Читать онлайн Голоса темной долины

Michael Farris Smith

BLACKWOOD

Copyright © Michael Farris Smith, 2020

Настоящее издание выходит с разрешения Trident Media Group, LLC и The Van Lear Agency

© А. В. Александров, перевод, 2025

© Издание на русском языке. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Иностранка^®

1956

В тот вечер свет долгого августовского дня сочился сквозь окна кухни, падая на лицо и руки Колберна, грязные после игры в футбол в соседском дворе. Мать отерла ему пот кухонным полотенцем, взяла сына за подбородок и вгляделась в его лицо: «Скоро исполнится двенадцать. Даже не верится». Он спросил, где отец, и она ответила, что там, в мастерской, иди позови его, пора ужинать. Мальчик заметил на столе под высоким шкафчиком, где отец хранил виски, пустую бутылку, взял ее, отвинтил крышку и понюхал. Ему обожгло нос, а мать рассмеялась его гримасе и сказала, чтоб знал теперь, что это за дрянь. И думать не смей. Ни сейчас, ни потом. Перестав улыбаться, она выглянула в кухонное окно на задний двор. Ее взгляд скользнул к мастерской, где обычно скрывался отец, вернувшись домой с работы.

Иногда оттуда доносился визг пилы или стук молотка, но чаще стояла мертвая тишина. Мать отвела глаза, и у нее на лице появилось отсутствующее выражение.

Она опустила взгляд. Открыла кран, вымыла руки, закрыв глаза, прикоснулась влажными кончиками пальцев к векам и застыла. Капли воды стекали по ее запястьям и щекам, а она все стояла так, словно приказывая времени и пространству подождать. Немного подождать, пока она снова не будет готова.

Колберн знал, что в таком состоянии ее лучше не трогать, и, пятясь, вышел из кухни и направился через двор к мастерской. Не доходя до нее, он окликнул отца. Пора ужинать. Мама зовет. Иногда ему нравилось заходить в мастерскую. Когда там играло радио, а отец потел над какой-нибудь поделкой, чтобы убить время, и позволял ему вбить гвоздь или протереть кисть. В такие дни отец бывал необычно спокоен. Редкие проблески света на фоне вечной кромешной тьмы. Из-за этой тьмы Колберну не нравилось заходить в мастерскую, когда там стояла тишина. Потому что в такие дни отец сидел на складном стуле, ссутулившись и положив локти на колени, с бутылкой в свисающей вниз руке и налитыми кровью глазами, и каким-то чужим, незнакомым голосом спрашивал: «Чего тебе надо? А? Какого черта тебе надо?» И мальчик пятился задом в открытую дверь, и разворачивался, и со всех ног несся обратно в дом, и говорил матери, что отец пока не может прийти, и больше уже не видел его до следующего утра, когда тот выходил к завтраку.

В тот день из мастерской не доносилось ни звука, но, подходя, мысленно он еще бежал с футбольным мячом к заветной линии. Он уже протянул руку к скобе, но остановился. Дверь была плотно закрыта, несмотря на жару. Колберн заглянул в щелку, но внутри царил полумрак. Он оглянулся на кухонное окно, за которым из стороны в сторону ходила мать, накрывая на стол и наливая чай в полные льда стаканы, снова взялся за дверную скобу и распахнул дверь. Потянулся к выключателю за дверью, чтобы включить свет, и в этот момент услышал кряхтение и резкий выдох. В полосах солнечного света, проникавшего сквозь щели между досками, с потолочной балки свисал, извиваясь всем телом, отец, носки его выгнутых, как у балерины, ног колотили по сиденью табурета, горло сдавливала петля, лицо побагровело, из уголков рта стекала слюна. Мальчик выпучил глаза, шарахнулся и ударился головой о дверной косяк, а отец хрипел, задыхаясь, бил себя ладонью по горлу и лицу, пытаясь что-то сказать, но смог только махнуть рукой, подзывая к себе. Колберн шагнул вперед и, взяв два кирпича из небольшого штабеля в углу сарая, положил на табурет и попытался поставить на них отцовские ноги, но тот сбросил их пинком. Отец шлепнул Колберна по затылку и снова судорожно взмахнул рукой, отгоняя прочь.

Отец показывал куда-то в угол сарая, силясь что-то сказать, но лишь хрипел, истекал слюной и умирал. Его носки всё колотились о табурет, и в этот жуткий момент неопределенности Колберн поднял голову и заглянул в выкатившиеся глаза отца. Он не бросился наутек и не закричал, словно невидимые руки зажали ему рот и схватили за плечи. Потолочная балка скрипела под тяжестью отцовского тела, сражавшегося с земным тяготением и временем, в косых лучах света плясали пылинки. И тогда Колберн дернул головой и плечами, будто стряхивая с себя невидимые руки, шагнул вперед и выбил табурет у отца из-под ног.

Он отступил, последний раз встретился с отцом взглядом, а потом вышел из мастерской и закрыл за собой дверь. Немного постоял во дворе, глядя на мать, которая в кухонных рукавицах металась между плитой и столом, держа форму для запекания. Она поставила ее на середину стола и выглянула в окно. Заметив глядящего на нее Колберна, она слегка улыбнулась хорошо знакомой ему полуулыбкой, плохо скрывавшей вечную тоску, а когда в мастерской все затихло, он пересек двор и зашел в дом, чтобы позвать мать.

1975

Дряхлый кадиллак, стуча двигателем, пересек городскую черту Ред-Блаффа. Машина с трудом взобралась из равнин дельты на холмы Миссисипи, и непрестанные подъемы и спуски окончательно добили ее. В центре городка, состоявшего из нескольких улиц, двигатель наконец заглох, и длинная колымага замерла на краю парковки у почтового отделения. Над капотом заклубился дым, собравшись в грязное облачко, которое тут же унес утренний летний ветерок. Двигатель шипел. Пахло бензином. На переднем сиденье сидели мужчина и женщина, а сзади мальчик. Они смотрели в открытые окна с застывшим на изможденных лицах выражением покорности судьбе.

– Где мы? – спросила женщина.

– Здесь, – ответил мужчина.

Из почтового отделения показалась женщина в тускло-синей форме с пакетом под мышкой. Остановилась, сняла очки и окинула взглядом машину. Колеса без колпаков. Исцарапанные двери. Задний бампер, примотанный скрученной проволочной вешалкой.

Мужчина высунул голову из окна и звучно харкнул на асфальт. Женщина покачала головой, нахмурилась, пересекла парковку, забралась в угловатую почтовую машину и уехала.

– Я хочу есть, – сказала женщина в машине. – У нас там осталось что-нибудь?

Мальчик сзади передал ей кекс в целлофановой обертке – помятый, с прилипшей к обертке растаявшей глазурью, – однако женщина тут же сцапала его и разорвала целлофан.

– Дай кусить, – сказал мужчина. Но женщина широко открыла рот, запихала туда весь кекс целиком и принялась жевать; в уголках ее рта выступили шоколадные капли.

Мальчик вышел из машины. Мужчина и женщина вышли следом.

Они постояли перед машиной, которая уже перестала шипеть. Мужчина встал на колени и заглянул под двигатель. Оттуда текло – и спереди, и сзади. Он поднялся и молча зашагал по улице, и женщина и мальчик последовали за ним. Три нескладные фигуры. Женщина в висящей мешком одежде, мальчик, давно выросший из своей, и мужчина, теребящий на ходу клочковатую растительность на подбородке. Они брели по тротуару, словно призраки. Одинаковые узловатые конечности, впалые щеки и дряблая кожа. Три фигуры миновали церковь. Магазин кормов. Строительный магазин. Дальше стали попадаться заброшенные здания. На каждую витрину с табличкой «открыто» приходилось три пустых, словно городок застрял в чистилище где-то между прошлым и будущим.

Они вошли в аптеку, звякнув колокольчиком над дверью. Фармацевт в белом халате поднял голову, не вставая со своего насеста в глубине помещения. За прилавком на табурете сидела девочка-подросток с конским хвостом, шумно жуя резинку и разглядывая журнал. Почувствовав запах, она задержала дыхание, пока пришельцы не прошли мимо, а затем сморщила нос и помахала в воздухе журналом.

– Вы чего-то хотели? – спросил фармацевт. Его волосы были жидкими и седыми, а из кармана халата торчали очки и ручки. Ему никто не ответил, троица молча топталась между стеллажами, разглядывая батарейки и таблетки от кашля, стараясь задержаться подольше в прохладе. В аптеке стояла тишина, нарушаемая лишь ерзанием фармацевта и девушки и шепотом женщины: лечь бы сейчас прямо здесь и заснуть.

– Когда-то в аптеках продавали мороженое и бутерброды, – сказал мужчина. – У вас есть?

– У нас этого нет, – ответил фармацевт.

– Почему это?

– Потому что нет.

– Бутерброды есть в кафе, – сказала девушка. Она отложила журнал, вышла из-за прилавка к двери и приоткрыла ее, как будто они спросили, где выход.

– Вы, должно быть, проездом, – сказал фармацевт.

– Уже нет, – откликнулась женщина.

– Может, и обоснуемся здесь, – сказал мужчина. Его черные запавшие глаза на грязном лице пристально следили за фармацевтом, приближавшимся по проходу между стеллажами. Мужчина не глядя схватил с полки коробку салфеток, приподнял ее и спросил сколько.

– Кафе вон там, – сказал аптекарь и указал рукой в сторону двери. – Салфетками сыт не будешь.

Мужчина уронил коробку на пол. Схватил с полки еще одну и бросил ее туда же. Женщина тем временем засовывала под рубашку упаковку нижнего белья, а мальчик, стоя с другой стороны стеллажа, пихал в штаны шоколадные батончики.

– Не трогайте эти коробки, пусть лежат, – заявил мужчина. – Сходим в кафе, о котором вы тут долдоните, и я вернусь за ними. Я хорошо запомнил, как они упали. Смотрите, чтобы никто не перекупил.

– Убирайтесь отсюда, – сказал фармацевт. Он сдвинулся на шаг вправо, к телефону. – Я серьезно.

– Я тоже.

Мужчина развернулся и направился по проходу к открытой двери, где его уже ждали мальчик и женщина, и, когда они выходили из аптеки, мужчина ткнул пальцем в живот девочки-подростка, которая все еще держала дверь открытой. Пожалуй, скоро вернусь, еще раз взглянуть на тебя.

Женщина спала на заднем сиденье, прикрыв лицо рукой. Мужчина сидел на багажнике и курил сигарету, уставившись в сумерки и думая о ссоре с женщиной, случившейся два дня назад.

Они поселились в чьем-то пустующем доме на ферме. Седобородый мужик в комбинезоне вывел их с участка под дулом дробовика. Женщина несла маленького, а мужчина и мальчик постарше шли с поднятыми над головой руками. Они дошли до спрятанной в лесу машины, сели в нее и поехали по грунтовой дороге, а сзади грохнул прощальный выстрел, для острастки. Потом добрались до заправки и сидели там с открытыми окнами, и потоки дождя лились над дельтой, и он дал мальчику доллар и велел купить мясных консервов и колы. Когда мальчик ушел, мужчина сказал: мы не можем прокормить всех. Пора избавляться. Маленький спал у женщины на руках. Рот открыт, губы запеклись. Невозможно дальше тянуть это дерьмо. Для него это была арифметика. Простое уравнение: слишком мало денег и слишком много ртов, к тому же он никогда не верил, что в этом ребенке есть хоть капля его крови.

В ту ночь он смотрел в сумерки и оправдывал это все для себя, затягиваясь сигаретой под стрекот сверчков. Заводя этот разговор, он уже знал, что женщина в итоге сдастся. Уступит. Пора сбросить лишнюю ношу. И она уступила, даже легче, чем он ожидал.

Они оставили маленького в тот же день. Совершенно голого, в одном подгузнике. Рядом положили рюкзак, набитый скомканными рубашечками и пеленками. Набор зеленых солдатиков. Обрывок бумаги с нацарапанным на нем именем. Женщина постучала в дверь благотворительного магазина и бегом, не оглядываясь на ребенка, вернулась в машину. Закрыла ладонью глаза, когда они отъезжали. Еще до наступления темноты ее охватило раскаяние, и она проплакала всю ночь, сидя в машине на обочине проселочной дороги. Старший мальчик, понимая, что они сделали, и не в силах смотреть на них, перелез через ограду, ушел в луга и улегся в мокрой траве. Гроза прошла, оставив после себя бездонное черное небо и мириады звезд. В пустоте ночи мальчик по-прежнему слышал плач женщины. Она то тихо скулила, то впадала в ярость и колотила кулаками по машине, а мужчина сказал, что ему надоело это слушать, и ударил ее тыльной стороной ладони по щеке, и женщина отбивалась, но он прижал ее к окну и сказал спокойно: прекрати, а то убью.

Наконец мужчина утихомирил ее, пообещав то же самое, что обещал с самого начала. Там маленький будет в безопасности, а мы свалим отсюда и поедем в Теннесси. Говорю же, я знаю кое-кого в Теннесси. Там есть где остановиться, а дальше разберемся. Она знала, что он лжет, но все равно верила, терзаясь чувством вины, а на следующий день проснулась в кадиллаке, который уже ехал дальше.

Мужчина надеялся, что она уже не вернется к этому, и вот. Еще даже из Миссисипи не выехали. Но дело сделано. Одной заботой меньше, и как же ему хотелось поступить так и с самим собой. Бросить себя где-нибудь под дверью, чтобы кто-нибудь его нашел. Позаботился о нем. Накормил. Уложил спать. Но он был слишком озлобленным, уродливым, и единственное, чего он хотел, – отомстить всему миру. Наладить эту чертову машину и бросить их здесь, зачем вообще их с собой таскать. Надо было самому отвезти маленького в Армию спасения. И зачем вообще было брать ее с собой, пусть она и умоляла об этом. Хочу прикоснуться к нему напоследок. Да и за старшим не стоило возвращаться. Надо было ехать одному и не останавливаться и предоставить им самим разбираться, как жить дальше.

Женщина проснулась и выбралась с заднего сиденья. Села рядом и взяла сигарету из пачки, лежавшей на багажнике. По тротуару ехал мальчишка на велосипеде, сзади, вывалив язык, трусила собака. Мужчина щелчком отбросил окурок и спросил мальчишку, открыто ли в этом дерьмовом городишке хоть что-нибудь после наступления темноты, но тот молча крутил педали. Мальчик весь день бродил по городу и теперь с грохотом вкатил на парковку найденную где-то тележку из магазина, полную алюминиевых банок. Сверху лежала половинка хлеба и несколько книг в мягкой обложке. Мужчина спрыгнул с багажника, взял хлеб и кивнул на книги.

– Что, читать научился? – спросил он мальчика.

– Оставь его в покое, – вмешалась женщина.

Мужчина вытащил из пакета кусок хлеба и засунул в рот, а когда женщина потянулась к нему, отвел руку. Тогда она взяла пачку сигарет и сказала, что он может с ними попрощаться, и он передумал и отдал ей хлеб. Она взяла кусок себе, другой дала мальчику. Хлеб подозрительно попахивал, но они стояли и ели, и в это время на улице появилась полицейская машина со звездой на боку. Фары горели в пыльных голубых сумерках, как два ярких глаза.

Полицейская машина свернула на парковку и остановилась у заглохшего кадиллака. Двигатель замолк, фары погасли, и из машины вышел Майер. Он снял шляпу и, взяв ее за поля обеими руками, направился к ним. Брюки, заправленные в сапоги. Легкая хромота. Глубокие морщины вокруг глаз на обветренном лице.

– Смотрю, у вас тут небольшая заминка, – сказал шериф.

– Спасибо, что обратили внимание.

Майер подождал, пока мужчина скажет что-нибудь еще, но тот засунул себе в рот новый кусок хлеба, и все трое жевали, не обращая внимания ни на шерифа, ни на его машину и ни на что другое. Наконец Майер сказал, что, похоже, у вас какие-то проблемы. Стоите здесь уже порядочно времени. Могу устроить, чтобы вас отбуксировали в мастерскую. Мужчина дожевал хлеб и покачал головой.

– У нас все хорошо, – сказал он.

– Нет, не хорошо, – сказала женщина.

– Молчи.

– Сам молчи.

– Куда едем? – спросил Майер. Он обошел их и стал осматривать кадиллак. Заглянул в салон.

– Теннесси, – ответила женщина.

– Ага. Теннесси, – добавил мужчина.

– Куда именно?

Мужчина поскреб затылок.

Майер медленно описал круг вокруг автомобиля и остановился рядом с ними. Оглядел женщину, потом мальчика.

– Тебе сколько лет, сынок? – спросил он.

– Пятнадцать. Шестнадцать.

– Ты что, не знаешь?

– Все он знает, – заговорила женщина. Она подошла к мальчику и положила руку ему на плечо. – Просто придуривается, вот и все.

– Мы ничего не нарушаем, – быстро, словно его ткнули чем-то острым, проговорил мужчина.

– Я и не говорю, что нарушаете.

– Ну и все.

– Но ваша машина сломалась на государственном участке.

– Ей это и скажите.

– Господи, но я-то говорю это вам, – ответил Майер. Он положил шляпу на багажник и упер руки в бока. – Я приехал узнать, не нужна ли вам помощь, чтобы отправиться дальше, но раз вам, похоже, неинтересно, зайду с другой стороны. Это вы сегодня зашли в аптеку Джимми Гая и трогали его внучку?

– Не знаю.

– Что не знаете?

– Не знаю никакого Джимми Гая.

Шериф фыркнул и рассмеялся.

– Прекрати, – женщина ткнула мужчину в плечо.

– Не собираюсь ничего прекращать. Мы ничего не нарушаем.

Шериф подошел к нему поближе. Он был на голову выше. Лет на двадцать старше, но образчик здоровья по сравнению с тощим изможденным мужчиной.

– Ладно. Не буду больше задавать вопросов. Просто скажу. Вы зашли в ту аптеку. Вы коснулись рукой той девушки и угрожали ей.

– Это ложь.

– Вы сказали, что вернетесь за ней.

– Это гнусная ложь.

– Я просто пересказываю то, что мне рассказали, и у меня нет причин этому не верить.

– Я ее не касался. Я ничего ей не обещал. Вот, спросите этих двоих, которые здесь перед вами стоят.

– Не собираюсь ничего спрашивать. Теперь буду только говорить.

Рот мужчины заполнился слюной, но он задержал ее. Хотелось плюнуть прямо в лицо шерифу. Но он не стал. Проглотил. Он кивнул и ответил – да, сэр, – зная, что это поможет избавиться от него.

Майер чуть отступил. Взял шляпу, постучал по крышке багажника и сказал: откройте-ка.

– Там только наши вещи, – сказала женщина.

– Открывайте.

Мужчина неохотно вынул ключ из замка зажигания. Вернулся к багажнику и открыл. Внутри в беспорядке валялась скомканная одежда и одеяла. Кастрюли и сковородки. Галлонные бутылки воды. Пустые бутылки и банки. Топор, куски веревки, банки тушеных бобов и кукурузы. Майер потыкал рукой в одежду, немного порылся внутри и захлопнул крышку. Вытер руку о рубашку.

– Так вот, – сказал он. – Начнем сначала. Вам нужна помощь в починке машины?

– Не нужна нам никакая помощь, – буркнул мужчина.

– Да, нужна, – сказала женщина. – Но если у вас нет механика, который готов починить ее по доброте душевной, нам придется бросить ее здесь.

– Здесь ее оставлять нельзя. Я уже вам говорил, – ответил шериф. Потом он потер подбородок, поднял глаза к вечернему небу и снова посмотрел на женщину. Посмотрел на мальчика, который вытаскивал из пакета последний кусок хлеба.

– Утром посмотрим, что можно сделать. Может, что-нибудь придумаем. Найдем возможность, чтобы вы могли ехать дальше.

– Да, сэр, – сказал мужчина.

– Вам есть где переночевать?

Женщина ткнула пальцем в кадиллак.

– Ладно, – сказал шериф. – Я вернусь утром.

Он кивнул им и надел шляпу. Подошел к своей машине и сел на сиденье. Когда он выезжал с парковки, лучи фар на миг осветили троицу, и их глаза блеснули, как у прячущихся в темноте леса животных.

Как только женщина и мальчик заснули на заднем сиденье, мужчина осторожно открыл дверцу и выскользнул из машины, не захлопывая дверцу, чтобы не разбудить их. Он ходил по тротуарам и переулкам. Ходил по дворам и заглядывал в припаркованные рядом с домами машины. То ныряя в тень, то выныривая, он искал какой-то ответ. А потом бросил. Оставлю их там. И зашагал прочь из города. Не зная, куда идет, бренча мелочью в карманах, пока город не скрылся позади. У него не было передних зубов, и он постоянно ритмично причмокивал губами, отчего женщина всегда бесилась, потому что это напоминало ей о той жизни, что они ведут, но сейчас на ходу эти звуки служили подтверждением того, что он жив. Одинокое видение, бредущее в лунном свете. Он шел, погруженный в себя, представляя, что падает в огромную черную дыру без дна, падает, раскинув в стороны руки и ноги, без всякого страха перед тем, что ждет внизу. Обернувшись, он взглянул на редкие тусклые огоньки города и зашагал дальше, в долину.

Луна освещала бледным светом затянутую кудзу[1] землю. Темно-зеленые глубины леса, вздымающиеся деревья и покатые склоны холмов, давно завоеванные неумирающими лианами. Мужчина окинул взглядом открывшуюся перед ним зеленую ширь, завороженный этим бесконечным покровом. Мириады сердцеобразных листьев приветливо махали ему на ночном ветру, продувавшем долину. Он стоял на дороге, и заросли кудзу подходили прямо к обочине, останавливаясь в шаге от ухабистого асфальта.

Мужчина опустился на колени и пропустил сквозь пальцы кончик лианы. Она была толстой, как карандаш, шершавой и колючей. Затем коснулся листа. Гладкий и скользкий. Он оторвал его от лианы, положил на ладонь и погладил шершавыми пальцами, словно убаюкивая.

Он пошел дальше, так и держа лист в руке. Дорога медленно поворачивала, широкой дугой огибая долину. Лианы свисали с куп деревьев, образуя некий занавес, за которым лежал закулисный мир, скрытый кудзу, и мужчина вошел туда. Немного постоял среди деревьев и двинулся дальше, в глубину. Полог кудзу над головой не пропускал лунный свет, и в темноте со всех сторон доносились ночные звуки, тревожа воображение, и он поспешил обратно на дорогу. Его дыхание участилось, сердце забилось быстрее, рот искривился в улыбке. Ему больше не хотелось уходить отсюда, не хотелось идти в ночь. Черное небо на востоке уже начинало синеть. Он сорвал еще несколько листьев с лиан и, сжимая их в руках, поспешил обратно в город, то и дело оглядываясь через плечо на ходу, словно желая убедиться, что долина ему не приснилась.

Незадолго до рассвета он вернулся к машине, просунул руку в открытое заднее окно и потряс за плечо женщину, потом мальчика. Они завалились друг на друга, и он теребил ее, пока она не открыла глаза, и тогда сказал: вставайте. Вы оба. Вставайте, толкайте машину. Я нашел нам место.

Майер стоял, уперев руки в бока, на пустой парковке, где недавно стоял автомобиль. Он пытался убедить себя, что ему все это привиделось. Мужчина, женщина, мальчик и их старый «кэдди». Его предложение помочь, их отказ. Может быть, чертова колымага все же была на ходу. Может, просто завели ее и уехали. Этой компании врать не впервой. Может, двинули в Теннесси, как собирались.

Майер пнул камень и посмотрел на свою длинную утреннюю тень. Он сутулился, чтобы смягчить поселившуюся в спине боль, его высокая фигура с годами осела, и в позвоночнике порой щемило. Нужно время от времени выходить из машины и прогуливаться, говорила жена. Нужно делать упражнения на растяжку, как доктор советует. Распрямись во весь рост, расправь плечи, будь высоким и гордым, каким тебя создал Бог.

Молчи уж лучше, отвечал ей он. Я состарился и уже не помолодею, сколько ни гуляй и ни тянись. Старый и ленивый не одно и то же, возражала жена. Как бы тебе этого ни хотелось.

Глядя на свою тень, он выпрямил спину. Расправил плечи. Поднял руки над головой и потянулся. Потом наклонился вперед, уронив руки, чтобы они свисали к земле. Это было приятно, и, разогнувшись, он держал плечи прямо. Прошелся вокруг своей машины, посмотрел на влажные круги, оставленные кадиллаком, и понял, что они освободили парковку, но никуда не уехали.

Он забрался в патрульную машину и сделал круг по городу, заглядывая в переулки и во дворы, потом поехал в жилые кварталы. По одну сторону железнодорожных путей стояли каркасные дома с облезлой краской и осевшими террасами. Трехколесные велосипеды на лужайках, папоротники в горшках на ступеньках крыльца, буйно разросшиеся, словно чтобы подпереть дома, магнолии. По другую сторону путей стояли приземистые кирпичные дома. Упрямые, уродливые сооружения. Он махал рукой пожилым женщинам в халатах, которые сидели на качелях на крыльце и пили кофе. Матерям и детям, игравшим перед домами. Мужчинам, забирающимся в пикапы с упакованными обедами в руках. Но ни потрепанного кадиллака, ни прибывшей на нем потрепанной компании не обнаружилось, и, завершив круг, он остановился перед кафе на главной улице, и сам не зная, что бы стал делать, если бы нашел их.

Долина лежала в двух милях от города, и каждый день женщина и мальчик толкали магазинную тележку по соединявшей их полосе щербатого асфальта. Временами женщина начинала плакать, потом затихала. Кусала себя за руку, словно пытаясь заглушить боль. Мальчик ждал. Они не разговаривали. Просто шли дальше, когда она успокаивалась. Дойдя до города, они перетаскивали тележку на тротуар, где поровнее, и ставили ее в переулке, а потом пили воду из крана, сложив руки ковшиком. Мыли руки, лицо и шею. Садились в тени, прислонившись спиной к кирпичной стене, надеясь на удачную охоту в мусорных баках на задворках кафе и магазина. Надеялись, что в шлакоблочном баре вчера был наплыв посетителей и они смогут обменять пустые бутылки и банки на центы и доллары. Стучали с черного хода в кафе, где им перепадал вчерашний хлеб и портящиеся овощи. Но больше всего надеялись на то, что им позволят бродить по городу и заниматься своими делами, без окриков и приказов убираться подальше.

Мужчина ел, когда они возвращались с едой. Лапал женщину, что-то бормоча себе под нос. Мальчик его не интересовал. По ночам он отправлялся в город. Потом спал. Они трое уже так долго были отверженными и бездомными, что стали казаться ему отдельным видом. Созданиями, сотворившими себя сами. Но звездными ночами, когда он возвращался по дороге обратно в логово, это существование, мало чем отличающееся от существования собаки, начало превращаться в нечто другое. После хождения по городу, разговоров со своим призрачным силуэтом, отражающимся в витринах магазинов, подглядывания за людьми в баре через стеклянную дверь, ожидания, когда рыжеволосая женщина вынесет бутылки и банки, ночь за ночью он брел обратно из города, покурив найденные окурки и помочившись на одни и те же кусты перед баптистской церковью. Дни становились длиннее, жара не спадала даже ночью, и иногда он пел обрывки песен, которые мог вспомнить, иногда осыпал бранью проезжающую мимо машину, но последнее время просто молча шагал в темноте, слушая стрекот цикад, завывания и взвизгивания, разносившиеся над землей.

Он не знал, когда начал слышать голос, знал лишь, что в какой-то момент это началось. Сначала этого не было. И мужчина останавливался, смотрел на звезды, на яркую круглую луну и внимал. В такие безмолвные ночи он шагал молча, а когда налетал ветер, растопыривал ладони, чтобы почувствовать давление воздуха, а иногда останавливался и вставал на колени, и дух его словно отделялся от тела, и мир перед глазами исчезал, уступая место миру за границами костей и плоти, а когда голос нашептывал особенно разнузданные вещи, возвращался в логово и хватал за горло женщину, которая стонала и металась во сне, охватывал грязную шею своими грязными руками и чувствовал биение пульса и ее жизнь в своих руках, и суть их жалкого бытия, и сжимал руки, пока она не отбрасывала их, словно это были смертоносные твари из сновидений, ползающие по ней. Потом он садился, смотрел на свои руки, черные и расплывчатые в темноте, сжимал собственное горло и шептал: ты об этом? Ты об этом? И ждал, что голос ответит, сдавливал себе горло, пока не начинал задыхаться, и тогда разжимал руки и вываливался в открытую дверцу. Прижимался лицом к земле, и одинокая лиана тянулась к их убогой стоянке, и он цеплялся за нее грязными пальцами, как за спасительную нить.

Потом он подползал к мальчику, спавшему на куче одеял. К этому живому дышащему существу, с таким же изломом бровей и запавшими глазами, как у него. К существу, казавшемуся одновременно и частью его существа, и посягательством на него, и представлял, что смотрит на самого себя, и если бы он мог вернуться и избавиться от этой жизни, то воспользовался бы этой возможностью, его руки были готовы убивать. Мужчина чиркал спичкой, она вспыхивала, и крошечный огонек выхватывал из темноты мальчика, его открытый рот и иссушенную солнцем кожу, и голос начинал шептать. Протяни руку, схвати, утащи. И мужчина выставлял указательный палец и засовывал в открытый во сне рот мальчика, чувствуя тепло и ритм его дыхания, и отбрасывал спичку, чтобы придавить ему голову другой рукой и вынуть душу, но как только спичка гасла, терял решимость и отодвигался в сторону.