Читать онлайн Небывалая быль или Бывалая небыль

Будни Фортуны

Мадам обожает играть. Всё равно во что и чем, а порою – и кем. Для неё не существует границ и пределов: только максимум, всё или ничего.

И играет дамочка всем, что попадается под руку, вот только её игры по меркам людей считались бы розыгрышем. Началом и прелюдией. Отсчетом и определением.

Она подбрасывает монеты, которые лихо вертятся в воздухе, прежде чем пасть на твердь орлом или решкой. Кости с расцвеченными гранями, с пометками цифр или точек, а иной раз и картинками – вызывают детский восторг у солидной фрау. Руны и пластины домино, фишки и металлические шарики, черно-белые камешки – обескураживают игроков, но не ликующую сеньору. Даже разноцветные пуговицы, коротко-длинные палочки и кубики шоколада вершат расклад в умелых руках госпожи.

Госпожа Удача. Так её окрестили тысячи лет назад. Впрочем, это имя давно перешло к одной из её дочерей.

– Мадам Фортуна! На бирже завтра торги. Каковы шансы акций «Кристалл-банка»? – в телефонном звонке, силясь скрыть эмоции, звучит голос торговца.

Глаза у госпожи разные, как и их разрез: правый – круглый и голубовато-серый, левый – раскосый, гранатово-карий. И если бы звонивший мог видеть, как разом освещается взор обладательницы разноцветных глаз единым янтарным всполохом. Раз и всё. И снова как было. Но в этой вспышке вся Фортуна. Вся её сила.

– Что ж, – медленно и уверенно, как и присуще царице, выговаривает мадам в трубку, – пустите бланк продаж со своего этажа на улицу, а затем проверьте: какой стороной упал лист. Начало бланка – продавайте, конец – держите дальше.

И вешает трубку. Впрочем, ей ли что-то выслушивать? И откуда эти смертные узнают её номер с завидным постоянством?

Но день на том не заканчивается, куда там. Есть встречи планируемые, но куда больше тех, которых не ждешь.

– Привет, мамуль! Срочно нужна твоя помощь!

В высокий холл загородного дома врывается один из её многочисленных отпрысков. Фатум, шебутной и юркий малый, совершенно не соответствует представлениям смертных о самом себе. Кучерявый, рыжеволосый, курносый и конопатый юнец с тёмно-карими глазами и улыбчивым ртом. На вид ему едва ли двадцать лет, когда на деле – в десять раз больше.

– Здравствуй, сын, – спокойно, возможно даже чересчур, встречает мать сына. – Какая команда на этот раз?

Сынуля – заядлый любитель спорта. Абсолютно любого вида. Вчера он болел теннисом, сегодня – футболом, а завтра – прыжки в воду завладеют его сердцем. Непостоянство в одном чем-то и верность всему сразу – таков Фатум.

– Знаешь, сейчас Евро идет, – впопыхах выдает огненный юноша, – я уверен, кто выйдет в финал, но кто же выиграет его?

Кстати, некоторые дети мадам не обходят стороной букмекерские конторы, делая высокие ставки. Нужно же и богам как-то жить.

– Кто первым не забьет пенальти по игре, тот и станет победителем, – выносит вердикт Фортуна после солнечной вспышки в глазах.

– Ты уверена, что после пропущенного? Не после забитого? – уточняет на всякий случай Фатум.

Но встретив пронзительный родительский взгляд, кивает. У Фортуны лучше не переспрашивать, так можно ненароком оскорбить её силу.

А тут следом, без звонка – кто бы сомневался – влетает близнец Фатума. Фарт приглушеннее во всём относительно брата: каштановая шевелюра, нос прямее и веснушек меньше. Глаза светло-карие и улыбчивые, а лицо серьёзное.

– О! Братец пожаловал! А тебе чего? – улыбается Фатум при виде близнеца.

– Да то же, что и тебе понадобилось от матушки.

Фарт, в отличие от брата, мягче и покладистее, но вместе с тем, рассудительнее. Его стезя – мир искусства. Всё от живописи до выкладывания камешков на песке покоряет его душу. Литература, кино, музыка – никогда мимо не пройдет. И, разумеется, даже здесь требуется подсказка мадам Фортуны.

Царственная родительница никого из отпрысков не выделяет, хотя любимчики всё же имеются. Она с божественным терпением выслушивает каждого визитера, а их немало наведывается в её особняк за день.

– И какому художнику или певцу ты благоволишь, сын мой? – вопрошает она ровным, лишенным эмоций, но мелодичным голосом.

Однако ж, Фарт примечает, как теплеет гранатовый огонек в левом глазу матери. И этот знак придает ему храбрости: ведь не всего можно просить у богини.

– Сегодня финал конкурса у юных поэтов. Но есть двое…

– Понятно, – останавливает излияния материнский голос. – Открой Гомера и в «Илиаде» его на первой попавшейся странице, сверху отсчитай восемь строк. Девятая даст подсказку.

Забегая вперед, на той самой странице на девятой строке упоминается имя одного известного греческого героя, совпадающее как раз с именем одного из конкурсантов.

Прежде чем стремительно покинуть гостеприимный дом, близнецы не забывают о сыновнем долге – поцеловать мать, от этого также зависит её дальнейшее расположение к их пристрастиям.

Испив чашечку чая, Фортуна направляется за дом, где лучшим садовником искусно разбит прекраснейший сад. Не все работы утверждаются хозяйкой, что-то она лично желает сажать, подрезать, пропалывать и подвязывать. И вот когда она целиком погружается в древнейший ритуал – общение с землей, за спиной раздаётся:

– Добрый день, maman! Нынче хороший день для посадки бархатцев. Хотя Уран в созвездии Близнецов, семена, скорее всего, не взойдут.

Детей, конечно, у мадам много, но некоторые будто не от неё. Вот и Поражение пожаловала, одна из старшеньких, и сразу от неё нехорошим веет. Высокая и сутулая дочь с седыми прядками в темных волосах стоит позади матери. Фортуне нет необходимости поворачиваться, дабы узреть на узком и бледном лице с прямым и чуть длинноватым носом взгляд безнадежности в чёрных очах Поражения.

– Чего тебе, дочь моя? Кому прочишь неудачу на этот раз?

Не всё во власти Фортуны, а будь её воля – никто бы не проигрывал, не опаздывал, не…

– Две страны воюют, – не тушуется от нелюбезного приема родительницы старшенькая, – обе равны по вооружению и численности армий. Но кто-то непременно должен проиграть.

Всё понятно. Хоть и неприятна мадам мысль о поражении одного народа перед другим, но всё же дочь права: война должна закончиться. А иначе нельзя.

Вновь в разноцветных глазах разгорается и гаснет янтарь. Ответ готов.

– Проиграет та сторона, чей поэт победит на конкурсе и чья футбольная команда в финале на чемпионате Европы одолеет соперника.

Да, везде не выиграешь, думает Фортуна.

Ответа не следует, а богиня не сомневается, что за спиной уже никого: Поражение приходит и уходит тихо и внезапно.

После садовых работ хозяйка большого дома направляется в беседку: настало время обеда, а трапезничать в такой час лучше всего вне дома. Деревянная кремовая беседка вмещает круглый аккуратный столик на высоких резных ножках. К приходу госпожи стол уже накрыт льняной скатертью и сервирован на одну персону. По центру стоит фарфоровая супница-лебедь.

Доедая тыквенный суп, Фортуна с сожалением замечает, как свернув с аллеи, в её сторону устремляется фигурка. Настырные отпрыски! Никак не дадут матери спокойно провести день, как ей хочется – без угадываний и употребления силы. Мечта о таком безмятежном дне давно сидит в душе богини.

Фигурка приближается, растет, и вскоре перед мадам предстает симпатичный мальчуган лет десяти. Светловолосый, сероглазый отрок доводится Фортуне внуком, но этот факт не умаляет суть его визита.

– Привет, бабуль! Как день? Как самочувствие? – с ходу тараторит пацан, будто напрочь игнорируя очевидность обеда и его важность.

– Здравствуй, внучок, – спокойно и выдержанно отвечает дама юнцу. – Сейчас подадут кофе. Надеюсь, ты присоединишься?

Малец и не думает отказываться, как и любой школьник, он успел проголодаться, а кофе и, безусловно, с булочками – у бабушки всегда подаются вкуснейшие булочки к кофе – самое то, чтобы заморить не одного червячка.

За поеданием плюшек, наконец, и выплывает на свет истинная причина явления внучка.

– Бабуль, знаешь, завтра у нас контрольная по математике. А ты ведь прекрасно знаешь, что математика – мой самый нелюбимый предмет. И ещё контрольная пройдет в виде теста.

– Ага, – кивает бабушка, – ты знаешь, какие тебе могут достаться.

– Да! Два. Но вот какой из них?

– Что ж, а разве так честно будет по отношению к твоим одноклассникам?

Иногда Фортуна решается временить с помощью, в надежде воззвать к совести родни. Но мальчишка и глазом не ведет.

– Да им-то что, ба? У половины шпаргалки. А мне лень тратить время на эту чепуху.

– Значит, вторая половина, всё-таки учит математику и не собирается списывать, – мадам акцентирует на этом внимание.

– Ну и что. Мне всего-то и нужно, знать, какой тест выпадет. Так я смогу подготовиться и сдать.

– Это жульничество, внук.

– Ну, пожалуйста, бабуль! Ну чего тебе это стоит? Помоги с тестом! Я тебе всё, что ни спросишь, сделаю! Честно-честно! Хочешь, в саду прополю? Или посуду эту помою. Или…

– Стой, стой! Не нужно мне помогать.

Фортуна живо припоминает, как внук старательно пропалывая цветочные грядки, избавил её сад от тюльпанов и гиацинтов, приняв их клубни за сорняки. А уж доверить сервиз тончайшего немецкого фарфора мальчишечьим рукам, в которых всё буквально горит…. Нет. Она даже вздрагивает от представленного кощунства.

– Видишь на небе стаю птиц? – обращает она внимание мальчика на летящее по круговой траектории скопление ворон. – Скоро часть их отколется. Так вот, если это будет четное число – выпадет первый вариант теста, а нечетное – второй.

Мальчишка вскакивает и бежит вдогонку за вороньей стаей, второпях что-то гаркнув на прощание. Фортуна хитро усмехается: иногда она «импровизирует». Надо же хоть разок проучить нерадивого внука, авось задумается. А если случайно сбудется её прогноз, что ж, в другой раз она снова повторит. А Жребий необходимо приучать к провалу, ему только на пользу. Не то, что Козырь, родной брат Жребия, тот куда ответственнее.

Хорошо бы полежать в гостиной на диване с хорошей книгой в руке. Но и там, увы, покоя нет. Громкий на весь дом сигнал возвещает о приходе нового гостя. Хозяйка с неохотой откладывает наполовину прочитанный роман, который продвигается со скоростью – страница в день. Цокающие торопливые шажки в холле конкретизируют прибытие женщины. А каблуки обожает носить только одна из её дочерей – Удача.

Действительно, спустя мгновение в гостиную грациозно, под стать матери, входит на высоких шпильках дама средних лет, худощавая, но не лишенная лоска. Короткостриженная платиновая блондинка с пронзительно зелеными глазами и маленьким носиком без предисловий опускается в одно из кресел напротив дивана. Фортуна успевает занять сидячее положение, хотя с удовольствием осталась бы в прежнем.

– Здравствуй, мамочка! – приветствует дочь мать. – Как поживаешь? Мы вроде давно не виделись?

Это «вроде давно» состоялось позавчера, и по меркам мадам и отдаленно никак не смахивает на «давно». Надо сразу узнать, что гостье понадобилось от хозяйки и скорее от неё отделаться. Нет, это не говорит о том, что Фортуна эгоистка, но ведь и дети, задавая извечный вопрос о её здоровье и делах, вовсе не желают слушать обо всём этом. Формальность. Вот и она формальна.

– Будешь чай или кофе, дочка?

Фортуна никогда не предлагает алкоголь, зная наперед: от него никто не откажется. А вот чай Удача точно не станет пить.

– Нет, благодарю. Я к тебе по делу.

Кто бы сомневался. Её бы удивил другой ответ. Она кивает, поощряя дщерь к продолжению диалога.

– Помнишь, я тебе говорила о новом парне? Мы неделю знакомы. Но остаётся и другой – тот, с которым я познакомилась месяц назад.

– И ты не знаешь, кого выбрать? – догадывается мать.

– Ну, да. Они оба такие милые и… интересные.

Дочь в упор смотрит в разные материнские глаза, замечая всего лишь на секунду, как их цвет выравнивает янтарь.

– Проще простого, дочка. Кто первым позвонит тебе вечером, того и выбирай.

Удача, просияв, вскакивает, подходит к матери, целует в щечку, оставляя кремово-розовый след на коже. Каблучки снова цокают – в направлении выхода.

– Ты бы уже окончательно остановилась, – даёт последний совет Фортуна, но дочь её не слышит, она в холле.

Полдник – практически священное время. Кофе подается в миниатюрной чашечке, без молока, но в компании мини-пирожного. Иногда Фортуна добавляет в напиток ложечку чего-то покрепче. И сегодняшний день – не исключение.

Тишина, уединение и кофе – блаженство. Но вот снова дверной звонок оживает.

– Может, мне уехать куда-нибудь на месяц или насовсем? – задает себе риторический вопрос мадам.

Конечно же, она никуда не уедет. Максимум на неделю – две. Быть вдали от своего особняка для Фортуны хуже смерти. Да, она богата и могла бы позволить себе кучу других особняков в любой точке мира. Но ключевое слово тут – другие. Всё будет другим, не как здесь. Привязана она к своему клочку земли и дому, с любовью отстроенному по собственному проекту. Да и не в характере мадам убегать.

– О, привет, ма! Кофе пьешь? Я тоже буду, – в гостиную, где она расположилась, влетает мужчина лет сорока и сразу садится у кофейного столика. – Можно мне тоже коньяка добавить.

Проницательный Успех, ничего-то от него не скроешь, а нюх у него! – что у соседского бигля. Сын-первенец во всех отношениях превосходит последующее потомство Фортуны. Высокий, стройный, привлекательный и внимательный к деталям. Он и поприще предпочитает не абы где, а на политическом Олимпе.

Неторопливо одолев кофе с коньяком, Успех осведомляется о делах матери, внимательно её выслушивает и даже дает дельные советы. Будучи старшим из детей, а значит и самым зрелым, он уяснил для себя одну истину, которая помогает ему держаться на вершине: всегда быть предельно внимательным к интересам и проблемам собеседника.

– Ну же, сынок, скажи же мне, зачем ты пришел. Ведь не ради кофе, – мило улыбаясь, но сохраняя бесстрастность речи, переключается Фортуна.

– Окей, ма. Ты всегда знаешь всё наперед, – довольно откликается сын. – В одной мировой державе сейчас идет президентская гонка. Совсем скоро выборы. Лидируют два кандидата, их шансы примерно равны, но победа достанется одному.

Успех замолкает, продолжать нет смысла, мать и так всё поняла.

– Да, выиграет один, – соглашается Фортуна, после секундного молчания. – Вот что, сын. Когда наступят очередные дебаты, обрати внимание на журналистов в зале. Если первый вопрос озвучит женщина – победу одержит тот кандидат, чья трибуна будет стоять слева, а если мужчина опередит – то победа за тем, кто справа.

– Гениально, как и всегда! – восклицает Успех, благодарно пожимая родительнице ладонь. – С меня коньяк.

– Французский! – добавляет мать.

Позднее на ужин жалуют сразу двое сыновей: Невезение и Случай. Типичные тридцатилетние холостяки. Обоим что-то нужно от матери, но она сказывается уставшей и переносит их просьбы на другой раз, однако без угощения не оставляет. Всё-таки, какое может быть питание у холостяков.

Перед сном она долго стоит у окна, вглядываясь в ночное небо. Сколько вечеров она так простояла, обдумывая, обмозговывая так и эдак. И вот решается. Фортуна набирает номер на телефоне, и когда ей отвечает приятный мужской голос, вместо приветствия произносит:

– Дорогой, я приняла решение. Завтра выезжаю к тебе. Пока на две недели. Сам знаешь, дольше не смогу. Но я жутко устала и соскучилась. До встречи.

А на другом конце планеты улыбается мужчина. Он любит только Фортуну и никого больше. И ожидает её. И дожидается. В конце концов, Азарт – отец всех её детей.

Забытая

– Эй! Простите, но я вам должен сказать что-то очень важное! – окликнул Марту мужской голос.

Она обернулась второпях, замедлив шаг совсем чуть-чуть: уж больно задержалась утром с ночной смены, а дома ждут и наверняка недоумевают, куда это она запропастилась. Семеня позади, её нагонял мужчина, высокий, поджарый, средних лет. Совершенно незнакомый ей человек. Девушка не нашлась, что ему сказать на странное замечание, и, отвернувшись, прибавила ходу.

– Постойте! – вновь напомнил о себе незнакомец за спиной. – Вы верно не в курсе, но вы призрак. И спешите напрасно – всё равно не придёте.

Вот те новость! Ну точно ненормальный увязался. Неприятный холодок прошёлся по спине Марты. Она придала шагу дополнительное ускорение, но из-за талого, рыхлого снега, движение как назло пробуксовывало, предоставляя чудику шикарный шанс настичь её. Зима в этом году вышла с просроченной датой: тёплая, с дождями и слабым снегом. Февраль и тот догорал чахлыми островками наледи да горстью снежной крупы.

– Вы мне не верите, но это правда, – смущенно оправдываясь, добавил голос из-за спины. «Ненормальный» таки достиг цели и едва ли не дышал в затылок, чем вызвал новый приток адреналина в крови и смесь раздражения.

– Что вам надо? А?! – скорее от подкатившего испуга и нежелания держать за спиной возможную опасность, Марта остановила своё отступление и целиком развернулась к преследователю.

– Вы призрак, Марта, – устало повторил мужчина и нервно выдохнул.

– Вы в своём уме?! Что вы городите? Какой ещё призрак? – взбеленилась девушка.

Но взгляд незнакомца её смутил, и вспыхнувший голос стих сам собой. Вблизи она его смогла рассмотреть лучше: на вид тридцать с небольшим, короткие тёмно-каштановые волосы топорщились ёжиком, лицо с жёсткими, но приятными чертами. Его можно было бы назвать даже симпатичным. Если бы не глаза – прямо-таки угольного оттенка, зрачков не разобрать. И всё-таки взгляд какой-то грустный, усталый, будто человек всю жизнь гонялся за жар-птицей, а после выяснил, что последнюю чудо-птицу, опередив его, пристрелил заурядный охотник.

– Вы умерли, Марта, причем давно. Но не в этом даже суть. Вы стремитесь туда, куда не попадёте.

Он кутался в тонкое, короткое пальто линялого чёрного оттенка. Высокая стойка воротника полностью скрывала шею и врезалась в подбородок. На ногах мужчины, с удивлением отметила Марта, лоснились дегтярным шиком осенние ботинки на тонкой подошве. Одет совсем не по погоде, так, будто только что выскочил на улицу из первой недели октября.

Но что́ он такое мелет?

– Как я могла умереть, если я жива и дышу, – в доказательство она выдохнула струйку пара, на улице стоял слабый минус, но высокой влажности хватило вполне, дабы тепло из её лёгких обернуть в белёсую завесу. – И разве призраки не проходят сквозь вещи? Я так не смогу.

Рядом в сторонке от дорожки стоял фонарный столб, девушка подошла к нему и прикоснулась к бетонной поверхности опоры, специально ткнулась повторно: мол, видишь? – я материальная, а значит, живая. И тут же смутилась: зачем я это делаю?

– Это ничего не доказывает, – отгородился от её железобетонного довода мужчина.

Тогда она вернулась к нему и с силой толкнула его в плечо.

– А это тоже ничего не доказывает?

– И это. Вы находитесь в точке потери: вы как бы ещё есть, но вас уже нет. Вас забыли, Марта. Вы потерялись. Как думаете, сколько вы идёте домой?

– Около десяти минут, – несколько опешив, она ответила и, прикинув остаток пути, добавила, – и ещё столько же осталось.

– На самом деле, по всем действительным подсчетам, вы двигаетесь не десять минут, а все десять лет, – подавленно выдал незнакомец, отведя в сторону глаза. – Кроме меня, о вас никто не вспомнил. Странно, учитывая, кто вы.

– Какие ещё десять лет? Вы спятили? Я десять минут только…

Она осеклась. Этот взгляд непроницаемо-тёмных глаз, в которых будто бы растворились зрачки, – в них прозрачно-льдистая тьма, замазанная сажей не жила. Глаза мертвеца – вот что подумалось Марте, и от этой мысли по спине пробежал озноб.

– Кто вы? – выговорила она дрогнувшим голосом, который прозвучал очень тихо, как отдалённое эхо.

– Вот и суть подошла.

Стойка фетрового воротника сильнее вдавилась в острый подбородок, или наоборот, тот насадился на ворот, как в старину черепа втыкали на колья. Тьфу! И откуда такие ассоциации в самую рань? С недосыпа?

Однако тип взирал на неё с особой прямотой, в которой при хорошей фантазии можно угадать что угодно – философию, грусть, сочувствие и даже примесь иронии – если бы не мёртвая ночь в глазах. В подобной даже звёзды гаснут.

Что она делает? Зачем слушает шизофреника? Ведь то, что перед нею сумасшедший – яснее ясного.

– Я не умалишённый, если вы так уже решили, – угадал он её вердикт, чем вызвал новый приток адреналина и повторный пробег мурашек по телу. – Я Связной. Мне нужно было вам это сообщить. Вы должны были узнать, иначе бы шли бы ещё очень долго, тем самым нарушая Общий закон.

Ну точно шизик. Бред несёт несусветный, да и взгляд у него ненормального, чей разум воспалён и близок к падению в бездну.

– А…мне пора, я спешу домой, некогда мне, – торопливо пролепетала она неуверенным голосом и уже начала поворачиваться на прежний курс, как уловила неприметное, всего-то с секунду движение бровей навязчивого собеседника. Бровей, кстати, седоватых – соль с перцем. И добавила твёрже. – Отстаньте с этим бредом!

– Да-да, я знаю, как это звучит. Но всё ж то не выдумка и не бред, как вы изволили выразиться, – без тени обиды или намёка на оскорбление, прозвучало в ответ. – Есть ещё один моме́нт, который вы настойчиво упускаете из виду: хорошенько посмотрите вокруг, обратите внимание на людей.

Следовало бы развернуться и резко дать дёру от этого полоумного, но Марта отчего-то заинтригованная последней, безусловно, уловкой проходимца, окинула рассеянным взглядом двор, который пересекала по диагонали, пропахивая ледяную тропинку. Люди как люди. Три человека с разных сторон двора, неторопливо шли каждый в свою сторону. И что же?

– Внимательнее, – повторил незнакомец в пальто, – дьявол кроется в деталях.

Её взгляд зацепился за одну из фигур – женщину, вышагивавшую в стороне.

Нет, ей это причудилось? Но зрение не подводило, пришлось потереть глаза. Женская фигура застыла на одном месте, в момент движения, отчего при небрежном касании взглядом, лишь казалась двигавшейся. Тогда Марта судорожно перевела взор на другую фигуру, затем на третью – результаты выходили те же. Люди по какой-то немыслимой причине замерли на местах, их ноги застыли в воздухе при заносе на шаг, а руки – на взлёте по бокам.

Кровь отлила от лица и конечностей, надавив на сердце. Марта услышала громкий его стук в барабанных перепонках. Как она не уловила этой тишины до сих пор: ни трескотни ранних птах, ни шёпота телевизоров из окон домов, ни тихих человеческих голосов, даже ветер не шуршал голыми ветками деревьев.

Она робко переместила взгляд на единственное лицо, близкое, живое, с мёртвыми глазами. Открыла рот, но слова не шли, не собирались воедино, крошась на звуки. Незнакомец сочувственно вздохнул.

– Понимаю. В первый раз это ошарашивает. Мне жаль, что вы так узнали. Если бы о вас не забыли, вы бы избежали всего этого.

Ему не нужно было даже кивать в стороны головой, указывая на очевидную аномалию, голос делал это за него лучше всего.

– Что с вами случилось? – прочитал он её немой вопрос в испуганных глазах. – О, как бы вам мягче донести…. Если в двух словах: вы умерли. Умерли где-то на границе выхода с работы и этим двориком. Как это произошло? Пардон, но это выше моей юрисдикции. Об этом вам скажут в Приёмной. Я туда не допущен – нет полномочий, видите ли.

Сердце забарабанило с невыносимым грохотом, в её глазах сгустился мрак, и Марта едва не рухнула на талый, рыхлый наст тропинки. Воздух. Она была уверена, что ещё пару минут назад ощущала запах талой воды и речной свежести, так присущей предвесенней капели. Теперь же воздух обезличился, обездвижился и перестал нести хоть какой-то намёк на запах. Вокруг ничем не пахло! Но как же так? Она нервозно поднесла к лицу руку в перчатке, глубоко втянула воздух – ничего. Паника, ещё как-то сдерживаемая усилиями воли, встрепенулась и расправила крылья. Марту затрясло крупной дрожью.

Тот, кто назвался Связным, мягко и деликатно поддержал её кончиками пальцев за плечи, совсем чуть-чуть, едва касаясь. Этого хватило, чтобы вернуть толику самообладания.

– Я правда… мер…умер… меня больше нет? – сбивчиво выдал её заметно севший голос.

– Да.

– И что же теперь? Куда мне?

Он снова издал вздох и, отняв руки от её плеч, выдержал секундную паузу.

– У вас, Марта, три решения данной задачки. Первый: вы просто даёте себе разрешение умереть и отправляетесь в Приёмную. Это проще, чем вам думается. Второе: есть ничтожная, но всё же, попытка отсрочить смерть и пожить ещё лет этак десять, но не в нынешнем амплуа и не на теперешнем месте работы. Наконец, третий вариант. Стать Связным, как я. Это бессрочный контракт, который подразумевает пребывание вашего существования на границе между навью и явью, то есть вы будете ни живы ни мертвы. Но не просто так: ваша бессрочная обязанность будет состоять в отслеживании и информировании Приёмной о забытых душах. Вот и всё. Я ввёл вас в полный текущий курс дел, теперь выбор за вами, Марта.

Кое-что из сказанного ранее её не оставляло, что-то такое вроде бы мимоходом оброненное Связным не отпускало её.

– Подождите. Вы как-то странно сказали, будто про меня забыли, хотя я уверена, что значима. Хотя бы для нескольких. Или я не так всё поняла?

– Нет-нет, вы правильно уловили, – поспешил он её заверить, хоть никакой радости или намёка как такового не было в его словах. – Знаете, в Приёмной и Диспетчерской, собственно, откуда я, ведётся определённая статистика, а также наблюдения за интересными личностями. Ну, там, писатели, художники, кинематографы, ювелиры, токари и другие творческие знаменатели цивилизации.

– И что же такого знаменательного во мне? – впервые с момента оклика удивилась Марта.

– Вы отчаянная фантазёрка, Марта, – просто и искренне ответил мужчина. Девушке показалось, что напряжение до сих пор сковывавшее его тело, несколько отступило, и фетровая стойка воротника чуток опустилась, обнажив белую в пару миллиметров полоску шеи. – Вы не представляете, какое удовольствие доставляют нам ваши яркие и неординарные мысли, которые вы конспектируете в дневниках. Жаль, что вы не успели их перенести в электронный вид и не дали им хода в интернет – из вас вышел бы интересный писатель-фантаст.

Она и правда держала дома в столе несколько исписанных толстых тетрадей, куда скрупулёзно вносила время от времени мысли, вспыхивавшие солнечными лампочками. Если бы их кто-то прочёл, то решил, что воображение у Марты чересчур пылкое и необузданное, одним словом, странное.

– Я не знала, что кому-то доступно…

– Что ваши мысли можно прочесть? Это пустяки. Когда оказываешься на другой стороне – чтение мыслей живых становится простейшей возможностью. Вот что до сих пор непредсказуемо, так это мышление и поступки. Гадай не гадай, а человек сам себе на уме и порой такое отмочит, что ни с какими прогнозами и близко не вяжется.

– Так значит, предопределение и судьба это блеф?

– Ну как сказать. Это как в метеорологии: делается общий прогноз, но предсказать всё с точностью до минуты и метра невозможно. Всё же остаётся фактор священного, божественного.

Марта задумалась. Выбор есть даже за пределами смерти. Это так импонировало её воображению.

– А если я выберу второй вариант, где есть малый шанс на дальнейшую жизнь?

– Вот как, – голос собеседника выдал лёгкое изумление, хотя лицо мужчины по-прежнему ничего не выражало, кроме сосредоточенности. – А я был уверен, что работа Связного вас заинтересует в большей степени. Вот вам ещё доказательство, что чёткого предопределения как такового нет. Есть предпосылки.

– Так что же?

– Я вам сказал, что вам предстоит от многого отказаться и многое поменять, тогда вам предоставят такой шанс. Это своего рода – жертва.

– А если я захочу стать такой, как вы? Что тогда мне делать?

– Ну. В таком случае, всё проще. Когда вы вернётесь в исходную точку – Трелучье: откуда у вас только три пути – вам следует перед ответственным шагом закрыть глаза и сказать «Нет». Это и станет официальным заключением договора с Диспетчерской. Стоит произнести «Да» и вы отправитесь в Приёмную.

– И всё-таки, я бы желала узнать, что нужно для того, чтобы не оказаться в обоих этих местах.

Связной испытующе смотрел ей в глаза, точно желал знать – уверена ли она? Действительно желает третьего исхода? Наконец, он произнёс:

– Нужно ответить «Или». Но знайте, как только это будет произнесено, у вас не останется выбора, кроме как кардинально поменять свою жизнь. Если вы этого не исполните в течение первого года, договор расторгается, и вы прямиком отправитесь в Приёмную. Я бы вам советовал не мудрить и выбрать Диспетчерскую службу: ровно, гладко и вечно.

– Ну уж дудки, – заартачилась девушка. – Помереть я всегда успею, а вот пожить хоть бы и десять лет – попытаюсь. А в Связных, увольте, не желаю ходить.

– Как пожелаете, Марта, – подвёл свою речь к концу Связной. – Я свою работу выполнил, мне пора. Да и вам тоже. Вам пора, Марта! Пора! Пора…

Двор и мужчина в тёмном пальто вдруг завертелись вокруг неё, всё пространство закружило, сдавливая её тело в одну крошечную точку, а голос Связного обрёл очертания далёкого грома. Девушка крепко зажмурила глаза.

– Марта! Марта! Ау!

Налетевший и оглушивший молнией голос напарника по смене вернул её в реальность, а заодно обозначил её местонахождение на пороге рабочего кабинета, через который она занесла ногу, очевидно двигаясь в сторону дома. Она открыла глаза.

– Марта, ты заснула? – за спиной повторился голос с нескрываемым оттенком раздражительности.

– Нет. Просто задумалась.

«Мне всё это приснилось? Но когда? Всё было только что и так реально», – пронеслось в её голове.

– Я и смотрю, всякую фигню несёшь, закрыв глаза.

– И что же я говорила? – с замиранием прислушалась Марта, всё также стоя на середине порога.

– Ты тихо пробубнила что-то вроде – “да или нет”. Не уверен. Да какая разница? Тебе разве не нужно домой? Ты вроде бы так торопилась.

Она громко выдохнула, затем медленно обернулась, обвела невидящим взором небольшую комнату, служившую рабочим помещением ей последние шесть лет и вдруг, широко улыбнувшись, заявила твёрдым голосом:

– Успею я домой. Мне тут кое-что надо сделать, давно хотела, руки как-то не доходили.

Напарник озадаченно наблюдал, как девушка вернулась к своему столу, взяла чистый лист и ручку, а затем что-то писала в течение нескольких минут. Оставив на столе исписанный лист, она с высокоподнятой головой и лёгкой походкой, будто не было этих суток, наконец, перешагнула через порог помещения и скрылась в коридоре.

Мужчина взял в руки лист, посередине с заглавной буквы значилось: Заявление. Марта подала на долгожданное увольнение.

– Что ж, – произнёс напарник голосом Связного, – начало положено, Марта. Ждём продолжения.

Его глаза блеснули чернотой в первых лучах солнца.

Прикосновение свыше

То, что кажется одному нормальным, другой может воспринять как нечто из ряда вон.

Одним особо солнечным июльским днём это познали два существа, когда солнце заняло небосвод ровно по полудню.

1

Когда огненная звезда нагнала середину дня, и тени спрятались под травы, виноградная улитка благополучно доползла в самую гущу цветочной поляны. Для неторопливой путешественницы день выдался не самый лучший: назойливый свет звезды досаждал её слабым глазкам, а душное тепло высушивало влажный липкий след, что тянулся позади блестящей дорожкой.

Другое дело, когда шёл дождь. Как правило, дневная звезда пряталась за небесными травами, наверное, вода вредила её свету и жару. Зато улитка обожала ненастную пору. Нет необходимости прятаться от знойных и слепящих лучей, а тело вдоволь омывалось прохладными каплями падавшей с неба влаги. В такие моменты под витой раковиной сердце отбивало торжественный гимн, и улитка готова была ползти хоть на край света, без устали и без оглядки.

Настал полдень, а звезда и не думала укрываться в тонких белёсых травах небес, и как назло дождь не сходил свыше уже несколько дней. Улитка изнемогала от усталости и зноя, и всё больше помышляла уйти внутрь раковины, чувствуя себя несчастной. Пока не придёт вода с неба, пока дневная звезда не скроется от животворящей влаги.

Но вот земля под раковиной сотряслась. Раз, другой, третий. Сначала слабо, но с каждым заходом сильнее и резче. Улитка сжалась в комочек от греха подальше, втянув рожки́. Грохот, сотрясавший сухую почву, усиливался и учащался. Всё ближе и ближе. Уже совсем близко. Улиткино сердечко трепетало в нехорошем предчувствии.

Вдруг гроханье прекратилось, стало непривычно тихо. Из-под раковины осторожно выпростался один рожо́к, совсем чуть-чуть. Впрочем, сей манёвр оказался напрасным: с рождения улитка была близорука, аки крот, но зато обоняние прекрасно восполняло недостаток.

Как только её глаз показался из ракушки, воздух вокруг огласил чудовищный рокот. Хорошенько испугавшись, улитка тут же втянула отважный глаз и съёжилась ещё сильнее, но было поздно. Налетевший ниоткуда ураган вцепился в раковинку, обхватил её с владелицей и оторвал от земли, подняв на невероятную высь. Сердечко несчастной улитки забилось так быстро, что могло выпрыгнуть из тельца в любой момент.

А жуткий ветер продолжал тянуть пленницу вверх и обрушивал на неё оглушающие раскаты грома. Как ни было страшно, всё ж улитке пришлось приоткрыть глаз, на этот раз другой. Странно, но огненная звезда продолжала невозмутимо восседать на небесах, неистово подогревая воздух, да и белёсые травы оставались покойны и светлы, их сочные стебли не темнели от влаги. Но гром гремел вокруг улитки, а дождя не было. А ведь всем известно: после раскатистого грома грядёт пора, когда с небесных трав сходит вода. Но дождь не подступал, а воздух оставался сух и жарок.

Раковину швыряло из стороны в сторону. Улитка замерла и отдалась судьбе, что бы та ни сулила. Всё равно не в её хлипких силёнках противостоять мощи грозы, хоть и престранной.

Стенка ракушки приняла на себя удар. А затем сверху зацарапал ветер. Улитка сжалась ещё сильнее, сердце остановилось и замерло: если гром пробьёт убежище, жить останется считанные мгновения.

Да, улитка была подслеповата, но, увы, не глуха. Каждый обрушивавшийся на домик порыв урагана оглушал её целиком, ведь она, в отличие от иных существ, ощущала звук всем телом, а не отдельным его участком. С каждым сотрясением ей становилось больнее, и страдание её становилось уже невыносимо, да так, что хотелось покинуть раковину, что была родным домом, но в одночасье превратилась в пасть кровожадного зверя.

Уж улитка знала, каково это – побывать в чьей-то пасти.

Не давеча, как три ночи назад, на болоте, куда она заползла ночью, её схватила сова. Была пора ночной звезды. Та куда больше нравилась улитке, чем её дневная сестрица. Ещё бы! Ни тебе назойливого яркого света, ни жа́ра, что досаждал вечной путешественнице. Белая звезда простирала с ночного неба нежные, хладные воды. Именно так воспринимала лунный свет улитка. Порой она вытягивала рожки́ к небесам, полным тёмных вод и любовалась белой звездой, чьё сияние не обжигало и не раздражало подслеповатые глаза. Улитка толком-то и не видела звезды, но мягкий, матовый свет, доходивший до остывавшей почвы отчего-то притягивал и манил, глаза тянулись и тянулись в высь.

Именно в такой момент у самой болотной кромки, где улитка пребывала в блаженстве, позабыв обо всём, её приметила пролетавшая мимо сова. То ли лунный свет блеснул на гладких завитках ракушки, то ли мерцавшие воды болота привлекли ночную охотницу, но сова, в отличие от улитки, обладала отличным зрением. Ловко подхватив клювом раковину, ночная охотница понесла добычу к более сухому месту. Но вышло так, что раковина выскользнула и упала в густую траву. Описав несколько кругов, пришлось сове лететь дальше и начинать всё с начала. А улитка пролежала ещё долго, сжавшись в комок, прежде чем осмелилась ступить шаг. Она хорошенько запомнила, как затрещали стенки дома, а ведь до того, казалось, что его одолеть ничто не сможет.

Вот и теперь, когда ураган скрёб, бил, сотрясал её убежище и единственную защиту, улитке вспомнился тот случай. Сердце перестало биться. Ещё пара натисков извне и всё пропало.

Но тут гром прокатился поверх урагана, а дальше произошло чудо. Ветер будто сжалился над несчастной улиткой и вернул её обратно на землю. Не швырнул, не размозжил, а положил. А после земля сотряслась вновь, но толчки шли на убыль. Шторм и гром оставляли травы, в которых лежала, замерев от страха, улитка.

Она вновь отважилась подсмотреть, что же произошло, что изменило неизбежную, подобравшуюся так близко погибель. Кругом высились кустистые травы, у оснований которых растеклись тени. Тогда взор улитки обратился к небу. Огненная звезда пропала. Её поглотили серые травы, что неистово колыхались под бурным натиском ветра.

Затем воздух разорвался от громоподобного треска. Крупные капли одна за другой лениво падали на сухую почву, разбиваясь и отскакивая. Несколько шлёпнулись о раковину, сползли и омыли тело улитки. Эти звуки были куда привычнее и желаннее, чем скрежетание пасти. Вскоре из капель выросла молочная стена дождя. Травяной лес на поляне заволновался под натиском бивших наотмашь струй, да и ветер, стихший внезапно, вернулся вновь, но куда злее и яростнее. Улитка подползла к крупному камню, для неё он был точно высокий холм. Оплетенный зелёным бархатом мха по бокам, этот великан скрывал у самого основания неглубокую впадинку, тайную пещерку. Туда-то и забралась улитка, места ей хватило вдоволь. В любопытстве и ликующем желании, она выпросталась из-под раковины, вытянув рожки́. Пришла её любимая пора – время воды свыше. Прямо перед ней с грохотом и урчанием падала белая муть, временами осыпая улитку прохладными брызгами. Воздух от рёва ветра остыл и благоухал долгожданной сыростью.

А то, что случилось до того? А что было? И было ли?

Кажется, её коснулось нечто важное, может, небо. Или нечто большее?

2

Когда день достиг полудня, на лужок за домом вышел мальчуган. Дениске накануне исполнился шестой год, и он очень гордился этим фактом взросления.

Мама, конечно же, считала сына ещё недостаточно большим, чтобы самостоятельно разгуливать по поляне. Да и не поляна её беспокоила вовсе, а лес с его болотистой топью, да тропинками, петлявшими, почище пугливого зайца. Сразу за лужком их дома вставала невинной ширмой завеса из тонких берёзок, но эта безобидная лесная ограда не могла сбить с толку взрослого. Мама отлично знала, как легко заблудиться за спинами смирных берёз. Но Дениска был мал, а взрослые часто много чего преувеличивают, а то и выдумывают, лишь бы дети не совали любопытные носы, куда ни попадя.

День выдался жарким, и сталось так, маму разморило от духоты. Вот она, раз сомкнув отяжелевшие веки, и впала в глубокую дрёму в гамаке, на веранде. И, естественно, неугомонный сын тут же воспользовался ослабевшим надзором. Ну а папа? А папа, как назло, рано утром уехал в город, обещав вернуться точно к полудню.

Понимая, что времени в обрез, мальчик торопился, нужно было столько всего успеть. Под присмотром всё не вкусно и не сладко. А тут никого рядом, чтобы осечь строгим: «Не трожь! Нельзя!».

Лужок с его разнотравьем всегда казался Дениске островком сокровищ: тут тебе и пестрые головки цветков, из которых можно наделать неплохие коллекции гербария. И камушков, таившихся в тенистых гущах трав, целая тьма. А уж сколько тут обитало всякой живности! От жуков и гусениц родители с трудом отгоняли сынишку, слишком велик был азарт «охоты». Но надо признать, к чести Дениски, вреда насекомым он не причинял, благо ему привили уважение к чужой жизни, пусть и ничтожно маленькой. Любознательному мальчишке страсть было интересно пощупать, погладить, понюхать, а иной раз и лизнуть приглянувшуюся букашку.

Вот и на сей раз «охота» началась с вереницы муравьёв, спешивших друг за дружкой по своим делам. Понаблюдав за чёрными тружениками с минуту, Дениска утратил к ним интерес и решил двигаться дальше. Неспешно продвигаясь вперёд, он вышел в середину цветистой полянки; берёзы павами стояли у кромки запретного леса и дразнили мальчика белизной стволов. Он уже решил было, дойти до берёз, конечно же, запретных, и обследовать у их изножий землю, – Дениска верил, там много сокровищ, раз туда нельзя ходить, – но тут его взгляд выхватил в траве странный завиток. Тут же позабыв о берёзовых сокровищах, мальчонка склонился и раздвинул травы, средь которых притаился интересный завиток. И завитушка та оказалась частью улиткиной раковины.

Не раздумывая дольше, Дениска ухватил кругляш с завитком и оторвал от земли. Улитка тут же скукожилась и попыталась спрятаться в домик, но ей это не удалось.

– Привет! – выкрикнул довольный Дениска, переворачивая находку ракушкой вниз. – Меня зовут Денис. Я не обижу тебя, не бойся. Я твой друг!

На влажном теле улитки налипла земля, и мальчик решил очистить нового приятеля. Осторожно он поскрёб пальцем по съежившимся бокам улитки, на кончик пальца тут же налипла вязкая слизь вперемешку с грязью.

– Фу! Как сопли! – поморщился он.

Дениска встряхнул испачканной рукой, но слизь не отлетела, тогда он вытер пальцы о траву.

Улитка показала глаз из-под раковины, и мальчик не удержался и погладил её по открытым бокам. Глаз тут же втянулся.

– Ну вот, – разочарованно произнёс Дениска. – Не бойся, выходи. Ну же! Я не обижу.

Он поскрёб завитушку раковины, но улитка не желала показываться. Повертев её так и этак, Дениска смирился и опустил ракушку с её хозяйкой обратно на то место, где нашёл.

– Ну ничего, – подбодрил себя мальчик, – у берёз я точно что-то найду. Может, даже лягушку! Уж она-то не спрячется от меня в ракушке.

Пока он возился с улиткой небо сменило цвета: пронзительно-голубой на грязно-фиолетовый. Это произошло так стремительно скоро, что когда Дениска направился в сторону белых берёз, солнце, так безмятежно взиравшее на землю со своего полуденного постамента, заволокли пиратские тучи. Эти лихие корсары взяли в плен дневное светило и собирались устроить погром на небесах, о чём тут же возвестил трескучий раскат грома, сотрясший воздух.

Дениска замедлил шаг, но продолжал идти. Он боязливо посматривал на мрачное небо и раздумывал: поспеет ли он к берёзам или лучше рвануть со всех ног к дому?

Сокровища таились в тенях берёз, они не отпускали мальчика, и он послушной, но неуверенной походкой приближался к лесу.

Откуда-то со стороны дома послышался тревожный мамин голос. Её разбудил рык грома, и она звала непослушное чадо.

Ветер, что прежде слабо дышал, вдруг в одночасье взбесился и задул в полную глотку. Рёв в ушах стоял просто львиный. Так чудилось Дениске. Воздух звенел и пах металлом. С неба сорвались капли. Вот их уже много.

Он почти дошёл до белых стволов, когда дождь обрушил на него град из водяных капель. Вода била наотмашь, давала пощёчины и раздавала подзатыльники. Это плохой дождь – решил Дениска. Нужно спрятаться от злого дождя. Но тонкие и вшивые с виду берёзки не казались надёжным укрытием, вот в лесу точно можно спрятаться, например, под елью. Благо их много, так папа говорил.

Ветер окончательно рассвирепел, наверное, ему тоже не нравился плохой дождь. Он трепал берёзы, гнул их к земле, словно хотел наказать за свою обиду. А потом он и вовсе взбеленился. Своими воздушными лапищами ветродуй подхватил мальчика и, завертев его со всей мощью, принялся поднимать к небу.

Дениска крепко зажмурил глаза и сжался, прямо как та улитка в его руке. Ветер сатанел и зверел, он сжимал и тряс мальчишку в кулаке, а дождь больно скрёб по нежным детским щекам. Неужели пиратские тучи и его, Дениску, как солнце похитят и утащат в тёмное логово, где его никто не отыщет?

От этой мысли стало очень горестно и обидно. Дениска закричал что есть мочи и замахал руками и ногами, отбиваясь от ветра. И вдруг случилось настоящее чудо: ветер то ли испугался отпора смелого мальчугана, то ли ему просто надоело его вертеть в лапах, но он смилостивился над Дениской и, наградив напоследок слабым пинком, опустил на поляну.

Покружив и сердито бурча, ветер помчался за лес, прихватив безумный дождь. Вместе они всласть оторвались на болотистой топи.

– Денис! Дениска! – раздался взволнованный голос папы.

Оказывается, он приехал точно в срок, и на подходе к дому по садовой дорожке его застал предвестник грозы, протяжённый раскат грома, а как только ступеньки крыльца остались за спиной, хлынул ливень.

– Давненько такого дождя не было. Ух! С грозой и ураганным ветром, – теперь, когда сын оказался в отцовских крепких объятиях, голос папы звучал бодро, залихватски. – Ты весь вымок. Замёрз? Эк тебя зашвырнуло! Я думал, упадёшь – костей не соберёшь.

– Плохой дождь, и ветер злющий! – громко стуча от подступившего озноба, проговорил с обидой Дениска.

Странно, холодно ему не было, хоть одежда насквозь промокла и противно липла к телу, а озноб бил так, будто у Дениски поднялась температура, как было недавней весной, когда он сильно приболел.

– Эх, сына, как же тебе повезло! Ты даже не представляешь, как!

– Повезло?! Это как же?

Денискины глаза округлились от изумления. Папа что-то путал. Как могло повезти ему, Дениске? Он же вымок и скорее всего завтра, но не исключено, что и уже вечером, его одолеет насморк. Да и, кажется, Дениска набил себе шишку, когда плюхнулся на землю. Разве это удача? Ни сокровищ не нашёл, ни лягушки.

Тут подбежала мама и, что-то громко причитая, всхлипывая и утирая наспех слёзы, расцеловала мокрую макушку сына да переняла его из папиных рук. Стало так тепло и уютно сразу Дениске. Он мигом позабыл о плохом дожде и злом ветре, белые берёзы ушли на задворки памяти, до следующего удобного случая. Мальчуган внезапно поразился открытию: родители, которые ему всегда виделись великанами, уподобились юным деревцам, мама и папа во многом уступали могучим лесным деревьям, разве что могли ходить. Впрочем, как знать, возможно, ночью в лесу случаются диковинные чудеса…

А на небе вновь произошли перемены: мрачные корсары-тучи в спешке отступали, выпустив солнечного пленника, торопясь догнать ураган и не упустить новую добычу. Поляна, как ни в чём не бывало, пестрела и переливалась спутанным разнотравьем в россыпи водяных бриллиантов. Былая духота ушла из воздуха, он пах чистотой и свежестью.

Дениска сидел на руках мамы и, прижимаясь к её шее, отпускал недавний страх далеко, за лес. Что только что произошло? Это случилось так быстро, что он и понять не успел.

Кажется, сынишка произнёс вопрос вслух.

– Это тебя, непоседа, коснулся Творец, не иначе, – доброй усмешкой у самого уха прошелестел мамин голос.

Но смысла этих слов Дениска не разобрал, у самого дома его сморил крепкий сон.

По душам

– Неисчислимых лет тебе, звезда. Я странник. Дух. Я блуждаю по бесконечным тропам космоса, я примечаю тёмные закоулки галактик.

– Здравствуй, дух.

– Как зовут тебя, звезда?

– Не знаю… не помню…, словно, горькое, пряное послевкусие обрывок… Эра… или Эрра…

– И ты не помнишь, как родилась в самом сердце галактики? Не помнишь свой первый вдох, Эрра?

– Нет, это я помню, дух, как впрочем, и многое другое…. Как маленькая песчинка взяла начало великого будущего. В космосе много чего носится без дела и цели. А у этой песчинки была Цель, вокруг которой она сплотила целый мир.

– И что же было дальше, Эрра? Я жажду узнать всё – каждую деталь! Любознательность и движет мною, прокладывая пути через галактики, вселенные и даже чёрные дыры.

– Ох уж эта любознательность… Ты мне напоминаешь кое-кого…. Но я отвлеклась. Ты хочешь знать, что случилось дальше? О, дух, это было самое невероятное. В пустоте, коего центром стала песчинка, образовалось ядро, не крупнее ореха. И в нём пульсировала жизнь! И высший разум благословил ядрышко. А оно росло и расширялось. И вскоре это уже была глыба-шар! И ничто не в силах было помешать её росту. Её распирало от гордости и мощи. Но и росту настал конец. Тогда-то эта массивная, необъятных пределов глыба осознала себя, и я стала ею. Цель песчинки внутри меня пульсировала и требовала большего. И мне захотелось куда высшей доли, нежели пребывать бренным куском плоти! Нет, я была рождена не для того.

– Я познал множество звёзд, холодных и мёртвых на горизонте века, распалённых и окружённых ядовитыми испарениями на заре жизни. Но им и на десятую долю не сравниться с тобой. Для чего же ты была создана, Эрра?

– Для созидания! Но тело моё было голо и пусто. Каменные шипы и плоские равнинные песчаники – вот чем я тогда была.

– И что же ты сотворила, Эрра? Ты не похожа на простушку-звезду, впустую прождавшую миллиарды лет долгожданного распада.

– Да, однозначно, ты мне напоминаешь об одном… он…. Так вот, мне нужен был огонь, чтобы разогреть тело, холодное и безжизненное. Мимо проносился юный метеор, я призвала его, и он вошёл в меня, достиг самого центра моих недр, где и пребывает в глубочайшем сне до сих пор. Его огненная душа растопила камень внутри меня и согрела стылое тело. Но этого всё ж было мало.

– Что же ты придумала, Эрра? Мой разум кипит от множества предположений.

– Однако!… Тело моё стало перегреваться от избытка огня и грозило взорваться в любой момент. Его необходимо было охладить. К тому времени вокруг меня образовалась плотная шапка газовых облаков, налитых кислой влагой. И я повелела им исторгнуть всю скопившуюся в них воду на безжизненную, опалённую землю. Они послушались, обрушили потоки дождя, который без передышки шёл несколько лет. Этого оказалось более чем достаточно. Почти всю меня поглотила вода. Она была повсюду. Её пронырливые потоки проникли глубоко внутрь и едва не загасили огонь метеора. Не было больше песчаников. Над водной гладью одиноко возвышались макушки каменных шипов.

– Бррр! Никогда не понимал страсть некоторых звёзд к воде. Представь себе: эти прелестницы по собственной воле до самых недр пропитались вязкой субстанцией, провоняв ею целиком. Что и говорить, разум у таких прелестей кисельный. Извини, что-то я отвлёкся, что произошло дальше, Эрра?

– Что тогда, дух? В ту пору я развеяла мрачные облака и обратилась к солнечной звезде, чей свет и поныне согревает меня, да и другие звёзды этой галактики. Звезда меня услышала и направила ко мне самые мощные и горячие лучи. Они-то и уберегли спавшего в моих глубинах метеора. От сильного жара вода стремительно испарялась, а суша мелела. Ушло много сотен лет, прежде чем макушки каменных шипов стали вершинами высочайших гор, а равнинные песчаники – плодородными землями. Конечно, полностью выпаривать всю воду я не желала, памятуя о засушливых летах, и когда почувствовала, что её во мне в самый раз, попросила звезду отозвать те огненные лучи и горячо её благодарила.

– Вот это разум! Поистине знающий меру во всём! Но это ещё не всё, Эрра. Так ведь?

– Да, дух, меру я всегда знаю. Меру и терпение…. А дальше самое интересное. У меня было тело, огонь, который его согревал, да вода, что меня увлажняла и не давала воли метеорному жару. Над моей поверхностью даже народился живительный воздух, когда вода, под воздействием звёздного света испаряясь, обратилась в облака. Я ждала чуда. И оно случилось. На дне океана появился первый росток – маленькая водоросль, ставшая прародительницей всего живого на мне.

– Вот ведь! А я ожидал сюрприза от твоей персоны, правда, признаюсь, полагал, что жизнь забрезжит в камнях, коими ты хвасталась недавно. Но продолжай, Эрра, я внимаю тебе.

– Камни? Какой вздор! Водоросль дала потомство, и отпрыски её покрыли дно океана. Это было прекрасно – зелёные поля, трепещущие и полные жизни. Я захотела, чтобы и на поверхности суши зеленели и преумножались равнины и луга. И волны океана щедро отщипнув водорослей, выкинули их жирные тела на голый берег. Ветер разнёс океанскую зелень во все концы суши, и жизнь утвердилась на земной толще. Нежные, хрупкие водоросли огрубели на ветру и солнце, зато их корни стали мощны и протяжны. Они изменялись, преображались. Метаморфоза завораживала и превосходила мои ожидания. Травы, затем кусты, а после и деревья. Столько многообразия из одной простой водоросли я и не смела вообразить.

– Чувствую, начинается самое интересное!

– Хоть и зеленел океан водорослевыми рощами, а всё ж пусто было в нём. Душа моя грезила уже о новом чуде. На мелководье, у самого берега,+ появилась новая душа. Облачённая в прозрачную круглую оболочку, не больше крупицы была она, подобно мне в начале пути. Покров рос, и душа его поспевала. Год за годом вызревало новое чудо, наливаясь кровью и уплотняясь плотью. Я назвала его Немым. Лишённый дара слова, он многое понимал. Немой размножился, подобно водоросли. Половина его отпрысков довольствовалась водами океана, другая же часть его потомков освоила сушу. Как и Немой, все они оказались странными, забавными и бессловесными созданиями, но неразумными. Рассудок не достался им от отца. Возможно, это и к лучшему.

– Как говорится: первый блин – горелый. Ха-ха. Извини, Эрра, продолжай.

– Благодатный мир царил в душе моей много-много столетий. То, что я создала, жило, дышало и радовало меня своей гармонией. Но однажды огненным лучом, располосовав небо, примчалась хвостатая комета, она налетела на меня и глубоко вошла в моё тело. В том месте, где ядро её жизни угасло, возник глубочайший кратер, на многие протяжённости от которого очень долго всё было пустынно и мертво. Если бы я тогда знала, если бы почувствовала….

– Комета? Разве эти жар-птицы опасны? Я всегда полагал их милыми непоседами.

– Та комета прилетела издалека не одна. Вместе с нею прибыла группа новых существ, разумных, но бестелесных. Они воззвали ко мне и умоляли принять их, как новых детей. Они называли себя сверхпредлюдьми. И я поверила им, я доверилась их искренним, открытым душам и разрешила остаться, дала власть. Поначалу они тихо и мирно существовали в стороне, избрав себе в угодья плодородную долину. Но когда они размножились, и число их стало невероятным, эти сверхпредлюди забыли о дружелюбии и добрососедстве, они развязали войны меж собою, убивали и калечили друг друга, уничтожали потомков Немого. Я обратилась к ним, увещевала одуматься и отбросить гордыню и высокомерие, которые завладели их душами. Они мнили себя богами! Богами, живя на мне! Даже я не имела подобной мысли, ведь меня создал космос, а не я сама себя. Они меня слушали, но сердца их уже не были открытыми и искренними, как прежде. Тогда я дала им шанс. Но и это не вразумило оглохших и ослепших от гордыни сверхпредлюдей. У меня не было иного выбора, и тогда я решилась.

– Забавные существа. Кого-то они мне напомнили. И что ты с ними сделала, Эрра?

– Я очистилась от них, дух. Подняла всю бурлящую мощь океана и смыла их огромной, клокочущей гневом волной. Они умоляли меня о пощаде, но я больше не верила им.

– Они все погибли в пучине?! Какой ужас!

– О нет, горсть всё ж уцелела. Если бы я знала, что ждёт меня дальше, я бы так просто не сдалась. Те, что уцелели, усвоили жуткий урок и забыли о гордыне. Они заново строили дома и возводили вокруг них новые города. Они изменились и внешне. Подобно Немому, тела их уплотнились и налились кровью. Они всё ещё слышали и понимали меня, но уже с трудом. Я с надеждой взирала на их старания и всем сердцем благословляла их труды.

– Как славно. Мне по нутру эти малявки. Но что-то вновь пошло не так, я прав? Хоть бы нет.

– К сожалению, дух. Их знания копились, их города множились и ширились, пока вся суша не подчинилась им. Настал золотой расцвет предлюдей. Так назвала я отпрысков погибших сверхпредлюдей. Но и в этот раз я жестоко ошиблась в надеждах. Когда вся земная поверхность покорилась настырным предлюдям, их алчные взоры обратились к небу и водному пространству океана. Я не была против их новых обиталищ на дне океана. Мне даже нравилось, что под водой кроме потомков Немого, есть куда более разумные существа. Но потом всё резко изменилось. Они обманули меня, впрочем, они лгали даже друг другу. Они затеяли войну между сушей и океаном. Это было страшно, бездушно и гадко. Настал момент, когда угроза нависла надо мной. И мне ничего не оставалось делать. Я призвала Бродягу – шалый метеорит, что приходился роднёй метеору, дремавшему в моих недрах.

– И он тебя услышал? Эти бездельники часто глухи к просьбам милых звёзд.

– Да, дух. Бродяга согласился окончить свой долгий полёт, упав на мою, разорённую, выжженную дотла землю. Взрыв вышел грандиозно ошеломительным. Всё моё тело поверху обошёл огненный ветер, он поглотил и разворотил все уцелевшие после войн города. Вся суша обрела облик пустыни, чёрной и безликой. Моё тело вновь вернулось в самое начало, бесплодное и безрадостное. Океан тоже не был прежним. Смертоносный пламенный вихрь разворотил его подводный мир, погибли жившие в нём предлюди, пропали потомки Немого. Лишь лоскуты водорослей плавали на мутной поверхности раненного океана. Больно было и мне. Ещё больнее, чем в прошлое очищение.

– Жалко всё-таки этих несмышлёнышей. Но ты прекрасна, Эрра! Твои воды чисты и полны жизни, а земля пышет густейшими лесами и полями, покрытыми сочной зеленью.

– До этого ещё было далеко, дух. Прежде, много сотен лет воздух был замутнён пылью, поднявшейся со вспученной земли. Живительный, тёплый свет солнечной звезды не мог достичь меня, и вскоре я замёрзла. Моё тело покрыла толстая корка льда и снега. Зима стала единственной владычицей над моими просторами. Но жизнь не погибла полностью. Всё ж часть потомков Немого да горстка предлюдей каким-то немыслимым чудом уцелели. Конечно, им пришлось туговато в борьбе с бесконечной зимой. Они вынуждены были меняться и приспосабливаться. И они справились. Я взывала к людям, отпрыскам предлюдей, но они меня больше не слышали. И вот наступил долгожданный момент: пыль, столько времени затмевавшая свет солнечной звезды, наконец-то, улёглась на землю, и небо очистилось.

– Но я не вижу на твоём теле тех, кого ты зовёшь людьми. Что было дальше, Эрра?

– Всё произошло в точности, как с предыдущими поколениями этих горесуществ. Они развивались и достигли определённых успехов. Разумеется, им было далеко до сверхпредлюдей и предлюдей, но в чём они не уступали своим предкам, так в глупом упрямстве и заносчивой гордыне. Достигнув своего умственного пика, люди возомнили себя богами и принялись творить гадости, оскверняя моё тело. Всё повторялось, как движение по спирали. И тогда я поняла – сколько ни давай шансов этим эгоистичным существам, они всегда будут повторяться в своём заблуждении. И…

– Ты их уничтожила?! Нет, это жестоко…

– …мне пришлось. Они потревожили вечный сон метеора, и тот грозил выпустить свой огонь, лишь бы избавить мой мир от этих зазнаек. И он бы выполнил угрозу, но вместе с людьми и всем живым на мне погибла бы и я.

– И что, Эрра?! Что тогда?

– Я уговорила метеора напустить лишь часть огненной силы, и он внял моей просьбе. Облик мой стал походить на изуродованную наружность прокажённого, из вскрывавшихся язв извергалась лава и ненасытными потоками обрушивалась на города, нещадно топила их. Океан бурлил и кипел. Вскоре моё тело опустело и на сей раз окончательно. Все люди погибли, все потомки Немого канули в огненной смерти. Зато я была спасена. Правда, то потрясение было так велико, что часть моего имени забылась. Больше некому было звать меня по имени и напоминать мне о нём.

– Но я вижу жизнь на тебе, Эрра.

– Всё так. Не стану лукавить, чуда не было. Я лишь утаила и сберегла от огненного гнева метеора маленькую водоросль, которая спустя время дала потомство в умиротворившемся океане, а затем и на выжженной суше. Теперь я ожидаю чудо – предвкушаю появление своего нового Немого, с которого начнётся новая глава моего существования.

– Что ж, Эрра, твоя история печальна, но полна надежды. Мне пора в путь, странник я, и долго быть на одном месте невмоготу мне. Прощай, зелёная звезда!

– Прости, дух, но ты не покинешь меня.

– Отчего же?

– Ты мне очень напомнил первых духов-странников. Они также случаем оказались здесь, а когда я позволила им пустить корни, то не сразу поняла, что сорнякам разрешила прорасти по глупости своей и незнанию. А дальше было поздно. Ни вода, ни ветер не могли одолеть их. А огнём больше не хочу я жечь своё тело.

– К чему ты ведёшь, Эрра? Не враг я тебе!

– Но и не друг. Если я тебя отпущу, ты поведаешь обо мне другим духам, и они придут ко мне, лукавые и лживые.

– Я никому не скажу! Клянусь сердцем чёрной дыры!

– Довольно клятв, дух! Больше я не поверю. Но и оставлять тебя жить здесь я тоже не могу.

– Что ты задумала, коварная звезда?! Отпусти меня немедленно!

– Я отдам тебя метеору. Я устала от выбора и уговоров. Всё решено.

– Так зачем ты мне всё это рассказывала, если моя участь была предрешена, как только я коснулся твоего тела?!

– Ты должен понимать, в чём твоя жертва, дух. Те, другие, так и не поняли того блага, которым их одарила я. Те, кого ты мне напомнил, и кого я так тщилась забыть.

– Жестокосердная! Тебе так просто всё не сойдёт! Вселенная узнает!…

– Напротив, жестокой я была, когда терпела и позволяла подобным тебе разрушать мир, который любил их. Теперь же любовь моя проявится в полной мере и мощи духа. А вселенной что за дело до какого-то духа? Да и метеору необходима пища – хотя бы раз в одну эпоху.

Дающий имена цветам

Рыжик злится, беснуется и сетует на эту нежданную прихоть Сте́вана.

– А почему мы обязательно должны туда идти? Что, другого дня найти нельзя для этой мелочи? И почему я должен? А?

Высокий и крепкий Сте́ван, отец неугомонного Рыжика, лишь терпеливо вздыхает и, как ни в чём не бывало, продолжает аккуратно укладывать в холщовую сумку горшки с комнатными цветами. Всего их пять: герань, две фиалки, амариллис и азалия.

– Что, снова бунт на корабле? – раздаётся с порога комнаты шутливый голос матери.

– Мам! – Рыжик подскакивает к ней и хватается за руку, словно за спасительную соломинку. В глазах отчаяние и надежда. – Ну, скажи ему, пусть без меня идёт к деду. Единственный выходной, денёк что надо, а тут.

– Что, Ра́дко и Ми́рек ждут? – В ясных, серо-зелёных глазах матери теплится понимание. – Опять затеяли кучу приключений, сорванцы?

– Ну, не без этого, но… – комкает ответ мальчуган.

– Ты же знаешь, что это важно для твоего отца и для деда, – она легонько откидывает прядь золотистых волос, выбившихся из причёски. На пухлых щеках проявляются ямочки. Они так милы и нравятся Рыжику, когда мама улыбается. – К тому же это не займёт много времени. Всего-то час с небольшим. А там вернёшься к своим товарищам и хоть до потёмок носись с ними.

– Но, мам, – уныло тянет за ладонь сын, в его бирюзовых глазах ещё теплится искорка надежды, да и сдаваться он не привык.

– Э́лиаш, – обращается к нему мама, называя истинным именем, строго, но мягко. – Ступай с отцом.

Рыжик, тощий и толком ещё не вытянувшийся, с золотисто-рыжей копной на голове, словно цветущий одуванчик, обречённо вздыхает и плетётся за отцом.

– Ха́нна, – Стеван оборачивается за порогом дома, будто вспомнил о чём-то. Он слегка хмурится.

– Да, дорогой, – та чутко всматривается в его зрелое открытое лицо, с короткими буро-рыжими, жёсткими, как щетина зубной щётки, волосами.

– Мы скоро, – он прогоняет воспоминание, смахивает его за ненадобностью. Лицо проясняется.

– Я знаю, – она коротко кивает и затворяет дверь за их спинами.

Стеван и Рыжик молча идут по асфальту: один не желает вступать в беседу из-за упрямства, другой попросту не знает, как нарушить молчание.

Ра́дос, небольшой, чистый городок с добротными простыми домами, всё глубже погружается в утро. Солнечный розоватый свет накатывает морской волной, вбирая и растворяя тёмные уголки и разбавляя тени, утренний прибой неумолим и предрекает душный зной к полудню. Воздух ещё свеж после ночного тумана, он пахнет влагой и пронизан сладким запахом травы. Скоро ветер всё выдует и наполнит пространство пыльным, дурманящим запахом полыни и гретого асфальта.

– Неужели это так тяжко? – отец, наконец, подбирает слова, но в них нет и намёка на упрёк, скорее, интерес.

– Нет, – хмуро отзывается сын, он морщит лоб и покусывает нижнюю губу.

– Тогда в чём проблема? – Стеван шагает размеренно, не спеша, сумка с цветочными горшками покачивается в такт его спокойствию.

– Ни в чём, а в ком, – глядя себе под ноги, бурчит Рыжик. Его ладони по запястья утопают в карманах штанов, растянутых от таскания всевозможных мальчишеских сокровищ.

– И чем тебе плох дед? – Стеван не ведёт бровью.

– Он не плох, но временами он ведёт себя, как самый что ни на есть чудик, – выдаёт Рыжик и пинает, правда не сильно, попавшийся под ноги камешек. – Меня уже в школе цепляют, называют внуком чудика.

– Ну что ж, всякое бывает, у меня в твоём возрасте тоже было прозвище, обидное. Но я перерос. И ты перерастёшь. Столько глупости в этом мире. Если на каждую обращать внимание – в конце от тебя ничего не останется. Не так ли?

И только тут отец обращает взор в сторону сына, но тот слишком упёрт, чтобы ответить тем же.

– Я так не могу, пытался, но не могу, – ворчит Рыжик. Тень ложится под его глазами, придавая им серый оттенок. – Я хочу быть как все. Чтоб у меня был нормальный дед, а не… чудик.

– А ты хоть раз спрашивал его, почему он такой? – вдруг говорит Стеван.

Его вопрос вспыхивает молнией в юной голове Рыжика, так же горят на утреннем солнце отцовские волосы.

– Я спросил его как-то, зачем он занимается этой ерундой, но он похихикал, как чудик, и сказал, что объяснит всё в своё время, – выговаривает мальчик, кривя губами. – Когда я достигну определённого возраста. Как будто я младенец какой.

– Значит, объяснит в своё время. Хо́нза никогда не бросает слов на ветер и держит обещания, когда бы те ни были даны.

Стеван произносит это так гордо и благоговейно, что Рыжик впервые отрывает мрачный взгляд от созерцания асфальтового полотна и обращает к отцу.

– Кто знает. – Взгляд Стевана мягкий и тёплый, как солнечный свет. – Возможно, даже сегодня.

Дом деда на самой окраине Радоса, можно даже считать, что последний или даже первый. Это как смотреть. Его небольшой, в один низкий этаж, бело-голубой домишко встречает и провожает любого, кто следует в городок или покидает его. И лишь у Хонзы есть то, чего нет ни у одного из жителей Радоса, – большой и пышный сад, который легко мог бы вместить в себя два, а то и три футбольных поля, если бы то требовалось. То, что остальные величают садами при своих домах, старик с насмешкой зовёт садовыми придатками, но уж никак не садами. И в этом он отчасти прав: соседские палисадники в подмётки не годятся садищу Хонзы. Естественно, что и работы в таком траво- и древонасаждении – непочатый край. Единственное, чем задавался Стеван, как любой другой житель городка, так это, как его отцу удалось заполучить в своё личное пользование столь обширные угодья, пусть даже они и примыкали вплотную к лесу, что обступал Радос со всех сторон? Хонза так и не соблаговолил приоткрыть завесу этой тайны, впрочем у него за душой и без того накопилось немало других загадок.

Рыжик так разнервничался, что только на середине пути осознаёт ещё одну оплошность, уже со своей стороны, и тут же мысленно ругает себя. Они идут пешком, в то время как могли катить на велосипедах, что значительно быстрее сократило бы путь и время. Если бы из-за злости, затмившей разум, Рыжик вовремя спохватился…

– Ты чего снова надулся? – озадаченно спрашивает отец. Расстроенное и досадливое выражение лица сына его смущает, ведь только-только вроде всё кое-как уладилось.

– Забыл. Я забыл про велосипед, – огрызается скорее себе, нежели отцу мальчик. Губы сжимаются так сильно, что белеют. – Мы могли бы уже…

– Да ну их, – отмахивается Стеван свободной рукой, так беспечно и беззаботно, что это ещё сильнее цепляет Рыжика. – Подумаешь, лишних двадцать минут пройдём. Прогуляемся. Может и к лучшему, что пешком, ты вон какой вспыльчивый, ещё бы в спешке в фонарный столб влетел или в канаву.

Эта мысль кажется забавной Стевану, он заходится беззвучным, но сильным смехом, его широкие, крупные плечи трясутся при новых выбросах смешка.

– И ничего бы я не въехал! – взрывается Рыжик, но тут же злость его уходит в ноги, а дальше в землю. Он не сердится на отца, тот смеётся не над ним, для него. В глубине задиристого мальчугана нарастает тепло и позыв рассмеяться вместе с отцом, но он слишком упрям и довольствуется кривой ухмылкой. – А вот ты точно скатился бы в ту канаву, – указывает на склон обочины, за ним проложена бог знает, когда ливневая канава, достаточно глубокая, чтобы увязнуть в ней по пояс, когда она полна до краёв. – Ты же никудышный ездок.

– Это я-то никудышный? – Стеван притворяется, что сердит, хмурит густые ржавые брови и останавливается, упирая крепкие руки в бока.

Рыжик тут же встаёт на месте и смотрит отцу прямо в глаза: это своего рода игра-испытание, взгляд-вызов, испугается – не испугается. Эти гляделки – ловкий трюк, который отец придумал давно, когда сын только учился ходить и с алчным интересом познавал мир. Стевану нравится зрительный контакт с сыном, этот детский отпор взрослому авторитету. Но также отец прекрасно знает и понимает, что через эти гляделки сын способен научиться большему, чем просто нагло смотреть в глаза старшему. Рыжик постигает уважение и смирение, пусть и таким странным образом.

– Да брось, – взгляд Рыжика не дрогнул, но уверенность в его голосе поколебалась. – Ты сам прекрасно это знаешь.

– Я никудышный? – ещё раз спрашивает Стеван уже более снисходительным и куда тихим голосом.

Манипуляция в интонации действеннее громкости и жёсткости. Это Стеван давно открыл для себя, ещё тогда, когда сам частенько пробовал бросать вызов своему отцу. От него он многому научился.

– Ну… – теперь голос мальчика дрожит смятением и неловкостью, взгляд вот-вот дрогнет, – …ты не очень хорошо управляешь велосипедом.

Остаётся дожать мальчишку финалом. И Стеван это делает. Он молчит и смотрит на Рыжика с укором и разочарованием. Ни слов, ни действий. Только взгляд, контакт мыслей. И он выигрывает. Рыжик отводит глаза, понурив голову. Но Стеван не этого добивается, не унижения и не давления на сынишку.

– Ну вот, мы выяснили, что я всё же могу управлять велосипедом, а это уже не никудышность, не так ли?

И отец ласково, но грубовато касается рукой сыновнего затылка там, где родничок, и ерошит волосы, мягкие и тонкие, как у Ханны. В этот миг все обиды стираются, а единство восстанавливается. Урок получен и усвоен. Рыжик поднимает глаза на Стевана, они вновь лучатся чистой бирюзой, ни единой тени вокруг глаз.

Наконец они доходят до дома Хонзы. За незапертыми воротами по мощённой гравием дорожке они подходят к крыльцу дома. Внутри тихо и пусто.

– Он в саду, где же ещё, – говорит вслух Стеван, подталкивая легонько вперёд сына. – Идём.

В сад можно попасть, только пройдя через дом. Так устроено у Хонзы: жилище своего рода – врата в его гигантский сад.

Пространство дома одолевается быстро, оно невелико и просто: широкий прямой проход с двумя боковыми комнатами и кухней. Через заднюю дверь открывается не то чтобы необыкновенный мир, а как кажется всякому, кто впервые заходит – иная вселенная. Чудесная, цветущая, живая. Живая гармония, так её лучше характеризует сам хозяин.

Сразу за порогом, словно сторожи, стоят два пышных куста сирени. Их тонкие с нежной листвой ветви тянутся к стенам дома и робко касаются дверного проёма. Меж кустами четыре деревянные ступеньки с низкими перилами, которые увиты ползучим плющом, он напоминает бесконечное тело змеи без головы и хвоста с россыпью небольших белоснежных цветов.

Грунтовая дорожка ведёт Стевана и Рыжика прочь от дома с его банальной простотой, в глубь буйства зелени и цветов, всё дальше в затейливое переплетение линий и форм.

Деревья, ухоженные и здоровые, произрастают тут в безусловном порядке, заведённом некогда их садовником. Рощицами, рядками, кружками и даже зигзагами груши и яблони, персики и вишни на первый взгляд кажутся единственными жильцами бесконечного участка земли. Но вот глаз привыкает и начинает выхватывать островки изумрудного кустарника, то ли шиповника, то ли малины. Круглые до идеальности кустарники возлежат на салатном поле, как жемчужины в разверзнутой раковине, каждый уникален и неповторим.

Взгляд опускается чуть ниже, и теперь заметно, что помимо стриженой травы от земли тянутся бесчисленные шляпки полевых цветов. Их так много, и они столь разны, что глазу трудно распознать все цвета и оттенки сразу. Чуть дальше, за тенистым проулком под группкой плакучих ив гости вступают на полянку садовых красавиц, роскошных высокорослых роз. Пурпурные, алые, сливовые и нежно-розовые, их много и аромат сладостно-тяжёлый давит на разум, призывая сделать остановку и никуда более не спешить. Но Стеван пришёл сюда не за тем, чтобы любоваться розарием, он вновь подталкивает сына, тот, как и всегда, подпадает под очарование изящных цветов. Розы – это для Рыжика, но не для его отца.

За поляной встаёт полукружье из высоких клёнов, Хонза питает к этим деревцам необъяснимую тягу, очевидно, это связано с осенью и той красой, которую вносят только клёны. Меж любимцами деда есть проход, куда и устремляются отец с сыном.

– Далеко ещё? – ворчит Рыжик. Его нетерпение на кончике языка. Руки давно покинули карманы брюк и на ходу трогают каждый прутик, каждую ветку и шляпку цветка.

– Думаю, что уже скоро, – хмыкает позади отец. – Если он не изменил привычкам, то мы найдём его у старушки.

Старушкой Хонза называет высоченную, с башню, по меркам Рыжика, старую пихту. Она безусловная королева дедовского сада и его любимица. Хотя, слово любимец равно для всего, что растёт тут. Каждая травинка по-своему дорога Хонзе, не говоря уже о чём-то крупнее. Верно, из-за этой одержимости деда и зовут чудиком, кроме него никто в Радосе не хлопочет и не воркует над своим садом.

Пройдя ещё около трёх минут, они выходят к берёзовой рощице. Берёзки, словно стройные девицы в хороводе, кружком стоят вокруг громадного, в несколько обхватов ствола пихты. Дерево столь высоко и мощно, что Рыжик содрогается всякий раз, когда оказывается так близко к нему. Ему чудится, что пихта не дерево, а зачарованное чудовище и расколдуй его, оно зашевелится, выпростает из земли свои длиннющие жилистые корни и сцапает любого. И Рыжика в первую очередь.

Хонза тут, как и предположил Стеван. Старик высок, как и в дни молодости, но время оседлало его широкую спину и ссутулило.

– Эй! – машет им Хонза, перед ним на земле стоит деревянный поднос с серебряным кофейником и тремя чашками. – Идите сюда! Будем пить напиток из цикория.

Это может быть только у его деда-чудика, думает Рыжик, сидеть в центре огромного сада и попивать напиток среди корявых и одеревенелых корней пихты. Но мальчик молчит, пусть отец сам берёт бразды беседы в свои руки.

– Привет, – коротко здоровается Стеван с отцом. Тому этого вполне достаточно, его жилистые крупные руки принимаются разливать цикорий по чашкам.

Чашечки малы, они просто крохотны, подобные Рыжик видел только у соседской девчонки, когда та в дворике устраивала чаепитие для своих кукол с игрушечным сервизом. Рыжик недоумевает, как и прежде, но сегодня в нём словно бес засел и, получая в свои руки малюсенькую чашку, он не сдерживается и замечает:

– Как для кукол. И пить-то нечего.

– А в том и суть, рыжая башка, – усмехается Хонза, он частенько дразнит внука, но беззлобно, по-стариковски, – чтобы не брюхо водой накачать, а прочувствовать суть пития. Смакуй по глотку, дуралей.

Жидкость в белом фарфоре отливает тёмной карамелью и пахнет сладковато, но с лёгкой примесью горчинки. Струйка ароматного пара поднимается вверх и приятно согревает кончик Рыжикова носа. На вкус напиток кисловато-сладкий, но приятный. Но густой, едкий хвойный запах пихты, которым прижизненно пропитан здешний воздух, безжалостно поглощает аромат цикория, вбирая белёсо-прозрачные струйки из чашек, словно не терпя иных конкурентов.

Следовать причудам взрослых Рыжику не удаётся и в результате цикорий исчезает из чашечки в три крупных глотка.

– Ещё? – предлагает дед. В его ручищах чаша столь хрупка, что Рыжик уверен: когда-нибудь толстые пальцы Хонзы наверняка раздавят фарфоровые бока.

– Да, – тут же протягивает для добавки пустую чашечку Рыжик.

Выпивая вторую также скоро, как первую, он с интересом поглядывает на взрослых, те пьют цикорий, неспешно смакуя, в молчании. Так странно подобное видеть, и Рыжик в который раз доволен, что эта жизненная сценка никому не зрима, довольно и того, что его дразнят внуком чудака. Узнай кто об этом, пускай и невинном семейном цикорепитии, и тогда насмешек станет больше. Хотя сам Рыжик против цикория ничего не имел, ему нравился его необычный вкус, только вот не устраивала посуда, из которой пился сам цикорий. Чашку бы побольше и тогда – в самый раз.

– Все принёс? – начинает разговор Хонза. С напитком покончено, теперь суть да дело.

– Да, как и уговорились, – отвечает, коротко кивнув, Стеван и запускает в холщёвую сумку руки, а затем вытаскивает и аккуратно расставляет горшки с цветами.

– Что ж, красавцы, – итожит старик, вперив в растения внимательный и заботливый взгляд, и добавляет, обращаясь к ним. – Сейчас, сейчас, милые. Всем вам дам имена, никого не обижу.

– Снова с цветами воркует, – кривится Рыжик. В подобные минуты он откровенно стыдится деда, тот слишком смахивает на чудика.

– Тсс, – осекает его отец, бросая строгий взгляд. – Помолчи.

Чертёнок внутри Рыжика изнывает от бездействия, он подначивает мальчика улюлюкать, высмеять старого деда, который бо́льший дуралей, нежели сам Рыжик. Но вместо этого мальчуган тихонько вздыхает и, скрестив руки на груди, садится на один из корней пихты.

Хонза творит руками в воздухе затейливые манипуляции и мычит, плотно сжав уста. Пальцы рук растопырены, ладони напоминают веера. Кисти, на которых вздуты вены, летают над принесёнными цветами, кружат коршунами, тревожат воздух, отчего листья на цветах легонько трепещут.

– Запоминай! – выговаривает громко дед Стевану. – Герань Изабелла, азалия Но́ра, фиалка с плоским листом – Вит, другая, рифлёная – Ле́ос, и, наконец, амариллис Эмилия. Всё.

– Хорошо, я запомнил, – отзывается Стеван, его губы безмолвно повторяют имена. – Сынок, помоги уложить цветы в сумку.

Рыжик того и ждёт, скорее покончить с этим цирком и убраться восвояси. Но когда последнее растение скрывается за холстиной, его руки дрожат от нетерпения: ему во что бы то ни стало необходимо дознаться, выяснить причину этой церемонии. Бес внутри него должен наконец-то уняться и перестать беспокойно тормошить.

– Дед, я хочу знать, зачем всё это? – Рыжик выпрямляется и твёрдо смотрит в глаза старику. – Ты обещал рассказать. Я хочу сегодня всё узнать и понять.

– Что, совсем невмоготу? – взгляд выцветших на солнце, некогда карих, теперь цвета бледной карамели, дедовских глаз сужается в хитром прищуре. Тут же паутина глубоких морщин делит лицо Хонзы на крохотные сектора. Особенно их много вокруг глаз, просто тьма.

– Совсем.

– Ступай, – обращается к сыну Хонза. – Элиашу и мне нужно поговорить. Давно пора.

Стеван согласно кивает и уходит прочь тем же путём, который привёл его и сына к переплетённым корням пихты. Рыжику становится не по себе наедине с дедом да ещё у подножия высокорослой пихты, но он борется с чёртиком внутри себя, прогоняет прочь, вглубь души.

Рыжик переминается с ноги на ногу, покусывая нервно губы, руки он прячет в карманы штанин, нетерпение и страх нарастают. Но Хонза отчего-то хранит удивительное спокойствие, он выжидающе смотрит на внука, в его тускло-карамельных глазах нет и намёка на какое-либо действие, они непроницаемы.

– Ну? – не выдерживает Рыжик и выстреливает деду.

– Ты так торопишься? – сетует старик и вздрагивает. До Рыжика доходит, что странный отстранённый взгляд деда не что иное, как задумчивость. Хонза продумывает объяснение. – И отчего ты такой нетерпеливый в одиннадцать лет, Элиаш?

Он редко обращается к Рыжику по истинному имени, но если оно срывается с бесцветных тонких губ старика, значит, всё серьёзно. Пожалуй, даже слишком.

– Меня ждут друзья, – прикрывается единственным аргументом мальчик.

– Ах, вот оно что, приятели твои, – Хонза растягивает слова так, что Рыжику становится совестно.

– Но не это главное, – оправдывается Рыжик, отводя взгляд от предельно-внимательных глаз деда, – ты же обещал рассказать. Это и есть главное.

– Что, совсем чокнутый у тебя дед, верно?

Неожиданно для Рыжика Хонза меняет выражение лица: мышцы расслабляются, взгляд теплеет, отчего цвет радужек темнеет, карамель обретает сочный и яркий оттенок, почти как цикорий в чашке. Да и сетка морщин слабеет, высвобождая на миг былую молодость лица. Дед уже не кажется тем сутулым стариком, каким виделся до того. Он прям и крепок, будто вековой дуб.

Эта перемена и ребячество во взгляде дедовых глаз вконец смущают и накатывают оторопь на мальчугана. Ладони, сжатые в кулачки, внутри карманов досадливо вспотевают, и Рыжик вынужден вынуть их наружу.

– Думал, не знаю, как обо мне судачат в Радосе? Дуралей ты, рыжая бошка.

– Я не считаю тебя чокнутым, – слабо оправдывается Рыжик. Чёртик внутри него ярится оттого, что за правду приходится оправдываться. Дед и вправду сумасшедший старик. А как иначе объяснить его поведение и образ жизни?

– Считаешь, я это не вижу, – просто и твёрдо говорит Хонза, – но я не в обиде на тебя. Ты мал и глуп, чтобы понимать. Твой отец тоже в своё время был похож на тебя, Элиаш. Такой же бунтарь и дуралей. Но когда он понял, по-настоящему проникся, то изменил своё мнение. Надеюсь, и ты поймёшь.

Рыжик замирает. Отец тоже не понимал этих странностей Хонзы. Как и он, Рыжик. И очевидно, также испытывал неловкость и стыд, когда при нём отца называли чудаком.

– Если хочешь, можем прогуляться по саду, – предлагает дед, указывая рукой в сторону одной из песчаных дорожек. – Или можем остаться тут. Скоро дышать станет невмоготу, духота подступает, а под тенью моей красавицы даже в жаркий полдень прохладно. Выбирай.

Рыжику не по душе остаться под ветвями пугающей его пихты, но идти по бесконечным, петляющим и узким дорожкам сада впереди или позади деда, ему нравится куда меньше. По крайней мере, под пихтой полно места, где можно удобно устроиться на время беседы. Рыжик выбирает остаться.

– Хороший выбор, разумный, – одобряет Хонза, руки его ласково гладят полированный до лакового блеска выступ корня.

Это любимое местечко, где старик любит вечерами отдыхать. Он усаживается в выступ, широкий и ладный, как конское седло, спиной облокачивается в изножье. То ли Хонза так часто здесь сидит, то ли такова особенность строения пихты, но в том месте, где плечи и верх спины соприкасаются с деревом, имеется небольшое, но будто устроенное специально для деда углубление, отчего старику особенно удобно.

Рыжик предпочитает соседний корень, он не так сподручен для сиденья, но зато дед не так близко. Промежутки меж корнями густо усыпаны иголками, бурыми – старыми и зелёными – молодыми; Рыжик ерошит игловую подушку под ногами, это отвлекает от неловкости и даёт чёртику внутри кое-какую свободу, даже если это рыхление подпревающих иголок ногою.

Задрав голову вверх, мальчик различает тонкие обрывки неба, так густы и раскидисты пихтовые лапы. Судя по скудным лоскуткам, на небосводе ни облачка, значит, скоро жаркая духота оплетёт всё вокруг, и под пихтой, пожалуй, не самое неприятное место для разговора.

– С чего бы начать? – задумывается дед, его взгляд вновь туманен и уходит в даль, дальше пределов сада и самого Радоса. – Наверное, с самого начала? – спрашивает он сам себя и решает, – да, так будет вернее. Но прежде, чем я приступлю, – оговаривает Хонза, пальцы обеих рук вместо гребня зачёсывают седые волосы назад, – хочу, чтоб ты знал: некоторые в Радосе меня понимают и приходят, когда нужно в своё время дать цветку правильное имя. Это важно. Думаю, ты поймёшь.

От этих слов Рыжик черпает ногой слишком глубоко, в сандаль тут же набирается прилично игл. Он трясёт стопой, чтобы вытряхнуть, но, кажется что-то всё-таки остаётся. Пока Рыжик хмурит лоб, старательно ковыряя пальцем в обувке, – стаскивать сандалию нет никакого желания, – дед тем временем решает начать историю.

– Я был не старше тебя, когда всё, что должно было случиться со мной странного, произошло. Не помню, говорил тебе или нет, но тогда я и мои родители жили в этом доме, где родился и вырос твой отец, и где я живу поныне. А сад, какой ты знаешь сейчас, таковым не был в дни моего детства. Он не выделялся среди соседских, и наш забор утопал в лесной границе, да так, что порой казалось, будто лес против нашей близости с ним и всеми силами старался стереть грань меж нами. А может, мне так хотелось думать, теперь уж не вспомнить толком, так много лет кануло. Это у детей память длинная и воображение, не замутнённое жизнью, они такое способны нафантазировать, что кое-что да сбудется. А я верил, что лес живой, и что забор на лесной опушке неспроста зарастает диким плющом да травою, лес отказывался мириться с нашим житьём бок о бок с собою. Отец раз в три дня обкашивал траву у забора, да обдирал надоедливый плющ, чьё тело так и липло к деревянным доскам. Потом мне стало понятно, что я был прав, но не так, как полагал. Да и сад принял те размеры, каковы сегодня. Ива мне помогла, иначе бы люди судачили ещё в дни моей молодости.

– Ива? – переспрашивает Рыжик, забывая о сандалии, в которой точно осталась одна надоедливая иголка, она досадливо покалывает ступню в самом центре, там, куда пальцу не добраться. – Какая ещё ива?

– Видишь ли, Ива устроила так, что никто не вспомнил, что у нас был обычный палисадник. Она усыпила их память, кроме моей, разумеется, – загадочно бормочет Хонза.

По его пространному взгляду внук догадывается, что старик всё глубже погружается в воспоминание и остаётся только смириться и слушать.

– Но об этом после, – добавляет дед, складывая ладони на выразительно выступающем холме живота, – случилась эта история тёмной зимней ночью, самой долгой ночью в году…

… Как я и упоминал, сад наш имел малые пределы, но нам казалось, что мы богачи, раз можем позволить себе несколько рядков деревьев. Той ночью отчего-то сон не шёл ко мне, я ворочался с боку на бок и никак не мог погрузиться в дрёму. Родители, наверняка, уже почивали в пятом сне, когда мне вконец надоело бороться с самим собою, и я решил оставить тепло постели. Тихонько прокравшись мимо родительской спальни, я выбрался на кухню, мне хотелось пить, а на столе всегда стоял кувшин с водой на такие случаи.

Налив воды в стакан и отхлебнув немного, я покосился в сторону окна, занавеска отчего-то не прикрывала окошко, как обычно ночью, она была сдвинута ровно так, чтобы открыть полоску ночи за стеклом. Чтобы точно привлечь внимание. Моё внимание.

Слабое мерцание в этом промежутке заворожило меня, я отставил стакан и подошёл вплотную к окну, прильнув лицом к зазору. Мои глаза, привыкшие к темноте в доме, не сразу одолели густую темень улицы. Но уже мгновение спустя я ахнул: мерцание, которое я первоначально принял за свечение звёзд, оказалось нечто иным. Оно исходило от деревьев, от каждой веточки в саду крохотными, но пронзительно-яркими искорками. Во что бы то ни стало, мне захотелось рассмотреть это ближе. Я вернулся в свою комнатку, оделся, прошмыгнул по дому, еле дыша, словно боязливая мышь, к предбаннику и, обувшись, вышел из дому.

Первое, что я понял, хорошенько оглядевшись, – небо плотно укутало слоем тяжёлых облаков. У луны не имелось ни единого шанса показать себя и блеснуть сверху. Мороз набирал обороты, и теплый воздух вырываясь из меня, тут же поднимался в высь едва различимыми струйками пара, точно я был большим горячим чайником. Ветер засыпал, но студёный воздух неприятно щипал кожу лица и рук, с неба лениво срывались крупные снежинки. Я спустился с крыльца и, хрустя свежим снегом под ногами, направился к гуще деревьев, уж больно хотелось выяснить, отчего же горят искры.

Но чем ближе я подходил к ним, тем дальше они становились. А затем я испугался, очень сильно испугался. Те несколько рядков яблонь и груш, коими гордились мои родители, они будто удлинились в бесконечность, а видимый край дальнего забора, тот самый, что упирался в лес, он пропал, вместо него простиралась бескрайняя даль, наполненная деревьями и кустарником. Я так испугался, что запнулся и шлёпнулся наземь. Все деревья искрились золотистыми звёздами, точно зимние светлячки решили провести ночь исключительно на их ветвях и нигде более. Кажется, я вскрикнул. Слава Творцу, до родителей мой крик не долетел, иначе бы не произошло то, что случилось дальше.

Я расслышал тихие, но размеренные шаги, а после увидел тех, кому они принадлежали. Два ребёнка, примерно одного со мною возраста, возникли передо мною, одетые легко, так, как дети носятся знойным летом, они бесстрашно ступали по белому покрову, и мне причудилось, будто снег под их ногами расходится в стороны, отступая пред каждым шагом.

Девочку и мальчика, два видения, я сперва принял за призраков, благо байками о привидениях и иной нечисти меня, как и любого мальчишку, почивали местные старики себе на потеху.

– Не бойся нас, – полушёпотом успокоила меня девочка в тонком коротком платьице. Она мило улыбнулась мне, и так невинны казались её глаза, блеск которых не могла сдержать тьма. И я поверил. – Мы не пугать тебя пришли, а отвести. Мы посланники госпожи.

Я всё ещё пребывал во власти глубокого изумления и не мог выговорить ни словечка. Тогда мальчик в шортиках и рубашке с коротким рукавом подошёл ко мне и протянул руку, так как я всё ещё сидел в снегу.

– Меня зовут Сик, – добродушно произнёс он. Я схватился за протянутую мне руку, она была тёплая, а значит, тот, кто мне её подал, точно не относился к миру призраков. – А это Вла́ста, – указал он кивком головы в сторону спутницы. – Не бойся нас, мы посланники, мы отведём тебя к госпоже, она давно тебя дожидается.

То, как они говорили и смотрели на меня, дало уверенность, что они знали меня давно, всю мою жизнь. Знали обо мне все тайны, которые не ведали даже мои родители. Но откуда?

– Но что это? – не зная, как правильно сформулировать свой вопрос, я указал рукою в сторону растянувшегося в бесконечность сада.

– О, – выдохнула Власта, струйка пара вырвалась у неё изо рта, – госпожа всё тебе объяснит. Сегодня та, единственная, ночь, когда она способна открыться пред кем-то вроде тебя, Хонза.

– Ты знаешь моё имя? – это был глупый вопрос, ведь я сам чувствовал, что им всё про меня известно, а уж об имени тем более.

– Да, знаю, – прошептал её голос, лёгкий и глубокий как утренний туман. – И то, что ты не уснул неспроста, мы тоже знали. Ты не должен был пропустить эту ночь. Так распорядилась госпожа. Идём.

Она ухватила меня за руку и потянула в сторону искрящихся деревьев. Я сделал шаг, но тут же испугался и одёрнул руку.

– Куда и зачем мне нужно идти? – спросил я, едва не крича от навалившегося испуга.

Сам не мог себе объяснить, чего я опасаюсь: странных незнакомцев или того места, куда они меня манили.

Они не казались мне коварными или лживыми, хотя я был ещё достаточно мал, чтобы судить эти качества в людях. Но и доверять тем, кто явился средь ночи в летней одежде в заснеженном саду да ещё с намерением увести меня невесть куда и зачем, я тоже не смел.

– Это очень долго объяснять, Хонза, это не наш удел. Госпожа тебе всё расскажет, – заверил меня Сик, его голос звучал чуть ниже голоска Власты, но не менее проникновенно. – Пожалуйста, доверься нам, мы не причиним тебе зла и не заведём в ловушку, как ты думаешь.

А ведь я соображал как раз именно об этом! Они читали меня, словно книгу.

– Ты вернёшься домой ровно за час до рассвета, – пообещала мне Власта, – обещаем тебе. Ну же, тут холодно. Неужели ты решил, что мы нечувствительны к морозу?

Только теперь я приметил в неясном мерцании искр, как иней сковал ресницы и брови детей, а мороз посеребрил их головы. Мне стало неловко, ведь меня с рождения учили уважать чужую жизнь и не делать что-либо во вред намеренно или бездумно. Я кивнул и зашагал за ними. В конце концов, решил я, возможно, это – то самое важное приключение в моей жизни, которое случается с каждым человеком.

– И ты пошёл за неизвестно кем? – вклинивается, не сдержавшись, Рыжик. – Я бы не пошёл, ни за что. Это глупо, по-моему.

Чёртик внутри него скачет и надсмехается над детской глупостью старика. Но Хонза не хмурит брови, как это обычно делает Стеван, и не морщит нос, как Ханна. Дед слишком глубоко погружён в прошлое, чтобы придавать значение дерзкому замечанию внука.

– Ты ещё не дорос, – только и раздаётся в ответ Рыжику.

Под навес пихтовых лап проскальзывает ветерок. Ему удаётся на краткий миг вдохнуть в хвойную атмосферу запах лесных трав, вплести в стоячий воздух пряный аромат земли и первых зрелых яблок. Всего мгновение, и Хонза продолжает повествование, а мальчик подле него заворожённо вздрагивает, и верит. Потому что сам рассказчик верит в свою историю.

… Мы шагали по запорошенным дорожкам. Я чувствовал, как снег мягко хрустит под ногами. Но мои спутники продвигались не по заснеженной земле: как и доныне каким-то непостижимым образом снег расходился под каждым их шагом, обнажая темноту спавшей почвы. Искорки мерцали и золотились на ветвях деревьев, но если я и желал их хорошенько рассмотреть, этого, увы, мне не удавалось. Уж больно крохотными они становились, будто отодвигались так же, как и пределы сада.

Но вот я стал различать, что и под моими ногами снег принялся мельчать и изживаться, и вскоре я уже ступал по голой твёрдой земле, которая по удалению от дома смягчалась, и наконец, захлюпала при каждом шаге, как бывает по весне. Я с изумлением озирался по сторонам: снег полностью исчез, вокруг меня чернела почва. Сик и Власта будто не замечали столь разительной перемены, даже то, что воздух прогрелся, а снег растаял.

Вот и небо принялось светлеть; облака, что прочно держали своими свинцовыми телами небосвод, разрывались на части, всё больше образовывалось прорех серовато-розоватого цвета.

Неужели утро, подумал я, тогда мне пора возвращаться домой, пока родители не хватились меня.

– Не волнуйся, это не твоё утро. Просто мы приближаемся, – заверил меня мирный голос Власты. Она улыбнулась мне, кратко, но я успел различить в утренних сумерках её честную улыбку. Мне этого было достаточно.

Земля под ногами подсохла и прекратила чавкать. Посветлело достаточно, чтобы я приметил низкую и редкую поросль травы, та лезла повсюду, старательно подминая тёмно-серую землю. Облака потянулись на юг рваными лоскутами, всё больше освобождая небо.

Теперь я подмечал, что с каждым шагом вперёд трава под ногами выше и гуще, небо светлее, воздух теплее и суше, а на деревьях набухли почки, которые тут же сбрасывались наземь. Скоро мы втроём шагали по чистым песочным дорожкам, а вокруг нас буйно произрастали травы, и деревья шелестели юной листвою.

Наконец небо очистилось полностью, и на горизонте проступил тонкий золотистый серп солнца. Я отчётливо мог рассмотреть всё вокруг и, в первую очередь, своих провожатых. На первый взгляд они показались мне прекрасными настолько, что у меня даже дух перехватило. Не ниже и не выше меня, они оказались белокожими, точно их окунули в молоко, стройными и изящными, с большими выразительными глазами. Только волосы немного смутили меня. У Власты длинные гладкие локоны горели пурпуром, в то время как короткие и ежистые волосы Сика холодили синевой.

Но вглядевшись внимательно в их спокойные и приятные лица, я плюнул на эту особенность. В конце концов, странностью была уже сама встреча, так к чему придираться к облику новых знакомцев? Это ли не глупость?

Чем больше показывалось солнце из-за далёкой полосы горизонта, тем ярче окрашивалось всё вокруг меня, и вскоре мне стало невмоготу в моей громоздкой и тёплой одежде, под которой тело взмокло так, хоть выжимай. Я вынужден был сделать остановку и сбросить с себя почти всё, кроме майки и трусов. К моему облегчению, никто из ребят не высмеял мой жалкий наряд, их лица хранили естественные и одобрительные выражения. С обувью я также расстался, предпочтя к своему удовольствию продолжить путь босиком. Сик заверил меня, что одежду я подберу на том же месте, когда отправлюсь в обратный путь.

Я разделся вовремя. Воздух пропитался зноем, как в конце весны, деревья покрылись россыпями соцветий, и аромат цветения дурманил моё воображение, которое предчувствовало большее чудо. Травы густые и высокие пестрели пронзительно-яркими цветками, мой нос щекотала пыльца, собранная ветром и носимая им повсюду. Мой взор различал первые островки садовых цветов, их яркость вскружила мою юную голову, я едва сдержал себя, чтобы не заорать во всю глотку и не пуститься галопом по этой чудесной земле, этому волшебству в сердце зимы.

Возликовал же я, когда мои спутники вывели меня к круглой, аккуратно стриженой поляне, посреди которой, словно древний колосс, росла старая пихта. Её ствол широкий и шершавый устремлялся в высь, её пушистые и могучие ветви простирались во все стороны, образуя громадную тень в изножье. А корни пихты, точно гигантские змеи, задеревеневшие от колдовского взгляда чародея, застыли в диких изгибах, наполовину проглядывая из земли. И когда мы приблизились к этому чудо-древу, солнце вышло в самый центр небосклона, и всё вокруг дышало и жило сердцевиной лета.

Именно там, в изножье ветхого смолистого тела пихты, я встретился с госпожой Ивой, хозяйкой Живого Сада.

– Ива? Это, как плакучая ива? Странное имечко, – замечает встрепенувшийся Рыжик. Бес в нём вновь приступает к кривлянию и вынуждает повторно грести ногой в насыпи из игл, отчего сандалия наполняется колким сором.

– А с чего ты взял, что плакучую иву назвали так, потому что назвали? – морщинки набегают на лоб старика, но, потерев пальцем, он прогоняет тень, что сперва ложится на переносицу. – Между прочим, каждое дерево иль куст, а тем паче цветок, получили свои имена от неё, от госпожи Ивы. Это она им дала имена когда-то, а люди просто подхватили. И плакучее дерево стало ивой, потому как госпожа одарила его своим, – говорит Хонза и растягивает тонкогубый с морщинами рот в улыбке, добавляя. – Так-то, рыжая башка.

Рыжик хочет что-то возразить, юла внутри него бушует и вертится изо всех сил, но нужных, а главное, веских слов нет, а потому, мальчуган решает слушать дальше. Дальше интереснее, полагает он.

… Она поразила меня, устрашила, как нечто чуждое моему уму; она очаровала и взяла верх над моим рассудком. Одного взгляда стало достаточно, и я понял: она – мой друг, самый верный, самый надёжный и самый искренний. Друга, которого ты знаешь всю жизнь с первого до последнего вздоха, с первого до последнего взгляда.

Её внешность не была страннее места, куда я прибыл. Разноликость шла ей куда больше, чем обыденность. Высокая, статная и полупрозрачная. Я отчётливо видел сквозь её стройное и вечно-юное тело, пусть и облачённое воздушным нарядом, морщины старой пихты. Волосы её представляли разноцветную мешанину из длинных завитков, прямых прядей и топорщившихся коротких волосков. Это походило на то, как если бы нарвать разных несочетающихся с собою цветов и собрать их в единый букет. Жуткая смесь, но яркая и бунтарская. Иве такая причёска шла идеально. Так же как и пронзительно-зелёные глаза и черешневые губы. Кожа её лица, как и рук, подобно посланникам, белела молоком. Когда Ива улыбнулась, приветствуя меня и приглашая присесть на один из корней поблизости, её рот сверкнул ровными рядами жемчужин.

– Здравствуй, Хонза, наконец-то мы встретились, – голос её, мелодичный и ласковый, как ветерок в знойный полдень, приветствовал меня. – Я Ива, хозяйка этого места, зовётся оно Живым Садом. Рада принять тебя желанным гостем и показать все уголки моих угодий. Если ты, конечно, пожелаешь.

Надо ли говорить, как я желал! Я страстно хотел немедленно обойти каждый уголок столь чудесного края, осмотреть каждый куст, каждое дерево, каждую травинку в саду. Мне не нужно было говорить вслух, она прекрасно всё чувствовала и видела в моём взгляде.

– Прежде, чем мы отправимся на прогулку, позволь познакомить тебя ещё кое с кем, – предложила госпожа Ива. – Они давно жаждут знакомства с тобою, Хонза.

Два мальчика и девочка вышли из-за широкого ствола пихты, как только Ива позвала их. Они ничем не отличались от Сика и Власты, кроме волос.

– Это Ле́ос, – представила Ива робкого вида мальчика с алыми прямыми волосами до плеч, слегка подтолкнув того в мою сторону.

– А это Бо́ра. – На шаг вперёд выдвинулась девочка в жёлтом платьице, лицо её обрамляли пепельно-белые волосы.

– Джейрк, – лично представился второй мальчик, очевидно, самый смелый из них. Короткие, солнечного оттенка волосы дразнили мой взор наравне с его дерзостью во взгляде.

Я также представился, из вежливости, хотя они смотрели на меня так, будто давно знали. Это порядком обескураживало меня, и я поинтересовался у них, откуда же им известно обо мне.

– Давайте позже это обсудим, хорошо? – предложила госпожа Ива, дети ей не противились и явно уважали любое её решение. – У нас не так уж и много времени, а Сад широк и длинен достаточно, чтобы в нём блуждать до самой ночи. Идёмте.

– И что? Вы обошли весь тот сад? Кстати, а почему у него такое название? – вопросы вырываются из Рыжика, как семена из бешеного огурца.

Ещё бы, чем дальше рассказ, тем больше непонятного. А дед, как специально, придерживает завесу тайн, чтобы извести любопытством внутреннего чёртика внука.

– Куда там, – лениво отмахивается Хонза. Его ладонь с крупными, заскорузлыми от работ с землёй пальцами чудится Рыжику, ни дать ни взять, – хвойной веткой, тяжёлой и увесистой лапой. – То, что Ива назвала «до ночи», на самом деле вылилось бы в годы. У живого Сада нет зримых границ, в нём можно скитаться всю жизнь.

– Это как же? Так не бывает! – Рыжик аж подскакивает на месте, взметая ногой кучку иголок. Та осыпается, отставляя в воздухе пыльный след.

– А вот и бывает, – упрямо доносится дедов голос. – Просто ты не дорос.

– Ну да, ещё скажи, что отец дорос и тоже погулял в том саду, – обидчиво замечает Рыжик.

Но тут же прикусывает язык, крепко сжав губы: взгляд тусклых, цвета карамели глаз деда с грустью устремляются в его сторону. Ни упрёка, ни суровости или строгости, а только грусть. Внутри мальчика что-то сильно содрогается и падает в низ живота. Наверное, чёртик.

– Не дорос, – выдыхает Хонза, – и не попал в Живой Сад. Но это ничего. Не всем нужно туда.

Он замолкает и с минуту смотрит куда-то перед собой. Рыжик уже укоряет себя за несдержанность и надеется, что дед заговорит. И тот, сглотнув молчание, продолжает.

… Мы не спеша брели по ухоженным тропинкам, так, будто у нас впереди бесконечность времени. Ива подводила меня к деревьям и называла каждое по имени, знакомила с цветами и представляла травам, в бесконечном разнообразии и множестве произраставшим в её Саду. Я уразумел, что у всего, что жило в тех бескрайних пределах, имелось своё имя. Посланники сопровождали нас всюду, они по большей части шли молча, лишь изредка вплетая в наш с госпожой диалог свои звонкие и тихие голоса.

Одно оставалось неизменным в том чудесном месте – солнце, войдя в полдень, не меняло своего положения, сколь долго мы не расхаживали по волнистым руслам дорожек. Я поинтересовался этому феномену, на что Ива ответила:

– Пока я не решу, что довольно, так и будет. Здесь время подчинено жизни, а не наоборот.

Владычица Живого Сада столь тепло и радушно ко мне отнеслась, что решила сделать мне подарок.

– Вот, возьми, – протянула Ива мне крохотный полотняный мешочек совершенно невзрачного вида, – в нём семя старой пихты, той, у которой мы встретились. Посади его подальше от дома и жди ровно месяц, когда взойдёт росток. Береги его, и у тебя в своё время будет своя пихта, которая станет центром твоего сада.

С трепетом я перенял драгоценный дар, нисколечко не сомневаясь, что семя прорастёт и пихта приживётся во дворе моего дома. Тут я приметил, что юных посланников госпожи нет рядом с нами, они куда-то тихо удалились, пока я перенимал мешочек с даром.

Заметя мой растерянный взгляд, Ива с улыбкой поспешила уверить, что я обязательно встречу новых знакомцев на обратном пути, и добавила, что мне пора в него отправляться, поскольку ночные часы в моём доме неумолимо гонят стрелки к утру.

Мы побрели обратно. Мне отчаянно хотелось остаться в Живом Саду хотя бы до вечера, столько всего ещё я не видал, столько всего я жаждал узнать. Но хозяйка мягко заметила, что уговор нельзя нарушать: мне было обещано, что я вернусь за час до рассвета, значит, тому быть. Но как же мне после обширных, бескрайних пределов, где столько чудес, вернуться в наш крохотный сад, что после Живого и садом называть стыдно? Как мне слоняться меж рядками яблонь, держа в памяти обилие плодородного края, где ничто не повторяется?

Я приуныл, согласился, подчинился, но приуныл. Она это заметила и ласково пригладила вихор на моём затылке. Мы приблизились к цветнику, на одной из клумб полыхали пурпуром изящные лилии. Ива подвела меня к одному, отстранённому от других цветку и сказала:

– Попрощайся с Хонзой, Власта.

Лилия едва качнула головой. Я опешил ещё сильнее, обратив к госпоже изумлённый взгляд.

– Это произошло, когда тебе исполнился пятый год жизни, Хонза, – изрекла Ива, направив полный любви взор к лилии. – В столь нежном возрасте ты на краткий миг обрёл особенность, которую вскоре потерял. Увы, не без содействия родителей. Они видели странность в том, что ты разговаривал и дружил с цветами. Ты давал им имена, Хонза.

– Но я не помню этого.

– Конечно, не помнишь, родители постарались, чтобы ты отвлёкся и забыл о своей особенности. Но она до сих пор при тебе, только крепко спит внутри, глубоко в тебе. Разбуди её, когда вернёшься и не забывай, как цветы не забыли о тебе.

Я перевёл взгляд снова на лилию и смутные обрывки прошлого, как облачная рвань на небе, с гулом и жужжанием стали прорывать блокаду, некогда установленную мною по просьбе отца и матери. И вот я предельно ясно увидал себя, пятилетнего, в августовском утре стоящим на коленях перед красавицей-лилией, её цвет отливал рубином в солнечном рассвете. Имя пришло в голову само, оно рвалось наружу, и я просто объявил, что отныне лилию буду звать Властой. Тоже я проделал и с другими цветами.

Госпожа Ива медленно водила меня меж холмистых клумб и заново знакомила с моими былыми друзьями. Василёк Сик, добродушный и весёлый малый, как августовский полдень. Леос – мой застенчивый приятель-мак, алый и открытый, точно июльская зорька. Или Бора, моя робкая и очаровательная роза, с которой так приятно делить сокровенные секреты. Ну, и конечно, бойкий и дерзкий бархатец – солнечный Джейрк, кладезь неиссякаемой фантазии.

Я всех их позабыл за текущие годы, но они меня помнили, как в то время, когда мы общались запросто и тесно. Я попрощался с каждым из них, сердечно и тепло. Я бы взял их с собою, но они давно стали частью Живого Сада.

– Ты очень необычный мальчик, Хонза, – на прощание сказала Ива, когда мы отошли дальше от цветника. – Я хочу помочь твоей особенности, так сказать, дать всход твоему дару. Когда ты вернёшься обратно, выгляни во двор, как только солнце покажет себя из-за горизонта. Ничему не удивляйся. И ни о чём не говори родным. Всё пойдёт так, как будто так и было. А теперь ступай. И не забывай о своём даре.

Я побрёл обратно. Не выдержав, я обернулся, но Ивы уже не было на том месте, где мы распрощались. На душе горчило и щипало. Я шёл обратно к своему дому.

И тут солнце медленно, но верно двинулось к другой границе горизонта. С юга принялись набегать белёсые облака, стремясь догнать дневное светило. Ветер остывал, листва на деревьях окрашивалась в багрянец и золото, трава блёкла, летние цветы увяли, их место заняли осенние красавицы.

Я дошёл до того места, где утром сбросил одежду, теперь я с удовольствием в неё укутался, так как воздух холодел.

Уже скоро над моей головой стало темнеть, погружая мир в сумерки. Облака налились свинцом и почти догнали заходящее на западе солнце. Листва на деревьях редела, опадая наземь, травы рыжели и чахли, от щедрых цветников почти ничего не осталось, лишь редкие стойкие хризантемы да бархатцы.

Сумерки густели, поглощая жидкие тени Живого Сада. Небо заволокло целиком, плотно и намертво. На лицо мне упали первые капли ноябрьского дождя, который тут же перешёл в слабый снег. Деревья и кусты, голые и жалкие, проплывали мимо меня, земля постепенно покрывалась белёсым слоем, снег укрывал жухлые останки того, что весной вновь вернётся к былой красе. Я шёл вперёд, уже более не оборачиваясь. Я знал, что Сад позади меня сокращался, он подбирал свои границы с каждым моим шагом. И на это я смотреть не желал.

Когда в спину мне ударил сильный порыв морозного ветра, вокруг царила зима. Высокие сугробы скрывали землю, оставив на улице лишь высокие стволы деревьев с голыми ветвями. Да лысые шапки кустарника торчали то тут, то там, будто высматривали кого-то из-под снежного укрытия. Наступила ночь в Живом Саду. И я, наконец, вышел к дому.

– И что дальше? Дальше что? – Рыжик ёрзает на корне, концовка взволновала его сильнее, чем он ожидал.

– Я зашёл в дом, разделся и тихонько прошмыгнул в свою комнатку, и как раз вовремя, – простодушно продолжает дед. – Я выполнил наказ Ивы: когда солнце только-только заалело на востоке, вышел во двор и ахнул. Я не узнал наш сад. Он казался мне бесконечно огромным. Конечно, он не так обширен, как Живой Сад, это всего лишь крохотный кусок от гигантского пирога. Но я был ошеломлён не то слово. Но знаешь, что случилось ещё?

Дед хитро щурит глаза, отчего Рыжик нервно сглатывает. Выждав нужную паузу, Хонза произносит:

– Родители ничего не заметили! Они вели себя так, будто наш сад таковым был всегда. Но поразительнее всего стало то, что и все жители Радоса по ту пору отреагировали также. Никто, приходя в наш сад, не выказывал удивления или сомнения в нашем праве на такой большой кусок земли. Это и был дар Ивы.

– А что с семечком? – напоминает внук старику.

– Ах да, я посадил семя, как и обещал. Но ты уже должен был догадаться, что это та самая пихта, – Хонза отводит руки и прикладывает их ладонями к смолистой коре, нежно поглаживая, будто человека.

– Вот это да.

– Ну да, так и бывает, когда веришь. Госпожа Ива так и сказала мне тогда: когда веришь в имя и даёшь его, то наделяешь жизнью и памятью. Верь и называй впредь, Хонза. Так я и поступаю до сих пор. Это своего рода призвание.

– Но почему отец тебе верит? Ведь он никогда ничего подобного не видел, верно?

Рыжик на мгновение застывает на корне. Он смотрит в дедовы глаза, устремлённые прямо на него, в них кипит жизнь, в них трепещет тайна. Дед медлит, отрывает руки от ствола и вновь складывает на животе, не заботясь о том, что смола, на коже испачкает одежду.

– Не видел, но когда он в пятилетнем возрасте начал давать имена цветам, я не стал осекать его причуду, – говорит Хонза, и такое живое тепло исходит из его взгляда, что Рыжик ощущает себя частичкой единого целого с дедом и отцом. – Я только сказал, чтобы он внимательно слушал своё сердце и давал имена цветам, и знал, что имя даст растению память и жизнь, как человеку. Когда он подрос, то бросил это занятие, но что-то в нём сохранилось, уцелело от того пятилетнего. Наверное, поэтому он до сих пор верит мне и считает важным дать тому или иному цветку имя.

Хонза вздыхает и, кряхтя, встаёт с насиженного места, Рыжик следует его примеру.

– Ну что ж, история закончена. Теперь ступай, куда там ты спешил. Тебя ведь приятели, небось, заждались.

– Ага, – соглашается Рыжик, но не так уверенно и довольно, как он сделал бы до этого разговора.

Он делает несколько шагов прочь от извилистых корней пихты, но что-то сдерживает его, утяжеляет каждый его шаг. Он поворачивается, дед двигает на подносе кофейник и чашки, намереваясь нести посуду в дом. И тут Рыжик сияет от нового осознания, делая шаг обратно к пихте. Тяжесть уходит из ног, делая их лёгкими, словно ветер.

– Дед, знаешь, а можно мне ещё цикория? Что-то я его толком не распробовал в этой кукольной чашке, – робко просит внук.

– А как же твои приятели, рыжая башка? Нехорошо заставлять ждать, – с притворным укором выговаривает Хонза, но морщинки вокруг его глаз и рта говорят об обратном.

Рыжик выпячивает нижнюю губу и поднимает брови вверх, его бирюзовые глаза полны недоумения и плутовства. Бесёнок внутри него ликует и торжествует.

– Подождут, – беспечно бросает он в хвойный воздух. – Когда здесь недопитый цикорий. Никуда не денутся.

Хороший дом

– А это местечко ничего. Не находишь? – спросил меня сосед за барной стойкой.

Была майская среда, около девяти вечера. И оттого, что неделя входила в самую середину, кроме меня и моего соседа в заведении прохлаждалось ещё три человека. То ли дело пятница. Каждую пятницу здесь аншлаг, даже в субботу сюда не захаживает столько народу.

Я особо не ходок в подобные места, но для этого кабака сделал исключение. Трактир «Сумрачный гость» не похож ни на одно питейное заведение нашего города. В нём обстановка особенная, глубокая, и люди это чувствуют. Но как с хорошим коньяком нельзя частить, дабы знать цену его благородному вкусу, так и с этой харчевней подобная штука. Чем реже проведываешь «Сумрачного гостя», тем интереснее и незабываемее каждый поход в его бар. И я уверен, что каждый сюда приходит не столько выпить, сколь обогатить себя изнутри новой историей. А трактир, по сути, – обитель историй, которые каждый вечер ждут своих слушателей с одной единственной целью – усладить и поразить воображение.

С некоторых пор я перестал хаживать в «Сумрачного гостя» по пятницам, хотя ещё в прошлом году вечерняя сутолока в пелене табачного дыма и задорного постукивания бокалов меня опьяняла и дурманила до дрожи. Этот трактир оставался единственным в городе, после известного всем запрета о курении в общественных местах, где можно было дымить табаком сколь душе угодно. Но никаких там штучек типа кальяна: этого восточного дурмана хозяин «Гостя» почему-то люто не одобряет. Уж как удалось владельцу обойти всеобщий запрет – история умалчивает, хотя мне и остальным гостям трактира это до лампочки.