Читать онлайн Дарья

Бабья доля

Книга вторая

всем женщинам моего рода посвящаю…

Повествование основано на реальных событиях

Глава 1

На широкую песчаную отмель, поднимая копытами пыль, выехали трое верховых. Сразу было ясно, что они родственники. Мальчишка лет пяти, вёрткий, смешливый, ясноглазенький. Его отец – с твердым взглядом из-под тёмных бровей, высокий и широкоплечий. И совсем молодой паренёк, с лёгким пушком на скулах, только начинающих обретать мужественную жёсткость. Измученные, изнуренные, с запёкшимися от жажды губами. Вслед за ними выскочил огромный, лохматый пес, кинулся к воде, стал с жадностью лакать живительную влагу. Время было полуденное – самый солнцепёк.

– Вот и она, родимая, Ахтуба! – отпуская поводья, проговорил Прокофий, широко распахивая, словно для объятия, ручищи, сладко вдыхая речную прохладу, – добрались! И дёрнуло же нас… Всё ты! Твоё- «напрямки через степь ровней и потому скорей»… умник… и я через тебя повёлся, чуть не запалились насмерть…

– Вода-аа! И-ии-ха! Подбивая пятками в бока лошади, откинувшись на манер степняков, припустил по берегу, запрокидывая голову, залихватски покрикивая,Васятка.

Не слушая привычное бухтение старшего брата, проехав чуть дальше по берегу, безмятежно улыбаясь, Григорий оглядел окрестности и закричал:

– Та-ак, братиша! Тут ночевать будем, скидывай котомки*! Оглаживая шею своей лошади, легко соскочил с седла, принялся разнуздывать, давая отдых и не подпуская сразу к воде…

– Ну-у моя красавица, заморил я тебя маленько, счас, потерпи, остынем, вместе напьемся, хорошая моя, ходи…ходи пока…

– Ох уж и балуешь ты свою Звездочку, Гриша. Как с девкой гутаришь, иной раз и подслушивать стыдновато…

Прокофий постоянно подначивал младшего, подстёгивал его, и ждал – как ответит, даст отпор его вдруг повзрослевший, переставший его побаиваться братишка.Маленький он леноватый был, хитрил, отлынивая от работ. Проша, на правах старшего, обещался неслуху ноги повыдёргивать и видел в глазах братишки испуг. Теперь же в его повадках проявилась уверенность в собственных силах,по гибкому телу проступали мышцы, походка стала твёрдая, пружинящая, взгляд дерзкий. На кулачках, в стычках меж парней Григорий почти всегда уверенно брал верх.

– Ты, Проша, с оглядкой шуткуй, а то невзначай спрыснёт кнутовище, лучше глянь вон, Гаршинёнок наш, как бы ни попортил своего. Вишь, пускает вскачь по воде.

– Да не-е, он напоследок шагом шёл, не замай купаются, – проговорил Прокофий,пряча улыбку, медленно спускаясь с лошади и морщась от боли, с трудом наступил на изъязвлённые ступни.

Гриша, поглядывая на его мучения, сморщился за компанию,в очередной раз подумал – вот ведь надрало же их связаться с этим купцом Поповицким, позарились на его посулы, продали домишко в Енотаевском уезде, попёрлись на те проклятые баскунчакские соляные прииски за живым рублём. Был бы к тому времени тятенька живой, ни за что не допустил бы этого. А теперь ни жилья, ни заработков, слава Богу, ноги унесли. Это всё ладно. Язвы у Прошеньки заживут. А вот жинку его, Дуняшу, не вернешь – сгорела от холеры. И Васятка сиротой остался, и сам Прокофий от горя, как заморозился. Да-а… красавица сношка была, царствия ей небесного, и душою ласковая, приветливая… терпеливая, хорошо – молчит, плохо – молчит… а потом и вовсе навеки смолкла сердешная. Вот тебе и богатство. Хорошо хоть лошадей приказчик приисковый вернул, а деньжат – курам на смех…

– Ты чо там насурмунился*, Гриня? Не бои-ись, живы будем – не помрем, – нарочито уверенно проговорил Проша.

Гриша подошел поближе, взялся стреноживать братнину лошадь.

– Так дело не пойдет, братиша, грязь в болячки попадет, дольше гноиться будут, счас я тебе подорожника поищу, обложим поплотнее, хорошенько примотаем…

Продолжая бормотать себе под нос, Гриша поспешил в низину, поросшую разнотравьем. Нарвав с десяток широких сочных листьев, прополоскал их в воде и понес брату, протирая верхнюю часть листка краем исподней рубашки.

Прохладные, гладкие листья приятно охладили воспалённую кожу, Проша с блаженством вытянул ноги, промурчал довольно.

– Спасибо, мой золотой… чёрт меня дёрнул в энту соль лезть, не сам я туда попёрся… ты еще слётай нарви, а? А то потом стемнеет – не найдёшь. Да я вот чего думаю, свежим листом попозднее повторно обложу, а этот счас поверху замотаю холстиной*… хотя один ляд* не удержится… потому как в воду лезть, порыбачить надо, да и искупнуться не мешало бы.

Морщась от боли, Проша поднялся и пошел к своей лошади, поглядывая на сынишку, который озоровал на меляке.

– Васька-а! Постреленок! Ты кончай дурковать, ещё делов куча, не до баловства! Сушняка вон под тополями набрать, положок натянуть, пока комарь не взбесился, дымовушек* наделать, а то и не поужинаем…

Девятилетний Васятка нехотя спрыгнул в ласковую, теплую воду, отпуская Воронка, пару раз окунулся с головой и медленно, вразвалочку, падая и загребая руками,вышел из воды. Неспешно направился к тополиным зарослям.

Навстречу ему по меляку кинулся Черныш. Преданно заглядывая в глаза, хекал, вывалив розовый язык, скалил, как в улыбке, мощные белоснежные клыки. И вдруг, извиваясь всем телом, отряхнулся, окатив юного хозяина грязными брызгами с головы до ног.

– У-уу! Черныш, хулиган такой! Загваздал меня опять! Опять купаться придётся! – С довольной мордашкой Васек вернулся на глубину, стянул с себя портки, рубашку, шумно выполоскал, выскочил на песчаный бережок, расторопно выкрутил шмотки, встряхнул и развесил на кустах. Посвистывая, голячком, принялся собирать сухие ветки и стаскивать к облюбованному для стана месту:

– Тятя! Скупались бы, зараз усталость долой, вода – как молоко парное!– прокричал пацаненок.

– Зараз и мы окурнёмся, пробормотал, снимая с себя потную одёжу, Прокофий.

– Гриша, где у нас мешок с сеткой? Вона за косой, гляди – затончик, весь тальником зарос… Ну-ко давай о-он те кусты и обтянем, гля как жерешок* кормится, счас на ушицу чего-нибудь сгондобим…

Гриня засвистел Чернышу, призывая,– ты куда, а? Иди, мой золотой, заверни коней, давай-давай паси…

Умнющая собака, понимая каждое слово, вначале понуро поплелась к лошадям, затем увлеклась, зная своё дело, оббежала малый табунок, завернула, скучковала, уверенно подгавкивая, и расположилась на взгорке – глаз острый, уши торчком…

Выпростав из мешка небольшой бредешок*, мужики по-шустрому разобрали его на песочке, проверили грузила, вырубили из тальника ровненькие, крепкие клячи*, подвязали. И Проша потихоньку пошел на глубину, потянул по дну за собою бредень, забирая по кругу и примериваясь, куда бы выбрести, выбирая почище местину. А Гриша – по бережку, пригибаясь, удерживая ровненько кляч, подлезал под тальниковые поросли, время от времени шугая ногами из-под кустов притаившихся щук.

– Ну, всё, будя,– проговорил Прокофий, – чой-то попалось, трепыхается, а нам много и не надо, только пожрать, а лишок всё равно протухнет, жара-то вишь какая стоит…

Почистив и выпотрошив пару-тройку хороших подлещиков, крупную щуку, штук семь линей и карасиков, довольные мужики вернулись на стан, где догадливый Васятка уже наладил котелок, очистил пяток картошин, луковку…

Момент, и знатная, янтарная уха вскоре стояла на траве под деревом в полуведерном котелке, а рядом на крышке дымилась рыба, щедро присоленная и обсыпанная сырым лучком. Ржаной хлеб ломтями лежал на самотканом, когда-то чистом рушнике.

– Эх, укропца бы ещё туда, мечтательно пробормотал Гриня…

– Да пару помидорков бы…– подхватил Васёк.

– А я бы огурцов и яиц вареных пожрал, молочком парным всё это запил, продолжил Проша.

– Ну последнему убирать… И отвалился, запрокинув руки под голову, широко раскинув ноги, бормоча себе под нос.

– Красота, пузо счас лопнет, только для воды места не оставил зазря, на волны, как Черныш гавкать буду, по всему видать…

– Это как это? – удивлённо подскочил Васятка.

– Да известно как, пёс с голодухи не в меру нажрётся рыбы, а рыба она и есть рыба… она плавать любит… а потому ему, хоть он и псина, потом пить ужас как хочется, пьёт-пьёт, пузёнка того гляди лопнет, а пить всё одно охота… а вода вот она – волны набегают, а он на них: гав-гав!…

Глядя на ухохатывающегося сынишку, Прокофий стал приматывать к ногам свежую повязку. Он действительно не собирался помогать убирать со стола-дастархана.

Гриша, глядя на такое коварство, удивленно приподнял брови, чуть не подавился, с полным ртом, забухтел возмущенно…

– Ага? Хитрован ты этакий!

Хотел надавить старшому на живот локтем, в отместку, да Васятка не дал…

– Да ладно, дядёчек, я помою котелок, и харч припрячу, не замай его… Отдыхайте тятенька, родимый, – заласкался мальчишка, приткнувшись ему в подмышку. Отец, с какой-то суровой нежностью потрепал вихрастую макушку, понюхал…

– Солнышком, полынком пахнет – верблюжоночек мой, cыночка… Ну иди-иди… Ты тогда в положок ложись, а то сожрут комары.

Свистнув для компании пса, Васятка поволок закопченный котелок в воду, хорошенько отодраил его песочком, сполоснул и оттащил к стану, перевернул на травку рядом с кострищем. А сам вернулся к Чернышу, который, убежав по отмели на самый край косы, злобно лаял на каких-то собак на другом берегу.

Подбежав поближе, Васятка зашумел на собак, отгоняя. Псы вели себя очень странно: будто звали, лаяли незлобно, скулили, отбегали от берега и тут же возвращались, снова начинали призывно лаять, припадая на передние лапы

Прислушавшись, пацану показалось, будто он слышит детский плач. Берег был яристый*, что там находилось, на той стороне, не понять.

Превозмогая страх, домыв посуду, Васёк вернулся на стан. Улегся к батьке под бочок и замер, напрягая слух.

Оглушительно трещали в траве сверчки, недалеко паслись лошади, всхрапывая и перетоптывая. В затоне справляли свои свадьбы лягушки. У кострища, завалив тлеющие угольки травой,устроив дымовушку, улёгся под дым, положив голову на седло, дядёк. Всё спокойно, мирно, спи себе, знай, но сон не шел. В душу закралась противная, леденящая робость – далеко, на той стороне Ахтубы тоскливо выли собаки, и жалобно плакало дитё…

– Тятя, а тять… там кто-то есть…– затолкал отца Васёк, – слышите, там что-то стряслось…

– Где? – сонно пробормотал Прокофий, обнял сынишку, устроил у себя на руке, – спи, малой, завтра поутру проверим…

Глава 2

Вместе с рассветом пропала тишина. Загомонили на берегу чайки. Подняли гвалт мелкие птахи, приветствуя щедрое солнышко, а вместе с солнцем пришла духота и выгнала поночевщиков из-под кустов, из затишка на бережок умываться, ну и остальные надобности справлять.

– Что-то ты там, малой, утолкаться никак вчера не мог, ковырялся полночи, как жук? – спросил Григорий, зайдя по колено в реку, зачерпывая пригоршнями воду, фыркая и плескаясь, покрякивая от удовольствия, умывался, играя мускулами на широченной спине.

– Ну, чего молчишь, как статуй, – стряхнул с пальцев в нахмуренную, мятую со сна мордашку племяша брызги.

– Не-е, дядь Гриша, я взаправду что-то слыхал – будто дитё плачет, и собаки тамошние, вот те крест, будто призывали поглядеть,– округлив глазенята, тревожным шепотком сообщил мальчик.

Оглядев мирно пасущихся лошадей, потрепав за ушами умницу Черныша, Проша вышел к реке, завидев там серьезно беседующих родичей, лукаво улыбнулся.

– А ну, Черныша, айда купаться!– И наперегонки с псом, свистя и улюлюкая, ринулся в воду почти вплотную к шепчущейся парочке, высоко задирая ноги и поднимая тучу брызг. Рядом ликовал, оглушительно лая, довольный Черныш.

– Ну-у, тятянька, берегитесь! – радостно закричал, принимая забаву, Васятка, счас вспоймаю, накурнаю*!! Дядёчек! На помощь!

Оживленные, запыхавшиеся вернулись на стан*.

– Ну, чем завтракать будем? Солонины маленько осталось, чего кулеша наварим, или опять за рыбкой в затончик слазим?

– Рыбки, рыбки, – запрыгал Васятка, – Тять, это мясо уже подванивает. Давайте его отмочим с луком, и на углях запечем, чтоб в обед из-за варева не останавливаться, а мясо и в седле пожевать можно, нам бы уже до поселения какого добраться, хлебца свеженького раздобыть… И когда уже эти Котлы ваши будут… Цельный месяц верхами…

– Не-е, милый, сегодня не тронемся, коням роздых нужен, да и нам не мешало бы …А село то Княжево прозывается, а Котлами его прозвали из-за того, что в старину, когда ещё Русь Святая под игом татарским находилась, закопали в том месте «поганые» два громадных каменных котла…

– Проша, брат, ну ты нашел время для дедовых сказок, айда за косой, на стрежачке* попробуем сетку поставить, может судак, али сазан попадется…

– Ага, раскатал губени, судак на живца берется, а сазана можно накидкой* взять по ямам, только ямки ещё знать надо…

– Ну давай спробуем, там место узкое, может и получится, нас же некому обсмеивать… и побежал набирать, растянутый на песке для просушки, бредень, оборачиваясь и довольно улыбаясь.

– И-их, дитё, вот есть тебе дитё,– усмехаясь, пробормотал старшой.

– Ну короче так, Вася, готовь костер. Затем, видал, в ложбине у затона сколько ботуна дикого растет? Вот, надери поболе, и заделай в мясо, как сам говорил, на ужин забацаем на углях, негоже дать добру пропасть. Вперед, милок.

Васятка, как хворый – с трудом поднялся, с кислой физиономией поплёлся за луком, загребая ногами песок. Его манили окрестности… тёплые застружки,* лоховые заросли, усыпанные сладкими ягодами… заниматься хозяйством не было никакого желания…

***

Братья выбрали местечко поуже, растянули бредень. Гриня забрался на глубину, поплыл на другую сторону, загребая одной рукой, а в другой держа край бредешка. Зацепив ногами плотное, песчаное дно, выбрался, воткнул кляч, хорошенько утвердив, вылез на ярок – осмотреться.

Прокофий, улегшись спиной на песок, заложив руки за голову, прищурившись, наблюдал за братом.

В лицо Григория пахнуло прохладной свежестью заливного луга. Он стоял на взгорке, а внизу колыхалось буйное разнотравье в пояс высотой. Густо обросшие чаканом и нежными кувшинками гладкие окошки озер сверкали на солнышке.

Гомон дикой всевозможной птицы стоял в воздухе. Кого здесь только не было – гуси, утки, мелкие чирочки, величавые лебеди, белоснежные кудрявые чапуры, стаи бакланов, чаек и чаечек…

Все это жило, сновало, перемещалось…

И простор, вызывающий ликование в душе, желание взмыть и парить высоко-высоко вместе с жаворонками и стрижами, громко кричать…

Невдалеке, на берегу он увидел большую, крытую белыми кошмами калмыцкую кибитку. Рядом с ней – длинную, приземистую, сплетенную из таловых веток и обмазанную глиной овечью кошару. Небольшой коровий баз, с большими яслями и загончиком для телят. В тени которого лежали, лениво пережевывая жвачку, два верблюда. А в полуверсте темнел овечий гурт, паслись коровы с телятами.

– Не доют, вместе пастись пускают, запустенье чой-то везде, – хозяйским глазом отметил себе Гриша и пошел дальше.

Старая арба, с каким-то тряпьем покосилась на бок, деревянное колесо валялось рядом.

Под навесом на самодельном столе и под столом валялись ложки, широкое, деревянное, плоское блюдо. В чурбачок, используемый для разделывания мяса, воткнут нож. На вбитых кругом кольях висели перевернутые кувшины, ведра, какие-то тряпки.

Гриня подошел поближе, дивясь на странную тишину на стойбище.

На большой треноге, над давно остывшими, перетлевшими кизяками, висел казан наполненный каким-то протухшим месивом.

Всё кругом было облеплено тучей огромных зеленых мух, и они нудно, противно гудели.

В воздухе стоял густой, зловонный, трупный запах.

Превозмогая тревогу, заткнув пальцами нос, Гриня откинул кошму, заменяющую в кибитке дверь, и перекрестился. Ноги ослабели от ужаса…

Попятившись, побежал на яр, закричал, замахал Проше. Тот, не раздеваясь, щучкой нырнул в воду, мощными саженками пересек реку и устремился на помощь.

Теперь они вдвоем стояли и рассматривали трагедию, произошедшую с незнакомой калмыцкой семьей.

Два разлагающихся трупа находились внутри кибитки. Молодой, плотного телосложения, калмык, весь изрезанный лежал с ножом в животе. И женщина, видимо славянка, белотелая, с длиннющей темно-русой косой, со сломанной шеей, со следами жестокого насилия.

Всё кругом было затоптано, разорено, разбито и заляпано кровью.

– Ба-а, вот беда какая, кто-то их ограбил и убил. Как всё жесто-око…

– Чего делать будем?

– Чего, чего – не знаю я чего…

– Давай сожжём их, с кибиткой вместе, вонизма такая, закапывать гребостно…

– Хоть и не по-Божески так-то, да видать по-другому их не упокоишь, жара-то… вишь сделалось чего с ними. Огляди вот тут, середь посуды, може серники найдёшь, я пойду сена какого приволоку для разжижки…

Гриня пошел вдоль кошары, озираясь по сторонам, в поисках сена или хвороста. Не обнаружив ничего подходящего, решил поискать бурьяна сухого, направился в сторону пасшейся невдалеке лошади.

– Ты, гля, а она под седлом, не разнузданная пасется, мешки приторочены… и вонь непотребная…

Подойдя поближе, он натолкнулся еще на один труп – на когда-то кудрявой, засусленной, окровавленной, белобрысой голове сидела ворона, еще две, при приближении к ним Прокофия, отскакали в сторону. На ноге убитого от задницы до колена зияла огромная резаная рана, кое-как чем-то замотанная, в которой копошились белые мушиные личинки.

– Кровью истёк! Не сумел воспользоваться поживой грешной. В аду теперь душа твоя черная… Не-ет, тебя мы хоронить не будем, так тут и валяйся, погань…

Причмокивая призывно губами, Проша приманил лошадь, ослабил ей подпругу и оглядел чересседельные сумки. В них обнаружилось награбленное добро, в том числе кисет с табаком, серники*, большие карманные часы на цепочке, узелок со смятыми «екатеринками», несколькими серебряными рублями и купчей бумагой на хутор с земельным наделом, зарегистрированный в селе Княжево, Енотаевского уезда на скотопромышленника Рябинкина А.М.

– Ну ты тута чего застрял, нету спичек, не нашел я… Фу-у, Проша, ещё один? – скривился от омерзения Гриня.

– Гляди-ка, чего я нашел. Деньги и бумага ценная.

– О-оой, собаки!! Гляди!!

На них летели три громадных пса, отмахнуться было нечем абсолютно, братья оцепенели, и вдруг Прокофий пронзительно свистнув, властным голосом стал призывать псов, резко прихлопывая себя по колену. К их общему облегчению собаки повиновались.

– Эх вы, дурни, слушать надо только своего хозяина, защитнички, мать вашу…

– А они видать чабанить только выучены, гля, скотину гонют…

Псы крутнулись и, действительно, погнали стадо к пологому сходу на водопой.

Набрав по ходу, по охапке бурьяна, взяв под уздцы конягу, братья Гаршины вернулись к разоренному, поруганному жилью.

Подпалив кибитку, отошли в сторонку, встали, понурившись, перекрестились. Жар от похоронного костра вскоре заставил их отступить к яру.

Вдруг, из-под разломанной арбы послышался полу-стон, полу-писк. Проша сунулся посмотреть и вытащил оттуда ребенка…

Неимоверно грязная, вся в болячках, в засохшем говне, сопливая, вонючая, белобрысая, да ещё и девчонка. Страдание исказило её худющее личико, огромные карие глаза смотрели затравленно, а ручонки сжимали баранью берцовую кость… сырую…

Гриня, сдерживая дыхание, удивленно рассматривал девочку.

– Ба-аа! Ещё беда на наши бедные головушки. И куда ее теперь? Ей, по всему, и году от рождения нету. Давай бросим, Прош, а? Все одно помрет…

Прохор, возмущенно глянул на брата.

– Да ты чего? Совсем ополоумел, мы же не враги роду людского, помрет – похороним, ну а не помрет…Это же по-всему видать – Божий знак нам, дурила. Божья «подаренка». А ты что же, душегубство предлагаешь продолжить? Вот тоже ляпнул, как в лужу перднул…

Паренек даже попятился, оступился и чуть не упал.

– Ты чего? Чего разорался на меня? – растерянно забубнил Григорий.

Братья ненадолго замолчали, переваривая случившееся. Потом Гриня, брезгливо оглядываясь проговорил негромко,

– Ну и чего с ней делать? Ну чего встал? Давай хоть отмоем для начала. Держишь «подарочек» наотлёт. Накормить ее чем-нибудь надо, а сперва напоить, и как еще жива дитинка – чудо, как есть чудо…

Прохор переложил малышку на левую ладонь животиком. Тоненькие ручки и ножки судорожно обхватили его руку. Девочка чуть дышала, тихонько постанывая.

– Пошли уже, чего уж тут теперь… потом думать будем, а счас делать надо, – проговорил старший брат.

При приближении к берегу, еще издали они услышали громкий Васяткин рёв, мальчишка голосил, причитая, звал их…

Прохор испуганно смотрел на противоположную сторону Ахтубы, волнуясь за сына.

– Гриня, мы с этим происшествием про своего дитя забыли, дурни, выпугался пацан…

А Григорий уже бежал со всех ног успокаивать своего любимчика и махал ему руками.

– Васята, дитёнок, мы тут! Не бойся, мой золотой!!

Васёк кинулся плыть навстречу, потом вернулся, всхлипывая, стоял по шейку в воде, дожидался, потом обхватил подплывшего паренька руками и ногами и заплакал уже от обиды, уткнувшись носом в шею дяди Грини.

– Вы что так долго? Что за дым там такой страшный? Я было хотел к вам плыть, но так забоялся… вас всё нету и нету… думал, что уже поубивали вас тама… думал, что тикать пора…

Гриня, гладил пацаненка по спине, нес в тенек, успокаивал.

– Ой, Васяня, хорошо, что тебя с нами не было… Ты, милок, прав оказался. Там, на той стороне мы с твоим батькой сейчас семью калмыцкую хоронили, убиенную зверски, а потом ещё и убийцу нашли, он, убегая весь пораненный, подох от потери крови. Мы его, поганца, бросили на растерзание диким зверям, туда ему и дорога…

Мальчишка расширенными от ужаса глазами глядел на дядёчка, озираясь на отца, который по пояс вошел в воду и с чем-то там возился.

– Ой-ма, страстей сколько… А чего там тятя делает? Чой-то моет, кажется…

Гриня усадил мальчишку на попону,сам примостился рядышком.

– Ба-аа, я не успел рассказать. Мы с ним девчонку крохотную, живую нашли. Только боюсь, помрет она, такая худющая, страшная, вся в коросте болячечной…

– Фу-уу… А глянуть можно?

– Ой, милок, чует моё сердце, ежели отживеет, ещё наглядишься досыта… Давай лучше сетку помоги мне вытащить, опростать*, да с рыбой управиться. Как бы там ни было, а жрать охота…

Глава 3

А на другом берегу, Прокофий притащил девчонку к реке, и, зайдя по пояс, опустил ее в воду, удерживая головёнку и плечики на поверхности.

– Ну, вот отмокай пока, – приговаривал он, бережно отмывая измученное тельце.

Когда вода попала ей на личико, на сухой, потрескавшийся от обезвоживания ротик, девчонка стала делать глотательные движения, затрепетала, поперхнулась, тоненькие ручки и ножки задергались.

Проша ее чуть не выронил. Потом наловчился, обхватил большим пальцем ее подмышку, а остальными четырьмя – голову. Через несколько минут она была отмыта от грязи, даже некоторые сухие болячки поотставали.

Боясь переохладить малышку, он заторопился на свой стан, переплыл, держа ее как кошенёнка в вытянутой над головой руке.

– Васятка, сынок, достань-ка из узла мою рубашку исподнюю и безрукавку стеганую, тащи сюда.

Когда изнывающий от любопытства Васёк притащил одёжу, загомонил рядом.

– Тять, ну дайте глянуть, а? Ну пока она ещё живая…

Но Проша, осторожно повёртывая ребёнка, задал еще одно задание.

– Притащи сюда плошку глиняную, а теперя, ну-ка, напруди в нее. Давай, давай, чего вытаращился. Говорят детская моча лечебная, я слыхал, даже пьют её от нутряных хворей…

Обмакивая край рукава в плошку, Прокофий тщательно промыл мочой все болячки. Потом завернул девочку в рубашку и уложил на сложенную вчетверо безрукавку. Найдёнка не плакала, а только стонала и цеплялась ручонками за рубашку, а в глазенятах было столько муки и страха, что слёзы наворачивались.

– Эх, кабы Дуня моя счас заместо меня, – тоскливо прошептал Прокофий, – а мои руки – крюки…

Когда поспела уха, дал ей из ложки несколько глоточков.

Намучившаяся, сытая и обихоженная девчонка уснула, и спала так долго, что Васятка весь измаялся.

– Ну, тять? Чего? Померла? Чего? Дышит? А она помрёт или проснётся? Ну когда она проснется?– ныл под ухом, назойничал, пока не получил по заднице. Надулся, как сыч, уселся в сторонке, поглядывая из-под нахмуренных бровей.

***

Провозились с маленькой Даренкой почти неделю, долго она была между жизнью и смертью. Расстроенный кишечник грудного ребенка не принимал пищу, которая была у мужиков, нужно было молоко…

Как не тяжко это далось, пришлось подавить в себе суеверный страх, переправиться на другой берег, коровы там ходили, и был шанс выходить девочку. До села, такую слабенькую, её было не довезти…

Пришлось навести на становище порядок. Засыпать пепелище небольшим курганом, завалить землей презренные останки убийцы.

Гриня хорошенько отмыл, обжег большой удобный казан, убрал, закопал весь мусор. Переместил стан поближе к воде. Соорудил из старой арбы и новых веток хороший навес от дождя и отправился на ту сторону за тальником, решив обнести его плетнем, дотошный такой, два дня провозился, не взирая на воркотню старшого.

– Ты бы лучше ягнока зарезал, мясца хоть поели бы, – ругался Проша.

Сам он, первое что сделал – оглядел коров, проверил дойных, которые подпускают к себе. До ночи промучился. Потом загнал на баз, телят отбил, закрыл в загоне.

А поутру стал пускать по очереди телят в коровий баз, сам за каждым теленком след в след с плошкой.

Коровы дико косились, перетаптывались с места на место. Только притронется к вымени – лягались, высоко задирая задние ноги. Которая не дается – долой с база.

Наконец напал на спокойную. Красная корова с прямыми, красивыми рогами спокойно сапнула ноздрями, потянулась к его руке, оглаживающей рябенького теленочка. Проша погладил ее по шее, почесал по спине, тихонько просунул ладонь рядом с телячьей мордой, ухватился за сосок, тихонько пожамкал – молоко чвиркнуло между пальцев. Счастливый до невозможности, наперегонки с телком надоил полплошки молочка, весь взмыленный, на трясущихся от напряжения ногах вышел с база.

Унес в сторонку драгоценный напиток, потом выгнал на пастбище всех коров, оставив в загоне только Рябунка – теленка.

Велел Васятке надрать ему травки и, раза три за день, притащить в ведерке воды, напоить.

Скоро приладились, и молока стало хватать на всех, не только девочке.

Еще пришлось привязать в кошаре, закрыть, любимого Черныша, не поделившего с местными псами территорию. Еле отбили его из бешеного клубка, лающего и кусающегося. Теперь он скулил от обиды и рвался на волю.

Нет-то, нет-то через недельки полторы притерпелись, перестали цепляться, но Черныш так и держался от остальных особнячком.

***

После коровьего молока Дарёнка пошла на поправку. Болячки сошли. Тельце, беленькое, с очень нежной кожей, стало понемногу наливаться. Щечки порозовели. От всеобщего внимания и теплоты испуг и затравленное состояние у нее сошли быстро. Карие глазенята поблескивали, как звездочки, а в широко улыбающемся ротике обнаружилось два зубика.

Маленькая озорница шустро, не догонишь, ползала по утрамбованному полу под навесом, гулькала, пускала пузыри, пищала, в общем, вела себя как все младенцы на свете.

Васятка, на удивление, привязался к девочке. Всюду таскал ее за собой, тетешкал, укладывал спать рядышком. Бурчал, когда среди ночи малышка устраивала «потоп», но отдельно не клал. Перемещались на сухое место, укрывались, так и спали – в обнимку. Научил её играть в «ладушки». По полчаса могли сидеть друг против дружки, стукаться лбами приговаривая: «баран-баран-тук». Или загибать пальчики: «сорока-воровка кашку варила, деток кормила, этому дала…» Малышке быстро надоедала длинная потешка, она радостно вздыхала, взмахивала ручонками и прикрывала ладошками макушечку, ждала когда мальчик произнесёт: «на головку сели». Очень любила играть в «прятушки», накрывалась какой-нибудь шмуткой, замирала и ждала, хихикая, пока Васятка «ищет»

– А где Дарёна? Нету! А-аа, вот она!! Мальчик стаскивал покрывало, хватал её, тискал, щекотал. Дашка визжала, вырывалась, пыталась удрать, ползком, как червячок.

Мужики смотрели на детей с суровой нежностью, молчали – каждый думал о своём… но общая их мысль была – хорошо, что память о боли и страхе у деток короткая…

Однажды за обедом Прокофий, нахмурившись, отодвинул от себя миску.

– Так, эт не дело… хлеба нет, муки нет, крупы… все позакончилось. Жрем чужое мясо. Не дай, Господи, родня какая объявится… Нас могут обвинить. Поеду-ка я в село, которое наиближайшее, поспрошаю.

Собрался, оседлал Воронка и поехал вдоль берега, вниз по течению, буркнув через плечо.

– Могу не появиться несколько дней, не переживайте тут.

Глава 4

Вернулся он на другой день к вечеру с гостинцами и огорошил такими новостями, что уснуть в эту ночь не смог никто, кроме маленькой Даренки, конечно. Проша все рассказывал и рассказывал, его перебивали, переспрашивали…

– Ну в общем Котлы тут недалёко оказалися, полдня ровным шагом…

– Добрался я, огляделся, давай народ пытать про урядника. Дом его мне указали… Я сургучную бутылку купил в лавке, иду, значит… а перед входом мужики гуртуются, и так эт неровно позыркивают…

Васятка, круглыми, как у мышонка глазенятами, открыв рот и затаив дыхание, глядел на батю.

Григорий, откинувшись на спину, завернув руки за голову, посмеиваясь, покашливая, слушал и ждал, когда же родненький браточек начнёт прибрёхивать.

– Ну, я их и спрашиваю… сперва, конечно, поздоровкался, табачком угостил… ну и спрашиваю – а не подскажете ли вы мне, люди добрые, чего из себе представляет ваш урядник, и есть ли в этом поселении Рябинкины?

–Есть,– говорят,– и Рябинкины, и урядник человек правильный. Токмо из Рябинкиных остался один Андрей Михалыч, старый дед. Только нелюдимый это человек, горе у него – дочка единственная, подлюка, убёгом за калмыка пошла, ну так он навроде отрёкся от нее, а сам на глазах прямо сдавать начал, навроде ищет он ее, уже с год, поди.

– Опа, новость! А ты чего ж? – вскинулся Гриша.

– А я чего, я напросился к этому деду на постой, мол, хочу с семьей тут осесть, взять хутор – скотину разводить, мол на разведку приехал, завтрева до урядника собрался…

Ну а за ужином, да за бутылочкой познакомились теснее, он мне об своей житухе всё и поведал, пожалился, про дочку рассказал…помириться он с ней хотел, дом купил в подарок и отправил на поиски племяша жены-покойницы…

– Я юлить перед ним не стал, всё как было- чего видали мы, чего сделали – всё как есть обсказал, обрисовал – и бабу с калмыком, и убийцу ихнего, и про Дарёнку… внучка она его… А убийца, по всем статьям, энтот дальний родственник и есть… во как…

Какое-то время все сидели молча, серьезные и сосредоточенные. Проша тяжело вздохнул.

– Я и деньги, и бумагу, и часы – все перед ним выложил…

– А дед?

– А дед сперва, как каменный сделался… да-а… я его одного оставил, на крылечке уселся, закурил… он потом вышел, рядышком сел и говорит,– ты вот чего, сынок, давайте ко мне перебирайтесь. Старый я совсем, не поднять мне Дарьюшку… Чего я надумал,– говорит. Новый хутор на внучку, а этот дом на тебя – дарственную… скотину пригоните, и у меня кой-чего есть. Дашу на свою фамилию в приходе оформлю, с отчеством на моё имя… а помру на себя опекунство возьмёшь… И живите, и мне в старости прислон… А с родней той я не смогу, никак не смогу… Одно прошу, пусть об энтом никто никогда не узнает…

– Обнялись мы с ним, поплакали даже. Потом помянули Алёну его…

Наутро к вам вот вернулся, так что давайте собираться, один ляд не спим…

***

Уложив, увязав в мешки всё свою поклажу, загрузив на заводных лошадей, начали седлать каждый себе, как вдруг Гриня заявил – хочу на верблюде поехать…

Прокофий сложил руки на груди, с интересом наблюдал – чем всё это закончится.

Братуха, молодой, ловкий, уверенный в себе, подошел к верблюду, мирно лежащему, и накинул ему на морду налыгач*. Скрутил валиком кожушок, пристроил в виде седелка между горбов, умастырился туда кое-как, пятками в бока верблюду…

– Но-оо! Пошел, родимай!

Верблюд издал утробный звук и остался на месте. Гриня его и хворостиной, и «цоб-цобэ» властно так прикрикивал, и Васька заставил сзади кричать, руками размахивать…

Нет, не хочет тупая скотина вставать…

Разозлился, слез со спины, наперёд забежал, и по морде верблюда кулаком, да матом…

Ну, на такое хамство Верблюд ответил. Забутел, неожиданно резво поднялся и загнал горе-наездника в воду, даже лап мочить не стал, харканул вдогонку…

Ох, как ругался парень, напуганный, весь в вонючей, липкой, зеленой жиже, проклинал несчастного верблюда до седьмого колена…

Помирающие со смеху, Проша с Васяткой еще ни разу не видали и не слыхали такого Гриню. В конце-концов он и на них осерчал, за насмешки.

– Эх, ты, молодо-зелено, не умеешь в воде ср…, не пугай сазанчиков! Хохотал Проша, понимая, что еще больше разозлит братку, все же не удержался – подошел к другому, старому верблюду. Шерсть у него была потерта между горбов и на боках, на шее от веревки. Видок был весьма плешивый, не то что у Гришиного обидчика. Зато понятно, не всем правда, скотина к упряжи привычна… Накинул на морду веревку, потянул за нее вниз, приговаривая: «Чок, чок…».

Верблюд, подогнув сперва передние, потом задние ноги, улегся. Усевшись безо всякой подстилки между горбов, Проша задирая вверх налыгач властно прикрикнул: «Хач! Хач!», и широко раскидывая в стороны ноги, ударяя босыми пятками в бока, погнал верблюда, почти вскачь…

Гриня растерянно глядя ему вслед, плюнул с досады: «Ну и куды попер? Ловкач, ети его! Ну умыл, умыл, вертайся!»

Успокоившись, сгуртовали всю скотину и погнали потихоньку по берегу.

Дашку Проша посадил перед собой, обнял, прижимая к себе, и замурлыкал какую-то песню. Вскоре, от мерного покачивания и от спокойного голоса своего новоиспеченного бати, девочка заснула и проспала до самой сармы. Даже шумная переправа через брод не разбудила малышку.

А на другом берегу Ахтубы их встречал старый дед Андрей. Он с утра топтался по берегу, с нетерпением ожидая внученьку. Перенял её трясущимися руками у Прокофия, молча оглядел полными слез глазами…

– Вылитая Алёнка, не открестишься – моя дитина…

Отогнав скот на дедов хутор, перепоручив его работающим там чабанам, новоиспеченная семья отправилась в село.

***

Большие Котлы или Княжево расположилось в стороне от полой воды, недалеко от Ахтубы на речке Ашулук. Сельчане называли её кто Шулух, кто Грязна.

На илистых берегах стояло множество ветряков*, дворы, находящиеся рядом, утопали в садах.

По улицам ходили стаи домашних гусей и уток – от речки и обратно. В каждом переулке в широченных, раскопанных лужах лежали, подрёмывали грязнющие свиньи, с мечеными ушами. В зольных кучах кувыркались через спину лошади*.

А в местах, где дно песчаное, из речки не вылезала ребятня. Днём село было в их распоряжении. Пока старшие гнулись то на покосе, то на пашне, то на посадке, прополке… Им надо было и воды натаскать, и двор подмести, базы* почистить, объедья* из яслей* на поветку* пораскидать, и яблок-падальцев собрать, нарезать, насушить, поросят да курят покормить, попоить…а ввечеру нагоняй отхватить… Потому-как в речке вода прохладненькая – так и манит, а забав за околицей и того больше…

Вечерами над селом раздавались песни. Жили в Котлах в основном переселенцы с Воронежской и Орловской губерний. Местные называли их «перевертышами». Речь кацапов* у них так тесно перемешалась с хохляцкой, что это был уже свой, понятный только им язык, всё же он по звучанию был ближе к певучей украинской мове. И песняка везде давили при любом удобном случае.

Зимний дом у деда Рябинкина стоял на центральной улице – «Красной», которая разделяла «самодуровский» край села, где жили в основном кацапы, от «сенострижковского». Это был большой – пятистенок, пластинчатый, под шатром крытой железной крышей с флюгером на коньке. Застекленные, высокие окна с резными ставнями. На улицу выходило переднее крыльцо с перилами, понизу украшенными резьбой, с козырьком, тоже отделанным кружевными деревянными планочками. Высокие, широкие ворота на больших кованых петлях, тяжелые – внизу колесико, чтоб открывать было полегче. На столбе – высокий шест со скворечником, малюсеньким повторением самого дома. Резная калитка с красивой железной щеколдой.

– Михалыч, да ты по плотницкой работе дока, вишь красота какая, – увидав дом, проговорил Гриня, оглядывая деревянные украшения.

Дед довольно крякнул:

– Не, эт не я, за две дойных коровы, хорошего заводу, еле уговорил Тихона Калистратыча Шиленко. Эт он мне такую радость спроворил. А у него доо-ом… Ды у него даже мельня в кружавах. Увидишь ишо… любят энти хохлы выкрутасы всякие, то хаты свои опосля кажного дождя белют, печки цветиками разрисовывают… а мы их всё ж на маслену били и бить будем… приговорил, как прихлопнул дед. Мужики от всей души расхохотались. Так уж залихватски это у него вышло, совсем беззлобно, но с таким задором, что все, сразу почесывая кулаки, загомонили. Каждый вспоминал своё… кто, кому и когда удачнее заехал в ухо, челюсть свернул, либо носопырку расквасил…

Глава 5

Зажили Гаршины на новом месте хорошо, дружно. Дед Андрей сдержал своё обещание, принял их всей душой, и как-то постепенно Прокофий встал во главе всех дел, относясь к старику с сыновней теплотой и заботой. Но это произошло не сразу.

Андрей Михайлович всю свою жизнь занимался скотоводством. Дело у него было хорошо отлажено, поставлено на крепкую, широкую ногу.

В степи, над ахтубинским берегом у него было несколько хуторов, где летом жили наёмные скотники, следили за его скотиной – пасли, гоняли на водопой. Во время окота и стрижки Рябинкин дополнительно нанимал людей.

Чаще всего это были казахи-степняки. Нищие, безземельные они толпами громили окраинные хутора, Одиночки искали работу. Заработав немного денег или пропитания, многие всё пропивали и снова просились в наймиты. За ними нужен был глаз да глаз… некоторые леноватые и хитрые доводили скотину до такого состояния – без слёз не взглянешь. Свяжешься с таким и ударит он тебя по карману так, что не прочихаешься. Кошары в прорехах, вонь и мухи… инвентарь попорчен…

Дед Рябинкин имел острый глаз при подборе чабанов, редко промашку давал… да и земля слухами полнится… к нему и не липли те, у которых рыльце в пушку, знали – не спустит.

В займище, на Змеином ерике тоже был Рябинковский хутор. Сюда скотину скочёвывали на зиму, когда в степи заканчивались корма, а в займище – покос.

Хутор был крепкий, с хорошим саманным домом, с тёплыми базами, просторными загонами на взгорке, куда не доставала полая вода. С речки ветряк гнал воду в небольшой сад – огород. В пересохшем ильмене росла картошка.

В своё время еще его отец застолбил там обширный покос. Сейчас там кипела работа. На хуторе жила семья наймитов-переселенцев и работники, которые занимались покосом. Муж работал в огороде и саду, а жена с дочкой-невестой ему помогали и кашеварили для покосников. Сынишка, Васяткиного возраста пас корову, которую им для молока оставил хозяин. А между делом удил рыбу. Следил за домашней птицей.

А сам хозяин жил в селе, занимался сбытом, наймом, закупом. На хуторах бывал наездом, для контроля. По старости силы и доход уменьшились, сноровка была уж не та.

В скором времени Прокофий, постепенно стал вникать в ведение поставленного хозяйства, практически не отходил от Михалыча, и выспрашивал и советовался, понимал – до Рябинкина ему, как до небушка, благо силушка-то есть. И полегоньку пристругался, дела на поправку пошли…

Дед любил рассказывать про свою жизнь, часто горился, вспоминая, что во времена его отца на хуторах заправляли родные люди, а не наймиты. Вот тогда была прибыль. А чужой и есть чужой, так и норовит кусок урвать, за хозяйством с небрежением следит, ленится.

– У родителей я был один сын, остальные дочери. Повыскакивали замуж – и нет рабочих рук. А моя Алёна – и того пуще… Вот бы дожить, глянуть каково у Дарёнки сложится… Не-е не доживу… Ты, сынок, вникай во всё, помру, в разор не пусти… А лучше ожени потом Дашку с Васькой…

Проша, посмеиваясь в усы, внимательно слушал старика. Ему тоже приходила в голову эта мысль. А деду ответил:

– Но прежде надо Гришку оженить, а то он, стервец, испортится скоро совсем. Каждый вечер по посиделкам мотается, усталость его не берет. Смазливый, веселый – девки липнут к нему. Как бы хлопцы местные харю-то ему не начистили…

Михалыч и тут проявил смекалку, у него и о Гришаниной судьбе уже была задумка. Когда они возили продукты на Змеиный, он сразу заприметил – каким взглядом в пригожего хлопчика стрельнула Катюша Данькова – дочка Петра и Анны, которые, как раз, и работали на хуторе.

– Надо его отправить в займище, за покосом следить, а то как бы зимой бескормица не застала, скотины-то прибавилось, – хитро прищурившись, предложил дед.

– Да и детей тоже на хутор надо, там их Анна и накормит и обстирает, да и вольготнее там, а тут в жаре, в пылище… ни яблочка свово… Я тут пока один, много ли надо старику, а таперя – семья.

– Эт конечно правильно, но не хочется мне с дитями расставаться надолго, – с сомнением произнес Прокофий, – може тут какую бабу наймём, а по осени сад заложу. Ветряк поставлю, ежели деньгу выделишь, Михалыч, и я тут заприметил осокорь* рядом с нашим домом гляди какой густой, надо спробовать – худук* отрыть, у тебя там под навесом брёвнышки в аккурат для сруба припасены, а?

– Дык я не против, токо навряд ты кого найдешь, ежели вдову какую… С садом ты хорошо придумал, токо «самодуровский» край степной, эт у хохлов всё в зелени утопает, а у нас пески, коли худук не отроем – толку не будет, с ветряком не получится – у нас же далековато от Шулука…

Проша уже в пол уха слушал бурчливое бормотание деда, задумки распирали ему лоб, не давали уснуть по ночам, свалившееся на него довольство разожгло аппетит, хотелось его умножить, укрепить – чтоб и внучатам жилось сыто.

***

Получив от деда благословенье, Прокофий с Григорием затеяли рыть худук. Расположились посередь улицы – наметили место для ямины, стаскали лес поближе и, перекрестившись, начали сруб. Вырубали пазы, выкладывали брёвнышки, плотно подгоняя друг к дружке.

На стук топоров вышли соседи.

Бабы с удовольствием посматривали на оголённые, блестящие от пота, крепкие спины, чесали языки, лузгали семечки, радовались – ежели вода не солёная нападется, недалёко будет с вёдрами-то таскаться…

Гриня ловил восхищенные взгляды, рисовался – играл мускулами, отпускал солёные шуточки, норовил мимоходом задеть какую, ущипнуть…

Мужики вначале молчком, с хитроватым усмехом, похаживали округ, затем советы стали давать…

Когда сруб стал выше пояса, братья разделились, Прокофий продолжал плотничать, а Гриня взялся за лопату.

Работать по одному стало несподручно.

И вот один соседушка взялся за край бревна – придержать, чтоб не елозило, другой схватился за брошенный топор, а после «спасибо» и обещанного магарыча еще несколько схватились за лопаты…

К тому моменту подъехал Михалыч, заслышав про обещанную выпивку, застыдил сельчан.

– Эт чего ет вы прихериваетесь? Ну-ко, Долженок, берися тожа за лопату, эт дело общинное, воду весь околоток брать будет, я и так лес выделил, вот и выпивку ишшо… Васёк ну-ко сбегай к Квартниковым, нехай тожа выходют… А бабьё чего зенки таращитя? Марш отседова! И чтоб к вечеру столы ломилися!

По-свойски распичужив народ, дед Михаил пошел за телегой. Стал подвозить солому.

В широкой яме топталось уже несколько человек, споро углубляя ее, бурчали: вона сколько землищи переворочали, а ежели соль?

– Нету тут соли. Деревья, где соль, так пышно не растут, – уверенно произнес Прокофий.

Вскоре под ногами зачавкала вода, и в одном месте вдруг резво забулькал живчик.

Зачерпнув ковшом мутной воды, не дожидаясь пока отстоится, Проша отхлебнул, пробуя – пресная.

А у самого камень с души свалился. Риск был всё же. И он совсем не хотел бы слушать попрёки Михалыча, в случае неудачи, за испорченный лес, за траты…