряхнулся, записал это малозначащее событие в блокнот, запустил пальцы в волосы и пригладил их, потом отправился в трактир, до которого было шесть минут пешком.

Маттьё привел с собой двоих коллег: маленького толстяка с круглым телом и такими же круглыми мыслями и белокурого дылду с лучезарной белозубой улыбкой. Комиссар заранее описал их в общих чертах. Маленький, Беррон, покладистый и общительный, внешне не производил впечатления человека расторопного и деятельного, а между тем обладал кипучей энергией и тонким умом. Верден же, чье живое лицо, казалось, свидетельствовало о предприимчивости и сообразительности, по сути своей был человеком осмотрительным, сдержанным и даже скрытным. Ни того ни другого, видимо, нисколько не расстроила высадка парижского десанта, и обе команды легко нашли общий язык. Маттьё не стал брать с собой сотрудников, пусть даже весьма способных, но которые не любили парижан.

Жоан, хозяин трактира, чей мощный, звучный голос доносился до их стола, расположенного вдали от стойки, рядом с большим камином, подошел к ним с блокнотом в руках, поприветствовал их и, внезапно перейдя почти на шепот, стал предлагать им блюда на ужин и подробно перечислять, из чего и как они приготовлены и какие вина к ним подходят. Если эти блюда не годятся, возможна альтернатива, добавил он и снова во всех деталях принялся описывать то, что мог предложить. Увидев на других столах огромные порции еды, гости в один голос одобрили дежурное меню, попросив только не приносить закуски. Жоан записал заказ и удалился, немного обиженный.

– Почему он говорит шепотом?

Маттьё улыбнулся и тоже зашептал:

– Инстинкт самосохранения. Качество продуктов и тонкости кухни – это его страсть. Он всегда говорит об этом вполголоса, как будто опасается разгласить государственную тайну. Его рецепты нигде не записаны, они у него в голове. Дам вам совет: не перебивайте его, если он начнет в мельчайших подробностях рассказывать о своих блюдах, он может обидеться.

– Он не боится, что кто-нибудь из гостей все запомнит?

– Нет, слишком сложно, к тому же он нарочно пропускает самые важные детали и добавляет неправильные – мне об этом сказал его шеф-повар. Это похоже на закодированное послание. Так что рецепт невозможно воспроизвести.

– Здесь у каждого свои заскоки, – заметила Ретанкур.

– Иногда приходится подойти поближе, чтобы их распознать.

Маттьё уловил необычное оживление за столом завсегдатаев.

– Приготовьтесь, – предупредил он. – Сейчас Жоан подойдет к ним, примет заказ, и Шатобриан незамедлительно, пока нам еще не принесли еду, встанет и направится к нам, чтобы поздороваться. Не забудьте: его лицо вам незнакомо. Обращайтесь к нему просто «месье».

Не прошло и нескольких минут, как Норбер уже стоял у их стола, а Жоан пододвинул ему стул.

– Спасибо, Жоан, но я не собираюсь долго докучать гостям, – произнес Норбер и тем не менее сел.

– Вы нисколько нам не докучаете, – отозвался Маттьё, – мы вам рады. Вы уже знакомы с комиссаром Адамбергом, а теперь я хочу представить вам четверых членов его команды, прибывших вместе с ним. Лейтенанты Вейренк, Ноэль, Ретанкур и Меркаде.

Все обменялись приветствиями, обращаясь к Норберу «месье», что прозвучало вполне естественно.

– Итак, комиссар Маттьё, это ваша новая команда, – проговорил Норбер, задержавшись взглядом на Ретанкур и на ее впечатляющей фигуре.

– Все дело в том, что это не моя новая команда, а команда Адамберга, которому вновь назначенный дивизионный комиссар поручил вести дело в Лувьеке.

– Представьте себе, я это знал, – сказал Норбер, повернувшись к Адамбергу. – Я был на пороге узилища и глубоко признателен вам за то, что ваше упорное нежелание признать меня виновным привело к тому, что местного дивизионного комиссара отстранили и передали дело в ваши руки.

– И как же вы об этом узнали?

– От Маттьё, который обрушил на дивизионного комиссара поток ваших аргументов и быстро убедил в том, что он пытается ступить на ложный путь. Гибельный путь. Но вчера Ле Флок разгневался и обвинил вас в том, что вы поставили в известность вашего дивизионного комиссара, а тот проинформировал министерство.

– Верно, – подтвердил Адамберг. – Хотя тогда это дело не было моим, мне показалось правильным, чтобы он о нем узнал. У него длинные руки, очень длинные. Но если быть точным, то не он, а именно министерство пресекло нападки Ле Флока на вас, как я и ожидал.

– А если уж быть совсем-совсем точным, – с улыбкой подхватил Норбер, – то министерство защищало не мою скромную персону, а его. Моего предка.

– Нельзя с вами не согласиться, – тоже с улыбкой подтвердил Адамберг.

– О, извините, – вскричал вдруг Норбер. – Я веду себя как невежа, я ведь даже не представился вашим помощникам. Месье, мадам, спасибо за то, что приехали помочь. Меня зовут Норбер де Шатобриан, я живу в Лувьеке, и я тот самый человек, которого обвинили в двух убийствах.

– Думаю, они уже догадались, – сказал Адамберг. – Я еще до отъезда рассказал о деле и о вас.

– Значит, все в порядке, – произнес Норбер, увидев, что принесли заказ. – Желаю вам всем приятного аппетита и выражаю признательность за то, что вы здесь.

– Он всегда так разговаривает? – поинтересовался Ноэль, когда Норбер отошел на достаточное расстояние.

– Его отец, так называемый аристократ, воспитывал Норбера как будущего виконта, – объяснил Маттьё. – И хотя тот яростно сопротивляется, последствия оказались необратимы.

– Из-за этого мог случиться заскок? – спросила Ретанкур.

Адамберг, казалось, задумался, прежде чем ответить.

– Не исключено, – произнес он.

Глава 10

На следующий день Адамберг, довольно сносно выспавшийся в металлической кровати с бортиками, узнал, что Гвенаэль уже пришла в себя. А его ежик – нет, тайком подумал он, и ему стало стыдно. Врач распорядился, чтобы они приходили к одиннадцати часам: к этому времени он уговорит девушку одеться и хоть что-нибудь поесть.

– В одиннадцать, значит. Ты пойдешь со мной? – спросил Адамберг у Маттьё.

Тот поморщился.

– Ненавижу такие визиты, – сказал он.

– Я тоже.

– Но все равно я за тобой заеду минут через пятнадцать, даже раньше.

– Ты следил за окнами Браза вчера вечером?

– Они перекладывали карты. Вероятнее всего, таро. Никакой эротики.

– Погоди минутку. Меня что-то беспокоит, какая-то мысль. Как будто что-то царапнуло.

Адамберг невольно почесал руку и задрал рукав, чтобы взглянуть на укус. Какая-то мошка. В этом году они начали кусаться раньше обычного и теперь не перестанут до самого ноября. Глобальное потепление пошло им на пользу.

– Блоха? Ты все еще о них думаешь? – поинтересовался Маттьё.

– Ну разумеется. Я из-за них чешусь и бешусь. Они не выходят у меня из головы. Планирую провести опрос, вечером расскажу.

Адамберг с опозданием уселся за длинный стол, где уже завтракали его подчиненные. В отсутствие Эсталера, который лучше всех в бригаде умел варить кофе, этим занялся Меркаде, а Вейренк тем временем отправился за хлебом, маслом и сахаром. Под озабоченным взглядом Меркаде Адамберг налил себе полную чашку.

– Очень вкусно, лейтенант, – сказал он.

– Мне за Эсталером не угнаться, – с кислой миной признался Меркаде. – Но постараюсь подучиться.

– Нельзя же быть талантливым во всем. Однако прямо сегодня мне понадобятся все ваши актерские способности. Сейчас все вам расскажу, и если это покажется вам полной ерундой, тем хуже для вас, все равно придется этим заняться. Между нашими жертвами нет почти никакой связи, кроме одной маленькой детали: на обеих имелись свежие укусы блох, и ни следа старых укусов. Поскольку у нас нет никаких других зацепок, нам придется исходить из того, что убийца, контактируя с жертвами, наградил их своими блохами.

– Это не так серьезно, как ножевые ранения, – пробурчала Ретанкур.

– Я же сказал, Ретанкур, если это покажется вам полной ерундой, тем хуже для вас.

– Отсюда можно сделать вывод, что на убийце этих тварей было предостаточно, – совершенно серьезно произнес Вейренк.

– Более того, Луи, они на нем кишмя кишели. Невозможно передать другому человеку блох, если у тебя самого их всего три штуки. Их должно быть очень много. В этом и состоит мой интерес.

– Откуда нам знать, что это блошиные укусы? – спросил Меркаде, отрезая четвертый кусок хлеба.

– Они располагаются рядком, как правило, по три точки. Их очень легко распознать. И судмедэксперт здесь не дурак.

– Цель операции? – спросил Ноэль.

– Определить, кто из жителей Лувьека может быть носителем блох.

– Получается, мы будем ходить по домам и спрашивать жителей, не блохастые ли они? – уточнила Ретанкур.

– Ретанкур, – вздохнул Адамберг, – отныне и на время всего расследования вы постараетесь превратить вашу силу в мягкость и доброжелательность. Думаете, вам удастся?

– В лучшем виде. Даже вы меня не узнаете.

– Прекрасно. Вас загодя снабдят официальными документами от санитарного департамента мэрии и планом Лувьека с номерами домов и именами жителей. Я уже предупредил мэра. Он подготовит необходимые документы. И вы приступите к обходу. В Лувьеке примерно четыреста пятьдесят домов и квартир. Примерно по семьдесят пять на каждого из вас шестерых, включая двоих парней Маттьё и принимая в расчет перерывы на отдых Меркаде. Это займет у вас два дня, но вопросы простые, и визиты займут не больше нескольких минут. Возьмете в мэрии велосипеды. Меркаде, пейте побольше кофе, чтобы вы могли продержаться четыре-пять часов.

– Пять часов! – с сокрушенным видом проговорил Меркаде. – У меня ни за что не получится. Максимум четыре с половиной.

– Насколько мне известно, блохи к нам переходят от собак и кошек, – сказал Ноэль. – Примерно половина местных жителей держит домашних животных. А значит, у половины жителей могут быть блохи. И для чего тогда все это? Чтобы у нас появилось несколько сотен подозреваемых?

– Не все так просто, лейтенант, – возразил Адамберг. – Да, в половине домов или около того живут домашние питомцы. Но это не значит, что их владельцы сплошь покрыты блохами. А я полагаю, что на убийце их была целая колония, раз уж они с него дважды перебирались на жертвы.

– Полностью согласен, – кивнул Вейренк.

– А почему на одних блохи живут целыми колониями, а на других нет? – спросил Меркаде.

Адамберг налил себе вторую чашку кофе и пустил кофейник по кругу.

– Придется мне прочитать вам небольшой доклад о блохах. Возьмем собаку или кошку, которая живет в доме. Но выходит на улицу. Вы, скорее всего, заметили, что по улицам Лувьека свободно разгуливает довольно много животных. Они возвращаются домой и приносят блох. Если их лечат, блохи умирают, и все. Но люди здесь небогатые, а препараты от блох недешевые, к тому же обработку нужно часто повторять. Не говоря уж о ежегодных визитах к ветеринару. Если питомец не защищен, а таких здесь большинство, он обязательно подхватит блох и принесет заразу в дом. Потому что блохи не живут на самом животном. Насытившись, они покидают его и разгуливают по жилищу. Почти все они живут на полу. Проголодавшись, они снова заползают на хозяина и кусают его. Потом опять уходят. Известно, что блоха откладывает от двадцати до пятидесяти яиц в день в течение трех месяцев, из яиц очень быстро развиваются личинки, которые за две недели, самое большее за месяц превращаются во взрослых особей, способных, в свою очередь, кусаться и откладывать яйца. Собаки и кошки, конечно, многих из них уничтожают, но только представьте себе, сколько их еще остается в доме.

– Вот черт! – воскликнул Меркаде. – До чего они быстро размножаются! Получается, они скоро сожрут жителей заживо?

– Ну, не совсем, будут только иногда кусать, до костей не обглодают. Потому что их излюбленное меню – не люди, а кошки и собаки, а человека они кусают, только когда есть больше нечего. Поэтому все рушится, когда животное исчезает из дома. Убегает, теряется или умирает. В таком случае изголодавшиеся блохи, лишившись своего вкусного хозяина, набрасываются на человека и используют его. Так что нас интересуют владельцы, не лечившие своих животных и потерявшие их.

– Откуда вы столько знаете о блохах? – спросил Ноэль.

– Ноэль, разве вы забыли те времена, когда мы с утра до ночи пахали, расследуя дело, связанное с чумой?[5]

– Конечно, не забыл.

– Вот тогда-то я и проработал тему.

– И какие же вопросы мы задаем? – продолжал Ноэль.

– Первый: имя, возраст. Второй: есть ли в доме животное. Третий: обработано ли оно от блох. Четвертый: сколько человек живет в доме, их имена и возраст. И наконец, самый важный, пятый: если питомца уже нет, то что с ним стало, умер ли он или был кому-нибудь отдан. Воспользуйтесь случаем, дайте им подписать бумаги и понаблюдайте, левши они или правши.

– Ничего сложного, – подытожил Вейренк. – Главное, никого не обидеть.

– И принять меры предосторожности. Не входите в дом и держитесь от собеседника на расстоянии не менее тридцати пяти сантиметров. Блоха не способна прыгать очень далеко или очень высоко. Мы с Маттьё поедем к кузине Анаэль, а вы отправляйтесь на охоту.

Адамберг и Маттьё за весь недолгий путь до дома Гвенаэль Бриан не перекинулись ни словом, зная, как тягостно отвечать на вопросы раздавленных горем пострадавших. От утешительных речей не было никакого проку, приходилось выдавливать их из себя с большим трудом.

– Невесело, – в конце концов буркнул Маттьё.

– Ты начнешь? – спросил Адамберг. – Ты ведь с ней знаком.

– Ни за что. Тебя назначили начальником, ты и начинай.

– Хочешь соскочить?

– Так точно. И ты тоже.

– Так точно.

Врач открыл им дверь и поздоровался кивком. Сидевшая на стуле молодая женщина, сгорбленная, осевшая словно мешок, державшая на коленях стиснутые, туго переплетенные пальцы, подняла на них измученное лицо с тусклыми глазами. Она была невзрачной от природы, а выражение полного безразличия еще больше портило ее. Полицейские сели на стулья по обе стороны от нее.

– Конечно, это вам не поможет, – заговорил Адамберг ласковым голосом, – но знайте: мы вам глубоко сочувствуем. Мы найдем того, кто это сделал.

Сколько раз ему приходилось произносить эти заученные фразы, глядя в полные равнодушия глаза.

– Это виконт, – сказал она. – Там был его платок.

Она произнесла первые слова, это было уже кое-что.

– Платок его, но это не виконт.

– Полиция никогда ничего не находит.

– Случается, что находит. У вашей двоюродной сестры была собака или кошка?

– Нет, конечно нет. Понимаете, с нашей работой…

– К вам в магазин заходили люди с домашними животными?

– Нет, это запрещено по соображениям гигиены. И теперь это уже не мой магазин, – твердо проговорила она. – И не мой город. Продам все и уеду. Дядя предложил мне работу в Динане.

– Какую работу?

– Он кровельщик. Буду с ним лазить по крышам и в один прекрасный день упаду и разобьюсь. Только этого и желаю.

– Понимаю, – сказал Маттьё.

Он, как и Адамберг, знал, что в такую минуту бесполезно перечить, будет только хуже.

– Анаэль не контактировала недавно с питомцами ваших друзей? Или с кем-нибудь из друзей, у кого есть домашнее животное? – продолжал Адамберг.

– Мы заняты в магазине целый день, вам это наверняка известно. А почему вы спрашиваете о каких-то животных?

– Потому что вашу кузину покусала блоха.

Гвенаэль растерянно посмотрела на него. По крайней мере, ему удалось на секунду увести ее мысли в сторону.

– Кузину убили, убили! А вы мне рассказываете про какую-то блоху! Вы с ее помощью собираетесь найти убийцу?

– И последнее, – произнес Адамберг, вставая и тем самым намекая, что этот вопрос несерьезен. – Ваша кузина проезжала по вечерам мимо освещенных окон дома Браза. Там дорога идет на подъем, вряд ли она двигалась быстро. Она не говорила вам, что видела там что-то, скажем так, необычное, неожиданное?

– Вы говорите о слухах, так?

– Да.

– Нет, Анаэль ни о чем таком не упоминала, а она мне рассказывала абсолютно все.

– И еще одно: вы не знаете, Анаэль наступала на тени?

Гвенаэль слабо пожала плечами:

– Вы о тех идиотах, которые верят, что их душа будет покалечена, если кто-то поставит ногу на их тень? Мы с Анаэль считали их тупыми и недоразвитыми, – Гвенаэль потерла распухшие глаза, – но она действительно так развлекалась. Она всегда была строптивой, любила приколы и при каждом удобном случае наступала на тень, когда шла по улице, просто не могла удержаться. Я не раз говорила ей, чтобы она не связывалась с этими дебилами, но Анаэль однажды на полном серьезе объяснила мне, что таким образом лечит их от страха: кто-то наступает им на тень, потом с ними ничего не происходит, и они постепенно перестают верить в эту чушь. А почему вы спрашиваете?

– Потому что Гаэль Левен был знаменитым попирателем теней и его однажды угрожали убить.

– Кто?

– Мари Серпантен.

– А, понятно, эта мерзкая гадюка, – отозвалась Гвенаэль. – Но одно дело угрожать… Вы заметили, что те, кто бережет свои тени, не выглядят хрупкими и слабыми, как можно было бы предположить?

Врач принес ей чашку кофе и знаками дал им понять, что подмешал в него лекарство, чтобы ей стало лучше.

– Вовсе нет, – снова заговорила она, – и не такие уж они безобидные. Им кажется, что их жизнь в опасности, и они защищаются. Они зовут друг друга тенелюбами и собираются дважды в месяц, чтобы «организовать оборону». Смех, да и только. Кстати, они составили список злоумышленников, которых называют тенедавами. Вы понимаете, что они собой представляют? Это кажется смешным, но теперь, когда вы об этом заговорили, я думаю, что вы, может быть, правы.

– Откуда вы все это знаете?

Гвенаэль высморкалась в десятый раз.

– От своей подруги, Лоры Селестен. Ей захотелось побывать на одном из их собраний, просто ради развлечения. Но когда она оттуда вернулась, ей было не до смеха. Двое или трое из этих типов предложили «заставить поплясать» тенедавов.

– Что они под этим подразумевали?

– Лора не знает. Может, избить. Или… Молодая женщина снова залилась слезами, Адамберг встал и положил ей руку на плечо.

– Спасибо, Гвенаэль, – мягко поблагодарил он.

Они вышли, и Адамберг сделал долгий выдох.

– Тяжко, – признался он. – Обычно я отправляю к пострадавшим лейтенанта Фруасси. Она вечно пребывает в тревожном состоянии, но держит удар лучше, чем я.

– У меня такое ощущение, будто я только что с похорон, – сказал Маттьё, взъерошив белобрысые волосы. – Надо пойти выпить.

– В такой час?

– В такой час. Пойдем.

– Версия кровосмесительной связи – мимо. Тебе обязательно было обсуждать с ней блох? – спросил Маттьё, как только они уселись с двумя рюмками коньяку за столик в кафе «У Норбера», в полукилометре от трактира «Два экю».

– «У Норбера», – повторил Адамберг, разглядывая вывеску.

– Не горячись, это просто имя человека, открывшего кафе, кажется, он прадед нынешнего владельца. И не имеет ничего общего с нашим Норбером. К вопросу о блохах: ты специально о них упомянул, чтобы ее встряхнуть, или это серьезно?

– Серьезно, Маттьё. Эти мелкие твари, как я тебе уже говорил, меня очень интересуют. В это самое время члены обеих наших команд стучатся в двери жителей Лувьека и от имени санитарной службы мэрии ищут всех вероятных носителей блох.

– Ты действительно в это веришь?

– В то, что убийца поделился блохами со своими жертвами? Да, это кажется мне вполне вероятным.

– И этого достаточно, чтобы звонить во все двери Лувьека? Этому конца не будет, дружище, у половины жителей городка есть домашние животные.

– Блохи бывают разные.

– И что ты будешь делать потом?

– Составим список зараженных.

– А потом?

– Потом проверим алиби. Все население допрашивать не придется.

– Алиби! Ты же знаешь, все будет как обычно: «Мы были дома и смотрели телевизор», «Мы уже легли спать». Из этого редко получается что-то извлечь. Муж или жена всегда подтверждают алиби друг друга.

– Посмотрю, какие фильмы показывали в среду вечером, во время убийства, по самым популярным каналам. Но сначала блохи.

– Зачем ты заговорил с ней о тенях?

– Я пытаюсь понять фразу Гаэля. А еще эти невнятные слова в конце. Я подумал: а вдруг он хотел предупредить о какой-то опасности? Например, о тенелюбах?

– Но это не соответствует началу.

– Ничего подобного. Если только он не хотел что-то сказать об Одноногом. Но вспомни угрозы Серпантен в трактире. Было бы полезно внедриться в их группу. Тебе, случайно, не доводилось слышать, что здесь завелся живодер?

Огорошенный Маттьё со стуком поставил рюмку на стол.

– Ты к чему клонишь, коллега? – спросил он.

– К тому самому – к живодеру, любителю убивать кошек или небольших собак, – проговорил Адамберг, потом улыбнулся и добавил: – Сейчас ты гадаешь, как это вышло, что министр отправил меня вести это расследование.

– Есть такое, – признался Маттьё.

– Представь себе, мне это тоже непонятно. Так что же, тебе что-нибудь известно об убийце кошек? Судя по твоему лицу, у тебя появилась какая-то мысль.

– Это не один убийца, а банда мелких поганцев, которые этим развлекаются. Душат животных. До чего мерзко! Мэр с удовольствием положил бы этому конец, потому что от мальчишек, которые начинают с таких «игр», в будущем ничего хорошего ждать не при ходится.

– Как вышло, что их до сих пор не поймали?

– Потому что у них свои приемы. По средам или по субботам один из них подманивает кошку кусочком паштета и ловит ее. Прячет в рюкзак, а потом они с приятелями утаскивают ее в пустынное место. Там и происходит «церемония удушения». Отвратно. Затем кто-нибудь находит труп кошки, и все. Иногда они ради особого удовольствия добавляют лягушку со вспоротым брюхом или воробья с оторванными крыльями. Скоро из них вырастет банда садистов, это я тебе говорю.

– И давно это началось?

– Примерно год назад.

– По твоим прикидкам, сколько животных они прикончили за год?

– Нашли то ли двадцать восемь, то ли двадцать девять. Но если им удается проделывать это дважды в неделю, то, не считая каникул, получается не меньше шестидесяти. Многовато.

– Да, в Лувьеке шутников хоть отбавляй, – повторил Адамберг свои недавние слова. – Поблизости есть интернат?

– Да, в северной части городка. Мы думаем, они оттуда.

– Сколько всего там детей?

– Около пятидесяти. Когда в семье трудный ребенок, многие родители опускают руки и сдают его в интернат, и таких куда больше, чем ты думаешь. Воскресенье дети могут проводить дома, если хотят. Некоторые наотрез отказываются. А ты говоришь…

– Какого они возраста?

– От восьми до двенадцати лет. Тех, кто старше, отправляют домой.

– А как они выходят за территорию по средам и субботам?

– Вокруг интерната большой парк, окруженный колючей живой изгородью. Но ты же знаешь мальчишек, они всегда найдут способ удрать. Небольшой просвет между веток – и они на воле.

– Разве днем они не находятся под контролем?

– Днем они находятся в своих комнатах и делают уроки. Комнаты – на шестерых. Если один сбегает, остальные ни за что его не выдадут. Круговая порука.

– Будь я на твоем месте – если ты бы мне позволил, – я съездил бы в интернат и осмотрелся. Это идеальное место для того, чтобы в человеке вызрело раздражение и злость, а потом ненависть и жестокость. Нужно будет обыскать рюкзаки. Самое любопытное – это рюкзаки.

– Потому что…

– Пойманная и насильно засунутая в незнакомый рюкзак кошка пытается вырваться и царапается изо всех сил. Она может прямо там обмочиться от страха. Короче, она портит рюкзак, дерет его когтями, рвет. Если ты осмотришь пятьдесят рюкзаков, то почти наверняка найдешь маленьких начинающих убийц.

Маттьё молча кивнул.

– Сделаю, – произнес он. – Но мне казалось, ты приехал заниматься настоящими убийствами.

– Маленькие живодеры могут играть свою роль в этом деле. Я не считаю, что убийцей может быть ребенок, ты прекрасно знаешь, что не бывает прирожденных убийц. Я думаю об их родителях, особенно об отцах. О ребенке, с которым плохо обращаются, о сыне грубого подонка, а значит, сыне возможного убийцы.

– Ты перескакиваешь с одного на другое. С убийцы на блох, с блох на живодеров, с живодеров на их выродков папаш.

– Маттьё, у всякой дороги есть ответвления.

Глава 11

С восьми до половины десятого вечера зал трактира «Два экю» был закрыт и отдан в распоряжение команды полицейских. Маттьё обнаружил там обоих своих подчиненных. Адамберг в конце концов выучил их имена, сначала записав в блокнот, а потом много раз перечитав свои заметки: кругленького звали Антуан Беррон, а блондина с широкой застенчивой улыбкой – Лоик Верден.

– Садитесь, сейчас угощу вас сухим сидром, – объявил Жоан.

– Когда я проходил мимо магазина сестер, – сказал Верден, – там собралось человек шестьдесят с лишним, они ждали у дверей, чтобы выразить соболезнования. Анаэль все любили, это правда. Когда им сообщили, что магазин больше не откроется, они не разошлись по домам, а продолжали топтаться у порога, как будто им не хватало духа уйти.

– Ничто не мешало убийце смешаться с толпой и тоже сокрушаться по поводу горькой судьбы Анаэль. Прекрасный способ отвести от себя подозрения, – заметил Беррон. – Мы переписали все имена и начали с мужчин. Допросы, если это можно так назвать, провели без протокола там же, на старой каменной скамье, которая тянется вдоль стены магазина. Никто не попытался уйти. С места не сдвинулись, спокойно ждали своей очереди. Поскольку поговорить с Гвенаэль они не могли, то все свои переживания вываливали на полицию. Они хвалили Анаэль, жалели, вспоминали, в общем, очень трогательно, но ужасно однообразно.

– Вы не заметили, кто-нибудь из них, случайно, не почесывался? – спросил Адамберг.

– Почесывался? В смысле, чесал голову? Или что? – уточнил Верден.

– Нет, руку, ляжку, плечо – что угодно.

– Надо сказать, мы не обратили на это внимания, комиссар.

– Нет, – живо вмешался Беррон. – Передо мной стоял один тип, который все время чесался.

– Вы записали его имя?

Беррон старательно перелистал свой чистенький блокнот с аккуратными записями.

– Ивон Бриан, – произнес он. – Может быть, родственник Анаэль, хотя Брианы встречаются в Бретани на каждом шагу.

– Спасибо, – сказал Адамберг и в свою очередь записал имя в блокнот, заполненный именами, набросками, обрывками фраз и датами – ни ровных строк, ни заголовков, как у Беррона.

– Ой, это же я! – воскликнул Беррон, остановив руку Адамберга, переворачивавшего страницу.

– Да, это вы, лейтенант.

– Почему вы меня нарисовали? Я что, подозреваемый?

– Ничего подобного, мой портрет он тоже нарисовал, – успокоил его Маттьё.

– А зачем? Чтобы запомнить наши лица?

– Нет. Просто чтобы рисовать, – сказал Адамберг.

– Можно посмотреть? – воскликнул Беррон в радостном волнении, словно ему сообщили о денежной премии.

Адамберг протянул ему блокнот, и все склонились над ним. Адамберг набросал портрет Беррона несколькими округлыми линиями. Тот, словно завороженный, замер над страницей.

– Меня ни разу в жизни никто не рисовал, – сказал он почти растроганно. – Карикатуры – да, в комиссариате такое бывало, но чтобы настоящий красивый портрет – никогда. Вы мне его подарите?

Адамберг вырвал листок из блокнота, поставил дату и протянул Беррону.