Читать онлайн Московские истории. Жизнь, быт и досуг советской эпохи устами жителей столицы

Улица Чаплыгина. На 16 квадратных метрах нас проживало десять человек

Думаю, большинству москвичей известен этот дом – № 1а по улице Чаплыгина, где с 1987 года находится «Табакерка» (Театр-студия Олега Табакова). Доходный дом текстильных фабрикантов братьев Грибовых был построен к началу 1912 года и получил первый номер по Машкову переулку, который позже стал улицей Чаплыгина. В 1927-м к нему со стороны Харитоньевского переулка пристроили некую огромную по тем временам конструктивистскую дуру. И вот этому, уже новому строению присвоили первый номер, а на старое здание повесили табличку «1а».

Большая коммунальная квартира в этом доме и стала первым моим жильем в этом мире. Понятно, не вся квартира, а только одна из ее комнат. В этом помещении площадью 16 квадратных метров с великолепным полукруглым эркером в три окна тогда проживало совсем немного народу: прабабушка, бабушка, моя мама и ее младшая сестра. И вот 6 августа 1954 года прибавилось еще двое.

В тот момент комната казалась вполне просторной. Справа от двери располагалось единственное стационарное спальное место – огромная роскошная кровать прабабки. Под углом к ней стояло черное дореволюционное немецкое фортепиано с бронзовыми бра, и впритык к нему стеллаж с книгами, альбомами, рисунками – всяким дедовым имуществом.

Еще одну стену занимал тот самый эркер с тремя окнами и огромными гранитными подоконниками, которые в разное время использовались по-разному. Стену слева от входа почти полностью занимал диван. Он был сделан на заказ и длину имел не стандартную, со спинкой в обычные три подушки, а совсем неимоверную – в пять, да еще два внушительных снимающихся валика по краям. Именно эти подушки и валики представляли для нашей семьи особую ценность. Снятые с дивана и расположенные на полу, в основном под столом, они преобразовывались в несколько дополнительных спальных мест. От двух до пяти, в зависимости от ситуации и комплекции пользователя.

Посреди всего перечисленного стояли всегда накрытый скатертью круглый обеденный стол, четыре стула и большой мольберт красного дерева.

В момент наивысшего демографического пика на 16 квадратных метрах нашей комнаты постоянно проживало десять человек. По сути, четыре семьи четырех поколений. Но этот пик, надо признать, продолжался недолго, всего каких-то пару лет, далее, к середине 60-х, столпотворение начало понемногу рассасываться.

Комната наша была хоть и самым многолюдным, но далеко не единственным помещением в квартире. От входа шел длинный коридор, который упирался в туалет. Справа глухая стена, слева – все жилые комнаты. Далее, если у туалета взять еще чуть левее, через небольшой отросток можно было попасть в короткое продолжение коридора, которое вело к кухне. У кухни – два выхода. На черную лестницу и в ванную.

Черный ход был обязательной принадлежностью любого старого солидного московского дома. В отличие от парадного подъезда, он предназначался для прислуги и прочих лиц низшего сословия. Но после победы классового равноправия черный ход приобрел иные функции. Во-первых, детям проще было втихую смываться погулять во двор – не надо пробираться через всю квартиру. На кухне поошиваешься, на тебя поорут, чтобы не мешал, отвернутся на минуту, тут ты тихонечко шмыг – и уже с ребятами в подворотне в «расшибалочку» режешься. Взрослые использовали черный ход для походов на помойку, а иногда и временного хранения там мусорных ведер с отходами: из-за этого на лестнице всегда отвратительно воняло.

Второй выход из кухни вел в довольно оригинальную ванную. Крохотная комнатка была практически полностью занята огромной, когда-то великолепной, но к тому времени доведенной до совершенно отчаянного состояния чугунной ванной на четырех массивных львиных ногах. В полуметре над ней были два окна во всю стену. Располагалось все это на обычном не очень высоком первом этаже, так что главной задачей моющихся, особенно женщин, было обеспечить минимум обзора снаружи.

Вода для ванной нагревалась газовой колонкой с душевой стойкой и довольно длинным краном. На кухне горячей воды не было. Часто приходилось греть воду на плите в каком-нибудь баке или тазу.

Состояние самой ванны не позволяло даже думать об использовании ее по прямому назначению, поэтому у каждой семьи имелся собственный тазик. Тазы эти были развешаны тут же по стенам, на гвоздях. Но детей все-таки старались купать сидя, потому рядом с тазами попадались и корыта, по количеству которых можно было судить о возрастном составе населения квартиры. Корыта использовали и для стирки. Туалетное мыло приносили из своей комнаты и по окончании процедур уносили обратно, хозяйственное же могли оставить даже намеренно, чтобы лишний раз не таскать. Все же военного дефицита уже не было.

В кухне еще могу отметить устройство вроде старинного естественного холодильника – нишу в стене с дверцами, полками и круглой дыркой на улицу. Деревянная пробка в этом отверстии была такой изобретательной формы, что, вращая ее, можно было зимой регулировать температуру в нише.

В нашей комнате нечто подобное устроили между рамами. Расстояние между ними было сантиметров тридцать. В двух боковых окнах эркера в это пространство установили по несколько полок и хранили там продукты.

Следующую за нами комнату занимал Сакетти со своей женой – я про себя называл его «профессором», за почтенный возраст и манеру одеваться. Понятно, что мне тогда и первоклассники казались не очень молодыми, но этот выглядел как старик-звездочет из сказки. Он постоянно ходил в нелепой черной шелковой шапочке, разговаривал очень мало, тихо и недобро. Меня он не замечал, только однажды, лет в мои семь-восемь, вдруг, встретив в коридоре, очень сильно и больно схватил за руку, затащил к себе в комнату, что-то сунул в карман и молча вытолкнул обратно. Я даже испугаться не успел. А в кармане потом обнаружил старинное увеличительное стекло в бронзовой окантовке, с костяной ручкой и в кожаном футляре. Ценность для мальчишки в то время неимоверная. Мы и при помощи найденных на помойке осколков линз от очков умудрялись на солнце выжигать на заборах разные неприличные слова, а тут такой мощнейший прибор, мне все ребята тогда завидовали.

Дальше жили Прудниковы – они владели аж двумя комнатами. Правда, на шестерых, но им все равно завидовали. Прудников тоже был профессором, но уже настоящим, преподавал математику в МГУ. Вот он меня замечал постоянно. Стоило мне заняться самым невинным из моих развлечений – катанием на старом дребезжащем трехколесном велосипеде по коридору, – как он сразу же выскакивал с зонтиком и принимался гоняться за мной, стараясь загнутой ручкой этого зонтика поймать велосипед за заднюю ось.

Почему он просто не останавливал меня? Может, ему тоже эта игра нравилась. В комнате перед самым входом жила Стеша, жена Кузьмы. Сам Кузьма умер еще перед войной, но вдовой Стешу никто не называл. Только женой. Возможно, чтобы не терять последнюю связь времен, которую олицетворял покойный – Кузьма был в этом доме дворником еще при царском режиме. Он, судя по рассказам, был настоящий московский дворник, который не только размахивал метлой или лопатой, но и выполнял еще множество функций, делавших старый московский приличный доходный дом таковым. Запирал парадный вход на ночь, открывал припозднившимся жильцам, поздравлял хозяев со всеми большими праздниками, за что непременно получал в ответ рюмку водки и серебряный рубль – рядом с ней на подносе.

Жил он тогда в отдельной дворницкой с входом из подворотни. Эту комнатку без окон мне показывала сама Стеша: в ней хранились всякие метлы, лопаты и прочий профессиональный инструмент. В остальном вполне себе приличная комната, не сильно меньше нашей. Когда началось уплотнение, Кузьма перебрался в квартиру, но дворницкая так и оставалась за ним, как рабочее место.

Никакой официальной должности Стеша в доме не занимала. Я ее помню уже старухой: аккуратной, жилистой, с острым взглядом и без малейшего намека на дряхлость. Если в доме возникали какие-то хозяйственные проблемы, говорили: «надо посоветоваться с женой Кузьмы». Нашей семье Стеша помогала с уборкой или с продуктами. Ее нельзя было «нанять» или «послать на рынок», можно только попросить помочь. Происходило это так: «Стеша, если вы случайно свободны, не могли бы вы?..» Помощь эта, естественно, оплачивалась, но мягко и вскользь, как будто это была не плата работнику, а вид соседского обмена.

Наверное, на этом стоило бы закончить повествование о жильцах нашей квартиры. Но хочется вспомнить еще одну яркую сцену. Утром в коридоре у двери единственного туалета стоят трое. Профессор Сакетти, профессор Прудников и мой дед, член Союза художников. Они подошли практически одновременно, но туалет занят кем-то из дам, и мужчины ведут между собой неторопливую беседу. У каждого в одной руке собственный деревянный стульчак, во второй – газета, даже не всегда целиком. Наконец туалет освобождается, и только что степенно обсуждавшие высокое господа мгновенно начинают толкаться за право пройти первому – каждый, как выясняется, очень спешит.

А я в это время безмятежно гоняю по коридору на велосипеде, пользуясь тем, что Прудников с зонтиком в туалет не ходит.

В 1987 году Олегу Табакову помещение в доме № 1а на улице Чаплыгина отдали под театр. Так вот, почти весь верхний этаж «Табакерки» – это и есть моя родная квартира. При всем уважении к Олегу Павловичу, я не имел никакого желания этот театр посещать. Однако какое-то время назад я себя превозмог – появилось ощущение, что могу не успеть. Я взял жену и дочку, купил билеты и пошел показать им свое первое в жизни жилье.

Нынешний главный вход в театр пробит через эркер одной из комнат Прудниковых. Сама же комната располагалась там, где сейчас находятся билетные кассы. А дальше – коридор, по которому я гонял на велосипеде. Левее – гардероб, занимающий площадь еще одной комнаты Прудниковых и комнаты Сакетти. А следующий – буфет. Это и есть комната, куда меня привезли из роддома.

Моховая. Дед с бабушкой устроились в «Националь» – дворником и уборщицей

Наша семья с 1918 года жила на Моховой, 1/15, – в гостинице «Националь».

Дед Степан и бабушка Мавра приехали в Москву в 1903 году из деревни Акулово Рязанского уезда. Дядя деда Степана держал в Охотном ряду мясную лавку – он и устроил дедушку в Елисеевский магазин, возить продукты. В 1906 году у деда и бабушки родилась дочь Нюша, а в 1915-м – моя мама. Потом случилась революция.

В 1918 году советское правительство переехало из Петрограда в Москву и разместилось в «Национале», который стал называться 1-м Домом Советов. Например, Ленин с Крупской поселились на 3-м этаже, в люксе № 107. В Дом Советов набирали обслугу, и дед с бабушкой устроились туда – дворником и уборщицей. Дед убирал территорию вокруг дома, а бабушка мыла парадный подъезд и коридоры.

По праздникам и выходным дети обслуги обедали в семьях членов правительства. Моя тетя Нюша и мама были прикреплены к семье Николая Подвойского. Потом мама подружилась с их дочкой Ниной. Но мама всегда говорила, что к детям прислуги относились с долей брезгливости – просто надо было продемонстрировать равноправие и близость к простому народу. Ну хоть подкармливали, и то хорошо.

Я родилась сразу после войны, в 1945-м. Мы жили в отдельном крыле здания – для обслуживающего персонала. Там были коммунальные квартиры, в которых, среди прочих, жили и обычные жильцы, к «Националю» не относившиеся. Всего квартир было восемнадцать – двух-, трех-, четырехкомнатные. Каждая комната – на семью. Где-то жили плотно, как сельдь в банке, где-то посвободнее. К последним относились мы: после смерти бабушки и деда остались втроем – мама, брат и я. За стенкой тоже обитали трое – муж, жена и дочь. Еще в нашей квартире жила баба Шура с тремя детьми, ее муж, работавший в посольстве СССР в Иране, потом от них ушел.

Кухня у нас была большая, метров 25–30, с газовой плитой. При кухне имелась маленькая комната, может, предназначавшаяся для прислуги, но у нас там жила одинокая бабушка. В общем, считай, малонаселенная была квартира. Но были и такие, где по пятнадцать-двадцать человек жили. Ни ванной, ни горячей воды в доме не было. Мыться ходили в душ для поваров.

При входе в квартиру, сразу слева, стояла красивая круглая печь с изразцами. Изразцов мы, правда, практически не видели: старший сын тети Шуры Владимир стал геологом, ездил по Якутии и заставил эту печь ящиками с камнями, которые он привозил из экспедиций. Все искал золото и алмазы. Наверное, нашел – в Москву не вернулся, там остался.

К жильцам постоянно приезжали родственники, многие оставались жить. Их даже прописать можно было, это не считалось криминалом. Устроиться на работу тогда проблем не составляло – на фабриках и заводах люди были нужны всегда. Прописался – и иди работай!

Мы с соседями играли в лото. Чтобы позвать с нами играть бабулю из соседнего подъезда, вешали на окно белое полотенце, и бабуля по этому сигналу прибегала. А баба Паша, которая жила в маленькой комнате при кухне, если проигрывала, с выигравшим несколько дней не разговаривала. Если выигрывала я, она гоняла меня тряпкой с кухни. Но если в следующий раз победителем оказывалась она, в квартире снова воцарялся мир.

В 1963 году нас из «Националя» начали выселять. На месте дома № 3 по улице Горького[1], где были булочная и книжный магазин, стали строить гостиницу «Интурист», и в наши комнаты заселили строителей. Позже на месте коммуналок сделали гостиничные номера, а нас переселили кого куда, соответственно рангу – от высоток до Бескудниково. Естественно, мы попали в Бескудниково…

Улица Грановского. Тушино и снова Тушино

Когда мама уезжала в командировки, я жил у прадеда с прабабушкой в коммуналке на улице Грановского[2], где они обитали еще с 1920-х годов. Дом № 2 состоял из двух корпусов: главного, который фасадом выходил на саму улицу, и нашего, стоящего перпендикулярно ему в глубине двора, возле церкви[3], она тогда использовалась в качестве какого-то технического здания. При этом адрес был один, нумерация квартир – сквозная, и дополнения «корпус 2» или «строение 2» отсутствовали. Наш дом был 1875 года постройки, именно в нем располагалась квартира-музей Тимирязева, в которой, к стыду своему, я так ни разу и не побывал.

Нашей семье принадлежали аж две комнаты в 6-комнатной коммуналке. Потолки в квартире были 4.30 (измерял лично), и в одной из комнат сделали антресоли – появился «второй этаж». Как же там было уютно! В 8 лет я заболел пневмонией – высокая температура и прочие «прелести», но болезнь запомнилась не как что-то тяжелое и мучительное, а как интересное приключение – ведь болеть меня отвезли на Грановского и поселили на втором этаже.

В квартире была огромная кухня, площадь которой была побольше, чем у средней малогабаритной квартиры в «хрущобе». Масса таинственных закоулков, эбонитовый телефон, висящий на стене, и множество кнопок и механических «крутилок» звонков. Соседи неконфликтные, интеллигентные.

Морозной зимой 1978–1979 года, когда в Москве было под минус 40 градусов, в нашем доме завелись мыши – просто огромное количество! Они могли среди бела дня бегать по кухне, не стесняясь людей. Кошек ни у кого из жильцов не было. Пришлось ставить мышеловки. Поставишь на кухне, приладишь кусочек сыра, не успеешь дойти до комнаты – щелк! Есть очередная жертва!

В квартире, конечно, имелся черный ход, используемый для выноса мусора. Я любил его исследовать, но за это ругали – в «черном подъезде» любила собираться окрестная шпана, и бабушка с дедушкой боялись ее дурного влияния на меня.

В нашем дворе жил пес по кличке Кабысдох. Он облаивал всех подряд – и старожилов дома, и гостей. Но многие жильцы по доброте душевной не только его не прогоняли, но и регулярно подкармливали. Однажды за доброту Кабысдох «отблагодарил» и меня. Тяпнул за ногу сразу после того, как я бросил ему подарок в виде косточек и колбасных обрезков. Обошлось легко, отделался небольшим шрамом, а вот сосед дядя Костя прошел полный курс уколов от бешенства. Но даже после этого Кабысдох продолжал жить в нашем дворе – до самого 1981 года, когда дом, точнее, наш корпус расселили. Сейчас на его месте 5-этажный офисный новодел.

1969–1976 годы. Коммуналка в Южном Тушино, в «сталинском» доме на улице Свободы, №8/4, где мы жили с родителями, запомнилась мне длинным коридором, служившим основной площадкой для детских игр.

В квартире был общий телефон, уже современный, марки ВЭФ. Он стоял на полочке и громко звонил – так, что было слышно из любого места.

Все комнаты располагались в одну линию. Сосед слева от нас появлялся не чаще нескольких раз в год, поэтому его я не запомнил совсем. А вот соседку тетю Шуру, жившую в первой от двери комнате, помню хорошо. Она была одинокой: ни семьи, ни детей. Иногда она приглашала меня к себе послушать старые пластинки, которых у нее было большое количество. Особенно почему-то запомнилась песня «Рулатэ», которую я вновь услышал лишь много лет спустя и узнал, что пела ее Гелена Великанова.

1976–1983 годы. Следующая коммуналка была тоже в Тушино, но уже в Северном, на улице Фомичевой, в типовой панельной пятиэтажке. Соседка была одна – работница Краснопресненского сахарорафинадного завода имени Мантулина. В новую квартиру мы переехали из-за ее малонаселенности, а еще из-за близости к метро: в декабре 1975 года открыли участок «Октябрьское Поле» – «Планерная».

Кстати, на этой линии метро у меня сбылась мечта. Я объявил в черный микрофон: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Полежаевская». И находился я при этом в кабине машиниста! Было это в 1973 году, на только что открывшейся Краснопресненской линии (с Таганской, или, как ее тогда называли, Ждановской линией ее объединили позже, в 1975-м). До сих пор не понимаю, каким образом моему прадедушке удалось уговорить машиниста на такое нарушение.

От новой квартиры до «Планерной» было совсем недалеко – минут 7–8 пешком. Кроме того, «Планерная» – конечная станция, а значит, до «Площади Ногина»[4], где мама делала пересадку на Калужско-Рижскую линию (она работала на «Академической»), всегда можно было ехать сидя.

Соседка на улице Фомичевой была очень доброй женщиной. Каюсь, приходя из школы, я частенько таскал из ее хлебницы булки, которые посыпал всегда имевшимся в шкафчике сахарным песком. Мария Григорьевна, конечно, не могла этого не замечать, но не только не обижалась, но и замечания ни разу не сделала.

Отдельную квартиру мы получили летом 1983 года, на улице Гарибальди, в такой же «хрущобе», как и на Фомичевой. Конечно, это было здорово, но Черемушки я так и не полюбил, а Тушино люблю до сих пор.

Чистые пруды. Как мы жили в доме со зверями

В конце весны 1954 года наша семья переехала с Покровки, № 41, в коммуналку на Чистопрудном бульваре, № 14, в так называемый «дом со зверями». Мы съехались с прабабушкой Сусанной и ее тогдашним мужем в 35-метровую комнату, еще до нас разгороженную надвое.

В большем помещении располагались мы с мамой и папой, бабушка и мамин брат – мой дядя. Там стоял резной письменный стол с бронзовой лампой на гнущейся ножке и фигуркой верблюда. Он считался столом моего дяди, за ним он делал уроки. Был буфет с небольшим количеством посуды и платяной двустворчатый шкаф. Удивительно, но в нем помещалась вся наша одежда – наверное, вещей было мало. Еще в комнате были напольные часы с маятником и тяжелыми гирями – они меня завораживали. Открыв дверцу часов, можно было заглянуть в их нижнюю часть, где в кромешной тьме проглядывалась масса таинственных предметов.

Постоянного места для сна у меня не было: то меня мама брала к себе под бочок, то посередине комнаты ставили раскладушку. Мне нравилось все.

В Сусанниной комнате были диван, старинное высокое зеркало, ломберный[5] складной столик с зеленым покрытием, ножная зингеровская машинка (мне разрешали иногда давить на широкую узорчатую педаль), небольшой шкаф, на верхней полке которого в глубине стояла икона. Сусанна иногда, собираясь уходить, открывала дверцу и тайком крестилась. Хотя никто ее за это не осуждал. Из религиозных праздников помню только вербное воскресенье, и то только потому, что в доме появлялась верба. Кстати, от прабабушки я узнала выражение – «к'обеднешнее платье», то есть нарядное платье, надеваемое по случаю посещения церкви, где проходила «обедня».

По рассказам дяди получалось, что он иногда спал в комнате Сусанны, а порой и на раскладушке в крошечном коридорчике, который объединял наши обе комнаты.

Соседями нашими была семья Любиных, имевшая пятерых детей в возрасте 18, 17, 15, 11 и 7 лет. Спальное место у них было только одно: родительская кровать с железными шишечками. Дети на ночь устраивались на полу. Евдокия, мать семейства, приходя вечером с работы на заводе «Красный богатырь», занимала огромными кастрюлями почти всю плиту, что приводило, мягко говоря, к недоразумениям между ней и моей бабушкой Люсей, которой тоже надо было кормить немаленькую семью. Частенько моя тихая, застенчивая худенькая бабуля возвращалась в наши комнаты с красными пятнами на щеках, а вдогонку ей неслись громкие ругательства. Не знаю, как распределялась очередь на уборку общих помещений, но помню, что и из-за этого были шумные скандалы.

Туалет был довольно большой, но темная голая лампочка под высоким потолком и стены, крашенные до половины в грязно-зеленую краску, делали его посещение малоприятным занятием. Имелась довольно приличная ванная с газовой колонкой. Кухня – большая, метров 20, на которой стояли плита и два рабочих стола. Раковина с одним латунным краном холодной воды с коротким изливом.

Из кухни был вход в маленькую кладовку без окна, в которой стоял очень старый сундук. Этот запертый сундук, как и напольные часы, меня очень интересовал. Отчетливо помню сны того времени: сундук открывается и оказывается доверху наполненным прекрасными невиданными игрушками. Но однажды его все-таки открыли, и одним из «сокровищ» оказалась старая сумка, в которой лежали кости, думаю, свиные. Прабабушка Сусанна объяснила, что это «бабки», которыми она играла в детстве. Учитывая, что она была 1891 года рождения, эти кости являлись просто-таки археологической древностью.

Еще сундук иногда использовался как спальное место для проживавших у нас домработниц. В то время в Москве появилось много девушек, искавших работу и жилье. Они, как правило, приезжали из деревень, и им необходимо было срочно получить прописку. В нашей квартире появилась Маруся, полная добрая девушка. Но проработала она недолго, и скоро мы ее встретили в качестве кондуктора в троллейбусе.

Мамин брат, Леня, который был всего на семь лет старше меня, несколько раз использовал кладовку в качестве лаборатории для проявления фотопленок – процесса для меня весьма таинственного. В 1950-е годы, возможно, и существовали лаборатории, проявлявшие фотопленки, но печатью фотографий многие предпочитали заниматься самостоятельно. Наверное, подросткам, да и взрослым было любопытно посмотреть на результат своих трудов, получаемый в течение нескольких часов. Волшебство быстрого появления изображения на чистой белой бумаге, да еще в почти полной темноте, разбавленной таинственным свечением специальной красной лампы, завораживало. С дядей у нас были (и есть) очень хорошие отношения, скорее, даже братско-сестринские, поэтому он допускал меня в эту мини-лабораторию и даже делал мне из кусочков фотопленки, складывая их особым образом, фигурки, которые при надавливании издавали крякающие звуки.

В 1957 году мы с родителями переехали на Ленинградский проспект. Леня со своей мамой (моей бабушкой) и Сусанной остались на Чистых прудах.

Балканский переулок. Страшно тянуло к своим, в ту коммуналку

В Москве в 1928 году в Большом Балканском переулке построили пять пятиэтажных корпусов в стиле конструктивизма. Все это называлось «дом № 13».

В первом корпусе полукругом расположился гастроном. В третьем была автономная водонапорная башня, независимая от городского водопровода, с запасом воды на аварийный случай. В четвертом корпусе целый этаж занимал детский сад, а в пятом – ясли.

Прежде всего в этих домах поселились важные люди, в основном сотрудники разных министерств, которые тогда называли наркоматами. Но важным сотрудникам давали крошечные комнатки, ведь чаще всего они были одинокими. Мой будущий отец был сотрудником Наркомата земледелия и получил в Большом Балканском девятиметровую комнату.

В 1936 году он женился на маме, а в 1937-м на свет появился я – в знаменитом роддоме на Большой Басманной. У меня была старшая сестра Валя – от первого брака мамы, в 1940 году родился младший брат Слава. Все мы разместились в этой комнатенке. А в 1941 году, еще перед войной, скоропостижно умер наш отец. И вот в этой комнате, в коммуналке, я с родными и жил до 1963 года.

Квартиры в нашем доме были огромные, в основном четырехкомнатные, с большой кухней. Из удобств – туалет, умывальник с холодной водой. На кухне газовая плита. Для того времени – роскошно. В доме еще сначала была собственная котельная (пока не подключили к теплоцентрали). В котельной имелся душ, в котором разрешалось мыться избранным людям, но нас с младшим братом мама мыла в комнате в корыте. Потом я подрос и начал ходить в Астраханские бани. Горячая вода и ванны появились уже после реконструкции, когда я с квартиры съехал, то есть после 1963 года. А потом и лифт сделали.

Отдельных квартир в доме было всего несколько, остальное – коммуналки. В отдельной в первом корпусе жил Антонов – руководитель издательства «Художественная литература», его сын был моим товарищем. Антонова-старшего репрессировали по 58-й статье – слушал какой-то политический анекдот на работе. Отправили строить Куйбышевскую ГЭС, теперь он работал подсобным рабочим, поднимал опоры для электропередач. Оттуда он писал своей жене: «Наташа, я живу только ради вас». Освободился, но вскоре умер. В отдельной квартире жил Синев – прокурор какого-то района. В 7-м подъезде целую квартиру занимали родственники Маленкова.

Остальные жили в коммуналках. В первом корпусе размещался с семьей в двух комнатах известный уролог – доктор Ваза, он работал в 6-й городской больнице на Басманной. Его внук и сейчас в Склифосовского работает. А известный своими виртуозными операциями хирург Сергей Сергеевич Юдин с семьей жил в третьем корпусе в полуподвальной 118-й квартире, в одной комнате. В 1928 году он возглавил Институт неотложной помощи[6]