Читать онлайн Ад за углом

Дисклеймер

Наркотические и психотропные вещества, а также иные запрещённые препараты упоминаются в книге исключительно как часть описываемых жизненных событий.

Автор и издательство не преследуют цели пропаганды, оправдания или популяризации употребления наркотических средств.

Напоминаем, что указанные вещества включены в Перечень наркотических средств, психотропных веществ и их прекурсоров, оборот которых запрещён на территории Российской Федерации (в соответствии с Федеральным законом № 3-ФЗ «О наркотических средствах и психотропных веществах» от 8 января 1998 года).

Предисловие

В этой книге много рассказчиков, не только я один, просто потому, что так лучше! Знаю, это не совсем типично для автобиографии, но пусть так и будет – свою книгу мне хотелось видеть именно такой.

Если бы повествование велось только от моего лица, кое-чему из написанного мало кто бы поверил. Я уверен, что в своих автобиографиях некоторые излишне драматизируют, преувеличивая те или иные вещи, поэтому, если бы эти истории были рассказаны исключительно мной, они могли бы показаться надуманными. «Да ну, быть такого не могло!» – сказали бы вы. Возможно, услышав эти истории от кого-то еще, вам будет проще в них поверить, тем более что все это – чистая правда.

В книге члены моей семьи описывают события, которые имели место до моего рождения или когда я был еще слишком мал, чтобы по-настоящему понимать, что на самом деле происходит. В ней вы также найдете рассказы друзей, тех, кто помнит какие-то случаи из прошлого лучше меня – ведь я годами курил травку, да и других наркотиков в моей жизни хватало. Понимаете, о чем я? Иногда лучше послушать кого-то еще, чтобы увидеть картину целиком.

Список соавторов

Мартин Годфри – Двоюродный дед

Тони Гэст – Дядя

Мишель Портер – Двоюродная сестра

Рой Тоус – Отец

Марлоу Портер – Тетя

Уитли Аллен – Друг

Рэй Майти – Smith & Mighty

Роб Смит – Smith & Mighty

Марк Маро – Генеральный директор Island Records

Джулиан Палмер – Island Records

Терри Холл – The Specials

Шон Райдер – Happy Mondays, Black Grape

Бен Уинчестер – Организатор выступлений (Агентство Primary Talent)

Пит Брикетт – Бывший участник концертной группы

Перри Фаррелл – Jane’s Addiction, Porno For Pyros

Амани Вэнс – Подруга

Ли Джаффе – Фотограф

Сизар Асейтуно – Друг

Маи Лукас – Фотограф, подруга

Шарль де Линьер – Друг

Хорст Вайденмюллер – !K7, менеджер

Мэйнард Джеймс Кинан – Tool, A Perfect Circle

Мари – Дочь

Глава 1. Пэдстоу-роуд, 13

Мое первое детское воспоминание – гроб, в котором лежит тело мамы. Мне было четыре года. В те времена, когда кто-то умирал, гроб оставляли в доме на неделю или две, чтобы до похорон все члены семьи могли проститься с усопшим. Я был еще слишком мал, чтобы осознать, что происходит, хотя по опечаленным и заплаканным лицам приходивших к нам родственников догадывался, что случилось что-то плохое. Я понятия не имел о том, что мама свела счеты с жизнью.

Гроб поместили в комнате напротив моей. По ночам, когда все засыпали, я заходил туда, вставал на стул и заглядывал внутрь. Гроб оставляли открытым, и тело мамы лежало прямо передо мной. Я ничего не чувствовал. Понимал, что это моя мама, но до конца осознать, что произошло, не мог. Таким и осталось в памяти первое воспоминание из детства: мне четыре года, и я захожу в ту самую комнату.

Порой я ловлю себя на мысли, что совершенно ничего не помню до этого момента. Я даже не помню, какой была мама: помню только, как увидел ее, когда она уже была мертва. Удивительно, но то, что осталось у меня в памяти не кажется мне жутким или неприятным. Воспоминания большинства людей связаны со школой, родным домом и подобными вещами, но мне запало в душу именно это.

Все происходило в доме моей прабабушки на Барнстейпл-роуд в Ноул-Уэсте (белом гетто Бристоля), построенном в 1930-х с целью очистить центр города от трущоб. Первыми туда перебрались мои прабабушка и прадед (тогда они были еще совсем юными) и начали обживаться в недавно построенном муниципальном доме.

Многие, наверное, знают, что я рос в суровой семье с непростыми нравами, но мало кому известны подробности. В Англии мы были одной из первых семей смешанной расы, которая насчитывала несколько поколений. Мой дед Куэй был африканским солдатом и какое-то время служил в Ноул-Уэсте. Никто точно не знает, откуда он родом, хотя в Гане есть племя под названием Куэй. Готов поспорить, что в родословной деда найдется немало историй, связанных с рабством.

В Ноул-Уэсте он встретил белую девушку по имени Вайолет, и у них родился ребенок. Спустя какое-то время дед покинул Англию, так что их дочь, моя мама, Максин Куэй выросла под присмотром белой половины семьи. И хотя она была метиской, в культурном отношении мама была очень «белой». А учитывая район, где она выросла, можно было предположить, что в будущем Максин выйдет замуж за белого парня.

Однако мама начала встречаться с ямайцем по имени Рой Тоус – моим будущим отцом. Не могу точно сказать, как именно они познакомились. Перед тем как перебраться в Бристоль, Рой какое-то время жил в Лондоне, а его отец был участником одной из самых известных в Британии саундсистем1 – Tarzan the High Priest. Мой отец так и не стал англичанином. Он продолжал оставаться истинным ямайцем в том, что касалось традиций в еде, и даже возглавлял команду по игре в домино, с которой исколесил всю страну.

Вероятно, Рой был первым ямайцем, с которым у моей мамы сложились такие близкие отношения. Они часто посещали одни и те же клубы, например Bamboo в Сент-Полсе, черном гетто Бристоля. Заведение славилось хорошей музыкой и пользовалось большой популярностью среди всех местных жителей, не только темнокожих, так что мне нравится представлять, что они встретились именно там.

Родители так и не поженились. Правда, когда 27 января 1968 года родился я, мама уговорила Роя дать мне его фамилию. Если бы у меня осталась мамина, я был бы Куэй, а если бы она сохранила бабушкину, то Годфри, но в те времена было принято давать детям фамилию отца. Так я стал Эдрианом Николасом Мэттью Тоусом.

Родственники рассказывали, что мы с мамой были очень близки, но я совсем ее не помню, за исключением того момента, как увидел ее лежащей в гробу. Гораздо позже я узнал, что она увлекалась поэзией и даже кое-что писала сама. Когда в середине девяностых британский телеканал Channel 4 снимал «Tricky: Naked and Famous», небольшую документальную ленту обо мне, кто-то из членов нашей семьи передал съемочной группе мамины стихи. Тетушка Марлоу прочла их на камеру. Я и понятия не имел об этом мамином увлечении, пока не увидел готовый фильм, а ведь к тому моменту я уже выпустил два или три альбома, так что все начало вставать на свои места.

Само собой, в те годы маме некуда было пойти со своими стихами. Пусть бы она даже писала, пока руки не отвалятся – у нее все равно не было ни единого шанса опубликовать их. Ей просто нравилось излагать свои мысли на бумаге, чем она с удовольствием и занималась. В стихотворении, прочитанном тетей, говорилось об уникальности и неповторимости каждого человека, и в этом тоже был некий смысл.

В 1972 году, в день своей смерти мама надела лучшее платье и отправилась в гости к родным. Все были удивлены ее внешним видом, ведь так обычно одевались лишь по воскресеньям: «Чего это ты так разоделась? Собралась куда-то?» На что мама ответила: «Да так, никуда». Вернувшись домой, она написала письмо, в котором попросила тетушку позаботиться обо мне, и приняла смертельную дозу таблеток, скорее всего, снотворного. Родственники рассказывали, что никто в семье не ожидал от нее такого поступка, ведь в поведении Максин не было ни малейшего намека на то, что она собирается наложить на себя руки. Единственным, что показалось им необычным в тот день, был ее наряд.

Маму обнаружил отец. Он так и не смог оправиться от всей этой истории – никогда больше не вспоминал о том дне. И, раз уж об этом зашла речь, он вообще редко говорил со мной о маме. Лишь однажды ни с того ни с сего произнес: «Твоя мама гордилась бы тобой». И больше не касался этой темы. Отец был еще совсем молодым парнем, когда это произошло. Представьте, что он пережил, когда нашел бездыханное тело своей возлюбленной.

До случившегося мамины родственники хорошо относились к Рою, но после все изменилось. Бабушка недолюбливала моего отца: думаю, винила его в смерти своей дочери. Но в действительности он не был причастен к случившемуся. Дело в том, что мама страдала эпилепсией. Приступ мог случиться в любой момент, поэтому с ее недугом присматривать за мной и моей сестрой Лианной было, мягко говоря, непросто. Неизвестно, что могло бы произойти, не окажись никого рядом во время очередного припадка. Мне кажется, мама просто устала бороться со своей болезнью. Но бабушку тоже можно понять – проще всего было спустить всех собак на отца. Гораздо легче, когда есть кого винить.

На первых порах Рой периодически навещал меня, но через некоторое время мой двоюродный дядя Мартин, отбывавший на тот момент семилетний срок в тюрьме Дартмур, отправил оттуда письмо прабабушке, в котором говорилось: «Рою за многое придется ответить». Чуть ли не прямым текстом он дал понять, что после освобождения первым делом планирует разобраться с моим отцом. Эта новость быстро долетела до Роя. Отец предпочел держаться от нас подальше, ведь дядя Мартин грозился убить его. Много лет спустя он так объяснил свой поступок: «Останься я с тобой тогда, меня бы не было рядом сейчас».

Со стороны может показаться, что у меня было трудное и безрадостное детство. Но я никогда не ощущал его таковым. Хоть Ноул-Уэст и был бедным районом, я не чувствовал себя там в опасности. Тем не менее был в курсе, что люди из других частей города обходили это место стороной. У района была дурная репутация.

Из-за моего цвета кожи люди часто думают, что Ноул-Уэст был черным районом, но на самом деле там проживали преимущественно белые, включая большую часть моей семьи. Любопытно, что, будучи представителем меньшинства, в детстве я никогда не сталкивался с расизмом. Я узнал о нем позже, когда обзавелся деньгами и стал знаменит.

У нас очень многонациональная семья. Мой прапрадед, Дэниел Лоуренс – на четверть ямаец и на четверть испанец – был моряком. Он прибыл в Корнуолл с Ямайки в 1915 году и так и остался там, а моя прапрабабушка Минни, работавшая на оловянных рудниках неподалеку, родилась в абсолютно белой семье. Вот они точно не понаслышке знали, что такое расизм, ведь в Корнуолле в то время почти не было темнокожих.

Их дочь, моя прабабушка Маргарет (Мага), была метиской. Когда она вышла замуж за моего прадеда, семья отреклась от него. Он носил фамилию Годфри – их род происходил из семейства известных землевладельцев не то Уэльса, не то Ирландии. Вероятно, в их родословной можно найти представителей королевских или аристократических кровей, ведь у них даже был свой герб. Годфри не были сказочно богатыми, но владели несколькими фермерскими хозяйствами и точно были состоятельнее многих.

В молодости прадед, которого в округе прозвали Фармером2, торговал лошадьми. В Англию он привозил их из Ирландии: не берусь судить, законно это было или нет. Семейство Годфри было категорически против его отношений с Маргарет – все связи между прадедом и его семьей были окончательно разорваны сразу после их бракосочетания. Именно Фармер с супругой со временем переехали в Бристоль и осели в Ноул-Уэсте.

За век или два до этого в Бристоле процветала работорговля. Здесь строились практически все рабовладельческие суда Англии. Вообще-то это достаточно щекотливая тема, ведь даже Колстон-Холл, самый посещаемый концертный зал в Бристоле, был назван в честь Эдварда Колстона, одного из судостроителей; правда, ходят слухи, что зал собираются переименовать. К тому же Бристоль являлся крупным работорговым портом, через который ежегодно переправляли сотни темнокожих невольников. В городе до сих пор остались улицы с говорящими названиями: Блэкбой-Хилл и Уайтлэдис-роуд3.

Большая часть темнокожих в Бристоле происходит от американских солдат, дислоцированных там во время Второй мировой войны, – отец моей мамы был одним из них. Но черных военных не всегда принимали там с распростертыми объятиями: дядя Мартин собственными глазами видел, как одного из них до смерти забили прямо у дома моей прапрабабушки.

Когда я показываю наши семейные фото, многие восклицают: «Ого, какие вы все разные!» Но для нас это не было чем-то диковинным, мы даже не задумывались о том, что может быть по-другому. Мои бабушка и двоюродная сестра Мишель – белые, прабабушка выглядела как индианка, мой отец темнокожий, а у тетушки Марлоу испано-итальянские корни. Но это не имело для нас никакого значения – мы всегда были дружной семьей.

После смерти мамы все члены семьи сплотились, чтобы позаботиться обо мне. До восьми лет я жил с тетей Марлоу, затем в Ноул-Уэсте: поочередно у прабабушки с прадедушкой, Фармера и Маги, на Пэдстоу-роуд, 13, и у бабушки Вайолет на Барнстейпл-роуд. Их дома располагались в пяти минутах ходьбы друг от друга. В те дни можно было оставлять входную дверь открытой, так что я сновал туда-сюда, беспрепятственно попадая внутрь.

И хотя Ноул-Уэст скорее походил на гетто, кроме многоэтажек там было полно двухквартирных домов из красного кирпича, которые располагались на холмистых улицах, усаженных деревьями. Я очень рад, что мне не пришлось жить в одной из тех многоэтажек. В доме Фармера и Маги были только мы втроем. Думаю, мне невероятно повезло: прабабушка была жива до моих тринадцати или четырнадцати лет – редко кому выпадает возможность пообщаться со своими прадедами и прабабушками. У меня сохранились снимки трех или четырех поколений нашей семьи (мы с мамой там тоже есть) – все они сделаны на крыльце дома на Пэдстоу-роуд. У себя на шее я сделал тату с номером нашего дома. Для меня, как и для дяди Тони, тринадцать – счастливое число. Оно, безусловно, много для нас значит.

Помню, как Фармер настукивал ритм наперстками, а Мага напевала тюремные песни, аккомпанируя себе на стиральной доске и насвистывая в такт. Тюрьма для ее сына Мартина стала вторым домом, оттого и репертуар у Маги был соответствующим. В их доме не было ковров, лишь голый бетонный пол и камин. Прабабушка научила меня разводить в нем огонь. Мы не могли просто взять и посидеть у телевизора, ведь там его не было, так что все свободное время мы проводили на улице.

Каждый июнь все жители Пэдстоу-роуд выходили на улицу, чтобы отметить день рождения Ее Величества. Чествование проходило с размахом. Посреди дороги устанавливали палатки и столы с едой, в руке у каждого была кружка с изображением британского флага и портретом Королевы. Поразительно, но почти все обитатели гетто (даже самые отпетые футбольные хулиганы!) фанатично относились к этой чепухе, кажется напрочь забывая о том, что каждый божий день их притесняли и смешивали с грязью высшие слои общества. Я никогда не мог этого понять.

Я учился в начальной школе Конноут Роуд (теперь она называется Академия Оэйсис в Конноуте), где мы с моей сестрой Лианной были единственными темнокожими учениками. После смерти мамы Лианна около года жила у бабушки Маги, но дальше мы росли порознь и практически не общались друг с другом.

Мне никогда не приходилось покидать пределы района: Конноут находилась через дорогу от Пэдстоу-роуд и менее чем в десяти минутах ходьбы от Барнстейпл-роуд – все было в пешей доступности, так что до школы я добирался самостоятельно. В пять-шесть лет это доставляло мне массу удовольствия. Бояться было нечего, ведь все в округе друг друга знали. Вряд ли с тобой могло случиться что-то плохое – поблизости всегда был кто-нибудь из соседей. После школы я шел домой, пил чай и сразу же убегал гулять. Взрослые тогда сами выпроваживали нас: «Давай, иди поиграй на улице!» Мы шатались по паркам, катались на великах, зависали неподалеку от ларьков с едой и носились по району.

Частенько мы с приятелями околачивались в парке на Филвуд-Грин, прямо напротив молодежного клуба и дома моей бабушки. Летом мы гоняли мяч или просто валялись на траве. На другом конце парка находилась небольшая забегаловка, где стояли игровые автоматы и пинбол. Время от времени клуб организовывал автобусные поездки в Уэстон-сьюпер-Мэр, курортный городок на побережье, но в основном мы проводили время в парке, который к тому же был виден из окна моей спальни. С этим местом у меня связано много приятных воспоминаний – должен сказать, я неплохо проводил там время, сидя на солнышке и бездельничая.

Как-то раз, когда мне было примерно лет семь, я подрался в парке с каким-то парнем из-за футбольного мяча. Проезжавшая в тот момент мимо бабушка Вайолет все это видела. Вечером того же дня она усадила меня на колени и сказала мужу: «Ты видел, как он дерется, Уинстон? Он хорош!» Ба мной гордилась. Так меня и воспитывали.

Лишних денег у нас не водилось, но одет я был всегда хорошо. Сохранился отличный снимок, сделанный еще в семидесятых: на нем я в кремовой рубашке с узором, красном вязаном жилете и бежевых клетчатых брюках-клеш. Настоящий щеголь! Я практически не снимая носил футболку с изображением Марка Болана4 – мою первую и единственную футболку с изображением музыканта. Я надевал ее, когда в праздничные дни мы с тетей прогуливались по Блэкпулу и Уэстон-сьюпер-Мэр. Обожаю тексты Болана. Вы слышали песню «Cosmic Dancer»? Там есть такие строчки: «I danced myself right into the tomb, is it strange to dance so soon?»5 Первоклассный текст! Безумно жаль, что Болан ушел так рано. Для меня этот парень был пришельцем из другой галактики, гением и провидцем.

В детстве я никогда не грустил. Я был озорным и непослушным ребенком. Отсутствие в моей жизни мамы огорчало меня лишь тогда, когда, заходя за друзьями, я слышал, как они на прощание говорят: «Хорошо, пока, мам!» Только когда я слышал слово «мама», мне было по-настоящему больно. В остальном я был шаловливым ребенком и отлично проводил время.

В доме бабушки на Барнстейпл-роуд была мамина фотография, и каждый день, проснувшись, я смотрел на нее. Затем подходил к окну и, глядя на небо, произносил: «Доброе утро». Когда я был маленьким, все вокруг говорили, что мама теперь там, на небесах. Сейчас я не верю в эту чушь, но в детстве весь мир для тебя словно сказка. Подозреваю, что из-за отсутствия мамы в детстве в своих мечтах я переносился в воображаемый мир. Позже этим миром для меня стала музыка.

Бабушка любила слушать Билли Холидей6 на старом кассетном проигрывателе. Когда мне было шесть или семь, я играл, сидя на ковре посреди комнаты, а она наблюдала за мной – но не затем, чтобы я случайно не сунул пальцы в розетку, нет. Ба смотрела на меня и курила сигарету, стряхивая пепел в руку (в доме не было пепельницы), перетирала его в ладонях и вздыхала: «До чего же ты похож на свою мать!»

Насколько я помню, песни Билли Холидей были первым, что я услышал из музыки. Ее голос навсегда остался в моей памяти, как и слова бабушки о том, что я копия ее погибшей дочери. Безусловно, ба очень тосковала по ней, ведь она смотрела на меня, словно на экран телевизора. Моя сестра не похожа на маму – она больше пошла в отца. Я был слишком мал, чтобы понимать, что к чему. Должно быть, в каком-то смысле я заменил бабушке ее дочь. Я был призраком своей мамы.

Мне, наверное, было всего пять или шесть, когда у меня случился первый приступ астмы. Помню, как мой прадед Фармер держал меня за руку в доме на Пэдстоу-роуд, 13, потому что я не мог дышать. Он всегда так делал, когда я начинал задыхаться, поскольку не знал, чем еще мне можно помочь. Фармер сидел рядом со мной в маленькой комнате на втором этаже и сжимал мою ладонь до тех пор, пока мне не становилось лучше и я не засыпал. Первый ингалятор с вентолином7 появился у меня только в возрасте тринадцати или четырнадцати лет, ведь я жил с прабабушкой и прадедом, а люди их поколения не особо утруждали себя походами по врачам. Это сейчас все бегут в больницу по любому поводу: разболелся зуб – и человек уже сидит в приемном покое. В те времена так не было принято, по крайней мере в моей семье. Прабабушка ни разу не ходила к дантисту, а поскольку в то время сладости на столе были редкостью, так и прожила без единой пломбы. Что-то заболело? Приходилось терпеть, пока не пройдет само собой.

Судя по всему, до смерти мамы у меня не было проблем с дыханием, и когда я в конце концов обратился к врачу, то узнал, что появление астмы, вероятно, было спровоцировано пережитой психологической травмой, вызванной потерей мамы. Однажды, когда мне уже исполнилось восемь, приступ повторился – все произошло в том же доме, на бетонном полу, но рядом на этот раз оказались дядя Мартин и Мага.

– Ты ведь знаешь, почему это с ним происходит? – спросил Мартин у моей прабабушки.

– Нет. И почему же?

– Потому что он полукровка!

– Заткнись! – огрызнулась она. – Не смей говорить при нем такие вещи!

Эти слова навсегда отпечатались в моей памяти. Слышать подобное от Мартина было довольно странно, учитывая, что его мать была наполовину черной. Вряд ли он сказал это со злости – просто раньше у людей было такое мышление. Дядя Мартин не хотел меня обидеть – я знаю, ведь он любил меня! Так уж повелось в нашей семье, что все говорят друг другу правду прямо в лицо, ничего не утаивая и не приукрашивая.

На Пэдстоу-роуд мы жили как цыгане, отличие было лишь в том, что мы не разъезжали по округе табором, так что, на мой взгляд, мне досталось лучшее от обоих миров.

С Фармером и его сыном, моим дядей Мартином, мы часто ходили охотиться на кроликов. По ночам мы тайком пробирались на фермерские угодья; разумеется, это было незаконно и, что еще хуже – опасно, ведь нас в любой момент могли подстрелить. Но я обожал это дело. Фармер и Мартин брали с собой сети и остальное снаряжение. Мы использовали небольшие светильники или оставляли включенными фары автомобиля, но чаще ползали среди кустарников и сточных канав в кромешной тьме. Было по-настоящему весело, но в то же время жутковато. Помимо фермеров с ружьями, приходилось соревноваться в скорости еще и с быками. На одном из участков стояла табличка с надписью: «Возможно, вам удастся пересечь это поле за десять минут, но мой бык сделает это за три!» Риск всегда являлся частью веселья.

Снаряжение хранилось у прадедушки дома: длинные сети (их плела Мага) висели на стенах, а клетки с хорьками, которых мы запускали в кроличьи норы, находились на заднем дворе. Хорьки – одни из моих самых любимых животных: если хорек вцепился в руку, нужно с силой ущипнуть его за нос, и тогда он разожмет пасть. Наутро после удачной охоты вся кухня была увешана кроличьими тушками. До чего же я любил крольчатину! Бывало, мы питались и голубями, но в основном, конечно, кроликами. Стейки редко оказывались на нашем столе. Мы жили тем, что давала земля.

Не могу сказать, что мои ровесники из Ноул-Уэста занимались тем же. Но у меня была несколько иная ситуация: я воспитывался старшим поколением – все как в старые добрые времена – мы ели рагу из кроликов, хлеб с подливкой и овощи, что выращивали в саду за домом: морковь, картофель, стручковую фасоль и томаты. Не зря же моего деда прозвали Фармером! Иногда мы воровали яблоки с чужих участков. На стол годилось все, лишь бы выжить.

Провожая Фармера в последний путь, мы разложили его сети на машинах похоронного кортежа. Бабушка Вайолет подралась на улице с Мартином, потому что тот был вусмерть пьян и продолжал надираться, а его сестры, Оливия и Морин, устроили потасовку в катафалке, прямо у самого гроба.

По части ловли кроликов дядя Мартин тоже был не промах. К тому же он смахивал на цыгана: уиппеты8, лошади, здоровенные сапоги, ружье за плечом… После ночной охоты он заходил домой в штанах, подпоясанных шнурком вместо ремня, и со связкой кроликов на шее – мы всегда возвращались с парочкой, а порой и четырьмя-пятью тушками. Еще ребенком я научился, как правильно убивать кроликов: схватив его за горло, нужно резко потянуть вверх за подбородок, пока не раздастся хруст сломанной шеи. Это самый быстрый способ. Мартин знал, как освежевать и приготовить кролика. Охота требует большого мастерства.

Когда я некоторое время жил в Тоттердауне, там неподалеку располагалось поселение цыган. Дядя Мартин то и дело наведывался к ним, чтобы потрепаться и выпить. Мартин водил с ними дружбу, впрочем, как и мой прадед Фармер – в них обоих было что-то цыганское.

Помимо охоты на кроликов, еще одним излюбленным занятием моих дядей и Фармера были кулачные бои. Фармер как-то подрался с цыганским бароном, а брат Мартина, Артур, с сыном того барона. Они никогда не брали меня с собой, но я и без того в детстве насмотрелся на драки в барах, на улицах и других местах нашего района. Большинством участников кулачных боев двигала вовсе не жажда наживы – это я знаю наверняка. Все делалось исключительно из любви к делу, они выросли на этом, в отличие от профессиональных боксеров, которых эксплуатируют промоутеры. Так что по одну сторону оказывались обычные ребята, которые точно дрались не ради денег, а по другую – цыгане, участвовавшие во всем этом, чтобы их, в один прекрасный момент, признали лучшими.

Мои дяди были настоящими гангстерами. Они крышевали пабы: им платили за их умение решать чужие проблемы. Кроме того, дяди и сами владели клубами. Мартин и Артур, сыновья Фармера и Маги, были известными людьми в Бристоле. Мартина боялись все, включая моего отца (особенно после угроз из тюрьмы Дартмур). Выйдя на свободу, дядя Мартин продолжил заниматься вымогательством. В какой-то момент он поджег свой собственный клуб в Манчестере, чтобы получить деньги от страховой компании. Сколько я его помню, у него всегда было бельмо на левом глазу: не знаю, что произошло, но вероятно, без насилия тут не обошлось.

Артур чем-то походил на своего брата, но был менее вспыльчивым. Мартина все знали как человека прямолинейного, тогда как Артура считали тихим и хитрым, но при этом не менее опасным. Он тоже был не прочь помахать кулаками, но делал это гораздо изощреннее. Мартину ничего не стоило порезать на куски целую гребаную толпу – во всяком случае, складывалось такое ощущение, – в то время как Артур подбирался к вам незаметно, с улыбкой на лице и только потом пускал в ход нож. Несмотря на разницу характеров, братья всегда были вместе. Все знали: где Мартин, там и Артур.

Когда Мартин не одевался как цыганский барон, он выглядел как настоящий гангстер – с иголочки. В свои семнадцать Мартин стал самым молодым заключенным в Уормвуд-Скрабс9. Его имя часто мелькало на первых полосах газет и в криминальных сводках. Я бы не стал с уверенностью называть братьев местными знаменитостями – люди просто до смерти их боялись, особенно Мартина.

Их племянник, мой дядя Тони, был большим человеком в Манчестере и славился своей жестокостью. Когда он был в юном возрасте, его мама Вайолет и сестра Максин (мои бабушка и мама) перебрались из Ноул-Уэста в северную часть Англии. И даже когда женщины вернулись обратно в Бристоль, он в свои пятнадцать так полюбил Манчестер, что решил там задержаться. Когда я был маленьким, мы обычно приезжали к нему на пару недель во время летних каникул или отправлялись в центр отдыха Butlin's в Майнхеде, где вшестером жили в небольшом шале – я не покидал пределы Англии, пока не начал всерьез заниматься музыкой.

Как-то раз, в середине девяностых, я отправился перекусить в заведение под названием «Curry Mile» в Манчестере. Вместе со мной были парень, который снимал обо мне документальный фильм, и мой дядя, в доме которого проходили съемки. Не успел официант принести наш заказ, как к нам вышел владелец ресторана и, увидев Тони, тут же что-то быстро выкрикнул на хинди одному из своих работников. Тот пулей подбежал к нашему столу, накинул салфетки на тарелки и унес их обратно на кухню. Владелец заведения сказал дяде: «Это была еда для обычных посетителей – не для твоей семьи, Тони!» Было видно, что он старался не обидеть и уж тем более не разозлить моего дядю.

Дядя Тони был опасным парнем, но и женщины в нашей семье тоже любили подраться. Морин Годфри, моей тетушке, не было равных в уличных боях во всем Манчестере – она буквально уничтожала своих соперниц. Моя мама также умела постоять за себя. Женщины в гангстерских семьях часто бывают жестче представителей сильного пола. Многие гангстеры, по сути, всего лишь маменькины сынки – взять хотя бы близнецов Крэй,10 – вот и мои дяди занялись боксом по наставлению своей матери. А меня на первую тренировку отправила тетушка Морин.

Однажды Морин ударила ножом дядю Мартина – это произошло на моих глазах. Думаю, Мартин не очень-то жаловал мужа Морин. Поговаривали даже, что он пытался вымогать у него деньги – Мартин мог заявиться к ним домой и устроить небольшой погром. В один из таких визитов дверь ему открыла Морин и, недолго думая, швырнула Мартину в глаза острый перец и вонзила нож в живот.

Тетушка Морин была славной, милой женщиной и любила пошутить. Как-то раз я шел домой из школы со своим другом, когда тот вдруг, указывая пальцем куда-то в сторону, сказал мне: «Ты только посмотри на нее!» На асфальте, неподалеку от телефонной будки, лежала в стельку пьяная тетушка Морин с бутылкой в руке. Я притворился, будто не знаю, кто это. Морин была веселой, но многие считали, что у нее не все дома, поэтому старались лишний раз с ней не связываться. У нее был шрам, оставшийся после того, как кто-то (не помню, кто именно) ударил ее ножом – во всяком случае, так сказал мне дядя Мартин.

Вот в такой обстановке я рос. Я видел много насилия в свои детские годы, поэтому оно фактически стало для меня нормой. В детстве на вопрос о том, где сейчас дядя Мартин, бабушка могла ответить: «Он в тюрьме, но, по крайней мере, мне известно, где он». Вместо «Ох, как хотелось бы, чтобы он был на свободе!» Мага говорила: «Ладно, я хотя бы знаю, где он». Своеобразный взгляд на мир.

Я знал, чем занимаются мои дяди. Прогуливаясь по городу, мы заходили в различные заведения, где сразу становилось понятно, что окружающие относятся к ним с уважением. Но если дело касается родственника, ты не считаешь его плохим или хорошим. Будь Аль Капоне с вами в родстве, вы бы не относились к нему как к преступнику. Для вас он был бы просто членом семьи.

Мне кажется, что у папы была дерьмовая жизнь. Он рос на Ямайке и был еще совсем ребенком, когда отец бросил семью – впоследствии складывалось впечатление, будто Рой повсюду его преследовал. Не думаю, что дед был хорошим отцом: его заботили только собственные дела. Не отец пытался найти сына, а сын отца. Дед перебрался в Англию и, если бы Рой не последовал за ним, возможно, они больше никогда бы не встретились. Дед был не из тех, кто оглядывается назад. Вряд ли он думал: «Ой, я же оставил там Роя!»

Мой отец был тем еще проказником. У него была своя команда по игре в домино, и как-то раз их даже угораздило украсть саундсистему деда. Но после того, как Мартин пригрозил Рою расправой, он был вынужден держаться от меня подальше.

Сейчас я ненадолго передам ему слово, ведь он знает многое о моем прошлом, включая события, о которых я уже не помню или участником которых не был.

РОЙ ТОУС: Я родом из местечка под названием Сент-Кэтрин на Ямайке, расположенном неподалеку от Спэниш-Тауна – в то время довольно захолустного, но не слишком криминального района. Я родился в 1943 году и все детство провел с бабушкой и дедушкой, поскольку мать с отцом работали в Кингстоне.

Меня воспитывали как христианина, и я посещал воскресную школу. Когда я подрос и пришла пора идти в «обычное» учебное заведение, оказалось, что оно располагалось далеко – я бы даже сказал, слишком далеко. Я редко там появлялся, и поэтому примерно в пятнадцать лет перебрался к родителям в Гринвич-Таун в Кингстоне – они жили прямо у моря, на противоположном от аэропорта берегу залива. Я пробыл там года четыре или пять. Мама работала уборщицей и брала мелкие подработки, а отец трудился на сахарном заводе, расположенном на пристани.

В те годы многим на Ямайке жилось очень непросто. Я видел это своими глазами, но, хвала Господу, нашу семью это обошло стороной. У нас всегда были свет, электричество, вода и все необходимое. Мои воспоминания о Ямайке в целом хорошие, но с трудностями тогда сталкивался каждый. Я трудился на каменоломне и этим зарабатывал себе на жизнь. С самых ранних лет я ни от кого не зависел.

Первым в Англию отправился мой брат, вслед за ним отец, племянница и, наконец, в 1962 году я. Работа в карьере была далеко не из легких: приходилось дробить горную породу с помощью техники. В то же время мой брат Руперт в своих письмах рассказывал о том, как хорошо живется в Англии, так что я мечтал перебраться к нему.

Я сел на корабль, заплатив за поездку сто фунтов. Руперт выслал мне деньги на билет, поскольку уже работал в Англии два или три года. Путешествие заняло три недели. Из вещей, кроме одежды, у меня с собой ничего не было. В крошечной каюте с двухъярусными кроватями нас было четверо. Всего на корабле было несколько сотен человек, часть из которых – безбилетники, прятавшиеся в спасательных шлюпках и выбиравшиеся наружу только по ночам.

Поначалу я жил в Вулверхэмптоне вместе с братом и отцом, но мне там не нравилось – я плакал и просился домой, жалуясь на постоянный холод. Вскоре я привык и два или три месяца спустя перебрался в Бристоль. Отец уже бывал там до этого, так что я последовал за ним, а затем и мой брат. Бристоль сразу же пришелся мне по душе. Жизнь начала меняться к лучшему, наполнившись весельем и отличными вечеринками. У меня никогда не было там неприятностей.

Я поселился в Хартклиффе. Черным там жилось неплохо и, по правде говоря, с расизмом я практически не сталкивался. А может, я просто не обращал на это внимания, поскольку все мое время занимала работа: нужно было кормить семью. Когда я встретил Максин, у меня уже было двое детей от другой женщины: Кевин и Джулиан. Так что мне приходилось вкалывать сверхурочно с шести утра до шести вечера в пекарне в Кингсвуде, что на севере Бристоля. Я был вынужден вставать каждое утро в пять, к тому же нередко выпадали еще и ночные смены с шести вечера до шести утра. Было непросто, но я справлялся.

Обычно я работал с утра воскресенья до утра субботы, после чего уже через день снова приступал к своим обязанностям. Платили мне хорошо, часть этих денег я отправлял матери на Ямайку – она была единственной из семьи, кто остался там. Одно время отец, брат и я жили вместе в Сент-Полсе, так что каждый субботний вечер мы все вместе отправлялись развлекаться. Иногда я шел в пекарню прямо с очередной гулянки, даже не переодевшись в чистую одежду.

Оказавшись в Англии, отец собрал саундсистему, хотя на Ямайке никогда ничем подобным не занимался. По большей части он крутил регги шестидесятых годов: ска, рокстеди, раннего Боба Марли. Пластинки он получал напрямую с Ямайки. Отец писал своему приятелю, а тот отправлял ему необходимые записи со свежей ямайской музыкой до того, как они появлялись у кого-либо еще. В этом был секрет его успеха, мы мотались по всей стране: все хотели послушать Tarzan di High Priest!

Сам отец никогда не ставил пластинки и не подходил к микрофону – всегда был кто-то, кто делал это за него. Часто в роли диджея выступал Руперт, а иногда по субботним вечерам и я, но, сказать по правде, получалось у меня не очень, к тому же мне нужно было работать.

Но я все равно постоянно везде ездил с отцом. Мы ставили музыку в Bamboo Club в Сент-Полсе вместе с другими саундсистемами – шикарное было место! У одного парня в Бате тоже была саундсистема, и мы ездили туда, чтобы выяснить, чей звук мощнее. Кроме того, мы бывали в Манчестере, Ливерпуле, Лондоне и Кардиффе – постоянно соревнуясь с другими за право называться лучшими.

С Максин я познакомился на блюзовой вечеринке в одном из клубов на Олбани-роуд в Сент-Полсе. Мы тут же сошлись и начали встречаться. Нам было хорошо вдвоем. Она была милой и жизнерадостной девчонкой, но, когда мы оставались наедине, я то и дело замечал, что она довольно замкнута. Оглядываясь назад, я понимаю, что у меня никогда не хватало времени на Максин, ведь я работал с шести до шести с одним лишь выходным в субботу.

Большинство ее родственников жили в Ноул-Уэсте, районе, населенном практически одними белыми. Мы уже довольно долго прожили там, когда родился Эдриан, но у Максин постоянно случались эти припадки – снова, снова и снова. Я ничего не мог с этим поделать. Она говорила, что хочет во что бы то ни стало сохранить нашу семью, но эти бесконечные приступы не позволяли ей этого сделать. После рождения Лианны Максин отправила Эдриана жить к бабушке Вайолет.

Пару раз я оказывался рядом, когда у Максин начинался один из этих припадков. Мне приходилось крепко держать ее и засовывать пальцы в рот, чтобы она не проглотила язык. Максин обожала танцы, но через некоторое время ей пришлось их бросить, потому что каждый раз, когда она шла на вечеринку и выпивала, у нее случался приступ. В конце концов Максин все это осточертело.

Я каждый день вспоминаю о ней. Максин была хорошей матерью, очень рассудительной. Она всегда рассказывала какие-нибудь интересные истории. Максин хотела окружить своих детей заботой, но ей казалось, что у нее ничего не выйдет, и именно по этой причине она решила покончить с собой.

Однажды вечером я вернулся с работы и обнаружил Максин без признаков жизни. Нелегко пережить столь ужасный момент – зайти в дом и увидеть ее, лежащей на полу. Никогда не забуду тот день. Эдриан гостил у бабушки, но дома была Лианна. Ей было всего два годика, и она весь день просидела голодной. Войдя, я увидел Лианну, лежащую на Максин. Она подбежала и обняла меня, и тут я заметил рассыпанные по полу таблетки и письмо, написанное Максин перед смертью.

Я покормил Лианну, после чего прямо с малышкой на руках бросился к Марлоу. Когда я рассказал о случившемся, все начали рыдать. Максин оставила письмо, потому что знала, что ее родители и остальные члены семьи станут обвинять меня, полагая, что это моих рук дело. В письме было сказано: «Рой не имеет к этому никакого отношения».

Для меня полной неожиданностью стала новость о том, что Максин уже пыталась покончить с собой. Ее мать Вайолет об этом знала. Уверен, Максин была бы сейчас жива, скажи мне ее мать что-то вроде: «Приглядывай за ней, иначе однажды она наложит на себя руки». Я бы просто оставлял пару таблеток, а остальные прятал. Но ее мать никогда ничего мне не рассказывала. Только когда прибывшие на место копы начали давить на меня, Вайолет заявила: «Нет, Рой тут ни при чем – моя дочь уже пыталась сделать это раньше».

Максин написала своим родным большое письмо, в котором пыталась остановить Мартина, вероятно захотевшего бы со мной разобраться. Все знали, что Мартин – парень суровый, он держал в страхе весь Сент-Полс. Именно поэтому она велела передать ему, чтобы тот оставил меня в покое, поскольку я не был причастен к случившемуся. Я отдал письмо Марлоу – не напиши Максин это письмо, ее родня обвинила бы во всем меня, и, скорее всего, меня бы сегодня здесь не было.

Но Мартин все равно дал понять, что мне не поздоровится. Ходили слухи, что он пытается разыскать меня, так что я старался держаться подальше и от него, и от своих детей. Не исключено, что Мартин не видел того письма. Мне не хотелось, чтобы со мной или с кем-либо еще что-то произошло. Тем не менее я никогда не уезжал далеко и никогда не покидал пределы Бристоля. Кроме этого города, у меня больше ничего не было. Я лишь переехал из Хартклиффа в Сент-Полс.

После случившегося я продолжал работать. Порой мне кажется, что я слишком много работал и мне следовало уйти из пекарни. Мои дети не дадут соврать: Эдриан и Лианна были единственными, кому я ничего не смог дать. Остальным же я старался отдавать все, что у меня было. В конце концов Эдриан позвонил мне, и мы поговорили. Теперь он иногда заходит навестить меня, чему я очень рад. Я всегда рассуждал так: «Когда дети подрастут, они будут знать, где меня найти». Так и случилось. Моя жизнь всегда была связана с Эдрианом. Он – часть моей семьи. Как и Максин, которую я никогда не забуду.

ТРИКИ: Я не виделся с отцом практически до двенадцати лет. Помню, как в то время у меня почему-то была привычка сидеть на крыльце тетушки Марлоу, листая телефонный справочник. Наткнувшись в нем на человека с такой же, как у меня, фамилией, я спросил у тетушки:

– Кто это?

– Твой отец, – ответила она. – Позвони ему!

Я набрал номер. Трубку сняла его жена Кристин.

– Добрый день, Рой дома?!

– Нет, Роя сейчас нет. А кто спрашивает?

– Это его сын, – ответил я, не задумываясь.

– Я передам, что ты звонил.

После этого мы снова начали видеться с отцом. В первый раз я отправился к нему в гости, ни слова не сказав об этом дяде Мартину. Размышляя о тех временах, я понимаю, что мой отец тоже был довольно жестоким человеком. Однажды, когда мне было двенадцать или тринадцать, он взял меня с собой на рынок в Иствилле. Там Рой повздорил с каким-то парнем из-за места на парковке. Их голоса становились все громче, и в какой-то момент отец достал из кармана складной нож, направив его на бедолагу. Рой закричал с ямайским акцентом: «Хочешь, чтобы я тебя порезал?» – и парень тут же уступил. Если бы он этого не сделал, отец сдержал бы свое слово, нисколько в этом не сомневаюсь.

Он был вполне вменяемым человеком, пока не терял самообладание. Рой был не таким, как дядя Мартин, но тем не менее в то время он без лишних раздумий пустил бы в ход свой нож. С годами, становясь старше, он время от времени рассказывал мне истории из прошлого, вероятно, потому что Мартина теперь нет рядом – по крайней мере, он уже не такой, каким был раньше.

Глава 2. Семейство Годфри

Несмотря на то, что я потерял маму в довольно юном возрасте, моим воспитанием занимались женщины: Мага, Вайолет, тетушка Марлоу и кузина Мишель – все они были невероятно сильными женщинами. Рядом были и мужчины, например дядя Мартин (в те периоды, когда не сидел в тюрьме) и дядя Тони, который временами наведывался к нам в гости из Манчестера. Но чаще всего из мужчин рядом оказывался Кен, муж тети Марлоу. После смерти Маги я по большей части жил у Кена и Марлоу в Хартклиффе. В их доме также кипела жизнь: Кен, Марлоу, я, их дети, Марк и Мишель (оба чуть старше меня), и еще один паренек по имени Тревор Бекфорд, который хоть и не был с нами в родстве, но в каком-то смысле являлся частью семьи – выходило, что в доме нас жило шестеро. Цифра как будто звучит внушительно, но только не тогда, когда речь идет о близких – никто из нас не чувствовал себя в чем-то стесненным.

Кен работал поваром в Королевской больнице Бристоля – он никогда не попадал в неприятности или во что-нибудь в этом духе. Кен любил баловать меня, а еще постоянно слушал музыку. И хотя Кен был белым, он неплохо разбирался в музыке темнокожих. Ему нравились Сэм Кук и Марвин Гэй, и именно с Кеном я впервые посмотрел мюзикл – «Певец джаза»11 с Нилом Даймондом. Правда, я на тот момент был слишком мал, чтобы сильно вдумываться в происходящее на экране, и просто слушал музыку.

Марлоу тоже работала – в ресторане, поэтому мы не испытывали лишений. У нас всегда была еда на столе и чистая одежда. Из Хартклиффа до школы в Ноул-Уэсте я ходил пешком. Когда мне исполнилось восемь, моя бабушка Вайолет перебралась из Ноул-Уэста в квартиру на последнем этаже дома в Тоттердауне, пригороде Бристоля, что стало шагом в лучшую сторону, по сравнению с предыдущим местом жительства. Новый район был более благополучным и располагался в нескольких кварталах к югу от центра города. Вайолет настояла на том, чтобы я жил с ней.

Из-за всех этих переездов я практически не посещал школу. Начнем с того, что, даже возникни у меня желание прогуливать, в этом не было никакой нужды: бабушка не считала образование чем-то важным, так что, по ее мнению, и мне оно тоже не было нужно. Вайолет принадлежала другому поколению. Бабуля была очень крутой. Если за окном шел сильный дождь, она заходила ко мне в комнату и говорила: «Ты что, правда, хочешь пойти в школу? На улице льет как из ведра!» или «Ну сегодня и холодрыга!» Полагаю, она просто хотела, чтобы я остался с ней для компании, ведь иначе ей предстояло провести весь день в одиночестве.

В старших классах я учился в Мерривуд Бойс – не самое хорошее, но и не самое плохое учебное заведение. Аудитории были уютными и теплыми. За школой закрепилась дурная репутация только из-за того, что она располагалась в неблагополучном районе. Но мне на это было наплевать. Я не посещал занятия, потому что у меня была такая возможность. Большинство детей ходят в школу, потому что должны это делать, в то время как я, если не хотел, мог никуда не идти. По посещаемости я был худшим в классе. Из-за этого один из учителей даже подшучивал надо мной: в начале урока, во время переклички, в ответ на мое «Да, сэр!» он притворялся, будто падает в обморок от такой неожиданной «встречи» – «Ты здесь?! Ну ничего себе!»

Английский и физкультура были единственными предметами, в которых я преуспел. Я мог появиться на экзамене по языку после шести недель отсутствия в школе и без проблем сдать его на отлично! Помню, как без конца перечитывал «Рикки-Тикки-Тави» Редьярда Киплинга – мне нравился этот рассказ про мангуста. В остальном я мало что знал о книгах. Это сейчас я люблю читать, но в детстве у меня не было книг и не было никого в моем окружении, кто бы увлекался чтением.

Впрочем, слова много для меня значили задолго до увлечения музыкой. Я начал писать стихи, когда мне было пять лет, сидя на бетонном полу дома у прабабушки, страницу за страницей, и так днями напролет. К сожалению, ни одна из тех записей не уцелела, так что мы уже никогда не узнаем, что творилось в моей голове в те годы.

Единственной причиной, по которой я все-таки посещал школу, было желание увидеться с приятелями – мы отлично проводили время вместе. Мой лучший друг, Дэнни Шеперд, напоминал главного героя комикса «Деннис-мучитель»12 – тот тоже всегда искал приключений на свою задницу. Однажды он в клочья разорвал жилет какому-то парню, налетев на него сзади, – буквально содрал его с бедолаги. В другой раз во время урока, когда учитель отвернулся, Дэнни притворился, будто бросает стамеску ему в спину, но случайно выпустил ее из рук, и та угодила в шкаф рядом с учителем. Дэнни, должно быть, был самым ужасным подростком в школе Мерривуд – а может, и во всем Ноул-Уэсте, – а это уже говорит о многом. Всю школу (начиная с младших классов, когда мне было пять) я проболтался с ним и еще одним приятелем по имени Дин Рид – оба были белыми. Так что в те редкие дни, когда я все-таки добирался до школы и встречал там своих отвязных друзей, время пролетало весело и незаметно.

Гораздо позже, в девяностых, школу Мерривуд закрыли и снесли из-за того, что ее руководству так и не удалось добиться удовлетворительных результатов. Когда я учился в Мерривуд, мне казалось, что там работали чертовски хорошие учителя, но, возможно, со временем ситуация изменилась в худшую сторону. Одному из них я обязан своим хорошим почерком: во время уроков мы учились писать перьевыми ручками в старом английском стиле.

Главная проблема заключалась в том, что многие из нас понимали: нам суждено навсегда остаться в этом районе. Однажды один из преподавателей сказал: «Если на собеседовании вам придется заполнять анкету, не пишите, откуда вы, лучше соврите – укажите другой почтовый индекс. Если увидят, что вы из Ноул-Уэста, вас сразу выставят за дверь». Он был хорошим человеком, всегда говорил правду и в тот момент дал понять, что нам остается либо работать чуть усерднее, либо попросту лгать. Такова была реальность в те дни – понимать это было важнее, чем зубрить уроки и разбираться в книгах, хотя эти вещи, по сути, лежат в основе образования. Его совет не раз пригодился мне в жизни.

Чем старше я становился, тем чаще ловил себя на мысли, что у меня нет шансов выбраться из Ноул-Уэста. В округе были только табачная фабрика Woodbine – там трудилась моя бабушка – и завод Cadbury, где тоже работало несколько членов моей семьи. Это были единственные два места, куда можно было устроиться. Однако в середине восьмидесятых табачная фабрика закрылась, в результате чего многие лишились работы – теперь на ее месте располагаются роскошные апартаменты. Насколько я помню, Cadbury тоже просуществовал недолго, так что работы в Ноул-Уэсте было раз-два и обчелся. Если ты хотел работать легально, оставалось только идти на стройку.

Кроме меня и Джулиана Дикса, не так много выходцев из Ноул-Уэста стали известными людьми. Джулиан, по прозвищу Терминатор, был футболистом и играл за Вест Хэм Юнайтед и Ливерпуль. В школе мне даже довелось поиграть с ним в одной команде. Примерно с восьми до пятнадцати лет я занимался футболом, но не относился к этому серьезно, как другие ребята, для которых это было способом выкарабкаться из тяжелой жизненной ситуации. Вскоре я понял, что есть вещи поинтереснее, чем гонять мяч по субботам – лучше тусоваться с друзьями.

Я никогда не ходил на футбольные матчи. За свою жизнь я посетил всего лишь две игры: одну в Италии и одну в Бристоле. Единственный вид спорта, за которым я слежу, – это бокс, отчасти из-за того, что когда-то сам им занимался и мне интересно наблюдать за техникой бойцов. Я вырос на этом, к тому же бокс, как и футбол, является неотъемлемой частью жизни рабочего класса в Англии. Для ребенка это и вовсе шанс выбраться из гетто. Большинство боксеров были родом из очень бедных семей – они занялись спортом, чтобы изменить свою жизнь. Помню, как в детстве допоздна засиживался перед экраном телевизора в ожидании боя Мухаммеда Али.

Все белые дети Ноул-Уэста умели драться, но у меня не было ощущения, что в то время вокруг было много жестокости, ведь я сам был одним из этих детишек. Сбиваясь в стаю, мы слонялись по району. Теперь, время от времени возвращаясь туда, я могу прочувствовать всю ту атмосферу со стороны, поскольку больше не живу там. Если вы зайдете в паб, в котором будут только жители Ноул-Уэста, то поймете, о чем я.

В детстве я никогда не сталкивался с открытой дискриминацией по цвету кожи, хотя для полицейских я был «черным ублюдком» – они докапывались до меня даже тогда, когда я всего лишь хотел прокатиться по району на машине. Однажды в Хартклиффе мне издалека кто-то даже крикнул «ниггер». Я воспринимаю это как часть уличной жизни – такой она и была, и меня это никогда не задевало: полицейские недолюбливали меня, и я отвечал им тем же – да пошли они! Вместе с тем я собственными глазами видел, как полиция избивает и арестовывает моих белых друзей из Ноул-Уэста, поэтому я убежден, что дело вовсе не в цвете кожи, а в самих реалиях уличной жизни.

В те годы в Ноул-Уэсте были определенные люди, которых стоило опасаться, например Уэйн Ломас. Он был отличным мужиком и неплохо ладил с моими дядями. Как-то раз я околачивался в пабе Robins. Незадолго до этого произошел один случай: старина Уэйни выстрелил какому-то парню в шею. Когда Уэйн зашел в паб, я сидел за барной стойкой, а мой кузен, кажется, играл в бильярд. Я знал Уэйна всю свою жизнь. Ломас подошел ко мне со словами: «Хочешь чего-нибудь выпить?», я ответил: «Да, конечно, Уэйн», после чего он заставил незнакомца, сидевшего рядом со мной, купить мне выпивки. Тот попытался отшутиться: «Да отвяжись ты!» В ответ на это Уэйн приставил к его шее ладонь, сложенную в форме пистолета.

Старина Уэйни был немного с приветом. Он пропал без вести в 1988 году. Кто-то убил его, и в конце концов его расчлененное тело обнаружили пять лет спустя в одном из домов в Саутвилле – оно было замуровано в бетонном полу террасы.

Многие из моих кузенов и дядей могли разделить его участь. Честно говоря, с одним из них именно это и произошло, и когда я начинаю всерьез об этом задумываться, то понимаю, что и меня могла постигнуть та же судьба.

Порой сложно бывает понять, что заставляет людей поступать тем или иным образом. Как-то раз дядя Мартин рассказал мне, что начал заниматься боксом в исправительной колонии. Ему было тогда около двадцати. Он занял первое место на соревнованиях в Эйвоне и Сомерсете и был допущен до национального финала в Лондоне. Дядя Мартин подходил по всем параметрам и сделал все возможное для того, чтобы принять в нем участие, но начальник колонии отказался отпускать его на бой. Несложно представить, каким важным событием в те годы могла стать для Мартина эта поездка: добившись признания на региональном уровне, он был готов идти дальше. После этого все в моей семье винили того мужика в том, как сложилась судьба дяди.

Услышав от Мартина эту историю, я стал считать так же. Думаю, именно поэтому он стал таким жестоким. Дядя Мартин любил бокс, и в той ситуации спорт мог стать для него настоящим спасением. Но начальник колонии поставил крест на его мечте. Иногда складывалось впечатление, что, когда Мартин вымещал злобу на ком-то, кто вставал у него на пути, он одновременно пытался сделать больно и тому человеку из своей молодости. Не берусь утверждать, что это абсолютная правда, но мне так казалось.

Можете поискать информацию о моем дяде в Google – найдете много интересного. В двадцать с небольшим его имя появилось на первой полосе Bristol Evening Post – в статье говорилось о том, что он находится в розыске то ли за похищение человека, то ли за нападение на кого-то с ножом. Сразу под заголовком «ПОРОЖДЕНИЕ ЗЛА» красовалась фотография Мартина в кожаной куртке с поднятым воротником.

Если вы хотите понять, кто я такой и откуда родом, вам стоит послушать его истории.

МАРТИН ГОДФРИ: Я родился в 1934 году, все мое детство прошло в Ноул-Уэсте. Район был настолько бедным, что нам часто нечего было есть: помню, как однажды моему брату пришлось распиливать буханку хлеба, таким он был черствым.

Отец, поначалу работавший на ферме на окраине города, ходил по домам в Ноул-Уэсте и Бедминстере и собирал кухонные объедки, которые предназначались на корм свиньям. Так продолжалось до тех пор, пока они с Магой сами не осели в Ноул-Уэсте.

Мы жили на Пэдстоу-роуд, 13, в обычном, ничем не примечательном муниципальном доме с пятью комнатами. На первом этаже располагались кухня и гостиная, а наверху три спальни: одна для родителей, одна для моих сестер, Олив, Вайолет и Морин, и одна для нас с братом Артуром. В доме было оживленно, каждый вечер женщины хлопотали на кухне.

Мне было пять, когда началась война. Это было ужасное время для Ноул-Уэста. Район постоянно подвергался авиаударам, поскольку поблизости находилось несколько аэродромов, где базировались американские военные. В дом, расположенный позади нашего, попала бомба, а ворота соседнего, сразу за углом, были все забрызганы кровью.

В общем, это было не самое безопасное место. Смешанным семьям приходилось очень туго: моя мама была наполовину черной, я – на четверть, так что отцу частенько приходилось пускать в ход кулаки, чтобы постоять за нас. Когда мне было примерно десять, один парень швырнул в меня камень, и тот угодил в левый глаз: с тех пор у меня на нем бельмо, и нормально вижу я только правым.

Как-то раз я стал свидетелем того, как жестоко избили двух американских военных – один из них в итоге скончался. Будучи еще совсем ребенком, я играл неподалеку от паба Venture Inn, когда увидел, как один из этих янки выскочил на улицу, преследуемый местными. Я побежал за ними. Американец попытался скрыться, но бедолагу догнали и навалились на него всей толпой. Когда нападавшие разошлись, приехала скорая. Краем уха я услышал, как врачи констатировали смерть.

Моя мать, Маргарет, была очень доброй женщиной. Она приглашала в дом темнокожих солдат и готовила для них еду. Это крайне раздражало соседей, и те закидывали наш дом камнями. После убийства того американца начались волнения, в ходе которых наш дом чуть не разгромили.

Однажды, когда я шел на занятия, начался очередной авианалет. Одна из бомб упала прямо на здание школы, и мы со всех ног бросились в убежище. Порой мы проводили там всю ночь, а то и две: от двадцати до пятидесяти человек, женщин и детей, набивались туда, как сардины в банку. Многие дома в нашем районе лежали в руинах, а поскольку это была беднейшая часть города, их долгое время никто не восстанавливал. Ноул-Уэст тогда не очень-то жаловали, но мы всегда любили свой район.

В окрестностях водились зайцы и кролики. Их было очень много, и это спасало нас от голода. Какое-то время мы снабжали кроликами весь район. Фармер брал нас с собой на охоту: по ночам мы натягивали сети, а днем использовали для их ловли хорьков и собак. Мы продавали кроликов по пять шиллингов за тушку, а за одну ночь иногда удавалось поймать от двадцати до тридцати штук. Охота помогала нам прокормить семью. Мне нравилось это занятие, но безопасным назвать его было нельзя: повсюду сновали лесники с ружьями, и, если ты попадался, тебя отдавали под суд. Для нас охота на кроликов была чем-то вроде семейного бизнеса. Мы занимались этим практически каждую ночь, преодолевая на велосипедах многие мили.

Все были в курсе этого нашего занятия. По пути в Уайтчерч находилась ферма одного мужика по имени Хейзел, куда мы частенько наведывались. Однажды он поймал меня и отобрал моего хорька, после чего Фармер пошел к нему и велел вернуть зверька, но тот отказался. Тогда отец вырубил его одним ударом, забрал хорька, и мы вернулись домой. С того дня у нас всегда были проблемы с Хейзелом: он расставлял капканы по всему участку и отправлял сыновей выслеживать нас.

Когда мне было лет двадцать, я следом за моей сестрой Морин уехал в Манчестер и в итоге прожил там шесть или семь лет. Моя племянница Максин тоже перебралась туда. Она была смышленой и очень приятной молодой леди: писала стихи, прилежно училась в школе, читала Шекспира. Максин хорошо одевалась и любила все яркое. Потом она встретила этого… отца Эдриана, и все пошло под откос. Максин вернулась в Бристоль, родила двоих детей, а затем покончила с собой. Я совсем ничего не знаю об этом парне, но сказать о нем что-то хорошее у меня язык не повернется. У Максин была эпилепсия, но не думаю, что это стало причиной ее поступка, ведь она страдала этим с самого детства. Тот негодяй гулял на стороне, и это не давало ей покоя. Скорее всего, Максин в конце концов доконало его поведение – этого мерзавца постоянно видели в компании других женщин.

Я был в тюрьме, когда домашние прислали мне письмо с известием о самоубийстве Максин. Я и представить не мог, что она на такое способна. Какой страшный позор, а все из-за того проходимца. В ответном письме я не скрывал эмоций по поводу случившегося. Написал, что мне жаль ее и что она не заслужила к себе такого отношения, поэтому ее парню лучше убраться из города. Полагаю, моя репутация сыграла определенную роль: в то время многие меня боялись.

Я не занимался ничем особенным, так, иногда участвовал в небольших потасовках в пабах. Дрались тогда все кому не лень, а я просто был в этом деле лучшим. Мне часто доводилось попадать в передряги – я жаждал острых ощущений, и насилие стало для меня способом их получить. Не то, чтобы я специально пытался нарваться на неприятности – с моей репутацией они сами меня находили, а в подобных ситуациях уже не пойдешь на попятную. Тогда все это казалось мне важным, но на самом деле я занимался ерундой, о чем сейчас сожалею.

Рядом со мной всегда был мой брат Артур, к тому же на тот момент обо мне на улицах уже ходила молва. Поначалу я дрался только на кулаках. Но после того, как один парень, с которым мы не поделили танцпол, саданул меня перочинным ножом в голову, я тоже начал повсюду носить с собой нож. Того парня я больше никогда не встречал.

Это были обычные уличные разборки. Я не считал, что состою в какой-то банде: мы с ребятами просто собирались компанией, шлялись по району и без конца нарывались на неприятности – чаще всего это заканчивалось мордобоем. Меня несколько раз отправляли в тюрьму и всегда за поножовщину: один раз на два года, затем на четыре и еще раз на семь лет.

В первый раз я сел после потасовки в пабе, в ходе которой я пырнул парня ножом. Он чудом выжил, а я оказался на скамье подсудимых и загремел в тюрьму Хорфилд на два года, но через полгода меня перевели в Уормвуд-Скрабс: поговаривают, я был самым молодым заключенным за всю ее историю. Там у меня не было никаких проблем, главное – все время быть начеку. Однажды меня все же избили надзиратели, и один парень, Питер Бейкер, бывший член парламента, отбывавший в те годы срок за мошенничество, в своей книге «Время вне жизни» написал, что это было самое жестокое избиение на его памяти.

Было здорово вновь оказаться на воле, но это продлилось недолго: мне надо было разобраться с одним подонком, который распускал грязные слухи и этим доставлял мне кучу неприятностей. Однажды вечером мне удалось поймать засранца: я повалил его на пол и вырезал у него на груди слово «КРЫСА». За это мне дали четыре года.

В другой раз во время драки в пабе с каким-то парнем у нас обоих оказались в руках разбитые стаканы. Я порезал его и угодил за решетку на семь лет. Каждый раз меня отправляли в разные тюрьмы. Я побывал в Стрэнджуэйсе, Уандсворте, Глостере. Но ни одному из этих исправительных заведений не удалось перевоспитать меня – в моем случае это так просто не работало.

За это время я потерял нескольких близких людей: сначала Артур скончался от сердечного приступа, затем кто-то зарезал моего племянника Майкла, которому не было еще и тридцати. Это произошло в начале восьмидесятых: он отправился в кабак под названием Ajax, где какие-то парни попытались заставить его заплатить за вход. Майкл отказался, за что получил удар ножом прямо в сердце.

Я и сам пару раз был на волосок от гибели. Однажды на Сент-Полс-роуд меня, едва живого и истекающего кровью, обнаружила девушка, которая по счастливой случайности оказалась медсестрой. Знаете, как это бывает: сначала до тебя докапывается кто-то один, а затем налетает целая толпа. В конце концов я завязал с этим, и думаю мне повезло, что я остался жив. Какое-то время я занимался продажей металлолома в районе Уэллса и Гластонбери. Пару лет назад я вернулся в Бристоль и промышлял тем же уже там, но вскоре ушел на покой.

Когда Эдриан переехал к нам на Пэдстоу-роуд, мы иногда вместе охотились на кроликов, но ему не нравилось сидеть без дела в ожидании добычи, мерзнуть и много ходить. Его больше привлекали музыка и танцы. Одно время Эдриан занимался брейк-дансом на улице, а потом и вовсе начал где-то пропадать ночами напролет, почти не появляясь дома. Тем не менее Эдриан был хорошим мальчиком и редко попадал в неприятности.

ТРИКИ: Пока Мартин жил в Манчестере, с ним рядом часто находился Тони – брат моей мамы. После участия в кулачных боях его имя прогремело на весь город. Мартин любил время от времени помериться с ним силой. У дяди Мартина был свой клуб в Манчестере, куда часто наведывались местные гангстеры и хвастались своими бойцами, на что он отвечал им: «Послушайте, вашему парню не справиться с моим племянником!» Тони было тогда лет шестнадцать, и он не просто дрался с ними на равных, но и побеждал. Он мог одним ударом отправить в нокаут любого из этих крепких ребят. Так Тони стал одним из лучших бойцов Манчестера.

ТОНИ ГЭСТ: Я родился за год до окончания второй мировой – в 1944 году. Мой отец, Тед Гэст, был черным американским солдатом, но он никогда не был женат на моей маме, Вайолет Годфри, бабушке Эдриана. С отцом меня мало что связывало – он свалил обратно в Америку, а я остался здесь. Моя мать родила еще двоих детей, Майкла и Максин (маму Эдриана), но уже от другого мужчины.

До восьми лет я жил на Пэдстоу-роуд, 13, а затем вместе со всей семьей переехал в Манчестер, так что из жизни в Ноул-Уэсте мне запомнились только годы учебы в Конноут Роуд, которые пришлись на конец сороковых и начало пятидесятых. В школе мне приходилось несладко, потому что темнокожих там было всего двое: я и еще один паренек. Мой дед Фармер был белым, а бабушка Мага – на четверть черной. Из-за того, что дед женился на темнокожей девушке, люди постоянно били окна в нашем доме.

Вот почему мне приходилось драться. Окажись вы на моем месте, вы бы все поняли. Вариантов было два: драться или спасаться бегством – я всегда выбирал первый. Никому и никогда не позволял вольностей в свой адрес. В Манчестере ничего подобного не было – вот почему мне сразу же пришлось по душе это место. Там жили черные, индусы, азиаты и все, кто угодно, а в чертовом Бристоле исключительно «бристольцы».

Максин и Майкл перебрались в Манчестер вместе с нами. Мы обосновались в районе Чорлтон-он-Медлок, неподалеку от Олл-Сэйнтс. Мне нравился этот город: я ходил в школу, обзавелся друзьями. Я учился в начальной школе Уэбстер в Мосс-Сайде, а затем, когда мне исполнилось одиннадцать, перешел в Кавендиш в Олл-Сэйнтс, где начал заниматься боксом. Остальные предметы меня не интересовали. Как-то раз учитель физкультуры подошел ко мне со словами: «Знаешь, что хорошего в своей жизни ты можешь сделать? Заняться боксом». Тут-то все и завертелось. Вскоре я стал принимать участие в кулачных боях на стороне. Время от времени случалось заработать пару синяков, но в остальном, если ты был хорош, обходилось без проблем.

Когда мы были подростками, Максин всегда говорила, что как старший брат я чересчур ее опекаю. Когда она собиралась с кем-нибудь на свидание, я говорил: «Он тебе не пара». Я чувствовал, что должен присматривать за ней. Примерно до пятнадцати лет Максин жила в Манчестере. Нрав у нее был дикий, но, чего греха таить, этим славилась вся наша гребаная семейка! Если память мне не изменяет, Максин встретила Роя во время одной из своих поездок в Бристоль. После знакомства с ним Максин вернулась туда, и вскоре у них родились Эдриан и Лианна.

Наша семья прошла через многое. Я потерял брата и сестру, жизнь обоих оборвалась трагически: Майкла зарезали во время потасовки в баре, а Максин совершила самоубийство. Как и в случае с Майклом, телефонный звонок с известием о смерти Максин застал меня врасплох. Такие вещи навсегда врезаются в память.

Вслед за всеми в Манчестер переехал и наш чокнутый дядя Мартин. Мы были близки с ним и постоянно проводили время вместе. Он был бешеным, как дикий кот! На улице у него была репутация бойца, впрочем, как и у меня. Свою я заработал следующим образом: как-то в канун Рождества я направлялся в клуб, которым в то время владел Мартин, и по пути решил заскочить в небольшую круглосуточную кафешку – Wishing Well. Еще у входа я услышал, что собравшиеся внутри люди поют рождественские песни. Не успел я войти внутрь и присоединиться, как ко мне тут же подлетел какой-то шотландец со словами: «Ты что, бл***, тут забыл?» – и боднул меня головой. Недолго думая, я ответил парой ударов, и тот рухнул навзничь. Его женушка кинулась на меня и попыталась нас разнять, размахивая туфлей с огромным каблучищем. Я и понятия не имел, что только что вырубил Дэнни Филдингса, одного из самых крепких парней в городе.

Так все и началось. После этого мое имя оказалось у всех на устах. Мне было тогда всего шестнадцать или семнадцать, и я был в отличной форме. В мои планы не входило становиться лучшим из лучших, но после того случая все произошло само собой. Я продолжал заниматься боксом и к своим двадцати пяти успел поработать вышибалой в самых разных клубах: Bierkeller (целых восемь лет), Roosters, Portland Lodge – и иногда подрабатывал в пабах. Мы и сами держали пару подобных заведений.

Парень, с которым мы этим занимались, Дэйв Уорд, как я позже узнал, был хорошо знаком с семьей Шона Райдера из Happy Mondays. С виду Дэйв был вылитый цыган. Он долгое время присматривал за клубами Манчестера, а я был его партнером: мне досталась центральная часть города, а Дэйву – южная.

Мартин был чертовски умен. У него был свой подпольный клуб Edinburgh, который, правда, больше смахивал на притон. Я отвечал там за безопасность и следил, чтобы все шло гладко. Клуб открывался по вечерам, и к нам слетались все ночные пташки: как белые, так и черные. До самого утра звучала хорошая музыка, а спиртное текло рекой.

Как-то в Мосс-Сайде Мартин пырнул ножом одного парня. Дело было так: мы с Майклом сидели в кабаке, и в какой-то момент он встал, случайно опрокинув поднос проходящего мимо официанта. Тот завелся: «Вам придется за все это заплатить!» В этот момент в заведение вошел Мартин, ведя под руку двух красоток. Он тогда был неотразим: Дин Мартин и Тони Кертис в одном флаконе. Мы были родственниками, и местные, похоже, решили, что мы братья, так что один из них подошел к Мартину и начал требовать деньги за разбитую посуду. Наш Мартин послал его куда подальше, завязалась драка, и стоит заметить – тот официант был крупным парнем.

Мартин не спеша снял свой белый плащ, повесил его на руку, а затем словно из ниоткуда достал охренительно здоровый нож и всадил его в того парня. Твою ж мать! Начался настоящий хаос: люди прыгали из окон, лишь бы унести оттуда ноги! К сожалению, в результате этой истории Мартин угодил за решетку на три года. На суде Мартин сказал: «Огромное спасибо, Ваша честь! В Бристоле я получил бы за это лет десять!»

Мартину определенно стоило родиться во времена апачей – среди них он бы точно сошел за своего. Черт возьми, как-то на вечеринке в Бристоле Мартин поймал одного парня, который был стукачом. Его звали Уэббер, король Тедди-боев. Парни из банды Уэббера избили в торговом центре одного из друзей Мартина, так что тот жаждал мести. Мартин какое-то время следил за ним, выжидая удобного момента, – таким уж он был, наш дядя, коварным человеком. Он забрался по водосточной трубе и, пока дружки Уэббера веселились, вломился внутрь и вырезал на груди бедняги слово «КРЫСА».

Мартин много лет провел в тюрьме. Мы были вместе, когда он поджег принадлежавший конкурентам клуб. Тем вечером мы как раз вернулись в Edinburgh после очередной вылазки в город. Мартин обвел взглядом пустой клуб и с досадой спросил:

– Тони, где весь народ?

– Должно быть, в Birdland, ниже по улице, – ответил я.

– Ах, вот как… – пробурчал Мартин.

Мартин позвал двух своих знакомых шотландских мафиози, одним из которых был Джимми Бойл из Глазго, находившийся в то время в розыске (позже о нем даже сняли фильм, «Чувство свободы»), и все вместе мы отправились в Birdland, по пути прихватив на заправке пару канистр с бензином. Парни втроем зашли внутрь, где на тот момент было полно народу, и принялись разбрызгивать содержимое канистр по всему клубу, пока не добрались до камина. Говорят, кто-то из сотрудников начал смеяться, решив, что они пришли помочь с уборкой, на что Мартин ответил: «Так и есть!» и швырнул канистру с бензином в открытый огонь – все вокруг тотчас вспыхнуло!

В тот вечер на Мартине был один из его длинных тренчей, и когда он выскочил из клуба и побежал по дороге, горящие полы плаща развевались на ветру! То еще было зрелище! Меня арестовали, но поскольку я не участвовал во всей этой заварушке и не делал ничего противозаконного, мне удалось соскочить. Мартина же ждала тюрьма Стрэнджуэйс.

Помимо обеспечения безопасности я также присматривал за делами одного парня из Лондона – следил, чтобы никто не создавал ему проблем и не совал нос куда не следует. Его звали Дики Юинг. Он торговал подделками под видом брендовых товаров. В целом – вполне легальный бизнес, но, если вам интересно мое мнение, все это обыкновенный развод. Я получал один шиллинг с каждого фунта дохода, а иногда и все два. Хорошие были времена. Помимо этого мне частенько приходилось заниматься защитой интересов Дики, и это уже была куда более грязная работенка.

У Дики был Роллс-Ройс, и однажды мы поехали на нем в Бристоль. Эдриану было тогда лет двенадцать, не больше, и когда мы припарковались перед их домом, он выбежал на середину дороги с криками: «О-о-о-о-у, дядя Тони!» Да, черт возьми, не каждый день можно было увидеть такие тачки на улицах Ноул-Уэста.

В девяностые, когда пушкой обзавелся едва ли не каждый, клубная жизнь Манчестера стала гораздо суровее. В Haçienda, например, часто захаживал гангстер по имени Белый Тони – парень не вышел ростом, но старался компенсировать это тем, что повсюду таскал с собой ствол – правда, в итоге, его самого пристрелили. В то время в подобных местах все вертелось вокруг продажи наркотиков, и каждая из уличных банд жаждала отхватить свой кусок пирога. Банды Читем-Хилла, Салфорда… Кого там только не было. И хотя мы в это не лезли, но, Господи Иисусе, должны были уметь постоять за себя.

Был еще один очень влиятельный парень – Пол Мэсси. Я стоял на входе в Italian Stallion, когда он появился в компании десяти или одиннадцати парней, одетых в спортивные костюмы, и, подойдя ко мне, спросил: «Все в порядке?» Я ответил: «Да, без проблем, Пол, входи. Но остальным придется заплатить!» Они тут же полезли в карманы своих ветровок за оружием. «Эй-эй, полегче! – усмехнулся я. – Вы что, собираетесь пристрелить меня из-за пяти фунтов? Лучше банк ограбьте». Тогда такое было сплошь и рядом, представляете? В 2015 году Мэсси был застрелен прямо на пороге собственного дома. Вскоре полиция поймала стрелка, и тот получил пожизненное.

Все это было незадолго до того, как я сам, благодаря Эдриану, оказался вовлечен в мир музыки.

ТРИКИ: Не все в моей семье были гангстерами. Сестра дяди Тони, Марлоу, вышла замуж очень рано. Думаю, она хотела как можно скорее избавиться от своей девичьей фамилии, чтобы не иметь ничего общего с семейством Годфри. Ее дочь, моя кузина Мишель, в каком-то смысле заменила мне мать и родную сестру – она всегда приглядывала за мной, а ее отец, Кен Портер, хоть мы с ним и не были в кровном родстве, всегда заботился обо мне как о сыне. Можно сказать, я был его любимчиком, и, вероятно, потому что он души во мне не чаял, а Мишель действительно любила папу – она переняла его чувства ко мне.

С первого взгляда на нее можно было подумать, что она белая, но в действительности Мишель чуть менее чем на четверть черная. Когда мы тусовались вместе, люди не могли поверить, что мы с ней – хоть и двоюродные – брат и сестра. Это не укладывалось у них в голове.

В ее семье тоже хватало темных секретов…

МАРЛОУ ПОРТЕР: Я выросла в Ноул-Уэсте в семействе Годфри – с Мартином и всеми остальными. Как же я ненавидела все это! Боже, мне просто не терпелось вырваться оттуда. И когда я все-таки добилась своего, то про себя подумала, что никогда не вернусь обратно – даже если бы за это мне пообещали дом, два дома, да хоть пять! Это было ужасно.

Я росла с мыслью, что Маргарет Годфри, которую все называли Мага, приходилась мне матерью. Я была на девять лет старше Максин, так что присматривала за ней, будто я ее тетя. Но однажды, когда мне было четырнадцать, Морин, которую я всегда считала сестрой, во время одной из наших ссор посмотрела мне прямо в глаза и заявила: «Да ты вообще приемная!» Мага, которую я всю жизнь называла «мамой», сказала мне: «Это правда. Твоя мать – Вайолет, но вскормила тебя именно я!»

Я поднялась в нашу спальню, чтобы переварить услышанное. «Выходит, братья Мартин и Артур теперь мои дяди, а сестра Вайолет – моя мать! Как они могли?!» Больше никто из них не касался этой темы. Мне так ничего и не объяснили – даже годы спустя. Когда я пришла навестить умирающую Вайолет, которой к тому времени было восемьдесят восемь, я думала, что она наконец решится сбросить камень с души и попросит прощения, но она так и не сказала ни слова; я ничего не слышала об этом с тех пор, как мне было четырнадцать.

Дело в том, что я и до того злосчастного дня обо всем догадывалась, просто это не укладывалось у меня в голове. Я то и дело поднималась на второй этаж, искала что-то в комнатах, копалась в различных бумагах – словом, занималась тем, чем ребенку не следовало. Когда мне было десять, я нашла жестяную банку, а в ней – свидетельство о крещении, в котором было указано мое имя – «Маргарет Роуз Годфри», а ниже, в графе мать – «Вайолет». Информации об отце не было. Тогда я подумала: «Как она может быть моей матерью?» Это открытие сделало меня более замкнутой: я не могла никого расспросить об этом, мне некому было излить душу. Я все держала в себе.

К тому моменту, как Морин подтвердила мои догадки худшим из возможных способов, я была подготовлена и могла сказать им: «Мне все уже известно!» Никто из них понятия не имел, что я в курсе, но я знала обо всем, с тех пор как мне исполнилось десять. Я убежала наверх, попыталась разорвать то свидетельство и два дня просидела в своей комнате. Когда я наконец спустилась, Мага упрекнула меня: «Морин очень расстроилась из-за того, что ты так долго не выходила». Она никогда не спрашивала меня о моих чувствах!

Я не могла дождаться момента, когда распрощаюсь с этой семьей и уеду из Ноул-Уэста. Несколько лет спустя, будучи еще совсем юной, я вышла замуж за Кена, но поначалу нам никак не удавалось найти подходящее жилье. В конце концов мы получили муниципальную квартиру с двумя спальнями в Хартклиффе, которая на самом деле представляла собой полноценный дом, поскольку одна из спален располагалась внизу, а другая на втором этаже. Мы были вне себя от радости, потому что у нас появилось что-то свое. Там были великолепнейшие диван с двумя креслами и другая очаровательная мебель, и я обожала наводить там чистоту! Придавать всему еще немного блеска! Это место будто стало моим собственным кукольным домиком, ведь до этого момента у меня никогда не было ничего своего. Кен служил в торговом флоте и приучил меня быть организованной, чего мне очень недоставало.

А Мартин и Артур, выходит, теперь приходились мне дядями. Помню, все местные девчонки сходили с ума по Мартину. Он был таким симпатягой и легко мог заполучить любую из них. Они готовы были дружить со мной только ради того, чтобы иметь возможность постучать в дверь нашего дома в надежде, что им откроет Мартин. Он был очень умен, но без конца дрался, дрался, дрался… Я была в курсе всех этих разборок.

К тому времени, когда у меня родились Марк и Мишель, я вернулась к работе и через какое-то время скопила достаточно денег, чтобы купить Кену костюм. В те годы готовые не продавались – все шили их на заказ, даже те, кто был стеснен в средствах. Для этого нужно было пойти в Hepworth или Burton (существовали только эти два варианта) и выбрать ткань, из которой будет сшит костюм. Помню, я остановилась на орнаменте «гусиная лапка» – мне казалось, так муж будет выглядеть солиднее.

Вскоре после этого Кен в новом костюме отправился «провести вечер с ребятами» из моей семьи и не возвращался до утра. Всю ночь я не находила себе места. Когда он наконец вернулся, его костюм был весь в крови – буквально пропитан ей, я не шучу! Это была кровь Артура – кто-то порезал ему лицо осколком стекла, а Кен, пытавшийся помочь, весь ею перепачкался. После того случая у Артура появился огромный шрам через все лицо. Дело в том, что наложенный шов разошелся – у него была гемофилия, и аккуратно зашить рану не представлялось возможным – поэтому остался здоровенный рубец. Эта деталь раскрыла его истинное лицо.

Когда Мартин жил в Манчестере, он часто дрался с ирландскими цыганами. В нем было что-то такое, из-за чего он не чувствовал боли. Однажды те ребята сломали ему обе руки, а он все продолжал вести себя так, будто ничего не случилось. В отместку он несколько раз ударил одного из них ножом, за что и угодил в тюрьму Дартмура.

Мага велела нам с Кеном отправиться на поезде в Тависток навестить Мартина. Когда мы добрались до нужной станции, на улице стоял густой туман и никто из нас двоих не мог понять, куда идти дальше, налево или направо, так что мы заглянули в местный паб, где нам сообщили о том, что ближайший автобус будет лишь через несколько часов.

Я предложила Кену прогуляться, чтобы скоротать время: мы дошли до перекрестка, но в итоге вернулись обратно в пивную. Мага была своего рода «крестной матерью»: когда кто-нибудь из семьи попадал за решетку, она заставляла меня носить передачки. Годфри распоряжались мной, как им заблагорассудится.

Своего отца я никогда не знала, но отец Максин был неплохим человеком. Мы называли его Куэй – не думаю, что кто-либо из нас знал его настоящее имя. Он был родом из Африки. Приплыв в Англию с торговым флотом, он остался здесь жить. Куэй был весьма немногословен, но что-то подсказывало мне: у него добрая душа.

У меня на подобные вещи чутье – не зря же меня прозвали «белой ведьмой». Я могла сказать: «Мишель, если ты свяжешься с этим человеком, держу пари, произойдет то-то и то-то». И все происходило в точности, как я говорила! Я просто прислушивалась к своей интуиции.

Куэй был очень высоким. А еще у него была катаракта и, как результат, бельмо на глазу. Но он был очень умным человеком. Куэй и Вайолет какое-то время жили в Кардиффе, где и познакомились (вероятно, потому что он почти все время находился там), и там же на свет появились Максин и Майкл. Затем они решили переехать в Манчестер и разбежались. Больше я его практически не видела. И никто в нашей семье о нем не вспоминал. Очередной скелет в шкафу.

Отец Тони, Теодор Гэст, был американским солдатом и человеком порядочным. Справедливости ради следует упомянуть, что он хотел, чтобы Вайолет и Тони начали вместе с ним новую жизнь в Штатах. У Вайолет даже были куплены билеты для них обоих, но остальные члены семьи постоянно спрашивали: «Что вы будете делать, если все пойдет не по плану? У вас же там никого нет, к кому побежите за помощью?» Так что Вайолет так и не решилась на эту поездку и больше с Теодором не общалась. Полагаю, у Тони сохранилось несколько фотокарточек отца. Теодор всегда с любовью относился к сыну, но теперь находился на другом континенте, так что на этом их связь прервалась.

Я не стала переезжать в Манчестер с остальными. Мы ничего не делали вместе. Первыми уехали Морин и Вайолет. Олив тоже пробыла там какое-то время. Максин (оказавшаяся на самом деле моей сводной сестрой, а не племянницей, как я полагала) тогда было всего тринадцать лет. В Бристоле она ходила в школу, и здесь была вся ее жизнь, но так или иначе она тоже отправилась в Манчестер. По возвращении Максин остановилась у меня, и мы какое-то время жили вдвоем. Я была на девять лет старше, так что роль взрослого в наших отношениях полностью возлагалась на меня – Максин относилась ко мне, как к матери. В школе, кстати, говорили, что Максин не было равных в письме и что ей стоило подумать о поступлении на факультет журналистики.

К тому времени, когда у меня появилась Мишель, а у нее Эдриан, мы перебрались в другой муниципальный дом. Фактически Эдриан с Максин продолжали жить с нами. Время от времени кто-то из Годфри заявлялся к нам и оставался погостить – с этим я ничего не могла поделать. У меня не было права голоса. А если и пыталась возражать, то кто-нибудь из них обязательно звонил мне и напоминал: «Да если бы не моя мать, у тебя не было бы всех этих безделушек и сраных ковриков – она вырастила тебя!»

Я успела поссориться с каждым из них. В отличие от их семейки, всю свою жизнь мне приходилось работать. Я не пыталась никому ничего доказать. Когда я была младше, то постоянно думала: «Мои дети никогда не будут страдать так, как страдала я». Я понятия не имела, каково это – быть матерью, но точно знала, что если не буду воспитывать своих детей так же, как Годфри, то у них все будет хорошо.

Я вырастила Мишель и Марка, постоянно повторяя: «Никому не говорите, что Годфри – ваши родственники!» И они выросли прекрасными людьми, разве нет?

Эдриан тоже был милейшим мальчуганом. С тех пор, как он стал жить с нами, у меня не было ни единого повода для жалоб, кроме разве что случаев, когда у него случались ужасные истерики с криками (это происходило незадолго до смерти Максин и несколько раз после) – никто не знал по какой причине. После смерти Максин мне как-то пришлось давать Эдриану лекарства из-за проблем со здоровьем, но он всеми возможными способами пытался увильнуть. Я не знала, что делать. Я взяла его на руки, отнесла в спальню наверху и сказала: «Ты пробудешь здесь до тех пор, пока не извинишься!» Сама ушла в другую комнату – меня всю трясло от страха. «Господи, помоги!» – молила я. Мне казалось, что я не справлюсь, не смогу сделать все правильно.

Я не позволяла Эдриану называть меня «мамой». У него была своя, и он должен был знать об этом, даже несмотря на то, что о Максин у него остались лишь обрывочные воспоминания. Так что он всегда называл меня «тетушка Марлоу». Эдриан постоянно писал что-то, устроившись на полу, никогда не сидел на стульчике. Таким я его и помню: ноги в стороны, сидит на полу, занят своими каракулями или смотрит телевизор.

Кен любил Эдриана, но частенько учил его различным непристойностям. Он начинал фразу со слов «Эдриан Тоус, и у него…», но никогда не заканчивал рифму. Однажды к нам зашел священник за пожертвованием для прихода, а Эдриан, выйдя к нему навстречу, заявил: «Я Эдриан Тоус, и у меня в штанах острый соус!»

Никто не знает, что было бы, останься Эдриан жить со мной. Но когда ему почти исполнилось восемь, Вайолет решила забрать его к себе. Я обратилась в социальную службу (или как там она называлась в то время?) и попыталась усыновить обоих: Эдриана и Лианну. Их отец, Рой, пошел туда вместе со мной, чтобы подтвердить, что не имеет ничего против. Но в те годы были иные порядки. Мне прямо сказали: «У вас уже есть двое детей – мы не можем допустить, чтобы они в чем-то были обделены». Мы тогда жили небогато, так что из моей затеи ничего не вышло. Но я не унывала и продолжала сражаться до последнего. Эдриан все еще оставался со мной, и я думала, что так будет всегда.

Но Вайолет все же «отвоевала» его себе. В тот момент я будто потеряла своего собственного сына, но им было плевать. Я взывала к их разуму: «Вы уже слишком старые, не будьте такими жестокими! Мишель и Марк для него как брат и сестра – вы не можете так поступить!» Только посмотрите, как до сих пор близки Эдриан и Мишель. Я ходила к адвокату в Бристоле – пыталась выяснить, можно ли что-то сделать для того, чтобы вернуть его, но тот сказал: «В суде у вас нет шансов, ведь Вайолет его родная бабушка, а вы всего лишь сводная тетя». Вариантов больше не было: Эдриану пришлось вернуться обратно в Ноул-Уэст к Вайолет и ее новому мужу, Уинстону Монтейту – ужаснейшему человеку.

ТРИКИ: Я ненавидел своего двоюродного деда. Я бы убил его, будь это в моих силах. Если бы не бабушка, я бы с превеликим удовольствием отравил его, но он был единственным, кто скрашивал ее одиночество. При любых других обстоятельствах я бы с радостью с ним покончил.

Я был еще совсем маленьким, когда они сошлись. Удивительно, но тогда (мне было около четырех или пяти лет) он казался вполне адекватным. Позже, когда мне исполнилось четырнадцать, он начал меня избивать. Гонял меня по всему дому. Для меня Уинстон никогда не был дедушкой. Он не мой настоящий дедушка, понимаете?

Если Мишель узнавала, что Монтейт в очередной раз поднимал на меня руку, то без промедления выезжала за мной на машине и уже через пятнадцать минут была рядом. Она забирала меня к себе, и я какое-то время находился с ней и ее семьей.

Никто в нашей семье не любил Уинстона, даже дядя Тони. Купив бутылку лимонада, Уинстон помечал ее, чтобы я не смел к ней притронуться, – вот каким он был человеком. Когда мне исполнилось шестнадцать, Уинстон начал давить на бабушку, чтобы та заставила меня съехать. Однажды утром я обнаружил на кухонном столе газету, раскрытую на страницах с объявлениями об аренде комнат – несколько из них были обведены ручкой. «Ясно, – подумал я, – пора сваливать». Я знал, что это его рук дело, бабушка никогда бы так не поступила. Это точно был он – я ему никогда не нравился, и это было взаимно.

Я не сильно запаривался по поводу переезда – в любом случае, в том возрасте мне уже хотелось жить отдельно. Тетушка Марлоу пыталась вмешаться в происходящее, но в результате бабушка сломала ей руку. Они подрались прямо перед домом – бабуля схватила тетушку за руку и, удерживая ее в проеме, захлопнула дверь. Это была далеко не первая их драка.

Мои дяди приструнили бы его, попроси я их об этом, но мне такая мысль в голову не приходила. Если бы Уинстон окончательно меня достал, я бы отомстил ему сам. Это теперь я понимаю, что достаточно было обратиться к дядям, и они уж точно придумали бы, что с ним сделать. Вероятно, они бы не стали его избивать – все-таки Монтейт был человеком в возрасте. К тому же мне не хотелось создавать лишних проблем бабушке, ведь, случись что, именно Вайолет пришлось бы выслушивать его стоны и причитания. Уинстон был редкостной тварью. Он уже мертв.

Должно быть, физическое насилие с его стороны сказалось на моей психике, потому что я даже не помнил о том, что Уинстон избивал меня, до тех пор, пока Мишель лет пять назад не рассказала мне об этом во время телефонного разговора. Память словно отшибло. Должно быть, я запрятал эти воспоминания куда-то очень глубоко в своем сознании. Но даже оттуда они смогли повлиять на меня.

В детстве я видел очень много жестокости. Мой дядя Майкл обычно был весьма спокойным человеком. Но как-то раз, когда мне было лет десять, произошел один случай. Мы были у него дома вместе с его женой и тетей Сэнди, а после Майкл собирался отвезти меня к бабушке на такси. Мы ехали из Монпелье в Тоттердаун. Дядя, не слишком разговорчивый по жизни, во время той поездки был особенно молчалив.

Когда мы добрались до Оксфорд-стрит, где жила моя бабушка, он сказал водителю: «Тормозни здесь». Помню, я тогда подумал про себя: «Но ведь мы еще не доехали – до дома бабушки еще пять-шесть домов вверх по улице! Дядя Майкл знает об этом – ведь это его мама!» Но сказать что-либо вслух я не осмелился.

Я остался на заднем сиденье, а Майкл вышел из машины и набросился на водителя: «Ты что издеваешься? Ты повез нас самым длинным путем! По-твоему, я совсем тупой?!» Дядя вытащил его из салона и начал избивать. Я наблюдал за происходящим, сидя внутри: Майкл повалил таксиста на капот и несколько раз ударил по голове – у парня не было ни единого шанса.

Когда бедняга потерял сознание, Майкл открыл заднюю дверь и забрал меня. Затем мы отошли чуть дальше и дядя произнес: «Бабушке об этом ни слова!» Мы больше никогда не говорили о случившемся.

Я до сих пор не переношу насилие – ни в каком из его проявлений. Быть может, это моя ответная реакция на все, что происходило в семье. Любого рода жестокость вызывает во мне чувство дискомфорта.

У меня есть друзья в Ноул-Уэсте, которые в этом отношении гораздо менее «впечатлительны». Видимо, все, что случилось со мной в детстве, действительно сильно повлияло на мою психику, раз теперь я всячески стараюсь закрыться от подобного. Я никогда не был бойцом или задирой. Мои дяди, их племянники, мой дед Фармер – все были не прочь помахать кулаками, да что там, даже мама, тети и бабушки могли дать отпор любому. По идее, я должен был стать таким, как они – человеком, которого все вокруг уважают и боятся. Но этого не случилось, что довольно необычно для семьи, в которой я рос. Даже странно, что в моем случае все вышло иначе.

Я много занимался боксом, но никогда не участвовал в соревнованиях. В то же самое время на всем белом свете не было такого человека, с кем бы не решился подраться мой дядя Тони (хотя крупным парнем его не назовешь). В свои лучшие дни дядя Мартин тоже мог отметелить любого. Он руководствовался принципом: «Если я не могу справиться с тобой голыми руками – это сделает мой нож». В моей голове никогда не было подобных мыслей. И дело тут вовсе не в страхе. Я бывал в опасных ситуациях, но у меня, в отличие от Тони и Мартина, никогда не возникало таких мрачных идей. Если в клубе ко мне подходил охранник с просьбой покинуть заведение, я уходил. А вот дядя Мартин и дядя Тони… Черта с два!

Глава 3. Отцы-основатели

Когда я был подростком, все указывало на то, что моя жизнь будет связана с криминалом. Я практически не появлялся в школе, шатался без дела по улицам, курил травку, попадал в неприятности и нарывался на проблемы с полицией. Ничего серьезного – в основном воровство и хасл13. В очень редких случаях мы промышляли магазинными кражами: прятали товары под полы длинных кожаных плащей и давали деру, но чаще обносили дома, проникали в офисы и торговали травой.

Все это могло занять куда более значимое место в моей жизни, останься я в Ноул-Уэсте. Но сказать, что уже тогда планировал стать известным музыкантом и свалить оттуда, тоже не могу: я понимал, что таким, как я, это попросту не светило.

Как понимал и то, что вряд ли смогу пойти по стопам Мартина и Тони: для гангстера у меня был слишком мягкий характер. Достаточно было видеть, как они вели свои дела, чтобы осознать, что такая жизнь не для меня. Дяди были жестокими и беспощадными людьми. Я, конечно, тоже занимался кое-чем незаконным, но до них мне было далеко.

Вы когда-нибудь видели крохотные окна ванных комнат в муниципальных домах? Поскольку я был мал ростом, то спокойно мог пролезть через любое из них в квартиру. Оказавшись внутри, я открывал входную дверь, и мы с кем-нибудь из моих кузенов брали все, что плохо лежало. Обычно все происходило спонтанно: я заходил к двоюродному брату без каких-либо планов, и тот уговаривал меня прошвырнуться по району. По пути мы останавливались у одного из домов, и, недолго думая, он пропихивал меня в окошко на первом этаже. Все из-за моих небольших размеров.

Так что я был не в ладу с законом уже с самого детства. Позже я познакомился с одним пареньком по имени Никки Типпит. Он был не таким, как все, этот Никки – бунтарь и гроза района. Мне в то время было примерно шестнадцать лет, ему около четырнадцати. Несмотря на юный возраст, он разбирался в уличной жизни лучше большинства своих старших друзей. Порой возникало ощущение, что Никки родился на улице. Он был настоящим ноул-уэстерцем, хоть и родился в смешанной семье.

Именно из-за Никки я свернул на скользкую дорожку. Подумать только: какой-то мальчишка то и дело подстрекал меня на различного рода проделки, хотя по логике инициатором должен был быть я. Никки был по-настоящему дерзким: вламывался в дома, угонял машины, одним словом, пытался стащить все, что попадалось под руку.

Мы нереально круто проводили время вместе. Правда, в отличие от Никки, для меня все происходящее было развлечением. А вот мой друг был не из тех, кто мог просто кинуть камень в окно или постучать в дверь и убежать. Самое безобидное, что он мог сделать с целью позабавиться: угнать машину, чтобы просто прокатиться. Сколько его знал, все, чем занимался Никки, было ради наживы. В свои четырнадцать он думал только о том, как провернуть очередное дело! Никогда не видел, чтобы он вел себя как обычный ребенок. Да что там, я даже не помню, чтобы мы играли с ним в футбол или просто веселились, конечно, если это не было связано с деньгами.

Однажды, проходя мимо какого-то дома, Никки внезапно остановился и сказал:

– 

Прислушайся!

– 

Что?

– 

Ничего не замечаешь?

– 

Вроде бы где-то звонит телефон, – ответил я.

– Именно! И никто не берет трубку, – улыбнулся Никки и перепрыгнул через ограду.

В детстве Никки был единственным из моих знакомых, кто умел водить машину. Если мне не изменяет память, впервые он сел за руль лет в пятнадцать. Прав у него, разумеется, не было. Мы с ним скинулись пополам (примерно по двести пятьдесят фунтов каждый) и обзавелись красивейшим Ford Cortina. Но даже это не смогло отбить у Никки охоту угонять чужие машины.

Чаще всего мы проводили время вдвоем. Иногда к нам присоединялся наш общий друг – Уитли Аллен. К сожалению, Никки уже нет с нами – он умер несколько лет назад. Уитли помнит те годы гораздо лучше, чем я.

УИТЛИ АЛЛЕН: Я познакомился с Эдрианом в то время, когда он встречался с подругой моей девушки. Он тогда жил у своей бабули в Тоттердауне, а я ошивался неподалеку как раз из-за той самой девушки, так что в итоге наши пути пересеклись. Мы быстро выяснили, что у нас куча общих знакомых, и, по сути, мы были из одной тусовки, хотя и росли в разных частях Ноул-Уэста – к тому же мы оба черные.

Когда мы с Эдрианом наконец познакомились, то сразу же нашли общий язык. Между людьми порой возникает такая связь – ее сложно объяснить. Мы обнаружили, что у нас с ним схожие интересы, и практически все время стали проводить вместе. Даже находясь в большой компании, держались друг друга. Мы редко что-то планировали: просто брали и делали. Мы не следовали друг за другом – оба вели. Он мог положиться на меня, а я на него. Я бы сквозь огонь прошел ради Эдриана, а он – ради меня.

Однажды во время прогулки по Истону рядом с нами притормозила машина – за рулем оказался отец Эдриана. Он опустил стекло и спросил: «Что вы тут делаете?» Рядом с ним на пассажирском сиденье сидел мой отец! Мы с Эдрианом потеряли дар речи: «Вы это серьезно?!» – а те просто взяли и укатили, даже не предложив нас подбросить! У нас определенно было так много общего, что мы этого даже сами до конца не осознавали. Полагаю, именно поэтому мы и зависали вместе. Это судьба, не иначе.

Чего мы только вместе не делали, как он говорил, «чисто из любопытства». Мы вытворяли всякое, в том числе и чтобы привлечь внимание девушек. Мы попадали… хотя нет, наверное, лучше сказать, он попадал в кучу ситуаций, когда единственной фразой, которая вертелась у меня в голове, была: «Только не это!»

Взять, к примеру, мою сестру – она на дух не переносила Эдриана. Если он заходил к нам, когда Грейс была дома, та демонстративно вставала и уходила. Надо отдать парню должное, однажды он подошел к ней со словами: «Меня все это порядком достало, Грейс. Может, скажешь уже, что я тебе сделал?» – а она такая: «А то ты не знаешь!» Короче, с тех пор их отношения стали лучше. Ходить вокруг да около было не в стиле Эдриана.

Мы с ним и еще одним парнем по имени Никки Типпит частенько творили всякую дичь. И опять же: еще до встречи с Эдрианом я знал мать Никки и его семью, а Эдриан был знаком с Никки, и только спустя какое-то время мы пересеклись все втроем. Никки, хоть и был смешанного происхождения, являлся настоящим ноул-уэстерцем, к тому же был прирожденным домушником. Воровать для него было все равно что дышать. Как-то раз они вдвоем с Эдрианом собирались на дело, но в назначенное время тот не появился на месте, так что вместо него пошел я, и в итоге мы неплохо подзаработали.

Старшие братья Никки были больше по части драк, ведь если ты из смешанной семьи и живешь в Ноул-Уэсте, нужно уметь постоять за себя, иначе тебя сотрут в порошок. Их звали Ллойд, Майкл, Стивен и Айван. Никки был самым младшим из них, поэтому ему не приходилось решать вопросы силой, ведь у него за спиной стояла вся его семейка. Он был менее жестоким, чем они, но в плане криминала мог дать фору любому. Никки любил пошалить, он был проницательным и хитрым, но в то же время славным малым, поэтому мы с Эйдом проводили с ним довольно много времени.

Каждую свободную минуту Никки думал о том, какой бы еще дом обнести. Он вечно подначивал нас: «Погнали на дело!» Как-то раз, когда мы уже орудовали в чужом доме, я засуетился: «Пора валить!» Услышав в ответ «Ты спятил? Здесь еще куча добра!», я начал нервничать: «Заканчивай, Ник!» Он был готов провести там весь день, обшаривая ящик за ящиком. Таких, как Никки, еще надо поискать. Я так не умел, мне проще было провернуть все по-быстрому – зашел-вышел. А Никки вообще не парился – спокойно продолжал заниматься своим делом.

Не скажу, что на кражах мы много зарабатывали. Для нас с Эдрианом это был способ свести концы с концами: нам было по шестнадцать-семнадцать лет, и мы нигде не работали. Как правило, все начиналось с вопроса: «Ну и на что будем тусить в выходные?»

Мы не грабили дома в Ноул-Уэсте. Зачем гадить у себя под носом? Мы работали в районах, где жили представители среднего класса – люди побогаче. Сперва мы ходили пешком, но на своих двоих далеко не уйдешь. Вот тут-то у Никки и созрел план насчет авто.

Никки положил глаз на одну малышку – роскошную Cortina E красного цвета с деревянной приборной панелью. Он загорелся идеей купить ее. Машина была выставлена на продажу, но у него не хватало денег, так что он подбил нас на очередное ограбление. На кону была тачка и некоторое количество наличных. Мы хорошо заработали и стали гораздо мобильнее.

Никки было еще рано водить, но это его не останавливало. Думаю, из нас троих только я ни разу не сидел за рулем этой машины, но мне казалось, что с ее появлением мы можем поехать куда угодно – в итоге мы отправлялись в Саутмид и катались по окрестностям. В свои четырнадцать ради достижения цели Никки был готов на все. Большинство его сверстников о таких вещах даже не задумывались.

У нас с Эдрианом были и другие общие знакомые, например Дин Рид из школы Никки. Семья Дина сначала жила в Саутмиде, а затем они переехали в Брислингтон. Забавный парень, невысокий, как и Эдриан, у них вся семья такая. А еще у него было дофига братьев, и все драчуны.

Эдриан, скорее всего, будет утверждать, что Дин был первым темнокожим парнем, который пользовался подводкой для глаз. Он делал себе прическу с эффектом мокрых волос, подводил глаза, и в таком виде вместе с Эдрианом они отправлялись в Reeves – клуб в белом районе, где жили представители среднего класса, но их это ничуть не смущало, хотя и приходилось постоянно драться. С одной стороны клуб примыкал к отелю, и как-то раз, когда мы были в холле этого отеля, до Эдриана и Джуниора (брата Дина) докопался таксист. Есть такие ублюдки, которые вечно цепляются к самым мелким. Я был покрупнее, так что ко мне не лезли. У Джуниора в тот момент в руке была сумка, и, когда таксист начал орать, он отбросил ее в сторону, развернулся и врезал ему. Чувак упал на землю, а Джуниор продолжил разговор, словно ничего не произошло.

Еще был Крисси Морган по прозвищу Гриппер. Очередной сорвиголова, тоже смешанного происхождения. Его дед – типичный ямайский старикан, суровый и злющий, как черт, – частенько его поколачивал. У Гриппера было три брата и две сестры, дед держал их всех в ежовых рукавицах. Девчонок из их семьи я предпочитал обходить стороной. Старшую звали Мелита (ее вообще лучше было не трогать), а младшую – Мария. Как-то я подхожу к их дому и вижу, как Мария лупит Гриппера прямо на улице. Они поцапались еще в доме, и словесная перепалка переросла в драку. Когда бедняга не выдержал и решил удрать, Мария догнала его и продолжила избивать уже на улице. Сурово!

Гриппер был, как бы это лучше сказать… обаятельным бандитом. Он был крепким парнем, но при этом еще и дьявольски быстрым. Ему бы стоило стать боксером. Во времена популярности Тайсона один тренер хотел увлечь Гриппера боксом, но тот особо к этому не стремился. Он был обыкновенным жуликом и промышлял угоном велосипедов, мопедов и самокатов – собственно, это все, чем он занимался. Позже Гриппер переключился на квартирные кражи и подсел на крэк, но это случилось уже после того, как наши пути разошлись. Пока мы тусили вместе, он был чист и даже не баловался травкой.

Гриппер был ровесником Никки. В чем-то они были даже похожи, но все равно находились на совершенно разных уровнях – до Никки ему было, как до луны. Никки был недосягаем.

ТРИКИ: Хорфилд – мужская тюрьма категории «B» – расположена на севере Бристоля, на противоположной от Ноул-Уэста стороне города. Казалось, что все в моем окружении давно смирились с тем фактом, что рано или поздно окажутся в ее стенах. Мои дяди, кузены, многие из друзей и даже их дети уже успели побывать в Хорфилде, поэтому я был практически уверен, что когда-нибудь и меня постигнет та же участь.

К тому времени меня уже несколько раз арестовывали и доставляли в полицейский участок Ноул-Уэста. Все начинается с мелких проделок и ночи, проведенной в камере. Но это все детские шалости, к тому же правоохранители не имеют права задерживать молодых ребят надолго. Постепенно к такому образу жизни привыкаешь и где-то в глубине души начинаешь понимать, чем все это закончится. Тюрьма – это всего лишь следующий логичный этап.

Так что я ничуть не удивился, когда в семнадцать лет меня отправили в хорфилдский блок для несовершеннолетних правонарушителей. Все произошло следующим образом: мы с приятелем приобретали фальшивые банкноты номиналом в пятьдесят фунтов. Если мне не изменяет память, по пять фунтов за купюру. Мы закупали их целыми пачками, после чего отправляли кого-нибудь в магазин или ходили туда сами: оплачивали товар и забирали сдачу. Это можно назвать отмыванием денег, только в очень небольших масштабах. Но с юридической точки зрения это квалифицировалось как фальшивомонетничество, преступление против самой королевы. Серьезное дело. За это меня и закрыли. Скорее всего, меня заложил мой подельник, а иначе откуда полиции стало известно о нашем небольшом предприятии?

Он не давал показания против меня в суде или что-то в этом роде. Я просто был молодым парнем из Ноул-Уэста, который не мог позволить себе приличного адвоката. Все было ясно заранее – меня точно посадят. Им даже не нужен был свидетель, чтобы упечь меня за решетку. Деньги могли бы изменить ход дела. Если бы я только мог тогда нанять толкового адвоката. Шанс избежать наказания был, ведь меня не поймали с поличным, все основывалось на слухах и домыслах.

Я не был удивлен обвинительному приговору, потому что видел, как до меня в том же зале проходило заседание по делу женщины, матери двоих детей, – та всего лишь вовремя не оплатила штраф. Судья отправил ее за решетку и глазом не моргнув. Я быстро догадался, что стану его следующей «жертвой». Он был высокомерным, состоятельным чуваком. Такие должности обычно занимают люди из обеспеченных семей, а никак не простые смертные из Ноул-Уэста. Этот богатей не имел абсолютно никакого представления о настоящей жизни за пределами здания суда. Что ты за человек, если из-за неоплаченного штрафа можешь отправить в тюрьму мать двоих детей? Так что у меня не было никаких сомнений относительно того, как разрешится вся эта история – то, что из здания суда я отправлюсь прямиком в камеру, было ясно как божий день.

На суде присутствовала моя бабушка и даже произнесла небольшую речь. Бабуля была хорошей актрисой, она плакала и причитала: «Ох, Ваша честь, мой внук потерял свою маму, когда ему было всего четыре года!» Возможно, бабушке удалось бы вытащить меня из этой передряги: судья постепенно начинал прислушиваться к ее речам. Я видел, как ему нравилось, что его умоляют. Этот тип чувствовал свое превосходство над другими, его в буквальном смысле раздувало от самодовольства. По сравнению с ней он был ничем, пустым местом. Бабушка была настоящим бойцом. Я не мог допустить, чтобы этот трус (а кто он еще?) упивался своей властью. Бабуля была намного сильнее – этому мерзавцу никогда таким не стать.

Я велел ей сесть и прекратить этот спектакль. Бабушка опустилась на скамью, и выражение ее лица тотчас переменилось: грусть пропала, и она вновь стала самой собой. Судья посмотрел на нее и незамедлительно вынес приговор – лишение свободы сроком на два месяца. А я подумал: «Лучше отсижу, чем буду смотреть, как моя бабушка унижается перед этим ублюдком». В каком-то смысле я оказался за решеткой по собственной воле. Это был мой выбор. Да и наплевать.

Я не шучу, когда говорю, что бабушка и ее актерские способности могли изменить ход дела – от меня требовалось лишь держать язык за зубами. После оглашения приговора бабушка подошла ко мне, легонько похлопала ладонью по щеке и произнесла: «Береги себя». Затем сразу же покинула зал суда. Удивительное перевоплощение: от «Ваша честь, мой внук потерял свою маму, когда ему было всего четыре!» к совершенно обыденному, повседневному прощанию! Бабушка не навещала меня в тюрьме, ведь она уже столько раз проходила через все это.

Я совсем не чувствовал страха, когда меня вывели из зала суда и отвели вниз, в камеру предварительного заключения. Происходящее не было для меня потрясением – я воспринимал это как часть жизненного пути. Для парня моего возраста это было чем-то вроде очередного приключения. Я не думал о том месте, куда направлялся, как о тюрьме – я знал, что рано или поздно там окажусь. И вот этот момент настал.

Из камеры предварительного заключения нас повели в автофургон. Его салон был разделен на крошечные узкие клетки, в которых с большим трудом помещался обычный человек. Я сел, протянул руки в небольшие отверстия в решетке, и меня приковали к другому заключенному, а его – к следующему. В общем, обстановка там совершенно точно не для тех, кто страдает клаустрофобией. Думаю, нам всем была бы крышка, попади наша машина в аварию.

Когда мы наконец добрались до места, нас поместили в камеру для новоприбывших. Там я обратил внимание на одного чувака, которого мне стало искренне жаль. Он был гораздо старше меня, на вид ему было лет сорок. Мужик подбирал с пола окурки, вытряхивал из них остатки табака и делал самокрутку. В тюрьме он оказался из-за того, что расправился с любовником своей жены. Было видно, что ему здесь не место – он не был похож на матерого преступника с множеством ходок за плечами. Увы, из-за амурных дел людям часто сносит крышу. Не знаю, на какой срок он загремел в Хорфилд, но за убийство, как правило, давали лет пятнадцать.

Спустя какое-то время во мне проснулись базовые инстинкты. Один из заключенных подошел ко мне со словами: «Эй, закурить не хочешь?» Я отказался, потому что, взяв одну сигарету, ты будешь должен две. В тюрьме нужно действовать на уровне рефлексов. К тому же я не раз убеждался, что даже такая мелочь, вроде той, каким по счету ты стоишь в очереди, может иметь значение. Парень, оказавшийся на два человека впереди меня, сказал тюремщику что-то не то и тут же получил хорошую оплеуху. Когда настал мой черед, я уже знал, как себя вести. Ты быстро учишься, когда видишь, как рядом с тобой кого-то избивают.

Нас начали кормить уже в камере предварительного заключения, но еда была просто отвратительной. Я вырос на хорошей еде и был по-своему привередлив: с моим дядей Кеном мы готовили спагетти Болоньезе и тушеное мясо, а с прабабушкой – жаркое из свежепойманных кроликов с только что сорванными с грядки овощами.

Еда в тюрьме оказалась еще хуже, чем в школьной столовой. На тарелку кидали кусок какой-то рыбы, бобы и пюре – я мог разве что только смотреть на это.

– Ты будешь это есть? – спросил мой сосед.

– Нет!

Парень взял мою тарелку и жадно принялся уплетать ее содержимое.

– Сколько еще тебе здесь сидеть? – поинтересовался я.

– Два года.

Он произнес это так, будто это две минуты. Там же я увидел еще одного чувака, которого посадили на семь лет за поджог – он вел себя точно так же. Я довольно быстро понял, что не похож на этих людей. Было что-то в их образе мышления. Я и сам не особо парился по поводу случившегося, но те парни совершенно не парились – вот в чем принципиальная разница. Я оказался там, потому что должен был там оказаться. Но по этим ребятам было видно, что для них это не первый и не последний срок, и их это, в отличие от меня, вполне устраивало. Я знал, что мне, парню из Ноул-Уэста, было на роду написано угодить за решетку. Но как я мог провести всю свою жизнь в тюрьме, если я даже не мог без отвращения смотреть на здешнюю пищу?

Я просто наблюдал за происходящим, и больше всего меня поразило, насколько быстро люди приспосабливались к окружающей их обстановке, как набрасывались на эту бурду в тарелке, будто им подавали Болоньезе или тушеного кролика. Это произвело на меня неизгладимое впечатление.

Из конвойного помещения вас сначала отправляют на обследование к врачу, а потом за всяким барахлом вроде подушки, простыни, одеяла и остального – вы берете это и тащите в камеру. Вот и все, с этого момента вы будете проводить там по двадцать три часа в сутки – и так до окончания срока. Каждый второй день вас будут выпускать оттуда на час в общую комнату, где есть телевизор, бильярд и дартс – они называют это «социализацией».

Если бы мне было восемнадцать лет, меня бы отправили во взрослую тюрьму, но поскольку мне на тот момент было еще семнадцать, я был помещен в блок для несовершеннолетних правонарушителей. Окна моей камеры выходили на главную дорогу. Внутри нас было двое: я и мой сокамерник. На стене висела фотография его девушки – она занималась балетом, не профессионально, но все же. Все мысли моего соседа были только о ней и о том, не изменяет ли она ему. Ему предстояло находиться в тюрьме дольше, чем мне. Надо сказать, что он уже бывал в этом заведении и знал здешние распорядки, например, как правильно застилать кровать – это нужно было делать определенным образом, иначе тебя могли наказать.

В этом плане он был куда осведомленнее меня. В тюрьме он чувствовал себя как рыба в воде. У него были самокрутки, и это все, что ему было нужно. Но мысли о девушке и о ее возможных изменах сводили его с ума. Я думаю, раз уж ты попал за решетку – о девушке стоит беспокоиться в последнюю очередь.

В первые дни заключения у меня случился приступ астмы, потому что ингалятор у меня отобрали сразу по прибытии. Мой сосед по камере, которого я еще толком не знал, был до смерти напуган происходящим, вероятно, даже больше, чем я. Надзиратели точно слышали, что происходит, но никто из них даже не попытался прийти мне на помощь. Я мог умереть, а они бы и пальцем не пошевелили. Вентолин мне принесли только на следующее утро: я сделал два вдоха, и лекарство забрали назад.

Как вы можете себе представить, это меня не на шутку разозлило. Я могу понять, почему людей отправляют в тюрьму, но в моей голове не укладывалось, как можно бездействовать, когда в паре метров от тебя человек умирает от приступа астмы? Эта ситуация еще больше укрепила во мне неприязнь к представителям власти.

В остальном проблем в тюрьме у меня не было: никто меня не доставал, и никто надо мной не издевался. За два месяца, проведенных там, я не увидел ничего плохого. Единственное, что меня действительно напрягало, – это скука. Тюрьма отупляет. Это просто невозможно. Сутки напролет ты находишься в камере размером с ванную комнату, фактически ничего не делая. Сидишь, болтаешь с соседом, выкуриваешь самокрутку и снова чешешь языком. Там нельзя поставить любимую музыку и немного расслабиться. Чудовищная скука, двадцать три часа из двадцати четырех ты просто сидишь и пялишься на голые стены. За два месяца у меня не было ни единого посетителя. В моей голове не было ничего, кроме желания поскорее выбраться оттуда.

Таким и было мое «приключение»: дерьмовая еда, скука и люди, говорившие: «Да, я застрял здесь на семь лет» и «а я на два года». Это все, что запомнилось мне за эти наполненные пустотой часы и дни. Я провел за решеткой всего лишь два месяца, но мне хватило этого сполна, чтобы понять, насколько быстро человек приспосабливается к новым для себя условиям.

После освобождения меня не покидало чувство, что я прошел некий обряд посвящения. Я был рад вновь оказаться на свободе. Мне было семнадцать. Помню, как наконец-то вернулся в Ноул-Уэст и меня буквально распирало от гордости: «Да, я отсидел!» Почему-то иногда мне даже казалось, что в этом есть что-то хорошее. Помню, когда я был в гостях у тетушки Марлоу, кузина Мишель спросила: «Ну, и как там было?» Я ответил: «Легко!» Она посмотрела на меня и сказала: «Не говори так, ты прошел через все это, потому что у тебя не было выбора!»

Скука, тюремные условия и случай с вентолином сделали свое дело: мне совершенно не понравилось находиться в неволе. Я чувствовал, что, находясь в тюрьме, сделал выбор, повлиявший на всю мою дальнейшую жизнь. Не сказал бы, что впоследствии у меня стало меньше проблем с законом, но там я понял, что такая жизнь не для меня, и с тех пор старался себя притормаживать: если у меня не было денег, я иногда, вместо краж и ограблений, старался найти себе легальную подработку на бирже труда. Интересно, как бы сложилась моя судьба, не окажись я тогда в Хорфилде?

Мои дяди были суровыми мужиками, и только лишь потому, что я не был настолько же крут, я не стал таким, как они. Я восхищался ими и тем, что их имена были известны всему Манчестеру и Бристолю. Если бы я был более жестким человеком, то, безусловно, пошел бы по их стопам, ведь подражание – следующий шаг после восхищения. Но по факту я не настолько крут. К счастью, я вовремя это осознал, и моя жизнь сложилась совсем иначе.

В подростковом возрасте в моем окружении точно были люди, не до конца уверенные в том, что я задержусь здесь надолго. Как-то я познакомился с одним парнем, который писал книгу об уличной жизни Бристоля. В ней он сказал обо мне следующее: «Если этот паренек доживет до двадцати, он действительно может кем-то стать».

Некоторые из моих родственников и старых друзей говорят, что всегда были уверены в том, что в своей жизни я сделаю нечто особенное. Уитли утверждает, что тоже всегда это знал. По его словам, когда я заходил в комнату – все вокруг затихали, а стоило мне появиться в клубе, атмосфера кардинально менялась. Если я начинал рассказывать историю – все бросали свои дела и слушали только меня. Эти маленькие «знаки», указывавшие на то, кем я в итоге стану, были повсюду. Но я их не замечал. Как будто все вокруг знали то, чего не знал я. Иногда я спрашиваю себя: как, черт возьми, я оказался там, где нахожусь сейчас?

Глава 4. Tarzan the High Priest

The Specials изменили все. Их первый альбом, вышедший в 1979 году, звучал так, словно мою жизнь перенесли на пластинку. Он так и назывался – «The Specials». Не могу точно сказать, когда впервые услышал его, ведь на момент выхода этого альбома мне было всего одиннадцать лет, но я сразу понял, что их музыка была написана именно для меня. Впервые у таких ребят, как я, появились свои представители на музыкальной сцене – на экране телевизора были точно такие же парни, как любой из нас!

Внезапно все стало на свои места – у нашего поколения появился собственный голос. Я всегда задавался вопросом: «Где мое место?» В Ноул-Уэсте я рос в окружении белых, а в Сент-Полсе, куда приезжал навестить отца, находился преимущественно среди черных. Порой мне казалось, что у меня было две разные жизни. К тому же я сам смешанного происхождения и рос в семье, где уживались люди с разным цветом кожи.

Когда я увидел The Specials – группу, в которой были как белые, так и темнокожие ребята, – у меня впервые появилось ощущение, что я не одинок и есть те, кто испытывает те же самые чувства. Песни с пластинки описывали мою жизнь: проблемы с полицией, тусовки в гетто, а позже и ночные походы по клубам. The Specials стали первыми из известных мне музыкантов, кто говорил о вещах, знакомых мне не понаслышке.

Терри Холл был белым парнем в одной группе с темнокожими – чем-то это напоминало мое детство в Ноул-Уэсте, только с точностью до наоборот. Слова песен The Specials западали мне в душу. Помимо Терри Холла в группе был также Невилл Стейпл. До этого ямайский язык я слышал только на пластинках с регги, записанных на Ямайке. Невилл был местным, но при этом выдавал четкий ямайский диалект на записях, вышедших в Англии.

The Specials заняли особое место в моем сердце и сердцах тысяч молодых людей с различным происхождением и цветом кожи по всей Англии. Они появились в самое нужное время в моей жизни, поскольку музыка быстро становилась все более и более важной ее составляющей. Вначале я слушал Билли Холидей с бабушкой Вайолет, Марвина Гэя у Кена Портера дома и регги, которое играл на улицах мой отец, а позже подсел на Марка Болана. Затем был недолгий период увлечения электронной музыкой: из всего многообразия исполнителей я предпочитал Гэри Ньюмана.

Когда мне стукнуло пятнадцать, я заинтересовался музыкой скинхедов. Странный выбор, если учесть, что некоторые из Oi!-групп (4-Skins, к примеру) предположительно были расистами. Изначально меня привлекала только музыка, но со временем я проникся и модой: в моем гардеробе появились вещи от Dr. Martens, Crombies, Fred Perry, брюки от Sta-Prest и так далее. Я бы не стал называть себя скинхедом – я не брил голову, но одевался в точности, как они. Начищенные до блеска ботинки и подтяжки – все это было частью культуры. Помню, как каждый вечер перед выходом из дома натирал обувь. Мы ходили по скинхед-клубам, где часто ставили Принц Бастер и подобную музыку, под которую мы с друзьями отплясывали в своих мартинсах.

После этого я вполне закономерно «трансформировался» в рудбоя: стал носить броги со слаксами и вскоре окончательно созрел для того, чтобы открыть для себя The Specials и Two-Tone14. В их музыке я находил себя, как ни в какой другой. Помню, как однажды, когда мне еще не было двадцати, сидя перед телевизором с кузиной Мишель, я увидел выступление Принса и подумал: «Бог ты мой, это еще что такое? Кто этот мужик в ботинках на высоких каблуках и что это за странная музыка?» Бесспорно, он был невероятно талантлив, но я совершенно точно не мог ассоциировать себя с этим человеком с экрана.

Глядя на Терри Холла, я думал: «Окей, я и сам так когда-нибудь смогу». В случае Принса, даже если бы я захотел стать музыкантом, все было иначе: «Нет, ничего не выйдет. Я не ношу обувь на высоком каблуке, не умею играть на всех инструментах на свете и не умею двигаться, как он». В то же время я смотрел на The Specials и понимал: «Охренеть, я могу стать музыкантом, ведь они такие же, как я!»

Благодаря Терри Холлу мне тоже захотелось быть в группе, ведь я точно так же, как и он, не был прирожденным певцом. Терри всему научился сам, и у него неплохо получалось. Бывало, я ставил пластинку The Specials, ложился на кровать и представлял, как пою на сцене вместе с ними. Уверен, что немало известных в то время групп тоже были родом из бедных районов или, по крайней мере, из небогатых семей. Но в отличие от многих, парни из The Specials, став знаменитыми, не разгуливали, задирая нос, словно рок-звезды – казалось, они остались совершенно такими же, какими были до этого.

То, насколько быстро музыка превратилась для меня в образ жизни, стало для меня своего рода откровением. Мои родственники хоть и любили музыку, но не придавали ей такого же значения, как я. Мартин не любил танцевать, разве что с ножом или разбитой бутылкой в руке. Мои дяди посещали клубы лишь тогда, когда хотели их отжать, сжечь или просто избить кого-нибудь, кто не выразил им должного уважения. Они точно не ходили туда для того, чтобы послушать музыку.

Но несмотря на это, в одной из наших бесед Мартин рассказал мне, что считает себя «человеком искусства». Когда он вырезал ножом слово «КРЫСА» на груди какого-то бедолаги, он сделал такую же надпись, но уже более мелкими буквами еще и на его лбу. Я спросил его: «Зачем ты сделал вторую надпись?» На что Мартин ответил: «Потому что у меня творческая натура». Вероятно, в его словах была доля правды. Кто-то рассказывал мне, что Мартин вроде как немного умел играть на пианино, но сам он ни разу об этом не заикался.

В домах, где я воспитывался и рос, никто не рисовал, не писал книг и не играл на музыкальных инструментах. И совершенно точно в Ноул-Уэсте никогда не проводилось концертов. Там вообще ничего не происходило. Единственное музыкальное событие, о котором я слышал, произошло уже после моего отъезда: Тим Вествуд выступил в Ноул-Уэсте со своим диджей-сетом, и поговаривают, что его там ограбили – кто-то вломился в гастрольный автобус и перевернул все вверх дном. В Ноул-Уэсте всегда было только одно питейное заведение, Venture Inn, расположенное в здании из красного кирпича на площади Мелвин – это место славилось своими агрессивными посетителями, что, вероятно, и стало причиной его закрытия.

Когда моя бабушка переехала в Тоттердаун, я перебрался жить к ней. Для нас обоих это стало «шагом вперед»: хороший, более престижный район ближе к центру города и совсем недалеко от железнодорожной станции Темпл Мидс. В Тоттердауне были магазины, пабы и приличные школы. К тому же он был более многонациональным. Здесь я впервые увидел индийцев и пакистанцев, так что, можно сказать, мой кругозор начал расширяться. В Тоттердауне царила уютная и семейная атмосфера, но местами район все равно походил на гетто – он точно не смахивал на шикарный пригород вроде Клифтона.

Бабушка Вайолет никогда не была против моих ночных прогулок: я мог выходить из дома, когда мне заблагорассудится. Никто не говорил мне: «Марш в постель!» В семье Уитли также довольно лояльно относились к этому вопросу, так что с пятнадцати лет мы фактически не ночевали дома. Никаких тебе нравоучений в духе «ты должен вернуться не позже одиннадцати!», как это было у некоторых из моих друзей. Возможно, именно это стало еще одной причиной, почему из всех ребят, с кем я общался, Уитли был мне ближе всего.

Такие же правила действовали и в доме тетушки Марлоу. Вместе с Уитли мы все чаще проводили вечера в клубах, слушая музыку. Не думаю, что бабушка с тетей знали, где мы пропадаем ночами напролет, но им всегда хотелось, чтобы мы были независимыми. Помню, что даже в Рождество, когда я жил у бабушки, я отправлялся гулять сразу же после застолья. Я ненавидел этот праздник, потому что знал: после ужина заняться будет абсолютно нечем. Я выходил на угол нашего квартала и в полном одиночестве выкуривал сплиф, в то время как все мои приятели сидели по домам – их не выпускали родители. Бабушка, напротив, всегда поощряла мои ночные похождения.

Курить травку мы с Уитли начали с пятнадцати лет, тогда же, когда по-настоящему заинтересовались музыкой. Мы все еще промышляли квартирными кражами с Никки Типпитом, когда открыли для себя Saxon Studio International – саундсистему из Люишема, что на юге Лондона. Они часто заезжали в Бристоль, потому что здесь проживало достаточно много выходцев с Ямайки.

Поначалу мы даже не знали, как они выглядят. Saxon записывали демо-кассету в Лондоне и отправляли ее в путешествие по всей Англии – тебе давали кассету, ты слушал ее и передавал дальше. Мы считали, что нашли самое крутое увлечение из всех возможных: днями напролет мы гоняли по кругу эти кассеты с речитативом и свежими ямайскими танцевальными ритмами ранних восьмидесятых.

Мы были одержимы. В конце концов нам все-таки удалось посетить выступление Saxon, когда они приехали в Бристоль, после чего мы открыли для себя другие саундсистемы, такие как Jah Shaka и Sir Coxsone Outernational. Нам хотелось выяснить, так ли они хороши, как Saxon, но, как по мне, до последних они не дотягивали. Мы с Уитли считали, что в составе Saxon были лучшие МС, прославившиеся своей «быстрой читкой».

Сомневаюсь, что парням из Saxon удалось хоть что-то заработать на своем творчестве. Смайли Калчер смог добиться успеха, когда в 1984 году попал в чарты с песней «Police Officer». Пару лет спустя Типпа Айри практически повторил его достижение, как и Макси Прист (чаще выступавший в жанре поп-регги), который после сотрудничества с ними выпустил огромное количество сольных альбомов.

В истории Saxon было немало личных трагедий: сестру Типпы Айри убили в какой-то бандитской разборке, а чуть позже, в 2011 году, во время проведения полицейского рейда в собственном доме погиб Смайли. Правда, следователи заявили, что он совершил самоубийство – зарезал сам себя ножом.

Мы же просто курили сенсимилью и слушали все новые записи этих ребят. Знакомство с Saxon стало еще одним большим шагом навстречу моему музыкальному будущему. У нас конкретно сносило башню от них и других саундсистем. И все, что мы с Уитли вытворяли, все эти кражи и остальное – было только ради того, чтобы иметь возможность по вечерам выходить в город и слушать музыку. В отличие от других, мы занимались этим не ради красивых машин, телевизоров или модной одежды. Мы добывали деньги исключительно для того, чтобы пойти куда-нибудь повеселиться, а происходило это практически каждый вечер. Наши с Уитли цели отличалась от тех, что были у остальных ребят, и, полагаю, в какой-то мере это уберегло нас от настоящих проблем. Именно благодаря Saxon музыка по-настоящему начала становиться частью моей жизни и направила ее в совершенно иное русло.

Как-то раз, по пути на очередное ограбление (кажется, это был какой-то склад), я понял, что забыл взять с собой перчатки. Недолго думая, я снял ботинки и надел на руки носки, так как боялся оставить на месте преступления отпечатки пальцев. Вспоминая это сейчас, я думаю: «Что за дерьмо творилось тогда в моей голове? Надо же было до такого додуматься!» С такими идеями далеко не уйдешь.

Ночами мы шлялись по всему городу: от Тоттердауна и дома Уитли в Ноул-Уэсте до клубов в центре и обратно. На такую прогулку уходило от часа и больше, но расстояния не имели для нас никакого значения. По дороге мы развлекались как могли – наши вылазки в город стали частью веселья, поэтому я никогда не задумывался о том, что мне стоит научиться водить.

Нашей основной задачей в жизни было раздобыть денег на первоочередные нужды: травку, пару напитков в клубе и небольшую порцию еды (обычно после тусовки мы были страшно голодными). Выйдя из клуба, мы частенько направлялись в Slix – грязную забегаловку, в витрине которой томилась жирная курочка, перекусывали и отправлялись по домам. Полуторачасовая прогулка по городу была прекрасным окончанием вечера.

Если нам было совсем нечем заняться, мы могли пойти в один из ночных клубов в центре Бристоля, но такое случалось крайне редко. В центре постоянно происходили конфликты между парнями из разных районов города, которые после закрытия клубов нередко выясняли отношения на стоянке такси. К тому же во многие центральные клубы вход для нас был закрыт, ведь чтобы попасть туда нужно было выглядеть подобающе: быть в белой рубашке и приличной обуви. Поэтому в основном мы слонялись по регги-клубам, полулегальным притонам, кабакам и пабам. Было еще одно место, куда мы то и дело заглядывали, – клуб The Rockpile вблизи станции Темпл Мидс. В нем было три этажа: на первом тусили байкеры и «Ангелы Ада», на втором ребята из Ноул-Уэста, на третьем – из Хартклиффа.

Драки в этом клубе были делом настолько обыденным, что у охранников на входе за стойкой лежал арбалет. Одним из них был Дэвид Киссак, парень из Ноул-Уэста чуть постарше нас. Я не был знаком с ним лично – так, пересекались раз пять на районе, но он и мой кузен Марк были приятелями, поэтому проблем со входом в The Rockpile у нас не возникало. Мои дяди раньше тоже любили наведаться в это заведение, еще до того, как оно получило свое нынешнее название. Не помню, что за музыка там играла, да и ходили мы туда совсем не из-за нее, больше ради выпивки и общения. The Rockpile был мрачным и опасным местом, где можно было легко огрести, но мы не обращали на это внимания, ведь там мы могли оттянуться со своими приятелями из Ноул-Уэста.

Временами мы с Уитли встречались, выкуривали сплиф и шли куда глаза глядят, проверяя по пути, в какие из клубов мы сможем зайти. Иногда нас пропускали сразу, но бывало и так, что мы часами простаивали за закрытыми дверями и возвращались домой ни с чем. Мы всегда были в поисках чего-то нового. «В городе открылся новый клуб? Погнали, попробуем попасть внутрь!» Если нам это не удавалось, мы брали бутылочку Cannai, раскуривали сплиф и торчали снаружи, так что мы в любом случае отлично проводили время.

Забавно, но иногда, выйдя из клуба в два часа ночи, мы запросто могли наткнуться на моего деда Тоуса, который стоял на улице со своей саундсистемой Tarzan the High Priest. Он врубал классику 1960-х годов (ска, рокстеди, ранний регги) и под этот аккомпанемент готовил ямайскую еду прямо на улице. Дед придерживался традиций: благословлял козу перед тем, как ее зарезать, и подобное олдскульное дерьмо. В годы своей молодости он, конечно же, выступал в клубах, но я помню его по тем временам, когда, выйдя из клуба или бара, мы могли взять у него еды и перекусить под звуки регги.

Он не читал в микрофон, просто включал трек за треком. Дед был настоящей легендой. Тогда я этого еще не знал. Но теперь информацию о нем можно легко найти в интернете – загуглите его! О нем пишут целые статьи. До нашей первой встречи я даже не предполагал, что саундсистемы были частью моей культуры. Наши ямайские отцы ни о чем таком не рассказывали, но нас с Уитли всегда тянуло к этому.

Мне, как и любому подростку, нравились девчонки. Я был молод и окружен ими. Но в клубы мы ходили исключительно ради музыки. Мы были ею одержимы. Пройдет совсем немного времени, и она приведет нас в Лондон, Бирмингем и Манчестер.

Как-то раз, когда мне было пятнадцать, я собирался на вечеринку и мне пришла в голову идея надеть платье. Совсем не потому, что я хотел выглядеть как женщина. Мне просто хотелось воссоздать образы девушек из клипа Малкольма Макларена «Buffalo Gals». Слушая Saxon и другие саундсистемы, сложно было не поддаться влиянию раннего хип-хопа, к тому же «Buffalo Gals» продвинул это музыкальное направление на новый уровень: трек попал в чарты, и вокруг все только о нем и говорили.

Честно признаться, Малкольм Макларен выглядел в видео как полный идиот, но детишки, танцевавшие брейк-данс, и девчонки с черной «маской»-макияжем на глазах – для меня это было самым крутым, что только можно было увидеть. Это не было чем-то вроде кроссдрессинга15: в своем образе я всего лишь хотел повторить тот ранний хип-хоп стиль в одежде, по крайней мере я так себе это представлял.

Когда мы собирались выходить, бабушка без удивления произнесла: «Ты только посмотри на него, маленький бесенок!» Затем мы с Уитли отправились в город и отлично провели там время. Доехав до центра на автобусе (не на машине или еще чем-то), мы зашли прямиком в паб. Надевать платье и заявляться в таком наряде в центр Бристоля – очень плохая идея. И уж тем более я бы не советовал так делать молодым черным парням, особенно в 1980-х. Оглядываясь назад, я думаю: «Да ты, должно быть, спятил!» Сейчас я точно не стал бы повторять такое! И ладно бы мы пошли в какое-нибудь модное место типа Soho House. Нет! Это был обычный паб, куда заходят работяги, чтобы пропустить стаканчик и помахать кулаками. Как-то раз я описал ту выходку как «смесь неоправданного риска и самоиронии». Но по факту это был просто глупый поступок.

С возрастом у меня сложилось впечатление, что мужчины, которые не боятся женского начала в себе, гораздо интереснее и, быть может, даже умнее своих более мужественных собратьев. Чтобы быть по-настоящему суровым мужиком, нужно иметь довольно ограниченные взгляды и обладать определенной долей невежества. Взять, к примеру, настоящих бойцов: они не могут допустить вероятность проигрыша даже в своих мыслях, сужая свое восприятие до так называемого «туннельного видения». У меня никогда не было такого настроя и взгляда на вещи – видимо, поэтому из меня и не вышел суровый мужик или хороший боец.

На тот момент выходка с женским платьем была для меня не чем иным, как способом хорошо провести время. Все – лишь бы повалять дурака, все – ради очередного приключения.

Мы начали ездить на фестиваль Гластонбери с самого раннего возраста. Кажется, в период с пятнадцати до девятнадцати лет мы ни разу не пропустили это мероприятие. Раньше, в восьмидесятых, Гластонбери был совершенно другим. Теперь все крутится только вокруг трансляции происходящего в прямом эфире на ТВ – раньше фестиваль больше смахивал на сборище хиппи и панков из сквотов: все было ради самой атмосферы того места, выходных за городом и новых впечатлений.

В Гластонбери можно было попасть разными способами. Мы могли поехать туда с друзьями на машине, иногда добирались на поезде или автостопом. Оказавшись на месте, мы перелезали через ограждение. Ни разу не платили за вход – ни разу. Всегда можно было найти способ попасть на его территорию бесплатно! После этого мы закидывались микродотами16, слонялись по округе, триповали, сидя на траве, разглядывали людей вокруг и снова гуляли, случайно забредая на выступления каких-нибудь групп. Мы не знали, кто будет играть, но стремились увидеть малоизвестных исполнителей, о которых до этого ничего не слышали. Для нас фестиваль не ограничивался главной сценой: мы приезжали туда не за тем, чтобы поглазеть на хедлайнеров.

Прогуливаясь, мы улавливали доносящиеся из дальних павильонов манящие звуки музыки – мы без раздумий заходили внутрь и слушали неизвестных нам до этого музыкантов по несколько часов подряд. Затем сидели снаружи у костра, окруженные странными скульптурами, и наблюдали за выступлением глотателей огня. Это было чем-то нереальным, в городе такого ни за что не увидишь.

Помню, как видел там выступления известнейших в то время регги-групп: Black Uhuru, Burning Spear и Aswad – но даже их шоу не были настолько «грандиозными», как шоу современных исполнителей. На сцене находилась только группа и ничего больше: никаких прожекторов, дыма и подтанцовки.

Однажды я отправился в Гластонбери вместе с Мишель и Энтони, сыном дяди Тони. Насколько я помню, мы с кузиной наблюдали за выступлением Aswad, как вдруг я увидел Энтони с разрисованным краской лицом и сплифом в руке – он танцевал на главной сцене! В те дни любой человек, обладающий определенной сноровкой, мог как минимум забраться на ее край. Помню, как сам пару раз пробирался за кулисы. Но попробуйте провернуть нечто подобное сейчас! Тогда все было более простым и хипповым, неорганизованным и куда менее коммерческим.

Наркотики тоже были другими. Трава, микродоты и, возможно, немного пивка. В наши дни им на смену пришли кокаин и экстази, превратив фестиваль в огромный ночной клуб. Больше нет ощущения того старого Гластонбери, где я так любил бывать.

Можно сказать, что мы с Уитли постепенно двигались в сторону более альтернативного образа жизни. В Тоттердауне, не так далеко от дома моей бабушки, находился сквот, где можно было разжиться травкой или гашишем и хорошенько оттянуться: там мы курили, слушали музыку и болтали с местными. От них мы узнали о сквоттинге и о том, как они при помощи сарафанного радио узнавали о других сквотах по всей стране. Эти ребята могли в любой момент собрать чемоданы и сорваться на новое место. Для нас, простых парней из Ноул-Уэста, все это было чем-то из области фантастики.

Как-то раз один из них сказал нам: «В Бирмингеме появился новый сквот». Недолго думая, мы с Уитли собрали свои манатки и отправились автостопом в Мосли, пригород Бирмингема. Мы провели там девять месяцев, а ведь на тот момент нам было всего по семнадцать лет. В Бирмингеме была одна из самых многочисленных регги-сцен в Англии, так что мы постоянно тусили, заценивая новые команды и саундсистемы, а чтобы свести концы с концами, время от времени искали подработку.

Там мы встретились с Мервином, братом Уитли, который отвел нас в нелегальный клуб в Хэндсуорте, штаб-квартиру регги-команды Steel Pulse. Чуть поодаль было еще одно подобное местечко, как раз напротив забегаловки под названием Burger Bar, где раньше собирались гангстеры из печально известной банды Burger Bar Boys17, но мы ничего толком об этом тогда не знали, поскольку всю жизнь провели в Бристоле.

В сквотах нам то и дело попадались любопытнейшие персонажи. Мы познакомились с одним парнем, который объездил чуть ли не весь мир – никогда до этого не встречал подобных людей. И дело не в том, что я не хотел путешествовать – я просто не знал, что это возможно. Мне не приходило в голову, что можно взять и махнуть в Южную Америку. Гэри, так звали того парня, ходил босиком и все время рассказывал нам о местах, где уже побывал, как ночевал на пляжах под открытым небом. Я и представить себе не мог, что можно так жить! Я понятия не имел, что можно отправиться в другую страну и ночевать прямо на пляже – мы сидели и слушали его истории с раскрытыми от удивления ртами.

Гэри возвращался в Англию, жил в сквоте, работал месяца три, копил деньги и снова отчаливал в Африку или Израиль. Работа для него была лишь способом раздобыть денег на очередное путешествие. Он жил только ради этого. Затем Гэри вновь возвращался в Англию на два месяца, подрабатывал на стройке или где-то еще, откладывал заработанные деньги и отправлялся на поиски новых приключений.

За время, проведенное в Бирмингеме, мы перезнакомились с огромным количеством таких путешественников. Один из них был из Перу – до этого я никогда не встречал людей из этой страны и в то время даже не смог бы найти ее на карте, но, поверьте мне, он выглядел как настоящий перуанец – со всеми атрибутами! Так что сквоты расширяли мой кругозор не только в плане музыки, но и жизни в целом. Это сейчас я уже исколесил всю Южную Америку, а в то время я даже не догадывался, что существует такое место – Перу. Мог ли я, подросток, который провел все детство в бедном районе Бристоля, представить себе, что когда-нибудь окажусь в одном сквоте с настоящим перуанцем?

Моя бабушка так никогда и не побывала за пределами Англии. За свои восемьдесят восемь лет она ни разу не летала на самолете, и все шло к тому, что я повторю ее судьбу. У нас с Уитли не было даже паспортов. Мы всеми способами избегали любых официальных оформлений, так как слышали, что, если полиции понадобится нас разыскать, это облегчит им работу. У нас не было ни паспорта, ни какого-либо другого удостоверения личности, потому что в нашем детстве это было совершенно ни к чему. Мир тогда был абсолютно другим.

Мы заметили, что в сквотах не было темнокожих ребят, ведущих схожий с нами образ жизни. Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы мы сталкивались с ними в тех местах, где жили. Люди в сквотах разительно отличались от тех, с кем мы привыкли общаться. Мы росли в окружении регги-культуры, и наш привычный мир был абсолютно не похож на то, что можно было там увидеть. Время от времени на сквоттерских вечеринках в Лондоне мы замечали парней с дредами, но они не были сквоттерами и не жили там. Сомневаюсь, что черные ребята занимались сквоттингом. Есть черная и белая культуры, и сквоттинг относится к последней. Но мы, проведя детство в Ноул-Уэсте, по всей видимости, смотрели на вещи несколько иначе.

Уитли был моим лучшим другом. Если вы увидели Уитли, значит, где-то неподалеку должен быть я. Уитли – черный, но в то же время он, как и я, в чем-то «очень белый». Настоящий ноул-уэстерец. Мы воспитывались в черной культуре и на музыке регги, но все равно были в какой-то степени белыми. У меня были темнокожие друзья, которые говорили мне, что я веду себя как белый. Уитли в точности такой же – в некоторых вещах он очень «белый» англичанин.

Мы колесили по всей стране в поисках новой музыки. Наскребали немного денег с продажи травки или еще чего и отправлялись в Лондон или Манчестер, чтобы заценить какую-нибудь новую саундсистему. Так мы увидели Кинг Табби, когда тот приезжал в Великобританию, а также Saxon и Сoxsone. Я уже позабыл многое из того, что мы вытворяли в те годы: должно быть, я был слишком увлечен тусовками. Уитли – другое дело, у него хорошая память: он помнит, где мы были и с кем в ту пору общались.

УИТЛИ АЛЛЕН: В подростковом возрасте я ходил на футбольные матчи Бристоль Сити вместе со знакомыми белыми ребятами из Ноул-Уэста, но через какое-то время перестал, потому что те начали скандировать расистские кричалки. Помню, подумал тогда: «Какого хрена?!» – и сразу же для себя решил, что мне с ними не по пути. Этот случай раскрыл мне глаза – я понял, что на самом деле ими движет стадный инстинкт. Повадки этих парней напоминали нам с Эдрианом гиен – в отличие от нас двоих, они всегда перемещались стаями. Они настолько привыкли к толпе, что их пугала даже сама мысль оказаться в одиночестве. Наше нездоровое любопытство заводило нас туда, куда остальные предпочитали не соваться. Думаю, именно благодаря этому мы с Эдрианом и сблизились.

Мы не следовали модным течениям – просто носили то, что нам нравилось. Эдриан выглядел как скинхед, когда перебрался в Тоттердаун, и терся с чуваком по имени Роб Клэридж (к слову, тот был настоящим скином), с которым впоследствии стал общаться и я. Наступала эпоха рудбоев и Two-Tone, и нам всем предстояло пройти через эту фазу. Мы далеко не сразу смекнули, что первые рудбои появились именно на Ямайке. Поначалу нам просто нравился образ, и только после пришло осознание того, почему нас так тянет к этому. Наши корни давали о себе знать.

А еще мы никак не могли понять, почему нас так привлекало звучание саундсистем. Хотя ответ лежал на поверхности – эта культура была «заложена» в нас с рождения. Меня воспитывала мама, так как отца рядом не было: она была чистокровной ямайской женщиной, поэтому дома мы чтили традиции наших предков. Все мои приятели в Ноул-Уэсте были белыми, но при этом повсюду звучал регги, к тому же у деда Эдриана была своя саундсистема – вполне понятно, почему нас тянуло к этой музыке. Вскоре мы начали проникаться ею все сильнее и сильнее.

Мы постоянно ходили на выступления Saxon: они довольно часто играли в клубе Inkworks (ныне известном как Kuumba), находившемся неподалеку от Стокс-Крофт и общественного центра имени Малкольма Икса, который располагался в здании бывшей церкви на Сити-роуд. Кроме них в этом клубе выступали Sir Coxsone и локальные саундсистемы вроде Inkerman. Там же мы видели Дэдди Фредди, исполнителя в стиле раггамаффин, который перебрался в Англию с Ямайки и после попал в Книгу рекордов как рэпер с самым быстрым речитативом в мире.

Это была середина восьмидесятых – регги еще только начинал превращаться в дэнсхолл. Кое-где уже можно было услышать ранний хип-хоп. Для нас не имело значения, что именно играло – мы были везде, где звучала музыка. Если намечалась регги-вечеринка – мы шли на регги-вечеринку, если хип-хоп, соул или фанк – мы отправлялись туда.

Я на год старше Эдриана и на несколько дюймов выше, так что, когда мы были вместе, он выглядел слишком юным, но его все равно пускали внутрь – смышленый засранец, знал, кого нужно было держаться! Стоило нам зайти в Moon Club на Стокс-Крофт, Эдриан тут же растворялся в толпе; за ночь в клубе мы могли пересечься всего пару раз, если вообще пересекались. Эдриан мог заболтать любого – язык у него подвешен как надо. Я, наоборот, был более сдержан в общении, но, если кто-то хотел со мной потрепаться, я ничего не имел против. Ближе к концу вечеринки Эдриан внезапно возникал передо мной со словами: «Я знаю еще одно местечко! Погнали!» Обычно так все и происходило.

Мы никогда не зависали подолгу в одном месте. Для начала отправлялись в клуб, где можно было послушать немного хип-хопа, затем перемещались в более попсовое заведение в центре города, а заканчивалось все в каком-нибудь сомнительном подпольном кабаке, где в предрассветные часы мы курили, выпивали и расслаблялись под звуки регги. К примеру, субботний вечер мог начаться с похода в Reeves, а затем мы шли оттуда пешком в Сент-Полс, в места наподобие Ajax. Домой мы возвращались уже под утро воскресенья. Спать весь день, тусоваться всю ночь напролет – безумие!

Неподалеку от круговой развязки на Сити-роуд раньше был кабак, где мы постоянно зависали. Еще был Ajax, но атмосфера там была ощутимо напряженнее. Именно здесь погиб Майкл, дядя Эдриана. Эйд как-то сказал: «Интересно, где именно это произошло?» Я помню того, кто это сделал – этот парень мне никогда не нравился. От него исходили враждебные флюиды, находиться в его обществе было некомфортно. Он был жутким человеком, впрочем, как и его дружки, которые в ту ночь выступали на сцене: они исполняли лаверс-рок18, но при этом, что забавно, девчонок там не было.

Что касается денег, то на наши ночные похождения в те времена мы добывали их не совсем легальными способами. Однажды мы отправились в Суонси и затусили там с одним очень крутым чуваком, который занимался выращиванием марихуаны. Он жил в глуши недалеко от Сэнди-Бэй, прямо у поля для гольфа. Все закончилось тем, что мы уехали от него на мотоциклах с килограммом травы, расфасованной по сумкам. Если мы во что-то ввязывались, то шли до конца.

По плану, вырученных от продажи травки денег нам должно было хватить на много недель вперед, но не тут-то было: мы «перенасытили» бристольский рынок сбыта. У нас было так много товара, что каждый раз, когда мы предлагали кому-нибудь купить травки, в ответ слышали: «Не-е, чувак, у меня уже есть». Нам попросту некому было ее продавать.

Однажды, когда я сидел дома после работы, раздался стук в дверь – на пороге стоял Эдриан. Он заехал ко мне на машине в компании двух красоток, с которыми мы познакомились в клубе во время нашей поездки в Суонси. Те заприметили его, когда ехали по Уэллс-роуд и предложили вместе отправиться в Гластонбери. Эдриан, недолго думая, ответил: «Конечно! Только приятеля захватим!» Они заехали за мной, и всей компанией мы выдвинулись на фестиваль. В результате Эдриан завис там с одной из этих девчонок на три дня. Я же поступил умнее: гонял туда-сюда в Бристоль вместе с одним азиатом из Тоттердауна, у которого была закусочная на колесах. На своем фургоне он отвозил меня домой, а на следующее утро забирал обратно в Гластонбери.

До сих пор не понимаю, как на таком крупном фестивале мы с Эдрианом умудрялись не потеряться, и это в те времена, когда мобильников не было и в помине! Совершенно случайно, но я всегда натыкался на него! Гластонбери был чем-то невероятным, но в девяностые публика там стала несколько неприветливой. К тому же черные парни из Сент-Полcа начали толкать там наркоту, что неизбежно приводило к конфликтам.

В Тоттердауне был один черный парень, который, если можно так выразиться, взял нас с Эдрианом под свое крыло. Его звали Майк, но все называли его Болки. К сожалению, его уже нет с нами. Болки сыграл важную роль в нашем музыкальном развитии. У него была собственная саундсистема, и он был намного старше нас: мы думали, что, если уж взрослый мужик обратил на нас внимание, значит, разглядел в нас с Эдрианом что-то неординарное, чего не было у остальных наших сверстников.

Мы приходили к нему домой и накуривались, а после выходили на улицу и тусили все вместе. У Болки была зеленая BMW с обалденной стереосистемой; когда мы запрыгивали к нему в тачку, он врубал музыку на максимум – мы чуть ли не кипятком ссали от восторга! Однажды он поставил трек Eric B & Rakim «Check Out My Melody» – просто «Вау!». Одной этой поездки нам с Эдрианом хватило, чтобы понять, что я хочу быть диджеем, а он – MC. Так что Болки буквально вдохновил нас на то, чтобы забить на все остальное и заняться музыкой.

Как-то раз он взял нас с собой в Ньюпорт и на обратном пути решил поехать проселочными дорогами, включив музон на всю катушку. Мы не спали всю ночь, и Болки то и дело начинал клевать носом прямо за рулем. В какой-то момент он просто отключился. Мы думали, что Болки прикалывается, и, действительно, внезапно он вздрогнул и проснулся, но тут же снова провалился в сон, а в следующее мгновение мы уже въехали в отбойник. Еще немного, и нас было бы не собрать, врубаетесь? После этого он как ни в чем не бывало сдал назад, и мы продолжили путь. Вернувшись в Бристоль, мы с Эдрианом отправились по домам, а Болки прямиком на работу.

Майк не только открыл для нас много разной музыки, но и подсказал нам, как заработать немного денег: «Встаньте на биржу труда, устройтесь на работу в ночную смену, сбор фруктов, куда угодно». Последовав его совету, некоторое время спустя мы отправились на биржу и начали зарабатывать вполне законно. Можно сказать, Болки присматривал за мной и Эдрианом. Он помог нам найти легальную работу с постоянным заработком.

ТРИКИ: По ночам я выбирался в город не только с Уитли, но также с Марком и Мишель. Я был еще слишком молод, чтобы самостоятельно посещать клубы в Бристоле, но благодаря им меня пускали внутрь. Иногда мы ходили в клубы, расположенные в центре города, но чаще всего в Dug Out19 на Парк-Роу, рядом с университетом. Dug Out вошел в историю как легендарное место: именно здесь зародилась так называемая бристольская сцена. Правда, я не был свидетелем этих событий. Для нас это был обычный клуб. Лично мне он нравился тем, что я мог попасть внутрь без каких-то особых усилий.

Честно говоря, я уже не могу вспомнить, какая музыка играла там в те годы: скорее всего, ранний хип-хоп и что-то вроде смеси соула с рейр-грувом. Dug Out был мрачным местечком, но не из-за публики, которая там собиралась (людей из гетто в Dug Out практически не было), а, скорее, из-за царившей внутри атмосферы, ведь, по сути, заведение представляло собой не что иное, как грязный подвал.

Когда мы с Мишель гуляли по городу, прохожие не могли поверить в то, что мы с ней из одной семьи. В те годы у нее были светлые волосы и веснушки. Не знаю, как бы к этому отнеслись сейчас, но тогда люди находили странным то, что у нас разный цвет кожи, но при этом мы родственники, к тому же близкие. Все считали, что мы просто шутим.

МИШЕЛЬ ПОРТЕР: Мы часто ходили в клубы вместе с Эдрианом. Там он, разумеется, пытался клеить девчонок, и те бросали в мою сторону неодобрительные взгляды. Эдриан пытался убедить их, что мы родственники, но в ответ слышал: «Ага, конечно!» Люди просто не могли поверить, что такое возможно. По их мнению, он был наглецом, пытавшимся закрутить интрижку прямо на глазах у своей возлюбленной.

Моя мама Марлоу была сводной сестрой мамы Эдриана, Максин. Мамина фамилия была Годфри, но до четырнадцати лет она не знала, что ее сестра Вайолет на самом деле приходится ей матерью, а после того, как все стало известно, в семье об этой истории предпочитали молчать. Она продолжала вести себя как раньше, а для меня Вайолет так и осталась тетей, а не двоюродной бабушкой. У нашей семьи полно скелетов в шкафу.

Мама не была похожа на остальных Годфри. Ей не нравилось то, что происходило в семье, и не терпелось выбраться оттуда, выйти замуж, обзавестись детьми и зажить счастливо. Как только у нее появилась возможность, мама сразу же уехала из Ноул-Уэста. Она все еще иногда заглядывала к Вайолет на Барнстейпл-роуд, и если у кого-то из Годфри возникали проблемы или потребность в деньгах, то все обращались именно к маме. В детстве для нее было невыносимым испытанием быть частью этой семьи.

Она вышла замуж за моего отца Кена и перебралась в Хартклифф – типичный белый район для рабочего класса. Насколько мне известно, там была всего одна черная семья, и один из их детей учился вместе со мной. После смерти мамы четырехлетний Эдриан переехал жить к нам. У нас было счастливое детство. В доме звучала музыка Эла Грина и Рэя Чарльза и было очень уютно. В детстве я редко видела Мартина, и в целом наша жизнь была благополучнее, чем у остальной родни. Но затем, к сожалению, бабушка Эдриана потребовала, чтобы он переехал ней. Там с ним обращались хуже, чем у нас, а бабушкин муж и вовсе его избивал.

Мы с Эдрианом с детства были и остаемся очень близки. Мы посещали разные школы, ведь я была старше на семь лет, а это довольно ощутимая разница в возрасте. Когда родилась моя дочь Наташа, мне было всего двадцать один, а Эдриану лишь четырнадцать.

Вскоре он съехал от бабушки и поселился неподалеку от нас – мы всегда старались держаться вместе. Если возникали проблемы, например, когда у него случался приступ чертовой астмы или еще что-то, я была первой, кто приходил на помощь.

Мама старалась оберегать нас от темной стороны жизни, так что мне даже в голову не могло прийти, что Эдриан когда-нибудь окажется в таком месте, как Хорфилд. Я знала, что на самом деле он хороший мальчик и с ним все будет в порядке – он обязательно найдет свое предназначение, и как бы ни сложилась его судьба, Эдриан сохранит добро внутри себя и поделится им с окружающим миром. Я никогда не сомневалась в нем и выбранном им пути.

В подростковом возрасте мы с Эдрианом и моим братом Марком, который на три года старше меня, постоянно ходили вместе по клубам. Одним из них был Dug Out – мрачное, похожее на пещеру заведение, где ноги прилипали к ковру. Клуб был из разряда тех мест, где не хотелось бы оказаться при включенном свете, но нас в то время это нисколько не смущало. Помимо этого, мы посещали множество других вечеринок, правда, не все из них были легальными – некоторые проводились на заброшенных складах. Как правило, мы знали тех, кто там выступал. Это всегда были сомнительного рода места, которые привлекали людей, желающих прежде всего насладиться музыкой, потанцевать и просто хорошо провести время – подобные вечеринки не имели ничего общего со всеми этими гламурными клубами.

ТРИКИ: В 1983-1984-х годах рэп набирал обороты и становился все более популярным. Я не мог остаться в стороне и моментально влюбился в этот новый музыкальный жанр. Не помню, при каких обстоятельствах я услышал его впервые – рэп в то время еще не крутили по ТВ и радио. Должно быть, я узнал о нем от кого-нибудь из моих друзей вроде Болки или, возможно, услышал во время одной из тусовок в клубе. Казалось, рэп незаметно просочился в английский андеграунд. В то время все было иначе: мало кому было известно, что такое хип-хоп. Сейчас, когда это музыкальное направление доминирует в чартах Англии и Америки, такое сложно себе представить. Но тогда я совсем ничего о нем не знал. Впервые услышав хип-хоп, я даже не понял, что это было – настолько меня поразило его звучание.

Первыми хип-хоп записями, что я приобрел, стали пластинки UTFO и Roxanne Shanté – действительно стоящие вещи. Затем, когда хип-хоп с Восточного побережья стал набирать все большую популярность, я перешел на EPMD, Eric B & Rakim, Public Enemy (их в то время слушали все), иногда добавляя ко всему этому немного LL Cool J. Мне нравилась сопутствующая хип-хопу мода. Но из всей атрибутики у меня были разве что кроссовки и бейсбольная кепка – меня больше привлекали музыка и танцы.

У меня было четверо сводных братьев, и старший из них, Джуниор, был одним из лучших танцоров Бристоля в стиле паппинг20. В отличие от меня, Джуниор принимал гораздо большее участие в жизни черного сообщества, а его брат Кевин играл за футбольную команду, полностью состоящую из темнокожих ребят из гетто. Мои младшие братья Арон и Марлон, несмотря на то, что они, как и я, были смешанных кровей, выросли в черном районе. Для таких, как мы, хип-хоп был будущим.

Глава 5. Tricky Kid

Впервые микрофон оказался у меня в руках, когда я был в гостях у друга в Тоттердауне. Его звали Невилл Льюис, он и его семья были родом с Ямайки. В Бристоле у Невилла была своя известная в узких кругах саундсистема. У него дома стояли вертушки, и время от времени мы собирались, выкуривали сплиф, и Невилл совал мне в руки микрофон. Я брал его и зачитывал все, что приходило мне в голову. Тогда это называлось тостингом21.

Что любопытно, Невилл был по-настоящему талантливым парнем, одним из лучших тостеров, которых мне доводилось слышать. Он вполне мог стать звездой, будь в те времена у этого жанра хоть какие-то перспективы на британской музыкальной сцене. Но кому могло прийти в голову искать таких ребят, как Невилл, чтобы заключить с ними контракт? Это было чем-то из области фантастики. Да и цель состояла не в том, чтобы прославиться. Мы занимались этим исключительно для своего удовольствия.

Что касается меня, то мне тогда было шестнадцать или семнадцать лет, и микрофон все чаще попадал мне в руки во время дружеских тусовок или на вечеринках в сквотах, где мы зависали и курили травку, – я занимался этим ради прикола и не воспринимал всерьез. Это «новое увлечение» не шло ни в какое сравнение с теми безобразиями, что мы вытворяли с Никки Типпитом и Уитли. У меня и в мыслях не было, что когда-нибудь это может стать началом музыкальной карьеры, и уж точно я не думал о том, что буду заниматься чем-то подобным в будущем. В моей жизни занятие музыкой находилось в одном ряду с развлечениями вроде тусовок в клубе, походов с друзьями в паб или свиданий с девушками.

Я вовсе не собирался заниматься этим всерьез даже когда начал общаться с Wild Bunch. В то время они представляли собой нечто среднее между хип-хоп командой и ямайской саундсистемой, которые так нравились нам с Уитли. Меня познакомил с ними Майлз Джонсон (DJ Milo), которого я знал с семи лет.

Майлз был одним из основных участников Wild Bunch, и именно благодаря ему меня пригласили в группу. Думаю, он знал, что во мне что-то есть, еще до того, как я сам это понял. «Решено, я буду рэпером!» – такие мысли никогда не приходили мне в голову. Я воспринимал музыку как своего рода хобби и время от времени зачитывал что-то на ночных вечеринках в сквотах, но, судя по всему, молва обо мне начала расползаться по округе. А Майлз без конца повторял: «Приходи к нам!»

На самом деле Wild Bunch основал парень по имени Грант Маршалл – ему первому пришла в голову идея объединить регги с хип-хопом. Грант называл себя Дэдди Джи (Daddy G), хотя, насколько я помню, работал в ту пору банковским клерком. У него было хорошее образование, но жил Грант на Кэмпбелл-стрит – в стремном квартале, расположенном прямо на границе Сент-Полса. Большинство первых «выступлений» Wild Bunch проходили у него дома: вертушки стояли прямо на полу одной из комнат, а вокруг в полумраке танцевали люди.

Даже если мы выступали в клубе – это все равно происходило в одном из небольших подсобных помещений. Не припомню, чтобы мы хоть раз поднимались на сцену. Мы всегда находились среди толпы. Wild Bunch выросли на саундсистемной культуре, где было принято делать именно так. От саундсистем Wild Bunch отличались лишь тем, что не были родом с Ямайки и к тому же, помимо регги, играли хип-хоп и фанк. Быть может, Джи иногда ставил немного регги, но в основном это были хип-хоп и фанк. Я тащился от этого микса, ведь хип-хоп к тому времени уже заполнил собой всю музыкальную сцену и стал значимой частью культуры.

Я практически уверен, что начал тусоваться с Wild Bunch, еще когда учился в школе. Парни спокойно могли позвонить мне в двенадцать ночи и позвать к себе в Сент-Полс. Тетушка Марлоу при этом говорила: «Конечно, иди!» Я отправлялся туда и возвращался в четыре часа утра.

В середине восьмидесятых в Сент-Полсе проходило много ночных вечеринок. Заведения в центральной части города закрывались в час или два ночи, но двери здешних клубов были открыты для желающих выпить и покурить травку в любое время суток. Даже если вы просто хотели перекусить после окончания рабочего дня – для этого не было места лучше, чем Сент-Полс.

Для нас с Уитли путешествия туда могли оказаться не самым безопасным предприятием, ведь мы были из другой части города. Мы знали кое-кого из Сент-Полса, но это все равно была не наша «территория». Наступив кому-нибудь на ногу, мы вполне могли получить ножом под ребро. Чисто ямайский подход к делу: одно неаккуратное движение – и у тебя проблемы. Нужно было вести себя осторожно, ведь стоило задеть кого-нибудь плечом и не извиниться – ситуация моментально могла выйти из-под контроля. Всего лишь один крохотный шажок отделял пустяк от поножовщины.

Мы ходили в Сент-Полс, проводили время дома у Джи, а затем отправлялись обратно в Ноул-Уэст, Хартклифф или Тоттердаун – куда угодно. Кстати, насколько я помню, публика, которая собиралась у него дома, была не такой уж и «черной». Во всяком случае эти ребята не принадлежали черному сообществу. Кого там только не было. Большинство даже не из Сент-Полса – скорее, из белых районов для среднего класса вроде Клифтона. Да, тусовку можно было назвать черной, ведь в ней были темнокожие ребята, но она не была исключительно «черной», если вы понимаете, что я имею в виду.

3D, ранее известный как Роберт Дель Найя, основной МС в Wild Bunch, был белым студентом местного художественного колледжа. Гранта он заприметил, когда тот работал в музыкальном магазине «Revolver». Все происходило во времена рассвета пост-панка. Там же Роберт познакомился и с Нелли Хупером, ставшим впоследствии одним из первых диджеев в Wild Bunch. Нелли все детство провел в Бартон-Хилле, белом гетто, и был довольно целеустремленным парнем. В первой половине восьмидесятых он играл на перкуссии в группе Pigbag – один из их синглов под названием «Papa’s Got a Brand New Pigbag» попал в Топ-5 Англии, поэтому, судя по всему, у Нелли хватало связей в музыкальных кругах Лондона.

Что касается Машрума (Эндрю Воулза), он рос под присмотром бабушки в Фишпондсе – далеко не самом престижном пригороде Бристоля. Другой их МС, Клод Уильямс, по прозвищу Уилли Уи, встречался с моей кузиной Мишель и провел детство в более приличном районе – Редлэнд. Клод учился в хорошей школе в Котэме, там же, где и Майлз. Но Майлз, как и я, вырос в гетто – получается выходцев из неблагополучных районов в Wild Bunch было трое: я, Майлз и Нелли.

Компания подобралась что надо – это касается как участников, так и людей, окружавших Wild Bunch. Иногда на тусовку случайно забредал кто-нибудь из Сент-Полса, но в основном приходили студенты Клифтона и Котэма – люди вроде 3D, следившие за его успехами на стрит-арт сцене.

Деятельность Wild Bunch определенно не приносила никакого дохода ее участникам. У большинства из них была работа: Джи работал в банке, а Клод – штукатуром на стройке. Что касается меня, я был моложе остальных и не беспокоился о деньгах. Для меня это было всего лишь забавой. Меня окружали интересные люди, хотя знал я далеко не всех – до этого мне не приходилось общаться с такой разношерстной публикой. По большому счету, все ладили между собой, и проблем, как правило, не возникало. Мы просто хорошо проводили время по вечерам – все равно что отправиться в клуб, не выходя из дома. Можно было покурить, выпить, и вокруг не было охранников, следивших за каждым твоим движением. Мы могли тусоваться до потери пульса. Вечеринка заканчивалась только тогда, когда мы сами этого хотели.

Иногда мы выступали прямо на улице: летом Джи ставил диджейский пульт на углу квартала. Во всем этом чувствовалась свобода. Полицейские не докапывались до нас и не пытались прогнать, ведь это был Сент-Полс. В те времена складывалось ощущение, что никого вокруг не интересовало, что там происходит. Сент-Полс представлял собой маленькую закрытую «общину», куда полиция особо не совалась. Мы могли всю ночь напролет торчать в нелегальных заведениях типа Ajax, и блюстителям порядка, казалось, не было до этого никакого дела.

Wild Bunch создавали по-настоящему качественную музыку. В наши дни все изменилось: диджеи ставят то, что, по их мнению, хотят слышать люди – раньше они выбирали композиции, которые нравились им самим. Было больше свободы. Именно благодаря Майлзу и Wild Bunch я впервые познакомился с Public Enemy: как-то на одной из вечеринок в Сент-Полсе он поставил «Bring the Noise». «ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ЭТО ТАКОЕ?!» – я не верил своим ушам. В те годы диджеи старались дать своей аудитории нечто новое, а не тупо врубали треки с первых позиций чартов. Хороший диджей был обязан предлагать слушателям что-то свежее. Так было заведено еще со времен дабплейтов22 в регги: если тебе удавалось раздобыть где-то дабплейт с музыкой, которую еще никто не слышал, – тебе не было равных. Тогда это имело значение, но теперь все изменилось. Сейчас диджеи ставят только самые популярные композиции прошлого года или вроде того. К тому же раньше диджеи не были суперзвездами. Теперь они стали гребаными мегазнаменитостями – диджеи стали важнее, чем сама музыка, что совершенно неправильно.

Wild Bunch всегда были готовы бросить вызов любому, но у нас было хорошее предчувствие насчет того, что мы делали. В то время все вокруг хотели стать лучшими диджеями и рэперами в Англии. Несмотря на это, в музыкальной среде чувствовался дух сплоченности. Например, мы часто выступали с другими командами из Лондона. Пускай даже порой мы соперничали друг с другом, но в этом не было никаких негативных вибраций. Нам было совсем не обязательно спорить или ругаться. Если в Лондоне был крутой рэпер, я точно слышал о нем, а он обо мне, и между нами не было никаких бифов.

В каком-то смысле, суть хип-хопа заключалась в следующем: рэпер – это тот, кто может взять в руки микрофон, даже не умея при этом петь. Я не умею петь, но читаю рэп. Примерно так же, как The Specials, хип-хоп был голосом тех, у кого не было своего. Для детишек из гетто рэп стал новым способом самовыражения, а первые трудности на этом пути проще преодолевать, будучи в команде. У микрофона я был не одинок: рядом со мной всегда находились Ди (3D) и остальные. Я был застенчивым подростком и в каком-то смысле «прятался» у них за спиной.

Когда я писал свои тексты, в моей голове не возникало мыслей вроде: «Придет время, и я стану известным рэпером». Обычно я делал это, когда на носу было важное событие, вроде фестиваля Святого Павла. Мне хотелось, чтобы мы были лучшими, а для этого нужно работать. Мы всегда стремились выступать с новым материалом – нельзя каждый раз появляться с одними и теми же рифмами, нужно постоянно выдавать что-то новое – только так можно было добиться успеха. Я продолжал заниматься тем же, чем и в детстве, когда писал слова, сидя на бетонном полу дома у бабушки.

В те дни мои тексты были по большей части о повседневной жизни и окружающих меня людях – странно, но в них не было ни слова о криминале и жизни в гетто. Я мог писать о Маргарет Тэтчер, об отсутствии возможностей, но никогда не выдавал что-нибудь вроде: «Я крутой – я бэдбой!» Никогда не упоминал о тюрьме, продаже травки или грабежах – мне не хотелось зацикливаться на этих вещах. Я предпочитал говорить, например, о том, как сложно найти работу парню из Ноул-Уэста. После освобождения из тюрьмы я сразу же забыл о ней и не упоминал в своих текстах. Многие из них, например отрывок со словами «trendy Wendy» в песне «Five Man Army», а также большая часть текста «Daydreaming», были написаны во времена Wild Bunch.

Как-то мы с Майло (Майлз) были в гостях у Гранта: Джи стоял за вертушками, а я – за микрофоном. В какой-то момент на импровизированной сцене остались только я и Майло. Стоило мне начать читать, как вдруг все тридцать или сорок человек, что были в доме, разом замолкли, а после того, как я закончил, принялись восторженно свистеть и сходить с ума. Не помню, что это был за трек, но мы записали то выступление на кассету. Позже она разошлась по всему Бристолю, став чем-то вроде «местной классики». Можно сказать, это была моя первая официальная запись, мой первый релиз – я словно заявил всем: «Я здесь».

Я даже не знал, хорошо ли у меня получалось. Мне нравился рэп и нравилось писать, так что я объединил эти два увлечения в одно. Но я все равно не считал себя настоящим рэпером и уж тем более полноправным участником Wild Bunch. Я попросту не воспринимал происходящее всерьез. Помню, мы с Уитли прогуливались по Бристолю и увидели на стене здания афишу Wild Bunch, на которой среди прочих значилось и мое имя. Тогда я впервые подумал: «Что ж, видимо теперь я и правда в Wild Bunch», хотя на самом деле никогда к этому не стремился. Вот насколько я был тогда «серьезно» настроен.

Однажды, вернувшись из Уэльса, куда я и Уитли ездили на праздники, мы направились в сквот в Тоттердауне прикупить немного травки. По пути мы столкнулись с парочкой из этого самого сквота, Диком и Джоанной, и всей компанией направились в паб, где в ходе разговора они заявили: «Мы собираемся перебраться в Лондон, в другой сквот. Погнали с нами!»

На тот момент мы совершенно ничего не знали об этой культуре и об образе жизни сквоттеров в целом, но уже спустя несколько дней, в пятницу, закинули свое барахло в большие мусорные пакеты и прыгнули в автобус National Express, направлявшийся в Кингс-Кросс в Лондоне. В итоге мы прожили там практически два года – все из-за небольшого разговора за пинтой пива в Тоттердауне.

Сквот находился в квартале с муниципальной застройкой под названием Йорк-Вэй-Корт, в пяти минутах пешком от станции Кингс-Кросс. Чертовски стремный район: в те дни это было печально известное и опасное место, где на каждом шагу можно было наткнуться на проститутку или торговца наркотиками. Но нас с Уитли это не беспокоило. Каким-то образом сквоттеры заняли большую часть муниципальных домов на Копенгаген-стрит. На втором этаже одного из таких мы и обосновались: заняли две комнаты, бросив спальные мешки прямо на пол – там не было ни занавесок, ни мебели, ничего… только полуразбитая раковина.

Когда мы приехали в Лондон, у нас совершенно не было денег. Встал вопрос о том, как выживать на новом месте. К счастью, один босоногий сквоттер-хиппи по имени Гэри научил нас, как можно жить, не имея в кармане ни пенни. Он был родом из бристольского Бедминстера и чем-то смахивал на серфера: загорелый, c длинными волосами и в гавайской рубашке. А еще он просто обожал Northern Soul23. По утрам Гэри брал нас с собой на рынок, где мы, вооружившись большими картонными коробками, подбирали упавшие с прилавков овощи до того, как их раздавят первые посетители. Затем мы направлялись обратно в сквот, отмывали их от грязи и готовили суп или овощное спагетти Болоньезе. Иногда нам везло по-крупному: среди нашего «улова» оказывались мясо или даже птица. Мы шли домой и устраивали себе королевский ужин – и все это совершенно бесплатно!

Территория за Кингс-Кросс представляла собой огромный пустырь – совершенно не то, что сейчас; теперь на этом месте располагается огромный железнодорожный комплекс Eurostar24. Раньше там не было ничего, кроме столовой, где продавались пироги с картошкой и заливным угрем, и небольшого гей-клуба с сомнительной репутацией. К тому же район был буквально наводнен наркотиками, по большей части героином. В этом плане Йорк-Вэй-Корт находился в полной заднице. Лично я никогда не пробовал героин и прочие тяжелые наркотики, но определенно о них слышал. Мы с Уитли воспитывались в регги-культуре, поэтому не употребляли ничего кроме травки.

Мы часто ошивались в квартире одной пожилой дамы, и однажды, во время очередного визита, наткнулись там на какого-то парня (явно из местных), который пускал по вене, сидя прямо у нее на диване! На нем была хорошая рубашка и модные слаксы, чем-то он даже смахивал на гангстера, черт его знает – кем бы ни был этот чувак, но в тот момент он сидел на диване и клевал носом.

Время от времени мы захаживали на соседнюю c Копенгаген-стрит улицу, где проводились суперкрутые вечеринки. Они проходили в старых складских помещениях позади Кингс-Кросс – со временем это место стало легальным ночным клубом под названием Bagley’s. Организаторы этих вечеринок стояли у истоков чумовой банды под названием Archaos25 со всеми этими мотоциклами и ирокезами – прямо как в «Безумном Максе».

Я приехал в Лондон не для того, чтобы продвигать свою музыкальную карьеру – там я делал все что угодно, кроме этого! Хорошо это или плохо, мне было плевать. У меня на уме были только клубы и вечеринки. Я даже не задумывался о том, чтобы написать хотя бы одну строчку, или о том, что этот город мог открыть для меня новые перспективы. Я переехал туда в поисках приключений. К тому времени я уже достиг совершеннолетия. Все, чего мне хотелось, – тусоваться и слушать музыку, ведь мы с Уитли были ею одержимы. Да, мы гонялись за юбками, но музыка была для нас важнее всего на свете.

Где мы брали на все это деньги? Искали работу на пару недель и затем ровно столько же отрывались в клубах. Иногда продавали травку, подрабатывали на стройке или шли на биржу труда. Как-то раз мы устроились на работу, где нам доверили полировку медных конструкций на входе в шикарное офисное здание в центре города. Это оказалось плевым делом, ведь на улице была зима – мы наспех протирали медь и тут же исчезали в подвале, где находилась котельная. Там мы отогревались и отсыпались после наших ночных вылазок. Также мы какое-то время подрабатывали по ночам в одном из магазинов сети Iceland – раскладывали товар по морозильным камерам. Иногда работали в каких-то офисах: не помню, чем именно мы там занимались, но уж точно не перекладывали бумажки с места на место; скорее всего, что-то передвигали или упаковывали.

Лондон – это что-то невероятное, чего только стоит атмосфера этого города! После детства, проведенного в Ноул-Уэсте, переезд туда стал для нас настоящим приключением. Наконец-то мы выбрались из Бристоля! Ни я, ни Уитли точно не хотели бы застрять там на всю жизнь. В Ноул-Уэсте у нас не было будущего – прямо как в песне The Specials «Ghost Town»: все закрыто, нет ни пабов, ни клубов, некуда пойти и нечем заняться. Все, что остается, – околачиваться у местной забегаловки. Если в то время вы увлекались музыкой, то были просто обязаны любой ценой выбраться из этого места. Поэтому, оглядываясь назад, могу сказать, что переезд в Лондон стал для нас очевидным шагом.

Насколько я помню, первым местом, куда я устроился на подработку, стала строительная компания в Кингс-Кросс: в мои обязанности входило очищать этажи от мусора и устанавливать леса. Я получал что-то около сорока или пятидесяти фунтов в день. Мы жили в сквоте и не платили за аренду, поэтому, внезапно для себя самого, я почувствовал, что неплохо зарабатываю – мне не нужно было тратить деньги на жилье, электричество и можно было развлекаться в клубах. Мы не бедствовали: во всяком случае, нам так не казалось. Иногда, конечно, после ночных похождений наши карманы пустовали, но в таких случаях мы сразу шли работать дальше.

Жизнь в сквотах привлекала нас своим опьяняющим чувством свободы и независимости. В любой день мы могли встретить людей из других сквотов. Они говорили нам: «Я знаю место, где еще круче!» И одной этой фразы для нас было достаточно, чтобы туда отправиться – хватаешь мешок, закидываешь в него одежду и переезжаешь в новый сквот! Абсолютная свобода. Можно было с кем-то познакомиться и на следующий день проснуться в совершенно другом районе. Или даже городе! Никаких договоров аренды, никаких обязательств. Ты работаешь, только когда в этом есть необходимость, а не потому, что должен это делать.

Во время нашего пребывания в Лондоне мы с Уитли иногда виделись с моим «кузеном» Шоном Фреем из Ист-Хэма. Его мама, тетушка Айона, была лучшей подругой моей мамы, так что на самом деле мы не приходились друг другу родственниками. Добраться до места, где жил Шон, было совсем не просто, но мы все равно время от времени заезжали к нему на выходные, и он устраивал нам экскурсии по местным клубам. Уитли гораздо раньше меня подметил, что в присутствии Шона окружающие вели себя как-то странно. Люди с опаской поглядывали на моего кузена. Мы были примерно одного возраста (Шону было немногим больше двадцати), но у него уже был собственный дом и два магазина на Лонсдейл-авеню в Ист-Хэме. Я тогда понятия не имел, чем он занимается, но какое-то время спустя узнал, что Шон ограбил инкассаторский фургон в Лондоне, прихватив с собой пару миллионов фунтов – за это он загремел в тюрьму на семь лет. Но эта история произошла уже позже.

Уитли заметил одну любопытную деталь: подойдя ко входу в клуб, Шон направлялся прямиком внутрь, не обращая ни на кого внимания. Должно быть, он был серьезным парнем и преуспел в жизни, пусть и не самым законным способом. В каком-то смысле нам с Уитли повезло, что деньги для нас не имели большого значения: они были нужны нам исключительно для развлечений, но если бы мы смотрели на этот вопрос иначе, то, вероятно, попытались бы разузнать у Шона, как можно обогатиться – он, полагаю, был бы не прочь нам в этом посодействовать, и тогда неизвестно, к чему бы это привело.

Иногда мы возвращались в Бристоль на выходные, но это случалось крайне редко. Лондон очаровал нас. Даже поездка на метро будоражила воображение. Мы практически забыли о Бристоле. Я продолжал участвовать в жизни семьи, ведь мы довольно дружны, но они были рады тому, что я перебрался в Лондон.